Стена. Белая. Свежеокрашенная. Чистая. Бездушная. Мёртвая. Маша смотрела на неё и не могла оторвать взгляда. Стена выглядела, как смертный приговор, который ей, Маше, только что вынесли. Именно сейчас она поняло, что всё. Выхода нет, как поётся в одной из песен Сплина. Ни выхода, ни помощи, ни надежды, которой, кажется, только что перерезали горло, молниеносно и почти безболезненно, оставив истекать кровью. Остался лишь один немой вопрос: «Как так?» И никаких китов. Только белоснежная стена, от которой словно бы веяло холодом и безнадёжностью.
Маша на ватных ногах поплелась в неизвестном ей направлении. Она только сейчас осознала реальность всего произошедшего с ней за последние несколько недель, перекатывала все эти ужасные события в памяти, как конфетки за щекой, но в отличии от конфеток они отдавали только горечью. Ей казалось, что стальной обруч невыносимо крепко сдавил её грудь, так, что она еле могла дышать и вовсе не могла плакать. Всё так закрутилось…
Сначала увольнение. Теоретически, Маша знала, что в стране кризис и везде ведутся массовые сокращения, но это было только теоретически. На практике Маша никак не соотносила всё это с собой. Ей казалось, что она хороший специалист, да и фирма у них более-менее стабильная, крупная рекламная кампания, не хухры мухры. Поэтому она была просто шокирована, когда её вызвали на ковёр и заставили написать заявление по собственному желанию, и она, не веря в происходящее, взяла и написала, идиотка, никогда себе этого не простит! Потом она пыталась куда-нибудь устроиться, но ничего не нашла, никаких предложений на рынке, никому она со своей рекламой не нужна. Затем квартирная хозяйка тётя Клава каким-то таинственным образом выяснила, что Маша осталась безработной, и вышвырнула её из квартиры, прямо сообщив, что ей такие «неплатежеспособные личности» вовсе не нужны. Пришлось в спешном темпе собираться и съезжать, а ведь жила она у тёти Клавы уже три года, всё пыталась на собственную квартиру накопить, работала по семнадцать часов в сутки без праздников и выходных, не высыпалась, кофе пила без остановки, надеялась карьеру построить, а не получилось ничего, да и денег так и не появилось.
Но всё это было бы ещё поправимо, если бы не мама. У неё всё как всегда было хорошо, пока она не призналась, что, возможно, она тяжело больна. «Ты не переживай, всё будет хорошо, тем более это всё может не подтвердиться, вряд ли это на самом деле лейкоз», - говорила мама, пока они ехали в больницу на обследование. Маша слушала её молча, не в силах выдавить из себя ни слова. Она не плакала, плакала мама.
И вот, когда маму положили в больницу, Маша, бросив машину в первой попавшейся подворотне, побежала к метро, потому что знала, что на машине она китов не найдёт.
Об этом месте знала только она одна и никогда никому о нём не говорила. Это было её место, её киты. В первый раз она обнаружила их в восемь лет. Тогда на этой улице была хорошая парикмахерская, мама часто в неё ходила, а иногда и брала с собой Машу. Пока мама стриглась, Маша или сидела и листала модные журналы, лежавшие на блестящем стеклянном столике, или бродила по улицам рядом с парикмахерской. В тот день у Маши как раз имелись деньги на мороженое, и Маша гордо расхаживала с вафельным стаканчиком в руке. Прошлась туда-сюда по бордюру, свернула между домами, повиляла по дворам, ещё раз свернула и онемела от восторга. Она во все глаза смотрела на пристройку, на которой неведомый уличный художник изобразил китов, парящих в небесах, которых внизу, на земле, маленькие дети держали за верёвочки, наподобие воздушных змеев. Неизвестно, чем пленила Машу эта картинка, но она смотрела на неё не больше не меньше как целую вечность, и ей казалось, что это не просто рисунок, а окно в другой, неведомый, и от того ещё более прекрасный мир. Маша смотрела во все глаза на китов и видела, как они машут своими массивными хвостами и колышутся в облаках, плавно, величественно, а дети крепко-крепко держат их за ниточки и вот-вот улетят вместе с ними в голубую бескрайнюю даль. И правильно сделают, потому что именно там и есть настоящая жизнь, не то, что у нас, на земле. Маша чувствовала, что и она плавно, как киты поднимается вверх, в небо, ощущала бесконечную, захватившую всё её существо радость свободного полёта и пыталась запомнить это чувство, чтобы потом ещё не раз воспроизводить его во сне, где, как известно, возможно всё.
Внезапно она вспомнила, что на земле осталась мама, которая больше никуда не отпустит Машу, если та не придёт к парикмахерской к положенному часу, и ощутила привычную твёрдую землю под ногами. «Я ещё вернусь», - шепнула она китам. И не обманула.
С тех пор Маша ещё много раз приходила к китам и с мамой, и сама. Правда, она не всегда находила китов. Иногда прохода между двумя домами не было, и Маше казалось, что киты ей приснились, но к следующему визиту узкий промежуток между постройками снова манил её. Со временем Маша поняла, что к китам нельзя частить, потому что всему своё время и место. Она не задумывалась, почему всё устроено именно так, просто приняла этот факт как правило и смирилась, как когда-то смирилась с земным притяжением или же, например, со вторым законом Ньютона.
Киты стали частью машиной жизни, неотъемлемой, неотделимой, немыслимой, но при этом нужной, как воздух. Каждый раз, приходя к старой пристройке, она парила вместе с ними и чувствовала себя невообразимо легко и свободно, так, как никогда не чувствовала себя в других местах. Все её проблемы, опасение, неудачи становились мелкими, незначительными, не имеющими никакого веса, потому что сама Маша при таких полётах становилась глубже, чище, лучше. Она чувствовала это и радовалась, радовалась, радовалась, а что ещё можно делать, когда ты паришь в облаках с большими, мудрыми китами и чувствуешь себя одной из них, такой же синей, невозмутимой, вечной.
Однажды Маша, когда ей было лет шестнадцать, попыталась привести к китам свою на тот момент лучшую подругу Светку. Она ничего ей не рассказала. Хотела сделать сюрприз, поделиться самым ценным и сокровенным, но мало того, что никакого прохода к китам не было, так ещё и на стене дома было написано одно слово: «No». Слово было неярким и кривым, обычно так рисуют граффити на заборах подростки без какого бы то ни было художественного таланта, но Маша всё поняла и повела Светку в ближайшую кафешку. С того момента киты не открывались Маше два года, видимо обижались за то, что она их почти что выдала. Тем более со Светкой они быстро рассорились, и Маша недоумевала, как раньше не замечала всю Светкину серость и неинтересность.
И вот теперь китов не было. Совсем. Кто-то безжалостной рукой замазал их белой краской, словно обычный рисунок. Белый, вот настоящий цвет безысходности. По крайней мере для Маши. Теперь точно ничего не будет хорошо. Да и вообще вряд ли будет. Без китов.
Маша плелась, глядя куду-то сквозь асфальт, и не сразу заметила, что телефон в кармане уже давно надрывается соловьём. «Ало», - тихо сказала она в телефонную трубку, даже не посмотрев на дисплей. «Не лейкоз», - со счастливыми слезами в голосе раздался голос мамы. «Приезжай за мной». И отключилась.
И что-то в душе Маши перевернулось, заиграло, взорвалось, всеми нотками души ощутило острое, уже забытое абсолютное счастье. Маша подняла глаза и увидела пристройку с китами, такими же невозмутимыми. Они помахали ей хвостами. Маша с улыбкой от уха до уха прошептала тихое: «Спасибо», помахала им в ответ и посмотрела вниз, на ноги в стоптанных изумрудных кедах , плавно поднимающихся всё выше над землёй.