Валерий Венда
Впервые я попал в Америку в юбилейный год двухсотлетия США. Конгресс США устроил пышный банкет в честь делегатов и гостей шестого всемирного конгресса по эргономике.
Нас привезли на больших комфортабельных автобусах из недалекого университета штата Мэриленд, где проходил конгресс, и поставили в бесконечную очередь.
Вышколенные охранники вежливо спрашивали и внимательно проверяли делегатские приглашения. Церемонное рукопожатие конгрессменов было той самой процедурой, которая занимала уйму времени и создала эту огромную очередь.
Долгое ожидание нагоняло и без того отменный аппетит на экономных советских загранкомандированных. Мы терпеливо с утра постились, ожидая и надеясь на плотный банкетный ужин.
Чтобы скоротать время голодного ожидания, я попытался поговорить с тремя американцами, стоявшими за мной.
Представился, подробно рассказал, кто я и откуда. Американцы вежливо и внимательно слушали, потом один из них толкнул локтем соседа и тихо спросил: «Ты не знаешь, на каком языке он разговаривает? Я не понял ни слова».
Мне стало ясно, что мое произношение для американцев чуждо и оставил свои попытки встревать с ними в разговор до тех пор, пока они не напьются. О страсти американцев пить неограниченно, ежели на чужие, я был наслышан давно. «Выпьют, тогда и уши откроются», - подумал я. А на голодный желудок ни мне выступать, ни им напряженно слушать явно не хотелось.
Обидно было то, что они вступили в живой разговор с женщиной, которая жутко заикалась, картавила и шепелявила одновременно. Ее они каким-то образом понимали, а я так старался чисто выговаривать, и никакого понимания с их стороны не добился.
«Придется дома подналечь на произношение. На школьном багаже, технических переводах и издании многочисленных американских научных книг далеко не уедешь», - подумал я.
На верхней террасе перед входом в зал выстроились примерно пятнадцать конгрессменов. Я думал, их больше, и начал было пожимать руки еще и другим персонам в смокингах, но мне объяснили, что это были официанты.
В огромном зале были опять очереди, теперь уже к столам с всякими яствами. Мне показалась одна очередь поменьше, я взял тарелку и пристроился.
Когда подошла моя очередь, я увидел, что люди берут длинную заостренную палочку и что то ловят в красном непрозрачном соусе в огромной серебряной бадье. Я взял палочку и начал ловить что то в мутной воде. Заглянув в тарелки отходивших от бадьи, я увидел, что они выловили небольшие тефтели. После примерно пяти тычков, не выловив ни одной тефтели, я с грустью понял, что мое время вышло.
Сзади напирали такие же голодные, они тоже хотели попытать счастья. Я свою удачу в этот раз не нашел. Вообще-то, я не любитель тефтелей, успокоил я себя, но голод от этого не уменьшился.
Выпивку беспрестанно носили «важные» персоны в смокингах, так что пару бокалов я осушил без закуски.
У стола с сыром и фруктами почти никого не было, так что я налег на до боли привычные для каждого советского загранкомандированного бутерброды с сыром. Пришлось их запить снова и снова.
Тут я почувствовал прилив храбрости и решил, что мое произношение, наверное, уже улучшилось и ринулся на общение с американцами.
Прежде, чем я выбрал жертву, меня взял за локоть рыжий усатый среднего роста человек. «Чак Прайс, Национальный Совет Безопасности», - отрекомендовался он. Для меня это звучало даже более внушительно, чем ФБР. По спине прошлись мурашки, но я не дрогнул, какой ни есть, а собеседник. Чак бормотал себе под нос, и мне приходилось напрягать весь свой музыкальный слух, чтобы не то что понять, а хоть расслышать, что он говорил. Единственное, что я понял, это что он большой любитель рыбалки. Я тут же подхватил тему, заявив, что я тоже заядлый рыболов.
Потом он предложил мне назавтра по окончании программы конгресса съездить на океанский пляж.
В 1976-м был страшно жаркий и душный июль, и идея искупаться показалась очень уместной. Я принял его приглашение, но оговорил, что смогу ехать только после обеда.
Назавтра мне с утра предстояло выступление с докладом. Я вскоре распрощался с Чаком, и тут же уехал в университетское общежитие, благо автобусы курсировали в беспрерывном челночном режиме.
На следующий день состоялся мой первый научный доклад в США. Конечно, я очень волновался. Хотелось произвести впечатление на слушателей и запомниться им. Я ведь напряженно работал несколько лет над этими исследованиями.
Когда я вышел на трибуну, я был потрясен увиденным. Все присутствующие крепко и спокойно спали. Было около одиннадцати часов душного жаркого июльского утра, сразу после банкета в Конгрессе США, который, как мне сказали, продолжался далеко за полночь.
Многие перепились, все поголовно неизвестным мне образом переели. Теперь настало время спокойного отдыха.
Я мог бы их понять, но простить никак не мог. Я возлагал столь грандиозные надежды на то, что произведу впечатление своим докладом.
Все мои надежды рушились в одночасье. У меня было еще пару минут на подготовку, и я мучительно думал, что бы предпринять, чтобы привлечь хоть какое-то внимание к моему докладу. Стучать, хлопать в ладоши или громко орать мне не хотелось, чтобы не испортить свою репутацию.
В зале я заметил только одного человека, который внимательно наблюдал за моими приготовлениями. Я решил привлечь внимание хотя бы этого, страдавшего бессонницей в жарком душном зале.
В то время еще не было компьютерных программ презентации иллюстраций к докладам. Каждый докладчик заряжал вручную слайды к своему докладу в проектор. В последний момент я решил вставить мои слайды вверх ногами. Я подумал, может быть, хоть этим я разбужу аудиторию.
Расчет был на то, что кто-нибудь из бодрствующих, пусть даже тот самый, наблюдавший за моими приготовлениями, увидит, что слайды показаны вверх ногами и толкнет соседа, мол, смотри, этот русский чудак не знает, где верх, где низ в его собственных картинках.
Я начал свой доклад. Тот, бодрствующий наморщил лоб, силясь понять мою речь. Когда я показал первый слайд, он подумал, что я случайно допустил ошибку, заряжая первый слайд, и спокойно стал ждать следующий слайд. Когда следующий слайд оказался тоже вверх ногами, бодрствующий склонил свою голову, чтобы как-то разглядеть картинку. С каждым следующим слайдом он наклонял голову больше и больше, так что и корпус его наклонился к проходу, рядом с которым он сидел, так низко, что я испугался, что он упадет. Впрочем, подумал я, так он разбудит и других. Если не слушают доклад, пусть хоть запомнят докладчика.
Единственный слушатель удержался от падения и в такой позе уснуть не смог.
Я закончил свой доклад без дежурных для таких случаев аплодисментов. Понурив голову, чувствуя полный провал, вернулся я на свое место. В перерыве все, как по команде, проснулись и бросились к столикам со свежим кофе. Горячий кофе в июльскую жару – это привычный американский нонсенс, к которому я так никогда и не пристрастился. Может быть, он действует так же освежающе, как и крепкий горячий чай где-нибудь в ташкентской чайхане. Или мороженое на тридцатиградусном холоде в Москве.
Выпив наспех свою порцию кофе, мой единственный слушатель быстро пошел в мою сторону. «Я Уоррен Бэджер, руководитель отдела человеческих факторов фирмы Локхид. Я заинтересовался вашим докладом, но понять все содержание не смог. Скажите, почему вы показывали свои слайды вверх ногами?» «Я просто пытался развеселить или хотя бы разбудить аудиторию. По крайней мере, мне удалось вызвать этот ваш вопрос, иначе мой доклад мог пройти совсем незамеченным».
«Я действительно считаю, что ваш доклад заслуживает самого широкого интереса. Жаль, что сегодня аудитория была не в состоянии оценить его по достоинству. Но это поправимо. Меня назначили председателем оргкомитета следующего национального конгресса общества человеческих факторов и эргономики США. Конгресс состоится в октябре следующего, 1977 года в Сан Франциско. Я делаю вам официальное приглашение выступить на конгрессе с главным докладом. По регламенту вам будет дан час на доклад, который состоится на пленарном заседании в день открытия конгресса. В зале будет примерно две тысячи человек, так что ваш доклад получит достойное внимание и отклик. На конгрессах нашего общества всегда присутствует много представителей прессы, так что вы сможете стать широко известны в этой стране.
Ну, как, принимаете вы мое приглашение?» «Приглашение действительно весьма лестное, мистер Бэджер, но я должен доложить о нем руководству моего института и Академии Наук СССР, которые принимают решения по таким вопросам». «Конечно, я понимаю, это касается международного научного сотрудничества. Перво-наперво я пришлю вам официальное приглашение, так чтобы вы смогли начать формальный процесс. Я также обращусь за поддержкой в Американский комитет по международному научному обмену и в Посольство США в Москве.
Вот моя визитная карточка, дайте мне вашу, и мы установим с вами прямой деловой контакт». Мы обменялись визитками и раскланялись. Он назвал свой номер в гостинице и пригласил в гости.
Как и у каждого советского камандированного, у меня с собой было много сувениров, бутылки водки, несколько баночек черной икры, матрешки и деревянные ложки. Баночка черной зернистой осетровой икры 115 граммов нетто веса стоила в 1976 году в СССР пять рублей тридцать копеек. В Америке она стоила целое состояние.
Я решил сделать Бэджеру хороший подарок. Набрал всякой всячины из привезенного. Получился целый большой пакет, и пошел к нему в номер.
Бэджер был в восторге от подарков. Тут же он открыл мою бутылку водки и налил в два стакана. Я, было, потянулся к банке икры, чтобы сделать бутерброды закусить водку, но, опередив меня, Бэджер решительно положил сумку с моими подарками в прикроватную тумбочку и закрыл дверцу, показав тем самым, что эти вещи принадлежат теперь только ему.
Без закуски пить теплую водку мне совершенно не хотелось, и Бэджер без всяких моих уговоров выпил из обоих стаканов. Разговор завязался очень дружеский, Уоррен вновь и вновь благодарил за подарки для него и его семьи.
Потом он выразил удовлетворение тем, что советский ученый впервые выступит с главным докладом на открытии американского национального конгресса и это будет его заслугой. На такой мажорной ноте Бэджер встал и сказал, что пора идти на ленч.
Я последовал за ним в кафе и стал сзади него у конвейера, по которому посетители волочили свои подносы, останавливаясь у желаемых блюд, чтобы сделать заказ раздатчикам. Бэджер активно загружал свой поднос. Я грешным делом подумал, что он набирает на нас обоих. Во всяком случае, я был абсолютно уверен, что в ответ на мои довольно дорогие подарки Уоррен заплатит и за мой ленч.
Для уточнения ситуации я спросил его, что бы он рекомендовал мне взять. Уоррен явно был озадачен моим вопросом, но затем быстро произнес: «Вэл, рассчитывай на свой аппетит, вкус и деньги». Так я получил первый урок в Америке, подарки подарками, а денежки врозь.
Этот урок я усвоил навсегда. Много лет спустя мы с женой долго жили в доме моего заведующего кафедрой профессора Дюэйна Шелтона.
Однажды мы вернулись с ним вечером из университета. Надя, как всегда, накрыла для нас ужин из многих блюд, пожалуй, получше, чем в иных дорогих ресторанах. После ужина Дюэйн рассыпался в благодарностях в адрес Нади за великолепный ужин, в ходе которого он многократно повторял «не могу устоять», подкладывая себе добавки вновь и вновь. Он раздобрел, разулыбался и пригласил нас пойти посмотреть с ним телевизор.
Из ящика комода Дюэйн вытащил жестяную коробку с орешками, насыпал себе на ладонь, закрыл банку и поставил ее на комод вблизи меня. Наде очень захотелось орешков, и она попросила меня дать их ей. Вспомнив урок Бэджера, я объяснил Наде, что это орехи Дюэйна, и он не предлагал их нам.
Тот факт, что она угостила его ужином, не означает, что он в знак благодарности должен делиться с нами своими орехами. Попытка самовольно взять его орехи могла быть расценена им как очень дурной тон и испортить наши с ним отношения.
Древнее русское правило «идти в гости – идти за гостями» не действует в Америке. Если вы хотите пригласить кого то в гости, значит, вам будет приятно, если они соизволят придти и пообщаться с вами. Но это вовсе не значит, что они должны пригласить вас в ответ. Они уже отплатили вам своим присутствием за ваше гостеприимство.
Привозя с собой множество хороших подарков, я постепенно отвык от мысли, что мои американские друзья будут мне в ответ что-нибудь дарить.
Изучая их традиции и следуя им, я сумел приобрести множество друзей в Америке. Так мне самому удалось избежать традиционной американской фразы, которую американцы не стесняются говорить тем иностранцам, которые, живя в Америке, следуют традициям их родных стран: «В Риме делай все так, как делают римляне».
Это касается там всего, и еды, и одежды, и манер поведения. Белые зубы в Канаде и, особенно, в США это особый культ. С малого возраста дети ходят с брэйсами, выправляющими форму их зубов, всю жизнь они часами ежедневно трут их щеткой, а при возникновении малейших дефектов нещадно заменяют собственные зубы искусственными.
Всем известная американская улыбка в тысячу долларов, украшенная непременным ослепительно-белым жемчужным ожерельем безукоризненных зубов, на самом деле стоит десятки тысяч долларов. Американцы свято гордятся этой своей обязательной инвестицией. Человек, зубы которого отклоняются от общего стандарта, это человек чужой, пришлый, особа второго сорта.
Это не что иное, как весьма жесткая дискриминация.
Там, где американцы еще помнят свое иммигрантское происхождение или где иммигрантов много, как в Калифорнии, дискриминация обычно не очень выражена. Но в центральных штатах, откуда США начинались и что они обычно называют сердцем Америки, там аборигены не терпят иммигрантов вообще.
Когда мы жили в Канзасе, у нас были симпатичные молодые соседи. Как морской офицер он часто менял базы, в том числе заморские. Они относились к нам по-дружески. Но если кто-то из других соседей замечал, что его жена разговаривала с Надей, то соседка подбегала и бесцеремонно становилась между разговаривающими спиной к Наде.
На день независимости четвертого июля два соседа устроили запуск крупных ракет фейерверка так, чтобы они, еще с огнем, приземлялись на крыше нашего дома. Мой, поначалу дружелюбный протест они просто проигнорировали, а затем, когда я запротестовал более решительно, они пояснили мне в тоне детсадовской воспитательницы, что Америка страна свободная и каждый делает, что хочет, особенно в день независимости. И посоветовали мне получше читать законы этой страны. К счастью, ракеты не подожгли наш дом.
Жившие рядом с нами бравые пожарники готовы были придти на помощь в случае возгорания, но в спор не вмешивались и превентивных мер не поддерживали.
Моя непосредственная начальница в Канзасе Кэти Сноуберри не стеснялась заглянуть в ресторане в мою тарелку с эскарго и громко сказать: «Вэл, почему русские едят такой мусор, у вас что, нет хорошей пищи?». При этом она сама уминала примитивную пиццу.
Эту же самую фразу она произнесла и в другой раз, когда в китайском буфете я положил в свою тарелку мидии и другие прекрасно приготовленные деликатесные раковины. Каждый раз ее лицо откровенно выражало крайнюю брезгливость.
В этих условиях необходимо научиться сложному трюку - серфингу на гребне дискриминации. С этим подавляющим достоинство человека явлением мне пришлось сталкиваться с раннего детства, когда меня зажимали как бывшего в оккупации.
Постепенно я понял, что дискриминация, это избирательный цунами, который насмерть сметает одних и бережно лелеет других. Фортуна – это способность превращать неудачи в успех, взлетать на гребне дискриминации. И относиться к ней философски, диалектически, смотреть на все с одной стороны и с другой стороны. Например, не пустили меня в дипломатический институт. Ну и что же? Унизили, оскорбили, но это в коротком периоде, а в жизни можно сказать «Черт с ними» и найти достаточные компенсации и посмеяться последним.
Вместо обязательного после МГИМО рабского труда мелкого посольского бюрократа я объездил весь мир как свободный почитаемый везде ученый и профессор. Путешествовать по Японии и рассказывать посольским, каково свободно гулять по японским городам, летать в самолетах, что было настрого им запрещено. Вот тогда я с удовольствием вспомнил, как отказали мне тогда в приеме в МГИМО.
И мысленно поблагодарил судьбу: «Был бы я такой же конторской крысой, как эти канцеляристы. Да вот, повезло, побывал в оккупации и теперь путешествую, как настоящий свободный человек и полноправный представитель русских ученых в университетах и научных центрах мира».
Судьба часто оберегала меня путем дискриминаций и мелких обид. В родном МЭИ мне отказали как бывшему оккупированному в выборе жутко секретной специальности по атомным электростанциям. Те мои однокурсники, которым «повезло» попасть на ту специальность, давно уж облучены или вовсе на погосте.
Впоследствии, уже в Канаде, выгнали меня из смертельно холодного Виннипега, так переехал в жаркий Феникс, отогрелся крымчанин вволю.
Еще позже выгнали из центра смертельных торнадо Канзаса, так переехал я в прекрасный Сан Диего. Понял я окончательно, что не надо слишком печалиться при неудачах, надо набраться терпения и компенсации найдутся.
Но адаптироваться к чужим правилам очень нелегко. Однажды мой коллега из Америкэн Телефон энд Телеграф Билл Фокс пригласил меня в Нью-Йорке в дорогой спортивный ресторан. Стены были завешаны фотографиями знаменитых спортсменов с их автографами, а в витринах снаружи висели свежие туши быков.
Ресторан гордился своим специалитетом – сырым мясным фаршем. Я тихо сказал Биллу, что как бы голоден я ни был, но сырой фарш я есть не смогу.
Билл подозвал официанта и громко объяснил ему, что поскольку я из России, где животные больные, я не приучен есть сырое мясо, даже такого выдающегося качества, как в этом ресторане. Билл попросил подать мне мясо в жареном виде.
Официант выразил на своем лице крайнее смятение. Оказалось, что ресторан попросту не имел печи. Повару пришлось идти к соседям через дорогу и там жарить для меня мясо. Все с осуждением и презрением смотрели, как я ел жареное, а, следовательно, по их мнению, безнадежно загубленное великолепное мясо.
С тем же Биллом Фоксом связано мое воспоминание об особенно поразившем меня акте бесцеремонного и насильственного навязывания консервативных манер. В 1976 году компания Америкэн Телефон энд Телеграф, где солидное положение занимал Билл Фокс, была богаче, чем американское правительство. Это много позже Рональд Рейган разделил ее на 51 часть, чтобы уменьшить ее влияние на политику и экономику страны.
А в 1976 компания демонстрировала свое сказочное богатство. Как гостя компании меня поселили в гостинице Уолдорф Астория, которая была тогда самой дорогой в мире и значилась среди всех Хилтонов под номером один. Мне показали там номер, в котором всегда останавливался бывший тогда министром иностранных дел СССР Андрей Януарьевич Вышинский. Он стал звестен всему миру в 1937 как кровавый генпрокурор СССР, пославший на смерть тысячи людей.
В сороковые годы двадцатого столетия он приезжал на генеральные ассамблеи ООН в Нью-Йорк. Будучи в те годы учеником школы и мечтая стать послом СССР в США, я аккуратно прочитывал в газете Правда все предлинные речи Вышинского и других делегатов на шестнадцати страницах полномерной газеты.
В 1976-м я жил в той же гостинице. Ко мне был круглосуточно прикреплен лимузин, который мне очень не нравился, потому что в этой предлинной машине было смертельно холодно. При выходе из ее шестнадцати градусов в 35 градусов Цельсия Нью-Йоркского июля наступал истинный температурный шок.
Тем не менее, я был ужасно горд и отелем и лимузином, чувствуя себя ничуть не меньше, чем послом СССР в США.
Посольского уровня прием Америкэн Телефон энд Телеграф завершила обедом в мою честь в главном ресторане отеля. Меня посадили в середине длинного стола напротив Билла Фокса, бывшего тогда генеральным менеджером отделения компании в штате Нью-Джерси.
Билл рассыпался в комплиментах относительно моего доклада для инженеров и руководителей его отделения. Кстати, мне устроили там весьма хитроумный экзамен.
Гипотеза американцев в те годы состояла в том, что под видом ученых Советы направляли в Америку только шпионов и партийных боссов, которым невыездные истинные советские ученые кропали доклады.
Когда мы пришли к Биллу в кабинет перед докладом, он вскоре предложил пойти на ленч, оставив мой портфель в его кабинете.
Когда мы закончили ленч и я попросил зайти к нему и взять мой портфель с текстом доклада и иллюстрациями, Билл вдруг заявил, что у нас нет на это времени и, поскольку доклад состоится в неформальной обстановке в присутствии небольшой группы его сотрудников, то текст мне вовсе и не нужен. Почти бегом мы направились на семинар.
Вслед за Биллом я вошел в дверь, и мы очутились на сцене большого зала, в котором было, по крайней мере, человек триста. Я обмер. Билл представил меня как гостя из советской академии наук, ведущего специалиста по инженерной психологии.
Билл удалился и сел в первом ряду в зале. Все присутствующие замерли в ожидании цирка, публичного разоблачения советского подставного лжеученого, который был оркестрован ФБР.
В это самое время в кабинете Билла полицейские, не торопясь, утюжили содержание моего портфеля. При этом они заодно переусложнили ситуацию докладчика.
Ладно, текст моего доклада остался в портфеле, я и так никогда не читал по бумажке. Так ведь и слайды тоже были там. Потому и проектор они вполне логично сочли не нужным. Его не было.
Триста пар глаз с любопытством следили за происходящим. Их возможно никто не ввел в курс подготовленной драмы. Для них готовили сюрприз. ФБР, как всегда, вело беспроигрышную игру.
Я осмотрелся. На сцене была большая белая доска с набором цветных фломастеров и мелков. За эту соломинку я и ухватился, чтобы не утонуть.
Я нарисовал один знак и объяснил, что инженерная психология сначала изучала отдельные информационные элементы. Потом я нарисовал небольшую мнемосхему - комплекс таких информационных значков, с которыми работают разные специалисты-операторы.
Так я подвел к своей основной идее о системах гибридного интеллекта, в которых группа людей с гибкой иерархией между ними и приданной им мощной вычислительной системой, адаптированной к каждому индивиду отдельно и ко всей группе, способны быстро решать чрезвычайно сложные и ответственные задачи, такие как управление государством или предотвращение аварий на атомных электростанциях.
Я рисовал и объяснял, не поворачиваясь к аудитории. Абсолютную тишину прерывал только скрип многочисленных шариковых ручек, срисовывавших мои схемы, которые дотоле нигде не были опубликованы.
Успех доклада был полный. После моих ответов на многочисленные вопросы Билл недоуменно спросил: «Вэл, ты сделал доклад полностью отличный от того, который ты опубликовал в трудах конгресса и представил на его открытии. Когда ты успел сочинить этот новый доклад?» «Билл, - ответил я, - ты ведь нарочно арестовал мой портфель с конспектом того доклада, поэтому мне пришлось сочинить начало нового доклада, с которым я выступлю на следующий год на пленарном заседании конгресса американского эргономического общества.
Вопросы присутствующих сегодня мне очень помогут в дальнейшей работе над докладом».
Когда я получил обратно свой портфель, я обнаружил явные следы обыска. Кто-то перерыл, ну и конечно сфотографировал все мои бумаги и документы. Так что Билл подстроил спешку перед докладом по чьей-то инструкции.
Я всегда ощущал неусыпные глаз и руку ФБР во время моих многочисленных поездок в США. Я всегда успокаивал себя, думая, что одновременно со слежкой они ведь еще и охраняли меня.
Обед в Уолдорф Астории Билл начал с тоста по поводу моего доклада. Он сказал, что это была его инициатива пригласить меня на доклад и он был очень горд, что коллеги получили полезную информацию. На самом деле инициатива, наверное, исходила от тех, кто рылся в моем портфеле, пока я напряженно придумывал новый доклад.
В то время я еще не умел мыслить по-английски, так что напряжение действительно было колоссальное.
Пока я слушал долгий и приятный тост Билла я вынул из стакана свернутую веером расшитую коричневую салфетку и положил ее на стол рядом со своей тарелкой.
Официант неслышной походкой подкрался, взял со стола мою салфетку, расправил ее и положил ее мне на колени. Только тут я увидел, что у каждого салфетка лежала на коленях.
Я всегда считал, что салфетка нужна, чтобы вытирать губы, а не защищать брюки. Почему я, взрослый человека, должен капать на свои брюки? Я взял с коленей салфетку и положил ее рядом с тарелкой.
Официант снова прокрался и, молча, положил ее мне на брюки. Развернулась тайная война за переделку моих заморских привычек.
Мне стало интересно, насколько тверд и настойчив официант в своем обучающем порыве. Тогда я вроде как бы случайно уронил салфетку на пол. Официант поднял мою салфетку и ушел. Через минуту он вернулся со свежей салфеткой, встряхнул ее и положил на мои колени. Я понял, что этого римлянина не переспоришь, и сдался.
Много позже, после многих лет пребывания в Северной Америке, я понял, что пытаться привносить туда багаж привычек, привезенных с родины, себе дороже станет.
Нет, я не прекратил таких попыток, но обошлись они мне и впрямь не дешево.
За тем первым ленчем с Бэджером я только начинал эти нелегкие, но неизбежные и полезные уроки.
Когда мы с Бэджером заканчивали ленч, к нашему столу подошел Чак Прайс. Он напомнил мне о нашем плане поехать купаться на океан. Я с готовностью поднялся, простился с Уорреном, при этом я уже больше не тянул ему руку для рукопожатия, чтобы не услышать в ответ традиционное «мы ведь уже знакомились».
Видимо, ради гигиены американцы жмут руки друг другу только при первом знакомстве и в каких-то особых, торжественных случаях. Если протянешь руку знакомому американцу, он сочтет, что ты его просто не узнал или страдаешь склерозом и потому забыл его.
На лица и имена у американцев феноменальная память. Если американец входит в комнату, где ему представляют двадцать новых людей, он внимательно слушает их имена, жмет им руки и почти никогда не переспрашивает их имен. Он их прочно запомнил с первого раза.
Я никогда не был способен повторить такой трюк и до сих пор считаю, что с таким номером любой американец может с успехом выступать в русском цирке. Впрочем, как и с быстрым произношением длинных слов по буквам, что они называют «спеллинг».
Время было далеко за полдень, когда мы с Чаком начали путешествие. Я спросил его, как долго занимает дорога от Вашингтона до Атлантического океана. Он ответил, что для купания чистые места есть в штате Делавер, это примерно в пяти часах езды на автомобиле. Чак сказал, что, поскольку мы будем рулить по очереди, время в дороге пролетит незаметно.
Такое заявление поставило меня в полный тупик. В то время у меня еще не было своей машины, следовательно, рулить я просто не умел. Признаться в этом я ужасно стеснялся, ведь каждый американский ребенок к концу школы уже имеет права и прекрасные навыки вождения.
Пришлось соврать, сказав, что советским гражданам официальные органы не рекомендуют управлять автомобилями в США из-за сложной системы страхования и необходимости выплачивать в случае аварии высокие компенсации.
Чак сделал вид, что с готовностью проглотил мое вранье. «Тогда, - сказал Чак, - давай сделаем остановку для отдыха. Альфонс Чапанис приглашал нас к себе на ужин. Это как раз на половине пути до океана. Там будут двое твоих соотечественников, Зинченко и Мунипов». Ал Чапанис, в то время, пожалуй, самый знаменитый и уважаемый эргономист в США, жил в большом доме на вершине лесистого холма.
Место было очень красивое и совершенно тихое. Поблизости, по крайней мере, в полукилометре, не было других домов. «Это потому, - объяснил Ал, - что весь этот холм принадлежит мне».
Его жена, Наташа, была русская, родом из Австралии. Она очень плохо говорила по-русски. Ал этого не знал и с гордостью повторял, что у него есть домашний переводчик с русского. Наташа начала собирать на стол, доставая продукты из холодильника, у которого было две двери.
Получалось, что через холодильник можно пройти насквозь с улицы в дом. Наташа объяснила, что работники торговой компании принимают от нее заказ и загружают холодильник снаружи, но открыть внутреннюю дверь они не могут.
Закусок на столе оказалось не много, они быстро исчезли, и все стали ждать основное блюдо, которое в знак уважения к русским гостям Ал готовил сам. Это были небольшие карпы, запеченные барбекю в маленьких корытцах из фольги, которые Ал ставил на решетку с огнем.
На его руках были большие теплоизоляционные рукавицы, и выглядел знаменитый на весь мир ученый, как заправский повар.
Времени на приготовление ушло много, я вышел погулять и с удивлением увидел в воздухе множество маленьких голубых огоньков, которые тут и там вспыхивали, пролетали короткое расстояние и гасли. Трудно было оторваться от такого магического зрелища, природу которого я совершенно не мог разгадать.
Чак вышел вслед за мной. Он объяснил, что в этом районе США водятся мотыльки-светлячки, которые в свой брачный сезон испускают нежно голубой свет на очень короткое время. Потом светлячок гаснет, набирается энергии и вновь вспыхивает. Эти летающие голубые огоньки оказались самым интересным и приятным ощущением вечера. Печеный карп был весьма пресным блюдом. Чак вообще отказался от него и предложил мне продолжить наш путь к океану и поужинать где-нибудь по дороге.
Заночевали мы в мотеле. Рядом с мотелем на придорожной торговой площади, каких очень много в Америке, находился стейкхауз «Старая бочка». Как сказал Чак, стейки и свиные ребрышки в ресторанах этой сети всегда отменные.
В этом я впоследствии вполне убедился, наматывая сотни тысяч миль на колеса сначала гигантского рыдвана «Большой маркиз», очень похожего на горбачевский членовоз, за что и был куплен в США по дешевке, а потом ненового, семилетнего, но совершенно великолепного бойца американских хайвэев, победителя многочисленных дорожных гонок Мерседеса 300се по кличке Вася.
Прозвал я так свой любимый автомобиль в честь моего отчима, добрейшего человека, солдата, прошедшего войну от первого до последнего дня и умершего в годовщину начала войны 22 июня 1987 года.
Утром мы с Чаком продолжили путь, и он опять рулил один. Дорога была довольно нудная, пока мы не въехали на очень длинный мост через океанский залив. Я дотоле никогда не ездил по длинным морским мостам.
Впечатление такое, как будто словно птица на бреющем полете ловишь восходящий поток воздуха и плавно паришь над волнами. Странно, но еще более длинный океанский мост в самом восхитительном прибрежном городе Сан Диего, связывающий материк с островом Коронадо, по которому я ездил десятки раз, не производил этого впечатления.
Возможно, это происходило потому, что и Сан Диего и Коронадо представляют собой настолько прекрасные зрелища, что при езде в обе стороны невозможно оторвать глаз от этих пальмовых городов с великолепными виллами на острове и неповторимыми очертаниями небоскребов Сан Диего. Так что нет свободного мгновения, чтобы взглянуть вниз, на океан, особенно когда рулил я сам.
Наконец, мы приехали на побережье. Чак нашел стоянку, мы взяли свои купальные вещи и буквально побежали к пляжу. Грузноватый Чак утопал по щиколотку в песке, быстро устал и взмолился. Я добежал до раздевалки и быстро одел плавки.
Эти плавки я купил незадолго перед поездкой в югославском магазине в Москве. Они были моей гордостью. За короткое время после покупки до отъезда в США немало девушек на Московском пляже в Серебряном бору отпускали комплименты моим плавкам, а мужчины спрашивали, где такие можно купить.
Плавки были из модного тогда материала кремплена, яркие, броские. На них были изображены желто-черные подсолнухи с небесно голубыми дугами и кроваво-красными кругами многочисленных солнц.
В общем, я ждал, что и на американском пляже мои плавки привлекут внимание. Я не ошибся. Очень скоро парни вокруг стали показывать друг другу в мою сторону, и многие приблизились ко мне, наверное, чтобы получше разглядеть рисунок и цвета.
Я приготовился отвечать по-английски на заинтересованные вопросы, где мне посчастливилось достать такие прекрасные плавки.
Мы с Чаком пошли купаться, я малость подзадержался в воде, пытаясь понырять за раковинами на память. Я видел, что кое-то из парней подходил к Чаку и что-то спрашивал, указывая в мою сторону. Гордости моей еще прибыло.
Когда я вылез из воды, кольцо парней вокруг меня стало плотней, к ним присоединились и широко улыбающиеся девушки. Более полного успеха я ожидать не мог.
Когда я подошел к Чаку, он сказал: «Вэл, нам надо отсюда срочно уезжать». «Ты что, Чак?-, с удивлением вопросил я, - вода очень теплая и спокойная, на дне много раковин. И люди на пляже такие дружественные».
«Вэл, ты их неправильно понял. Им не нравится твой купальный наряд. Ты посмотри, в чем они все одеты. Они сказали мне, что ты выглядишь, как туземец, спрыгнувший с ветки прямо на пляж».
Я в растерянности посмотрел по сторонам. Абсолютно все парни и мужчины носили в качестве плавок короткие черные джинсовые шорты. Только тогда до меня дошло, что я действительно выглядел среди них, как инопланетянин. Парни продолжали на меня смотреть, я не обнаружил особой враждебности в их взглядах. Они просто смотрели на меня с надеждой, что я немедленно покину пляж и поеду в магазин за такими же плавками, в которых в то лето все мужчины Америки, как солдатики, были одеты в строгую униформу.
Чак предложил одеться и погулять вдоль берега. Как рыбака, его особенно интересовали коллеги по хобби. Вне зоны купания была выделена полоска берега, на которой восседали солидные рыболовы. Именно восседали, потому что у каждого было большое складное комфортабельное кресло. Рядом с креслом в песок была глубоко забита трубка, в которую вставлялось длинное мощное удилище.
По другую сторону каждого кресла стоял большой ящик-кулер с многочисленными бутылками пива. Ловили они скумбрию. Для пойманной рыбы никакой тары видно не было. Поймав рыбу, рыбак пяткой мощно отталкивал от себя песок, проделывая глубокую борозду. На дне борозды проглядывала влага. Рыбак бросал рыбу в борозду и засыпал ее песком.
По окончании рыбалки, которое знаменовалось опустошением пивного запаса, рыбак раскапывал землю, собирал улов и уносил весь объемистый скарб в машину.
Чака рассмешило мое удивление тем, как комфортабельно устраивались рыбаки, и он пообещал мне организовать для меня рыбалку с еще большим комфортом. Я расценил это обещание как дружескую попытку залечить мою рану от полного фиаско, которое я потерпел на пляже Атлантического побережья Америки.
На следующий год, осенью 1977 года, он с честью выполнил свое обещание.
Прилетев тогда в Вашингтон, пошел я по улицам гулять. У Белого Дома увидел толпы кричащих людей. Почти все они были в масках и держали плакаты, изображающие шаха Ирана Реза Пехлеви как кровавого палача.
Я был поражен увиденным. Шах представлялся в СССР как друг нашей страны и, следовательно, прогрессивный человек. Реза Пехлеви и его прелестная жена Сорейя были среди самых популярных людей в нашей стране.
Заинтригованный увиденным и желая показать такую невидаль друзьям в Москве, я быстро достал свой фотоаппарат и побежал поближе снимать митингующих. Не успел я сделать и пары снимков, как фотограф рядом со мной упал, обливаясь кровью. Один из людей в масках ударил беднягу тяжелой палкой по голове.
Желание фотографировать исчезло у меня в одну секунду, и я ретировался с того опасного места.
На следующий день улетел в прекрасный Сан Франциско, где я вмиг стал известен всем членам общества человеческих факторов и эргономики как самый уважаемый, единственный на каждом конгрессе ключевой докладчик. Мое выступление открывало конгресс.
Посыпались приглашения, и в течение месяца я путешествовал по США с научными докладами и приятными встречами. Одна из таких встреч произошла в Чикаго, где меня встречал мой прошлогодний друг Чак Прайс. Представлялся он всегда как сотрудник национального совета по безопасности труда с центром в Чикаго, где еще со времен Капоне профсоюзы имели очень большое влияние.
Финансировался совет правительством, а подчинялся фактически профсоюзам.
Чак привел меня в центр, повел по отделам и лабораториям, и первое, что мне бросилось в глаза, сотрудники не признавали его своим, как бы отстранялись от него, хотя по натуре был он человек компанейский, живой и по его словам работал в штате совета многие годы.
Его рабочий стол стоял в отдельном офисе и в отличие от столов других сотрудников, заваленных доверху бумагами, был идеально чист. Мне вспомнились старые кадровые кагебешники, работавшие в канцеляриях исследовательских институтов. Они не уходили домой, не убрав все бумаги со своего стола.
У Чака, возможно, вообще не было никаких своих деловых бумаг в совете по безопасности труда. Скорее всего, он получал зарплату за охрану государственной безопасности США.
Какое мне было до этого дело, если главное, что он обсуждал со мной – это предстоящая грандиозная рыбалка?
Чтобы не ставить в тупик предполагаемого агента ФБР, я никогда не пытался говорить с ним о науке и ее приложениях. После быстрого ленча в столовой совета Чак пригласил меня в подземельный паркинг, где стояла его машина.
Большой двухдверный Шевроле был совершенно новый. На мой вопрос Чак ответил, что машину он взял в рент специально для нашей поездки. В том, что Чак не был хорошо знаком с управлением этой мощной спортивной машиной с двигателем в семь с половиной литров, я смог печально убедиться в первые же пять минут.
Из паркинга Чак резво выехал на просторную набережную неширокой речки. По ее берегам было одностороннее движение в одном и в другом направлении.
Рванув с места на зеленый свет, Чак браво повернул налево на мост и продолжил движение.
Оказалось, что мы выскочили поперек движения. Справа на нас, с моей пассажирской стороны, мчался поток таких же лихачей, как Чак, и притом на законном основании, поскольку им то и был зеленый свет.
Честно скажу, наверное, я от страха закрыл глаза. В принципе, поскольку я не рулил, я имел простое человеческое право на такое непосредственное проявление низменного инстинкта страха.
Мой коллега по Институту психологии Леонид Смык считал, что все люди, как и особи всех видов, делятся по реакции на опасность на тех, которые всегда сжимаются и затаиваются, и на тех, которые от страха автоматически включают механизмы сверхактивности, бегают, прыгают, суетятся.
По себе могу сказать, что если я за рулем и могу активно влиять на ход событий, на то, чтобы уклониться от опасности, я очень активен. Иначе я привержен пассажирской психологии. Это помогает мне быть совершенно спокойным в самолете в любой опасной ситуации, даже той, которая случилась со мной между Мадагаскаром и Реюньоном в группе первых совтуристов. Наверное, вы уже успели прочитать тот мой рассказ. Вернусь в Чикаго.
В тот момент, когда по набережной города, всемирно известного своими ветрами и бандитами, на меня летел поток ревущих автомобилей, у меня была смешанная реакция. Хоть и будучи пассажиром, я мог влиять на события и я заорал «Стоп, Чак». Чак уперся обеими ногами в широкую педаль тормоза автомобиля с автоматической трансмиссией.
Только часть моей стороны кабины оказалась на дороге. Это спасло мне жизнь. Когда раздался удар и нашу машину развернуло, сметая с дороги в левую сторону, капот и двигатель оказались сильно побиты.
Ударившая машина была вообще разбита всмятку, но водитель не пострадал. В его машине больше никого не было. «Ну, ты как, окэй?» - спросили друг друга Чак и второй водитель одновременно и без всякой злости. Мне было не до воображения того, какими словами и жестами стали бы обмениваться российские водители в подобной ситуации.
Остаться невредимым на родине в аварии вовсе на означает уцелеть в последующей межводительской стычке.
Тогда в Чикаго оба водителя молча обменялись страховыми карточками и, как только подъехала полицейская машина, связались по ее рации со своими страховыми компаниями.
Очень скоро к нам подъехал большой эвакуатор, в кузове которого была принайтована точно такая же машина, как разбитая несколько минут назад, только целая и невредимая.
Разве что она отличалась цветом. Вместо красной Чаку прислали на замену темно синюю, но он не стал возражать.
Мы быстро перебросили все, что было в багажнике разбитой машины, причем по ходу я был озадачен наличием там странных огромных резиновых костюмов и многих других вещей, назначение которых было мне неведомо.
Да и настроение было не для умственных упражнений. Я все еще ощущал легкую дрожь, которая потом долго и многократно повторялась, когда в моих глазах вновь и вновь всплывали бронированные колесницы, неотвратимо мчавшиеся на бешенной скорости прямо на меня по чикагской набережной, строго выдерживая боевое каре, словно римский легион.
Мы с Чаком продолжили наш путь, который, как объяснил мне мой спутник, лежал на север вдоль берега озера Мичиган через Милуоки на Грин Бэй.
Вскоре стемнело, и мы бросили якорь в каком-то заштатном придорожном мотеле с хвастливым названием «Супер 8».
Расплачивались мы за мотель и еду в его скудном ресторане моим волшебным письмом. В письме, выданном мне Американским советом по международному научному обмену, говорилось, что все расходы по моему пребыванию будут скомпенсированы советом по предъявлении этого письма и подписанного мной счета.
Чак связался с советом, и там ему подтвердили, что он как сопровождающее меня лицо может вносить свои расходы в общий счет с моей подписью.
Чак искренно позавидовал мне, говоря, что его никогда не принимали как ВИП-персону, но радовался, что ему не приходилось платить.
Я слышал, что он выговорил для себя возможность отправить счет за рент автомобиля в совет для возврата ему денег. При этом Чак не обмолвился, что едва не убил в аварии советского гостя.
Единственной достопримечательностью мотеля были большие раковины оболони с тщательно очищенной внутренней перламутровой поверхностью, переливавшейся всеми цветами радуги.
Хозяин мотеля продавал их всего по одному доллару за штуку. В Сан Франциско, где эти раковины водятся в изобилии, я покупал их в десятки раз дороже. Ну, как тут было удержаться от покупки сувениров, которые вполне могли порадовать мелких чиновников академического управления внешних сношений и притом потратив всего по одному доллару на каждого из них.
Утром Чак довольно долго не отходил в нашем номере от телефона. Наконец, он удовлетворенно сказал, что ему удалось зафрахтовать катер для нашей рыбалки на целых шесть часов и притом за умеренную плату, хотя моя половина вовсе не показалась мне ни умеренной, ни резонной.
Последний отрезок пути рулил я. За год, прошедший после прежней нашей встречи с Чаком и нашей поездки на океанский пляж, окончившийся для меня полным конфузом, я приобрел машину и получил водительские права.
Я не говорю, что я окончил школу вождения или научился ездить, я говорю, я получил права.
Первый свой «Жигуль» ноль-одиннадцатой модели, сменившей самую первую «копейку», я купил весной 1977 года.
При покупке у меня не было прав, поэтому я попросил Толю Гуляева, знакомого из ГРУ, помочь мне перегнать машину из магазина на дачу Надиных родителей в Хлебниково.
Гуляев привез меня в моей машине. Для ее сохранности мы разобрали часть штакетника забора. Гуляев ввел ее внутрь территории и поставил недалеко от угла дома.
После этого мы восстановили забор, и машина оказалась заперта внутри участка. Так было спокойней насчет ее угона. На сем Гуляев счел свою миссию выполненной и распрощался.
Мне ужасно хотелось попробовать прокатиться, но я ровным счетом ничего не знал о вождении. Сел за руль, покрутил его, он почему-то не очень поддавался. Я вставил ключ и повернул его, двигатель легко и без шума заработал.
В это время к углу дома подбежал и прислонился мой сын Юрчик восьми лет. Зная, что я никакой не водитель, он стал корчить мне рожи и дразнить.
Я попросил Юрчика отойти куда-нибудь на безопасное расстояние. Он продолжал дразнить меня, стоя у угла дома.
Я включил первую скорость и уже хотел отпустить педаль сцепления. Потом я передумал и не поленился, оставив скорость на нейтралке, выйти из-за руля, подойти к сыну и дать ему крепкого пинка.
Юрик взвизгнул и отбежал. Я сел в машину, включил скорость и отпустил сцепление. Машина не стронулась с места. Тогда я газанул, мой Жигуль вылетел из углубления огородной грядки, где ее оставил Гуляев, буквально взлетел на воздух и в мгновение ока оказался прилеплен к тому самому углу дома, где секунды назад стоял мой сын.
Без моего спасительного бесцеремонного пинка он мог быть убит или покалечен. Юрик стоял неподалеку, его челюсть отвисла и дрожала.
Моя первая машина в первый же день была изрядно помята, но это поначалу меня не взволновало. Я с ужасом думал, что могло произойти.
Это уже потом, ночью, я вздыхал и ворочался, пока Наде это порядком не надоело и она мудро и назидательно сказала мне сквозь сон: «Спи, это далеко не последний раз ты мнешь свою машину». Прозвучало это так убедительно, что я мгновенно успокоился и уснул.
Поскольку я не имел водительского удостоверения, машина простояла на том самом месте до лета. Летом мы втроем, с Надей и Юриком, уехали в Крым на отдых.
Мой брат Виктор уже знал о приобретении машины и, встречая нас в аэропорту, сказал, что права мне вручат на блюдечке с голубой каемочкой.
Вскоре состоялась встреча с его близким другом Юрием Тимофеевичем Михайлютенко, который был мастером по приготовлению крымских чебуреков. В конце пьянки под классные чебуреки Виктор дополнительно представил своего друга.
Оказалось, что Михайлютенко был начальником крымского областного управления Госавтоинспекции. Под звуки торжественного туша, исполненного на губах крепко подвыпившими Виктором и его другом, Михайлютенко вытащил из кармана и вручил мне водительское удостоверение.
Не имело никакого значения, что я не имел понятия о вождении, о правилах движения и о дорожных знаках. Не имело значения даже то, что я не был прописан на территории Крыма и, следовательно, не мог получать там каких бы то ни было документов.
Начальник областного ГАИ мог все, что было связано с дорожным движением и таким образом было подвластно ему. Точка.
Я вмиг стал официально узаконенным водителем. Мне даже не надо было расписываться в получении водительских прав.
Виктор, к тому времени профессиональный водитель с почти тридцатилетним стажем, понимал, какой опасности меня подвергала противозаконная любезность его друга. Но он также понимал, что в Москве у меня не было бы времени ходить в школу автовождения и сдавать экзамены.
Виктор решил дать мне сам уроки вождения. Он был очень занят по работе. Лето для крымчан всегда самая хлопотная пора. Едут курортники, резко возрастает нагрузка на кооперативную торговлю, где Виктор был большим боссом.
Едут начальники разных калибров, каждый из которых рассчитывает на особый прием и внимание руководителей облпотребсоюза.
Виктор выкроил время для четырех наших учебных поездок. Один раз это был ночной вояж до Бахчисарая и обратно. Потом он отрядил своего заместителя потренировать меня.
Особого энтузиазма у того задание шефа не вызвало, учеба закончилась, по сути не успев толком начаться, и я уехал с семьей в санаторий по путевке, устроенной братом все по тому же его социалистическому величеству-блату.
По блату Надя как блестящий и популярный зубной врач доставала через своих стоматологических пациентов невероятно вкусные предпраздничные спецпайки сотрудников КГБ, первосортное мясо с баз школьных столовых, мебель, обои, одежду, все, потому что в магазинах в открытой продаже не было ничего путного.
В Крыму второй секретарь обкома партии, второй по рангу после «хозяина» Кириченко, все лето занимался личным распределением авиационных и железнодорожных билетов.
Все приличные билеты изымались из касс, и каждый должен был искать путь, как попросить лично второго секретаря обкома партии, чтобы уехать из Крыма после отдыха.
Безлошадную рядовую публику, которая ничем нужным не командовала, к нему и близко не подпускали.
А руководители других краев и областей должны были пообещать Крыму что-то полезное. Карпатские начальники в ответ на организацию их отдыха и билет домой должны были доставить крымчанам в магазины лес и грибы, из Рязани должны были прислать русские сувениры, с Сахалина – копченого лосося для крымских магазинов.
Так создавалось реальное изобилие товаров в Крыму в дополнение к тому, что первый секретарь обкома Кириченко развернул мощное сельское хозяйство, птицеводство, виноделие, пищевую промышленность. Потому он и прослыл отличным хозяином области.
Блат не применяли для собственного обогащения, о себе не забывали, но брали только минимум для семейного текущего потребления. Высокий блат шел на благо области и ее народа.
Официальная торговля не играла при советах решающей роли, эта роль отводилась прямым обменам, взаимным услугам, в широком смысле – распределению и перераспределению, то есть блату в широком смысле.
Этот блат пронизывал все уровни социалистического общества. Даже когда мяса подолгу не было в магазинах, в домашних холодильниках и на столах оно было.
Исключение составляли области, которым уж совсем нечего было предложить на обмен, либо, скорее, где хозяин области был из рук вон плох.
Кириченко полностью обеспечивал Крым и был очень популярен среди жителей. Одесситы взревновали, им тоже захотелось немножко коммунизма, и они уговорили ЦК КП Украины перевести Кириченко к ним.
После этого Крым стал хиреть, а безумная горбачевская кампания по уничтожению одного из самых лучших в мире крымского виноделия довершила развал экономики области.
Не могу не вспомнить самоубийство главного винодела института Магарач, одного из многих на совести Горбачева.
Итак, по его величеству блату я успел получить права до отъезда в США, немного подучиться вождению и потому гордо предложил Чаку рулить с ним по очереди.
Первая наша большая остановка была в городе Милуоки, где я с удовольствием осмотрел этнографический музей. Действительно, очень любопытно, как жили индейцы, как приживались европейцы в новых условиях.
Чаку ужасно не терпелось продолжить путь к рыбалке, которая явно составляла его главную страсть.
У причала в пригороде городишка Грин Бэй, известного на всю Америку своей выдающейся американо-футбольной командой, нас ждал шкипер у своего катера, который Чак арендовал для нас на целый день.
Сразу после отчаливания шкипер изложил инструкцию. Для каждого из нас он установил на корме по одному спиннингу. Приманка представляла собой довольно большую прямоугольную пластиковую карту, которая в воде должна вращаться и кувыркаться, переливаясь всеми цветами радуги.
У меня не было никакой идеи, кто должен был польститься на этот кусок твердого несъедобного пластика, не имеющего ни вкуса, ни запаха. Видя мое недоумение, Чак сказал, что шкипер все знает, его надо беспрекословно слушаться.
Американцы вообще воспитаны так, чтобы не обсуждать действия и слова начальников и признанных платных специалистов.
Шкипер сказал, что сидеть и ждать мы должны, сидя в трюме, где у него оборудован бар с безумными ценами на напитки. Он также бросил нам на стойку колоду карт.
Со стороны каждого из нас было по большому мигающему фонарю с громкой сиреной. Свет и сирена сигнализировали клев на спиннинге того, кому повезло. Вся наша рыбацкая задача заключалась в том, чтобы сидеть в полутемном баре, хлебать бесконечные коктейли, пропивать кучу денег и терпеливо ждать счастливого воя сирены.
День выдался пасмурный, холодный и ветреный, так что шкипер задраил люк, и в трюме стало нестерпимо душно. Если к этому прибавить противную озерную качку во всех направлениях, то для человека, весьма склонного к морской болезни, каковым я безусловно являюсь, удовольствие от такой, простите за выражение, рыбалки, было убийственное.
Условия той рыбалки напомнили мне эксперименты, затеянные Институтом Психологии АН СССР для проверки стойкости кандидатов в космонавты к экстремальным условиям среды. Для этого институт построил на берегу Ладожского острова исследовательскую базу, точнее большую дачу, на которой жили ученые и будущие космонавты.
В качестве исследовательской лаборатории использовалась яхта средних размеров.
В головной части трюма яхты была сделана модель тесной капсулы космического корабля Союз, куда сажали двух испытуемых. Сидя в капсуле без окон, испытуемые должны были чертить траекторию движения яхты и выполнять множество других нелегких умственных задач.
Эксперименты длились по нескольку часов, так что космонавты имели достаточно времени, чтобы проклясть авторов эксперимента, а ученые со своими женами и подругами, чтобы насладиться прекрасными прогулками на палубе той же яхты.
Запись параметров состояния организма и поведения испытуемых велась автоматически и отсылалась в Москву, где низкооплачиваемые лаборанты, которые никогда не были на яхте, обрабатывали все данные экспериментов.
Командировки на базу на Ладожском озере выписывались только за особые заслуги перед директором института и были для многих «невыездных» компенсацией за невозможность загранкомандировок.
Эксперименты с качкой в трюме яхты, утвержденные как обязательные для отбора и подготовки космонавтов, отбили охоту у некоторых кандидатов в космонавты продолжать свои притязания на полеты в космос.
Сидя с Чаком в трюме яхты на озере Мичиган, я думал о тех бедалагах-испытуемых на Ладоге. От качки и нудного ожидания улова я окончательно одурел.
Вскоре единственное, насчет чего я еще мог как-то соображать, был потенциально огромный счет за выпивку. Я не пил, для полного опьянения мне вполне хватало качки. Чак же хлебал коктейли безостановочно.
Понимая, что элементарно не был в состоянии заплатить половину этого счета, я начал переговоры с Чаком. Мое предложение сводилось к тому, что с деньгами у меня напряженка, но зато в багажнике автомобиля в моем чемодане есть несколько баночек черной икры, которую я ему предложил в качестве компенсации за мою долю в оплате его персональной выпивки.
Чак уточнил, сколько банок и какого веса, я ответил, что есть пять баночек зернистой икры высшего сорта по 140 граммов в каждой банке. Чак покрутил глазами, видимо, высчитывая общую стоимость уже тогда чрезвычайно деликатесной и дорогой в Америке черной икры.
Лицо его просветлело, и он радостно протянул мне ладонь. Я собирался по-нашенски пожать его руку для оформления договора, но Чак резко шлепнул ладонью по моей руке и резко отдернул свою руку.
Так я подучился, что, если это не первое знакомство и не торжественное вручение премии, то во всех остальных случаях надо ограничиваться громким и быстрым шлепком по ладони. Конечно, сделка была взаимовыгодная.
По все тому же блату, через Виктора я покупал икру по государственной цене, то есть по 5 рублей 30 копеек за банку. В открытой продаже икра изредка появлялась только в Елисеевском магазине на улице Горького, когда туда заглядывал какой-нибудь досужий правительственный проверяльщик.
За границу тогда выезжали только особо доверенные и уважаемые люди, так что таможенники не свирепствовали. У меня в чемодане было пятнадцать банок икры.
Осчастливив Чака и сэкономив изрядную сумму денег, я еще имел в активе десять банок. В то время икра в СССР еще не считалась дефицитом и источником валютных поступлений, еще и поэтому на границе ее не проверяли.
Это потом советские таможенники стали отнимать лишнюю икру, а тех, кто жадничал, заставляли поедать ее прямо около их стоек без хлеба, чтобы отъезжающие несостоявшиеся контрабандисты почувствовали себя на месте царского таможенника из популярного фильма «Белое солнце пустыни». У него тоже не было хлеба к икре.
Поскольку икру фасовали потом и в полукилограммовые банки, то много ее летело в таможенные мусорники под мужские сдержанные вздохи и женские неуемные всхлипывания отъезжающих временно или насовсем.
Успешно проведя с Чаком финансовые переговоры, я было на время ожил от навалившейся морской болезни.
Меня встряхнул еще и резкий вой сирены, который, к сожалению, раздался не на моей стороне. Шкипер громко и торжественно объявил, что Чак, судя по натяжению лески, поймал крупную рыбу. Размер рыбы также легко определялся на экране локатора.
Я было бросился первым, чтобы использовать повод вдохнуть свежего воздуха. Но шкипер преградил мне дорогу и пропустил вперед Чака. Я последовал, чтобы посмотреть хоть какое-то действо из области рыбалки.
Чак с некоторым усилием крутил катушку, подтаскивая к катеру его улов. Шкипер ловко подхватил рыбу подсаком с очень длинной ручкой, потом второй рукой вонзил в нее острый крюк.
Чак расслабился, теперь его рыба не уйдет. Это оказалась рыба, очень похожая на наш крупный жерех, около метра длиной.
Шкипер поздравил Чака и бросил рыбу в длинный полиэтиленовый пакет, в котором уже был лед. Завязав открытый конец, он бросил пакет с рыбой в палубный холодильник.
Шкипер сказал, что дело сделано и предложил нам пойти в трюм и обмыть успешный улов.
Я чувствовал себя преотвратительно, а перспектива сидеть опять в тесном темном душном трюме и глядеть, как Чак безостановочно хлещет все подряд, меня совершенно не вдохновляла.
Я взмолился, уговаривая Чака идти к берегу и прекратить эту пытку морской болезнью и откровенной скукой. Я уже понял, что такое автоматизированная американская пьянка, то есть, простите, рыбалка.
Чак был огорошен моим предложением. «Вэл, - сказал он, - ты с ума сошел, мы заплатили за аренду катера на шесть часов. Мы пробыли на нем чуть больше двух. Деньги за аренду не возвращаются. Не можем же мы просто выбросить столько денег на ветер. Ты еще не поймал свою рыбу, я еще далеко не полностью скомпенсировал затраты рыбой. У меня дома есть большой стоячий морозильник. Он почти пустой. Я обещал жене забить его пойманной рыбой. С этим условием она отпустила меня с тобой на все выходные. Она меня убьет, если я приеду с одной единственной рыбой. Ты этого хочешь, Вэл?».
«Чак, - ответил я, - ты сильный мужчина, никакая женщина не сможет причинить тебе вред, а моя жизнь уже в опасности. Я очень страдаю от морской болезни. Эти проклятые крутые частые озерные волны добьют меня».
Для большей убедительности я перестал себя сдерживать и стравил за борт.
«Учти, Чак, - продолжил я после короткой передышки, - я могу испачкать весь катер, а за это шкипер сдерет столько денег, что никакая моя икра не скомпенсирует твоих потерь. А если мы сейчас пойдем к берегу, ты к тому же сэкономишь уйму денег на выпивке, за которую хозяин катера дерет десятикратную цену по сравнению с тем, что мы уплатим на берегу».
Чак опять покрутил глазами, мысленно выполняя арифметические операции. «Хорошо, - наконец согласился Чак, - но мы с тобой продолжим рыбалку с берега. Я взял с собой комбинезоны для нас обоих, и мы наловим рыбы для моего морозильника. Окэй?».
Я с радостью согласился. Чтобы прекратить эти мои мучения, я был согласен на все. Шкипер с готовностью повернул катер к берегу, которого не было видно, и поставил полный вперед.
Я с усилием вглядывался в горизонт. Вот появились верхушки домов Грин Бэй. Я был спасен, но чувствовал себя отвратительно. Сойдя на берег и подойдя к машине, Чак мимоходом напомнил мне об обещанной икре. Он сказал, что семья очень обрадуется икре, намного больше, чем рыбе, так что я вроде как спасал Чака от ответственности перед домочадцами.
Он меня спас от неминуемой гибели от озерной болезни, которая должна быть отделена от морской как несравненно более мерзкая и опасная. Теперь до меня дошло, почему суда пересекают Байкал не поперек узкого длинного озера, а вдоль его берегов, теряя уйму времени, но сохраняя жизнь экипажей и пассажиров.
На озере Мичиган я зарекся раз и навсегда кататься по озерам, а тем более участвовать в том нудном мучительном действе, которое называется американская рыбалка с катера.
Получив свою икру и надежно спрятав ее вглубь багажника, Чак торжественно вручил мне подарок. Это был карманный спиннинг, признанный американской ассоциацией рыбаков-любителей и ассоциацией потребителей одним из величайших изобретений ХХ-го века.
Чак тут же продемонстрировал его в работе. Легким движением кисти он бросил грузик с крючком и поплавком метров на 60. Груз ушел на глубину, а поплавок остался на поверхности. Не будучи в подходящем состоянии, чтобы оценить гениальное изобретение, я как мог искренно поблагодарил Чака.
Затем он протянул мне комбинезон. Мы оба напялили комбинезоны, и я нехотя поплелся за Чаком в воду. Комбинезон был полностью закрытый, не то, что комбинезон с открытыми ступнями для серфинга или подводной охоты, в котором я как-то охотился под Владивостоком.
Американский рыбацкий комбинезон включает резиновые сапоги, так что он полностью герметичен до горла.
Чак в порыве рыбацкой страсти вошел в озеро почти по горло. Мрачные тучи, высокие крутые волны, валуны под ногами и ледяные брызги в лицо полностью охладили мой пыл, которого, вообще то говоря, и не могло быть после нудной качки на катере.
Я крикнул Чаку, что хочу его сфотографировать, он конечно понял, что я капитулирую, и я с позором и облегчением ретировался на сушу. Я действительно сделал много снимков Чака, пытающегося противостоять волнам Мичигана и добраться до рыб озера.
По возвращении в Чикаго Чак пригласил меня на ужин в ресторан. Там были его жена и две дочери. Они выразили восторг от подаренной мной икры. Я принес им федоскинскую лаковую художественную плакету, армянскую чеканку и большую матрешку, в которой они неожиданно для себя обнаружили еще несколько скрытых сюрпризных кукол мал мала меньше.
Ужин завершился на самой доброй дружественной ноте. То был последний раз, когда я видел Чака. Вскоре после возвращения в Москву я получил от него письмо, в котором он сообщал, что получил очень высокую, престижную и высокооплачиваемую должность в офисе губернатора штата Мичиган.
В заключение Чак написал, что должность связана с секретными делами и он не имеет права больше вести со мной переписку или встречаться.
Как я и предполагал, видя, что Чак был чужим человеком в национальном совете по безопасности труда, он, конечно, работал в организации по безопасности США. Его задание было следить за мной и как можно дольше занимать меня, чтобы я не имел возможности выходить на нежелательные для Америки контакты.