Неандерталец 2020

Вячеслав Киктенко

8-906-732-92- 45 – мобильный.
8-499-164-02-69 – домашний
Моя почта: a6789@yandex.ru


1. «НЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ…»

***

Слоны и мамонты.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Неандертальца ищу...

***
В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро – высматриваю неандертальца…
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт – глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечёт в моих поисках!..

***

Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Кроманьонцы. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России… останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети всего огромного пространства! И кто же здесь живёт? А – Русские…
А кто они такие? Ну, пожалуй, об этом книга. В сущности, она, конечно, о неандертальцах. О великанах, о детях… о русских.

***
Изменённое сознание (остранённое) – признак Неандертальца. Родовой, а не психо-физиологический признак. «Тронутый» (чем-то свыше), но не свихнувшийся…

***
Неандертальцы не погибли. Просто ушли… вошли в иное измерение.
Но они – здесь. Знаю...

***
Нет, совсем плохого о кроманьонцах не скажу. Да особо плохого и нет, но – жиже они, жиже… умнее, подлее, и – гораздо, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно деформирующемуся миру…
Ах ты, Господи… кроманьонец…кто ты?
Как о тебе сказать понежнее?
Может быть, так – Провонявший корвалолом?..

***
Нет, кроманьонцы не истребляли неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют сильных и неуклюжих. Враньё. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой и даже остатки их диковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою. Просто жили наособицу. 

***
Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики, нравственных основ – всё было разным. И не надо вместе! Лучше –  каждый отдельно. Они это хорошо понимали и не враждовали, просто жили на раздельных территориях. Но генотип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также...

***
Скажу малокомфортное: неандертальцы наши прародичи. Учёные этого так уж впрямую ещё не утверждают. А мне и не надо, всё равно «утвердят», знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. – Анализ ДНК неандертальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца (кроманьонца по сути) что-то в пределах четырёх-шести процентов идентичны  неандертальцу.
Что интересно, геном негроида совершенно иной – там нет этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандертальцы жили на наших территориях! Мы их потомки, дальние-дальние родичи…

***
 И, конечно, если возникали у тех или других племён «демографические проблемы», действовали по принципу взаимовыручки.
Чего не выручить соседа?

***
Подозреваю, что и великие любовные трагедии случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясённые соплеменники, и проливали слёзы, но… помочь ничем не могли. У каждого – судьба своя, свой путь.
Это тайна, которую ещё предстоит разгадать, тайна двух параллельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне…


***
Зуб и Капелька

…Зуб укутал мохнатыми, тёплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил спать в дальнем, самом тёплом углу пещеры. Подвинул выкорчеванный   пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отверстие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетённую из толстого хвоща колючую занавесь, надёжно прикрывавшую овальное и почти незаметное за ней устье пещеры.
Зуб вышел за добычей.
Тяжёлое солнце ударило по глазам после полумрака пещеры. Ещё бы, лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб невольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрёл, было, к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.
 Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из соседней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапником яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, её-то Зубу не занимать, но и времени.
Хорошо ещё, что успел ночью отточить чёрный, порядочно уже  иззубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож незаменим для более тонкой работы, аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса…

***
…два параллельных мира, которые – всё же! – пересекались, пересекались. И не так уж редко, по-видимому. Именно – по  видимому. Ведь я же их вижу! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…
Ну, не  так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, – Баски. Откуда они?..  В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… но о них разговор особый. Или северные русские – там такие встречаются!.. 

***
А вот – покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой)… особый, более мощный костяк, особая волосатость… да я не столько уже в детали всматриваюсь, более ощущаю эманацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.
Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядывают… но если проступает Неандерталец, я это сразу чувствую – родной!

***
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – большую часть смысла. Замысла Жизни...

***
«…вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек –
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех
(Один за всех) –
Со всех!..»
(Здесь и далее по тексту почти все стишки – останки архива Великого. Великого чудака, чудика, сумасброда, поэта. О нём ниже, главным образом в завершающей части книги «Неандерталец», в части под названием «Певчий Гад»)

***
…не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но их культура, их цивилизация оказались явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мало приспособлены к мощи, к объёму всё более открывающейся вселенной, неожиданным пространствам нового неба, в которое вворачиваемся – поворачиваемся ещё, неуклюже там проворачиваемся…
     Время Неандертальца – извернувшись через самоё себя – возвращается на землю. И это стоит отдельного разговора…

«…помню историю странную эту:
Мамонт, ушедший в могилу-планету.
Кости громадные… знаки дорожные…
«На пути История.
Осторожно…»

***
Ушли неандертальцы в неведомое измерение. И не от климатических каверз. Да и не от булыжников или топориков кроманьонцев, ушли от – Обиды. От великой обиды за нарождающуюся цивилизацию, вероломную, хапающую… они увидели её в самом начале. Но развернув это начало в мысленной перспективе, ужаснулись...
И предпочли уйти.
***
«Мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

2. Потоп.

Постскриптумами Истории, очередными, были останки Мамонтов.
Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Останков и предостережений много… выводов мало.
А что следует там, за ископаемыми? Потоп? Или он – перед ними? Да и сколько их, потопов? Никто не сочтёт. Только снова и снова – потоп, потоп, потоп!..
Предвещанный древними, ставший почему-то (очередная спекуляция?) одной из самых «актуальных» тем. Изо всех экранов – галдёж о новом Потопе. Апокалиптика.
Кому-то это нужно…
Учёным, астрологам, политикам? Какой-то ещё мировой сволочи?
А какая выгода? Может быть, никакой. Тупик, и всё...
***
«…входит один в кабинет
Грустно глядящий бандит.
Говоришь ему – нет!
А он глядит и глядит.
Вспомни, мол, неолит…
…а потом приходит одна
И говорит – я вам жена.
Внучка мамонта и слона.

Вот те шуточки,
Вот те на.
Ну а на фиг,
А на хрена?..»

***
А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, потоп приближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике, и видят в нём избавление… от кого?
Да от самих же себя!..

«…и воды, и вечные воды шумят…»

А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов, взявших курс на планету Земля? Кто-то их «прогнозирует» и тем самым приближает. А что там откроется, новый рисунок звёздного неба? Только и всего. Тоже мне, конец света. Размечтались…

***
Впрочем, красиво жить, тем более мечтать не запретишь. Конец Света…
А может быть, речь идёт о конце Нового Света? То есть, древние индейцы говорили о гибели их континента, а не всей планеты? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придётся переселяться.
А значит, и «волну погнать» в масс-медиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» – погромить часть Африки, Азии, Европы, подобраться к России, которая – по всем прогнозам – чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией...

***
Тот Свет… Новый Свет…
Отправиться в Новый Свет означало когда-то не только путешествие в Америку. Свидригайлов у Достоевского именно туда направлялся. Позже стало понятно, куда намеревался знаменитый самоубийца…

***
Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя, размечтались и придумали утешительную страшилку. Про Новый Свет…

***
И звёзды,
И вечные звёзды летят…
***
Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие... всё! Всё бессмысленно, когда пожрать в три глотки, совокупиться где угодно, с кем угодно, сейчас же, не откладывая ни на секунду. Не дать себе засохнуть!.. – Апофеоз! Цивилизация-с.
Соки сосать, землю сосать… сла-аденько… поди, не откажешься…

***
  И воды шумят,
И звёзды летят…

***
…а земля-то – махонькая…

***
…вот ропоты и зашумели, и небо переменилось, и океаны, и  звёзды…

***
Шумят…
Летят…
***
Никуда не летят. Всегда летим – во вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке. А мним о себе…
Столичные жители, блин!

***
«Беда, беда! – вопиял в телевизоре заслуженный учитель литературы – дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебникова им, видите ли, подавай…»

***
На стене школьного туалета:
«Все жанры хороши, кроме Пушкина»

***
Великий Велимир… великий Неандерталец Хлебников!..

***
…а вот, задолго-задолго: Давид – кроманьонец. Голиаф – Неандерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее – не на «честной бой» пошёл, а заложил камень в пращу.  «Контактного», честного боя не получилось. И всё пошло вразнос. Кроманьонцы начали диктовать свои законы.
В том числе законы Истории…

***
…Адам зарыт в Неандертальце…

***
Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал глобального нашествия лилипутов на планету, ушёл в иное измерение.

***
…Зуб шёл своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и шалашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяжно и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя друг друга с благополучно наступившим днём, с новым, опять засверкавшим над стойбищем солнцем. 
Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не одного   мамонта. Так устроена жизнь – утешал себя Зуб. Не он её устроил. Зуб принимал жизнь такой, какова есть, и старался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.
Они, мохнатые и великие, ни в чём не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…
Зуб тогда бился головой о скалы, весь искровянится, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность.
Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч солнц, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить, и в горе своём осознать не мог поначалу – что, что его здесь удержало?
Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в их жизни и судьбе достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Вот уже это было зрелище из зрелищ!..
Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить. Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба…

***
Практически все эпосы мира, так или иначе – о великанах и лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, в юности поразил эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами – благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Немногочисленными, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.
И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать – не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.
Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром «наезжали» на угодья Нартов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одною пятой, собрались и решили:
«Пришёл маленький человек, надо уходить…»
И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом – в иное измерение.
Дико, но я это вижу, вижу!..
Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас всё и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими…
Чем это доказать? А ничем. Верю, и всё.

***
«…прочтёшь порой: «Вся жизнь – в борьбе».
Становится не по себе.
Язвят все розы… жгут уста…
Какие грустные места!»

***

А ещё точнее, книга о странных людях.
А ещё-ещё точнее – о сторонних.
Не путать с посторонними…

***
3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, послушайте внимательно. Может быть, услышите что говорю? Говорю почти ниоткуда…
Неандерталец – Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетворённая женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось… измельчал мужик…»

***
…и при чём тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля… Одно слово – кроманьонцы…

***
Сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке-пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз обнаруживал – а, пожалуй что, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…да и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, вы ходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены – пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, кабы так вывернуты были руки, что: «Возьми!.. Возьми…» кричали, а не «Дай, дай!»…
Но тогда и человечество было бы иным, не таким, как теперь. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, – жалко человечишку…

***
После Коперника человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он – велик. Тогда он пуп земли, царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!

***
«…будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грёзой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров…»

***
Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то ищу, о них пою. Они не такие...
Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом Чудике-Идиоте, Певчем Гаде, и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.
Они – Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, проходят они сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

***
А все последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей и по приёмам, так или иначе зависящим от формы, была европейской. Бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация, других образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (почти к себе), к вершинам, доныне сверкающим в хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», насквозь пропитанной светским, «европейски утончённым» развратом, чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к поэме: «У Лукоморья дуб зелёный…»


***
…ближе к полдню Зуб подошёл к Реке, сверкнувшей на солнце весёлыми искрами. Всё. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой – Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор – они сами по себе, мы сами по себе. И это длилось с незапамятных времён. Нельзя, и всё. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны – передавали из поколения в поколение старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом  без чрезвычайной надобности не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…
Зуб наклонился к прозрачной Реке и зачерпнул – пригоршню за пригоршней – вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и  стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем…
И вдруг, неподалёку от берега, в воде плеснула большая, белая рыба! Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
И тут он увидел её…

***
Поэзия… что это такое, кто такая? Вопросы. Особенно остры о русской. Несмотря на гениальные взлёты, она во многом так и осталась европейской – по форме в первую очередь. Ну, разве можно русские былины – с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств – сравнить со светской поэзией? Пол-страницы занимает один только проход по борозде Сеятеля, зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс её в правую сторону. Ещё пол-страницы – по левую. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, колыбельные, сказки, пословицы, поговорки, загадки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь. 
А во вторую – по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлаботонической поэзии два века (16-й, 17-й) были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчёркиваю, – народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской. Как по форме, так и по сути. Но она была устной, и шла она, параллельно письменной, – вдоль…

***
 «...ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»

***
4. Таянье тайны
 
Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлаботонического – сколько угодно.
Даже более чем.
Раскололась русская светская поэзия на два материка – до реформы, и – после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать всё же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь и хвала, а в первую очередь – Баркова, а вослед за ним Пушкина, т.е. главных создателей более свободного, современного языка в русской поэзии.
Только после них так отчётливо стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ни хрена не стоила. Подлинно свободный русский стих остался и остаётся там – в былинах, сказах, народных песнях.

***
…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Чёрную и Белую кость. Эту бытийную трагедию ещё только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, а потом и до дружинно-княжеского культа…
Но пока – о последствиях поэтических.
В 16-17 веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колёсах...
Но вот что удивительно – этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству о почитании старших, особенно родителей, правила поведения в церкви, в быту – и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты. Одно несомненное достоинство у тех виршей было – полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» современного силлаботонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то, повторим сказанное, надо бы вести его от Баркова, настоящего учителя А.С.Пушкина. У Баркова он воспринял главное – современный русский, раскрепощённый,  «пушкинский» язык… но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но – подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...

***
…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Потряс головой, взгляд слегка прояснился…
Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни её, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей. Ещё бы! Широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Почти двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька…
 Он постоянно вспоминал её и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бёдра, плотные мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сосками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, ещё до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком,  становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трёх детишек, а, пожалуй что, пятерых.  И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут молоденьким козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у неё не трое сыночков, а ещё добрая половина закута…
Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?..   Осторожными манёврами охотника, неслышным и незамеченным он перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все диковинные, дотоле  невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло, казалось Зубу, вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»

***
…наряду с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением интернета как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий русской литературы, поэзии. И вот, предстала вдруг она, словно поднятая, взвешенная на ладони и сильно уменьшившаяся прелестная игрушечка.
        Отчётливо зримая. Оче-видная.
Гораздо явственнее, нежели прежде, проступили сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые  истоки великой русской Поэзии. Осозналось, наконец, что светская поэзия со всеми её гениальными взлётами, лишь верхушка айсберга, сверкающая её вершина.
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнённым взглядом в истоки  русского поэтического мира, чтобы увидеть там, в чистых истоках не европейские и не азиатские формы, а именно что – русские. Во всей их уникальности.
Но вот беда, после двух веков безусловно гениальной светской поэзии (исключение, пожалуй, лишь самородок Кольцов, словно бы из глубин народных возникший) современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Ещё бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев…
Имена мощные, что говорить.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть – гладенько…
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и – ослепляющие) вершины, приникнуть к истокам, и от них уже вести свою поэтическую, духовную летопись русского мира.
Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).

***
…нет, всё-таки придётся употребить похабное слово. «Бренд». Не хочется, но придётся. И где? В разговоре о России. Ну, нету русского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот, именно во преодоление печали придётся развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова – это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших – самых гениальных! – поэтов на западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да ещё через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить столбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших классиков, но не ценят. Во всяком случае так, как мы ценим Гомера и Данте, как их фольклор и мифы – от древнегреческих до скандинавских… – нет, не ценят.

***
А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого мощного как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля. А главное – государственная, толково продуманная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к дате.
Что, собственно нужно? Да не так уж и много. Собрать для начала с десяток хороших актёров, по-настоящему, задушевно умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых учёных-фольклористов.
И всё, пожалуй, для начала команда готова. При условии, разумеется, что средства (да совсем невеликие, в сравнении с величием задачи!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем первый из главных наших кладов – былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц ещё можно найти. Не без труда, но можно.
Отдельно – пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно – исторические и лирические народные песни, колыбельные.
То есть, поднимаем единственно способное создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе и Востоке – корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное – откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов, и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в дотатарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. Великая  Традиция. То есть, их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) – НАШЕ.
Наше Осевое Время.
***
Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный – на первый взгляд – ансамбль национальных инструментов, в основном домбристов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочёл и, наконец, кое-что понял….
Иностранцы – сплошь европейцы – просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!..  Им на фиг не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром  ихним  хотелось. И они его требовали. И получали. Заключали контракты…
Поныне считаю, что великая композиция Курмангазы «Сары-Арка», грянувшая на сорока домбрах под сопровождение тимпанов – огромных восточных барабанов, поставленных на медные львиные лапы – покруче знаменитого «Болеро» Равеля.

***
А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального нашего»? Ансамблем «Берёзка», народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. – По всей стране! Причём начинать не с великих «тяжёлых» былин про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, а с  «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Настасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Агафонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают каким богатством обладают. Говнецом пробавляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!
Ну, да что уверять, лучше вот, хоть отрывочек для начала.
Про то, как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:

«…а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало,
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав,
Да и вон побежал…»

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину вдохновенно, со всей силою, вложенной в неё, прочтут! А там и до самых главных былин да сказаний дело дойдёт. Важно начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные чего стоят! – Кладезь метафор…
Время не повернёшь вспять, но явить великое прошлое возможно. Захотеть бы, проявить волю. Глядишь, не одни только древнеегипетские  и древнекитайские «Книги мёртвых» изучать станут, к своим, живым истокам обернутся. А там такое разглядят!..

***
И не грех повторить опыт «Русских сезонов» Дягилева – по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыкантам, и  художникам должно поработать с любовью, на совесть.
Так, только так создаётся национальный бренд. Не люблю слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего – годится.
А там, глядишь, и хорошие переводчики объявятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем ныне, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить самые тяжёлые земли, да ещё и воздвигнуть на ней Империю. Знанием одной светской поэзии этого не осознать.
А вот если снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнём иначе смотреть, и читать его взахлёб, и понимать его сверхзадачу…

***
С Хлебникова много не взять иностранцам. Подавать «великое наше» стоит  издалека, с былин. Недавно заметил, кстати, – рядом с любимым томиком русских былин ни одна светская поэтическая книга у меня на столике «не улёживается». Ну не в лад, не в ряд! Единственный, кто «улёживается» – Хлебников. Мистика? Не знаю. Есть над чем помараковать…

***
А вообще, лишь одна, пожалуй, поэтическая книга 19 века, которую можно «раскрутить» наряду с европейскими брендами, это «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Вещь равновеликая «Фаусту» Гёте. Только там мировые проблемы решаются в кабинете, в немецкой лаборатории. Решаются высокомудрым учёным, а здесь – «во чистом поле» простыми русскими мужиками. И что интересно, ни «Фауст», как художественное произведение не доведён до ясной сути, «до ума» – не доведён чисто по-немецки  (уж больно заумна вторая часть), ни шедевр Некрасова не доведён – уже чисто по-русски. По нехватке ли  времени жизни, по физическому ли нездоровью поэта? Не доведены оба эти шедевры до совершенства, до всей полноты цветения. Но обе вещи всё-таки состоялись. И состоялись крупно. Читай-перечитывай…

***
Уже потом, много позже Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька – узкие плечи нежно переходили в ещё более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, даже тяжёловатые для лёгкой фигуры бёдра.
А ещё она была странно, как-то непривычно, пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселянок. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката… да, да, – Зуб не врал себе – она была волнующа и волниста – часть волны, её капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.

***
…а не потому ли язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается, что – слишком русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой… да и содержанием…
Пожалуй, ныне ещё одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они ещё всего лишь наиболее активные и многочисленные компьютерные пользователи. Но время-то идёт… а там и обиходное  его использование не за горами…
Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осознать – Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы, тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, единственно великого. Недаром называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право…

***
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, Гражданской войне, и язык его, как сама Россия, менялся на каждом историческом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, наоборотным языком: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны.
Но не игрушки здесь главное, не перевёртыши-палиндромы, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…» 
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что «баре и барыни» не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как сатрап-крепостник заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка. Щенки искусали в кровь нежные соски юной рожаницы, она плакала, вся изрыдалась, умоляя избавить её от этого «кормления»… да куда там! Борзые дороже. А что? Ничего особенного, по барским понятиям…

5. Белая и Чёрная кость.

А что ещё, кроме времени, разлинованного учёными людьми – старательными школьниками с высунутыми от усердия языками, в косых тетрадках разбивающими целое на годы, месяцы, дни – что ещё  способно разверстать в мельчайших подробностях тектонические подвижки Истории?
Однажды французы спросили Дэн Сяопина, как он оценивает итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская Революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать оценку по истечении всего лишь двухсот лет…»
Когда слышу (в последнее время всё чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция это нечто противоприродное, что единственно естественна эволюция, то есть, поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе… Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу – насколько же она некрасива, корява!..
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая… и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подале – опять ровная, гладкая веточка.
До очередного «взрыва».
И вся она такая, подобная сотням  корявеньких же, некрасивых по отдельности веточек. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я представляю себе это дерево летом, покрытое густою листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе  цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки.
Так что же произошло? Неужели не было тех, уродующих веточку «взрывов»? Были. Они-то и образовали те самые «революции» в громадной жизни дерева, как и в маленькой жизни каждой отдельной веточки. А вот ровные и гладкие отрезки на веточке – это «эволюционные периоды». Они более долгие, протяжённые… но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «точка бифуркации». То есть, революция…
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разрядках – молниеносных разрядах. Не они ли разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу?
А вот представь себе дерево с абсолютно ровными веточками…
Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн…бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует взгляд. А радовал бы тот, «стальной», идеальный «кактус»?
Усомнюся, однако…

***
«…станет ладненько всё, что вспенено,
Есть на всё золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения… или нет?
Или всё поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Компанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Навечерняя маята,
Торричелева в пыльном черепе,
В гулком черепе пустота...»
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже – ниже, много ниже)

***
Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьяниванье… всё это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
…и видишь на фотоснимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. А поражаешься одному по сути: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаёшься вопросом: да так ли уж свято было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, битьё кнутами искренних покаянников, вырывание ноздрей, кандалы, каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остаётся надеяться…
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а всё только пытаемся…

***
Но ведь и аристократия доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века – умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе  и не должны обманывать, грабить друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право обирать, а потом и пороть своего соседа, и всё его потомство? Так, выходит?
…и долго, и жирно жрать за его счёт...

***
«Кто ворует, не горюет,
Обирает да пирует,
А кто пашет, скот пасёт,
Крест несёт да хрен сосёт».

***
…Зуб любовался бы ещё и ещё, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до  самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бёдра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта или вепря была их вековой, добротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то ещё обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница,  не станет высматривать тайную ловушку и посягать на добычу, а потому просто пошёл к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было ещё многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща, и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы, и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетёные корзины и начал по одной поднимать верёвками наверх.
Большую часть освежёванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. – Это для себя и детей, запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжёг костёр, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и принялся жарить. Капли сала, стекая в костёр, сочно шипели…
Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Вначале даже не сам шорох, но какое-то невидимое алмазное копьё, тонко и резко пронзившее его.
Внезапно оглянулся, и среди ветвей вправду увидел копьё – голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятаться, просто сверлила ими Зуба. И самого Зуба, и его добычу.

 Своя, своя!.. Художница по сути, странное существо, она даже и среди Других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя… почему-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял…

***
Мироед поедает праведного… это – «Правда Истории»? Тогда с этой «правдой»   следует кончать… пусть даже безобразно!.. Вот как в 17 году. И – покончили...

***
И покончили, и поверили шакалам, доверились обещаниям, что дадут исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле…
Пообещали. Дали. Отняли…

***
Винить простодушного человека за то, что поверил шакалам-безбожникам несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой шакалы смогли выдавить почти всю аристократию с русской земли, это, пожалуй, возможно.
Тем более, что слишком много ненависти за долгие века скопилось у «низов» к «верхам» всех сословий…

***
Россия до Революции страна в основном крестьянская. А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крестьянин – это ребёнок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке. Доверчивые дети, неандертальцы… Какой может быть спрос высокомудрых, изощрённых в ловкачестве кроманьонцев с наивных неандертальцев? Крестьянин всей душою верит в справедливость и братство людей, особенно соплеменников… даже дворян.
А они его обманывают. Век за веком дурят. Да ещё похихикивают при этом. Прямо как в стихах Блока о наивных работягах и хитрецах,
«хозяев» в «жолтых» окнах: 

«…они войдут и разойдутся,
Навалят на спину кули,
И в жолтых окнах засмеются,
Что снова нищих провели»

***
Сколько можно!?.

***
Грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждается. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воинской тактикой и стратегией?
А потому!
Кучка революционеров, людей хищных и умных, предельно циничных, сумела воспользоваться вековой нелепицей – малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов», «хозяев» земли, которую даже не умеет обрабатывать, попросту достала народ. Так достала простодушных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное – Путь к Спасению…
Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл всё, почти в одночасье. Что потом изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Бунина…

***
«…– Арба арабу тяжела,
Как христианину крестьянство…

– А это всё: разбой и пьянство,
И муки женщин, и тиранство
Рвачей, дорвавшихся дворянства,
И смерть зерна, и гнёт пространства –
За первородные дела?..

 – Мала цена за окаянство…
 – Малым-мала?
 – Малым-мала…»

***
А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу не попользоваться гнильцой? Иначе не шакал…

***
Но ведь не будь её, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-го!..
«Ситуация» – подоснова успеха всякого шакалья.

***
Можно сказать, сама История (читай – История Предательств) вывела шакалов из убежищ, логовищ и подполий на широкую дорогу, где погуляли вволю!..
Шакалы потом казнили самых честных из «своих» – этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никаким американским или немецким, японским или еврейским банкирам (которые были, были и помогали шакалам, факт известный) не свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек Земли этого не захотел.
Главный человек, Земледелец, и его воля. Страстная любовь к Земле…

***
…Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку и та, осторожно ступая голыми узенькими ступнями по колючкам палым иголкам, подошла к костру. Села на поваленный ствол ели, продолжая сверлить умоляющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок, молча протянул. Не издав на звука, незнакомка просто схватила, почти вырвала его и принялась хищно вгрызаться в кус. Отрывала маленькими белыми зубками, рвала мясо и, почти не разжёвывая, глотала.
Понятно, не ела давно. Но как давно? И откуда взялась на их берегу? Зуб ждал, пока насытится и сама всё объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и глотала, запихивала в рот и тут же, давясь, чуть ли не урча,  глотала, глотала…
«Вот ещё, не хватало – насторожился Зуб – обожрётся и помрёт тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».
А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное –  проблемы с чужим племенем. С племенем Других  был заключён на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они – Другие, вы – совсем Другие – сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный в сравнении с ними опыт, полезные навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь. Ни в коем случае не воюйте. Найдёте мертвого из Других – предайте земле. Всё» – Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смел никто.

***
…и как ни отвратительны шакалы, использовавшие народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде верховодили в основном «свои», русские, а потом – всё чаще – инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному или родовому принципу, а по степени безбожия.
Как поётся, «снова наша не взяла!..».

***
Но «шакалы», да и потомки их всё же дали людям кое-что из обещанного: бесплатное образование, медицину, символическую квартплату, стабильные цены.
Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоящим, можно бегло подытожить – период с 50-х по 90-ые годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справедливости. Поколение, рождённое в 50-ые, это ощутило на себе.
Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, лагеря, первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, закладывая фундамент Победы, и не только, – всего нынешнего существования. Да, да! – На тех основах и держимся, ничего ведь существенного не создали после перестроечного бреда, Советы поносим… козлы!
Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботники! Это же были истинно всенародные празднества – с музыкой, цветными шарами, выпивкой на морозце…
Помню ощущение – если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный.   Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному… мы просто не обращали на всё это никакого внимания.
«Больные люди» – посмеивались над партийными, комсомольскими вожаками, самозабвенно толкавшими многочасовые речёвки, полные вдохновенного, препустейшего пафоса. При этом не впадали мы ни в какое диссидентство, чаще просто не слыхивали о нём и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нормальные люди – мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом… потом всё рухнуло.
Но мы не рушили страну. Прекрасно понимали – осязали всей кожей! – Страна пережила страшные годы, возродилась после войны, переболела… и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым переделкам всего и вся.
Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней, колдунов сбросила личины, «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили… 

***
А самый главный русский раскол – между Чёрной и Белой костью – так и остался непреодолённым. Одна только несчастная интеллигенция пытается ещё замазать его поверхностными «умственными» склейками…
Да и той достаётся за попытки. Причём, что совсем уж позорно, от самой же себя порой достаётся. Одна книга «Вехи» чего стоит!

***
…Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непререкаемым тоном прикрикнул: «Всё. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Всё. – Откуда? Зачем? Кто такая?..»
Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болтливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещётками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.
        Из путаного повествования понял главное – она нарушила святое и была изгнана из племени. Святое, это большая Белая Скала. Считальная Скала. На ней высекались числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена должников – кто у кого занял провизию, орудия и до сих пор не отдал. Высекались имена героев и позорные имена. В общем, всё то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе старейшин, у тех высекалось на Белой Считальной Скале.
        Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Красная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вечерами смотрели цветовые картины в лучах всё темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! По преданию, самые первые художники племени ещё в незапамятную старину высекли на Скале сцены оленьего гона и другие охотничьи композиции, картины любимых племенных игрищ, которые днём были почти не видны, но зато когда начинало вечереть…
       Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и ждали мгновенья, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут своё ежевечернее  – в ясные дни – колдовство.
     И вот оно начиналось. Почти невидимые днём на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как проступали и начинали сверкать копья, дротики, пики. И они – стая древних безвестных охотников – опять продолжали свой бессмертный Бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света…
А иногда оживали иные картины – юношеские игрища, ратоборства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизменно чтимыми художниками их древнего племени… – тут всё зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником? Скорее всего…
       Важно, что несколько прекрасных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплеменников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
А вот в племени Капельки, на их Белой Скале велись в основном финансовые расчёты. Но их Белая Скала точно также защищала всё племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти  незнакомое для Зуба и его сородичей племя…

***      
…Хлебников – может быть, неосознанно, –  один из первых обнаружил Разлом  между Чёрной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и, почему-то, снова сошлись. Столкнулись намертво: Чёрная и Белая кость…

***
У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую, а крестьянского в княжескую. В итоге белая и чёрная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низ». И наоборот.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Некрасов тогда ещё, сразу после реформы, писал:
«Распалась цепь великая,
Распалась и ударила…
Одним концом по барину,
Другой по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города, а как следствие – Великая Октябрьская Социалистическая Революция.

***
…но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты – Чёрная и Белая кость одного народа – долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. И – выдавили – сами из себя выдавили чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё?
«Мумиё» это, образно говоря, – русская Интеллигенция, смазка между белым и чёрным народом. Глупо её судить приземлённо, позиция её более страдательная – в самом уже изначальном предназначении понимать всех, стараться примирить всё и вся, а значит принимать на себя все удары, побои, насмешки …
Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Интеллигенция в ней предстаёт унтер-офицерской вдовой из гоголевского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла.  Россия вообще опасная страна, боятся её… не зря боятся! Хотя и нет  интриги при выборах, кто наследный принц или правопреемник – всегда известно, какая уж тут интрига? Скукота до зевоты. Тут пострашнее дела творятся: то грозит всему миру Твердыня, а то выпорет себя публично – миру же на посмешище. Вот как при распаде своём, ни с того, ни с сего, в Беловежье... а потом в дрожащем ГКЧП.
И обплачешься, и обхохочешься. Вот те и все вехи… печальные, смешные, никем не понятые по сути вехи. Где высота? Где глубина?
А вот Хлебников – это и глубина, и высота!

***
       …да вот он уже, Переворот 17 года…

***
Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Россией, ему надо успеть пролететь её в самом огне, успеть сказать главное!..
А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Манташева…». О чём это, зачем это – в самом огне народоубийства? Что такое «Брянские»? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошёл, как твердят некоторые?..
Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь – идёт первая Мировая Война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции  у него растут. Нет, не сошёл с ума…
Только вот Хлебникову некогда разжёвывать, он верит в нас, его соплеменников – разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.

***
…нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова, видите ли, подавай!..».
А тот факт, что дети уже практически разговаривают в интернете языком Хлебникова и его «побочных  детей» обериутов – куда денешь?
«Судну вава, море бяка,
Море сделало бо-бо…»
Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только-только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространстве. Может быть, самый честный язык. А детям – и Царствие Небесное.

***
«…Некто
Некогда
Кое-никак,
То есть, кое-нигде
Понял, что это
И то, и так,
Так как всегда –
Везде...»

***
…иногда кажется – современных детей вообще учить не надо. Зачем их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящимся, пьющим и курящим нужно всего три класса. Читать, писать, считать – и всё. Компьютер освоят проще простого.
Остальному – всей дряни мира – обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, найдутся, найдут себя и без высшей (обязательной, то есть) школы.
В детях важно другое – их детство…

***
Хлебников совершил неоценённый и – неоценимый! – Подвиг: через ослепительные вершины русской поэзии перемахнул и приникнул к самим изначалиям, к  мощным ключам. К тому, что и является – доныне! – всей нашей подосновой, что незримо и непрестанно действует в осознании самих себя, как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.
Эта подоснова – народное творчество. Былины и сказки, лирические, исторические песни, колыбельные, загадки, пословицы, поговорки.
Вся письменная литература стоит на этой основе, как блистательные вершины айсберга на подводной, громадной его части, скрытой от поверхностного взгляда.
Дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный стопами светский письменный стих.

***
Чайковский  признался однажды, что никто ничего сам по себе сочинить не может, всё уже сочинено и звучит в народе. Только народ не вполне осознаёт, что это именно его безымянная музыка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народные мелодии, вправили их в «свои» сочинения…
Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музыки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.
Тем не менее, всё это не касается души, ритмов её. Это отдельно.

«…не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный…»

***
6. Дед Пихто и Орфей

До-Словесность – Словесность – После-Словесность…
Что это? Картина завершения мира?
Пред-Жизнь – Жизнь – За-Жизнь…

***
– Чем велик ты, скотина?
– Да ведь не этим же… не доблестями всякими там…
– А чем?
– Несказанным…  в основном – несказанным. Неосяжаемым…
– Что это?
– Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть… откроется многое, многое, многое…

***
Триста лет позорища Романовской династии, после Петра сплошь немецкой.
Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само евразийское пространство, сама история, казалось бы, говорила такое очевидное!..

***
Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…

***
Двести лет позорища русской светской поэзии…
Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэтической эстетики. Светской эстетики. А какой, к чёрту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут главный –
Дед Пихто. Великий. Неосяжаемый…

***
       В этих двух племенах крылось некоторое различие. Почётным  жителям в племени Зуба издревле доставались самые удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было расширять и углублять по своему разумению – для личных надобностей разветвлявшегося рода, но не подрывая при этом Красной Скалы, разумеется. А в племени Капельки почти все пещеры были рукотворные.
           Не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племени за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считальную Скалу. Причём, сами долговые числа, выбитые старейшинами их племени, почти не были замалёваны. Она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейшины сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Важно изрекли, что лишь благодаря Скале все знают кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!
      Это было корневое Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с красками, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картинки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, вполне никчемной единицей. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут ещё эта, Считальная Скала…

***
Боготворя Орфея, забывают, что это очень жестокий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.      
Марсий перепел Орфея… Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Марсия кожу. Живьём. И кожа эта висела на ветках, сушась под солнцем, развеваясь и позванивая на ветру, в назидание другим.
Боги жаждут, не забывайтесь!..
***
Подвиг Хлебникова повторил в 20 веке, на казахской почве, в тюркском космосе, но на русском языке – вот что поразительно! – Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооценённый современниками поэт, как и его русский кумир. Ещё в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:
«…хлеба нет, но зато есть Хлебников…»
Это говорит о многом: не самых хрестоматийных классиков золотого и серебряного века он ставит превыше хлеба, но – Хлебникова…
Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина перелетел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулейменов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлинным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..
Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, Лермонтова, но и всю ритмику русского гения перенёс на казахскую почву. Выдающийся человек, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией, особенно с его песнями. Но то, что удалось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, перенесёнными на казахскую почву, пытаются выразить душу своего народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заёмными формами в полной мере передать невозможно…
Сулейменов пошёл на шаг рискованный – именно русским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к ломаным ритмам древних певцов-воинов. Их называли жирау…
Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет… многие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и батыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке…

***
Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?
«…в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавных ритмах многотонных…»
«…мы пролетим по краю, город и степь накреня!..»
 «…успокойся, скакун, это всходит луна!...» – Стихи  можно цитировать и цитировать…
Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести в сегодняшний день, и архаика оказалась современней «устоявшейся» современности. Или представления о ней. Этот мощный опыт, этот подвиг поэта ещё предстоит оценить по-достоинству.
Как и подвиг Хлебникова, конечно.

***
…а ещё и внедрили в русскую поэзию диковинные термины: «Христианская поэзия», «Православная лирика»… что это такое? Может быть, просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не более чем уход в те же 16-17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоцкий…
Но тогда зачем был прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во многом европейские, но душою-то русские, да и стих освободили…

***
Но – где во всех четырёх Евангелиях поэты? Есть рыбари, мытари, блудницы…  Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами, прелестями мира.
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А они были, да какие! Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, не желал замечать.
Чего городить про какое-то особое «Православное направление»?
Безгрешны в своей основе и Велимир Хлебников, и Ксения Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии»…

***
Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть её, или, по-научному, «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.
Когда его осыпали почестями на одном из писательских съездов, стали «брать интервью», он не вполне понимал – чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили – и хорошо, денег дали – хорошо, переводчика дали – совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?
Когда ему всё же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? – Старик расхохотался и ткнул пальцем в переводчика, известного поэта Павла Кузнецова, буквально приставленного «сверху» к прославленному акыну:
– Это он, Пашка, пишет… а я – пою. Как?
А так: Степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою.

Эту чеканную формулу золотом бы на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали – внедрили в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.
А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величественен. Не  умничал, не морализировал, просто пел. Именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями, побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть.
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё видел. И видел лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на фиг, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Минчензайнера вижу, промоутера… уста немотствуют.

***
Неандертальца ищу…

***
Побочные дети Хлебникова, его детишки «обериуты» – ранний Заболоцкий, Хармс… – вот у кого язык современных детей. Особенно, если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти сокращения фраз, игровое калечение слов, типа «Поганьский язык», «Олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур…» – вот где кручёныховская заумь становится умной, а Хлебников приближен к нам. Особенно к детям.
А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..
Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его. «Будьте как дети…».
А Хлебникову и не надо  быть, он всегда есть, был – дети.

***
Нет, главный в России не Офрей, он подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России главные – Великаны.
Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы… и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ребята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же… не только на край земли, но и – за край!
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть… вот что движет русским человеком, то есть – Великаном, то есть – дитём (гляди, как жадны и страстны дети в своих играх!)…
 Это не альковный Орфей, мучительно и коварно подкосивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем подкосил? Прелестями, искусами, соблазнами…
Да какими! Самыми пошлейшими:
«…вот и маленькая ножка,
Вот и гибкий круглый стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман…»
И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.
Тут даже не в юности дело, эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых гениальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился, как в альковах, в стихах почти  каждого светского поэта… да русского ли поэта?
Гениальные, не очень русские великие... европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию – почти все из «Войны богов» Парни. И только Октябрьская Революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов – великого Хлебникова, Есенина, Маяковского, Ксению Некрасову, Андрея Платонова…

***
Главный – не сын Орфей, не отец Морфей. Кто? Дед. Дед Пихто.

***
И главное в России – Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц, поговорок…
То есть, они никуда не делись, но всегда шли в стороне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них  целых два, если не  три столетия красовалась пошлейшая и – гениальная порою – светская поэзия.
Жалко, как жалко… столько сил ушло на «прелести»! И – по инерции – всё уходит, уходит, уходит…

***
Когда у России был мощный боевой гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – победы были великие. Канцлер Безбородько, сдававший дела молодым приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий гимн сменился верноподданническим: «Боже, царя храни…». В итоге ни царя не сохранили, ни великой державы.
Сила Гимна…

***
Деление поэтов по кастам:
Пушкин – кроманьонец.
Хлебников – неандерталец.

***
Но остаётся, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, остаются её Великаны и, конечно, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. Более позднее и тяжёлое образование, нежели русская поэзия.

***
…хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем Великанье, как мелкие мураши  скопом пожирают огромных, великих, большеглазых муравьёв, но напрямую не выйдет – узелок в клубке расплетают неторопливо, по ниточке…

***
Настоящий неандерталец:

На всякий лай, на всякий гавк:
«Козла на мыло, на табак!..»
Он достаёт свой ноутбук
И расчехляет томагавк…


7.  Бессемянность

Томагавк, помноженный на ноутбук, даёт ньюнеандертальца.
А почему нет?
Рубило, помноженное на компьютер, даёт вначале шарманку. А шарманка предок компьютера. Первокомпьютер. (Подробности ниже, глава «Рубило-компьютер»). Потом рождается программист. И только потом этот, заматеревший в столетиях ньюнеандерталец пишет свои пещерные, но вечно авангардные алгоритмы…

***
Таинственный, незавершённый рассказ Набокова «Ultima Thule»…
Великий рассказ Бредбери «В дни вечной весны»…
И всё это сводится к детству, к Писанию.
Сын Набокова спрашивал отца, а есть ли хотя бы ключ к разгадке незавершённого произведения? Отец сказал – есть.
Вот тут я поверил мистификатору-Набокову. Долгое время искал этот ключ. И, кажется, нашёл. Не саму разгадку, но направление пути к ней.
Коротко, суть рассказа в том, что некий Фальтер, после очередного «гигиенического» визита в публичный дом, шёл себе по улице, насвистывая весёлый мотивчик, ощущая чудесную лёгкость (облегчённость) в чреслах, зашёл в номер отеля, и вдруг…
Каким-то невероятным образом, помимо своей воли, он вдруг проник в Код Мира, и, что самое потрясающее: «…его не убила бомба истины, разорвавшаяся в нём…»
Он просто заорал на весь отель. Орал безумно, долго, вздулись все жилы, его разрывало от проникновения Истины. Сбежались служащие, постояльцы отеля, вызвали полицию, медиков. И когда, после четверти часа непрерывного нечеловеческого воя, он отчасти пришёл в себя и рассказал врачу-психологу то, что ему открылось, врач… умер. Не выдержал взрыва внутри себя «бомбы истины». И тогда Фальтер замкнул уста.
Он не хотел быть убийцей.
Из рассказа понятно, что сам Фальтер смог выдержать нахлынувшее на него лишь потому, что был необычайно силён и вынослив.
«…весь его сильный склад (не хрящи, а подшипники, карамбольная связность телодвижений, точность, орлиный холод)… было из чего вычитать…»
Интересно, что Фальтер в ходе витиеватых допросов, не желая открыть открывшееся ему, как бы намекнул, что сам-то код мира весьма прост, и его можно было бы выразить минимумом слов…

***
Взявшись за разгадку этого рассказа, я понял (после нескольких кропотливых прочтений-перечтений), что тайна скрыта не только внутри этого рассказа, но и далеко вовне. Набоков литературно невероятно изощрён, его ассоциации и скрытые смыслы перемигиваются со всей мировой литературой, со всей человеческой культурой.
Всю обозреть невозможно, но вот, попался, словно бы сам «вышел на ловца», изумительный рассказ Бредбери «В дни вечной весны».

***
 «…совокуплялся, преступал границы,
И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться...
Но если жизнь, как Логос, наложить
На совокупность всех совокуплений,
Вглядись – ты ни грехов, ни преступлений
Не разглядишь под жирным словом  ЖИТЬ».
(Из опусов Великого)

* * *
Мальчик 12-ти лет живёт в американском небольшом городке, в прекрасной семье. Он счастлив, его любят все, и он – бессмертен. Утром он ощущает всей кожей это счастье бессмертия и любви – луч из окна озаряет добрые родительские лица, падает на чашку молока, на утренний бутерброд, и это счастье – физическое. Он его ощущает с утра до вечера. А к вечеру уже – смертен. В чём дело?
 В тёмном овраге ли дело? В подружке ли однокласснице? Но ведь и овраг этот, и  соседская девочка были всегда, сколько он себя помнит. Так в чём же дело?..
Школа за оврагом, мальчик с соседкой всегда вместе ходили туда по мосту через овраг, и всё было прекрасно, но в этот день…
В этот день на обратном пути у девочки сломалась туфелька… мальчик, разумеется, помог девочке… она его невинно обняла, а потом… а потом у мальчика что-то взорвалось внутри – девочка нежно и властно притянула его к себе, и – поцеловала.
Вот и всё. Мальчик ещё не понял, что произошло, ещё не определился с местопребыванием своим – на небе он, на земле? Только вечером с ужасом осознал, что кончились дни вечной весны, кончилось бессмертие.
А всего-то – тёмный овраг, всего-то – светлая девочка… утром ещё бессмертен, а вечером уже нет…
Этот маленький шедевр Рэя Бредбери многое мне открыл, помог в распутывании той загадки, которая оказалась не только загадкой Набокова, но и гораздо более существенной.

***
«…разбрызгиванье семени, затменье
Любви и нежности, поползновенье
Кровавой тьмы, предвестницы войны…
Граница пола – вот первограница
Войны и смуты, вот где коренится
Игла и жало, корень сатаны…»
(Из позднего опуса Великого. См. ниже, в части «Певчий Гад»)

***
Потянулись нити ассоциаций, и первое, что резко вспыхнуло в сознании, это один из ранних рассказов Льва Толстого. Там есть поразительное место, где чистый юноша-матрос после угарной беспамятной ночи с припортовой шлюхой пьёт и плачет в кабаке, окружённый матёрыми морскими волками, восклицает нечто до ужаса пафосное и смешное, вроде: «О, мой розовый, чистый бутон!.. О, моя утерянная невинность!.. О, моя утраченная свежесть!..» – Что-то всё в таком духе.
Самое удивительное, матёрые волки не смеются, но – утешают юношу! Вероятно, чуть ли не каждый из них когда-то пережил нечто подобное, просто память об этом угасла, и та «потеря» давно не кажется им потерей. А здесь – кровоточащая рана в юношеской душе. И они жалеют её, бессмертную душу, ибо она уже отдалилась от чистого юноши, сошла в смертные сени.
Может быть, и здесь – осознание потери, как потери бессмертия?
А потом уже Есенин подхватит «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!..» И Есенин подхватит, и товарищи подпоют – может быть, не осознавая даже, о чём великий поэт прорыдал?
Это литература. В ней многое преувеличено. Ну а ежели всё это тысячекратно усилить и наложить на состояние человека (героя Набокова) тысячекратно осознавшего ужас истины, ужас утраты бессмертия вместе с утратой священного, бессмертного семени?
Или – с предчувствием неизбежной утраты его, как в рассказе Бредбери?

***
Бессемянность Христа…

***
Зачем, почему бездетны и бессемянны великие – Христос, Сократ?..
Ветхий Завет увещевал: «Плодитесь и размножайтесь», размножайтесь все, без разбора на чистых и нечистых. Это древнее увещевание в полноте звучало, кажется, лишь до полного грехопадения человеков, до гендерного и прочего содомского развращения. А в Новом Завете – лишь простые души, невинные дети – залог провиденциального Спасения…

***
Да ведь и Хлебников по сути ребёнок, не расплескавший семени попусту (распложение, деградация и бесконечное уменьшение Адама в верховном контексте), и он, ребёнок – великаний пример сказанного: «Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное...»

***
«…а может, гений потому и гений,
Что чарам чужд соитий, средостений
Души в давильне плоти и тоски?
Он Свет, а не послед, стопою бренной
В мирах не наследит он, по вселенной
Шаги его прозрачны и легки…»
(Из того же опуса Великого)

***
Разгадка рассказа Набокова и в Евангелии кроется. Надо бы подробней, но тут, пожалуй, богослов более вооружён. Во всяком случае, мне это понятно. Надеюсь, будет и читателям тоже. Не полные же дураки… не все, конечно, дураки…

***
Зуб заострённой палочкой, слегка подпалённой над огнём,  выковырял остатки мяса изо рта, молча махнул рукой Капельке, продолжавшей тараторить и веткой  уже показывавшей на земле, какие узоры она нарисовала на той злосчастной Считальной Скале. Зуб коротко рыкнул на неё.
Капелька испуганно смолкла и замерла над земляным рисунком  с веточкой в руке. Поняла, умница, что надоела Зубу. Так много слов в его племени не говорили, и Капелька это знала. Точнее, слышала от стариков своего племени.
Зуб надолго замолчал и стал думать. Он думал медленно, мощно. Тёмные желваки катались на его выдающихся скулах, мысли были глубоки и тяжелы. Ясно  одно – оставлять её на съедение диким, свисающим с деревьев тварям здесь нельзя.
В родном племени её тоже не примут – покушение на Святыню – Белую Считальную Скалу там не прощалось никогда и никому. Как и в его родном племени попрание святынь не прощалось. Странно ещё, что они отпустили её с Того берега живой… или сбежала тайком? Возможно, возможно…
Но Зубу было жалко её, такую беззащитную. А кроме всего, он сразу, с первого взгляда проникся к ней непонятным, неизведанным прежде чувством. С Пикалькой, его покойной женой, было всё иначе. Они росли с детства вместе, в соседних пещерах, вместе забавлялись, он знал, что она станет ему помощницей в жизни, а в своём широком лоне выносит много детей. И взрослевший Зуб с удовольствием наблюдал как у неё расширяются бёдра, подрастают груди, всё ниже свисая по упругому смуглому животику, крепнут ноги и руки. Всё было ясно с любимой Пикалькой, всё предрешено. А эта, эта…
Худенькая, руки тоненькие, особенно в запястьях, ноги непонятно зачем такие длинные… а уж торчащие груди!.. Что с ними станется, если она всё же выносит детей от Зуба? Ба-альшой вопрос. Они и так упруги, словно бы чем-то налиты, где уж тут место для молока? А вдруг они просто лопнут от нахлынувшего молодого сока?.. Ничего не понятно было Зубу. И он тяжело, темно и скорбно думал…

***

И все – убийцы. Даже женщины. Мужчина – убийца миллионов.
Миллионы сперматозоидов рвутся к матке, но один, первый, должен победить (убить) остальных.
Женщина – убийца яйцеклетки.
Но сколько их, абортированных  или просто смытых в унитаз оплодотворённых яйцеклеток?..
Вот он, «Ужас Фальтера» из рассказа Набокова, ужас, в котором и «убийцы» и «победители» – заодно.

***
У женщины созревает в среднем 12 яйцеклеток в год. У мужчины при каждом выбросе спермы – миллионы сперматозоидов. И большинство убивается тут же, изначально. Сливается в канализацию. Тут уж и мужчины, и женщины убийцы по соглашению. Хотя у женщин столь «массовое убийство» реже. Меньше. Не оттого ли они менее тяготеют к убийству?
Ну, и какое тут равноправие? Мужчина более полигамен, по определению, женщина моногамней. Что также естественно. Значит, религиозные ограничения не естественны, но устремлены к областям искусства? Композиция общества, ячеистость, структура семьи, фабула общежития, законы построения белковых соединений, устремлённость в сверхбелковость, метафизичность…

***
«…люди, Господи, ну дети,
Я живу средь них, тупея,
Говорят, что был на свете
Городок Пантикапея.
Мало им травы полыни,
Мало им куска ржаного,
Был – твердят себе поныне –
Ганнибал и Казанова.
И откуда знают это?..
Ладно, я сентиментален,
Я поверю и в поэта,
Был бы он материален,
Было бы за что потрогать,
Было бы чего погладить,
А потом его – под ноготь,
Чтоб не смел словами гадить.
Слово, это птица Бога,
Кто за хвост её поймает?..
Господи, как одиноко,
И никто не понимает!..»

* * *

8. Обмылочки

Никто не понимает значения слов. В лучшем случае, люди просто не придают  значения словам, и уж тем более не обременяются поисками их изначальных истоков, корней. Непрожёванность смыслов – следствие утраты родовой связи со Словом.
«…Две девчушки, хмельком распоясаны,
Заливаются в школьной гурьбе:
– «Ни х… себе?..»
– «Ой, ни х… себе!..»

И чего накликают себе?..»

***
Да известно чего. Молоденькие дурындочки накликают себе безмужнюю жизнь,  бездетную старость. А задумались бы однажды, без шуточек – от чего это вдруг дети на свет появляются? Уж не от того ли самого, что они, безмозглые, сейчас отвергли, оттолкнули от себя? Во всяком случае, произвели словами ритуальный, магический отворот. Когда этакое бормотнёт мужик, можно понять. В подкорке читается примерно следующее: он не пидор, и не хочет им быть. Но девушке-то это зачем?
Полная отчуждённость от слова. Это даже не матерное, не материнское выражение в её… нет, «в её устах» не годится. В проспиртованной, проникотиненной  молоденькой пасти это даже не сквернословие. Пустословие. Жалко… как жалко…

***
Язык с повышенной энергетикой, страстный, матерный язык отвергается Церковью в силу именно что страстности. Долг священника оберегать человека от страстей, от излишних эмоций, разрушающих внутренний образ. Но сам древний язык – это язык волхвов, волшебный язык, который люди почти наглухо забыли и понятия не имеют о том, как им пользоваться  во благо. Пожалуй, лишь три его функции живы доныне: язык анекдотов, язык технический (машину из грязи, к примеру, без мата не вытолкать), и язык военный, язык схватки, боя.
А были времена, им лечили недуги, прибавляли мужской силы и женской привлекательности. Это сложнейшее знание практически утеряно. Как по косточке мамонта реконструируют всего мамонта, так по обрывкам древних заговоров   догадываемся о величии, мощи и – опасности этого языка.
Древние знали точное время года, лунные и солнечные циклы, когда можно было воспользоваться им без урона. Причём лишь в определённое время суток, оборотясь в определённую сторону света, лишь в определённом порядке произнося волшебные материнские слова. Иначе, нарушая законы Слова, человек мог разрушить себя. Древние это хорошо понимали и не матерились всуе, попусту…
Нынешнее матерное пустословие используется лишь в качестве языковых подпорок: нехватка правильно подобранных слов, латание эмоциональных
дыр, междометий, языковая скудость.
Но и тут «две большие разницы».
Женское и мужское сквернословие далеко не одно и то же. Если мужик, сквернословя где-нибудь в подвыпившей компании вредит только самому себе, то женщина, сквернословя публично, разрушает ауру всей компании. Особенно мужчин. В частности, угнетает потенцию, блокирует психику.
Ещё до прочтения медицинской статьи, где это доказывалось с научной точки зрения, я нутром чуял разницу между мужской и женской руганью.
Сквернословящая женщина странным образом теряла свою привлекательность, вся словно серела или чернела изнутри, черты лица как-то по-особенному заострялись, она становилась неинтересной, глупой, злобной, портилось настроение.
А девочки, бессмысленные девочки… что уж тут…

***
«…между пропастью и рожью,
Между глупостью и ложью…»

***
Но вот две другие девочки – лет пяти-шести, на детской площадке. Дружно играются в песочнице. Вдруг одна встаёт и говорит другой:
– Я не могу больше с тобой играть…
– Почему?
Девочка отвечает серъёзно и с достоинством:
– Я обтрёхалась.
И другая девочка не смеётся, а говорит так же серьёзно:
– Иди домой…
И та идёт. Не бежит, причитая на ходу, идёт с достоинством…

***
Любовь и Понимание, Достоинство и Серьёзность – вот вещи, которые нас держат на этой земле.

***
А вообще… да все мы, по большому счёту, «обтрёхались»!
Вот только сказать об этом с достоинством и серьёзностью, а главное – с Любовью не можем…  или боимся.
А дети не боятся.
Но ведь все – друг друга! – поймут. Ибо все сами такие же, обтрёханные… и, в конце концов, на земле это не более чем физиологический факт – ну обкакались, ну, не вышло нечто, намечтанное в юности… так ведь у всех, по серьёзному счёту –
Не вышло.

***
…так, во-первых… что скажут одноплеменники? Странная, беловолосая, лядащенькая – кому и как пригодится в их племени? А главное, она же из Других! С ними запретили общаться сами Великаны. Велели не враждовать, не убивать их, но и не общаться.
У Зуба был, правда, в запасе один, но мощный довод: сам Родоначальник племени Ур – его лучший друг. И, судя по всему, после его смерти именно Зуб должен стать Родоначальником. Но другие, особенно злобный и завистливый Урыл? Он почему-то возомнил, что после смерти Пикальки Зуб зарится на его жену Угляду.
Она была хорошая женщина, добрая, отзывчивая, но Зуб от неё ничего другого не хотел, как только пригляда, да и то иногда, за его малышками, когда удалялся надолго. Но и то ведь сказать, подрастали старшие дети, особенно смышлёный не по годам Лоб, и теперь Зуб всё реже просил соседа об услуге. Но, затаивший однажды злобу Урыл, был способен на многое.
Правда, за Зуба  могли сказать своё слово Искр, Бег и Быстр – лучшие из охотников, друзья Зуба. Их слово куда весомее корявенького и трусоватого Урыла.
Да, большинство, скорее всего, будет за него на Совете. Но…  она ведь – Другая! Такое очень редко бывало. Хотя и бывало – рассказывали старики – Другие живали в их племени, это верно. Но, как правило, недолго. Слишком разные они, люди с тех берегов. А может, и с разных планет…

***
А вот ещё два выдающихся «прокола». Возьмём для примера Владимира Набокова…
Он вполне оценён, и ныне, сдаётся, даже переоценён как прозаик. Но, что ни говори, простоял он свою жизнь с редким достоинством. Повезло ему – в лагерях не парился, на войне не умирал. Родители увезли юношей в Европу и там, с его недюжинным даром, он смог достойно простоять всю долгую жизнь, ярко пронести над миром творчество. Особенно поэтическое. Это моё мнение, не навязываю. Но и в стихах, и в прозе он, вполне благополучный гражданин мира, вынес  диагноз человечеству: «обтрёхались» мы по большому счёту, как цивилизация.


***
А вот проза Геннадия Головина, нашего современника, досадно недооценённого прозаика – русского, советского. Он, в отличие от блистательного Набокова, образно говоря, стоял по горло в дерьме, но, что самое поразительное, сумел – в нищете, бездомье и длительном непечатании – простоять с поразительным достоинством.
Перечитать хотя бы дивную повесть «Анна Петровна» – какое наслаждение от почти невероятного ныне русского языка, светозарного образа героини, да от всего!..
Как это удалось, откуда взялось такое достоинство? – вот главная загадка его прозы, по тонкости и мощи языка иногда превосходившей Набокова. И он, как та девочка из песочницы, мог честно констатировать: «Мы обтрёхались… я в первую очередь…» 
Но как сказать такое с достоинством, стоя по горло в дерьме? Как это вообще можно себе представить?..
А вот сказал!
О любви сказал, о немощи человека сказал… и опять – о Любви!
Все обтрёхались, прозябающие на земле… кроманьонцы…

***
Классическая загадка: почему Пушкин, публикуя большую подборку стихотворений Тютчева в своём журнале «Современник», дал подзаголовок
«Стихотворения, присланные из Германии»?
Самый простой ответ: потому, что стихи и впрямь были присланы из Германии почитательницей Тютчева. Но не всё ли равно по большому счёту, откуда в редакцию поступили замечательные русские стихи – из соседнего дома, из туманного Альбиона, из Германии? К чему это подчёркивание, что именно из Германии? Ой, чтой-то не всё здесь так просто…
Предложу вариант разгадки.
      Даже поверхностно оглядев поэтическую панораму начала и середины 19 века, нетрудно заметить негласное деление на касты: Пушкин и его круг – «французы», галломаны. Ориентированные на французскую культуру литераторы.
Ориентация Лермонтова – англо-саксонская. И не только потому, что наполовину шотландец, но и потому, что кумир его, в отличие от пушкинского Парни, лорд Байрон.
По Лермонтову Пушкин не успел пройтись. А прошёлся бы непременно, слишком крупная фигура вырастала! Прошёлся бы хорошо, не одной эпиграммой. Он ценил крупное, и знал, что даже подтрунивание его дорогого стоит.
Тютчев с юных лет был ориентирован на Германию, её поэтов, философов. Пушкину он, конечно, был чужд. Но Пушкин, как честный человек и прозорливейший издатель не мог не оценить пугающего величия теневого гения. И, публикуя стихи, не преминул дать подзаголовок, словно бы кивнул своим, «своей стае» – мол, вы, ребята, понимаете, это не наш круг, мы, французы, с немцами не очень близки… но снизойдите ко мне, ребята, с пониманием, не могу я такое не опубликовать. Последним подлецом и болваном себя буду чувствовать, если не дам ходу этим, пускай «немецким» стихам…
Классическая загадка. И дело здесь не столько в такте и тактике «литературной схватки», но – бери выше – во всей стратегии  поэтического поведения. В ней не место для выяснения кто лучше: «ваши немцы» или «наши французы»? (Разумеется, «наши», мы-то, французы, это хорошо знаем!), нет, место – всем. То есть, всему достойному, высокому.
И загадка классическая, и стратегия великая…

***
В знаменитой литинститутской общаге 70-х, где мы не только пили-гуляли, порой занимались кое-чем ещё, в основном литературно-поэтическим, однажды, во время бессонницы, я с моим другом, ныне состоявшимся поэтом и писателем, а тогда начинающим сочинителем В.А., делившим со мной крохотный отсек общаги, задались глупейшим вопросом, приведшим, как это не дико, к литературоведческому открытию.
Стоит поведать…
Не спалось. Шёл пятый час утра, в шесть мы должны были выезжать на перекладных в незабвенный центральный бассейн, куда нам давали бесплатные талоны. Туда, наряду с нами, были прикреплены ещё два учреждения – Большой театр и Генштаб. Там, после пары километров плавания, а потом отдыха в «генеральской» парилке, мы выходили на лекцию как новенькие, даже и злоупотребив накануне.
То есть, спать уже не было смысла. Я взял потрёпанный томик Тютчева из нашей, непонятно как образовавшейся «библиотеки», состоявшей из разрозненных книг Пушкина, Лермонтова, того же Тютчева, нескольких мелких книжечек современных поэтов, и стал перечитывать. Когда добрался до стихотворения «Фонтан», меня словно прошибло – да как же я не замечал прежде, что это чистейшей воды графомания! В те времена любой чиновник считал чуть ли не долгом дать «красивое» описание в стихах этого европейского чуда – фонтана. Или, по-русски, водомёта.
Но несколько строк из этой «графомании» всё равно странно встревожили. Я чуть ли не криком оторвал моего друга от вялого чтения какой-то современной книжонки и поделился догадками. Он тоже задумался. Это была концовка «Фонтана»:
«…как жадно к небу рвёшься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты».
– Давай подумаем, один хрен делать нечего – сказал я другу – что это за длань такая? И о чём вообще писал поэт? Если просто о фонтане, графомания. Но ведь не похоже, очень даже не похоже на то, чтобы гениальный поэт вдруг занялся провинциальными поделками «на тему».
– Да-а, не похоже… – ответил друг – давай думать…

***
После доброго получаса перебора вариантов, мы каким-то чудом вышли на предположение о том, что это – о поэтическом творчестве. Причём не о любом творчестве, но о лирических – именно лирических! – шедеврах.
Сейчас это кажется очевидным, но тогда… вообще непонятно почему мы вышли именно на лирику и предположили (благодаря Тютчеву, быть может, который в основном лирик), что каждому, даже самому большому поэту положен свой предел, и любой водомёт лирики, рвущейся ввысь, в бесконечность, поджидает та самая «длань незримо-роковая».
Мы, наглые молодые верхогляды (а на кой чёрт поэту быть низкоглядом?), начали с самых вершин русской лирики. Тем более, в нашей «библиотеке» были лишь три вышеупомянутых классика. Остальное – случайный проходняк, занесённый к нам неизвестно кем, когда и откуда.
Наша задача была, образно говоря, «выдрать жалко из пчёлки». То есть, отобрать именно те шедевры, без которых и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев теряли бы свою бессмертную кинжальность и ядовитость. Были бы просто прекрасные поэты, прозаики, эпики, но не бессмертные лирики! Лирика – главное жало поэта.

***
Через час скрупулёзного, весьма въедливого перечёта-перечитывания-пересчёта, мы с изумлением обраружили эту «длань». Предел был таков: лишь двадцать пять, от силы тридцать истинных – на все времена – лирических шедевров дано создать даже самым гениальным поэтам. То есть, малую книжицу размером не больше печатного листика. А дальше – «длань незримо-роковая»…
Потом, годы спустя, уже чуть ли не в шутку проверяли мы эту догадку на других значительных поэтах, и нигде выше этого предела не находили. Даже потрясающий советский коллективный эпос под названием «Песни великой войны» подпадал под этот «роковой» закон. Более того, у великих песенников Фатьянова, Исаковского, Ошанина, Матусовского не набиралось по большому счёту и двадцати (на каждого, разумеется) подлинных шедевров. Коллективный лирический эпос… требовать тут большего – просто наглая неблагодарность.

***
С тех пор на вопрос: почему бессмертна именно лирика, я отвечаю цитатой из четырёх строк:
«Истощают мужчину странствия,
Женщину отсутствие ласки,
Размывают гору дожди,
Разъедает ум униженье…» 
Я прошу ответить на простой вопрос: примерно когда и на каком языке это написано? Я даже не требую авторства, но, тем не менее, люди начинают гадать и называть самые фантастические имена, не имеющие никакого отношения к этим строкам. Я щажу людей,  прошу перестать тыкать пальцем в небо и говорю:
– Да не парьтесь понапрасну, это написано вчера… или сегодня… или завтра… да и вообще, какая разница когда на самом деле писано… ну хорошо, три тысячи лет назад на санскрите это написано. Но какая разница? Это – сейчас и навсегда. Тихая мощь и бессмертие лирики…

***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро. В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, облечённом дебелой плотью. В каждом двуногом.

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия, – пытается привлечь к себе внимание. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него, начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает, наваливается всей своею чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
Недаром сказано: «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
 
***         
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но не окликнутый, может остаться непроявленным. А если приложить усилия по его искоренению, вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно нету вовсе.
Неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он способен видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Светлый Человек – совсем иное. Если человек радостно окликнул, вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. Увидь себя не маленького, слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, потому и ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. И прибавит толику злата в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей – с человеков. То страшных, то не очень. Разглядишь Истину? Вряд ли. Хорошо, если – Середину…
Истина посередине, как солнце в зените – не отбрасывает тени. И смотреть больно, и разглядеть трудно… если всё-таки разглядишь. Чаще всего оче-видное люди не видят, это не бросается в глаза. В очи. Бросаются крайности.

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…

***
Вижу, Прости Господи, в мире неандертальцев икону: огромный Хлебников, рядом с ним махонькая, по пояс ему, Ксюша Некрасова, и чуть поодаль – Андрей Платонов… но ведь они уже после неандертальцев, после их цивилизации? А вот, стоят, однако…
 Не кощунствую, вижу так. 
Я о поэтах русских, светлых, прозрачных. О прозаиках же русских и тёмных – отдельный разговор, там не всё так печально, как в светской русской поэзии. Проза наша – более русская по существу. Пусть и не такая гениальная, как поэзия, которая, повторю, не очень-то русская по форме, по содержанию…

***
Женщины – кроманьонцы.
Мужчины – неандертальцы.

***
В детстве все вроде бы равны – девочки, мальчики… все чистые. Но девочка – сразу женщина, в отличие от мальчика. И сны ей снятся, не мальчишеские, не детские… 

***
Женщине снится, мечтается во сне, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно… Чтобы затащил в кусты какой-то страшный тип, и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Снится женщинам…. только боятся признаться мужчинам, которые теперь, в 19-20-21 веках… да и раньше ещё – помельчали, стали кроманьонцами. А женщине нужен – Неандерталец.
Но есть он, есть Неандерталец. А где?…

***
Неандертальца ищу…

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла– ла…

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Молчаливый болтун. Есть такие. Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…

***
Слово «Ага» – нерусская тема. В ней – Отец, Дух, Предок. У русских же слово «Ага» – это знак согласия по большей части. То есть, это «Да», «Да-да», «Да, Отец», – с наклоном головы, почтительное «Да». У степняков же «Да-да» (Дада) – это обращение к деду. А «дадашка» в ласковом просторечии просто дедушка. По-русски дедка. Слово «Ата» у степняков – отец. «Ага» – дед. Это нормативно.
А просторечно – «Да-да».

***
…да, но Зубу нужна была хранительница очага. Это главное, это насущно. А ещё… вот тут Зуб боялся себе самому признаться. Что-то неведомое, охватившее его  там, на берегу, когда увидел большую белую рыбу, восходящую в мир по золотящемуся песку…
Зуб ещё не понимал всего происходящего в нём, но решил твёрдо и окончательно – пришелицу он не бросит. Как бы и что бы там ни сложилось в дальнейшем. Свободную женщину из своего племени он мог давно и легко приобрести, но после смерти любимой жены ни одна не ложилась на сердце. А тут… тут было что-то иное…
Зуб встал, отёр базальтовый нож о нежный пучок лиственницы. И сказал пришелице несколько тяжёлых слов. Они были сказаны тоном такого человека, который уже продумал всю свою судьбу от этого мгновения до последнего. Слова эти просто не терпели и не могли терпеть никакого возражения. Они звучали просто и окончательно: «Всё. Будешь есть со мной. Будешь спать со мной. Будешь смотреть за детьми».
Капелька, ещё толком не осознав, на что сейчас идёт, медленно поднялась с поваленной ели и посмотрела на Зуба. Тот молча пошёл к своей ямине-ловушке и начал привязывать плетёные корзины-торбы к верёвкам. Аккуратно, одну за другой спустил в яму и сам по одной из верёвок, привязанной к стволу дерева, спустился вниз.
Капелька молча стояла у края ямы, ждала. Она сразу приняла главенство Зуба и решила ни в чём ему не перечить. «Судьба» – только и подумала про себя. Теперь она просто стояла у края ямины, ждала. И вот, наконец, верёвка, умело перекинутая Зубом за гладкий сучок дерева, поднялась наверх. Корзина была доверху набита свежей мамонтятиной...

***
Австралопитеку нужны были миллионы лет для выхода в иное пространство, в новое качество. И они даны были ему, эти миллионы лет.
Хомо Хабилису (человеку умелому) тоже были даны эти бездны лет. Хомо Эректусу (человеку прямоходящему) – даны, даны, даны!.. А нам?
Обидно, что к Суду Божьему придут не совершенные люди (задуманные Богом как совершенные создания), а какие-то глиняные обмылочки…

***
«…что это? – морок, блажь, припоминанье
Того, что было где-то в мирозданье,
Прапамяти размытые слои?
…песок…щепа… сырой туман у речки…
Обмылки тулов глиняных… сердечки…
Забытые зверушки… человечки…
Я не был здесь. Здесь все они – мои!..»

 (Из обломков эпоса Великого)

***
Я видел такие обмылочки на берегах рек и морей – какие-то странные подобия или даже полу-подобия. Зверушки, человечки с отбитыми, или, скорее, «размытыми» конечностями…
Мы всё испортили, кроманьонцы несчастные!..

***
«…ёлки-палки,
Трудно в трёх соснах!
Лес густой.
До Бога высоко.
Семь вёрст до небес и всё лесом.
До царя далеко.
Низом.
Без царя в голове темно.
В лес…
Дров…
Псарь…

Жалует царь,
Да псарь…

Колки у ёлки иголки!..»

(Из обломков)

* * *
9. Прямохождение

Колки не только у ёлки иголки. У хвощей, кактусов, кораллов, допотопных каких–то проростков. Иголки носят охранительный характер. Нежно культивируемые растения  и цветы легко сдаются хищникам – мощным сорнякам. Человек, активно культивируемый (грамотой, искусствами, музыкой), самоускоряется в развитии. Но теряет при этом поступательный ход развития и устойчивость, «самостоянье на земле». Уже слишком нежен для грубо ощетинившегося мира, который лишь затаился на время, но иголок своих, агрессивной щетины не растерял, гад.
Закон «игольчатости» незримо действует не только для растительного мира, но и для мира культуры, в котором увяз современный кроманьонец.
Прогресс последних веков пошёл в такой разнос, что человек современный, человек эпохи голоцена просто не успевает сформироваться сообразно эпохе и гармонично перейти в следующую стадию. Это как во сне – события, прежде бывшие чёткими, конкретными, вдруг становятся туманными, движутся без плавных переходов, без поступательного, «улиточного» движения – миллиметр за миллиметром – и человек переходит (помимо своей воли) в иное состояние, абсурдное порою, нелепое, некрасивое…
Времена сузились, зашипели, как морская пена в горловине потока, а в итоге – где они, миллионы «нормальных», поступательных лет развития? Где Архей, Кембрий, Юра, Мел? Обидно…

* * *
А вот если бы вместо нас на Суде предстательствовал Неандерталец, это была бы – Победа! Хочется думать…
Но ведь и мы, и Неандертальцы в их «полноте цветения»  не добрались ещё до Полноты Содеянного. А уже видятся какие-то концы…
Ну и куда мы спешили, засранцы? Куда?..

***
Христос обращался к Неандертальцам. Они – как дети. Воистину, как дети…
А то, что перепутаны времена и сроки, не суть.
Суть – в Обращении.

***
Неандертальцы были русскими. Всегда. Это непонято, неосознано. Но осознание – дело времени. Если не вечности, конешно… 
Опять он, вишь, Русский Вопрос…

***
А вообще трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на пути. Например, проблема прямохождения человека: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди единственные существа, которые рожают в муках.
Вот «медицинский» факт: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы современный кроманьонец ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда и муки рожаницы. Плата за прямохождение…

***
«…люди сильны в своих судьбах, как боги,
Злы, одиноки, умны, как собаки,
Как бензобаки грузны, крутобоки,
И, как опоки, почти одинаки,
Костью тверды, одноглавы, двуноги,
Мыслью горды аки демоны, аки
Веди и буки, хотящие в драке
Букв против Азбуки паки и паки
Воли и воли, как древние боги,
Волки и бяки (но не как собаки,
Те, что покорны хозяину), таки,
Цепь разгрызая, всегда одиноки,
Воют сквозь ночь мировую в овраге,
Воют на тёмной, беззвёздной дороге,
Воют и воют… и тают во мраке,
Тают во мраке, тают во мраке…
Тают во мраке...»
(Обломок «опуса» Великого о людях. Людях вообще)

***
А ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади, как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда неожиданно мог появиться враг, хищник, и – сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов было более приспособлено к природе – ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщина всё чаще, предпочитая комфорт, «полюбила» совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь, легла на спинку, а мужик – давай, работай. Опасаться нечего, хищник не заползёт, не сожрёт… чего опасаться?
Неандертальны совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе …
Любой современный «медик-кроманьонец» подтвердит.

***
«…от холода проснулся Адам после греха,
И камень запахнулся мохнатой шубой мха,
И Ева вдаль глядела на дымный столб зари…
Но всё похолодело, снаружи и внутри.
И, полон умиленья, змей шепоточком жёг:
– А ты не спи, поленья подбрасывай, дружок,
Спит огонёк – расторгни, с подружкой – не зевай,
Спят боги, свят восторги… подбрасывай давай…»
(Из «фантазий» Великого)

***
Капелька мгновенно сообразила, что от неё  требуется. Привязала следующую корзину к верёвке и сбросила её вниз. Вскоре поднялась наверх новая, также нагруженная мясом. Капелька опять отвязала её и подала новую…
Они трудились до самого вечера. Зубу работа была привычна и он нисколько не устал, а вот Капелька… она натёрла руки, пот капал с её висков. Только по окровяненной ручке одной из корзин Зуб догадался, в чём дело. «Да-а, с такой не много наработаешь» – с досадой подумал про себя, но вслух не сказал ничего. Выбрался из ямы по верёвке, нагрузил себе на плечи три полных здоровенных корзины, и стал на глаз примериваться к своей слабосильной помощнице.
Пути до стойбища часа два, как она дойдёт, сколько сможет унести корзин? Поразмыслив, понял, что больше одной корзины взваливать на её худенькие, непривычно узкие плечики глупо, просто нельзя. Ещё, чего доброго, загнётся по дороге…

***
«…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Сквозь тяжко хрипящие хляби венозные
Ростки пробиваются бледные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки…
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада.
Не надо им лада тверезого ада,
Игла и росинка, всего-то и надо.
Да звёздочка в небе... да капелька яда...
…да проблески рая в струе винограда…
…да поле в пылающих маках заката…
…да холст, да шарада в картине собрата…

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада…»
(Из опусов Великого)
***

Почему-то о колдунах…
Колдуны вмешиваются во все бурные дела. Революция, бунт, драчка даже – колдуны тут как тут. Это их стихия, тут их подкормка. Вмешиваются в бурные события, становятся «своими».
Женщины-колдуньи привораживают важных мужиков, женят на себе, рожают. Мужики-дураки потакают колдуньям, а потом и детям своим – тоже теперь колдунчикам. А потом и те (при очередной исторической заварушке) вмешиваются, уже «со знанием дела», с «потомственны опытом», с «нужными генами» – в народную стихию. Обязательно проникают во власть, начинают по-своему «моделировать» естественный ход вещей, который уже далеко не естественный, учитывая прорву порчи и сглаза…

***
Великий любил цитировать белибирду в таких случаях:
«Рука бойцов под зад коленом…»

***
Русский не нация, а состояние. Неандерталец не вид, не подвид. Явление. Состояние духа, высоты, взмаха. Русский не нация, а состояние…

***
10. Ещё раз про Муму

Состояние русского? На сберкнижке у среднего русского – ни хрена. Русский не американец, не еврей, не японец. Русский не столько нация, сколько состояние души и плоти… состояние плоти? Тоже хреновато.
Состояние души? Вот уж тут есть где разгуляться! Порою кажется, от русского одна душа и осталась. Все другие богатства, включая природные – фью-у – в «цивилизованных» странах. «Оне нам без надобности». – Так надо понимать.
Как и деньги от них…

***
Бытует в России анекдот, похожий на притчу:
Идёт вечерком по бульвару интеллигентный человек, и видит – пьяненький мужичок мочится, покачиваясь, на памятник Гоголю. Интеллигент, набравшись храбрости, говорит мужичку:
– Как Вам не стыдно? Вы же мочитесь на памятник великому
русскому писателю… самому Гоголю!.. Да Вы хоть знаете, что он написал?
Мужичок, заправляя штаны, отвечает нагло и уверенно:
– Муму»!..
– Да что Вы такое говорите? «Муму» написал Тургенев, а Гоголь «Мёртвые души», «Ревизор…
Мужичок ещё увереннее, но уже с осуждением, подытоживает дискуссию:
– Ну вот!.. Ну вот всё у нас  так… «Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…
А ведь неслучайный анекдот, неслучайный!
Хотя и похабненький, кажется. Ну, значит, ещё раз про «Муму»…

***
Самый невероятный и великий русский рассказ. Такие гиганты, как Лев Толстой и Фёдор Достоевский понять не могли – ну почему именно этому барину, полжизни проведшему за границей, дарована высочайшая миссия создать самое болевое, самое народное русское произведение?!.

***
Кажется, Лев Толстой до конца жизни мучился этой загадкой, и муки эти в конце концов подвигли его на создание «народной библиотеки», серии рассказов для детей, самых «простых», самых «доходчивых» рассказов. И среди них действительно есть своего рода шедевры – «Алёша Горшок», «Филиппок», «Лев и собачка»…
Но вот чуда «Муму» так и не повторилось.

***
Я понимаю, чудо неизъяснимо, на то оно и чудо. И всё же…

***
Помню, как в 70-х годах прошлого столетия мы, студенты, напевали на мотив хитовой западной песенки такие слова (автора никто из нас не знал):
«Зачем Герасим утопил Муму?
Я не пойму, я не пойму…»
Самое интересное, «наша» песенка не казалась такой уж смешной. За внешним юмором и здесь властно проступала некая скрытая – непостижимая уму! – трагедийность, заложенная в шедевре Тургенева.
Вот, пытаюсь постигнуть, много лет пытаюсь…

***
Почему так мучает русских людей эта, казалось бы, маленькая нелепость, под названием «Муму»?
Ну, полюбил ты приблудную собачонку, так и не топи её! В чём проблема? Не хочешь барыню ослушаться, приказавшую утопить несознательную тварьку, ну и схитри: отнеси её к реке, перевези на ту сторону, а там пусти куда-нибудь в прибрежные заросли, и дело с концом. А барыне доложишь, жестами объяснишь – всё исполнено, как Вами велено. Греха тут вроде и нет – солгал во спасение… невинную собачонку спас…
Как бы не так!

***
Дело в том, что это рассказ не столько о барыне, немом мужичке и собачке, не столько об их нелепом, на первый взгляд, конфликте, сколько – о Любви. Не случайно  это слово с большой буквы. Здесь не просто любовь. Точнее, не только любовь в обыденном смысле. Суть в том, что за этой «обыденной» любовью неожиданно, но властно проступает вся архитектоника великого, невероятного в своём величии, жестокости и милосердии государства… 

***
Попробую объяснить.
В подтексте рассказа, именно в подтексте, а не в самом тексте, что делает конфликт гораздо пронзительнее, читается: барыня тайно влюблена в молодого, громадного, немого Герасима. Можно бы продолжить и дерзнуть: немой Герасим это сама Россия. Народная, «простая» Россия – громадная, бесправная, безмолвная…
Но погодим с обобщениями.
Вот вопрос – а любит ли Герасим барыню? Из текста ясно, кажется, одно: он всем сердцем любит только собачку – такое же, как и сам, одинокое, безмолвное существо. Это ясно всем, любому читателю. Менее ясно другое: Герасим любит не только собачку. Он любит и барыню. Причём не только любит, но искренне её уважает…
А за что?
***
Вот это и возносит рассказ на небывалые высоты: и Герасим, и барыня очень глубоко (в подтексте рассказа) чувствуют исконную общественную иерархию, точнее иерархическую соподчинённость – от самого верха до самого низа – русского общества. В итоге – архитектонику великого государства.

***
…а как бы ещё иначе выстраивалась эта огромная территория под названием Россия? И не просто территория, а самая тяжёлая, на две трети в зоне вечной мерзлоты земля. Да в ножки поклониться России должны  народы хотя бы за то, что обиходила такие тяжкие просторы, кормящие полмира газом и нефтью! Как бы иначе она выстраивалась, эта не просто и не только территория России, но, что самое главное, её духовная составляющая: уникальнейшая, удивительнейшая в мире?..

***
Итак, если идти по самой простой схеме, получается следующее:
барыня любит Герасима.
Герасим любит собачку.
Собачка всем сердчишком привязана к Герасиму…
Корень же конфликта, самый тонкий и болевой его нерв кроется в том, что и Герасим любит барыню!..
Причём настолько искренне, настолько чисто любит, что ему и в голову не может прийти уловка – взять да отпустить собачку на волю, а барыне сказать, что утопил. Он не может солгать ей по определению, по самому внутреннему мироустройству (не путать с «рабским» началом) – не может солгать, и всё!
Вот в чём дело, вот в чём боль!

***
«Зачем Герасим утопил Му-Му?
Я не пойму, я не пойму…»
***
Эх, молодость, молодость… летучее время! Тогда проблема выбора практически не стояла перед нами, студентами: все учатся, все устроены, работа в будущем обеспечена… и все мы не прочь похохотать над «смешным» конфликтом немого мужика и вздорной барыни.
А суть-то дела здесь именно в проблеме выбора.

***
И это обнаружилось, проступило в сознании лишь со временем, как проступают корни из-под земли на лесной тропе…
Герасим – центр тяжести рассказа. На нём лежит вся мука жесточайшего выбора. И он делает свой мучительный выбор – «высокую» барыню, совсем не явно им любимую, предпочитает всем сердцем любимой, и ни в чём, кажется, не повинной, но более «низкой» собачке. И – топит её… он выбирает – иерархию…
Так строилось Государство.

***
Герасим – центр тяжести рассказа. Но почему же тогда он называется не «Герасим и собачка», к примеру, или же, например, «Немой Герасим, собачка и барыня», а именно что – «Муму»?
А вот здесь проступает уже иная, ещё более подспудная тема – тема Жертвы. Помните у поэта? – «Ступай и гибни, дело прочно, когда под ним струится кровь».
Вот ведь чем ещё памятен или – прочувствован – этот маленький шедевр под таким смешным названием. Памятен любому, вне сословий и степени образованности, русскому читателю…

***
«Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…» – не так уж и примитивен этот полупохабный, на первый взгляд, анекдот…

***
Россия строилась долго, трудно. На крови, на нечеловеческих усилиях и жертвах – порою неоправданных и страшных в своём неоправдании.
Почему-то неотвязной нотой звучит во мне нечто, словно бы и не имеющее отношение к теме, но – имеющее, имеющее, имеющее!.. во всяком случае, это нечто звучало неотвязно, когда думал о самом болевом русском рассказе – звучало и звучит, наподобие подземного тайного колокола.
Что же это такое?
Это, кажется, не имеет прямого отношения к теме, но – всё же, всё же, всё же…

***
Это – тема русского старообрядчества.
Мне кажется, тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы не болело!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загноблено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда казнивших, ссылавших вместе с семьями русских людей.
А ведь это были самые сильные люди России!

***
Бывало, предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить, но в иные века оно достигало небывалого в мире могущества.

***
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии, не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...

***
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – многодетные, непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть им  не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...

***
Старенький Папа Римский, покойный Иоанн Павел, перед смертью успел-таки покаяться – за инквизицию покаяться, перед евреями покаяться, перед православной церковью покаяться. Бледненько, но покаялся.
А покается ли наша православная церковь перед миллионами русских людей? Людей пусть и не очень «правильной», но ведь – христианской веры?
Пусть они и неправы были в перспективе истории, геополитики, возможно даже  раскололи бы страну на несколько родственных стран, но ведь миллионы, миллионы, миллионы русских людей были затравлены, сосланы, загублены!.. Неужели это не требует покаяния? Неужели эта боль, как чудовищная заноза, так и будет сидеть в сердце?..

***
Да, это были бы русские, сильные, славянские земли. Но единое государство зависло бы под большим вопросом. А ведь за него боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о собственности имеют…
Это угроза. Её упреждать следует. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с позиций сегодняшнего дня всю суть тех конфликтов, борений, противостояний. И не стоит, наверное. Тем более, что сейчас державная и старообрядческая церкви сняли большую часть вековых противоречий, и вовсе не враждуют…

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь и при всех гонениях именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы…
Да, это наверняка был бы класс, общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих!..

***
По всей моей знаемой родове я к старообрядцам не имею прямого отношения. Но ведь сердце от этого болеть не перестаёт – миллионы русских людей сложили головы неизвестно за что…

***
Известно, известно! – За государство, за иерархию, за архитектонику.

***
...они шагали уже около двух часов. Капелька то и дело просила передохнуть, и он не противился ей. Суровый охотник Зуб не понимал слабости в людях. Но то были люди своего племени – и мужчины, и женщины. А здесь нутром понимал, что имеет дело с чем-то невиданным доселе. Он невольно сравнивал её со странным росточком, нежно – до ссадины в сердце – пробившимся сквозь колючие хвощи и скалы его пещеры.
Он был прозрачен, тот дивный росточек, весь прозрачен насквозь, особенно при ярком солнце и, по сути, никчемен. Но Зуб почему-то любовался им, жалел и не позволял детям выкорчевать. Тем более, что уже на другой год пустили в щелях скалы его новые золотистые детки-росточки…
Солнце уже заходило, надо было поспешать. Зуб негромко, но настойчиво приказал Капельке встать и двигаться за ним. Они пошли…
Наконец засмердело становьем. Вначале только родимый сладкий запах, от которого Капелька пришла в ужас, но не показала вида, заполз в ноздри Зуба… а чуть позже показались и сами дымки.
Уже вечерело, когда они прошли к пещере. Прошли незамеченными никем, и Зуб решил не объявлять сегодня сородичам о Капельке, которую привёл с собой незнамо откуда. Решил отложить на завтра. А сегодня лишь познакомить с ней своих старшеньких.
А потом, перекусив, наведаться к Родоначальнику. Вначале, конечно, следовало рассказать об удачной добыче, с поклоном преподнести в дар кусок свежей вырезки и  поделиться планами: за два-три дня он доставит к стойбищу всю мамонтятину. Часть, естественно, для копчения – на зиму,  часть для соления и вяления – на осень. А из нескольких добротных кусков свежака он предложит устроить завтра пир для всего племени. Тем более, что сборка урожая благополучно закончена на днях. А ещё назавтра назначен  ежемесячный День Наказания. Надо улестить женщин. Не одна ведь только плеть для них, но и кусок доброго мяса, и пляски у костра, и питьё хмельных отваров из грибов – пусть хоть это смягчит их нелёгкий день. В общем, есть о чём поговорить…
А потом, между делом, намекнуть Родоначальнику Уру, что всех ожидает сюрприз, что он, одинокий многодетный Зуб, приглядел для себя, наконец-то, удивительную подругу.

***
…а впрочем, речь про «Муму». Про Любовь.
Главное – за что Герасим утопил «Муму»? А вот за неё, за самоё – за Любовь! Хороша ли она, плоха, садизм метафизический, мазохизм – это уж не здесь разберут, не в смутных областях Земли…
Рассудить не под силу уму…

Вот тебе, батенька, и «Муму»…
***

11. Муравьи и мураши

Му-му-у… Простое, как мычание. Первый сборник футуристов. Они обозначили самим названием «точку возврата» – хватит «изячной словесности», вперёд к предкам! Будем реветь, мычать, а, может быть, научимся и по-русски выражаться?.. Научился всеръёз – и до конца – один Хлебников. Но не любил вычурного слова футуризм.
Величал себя не иначе, как будетлянин…

***
Язык Хлебникова поразит, и даже, может быть, оттолкнёт кого-то поначалу, как нечто чуть ли не чужеродное и слишком уж непривычное. Слишком русский и стихийно масштабный поэт, а мы приучены со школы к европейским формам,  к уютненьким ямбикам…
Вот ещё что должно поразить современного читателя: ни у Хлебникова, ни у Платонова, ни у Ксении Некрасовой читатель не отыщет и следа всех тех европейских соблазнов, того любования грехом, без которого нам кажется теперь уже немыслимой светская поэзия. А ведь этого позора не было в древнерусской литературе! Вот в чём тайна, вот где она, столь поздно осознаваемая горечь – так на чём же мы все были воспитаны, на чём возрастали? На грехе? На любовании им?..
Современные, и порою очень талантливые поэтессы иногда близки Ксении Некрасовой, но, при несомненном таланте, сильно уступают ей, и уступают лишь потому, что поэтика их вся – на грехе, на искушении, на любовании им. То есть, им творчески просто необходимы все эти подпорки, «костылики» красивых соблазнов, без них они, может быть, и не дошли бы до «цели». До своей смешной цели…
 А вот Ксюше Некрасовой все эти «штучки» были не нужны, она и без них сияет, движется, летит во времени. И если пишет, поёт, говорит – только о высоком. И даже Рублёва, иконописца, так или иначе очерченного церковным каноном, называет поэтом, человеком, парящим над землёй:
«Поэт ходил ногами по земле,
А головою прикасался к звёздам…»
 Время оценить её по-настоящему не наступило. Только наступает.
Как и время Хлебникова.

***
…Зуб познакомил детей с Капелькой. И они обрадовались ей, особенно старшенькие – Лоб и Ух. Им было трудно обихаживать младших, особенно совсем маленьких девочек, кормить их, стирать в ближнем ручье  их обкаканные тряпки, снова пеленать… а тут такая помощница, настоящая хозяйка. Правда, очень странная, непохожая на их мать, но всё же…
Зуб наскоро перекусил со всей, уже увеличившийся семьёй,  напоил девочек козьим молоком и, захватив корзину самого лучшего мяса, пошёл к Уру.
Тот, как всегда радушно встретил его в летнем расписном шалаше, с нескрываемой радостью принял подарки, и усадил у огня. Протянул Зубу  свою, уже раскуренную трубку с пахучей травкой (чего удостаивался далеко не каждый обитатель стойбища), протянул чернокаменную, гладко отшлифованную чашу с крепкой настойкой, и приготовился слушать. Он понимал, что Зуб не просто так явился к нему в поздний час, тут пахло серьёзной беседой.

***
…море, приближение шторма… волны налетают в белой кипени и, рыча, набрасываются на тебя, как разъярённые львицы.
И ты, пятясь, отступаешь, отступаешь…
Поневоле вспомнишь и тут же простишь знаменитую «лермонтовскую ошибку» про вспененную волну: «…как львица с гривой на хребте…»
Разъярены волны по-дурному, по-женски, именно что как львицы, у которых отродясь не было гривы, но ты отступаешь, пятясь, как от взбешённой, в истерике, женщины…
Может быть, потому и ошибся поэт, что слишком близко наблюдал горные бешеные реки? А вот если немножко сверху и чуть отдалённо понаблюдать?
Так ведь не львицы, а самые настоящие львы с их благородным наступающим рёвом увидятся и услышатся – белогривые, непокорные, возвышенные в непобедимости…
 
***
«…всю кипень с гривы, с головы
Швыряют в ноги нам…
О, если б вы,
Как эти львы,
Летали по волнам!..»

***
Откуда старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей... почему нелюбовь? Плохого-то не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что вычудил великий кривой, Кривой из кривых:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Там человеческий глаз не выдерживает. Так апостолы на Горе Фавор, вполне ещё земные существа, не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  на Луне побывал кривой!

***
…и на кой шут они в почёте, эти вечные тираны, авторитеты мысли и власти, облепленные, как мёд пчёлами, пророками? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? Чаще всего блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, «полусветье»… 

***
«Когда я стал маленьким» – исповедь старика.

***
Про Альфа-Центавра ни слова в Писании. А почему? Да чепуха это в объеме Божественного, все эти Альфы, Беты, Тельцы, Стрельцы, Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Поэтам и художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить –  тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть.
«Уловлять человеков» – вот серьёзный объём.  Не шибко богатые люди, слыша Слово, бросали прочь свои сети рыбацкие, веками кормившие их, и шли за Ним, и уловляли человеков. Вот Объём, вот задача Божественного! Такое вот Слово…

***
Да само небо нечисто перед Богом…

***
«Спутать гения с талантом
(Сатану с простым мутантом)
Вроде как и не грешно.
Оба – как бы  заодно,
Оба врут, как черти...
Но! –
Бес верховный, тот, собака,
Честен, истину поправ,
А талант – простой чертяка –
Полукривдой
Полуправ».
(Из Великого. Сомнения)

***
Мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его исполинских ног «калачиком», и он с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Великого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками. 
Качество коренится в крупном, объёмном…
А вообще…
Неандерталец бы так не поступил.

***
«Когда я стал маленьким» – исповедь старика.

***
…о любви, может быть.
А ещё-то о чём?  Именно о Любви. Стоит разговора.
Максима Евангелия: «Да-да», «Нет-нет». Христос говорил непреложно. Не разбалтывайся по мысли, не растекайся по древу, многовариантность мелка. Любовь выше… выше! Любовь включает всё, обволакивает собою всё остальное. Как самая страшная, самая тяжёлая статья уголовного кодекса включает в себя остальные. И покрывает их собою.
Есенин писал: «Много зла от радости в убийцах, их сердца просты…»

***
А любовь и убийство… сродни они друг другу? Доказывать  глупо. Поэт поймёт. И вспомнит:
«Я Франсуа, чему не рад,
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад
Узнает скоро шея…», – кто этого не помнит? Кто не помнит «Баллады Регдинской тюрьмы» Оскара Уальда? Все красивые глупости, что он до тюрьмы написал, не помнит никто, кроме эстетов и «уальдоведов». А вот строки из «Баллады» –
«…ведь каждый человек земли
Любимую убил…» – помнят все.
Однажды я прочитал знаменитому профессору словесности несколько стихотворений замечательного поэта Александра Соловьёва. Он искренне похвалил. А потом, напоследок уже, вспомнил я ещё одно его четверостишие:
«А я тебя люблю,
И я благоговею,
Но я тебя убью,
И потому – не смею…» – вот тут профессор вздрогнул. Почему?
А чёрт его знает.

***
Чувство любви… чувство приближения к смерти.
Или к чему-то ещё, что сильнее. Но что, что сильнее?..

***
А кого привечал Христос? Рыбарей, мытарей, блудниц. Фарисеев и книжников (интеллигентов на тот момент) не любил. Суддукеев видеть не хотел (они, вроде как аристократы по сегодняшней мерке), но относился к ним получше, чем к фарисеям. Загадка тоже. Может, из-за таких, как Иосиф Аримафейский?..

***
          Адам давал имена. Не всему сущему, – всему основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок».
                Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, как Адаму не обозначить всего. Это уже дело людей, поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления, метить словами «территорию».
            Адам знал: всё промыслительно уже заложено изначала в Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен этот, «вторичный» мёд, нет ли? Грамматика молчит, воспринимает в себя, и всё. Всё воспринимает, даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось, хорошо получится. И ведь получается, чаще всего…
           Адам радаров не знал? Лунохода не было?  Компьютера?
Промоутера-менеджера-юзера не было?.. Были!
           А кто они, что они, всё нарождающиеся новые слова? Продление Рода слов,  производное главного дела Адама.
                Ничо, ничо…

***
А вдруг этот «скушный» рай материализуется однажды, как порою материализуются фантастические видения, или грёзы писателей-фантастов: это не «скушная» до стерильной чистоты субстанция, а некая разжиженная биомасса, где совокупляются все, без исключении? Пребывают в соитии всё и вся, любая часть единого организма,  любая его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в представления о «скушном» рае.

***
…предательство Иуды, подвиг Иуды? Разное судачат, всё более разное. Вот, опубликовано Евангелие от Иуды. Подлинный ли текст, мистификация ли – вопрос другой. «Спецы» проверяли ветхие бумаги, вроде подлинный. А вдруг окажется, что Иуда был вынужден (самой механикой предопределённости) сыграть роль библейского змея. И уже через него – опять – вошёл в мир новый соблазн и грех?..

***

12. Глубина покаяния равняется…

Соблазн и грех предательства сладок. Засладил собою всё, начиная с любовных отношений. Залил, как патокой, мир, начиная с мелких сделок и кончая  международными договорами.
Прибыльное дело вероломство. И ведь что характерно, за полученные серебренники никто не повесился после Первопроходца. Да и к чему это баснословное благородство? Никем не доказанное, к тому же… Иуда… Первопроходец…

***
«Чиновник всему горю виновник» – издавна идёт. Обнимет, обласкает, и – нож в спину. Ты даже не заметишь… не больно зарежет. А кто такой чиновник? Лихой человек. Ещё Достоевский говорил о России – «… ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Ну, бродил со Стенькой, с Пугачом бродил. Рвали ноздри, били кнутом, в кандалах ходил, надоело. Пора в чиновники подаваться! Поэзией и вольницей в жизни немного возьмёшь…
Сел в департамент. Энергичный же человек! Сперва сторожишкой при департаменте сел… а там сынка писарем устроил… а там внучок столоначальником сделался… а там правнучек департаментом править стал… а там…
Править стал. Вот, чиновник, лихой человек – во власти!

***
…Зуб объяснил Родоначальнику, что ему нужно два или три дня для того, чтобы перенести свежее мясо из ямы. Ямы-ловушки  были священным секретом для каждого охотника, и Ур, прекрасно это понимая, не задавал лишних вопросов.
А главное, закоптить основное мясо там же, на месте. Это потребует времени и терпения всего племени, у которого сейчас шли  неудачи в добыче. Погибли сильные охотники, недавно вепрь насмерть задрал Крына и Малка. Их, конечно, оплакали всем племенем, зарыли в землю. Но силы добытчиков убывали. А на пороге уже стояла-постаивала осень. А там, глядишь, зима…
И вдруг такая добыча – целый мамонт! Да, мамонт, а не какой-то там вепрь или толстая змеюка! Зуб чуял – Ур, Родоначальник, сейчас в хорошем расположении духа. Рассказ Зуба о забитом мамонте и выпитая горячая настойка размягчили его железное сердце, и всё же Зуб откладывал, откладывал главный разговор. И только когда старшая хозяйка его, пригожая, ширококостная, крупнозубая Ляма, посверкивая маленькими коричневыми глазками, вошла в шалаш и попросила Ура налить ей тоже  напитка или позволить отхлебнуть немножко из чёрной чаши… а впридачу ещё закусить другоценным дымком из старинной трубки… вот тут Зуб понял, что засиделся и пора приступать к основному.
Когда Ляма, покачивая роскошными бёдрами, обёрнутыми в белую шкуру, вышла, наконец, из шалаша, Зуб решился.
Он рассказал Уру всё – с самого начала и до конца.  Как он увидел её, как накормил, как, зная, что нарушает запрет племени, привёл в пещеру… мало того, сказал, глядя в изумлённый глаз Ура, сказал непонятное ни для кого слово: «Это, знаешь… моё. Самое моё. Не отдам. Я её пожалел. Знаю, что она из чужих, знаю, что она Другая, но я её … захотел…»
Таких слов в их племени не говорили. Их даже не знали. Знали слова – «Она нужна мне», «Она подходит мне», «Я буду её кормить», «Она хорошо нарожает мне детей!». Всё это было понятно, обиходно. Но что такое – захотел? От кого угодно, но только не от мощного Зуба Ур этого мог ожидать, и теперь не знал как быть.
С одной стороны, Зуб ему друг и, по всей вероятности, его преемник. Кроме того, у него куча сирот, ему нужна женщина. Но никого, кроме любимой Пикальки Зуб знать не желал. А охотниц до него было много. Даже слишком, но ни с одной не желал спутаться. Да-а… Ур впервые столкнулся с такой задачей.
Но ведь и подношения Зуба ему были весьма кстати… да и сам Зуб давно, с самого детства нравился ему – вначале как ловкий, ловчее всех в полудетских играх юноша, потом как одинокий, очень удачливый и умный охотник. Да что там говорить, Зуб ему был просто другом. Может быть, единственным искренним другом!
Но как быть в таком случае? Ссориться с другом не хотелось, ни в коем случае. Но и вариант ссоры со всем племенем также не входил в его руководящую голову. Это же крах всей жизни. Возможно, даже целый бунт! Причём с абсолютно непонятым исходом. Да-а, задачку задал дружище… как быть, как быть? Как?..
И тут его озарило – Великаны!

***
…а никаких наций в сущности нет. Есть одна нация – Чиновник. Вечный Большой Обирала. У этой нации были разные названия в разные времена, но суть одна – обирать совестливого человека. И всё. Нация такая. А вот у совести нации нет. Никакой.

***
Верующий человек не энергичен. Верующий к Богу стремится, благодати ищет, копейки уворовать не способен. А лихой человек – иной. По клеткам своим, по хромосомам, по сути своей совсем  другой. Он так: сколько пузу потребно (это кажется вначале, что душа требует… ага! Пузо, пузо требует!), столько и схаваю. А там и баба задушит – жадностью своей вековечной задушит… а там и подкаблучником сделает…
И заворуешься, как миленький…

***
При этом о любви память не затёрлась. Объятия, клятвы верности,  клятвы великим  совместным проектам… – всё искренне! Пока бутылка в междусобойчике не допита.
А наутро – шишь! «Коньюнктура изменилась». Да пошёл ты на фиг, друг дорогой. Не думай плохо, вчера я был искренен и любил тебя искренне, а сегодня, понимаешь, обстоятельства… сегодня не люблю…
И всё это искренне – и вероломство, и предательство. «Надо будет – предам». В итоге: «Надо будет – убью». И всё искренне. От любви.
А ведь какие чистые, какие ясные были!..
Думалось, проскочу целеньким сквозь эту мясорубку, ведь проскакивали же до меня!...
И только чистый – от великой любви и памяти русский поэт ещё в ранней юности сознался:
«Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист…»

***
Были когда-то и мы русаками…

***
Никого он не зарезал и не убил. Скорее, его самого. Режут на деле те самые, «лихие люди». Режут и верят: «ведь от любви же я, от любви!.. Ведь не просто же, не попусту я души гублю!?  Так – надо? Надо так. Любовь всё покроет…»
И ведь – покрывает, зараза!

***
Самая главная здесь строчка у Есенина – «Что я сердцем чист…»
Остальное – приложение. Он просто догадывался…. или знал…

***
Причём вероломство, убийство и предательство у нас самые искренние, как любовь. Это Россия. Любовь здесь всё покроет. Любовь – это высшая статья. Как та, уголовная, самая тяжкая статья, которая покрывает собою все остальные.
Знаменитый разбойник – вот герой. Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Христианских душ. Но – покаялся. Да так искренне, так сильно, видать, покаялся, что «теплохладные», обычные, просто порядочные люди поразились силе покаяния и запели, умилённые, будто бы прозревшие:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
«Шах Мазоха, большой сладострастник,
Рассуждал: если боль, это праздник,
Чем больнее, тем слаще. Да-да!
А чем хуже, тем лучше, поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда...»
(Из опусов В…)

***
«Глубина покаяния равняется глубине преступления».
Кто сказал? Неандерталец сказал. Великий.

***
«Я еще не волшебник, я еще только шучу…» – любил приговаривать, чуть ли не с долей некоей тайной (какой-то таинственной угрозы) Великий.               

***
…а что собственно русского в нашей классической поэзии, культуре? Ни Пушкин, ни Тютчев, ни Лермонтов в их европейских «орфеевых» традициях не были русскими по существу, по русской глубине, по объёму. Чайковский в музыке тоже от «Орфея».
Русский – Мусоргский. Но он, русский, «неинтересен» массам. Веками приучали  к европейскому, куртуазному, сладкому…

***
 «Случайно ль так благоволят друг дружке
Художники, парнасцы, воры, шлюшки,
Как будто никого на свете нет
Душевней и родней кабацкой суки?
И под стопарь водяры с похмелюки
Братаются убийца и поэт…»
(Обломок эпоса В…)

***
Революция с её тектоническими подвижками выдвинула (выпихнула?) Хлебникова, Некрасову, Платонова, русских. Но они вроде как «не хаваются» массами. Ключ не найден. Мы все, как прежде, в сладком европеизме болтаемся, как мухи в меду. А настоящие русские – с природным национальным орнаментом, костюмами, протяжной музыкой, былинным стихом – до России. Русские до России?  Как это? А вот так! – В Руси.
Двести лет позорища русской светской поэзии…
Триста лет позорища династии Романовых… да и русские ли они?
После Петра сплошь немцы.  Рюрики, и те более русские, хотя и норманны, вроде бы. Но самое русское коренится – в дохристианском. Это русское (не мифическая ли Тартария?) мучительно искали, ищут самые глубокие русские умы. Ищут то время-пространство, где не было ни татарщины, ни европейщины, а была-цвела – Русь. Самостоятельный материк, без всякого «западничества», «восточничества». Просто настоящая Русь. С исконными песнями, орнаментами, сказками, пословицами. С русскими «Осевого Времени» – своего осевого времени.

***
Даже частушечный Маяковский более русский, чем Пушкин, воспитанный на французской поэзии. Отвыкли от русского. Да и что такое русский? Помесь славянства с финно-угорством? А это – до Европы, до татар, до Орфея, до европейского…

***
Всё классическое русское немножко выспренне. Пафосно. В России – величие, Поиск. Так почему же главный здесь не величественный Дед покровитель и тайновидец русских поэтов, но европейский Орфей?.
А вот не каждому он по плечу, Дед Пихто…

***
Великаны… они уменьшались, словно таяли во времени…
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. Так шло изменение объёма. Так стала шириться Мораль и сужаться Нравственность.

***
Предок на завалинке

Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит,
Огнями трубки темноту  тревожит
И тишину усами шевелит…

***
Вовики веков: Владимир Красно Солнышко, Владимир Мономах, Владимир Ульянов… много, много. Вовики веков. Аминь.

***
«…ненавижу слово россияне,
Терпеливой празелени цвет,
Есть азербайджанцы, молдаване,
Русский – толерантен. Русских нет.
Видно, нет страны такой в природе.
Предок за Россию бился зря.
Толерантность… это что-то вроде
Трын-трава, по-русски говоря…»
(Из плачей-заплачек Великого)

***
…а вообще в России какого только русака на престол не возведи,
всё одно, евреем станет. Метафизика, однако.

***
…и метафизика эта задолго до принятия христианства на Руси завелась. Мессианские народы, что ли? И ненавидят, и обожают друг друга…

***
Еврей в России больше, чем еврей…

***
– «Брешу? Собака?».
– «Точка, «вру».
– «Мели, «емеля», твоя неделя…»

***
Рычат сквозь недели емели, собаки,
Урчат в интернете… и паки, и паки…

***
Неандертальцы поступали медленно…

***
13. Самодеформация

Медленные поступки и слова внушают уважение. За ними сила, основательность.
Глубина памяти…

***
Неандертальцы страшные, якобы… Враньё! Милейшие люди. Благороднейшие. Как-то в парке ночью один такой неандерталец со «зверской» рожей спас меня от стайки отмороженных, прыщавых, симпатичнейших юнцов-кроманьонцев…
С ножичками в тоненьких ручках.

***
…додумались, наконец, мудрецы – «Неандерталец это снежный человек».
Чушь какая!
Ну да, снежный человек, скорее всего, также действует в параллельном измерении. Волосат, диковат, грубоват... а неандерталец не груб. Это не снежный, это –
«Нежный человек».

***
Откопали новое чудище – «Пидорище Поганое».
Многоликое, червеобразное, беленькое, кроманьонское…
Культурное приобретение музея 21 века, кунсткамеры идолищ плюрализма. Чудище покоится в большой банке со спиртом, а наклейка гласит:
«Бесполезное ископаемое»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
Утром Зуб накормил толчёным овсом-самосевом детей, напоил из козьего пузыря малышек и уже собирался уходить к реке, коптить-солить остатки мамонта, пока не сожрали их могучими жвалами рыжие шустрые муравьи, как вдруг взгляд его упал на чашу Капельки. Она была нетронута.
Сама Капелька тоже была нетронута в эту ночь. Зуб решил несколько ночей позволить ей освоиться… отвёл в дальний отсек пещеры, уложил на ровно обработанный  каменный лежак, крытый двумя слоями шкуры, уложил, а сверху ещё накрыл белым козьим  покрывалом.
Но чаша Капельки была почти нетронута. Почему? Чаши – вот как у детей – не должны быть пусты, они должны быть  вылизаны дочиста.
«Чем же кормить эту тварь? – подумал Зуб – как с ней вообще быть?..». Он тяжело задумался, с непонятным и – вдруг странно обостренным! – незнаемым прежде голодным чувством глядя на эту дикарку…
Вот только времени на раздумья сейчас не оставалось. Солнце уже всходило, надо поспешать…

***

Русские – деревянные люди. Дома деревянные. Лес.
Горцы – каменные люди. Дома из камня. Горы.
Человек идеальный – огненная стихия.
Не довели человека до огня и любви… вот, где они, идеальные?

***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь прикусывает молодую планету…»

***
Арочные своды… кто-то вообразил, что их придумали чуть ли не Хетты… или Египтяне… или Греки…
Неандертальцы придумали.
Что они делали? Самое простое и надёжное: накрепко вкапывали ноги мамонтов (кости их ног, разумеется) в землю. И это были надёжные остовы жилищ. А самый верх перекрывали бивнями тех же мамонтов. Таким образом возводили прочнейшую «арочную» крышу, с которой благополучно стекала вода, талый снег…
Говорят, кое-где в России (на Рязанщине) находят остатки подобных жилищ. Говорят, если утеплить, можно там жить ещё сотни лет…
Вот такие они, Неандертальцы!

***
«…в какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И всё вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»
(Из опусов В. «Эсэсээрос»)

***
И вот что заметили антропологи: в племенах древних охотников и собирателей (раковин, грибов, ягод) практически отсутствовала социальная иерархия, то есть подавление слабого сильным. Власть, престиж, имидж, прочие глупости для них ничего не стоили. Имело значение другое: жить на этой земле сообща (общинно, соборно), заботиться друг о друге, помогать друг другу –  высшая ценность, высшая благодарность! Это была, если угодно, Идеология Неандертальца – всеобщее благо.
Да, каждый охотник или рыболов жили вроде как наособицу, каждый занимался своей личной добычей и пропитанием семьи, но для того, чтобы обмениваться добытым, нужна была именно общность, чувство плеча. А для того, чтобы сбывать товар, нужны пункты сдачи, обмена товара на золото, деньги. Всю эту систему в одиночку создать невозможно, только собравшись. Соборно.
Потом, в земледельческих обществах современности, в эпоху голоцена (и до нашей эры, и в нашей эре, кое-где – даже до сегодняшних дней!) эта морально-нравственная ценность сохранилась.
И сохранялась очень, очень долго… сохранялась в общинных устройствах жизни. Община – прообраз общества. Нравственный. Он и в рабочем классе долго ещё сохранялся, я это хорошо помню…

***
 «...он в душ заходит церемонно,
Теперь он сутки выходной.
О гигиена гегемона,
О турникет у проходной!..»
(Из элегии  Великого «О»)

***
Женщина чувствует себя главной на земле.  И все её чаянья, хлопоты, сплетни – главные. Она – исконное живоро¬дящее. А мужик при ней что-то стороннее. Мужик  предмет жалости для путной земной женщины. Нечто со-¬путствующее. Как «сопутствующие товары», приложение к основному товару в магазинах.
Между собой женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать, она в первую очередь – рожаница. Т.е. нечто самодовлеющее, самодостаточное, как её собственное чрево.  Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. А она – от мира. Она жалеет. Он презирает. И – призревает...
Вот они, двое: кроманьонцы, неандертальцы.

***
…признался он – и стал влюблён…

***
С милой рай и в раю…

***
Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверное. Коту, козе, собаке куда как пристойнее из дома убегать. А зачем корове? Волчья сыть…
Травяной мешок…

***
«Бабы делают бабло, остальное всё фуфло,
Остальное прах и тлен, даже Сердце, даже Член.»
(Частушками баловался В.)

***
Русский ключ ко всем замкам – топор. Это и просвещенный Родион Раскольников понял. Понял, правда, куда позже тёмных «ёжиков» с большой дороги.

***
Манилов – тайный свет Гоголя. Для маниловых пришёл Спаситель, они одни по-настоящему видели Мечту, Свет, Мрию…
Манилов мечтал, что за дружбу «генералов давать» будут самым верным друзьям. Выше и чище такой мечты, такого максимума не было в русской, да и во всей мировой литературе. Ну, что ещё-то возвышеннее можно намечтать в низменном мире? Да ничего!
Но, опять-таки, – хищники не поняли. Теперь подчёркивают, что именно у Манилова было больше всего мёртвых душ. Но он (единственный) не продал, а просто подарил их Чичикову, сам оформил купчую. «Из любви и дружбы»...
Да, при изобилии любви и мечты – больше смерти. «Там, где любовь, там всегда проливается кровь…» – так, кажется?
Но – «Оставьте мёртвых своих…». Главное – свет. Даже тайный…

***
Рассказ, построенный на тонких дисонансах: китаец рисует на рыночной самоделке не китайские, а европейские узоры... европеец носит восточные одежды… на «Мерседесе» вместо фирменного значка – дракон… ну и т.д. Возникает безотчётная тревога – что это, слияние культур? Броуновская тусовка цивилизаций?..

***
Начинающие пишут, как правило, сложно и коряво. Так древние люди сперва раскаляли камни на огне, а потом бросали их в котёл, чтобы закипела вода. Опыт упростил «процесс». С годами стали подвешивать котёл над огнём…
Казалось бы, чего уж проще? Как этого сразу было не понять?
А вот, понадобились тонны лет!..

***
Самодеформация мира… у писателей и художников не редкость.  С годами художник начинает… нет, – перестаёт. Перестаёт видеть мир в своей первозданности. Даже не сознавая того, видит его уже через призму образов, им же созданных, нагромождённых за долгую творческую жизнь.
           И, теряясь в догадках, никак не может понять, почему не способен создать ничего свежего. Сумма технологий, наработанная за жизнь, ведёт проторенной дорожкой. В итоге разрастается масса образчиков.
  Он становится большим, заслуженным… нулём. Творческим нулём.  Так, именно так всё искусственное непоправимо отстаёт от природного.

***
«…слабеющие к творчеству позывы
И вялые фонтанчики мечты…
А родники пульсируют, чисты,
Ошеломлённо выпуклы и живы…»
(из опуса В. «На пленэре»)

***
Но теперь ему кажется, что он Творец. По крайней мере, творец своего мира, который лучше созданного когда-то, Кем-то. Так, вероятно, думал Денница, взбунтовавшись против Бога.
А самодеформации мира художник уже не видит, незаметно выпав из творчества, из детства. Редкий поэт и художник несёт в себе детство до конца, но уж в этом случае он до конца непредсказуем, свеж, молод, ошеломителен. Таким был великий неандерталец, великан и ребёнок Хлебников.

***
«Был Адам одинок, как последний уд.
Но возможностей в чpеслах носил целый пуд.
Он засеял свой пуд,
Потучнел pайский сад –
Люд жиpеет,
Кишит, pаспложается ад:
Миллиаpды возможностей!
Столько же дам.
И пудов – миллиаpды.
И каждый – Адам!..»

***

14. Жесты

Адам зарыт в Неандертальце. Во всём открытом, плодородном, сильном.
В глубине. В руинах памяти…

***
 «Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком падать к чужим ногам. С и е   есть  самая  в е л и к а я  и с п о в е д ь, которой  и с п о в е д у е т с я  хулиган…»
О чем это Есенин? – о муках творчества? Об искусстве?..
Чёрта с два!
Об  и с к у с е. Это же яблоко искушения! Здесь не «изящная словесность», здесь глубже, страшнее. Тёмная  судьба художника, его связанность – подспудная – с силами далеко не ангельскими. За «лёгкостью» есенинского стиха этого не разглядишь, но если вчитаться – вздрогнешь ведь! Вспомнишь полную графоманию ранних его стихов. И почти тут же (с периодом в каких-то полгода) – истинные шедевры. Эту тайну знал один Есенин, и никому не выдал. Пытался коряво исповедаться – «самая великая исповедь…». То же самое мог бы сказать, наверное, ранний графоман Некрасов, юный графоман Гоголь (точнее – поздние гении под теми же фамилиями)…
И почему именно – яблоко? Не груша, не тыква, не брюква, а – яблоко?
А потому!
Ибо – «с и е...»

* * *
«Ирония – уступка миру…
Так ли?
Трагедия – в судьбе,
Фарс чуть поздней, – в спектакле,
Всерьёз лишь новизна, открытие. И – боль.
Там, где ирония, там отраженье знанья,
Там кривизна зеркал, гримас...
В любви признанье
Потерпит ли усмешку?
Вот где соль…»

***
  «Хруст таракана» – сага о великой битве на кухне.

***
…резкая – до абсурдной ясности мысль во сне – да как же это не понималось раньше, что стихи нужно оформлять не рисунками ху¬дожника, а своими чувствами, эмоциями, которые были же при пер¬воначальном толчке к созданию тех или иных стихов...
Но что это за чувства?
Скорее всего – жесты, порывы со дна души, из глубин подсознания. А в графическом выражении нечто наподобие рентгеновских снимков… или наскальных петроглифов. Что-то непременно первобыт¬ное: жест страсти, рывок охотника, ужас, олений гон…
То есть, суметь дать себе отчёт, что же двигало тобой, когда заклубились ритмы – страх, любовь, нежность? И как это выразить графически? А, скорее всего, так же – дикарски, как нас¬кальные рисунки, ибо они первоначальнее всего.
Сейчас вспоминаю, что лучшее оформление стихотворных сборников и было таким, или почти таким – стилизация под первобытность, а не поздний академизм. Волхвы и шаманы (прямые предки поэтов) «академиев не кончали». Да и сами стихи хороши именно своей первобытностью. Во сне это так оче¬видно было: вот рисунок под этим стихотворением – весь порыв во тьму, а  вот под этим – ленивое потягивание… 
Но какова техника рисунка? Почему-то кажется: ближе всего рентген. Или негатив – ломаный,  неясный… или  петроглиф наскальный.
Вот это достижимо даже для меня. Рисовать не умею, ри¬сую и впрямь как дикарь…

***
Зуб подошёл к ямине, вынул несколько кусков освежёванного мяса, поднял наверх и стал коптить на тлеющих уголях костра. Нанизанные на свежеостругные палки, куски мяса послушно переворачивались и приобретали медленную, вкусную смуглоту.
Зуб знал, что больше трёх корзин он сегодня не унесёт до стойбища, и потому не  очень-то торопился. Зуб думал.
Как ему быть с Капелькой – раз. Что решит племя – два. И главное, что скажут Великаны. Вот это самое главное. Великаны существа загадочные. Они могут притвориться  огромными горами со снежными шапками, и не сказать ничего. Они могут встать  со своих богатырских колен и разметать всё их стойбище, ежели будут разгневаны. Великаны могучи, и они, кажется, могут всё.
Но люди относились к ним с почтением, и никогда Великаны ещё не делали им худа. Но тут такой случай, такой случай…
Они же сказали однажды: «Вы – Другие, они – Другие. Не мешайте друг другу».
Назидания хватило, чтобы через Большую реку потом никто  не переплывал.
Никто. А тут вдруг Эта …

***
Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно, хорошо. С переменным умом – периодами. Замыканиями. Зарницами. Вдохновениями…

***
Биология «выяснила» – в человеческом сознании априорно заложена некая структурная решётка (ещё «до всего», как говорится), и эта решётка способна вместить в себя информацию о мире, взаимосвязи явлений, иначе бы человек не смог  «отлепить» одно от другого. Слово – подвижный элемент в структурной решётке, а значит семантика слов способна изменяться в зависимости от обстоятельств, влияния социума и пр. Но сама решётка остаётся неизменной. Она выше и первичней всего, она – данность. Итак, в Начале была… Решётка?
  Но в Начале было – Слово. И была грамматика. Грамматика – та же рамка в пчелином улье, заполняемая словарным составом, как мёдом в сотах.
Слова, слова, слова… 
Но откуда взялись они, слова? В Начале было Слово! Слово вызрело, созрело во времени, и вот – репнуло как молекула, раздробилось, раскатилось бесчисленными горошинами, атомами перезрелого стручка… и – пошли слова, слова, слова. А сама рамка (грамматическая структура) была дана одновременно со Словом. Но – не со словами. Если точнее, она, рамка, выдвинулась из первичного, цельного Слова, и – повисла.
В пустоте ещё.
А вот когда Слово расчленилось на слова, тогда-то и пригодилась для слов, как рамка для мёда. Это всё первоначальная, априорная, воздушная ещё данность. Биологическое, плотное сгустилось позже. Тогда подвижные, ловкие слова, и ещё более ловкие их сочетания стали заполнять структурную решётку. Не слова даже, а именно образы, дробные значения, обозначенные дробными же словами.

***
Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. Всем слабо. А  увиделось бы: всё доброе (воистину доброе), что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру, это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкни доброго слова, жеста незнакомца, это – ТЫ, но другой. По недоразумению  д р у г о й.  Неузнанный (ещё неузнанный!) ТЫ.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна…

***
«…важнецкие, брат, персонажи:
Витальность, брутальность… и даже
Ехидства, скажу, хороши,
Сарказм, недержание желчи...
А подлость и трусость – те мельче:
Инкогнито, теньки души…»

***
  Апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов: «Красота мир спасёт». И гундосят, и выпевают век за веком (с ритуальным, как повелось, придыханием) эту «непререкаемую» истину. А что она означает по существу?  Всего лишь рациональнейшую из гипотез – мир,  якобы,  возможно  спасти наиболее разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более.
Самое точное определение красоты из всех мне известных: «Красота – это высшая целесообразность». Не уничижение красоты, но грамотная  констатация факта: цветы, например, имеют ту или иную «волшебную» раскраску.А «нездешний» запах необходим цветам для того, чтобы пчёлы, их опыляющие, острее чуяли эту приманку, можно сказать медовую ловушку, и с прицельной точностью летели на «волшебные» огни – пятнышки, полоски, тычинки, лепестки,  т.е. на те же сигнальные, габаритные огни взлётно-посадочной полосы аэродрома, «порта при¬писки».
Форма, запах, цвет, таким образом, строго рациональны. Как и сама красота. Не путать с волнением,  трепетом души! В том числе женская и мужская, сексуально привлекательная, взаи¬мо-привлекательная красота. Эта красота обусловлена какими-то глубинными, из тьмы времен идущими видовыми надобностями…

***
Оставьте мужество для нежности!..

***
«…какая разница
Какая задница?
– Большая разница,
Большая –  дразницца!..»
Из «философских ёрничаний» Великого)

***
Ну и как же эта «красота» спасёт мир?  Мир может спасти только Тот,  Кто  его сотворил. А красота – лишь функция. Её принципы (золотое се¬чение, архитектурная пропорция) лежат в основе социального и государственного строительства. 
А что, фашизм с его чудовищно правильными конструкциями не красив разве сам по себе, если отвлечься от нравственной стороны дела? Вели¬колепные факельные шествия, строжайший (красивый сам по себе, «правильный») трудовой процесс, здоровая,  физически культурная молодёжь на праздниках, на парадах – это всё очень кра¬сиво и  рационально, тут трудно спорить.  Ну и как, спасла эта красота мир?..

***
А какая вообще красота спасла мир? Красота Ромео и Джульетты? Красиво, конечно. Но ведь и могилки красивы...  а вот два уважаемые рода шипят, шеперятся. Из века в век на расшеперье.  Где уж тут мир спасти? Семью не спасли!..
Красота, повторюсь – функция. Одна из функций уже сотворённого мира. Чертовски соблазнительная, всё-таки, функция. Пользуются ею все, но, кажется, охотнее и успешнее других – лукавый...

***
А вот попробуй, подставь другое слово, слово «Рацио», к примеру. Что получится? «Рацио (порядок) спасёт мир». Не то? Совсем не то. В красоте – в извивах и наворотах её – та же антропоцентрическая гордыня, что и в дикой человеческой вере во всесилие рационального обустройства мира, «рая на земле». Скво¬зит гордыня в превозношении красоты (именно тутошней, сугубо земной, человеческой, «частной» красоты «антропоса») во всём и надо всем сквозит, превыше неба и самой Благодати, кажется...
Вот здесь-то и коренится соблазн литературного, «изящного» атеизма. И здесь до боли знакомое, невытравленное клеймо эпохи просвещения  – безбожие, как роскошнейший перл махрово расцветшего антропоцентризма.
…и цитируют, и цитируют образованцы всех мастей выспреннейший (оторванный от сути) обрывок значительной мысли. А речь по сути о том, что Красота Божья, а не «просто красота» спасёт мир. «Просто красота» – губит, а не спасает. Тут скорее всего  нечто близкое к соблазну, сладострастию, если не разврату. Тут не Благодать…
И жизнь всё нагляднее это показывает. Особенно в эпоху масс-медиа. И любовь тут не Любовь, а, в лучшем случае, секс. «Сделаем это по-быстрому». Случка попросту…
Оборвали, гады, оборвали!..
Обворовали.
***
Круговорот культур в природе
«Червяк – культиватор почвы...»
(Сельскохозяйственное)
Червяк уже разбит.
Он корчится на грядке.
Знобит его, знобит,
Волнисто передёргивает складки
Былого червяка,
Но – всё в порядке.
В конвульсиях разбитые остатки.
Но – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Сезон избыт.
Взят урожай, и взятки, в общем, гладки,
И отдыхает штык и черенок лопатки,
Червяк убит?
Но зреют, зреют новые посадки,
И, корчась, прорастает новый быт,
И – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Такой вот, брат, кульбит.
(Здесь и выше, и далее – обломки перлов В…)

***
«Единство и борьба противоположностей»… Памятна «формула»? Ещё бы! Чуть ли не с детства. А вот какова суть, что главное тут? Это далеко не всегда осознаётся. С годами понимаешь, здесь не один пресловутый «диамат» кроется, здесь вещи поглубже, здесь – онтология мира. И главное слово здесь – «единство». Единство света и тьмы. Чёрного и белого.  Но ведь ещё – и борьба их, а не только единство?
В природной палитре, как минимум, семь цветов, это основа. Оттенков же ещё больше, что показывают искусственные материалы, вроде цветного плексигласа, где переливаются десятки, если не сотни оттенков радуг. Но всё же суть конкретнее: все цвета и расцветки имеют исходный цвет – белый. Веерным спектром он разлетается на остальные цвета, в том числе полную свою противоположность – чёрный. Этот сильнее всех, кроме белого, частью которого и является. Чёрный свет, можно сказать – Денница, тьма, отпавший от Бога ангел. Но ведь и это по сути часть белого цвета!
Вот он, непреходящий космический ужас – часть борется с Целым. То есть, в данном контексте – с Богом. Проистекает по сути борьба противоположностей (подчас мнимых) внутри изначального Единства. Противоположности бьются, коренясь внутри Единства. Бьются… но лишь потому и – во многом благодаря битве – возможно  самодвижение мира. А там, по слову поэта – «Из света в сумрак переход…»

***
«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую, Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова, Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот,  кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»
(В. «О соблазнах»)

***
…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть, «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо исторических событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (ну, как «Собеседник ангелов» Джон Ди, к при¬меру) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие. Ведь ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, и  совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».

***
Из воздыханий Великого:

«…как сделать бизнес? Тут нужна сноровка.
А перед сном так сладко помечтать:
Секретный текст… шпионская шифровка…
Шикарный бизнес – Родину продать!
На как продать? Кому?.. Тут нужен опыт.
Мечты-то есть, нет опыта… ну что ж…
Пожалуй, всё же в розницу, не оптом…
Оптовика, пожалуй, не найдёшь…»

***
Квадратуру круга ещё не решили, нет? Ничего странного…
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик запросто. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри с бумаги, из сознания,  из файла – и нет.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали».  Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом,  за ним бессонные ночи, напряжённые дни труда, нервы, муки...
Да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое измере¬ние. Если не в пятое, «…дцатое»…

***
Но ведь она сама, сама приплыла! И она была в беде, видно же было, не ела давно и страшно голодна. Недаром так пронзительно сверкал незримый взгляд из-за кустов! А потом…
Зуб при одном воспоминании о ней переполнялся какими-то смутными, неизведанными до того чувствами. Он ещё боялся признаться себе в этих чувствах и не мог их назвать, но уже крепко знал – бороться за неё будет до конца.
Вставал, правда, не очень проявленный пока и не самый главный, но существенный  вопрос – а чем её кормить, эту пришелицу? Нашу еду не ест… ну, может, привыкнет… но сколько же времени пройдёт, пока привыкнет?
Зуб не стал сегодня выговаривать Капельке за нетронутую пищу, но, отведя за Мшистую Скалу, усадил на бревно и напрямую спросил – что едят в их племени, и чем она думает, кроме мяса, питаться?
Капелька опустила голову и прошептала только:
– Не знаю…
– Ду-рра! – взревел Зуб. Полная дура! Чем думала, когда перебиралась сюда… а вот, кстати, ещё вопрос – на чём перебралась, на этот берег? Вплавь – Крокодил сожрёт. Значит, на лодке.  А у кого украла?..
Капелька затараторила:
– Нет-нет, я не украла, это старая отцова долблёнка… я её в камышах спрятала. Хочешь, покажу? Там есть мешки с пшеницей, просом,  ячменём, гречкой… всё, что успела сложить ночью…  ведь утром меня должны были приковать к Скале и я в муках, под солнцем, должна была бы умирать. У меня не было выбора. Даже Дудика заплакал и сказал мне – «Беги, я не вынесу твоих мук, я умру сам… наши тебя точно убьют… а Другие… ещё неясно, может, и пожалеют, и пригреют. Беги!..»
Дудика помог мне перенести мешки с зерном в лодку, и пока я плыла, слышала его жалобную игру… он  ведь лучше всех играл на дудке, и всегда на Праздниках потешал племя. Тем и кормился, несчастный… он плакал, когда провожал меня… Дудика хороший, но слабый… – Капелька невольно сравнила его с новым чужим мужчиной и тут же невольно восхитилась им, новым Зверем, Мужчиной. Всей его суровой косматою мощью.
– Какой ещё Дудика? – в Зубе зашевелилось нечто злобное, тёмное, тяжкое, также не до конца понятное, как и само чувство к нежной Капельке. – Дудика… сопля, наверно. У нас тоже есть мастер играть на тростинке, так он хоть колдуну помогает чудеса творить… ну, кто тебе Дудика? Отвечай! И не смей врать, а то убью – вот тут!.. И даже не зарою в землю…
Зуб вынул чёрный нож и рывком, за густые белые волосы поднял Капельку  с бревна. Он провёл острым ножом по её нежной тоненький шее, и сам себя испугался. Перед ним был не вепрь, не мамонт, а тоненькое, странное и совершенно беспомощное существо, которое он сам нежно и навсегда назвал Капелькой.
– Дудика был мой жених, я не вру!.. Его не посвящали в охотники, он был певец, но я и такого его любила… нас скоро должны были обручить…
– Что такое «Любила»? В племени Зуба не знали такого странного слова. Женщин у них одевали, кормили, заботились о них. И, если жалели, старались не очень сильно бить в День Наказания. Это было у них в обычае – раз в месяц на плоском Белом камне в самом центре стойбища на виду у всего племени мужья должны были отхлестать плетьми всех замужних женщин. Каждый свою женщину. – Ровно сорока священными ударами плетей …

***

Ничего не понятно.
Был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама…
Всё понятно?
Ничего не понятно.



15. Жёлтый лист.

Ничего не понято, всё непонятно. Перемены времён… ход вещей… юность, взросление, старение… вообще всё.

Непонятно зимой.¬ – Зачем холодно?
Непонятно весной. – Зачем тревожно?
Непонятно летом. – Зачем жарко?
А уж осенью…

Как привяжется:

   ...жёлтый лист – символист,  жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...
     Никак отвязаться не может… или не хочет? Не хочет, заставим:
   
 Отвязалось…


16.  Солнце и луна

Отвязалось чепуховое от нечепухового. Сущностное от несущественного. Первородное от вторичного. Ущербно в этом «отвязе» то, что с человеком-кроманьонцем осталась в истории как раз та («чепуховая»), не очень важная по существу часть. А вторая и главная – за горой…

***
Адам – великан. Рост его, по преданиям, около 50 метров. Человек-гора. Ной  уже поменьше, но тоже великан. Ковчег его – громада….
А вот откуда он взял данные для проектирования, расчётов и постройки такого неслыханного Корабля? Или в самом слове ДАННЫЕ уже кроется ответ? Взяли и – дали. Свыше. Благо-дать снизошла…

***
А далее, за Адамом и Ноем – «стёсывание» человека, уничижение, вплоть до параметров кроманьонца.

***
Адам зарыт в неандертальце, последнем из адамитов.
Далее пошли содомиты…
***
…в песочнице сопливый пупс
Визжал, как резаный, свиняка,
Три слова я запомнил: «Уп-пс»,
«Байда» и «Шняга»…

***
Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…

* * *
Обычай был древний, повёлся с незапамятных времён, и когда молодые спрашивали у стариков: зачем нужно бить жён, даже не очень-то провинившихся, старики кивали многозначительно головами и отвечали туманно, но странно убедительно:
– А чтобы не провинились… чтобы знали своё место...
И правда, женщины их племени вели себя скромно и деловито. С подчёркнутым уважением к мужчинам. Может быть, как раз потому, что знали – в День Наказания муж может почти не больно похлестать плёточкой, а может так излупцевать жёнушку, что потом долгонько будет ходить с наклеенным на спину подорожником или баданом.
А вот слова «Любовь» у них не было. И Зуб пытался понять, что же это такое. Может быть, это было как раз то, непонятное, испугавшее его самого то, что закралось и протрясло до самого нутра, когда впервые увидел Капельку? Непонятно, туманно…
Но сперва следовало разобраться с непонятным Дудикой и его ролью в жизни Капельки…

***
В благословенной России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Почти вневременно. Последние брежневские годочки запечатлел Великий, проработавший три месяца лаборантом в научно-исследовательском институте бездельников, мэнээсов и курильщиков на пожарной лестнице. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг.

***
Было время, в начале перестройки «страмили» Сталина.  Опомнились. Дошло, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых, каменевых, и т.д. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр Первый некогда выколачивал из Меньшикова полказны, переведённой через любовниц и родственников на счета и вложенной в недвижимость, в брюлики. Переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился (гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы), но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но процентов 60 выбил. Такое удавалось только Петру (отчасти) и, кажется, Екатерине – свести баланс внешней задолженности до нуля. Или около того…
***
Щекочет ноздри запах шашлыка.
Сейчас бы что? Бутылочку пивка
И в очередь, к шипящему мангалу,
И с шуточками, чувствуя плечо
Сограждан, поддержавших горячо
Твой вольный пыл – в похмельную Валгаллу,
В гражданский бунт, в разнос всего и вся!..
Но осознав, что, на тебя кося
Державным глазом, хмурится шашлычник,
А с ним и все вокруг, сникаешь... блин,
Да здесь же все рабы!.. А ты один
Не воин, непроспавшийся язычник.
(Из «державных гимнов» Великого)

***
  И вот, спустя «катастрофы», думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая об её «зверствах»,  и ни о чём более?  Читал я и «Молот ведьм», и другие книги по этой теме… похоже, далеко не всё враньё и сладострастный садизм в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – что дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной) отвечала, задумчиво покачав головой: нет, не всё враньё в откровеньях монахов. Были – и есть ведьмы!
Только в средневековье склубился наплыв (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный институт, как водится. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли красивых женщин, как они? Ведьмами считали имен¬но самых красивых, и жгли их на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Оттого и нескладуха, что много красивых баб на Руси. Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла их «инквизиция», вот и стра¬даем. Боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает – мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые, красивые бабы!..

***
«…когда Генсек просрал Россию,
А Президент, а Президент…»
(Из «Державного цикла» Великого, из романса «Плач по стране Советов») 

***
И всё же Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Может показаться диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вопли и девизы прорабов перестройки, типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «плешивым адвокатишкой», «бездарным юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества.
Он стал – Солнцем…

***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь  прикусывает молодую планету,
Звёзды сщёлкивает, как фискал,
Раздраконив к утру всю копилку,
Дарит миру кривую ухмылку,
Нежно рдеющий, сытый оскал…»
(Из архива Великого).

***
А Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу. «Попомните слово!..» – говаривал Великий.
Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до нынешних «креативщиков от исторической науки»), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велимир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомним  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых партийных съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне...

***
Читывал я те протоколы по молодости… и поразили они в первую очередь тем, какая мощная организация создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств (они появятся позже), какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам! И всё в нелегальном режиме.
А самое главное, что поражало в них (и что почти никто из моих сверстников тогда не знал – мало кто читал те протоколы, а из учебников политологии ничего подобного не выудить), так это космичность замыслов. Вот лишь некоторые цитаты из партийных споров Ленина и Бухарина, только-только захвативших власть и ещё не забывших своих ранних мечтаний.
Ленин:
«…чего же хочет тов. Бухарин?.. общество в развёрнутом виде, т.е. коммунизм, ещё не существует… мы ещё стоим за государство… почва слаба под ногами… кирпичи ещё не созданы… наши оппоненты будут подозревать, что наша программа – это только фантазия…»
Бухарин:
«…программа максимум – это коммунизм… уничтожение определённой постановки производства, уничтожение политической власти, как таковой…»
(Из стенограмм 7 экстренного съезда РКП(б), 1918г.

И это лишь «семечки» в сравнении с тем, что мыслилось в перспективе. Переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Умный же, трезвый человек Ленин, понимал, что с вороватым (двуруким-двуногим) существом никакого Коммунизма не построить, – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, заворуется человечишко…
Ну, никак рая на земле не построить! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, – не «Дай! Дай! Дай!..», а – «Возьми, Возьми, Возьми…»…
Но тогда и человечество было бы иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, жалко человечишку.

***
Есть закрытая (она в примечаниях, мелким шрифтом дана) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека. Это по-настоящему круто! Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыщет ту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. – только разинул рот от масштабности замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки.
Романтизм, романтизм! Иллюзии небесные, несусветные!..

***
Революция в России мыслилась первой ступенью Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для  главной, для Третьей Революции – полной переделки человека в ЧЕЛОВЕКА.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (цитирую дословно), друзья-соратники приняли это как натуральный призыв, и  стали распихивать золотую казну России в европейские, заморские банки – через любовниц, жён, родственников…
В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал из них (не своими руками, конечно) эти деньги. Выбил, естественно, не все…
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной (бессмертной) крови. Переливали кровь юношей взрослеющим, даже пожилым людям – и ведь это давало, в случае «правильного» переливания, ошеломительные результаты. Кстати, случайно ли не только Молотов и Каганович, к примеру (из старых большевиков) прожили почти по сто лет?..
А умер сам Богданов в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, а не на крысах! Тогда ещё не знали положительного и отрицательного фактора резус-крови.

***
Потом Блюмкин мотался по Гималаям, искал Шамбалу. Потом по Соловкам, в поисках Гипербореи и каких-то артефактов. Хотя бы остатков. Чего-то где-то, кажется,  раздобыл. Может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», документы которой до сих пор засекречены, ему помог?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Но вот что настораживает в этой истории – по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули. И Бокия. И академика Барченко, разработчика психотронного оружия, заместителя Бокия... не странно?
А может быть, это уже мистик Сталин (со своими подручными) «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной, которую Сталин искал не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кантаты споются, про солнце, не только про насилье, которым хотелось разрушить…

17. Рубило-Компьютер

«Весь мир насильем…» – был разрушен? Вроде как был… а весь?
Ба-альшой вопрос.
Часть иногда можно уподобить целому – в капле разглядеть океан. Уподобить же целое части как-то не получается. Исторические аналогии не дозволяют. Вот хотели ВЕСЬ мир разрушить, не вышло. А как хотели! Но сколько ни применяли насилье против насилья, всё равно Целое осталось. Разрушенье было страшным, и всё же частичным.
В итоге царская Империя вышла из декаданса, из сладкого загнивания, о котором завывали поэты, декаденты всех мастей в предреволюционную пору, и – выжила. Народ возродился, построил самую мощную в истории России страну, победил фашиста, вышел в космос…
Оправдание ли это жертв?
В плане земном, гуманистическом – нет. А в ином? И не он ли, этот иной, библейский, если угодно, и есть самый главный?..

***
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
И откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Любил, как и Отец Вседержитель, Целое. Всё сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека, собственно человека, антропоса? Не знаю. Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге расползанием ядерной гангрены по вселенной... но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи.
В том-то и умонепостигаемость Его, подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности. Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже к Матери своей, к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, призывая духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку.
Да, исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. А по-настоящему любил всегда одну только Истину.
То есть – Целое. Вот ради этого можно пойти на жертву. Пожертвовать частью, дабы спасти – Целое.

***
…в племени Зуба был простой, веками отработанный обычай. Если юноша выиграл состязания в борьбе, стрельбе из лука и беге, он имел право назвать женой любую приглянувшуюся девушку. И тут же привести на своё ложе.
Конечно, и симпатии девушки шли в расчёт. Но обитая тесной жизнью, дорожа каждым добытым куском, живя практически одной семьёй-племенем, подростки уже почти с детства знали, кто кому пара. А если ещё и победил в состязании, тут вообще вопросов не возникало. Наладились у девушки кровя, значит, пора совокупляться с мужчиной, рожать от него детей. Сколько? А сколько даст великий Бог-Род. Это уже не дело людей. Чем больше, тем лучше. Тем сильнее племя. Часть детишек умирала при родах, кто-то погибал от непонятных болезней, а кого-то уносил Крылатый Змей…
 Видели его редко, но знали, что он практически неуязвим, и при том большой охотник до молодых женщин. Впрочем, некоторые женщины и сами были не прочь поблудить со Змеем. Их презирали, изгоняли из племени, но они всё же тайно от мужей иногда общались с нормальными замужними женщинами, и рассказывали им всякие прельстительные небылицы о достоинствах чешуйчатой твари. «Златочешуйчатой» – по их восхищённым словам.
Муж, если узнавал об этих россказнях, мгновенно понимал – его жёнушка успела поболтать с очередной полюбовницей Змея, и уж тогда, в День Наказания, жёнушке было несдобровать.
Змей не боялся людей, но, прекрасно зная, что они находятся под покровительством Великанов, не очень-то распоясывался…

***
«Без меня мой народ не полный…»
Андрей Платонов
Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт.
(«Развивая Платонова» – поименовал опус Великий)

***
Шарманка – предок компьютера. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри  на валиках шарманок. Только наоборот – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри, это и есть компьютер со своей программой. А первопрограмма – Слово. Которое было в Начале...
Но в механическом ракурсе, и правда, шарманки, музыкальные шкатулки –  первокомпьютеры.

***
«Бог это то, что есть. Мы это то, чего нет. Однако, стараемся».
(Из «Максимов» Великого)
***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что увидим, рост качества? Фигушки. Вначале увидим – Количество. Оно, как известно, имеет свойство иногда переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение очевидно: гимны и песнопения древних (иногда записываемые на папирусы и другие носители) обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности, от психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и сущностное объяснение.
Но есть ещё одно, особенно понятное поэтам и писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер, и айда долбать по клавиатуре! Бумага здесь, как правило, не требуется, есть электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова. Компьютер, компьютер… его «доблести».
Пишмашинка чуть потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и редактирование текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка написанного чернилами на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. А кроме того, школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка – от усердия, прилежания.

***
История почерков. История деградации почерков…
Нагляднее всего проследить в библиотеке. И не по каким-то там специальным книгам, а по самым обычным формулярам. Только это должна быть очень старая, старинная библиотека, с книгами царских времён. Каких только не встретишь почерков! Начиная с рондо до самых витиеватых, округлых, или же, напротив, готически заострённых. Причём, что особенно ценно, это почерка не профессиональных писарей или переписчиков, не каллиграфов, а самых обычных, рядовых читателей.
Вот чувствуется бессмертное гусиное перо… а вот тяжёлый золотой «Паркер» начала 20 века… а вот уже бледный карандаш времён Гражданской войны… а вот уже жирный, но порасплывшийся от времени химический карандаш Пятилеток… а вот не очень казистый почерчишко простых советских авторучек… а вот уже и совсем никудышные, торопливые каракули шариковой ручки, – «автографы», «почерка» всё более куда-то спешащих, поспешающих, мерцающих, тающих во времени человечков…
Даже классических школьных перьев под номерами – №11, №13 и так далее – теперь уже практически не отыскать. Неудобно, хлопотно казалось, да и поныне кажется библиотекарям содержать этот нехитрый, в общем-то, писчебумажный скарб: чернильницы, перочистки, промокашки, ручки, перьевые наборы. А перья эти в советские времена как раз и были наиболее достойными орудиями для выработки качественного почерка. С нажимом, с правильным наклоном. Не каждым пером разрешалось писать! В первом классе – пером под одним номером, который со строго определённым нажимом, начиная с третьего дозволялось перо с нажимом попроще, а с пятого уже разрешали перышки с шариками на конце, где нажима не требуется вообще.
Почерка деградировали вместе с предметами старых гимназических дисциплин – прилежание, каллиграфия. Помню, в начале 60-х мы ещё застали остаточки каллиграфии. Но её скоро переименовали в чистописание. И тем самым, по какой-то неизбывной магии переименования подкосили, словно бы истребили качество почерка…
По библиотечным старым формулярам можно проследить не одну только историю деградации почерков, но, что самое удивительное, историю опрощения, даже опошления – заодно с почерком – самого человека во времени. Стоит лишь соотнести «процесс» деградации качества с датами на формулярах…

***
Да, стальное перо – последний взлёт… всплеск качества. Но и это, стальное перо куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья какой-нибудь паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге... А какой почерк надобно было иметь!
Профессия переписчика считалась весьма уважаемой. Об этом, впрочем, много писано в классической литературе. Но представить ещё раз, пожалуй, не будет лишним: вот где-нибудь в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет, да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…

***
Но вот мы подходим к изначалию. Великое Рубило.
На скалах, на стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века толмачи и писатели лишь растолковывали это во всевозможных вариациях. Давали, как говорится, расширительные смыслы. А чего не давать? Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли, заповеди.
Лишних слов не тратили. Да что там слова! Представь голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг и хищник таится, и гад с ветки свисает, и враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, а ты не обращай на них внимания, пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки продуманное – допиши, доруби!.. Многословием тут не пахло. Счёт мыслей даже не на слова, – на буквы.  И – никаких нюансов, ажуров психологизма.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное сказать, выкрикнуть, вырубить на скале – Главное! Вот апофеоз жизни, усилие первобытного творца. А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, мат…– второй государственный язык… если не первый.

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба.
Здоровенная хищь, полная апломба...
Обалденная вещь
Атомная бомба!..»
(Великий. Однако, о кроманьонце)

***
Гордые Храма не имут.
Живые понятия не имут.
Впрочем, уже и срама...

***
Реклама спецпрепаратов: «Улучшим качество секса!»…
Неандерталец об этом думал? Неандерталец считал что Член, это волшебный хобот, спермопровод для зачатья. А вовсе не для «качества секса». А «сексуальный кайф»? Вот это уже точно достижение и главная услада кроманьонца. Самодостаточная услада, закат цивилизации...

***
– «Дуэль? Пожалуйста. Исключительно на атомных бомбах…»

***
Церковь сильна и стоит – Красотой. Власть – Силой и Тайной.

***
Власть и Церковь всегда льнули к сильным мира, к богатым. А сильные мира – разбойники. Глубоко грешили, глубоко каялись…
Глубина преступления равна глубине покаяния?
«Вдруг у разбойника лютага
Совесть Господь пробудил…»…
Прободал?..

***
Диагноз: «Прободение совести».

***
…длинный бежевый плащ, беретик, роговые очки, большие близорукие глаза, мягкие белые руки…
Такие люди чрезвычайно смешно и трудно объясняются в любви. И всякая-то женщина для таких – роковая.
– Не смейтесь надо мною, я люблю ея!..

***
«Хорошо бы под куполом цирка
Лёгкой ласточкой в белом трико
Ликовать и на зрителей зыркать,
Всех любить свысока и легко,
Хорошо бы – коррида, квадрига,
Разъярённые вихри огня!..
Но какой-нибудь храбрый Родриго
Это сделает лучше меня».
(Из грёз и мечт Великого)

***
Роковые страсти, это всегда приближение к  ч е м у-т о…
Но – к чему?

***
Мать-героиня.
– «Кончай икру метать, мать!»
– «Не кончу. Орден дадут…»

***
– «Ну а б…-героиня? Бывают же такие, им ордена не положено?»
– «Нет, им не положено. Только медаль…»

***
Интеллект и ум. Интеллект не дает счастья, удачи. Интеллект – тонкая механика, процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. А ум другое, это
нечто ж и в о т н о е. Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, самые искренние порывы человека… нет, что-то здесь не так…

***
 «Женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»
(Кроманьонки)
***
Статья: «Изнасиловние по обоюдному согласию».
Срок: «По взаимному требованию потерпевших».

***
Ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик.

***
С большой буквы – Пьяный.

***
Правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже. – Из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин…

***
Россия – баба? Положим. Но где-то там, в глубине, живёт – Мужик.
И он любит эту – «Бабу».

***
…и ещё, и ещё, и ещё: глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния.
Выпить и завыть.. неустанный выпль… неуёмная выть...

***
«…Дудика, Дудика… да на кой он мне сдался, этот Дудика? Бросил бабу, и кончено. Потом разберусь. Теперь главное – Капелька. Чем её кормить, что за зёрна она привезла в отцовой долблёнке? Вот с этим надо разобраться в первую очередь…»
Зуб взвалил на костистые широкие плечи три корзины с копчёным мясом и отправился к пещере. К полудню дошёл. Покормил детей, сунул Капельке кусок закопчёного, который она жадно, удивительно быстро для такого тщедушного существа съела, почти не жуя.
Зуб молча покачал головой и поманил её из пещеры.
– Пошли.
–  Куда пошли, зачем, я не хочу… – затараторила, было, Капелька, но, глянув в спокойные чёрные глаза Зуба, что-то поняла и покорно последовала за ним к реке, по знакомой со вчерашнего дня тропе.
– Рассказывай – коротко приказал Зуб – и не тараторь. Только по делу.
Он уже успел понять то, что рассказывали старики – Другие были очень болтливы, а Зуб не терпел и среди своих пустословия. Как он уживётся с Капелькой, и уживётся ли вообще? Назавтра предстоит День Наказания, как она его выдержит? У неё тонкая, нежная кожа, совсем не то, что дублёные, привыкшие к плетям шкуры его соплеменниц.
Правда, свою Пикальку он щадил, и никогда сильно не бил. Да и не за что было, по правде. Он даже сплёл для неё особый, из волокон конопли ремень, и она была очень ему благодарна, у неё даже сильных рубцов на спине не оставалось.
Но старейшины могут потребовать не сорок положенных ударов, а гораздо больше, для испытания пришелицы. И то лишь в том случае, если племя решит оставить её у себя, и если позволят Великаны…

***
В христианстве заложена наука умирать. В язычестве этого нет. Да там и смерти, кажется, нет...

***
Разведарь
Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек –
Мертвец…

***
Умирание в городе печально. Телевизор да компьютер чаще всего – последние собеседники одиноко умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья… Шикарно! Граф любил шикарное, хотя и стыдился.
Ну, какая в городе борозда? Автострада, разве что…
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…

18. Из жизни мыслей

Городская старость – это голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует.
А  чаще всего просто бездействует. Да и не больно оно нужно, остальное.
В городской квартире, в «машине для жилья» есть всё, обеспечивающее жизнедеятельность: еда и лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону, «емеле», скайпу… зачем тут мышцы, энергия, прочее, если живёт и действует одна Голова, как у того профессора. Интересно, а каким он был в молодости, этот Доуэль?
И была ли она, молодость?..

***
В молодости больше людей, к которым приходится обращаться на «Вы» – они пожили, они старше, «почётнее». А ты ещё мо¬лод, «непочётен», и жизнь для тебя сложна…
С годами появляются  люди, к которым  можно обращаться на  «ты» – теперь уже они моложе, «непочётнее» тебя. Да и вообще, жизнь не усложняется, а упро¬щается с годами. Меняется интонация жизни – ты теплеешь, снисходишь, всё становится просто, и ты уже на «ты» с жизнью. Младенчество и старость (младенец ещё на «ты» со всеми) – реликтовая простота жизни.

***
«…сомкнулись годы в тусклое кольцо.
Прошла людей по жизни вереница.
Всё ничего,
Да только стало сниться
Одно за всех припухлое Лицо…»
(Из обломков эпоса Великого «Бреды».)

***
…из стоматологии выходили, харкая кровью, люди…

***
« … – Удар, ещё удар... Ещё серия ударов... Так, ну а теперь снимите боевые перчатки и выкиньте его с ринга на улицу... лучше в канаву. Потное мясо не годится в употребление...»

***
       Время, деньги. Дурная бесконечность…
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает юношу:
– Не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– Не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне.
Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка.
С эффектным щёлком открывает крышку.
Под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат.
Он, как запущенный сад, весь в колючих цифирках, веточках, буквицах…
Там нет стрелок.

***         
…сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку.

***
 – Убил от полноты жизни...
– Чем убил?
– Биотоком любви!..

***
Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем правда и путь? Ведь оба до боли дороги,  и оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого из них, изнасилуешь природу вещей…

***
И вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, здесь проблема иного уровня!..
А, по сути, ни от кого отказываться и не надо. Просто «чистый» Бунин – правда земная, центростремительная, а «грязный» Есенин – правда небесная, центробежная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..

***
Заметил, есть пыль центробежная, есть центростремительная. У меня в комнатушке она почему-то сползается медленными спиралями – в центр. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? Почему у одних по углам заползает, а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!..
А то напридумывали  проблем: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Если уже задал вопрос, конечно. Быть хотя бы потому, что ты уже вышел Победителем в грандиозной, тёмной битве сперматозоидов за место в матке. Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не болтай зряшного, не задавай никчемушного.
А вот почему – пыль?..»

***
«…я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Сколько раз по его произволу,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Я в болваны себя произвёл!
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно, приятно
Оболванену гадою быть…»

***
Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. «Нет» в глубинном, космическом даже смысле.
Так кошка может без человека, а собака (городская) не может.  А ещё, генетики считают возможным самозачатие у женщин, без участия мужчины.
Как, впрочем, это и было, по одной из версий, в самом начале: все произошли от одной матери, так называемой митахондрозной Евы… где-то в Африке, говорят. Версия  «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
«Чахнет дева, огарочком тает,
Олигархов на всех не хватает…»

***
«На катке. Две девчушки, и надзирающие за ними из-за ограды старушки. Девчушки, медленно катаясь на подгибающихся но¬жонках, переговариваются между собой:
– Вот моя бабушка вырастет маленькая, и тоже будет на коньках кататься...
– И моя вырастет...»

***
… – Рассказывай  – повторил Зуб – что в лодке?
– Пшено… рожь... пшеница…мешочек гречки … – тут Капелька замялась. И всё же выдавила из себя – я его украла…
– У кого?
–  У матери… и тут же затараторила: она мне сама разрешила… она  уснула, накрылась шкуркой, свернулась калачиком, а сама всё видела, видела!.. Она мне сама разрешила! – прокричала Капелька…
– А ещё?
– А ещё цветочки… тут Капелька виновато склонилась и прилегла на мшистую тропинку, свернувшись клубочком, в ожидании удара Зуба, разозлившегося не на шутку.
Но Зуб не ударил. Он поднял её с тропинки, отряхнул с ромбовидной накидки  палую траву, мох и…  и вдруг обнял её дрожащие плечики…
Опять это непонятное чувство пронзило его, и он снова осознал – за эту дрожащую тварь будет стоять до конца. Как он поведет себя завтра, в День Наказания, сейчас не думал, просто знал, она – его. И она будет доброй, нежной матерью его малышкам. А про то, как он войдёт в её лоно, он старался вообще не думать. От одной этой  мысли продирала дрожь. И он гнал её от себя.
Сейчас было важно другое. Они уже подходили к реке.
–  Где?
– Там – кивнула Капелька, и повела Зуба к зарослям тростника...

***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и – мысли-слабаки. Кто истиннее? Ведь не обязательно те, что эффектно, точно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, свои монархи, свои революционеры, свои влюб¬лённые, свои дети. Все их заблуждения, попытки выжить, пробиться и т.д. – всё, как у людей. Только невидимо. Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь.
Идея-диктатор. Идея-либерал.
Далее – смерть и похороны носителя Идеи. Далее уже – пос¬мертная жизнь самой Идеи. Разложение. Вызревание нового. А дальше…
А дальше отрывки романа: «Из жизни мыслей»

***
«…человек поверхностный
Чурается поверхностей,
Он ищет в глубине,
А человек глубинный
Тот знает: всё едино,
Что сверху, что на дне…»

***
Легко и радостно воспринимаешь – Истину.
Так Пушкина, Есенина, даже и споря с ними, воспринимаешь легко, радостно.
Достоевского – мучительно.
С Толстым – сражаешься.

***
«…коготочки не топырь,
Я и сам как нетопырь…»

***
…чувство благодарности присуще благородному. Не присуще Хаму, по определению. Благодарность личностное чувство, хам – толпа, масса. История не знает чувства благодарности, тут всё на крови, на вероломстве. История – промысел хама.
Конечно же, всё, в том числе История – промысел Божий, но на земле его почему-то «курирует» один из трех сыновей Ноя, хам.

***
Ненависть человека к природе имеет, скорее всего, двойственную природу: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет, тёмное, обезь¬янье – ненавидит. Подспудно помнит о страшных временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали визжащую тварь мамонты, вепри, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки.

***
Пар – душа земли?..
***      
И всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское было привито (как благородная веточка к дичку) к тёмной твари.  Получился со временем му¬тант – человек называется.  Но светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит обезьяна. Обезьяна в себе.

19. Полномочная сила
Мы – в себе. Не понимаем себя…
Вот – я. Кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, голос, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли куда подальше и не прекратил бы общение за полной его невозможностью и даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же. Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек дилемму:
«Этих отмыть или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека.

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в который попали мы все, в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
Ревнуя к солнцу, находящемуся не внутри нас, а  в н е, помни: Солнце не единый источник света, а всего лишь ближайшее средоточие всемирного Света. Есть вели¬кий «Неосяжаемый Свет», свет народных воззрений (по край¬ней мере, славянских воззрений, «Голубиной Книги»), где солнышко – укра¬шение небес, золотая брошечка на телесах небесных. Правда,  «брошечка» такая  чудесная! – дарует жизнь всему на земле…
А по сути Солнечная система – янтарь, внутри которого зак¬лючены мы все, но сквозь янтарь всё же воспринимаем потоки «Света Неосяжаемого».

***
Да и живём-то, всё равно, внутри – Солнца. И нет, по сути, ни живой, ни мёртвой материи. Если вдруг мысленно посмотреть с далёкой звезды на маленькую солнечную системку, увидим только наше солнце, а не всю планетную систему. Юпитера не увидим, не то что Земли…
Значит, живём внутри солнца, где всё – живое, горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, есть время человека… и всё это такой мизер в космических масштабах, что воистину всё, абсолютно всё сущее в мире –  живое. Читал ли  ты Вернадского, не читал…
Просто есть более живое, подвижное вещество, и более косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся...
Мало того, мы и сами излучаем этот свет. Мы – свет внутри янтаря. А если мы не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то мы и не живая часть мира, а всего лишь некое по¬добие батареек, подзаряжаемых от солнца.
Солнце – даритель и обоснователь жизни, своей системы, которая – мизерная часть огромного мира. В этой пропорции и Я, и Солнце – практически одно целое. Такое страстное целое, что дико утверждать, будто солнце вне нас.
Мы – солнце, мы – любовь, а ревность к солнцу, это самоуничижение самого себя.
…однако, неправ был любомудр, отделяя человека от солнца, ревнуя к нему.

***
…долблёнка была хорошо упрятана в зарослях. Зуб ступил босыми ногами на отмель и вытянул лодку на сушу. Взвалил все пять мешков на могучие и плечи и, было, уже пошёл обратно к пещере, но Капелька нырнула в долблёнку, покопошилась там, и  откуда-то, из-под тайника в корме вынула, смущаясь, несколько маленьких мешочков.
– Что это ещё – хмуро спросил Зуб. Капелька привычно затараторила:
– Это цветочки, Зуб… это семена, семена, Зуб!.. мы распашем полянку около пещеры… знаешь как будет красиво? Узнаешь, меня ещё похвалишь. Вот это ноготки… вот это фурции…  а вот здесь черенки роз… может, и привьются на вашей земле? Вообще-то они, розы, у нас в племени считались неприличными цветами, они слишком напоминали… ну, не хочу об этом. Глупости всё это… но, знаешь, мне они очень нравились... и тебе понравятся, вот увидишь!
– Почему это неприличными? – насторожился Зуб. Ядовитые, что ли?..
– Нет-нет, совсем не ядовитые. Мы из них даже настои целебные делали, но…
Капелька опять смущённо смолкла. И всё же сказала:
– Они напомнили Родоначальнику, который перепробовал всех девочек племени, прежде чем отдать жениху, они напомнили… Капелька опять смущённо смолкла. Они напомнили…. Ну это… самое…
Тут уже Зуб изумлённо спросил Капельку:
– Так ваш Родоначальник перепробовал всех девочек?
– Всех, кроме меня, наверное. Мы с Дудикой уже были не только обручены, мы уже несколько раз спали вместе, и он не мог вынести, чтобы Родоначальник перед самой свадьбой положил меня на своё ложе, чтобы терзал меня…
–  Так... Дудика не мог вынести… он тебе песенки на свиристелке играл!.. Зуб не на шутку рассвирепел. Его Пикалька досталась ему в целости и сохранности, и вообще в их племени не было такого обычая, чтобы старый беззубый вождь пользовал перед самой свадьбой невест.
Но разозлило его даже не это. Ладно, допустим это обычный риуал племени и не моё дело соваться в их дурацкие обычаи… но сама-то Капелька, не хороша ли? Это же надо, ещё до свадьбы путаться с каким-то свистуном!
И опять непонятное, злобное, тяжёлое чувство обуяло Зуба. Такое он чувствовал в себе впервые. Вообще, многие новые чувства поселились в нём, после того, как он подобрал эту белокожую наглогрудую незнакомку. И со многим ещё незнакомым – он это уже хорошо понимал – придётся разбираться. Или – просто забить эту тварь.
Зуб понимал, что она пошла наперекор племени, он это хорошо и ясно понимал. И даже смирился внутренне с этим глупым, по его понятиям, обычаем. Но Капелька! Но Дудика! Они-то что? Кто они друг другу? С этим надо было немедленно разобраться…

***
…стремление к самоуничтожению, к смерти (по Фрейду – к Та¬натосу), пусть даже неосознанное стремление, выражаемое смертельными пьянками, безрассудной «храбростью» (бессмысленные уличные побоища) можно объяснить как социально, так и кос¬мически. Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, – с ним, оно – в нём…
Но иногда наступают периоды сильной мутационной активности: солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум. А следс¬твия его – уныние, апатия, безысходность. Мнимая, или не очень, беспросветность всего общества.
И,  наконец, – война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…

***
Зуб скинул мешки с зерном на землю, жестом приказал Капельке сесть рядом, и спросил напрямик:
– Ты жалела Дудику, грела ночами?
– И жалела, и грела… но поверь, я его никогда не любила… нас просто обвенчали родители, и мы были обречены. Он был слабый, он не мог забить даже вепря, не то чтобы добыть мамонта. И я с ним просто прозябала бы, питалась крохами, подачками племени… Капелька помолчала с полсекунды и решительно вскинулась – а ты знаешь, Зуб, что такое счастье? Что такое настоящее счастье. Я тебе попробую объяснить, но у нас немножко разные языки… поймёшь ли ты меня?
– Попробуй – кивнул Зуб.
Он хотел как можно больше узнать об этой странной женщине, привязывался к ней всё неодолимей. И казалось ему… нет, он уверял себя в том, что она привыкнет к жизни его племени, выходит его малышек, а ещё… – вот уж тут у Зуба, от одной  только мысли об этом, как от дикого мёда, ломило зубы –  он представлял, как  будет спать с ней, обнимать её, белотелую, целовать её сахарные зубы, непривычно упругую, стоймя стоящую грудь с ало-багряными сосками, и, наконец, проникнет в неё самоё… если позволят боги и он не разорвёт её узкое лоно.
Этого Зуб опасался более всего.
У всех женщин его племени, как и у любимой Пикальки, были широкие плечи, дублёная смуглая кожа, не боявшаяся ни царапин хвощей, ни ударов плетей в День Наказания. А самое главное – широкие, словно бы развёрнутые к солнцу бёдра.
А Капелька… ему даже страшно было представить как он завтра поведёт  её на совет Старейшин к белой, плоско распростёртой Скале, и как будет бить её, такую хрупкую. Но обычай не отменить. Главное, спокойно подготовить к  неизбежному, а еще важнее убедить старейшин и всё племя принять её к себе. Зуб, безусловно, авторитет в племени. Но и с его могучим авторитетом это проблема. Проблема… да ещё какая!..

***
20. Чёрный глобус

…и какая такая зараза прицепилась к двуногим? От безделья, на безрыбье набедокурить, нажраться… а и просто выпить! Не только самому выпить, но и подбить на это дело ещё кого-то – просто так, бескорыстно…
Да так ли уж бескорыстно? Возникает ведь она, возникает радость, – соблазнил!
Отчего радость?
А хоть бы вот отчего – пить в компании гораздо интереснее. Но ведь это, как уж тут ни крути, уже корысть? Корысть. Маленькая, почти безобидная, но корысть.
Если не подлость.

***
Хотя нет, пожалуй. Здесь, в соблазнение на выпивку преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тоненькой вьюжкой подленько завиться в душу и – соблазнить… это ещё большая радость! Можно сказать, крупная удача… или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь. Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…

***
«…я не истукан,
И полный стакан
Набуздырить хочу,
И выпить,
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..»
(Из «алчб» Великого)

***
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка, или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли? И вы ведь, и вы ведь!.. И все мы вот такие, кроманьонцы окаянные! Покаяться бы… но в чём конкретно? Как сформулировать свой и одновременно общий подлый грех? Как сыскать слова для покаяния: единственные, непреложные – свои слова?
Или чего другого поискать?..

***
Неандертальца ищу…

***
У историков есть циничное выражение: «История ре¬гулируется сбросом». Т.е. – войнами. Это значит, человечество в данный период чувствует глобальную не¬готовность выполнить миссию, общее дело на земле. В таком состоянии оно может только всё испортить, искривить божественный замысел, и поэтому предпочитает (более чутьём, чем осознанием) самоустраниться. Покончить с собой. Чаще всего это присуще самой «продвинутой» части населения – писателям,  учёным,  политикам.  А те, кого называют  мещанами,  обывателями в такой ситуации оказываются  самым  устойчивым, крепким звеном человечества. Спокойно перено¬сят «мутационные взрывы». Подспудная цель – выжить во что бы то ни стало. Не изменить роду, виду. Такое, конечно, не говорится вслух, это – подсознательная сверхзадача.
А самая крепь земли, сердцевина человечества – всё-таки Земледелец. Вот почему называю его Главным Челове¬ком на земле. Его уровень – полметра гумуса, его природный слой. Главная задача – стоять «Против неба на земле». Не мудровать.

***
Золото…
Золотой Век – секрет. С детства, со школы – поэты Золотого Века. Не более талантливы, чем поэты других веков, настоящий талант всегда примерно одинаковой силы, разлит по всем времена. Секрет в том, что среда – социальная, общественная и, наконец, воздушная – неоднородна в разные времена. Сам витамин времени, состав воздуха разный. Вот секрет.
Поэтам Золотого Века дарована была такая качественная среда, такой мощный витамин времени, такой добротный, плотный воздух эпохи, что настоящие, тяжёлые слова не проваливались сквозь него, не уходили на дно. А вот словам легковесным, пустоватым   физически трудно пробиться сквозь плотный воздух эпохи. И потому ясность в оценке кто настоящий поэт, кто не очень была предельная. Судили поэтов по большому счёту не только сами авторы, но и читатели. Удивительным кажется ныне – в Золотом веке  всем было ясно кто лучший, кто так себе.
А в ослабленном, рыхлом воздухе всё отчётливее проступает обратный эффект – как раз легковесное без труда, и даже в первую очередь, пробивается наверх. И вот по нему, по этому всплывшему наверх дерьму судят недалёкие люди о современной поэзии. Настоящее, тяжеловесное слово, золотое или жемчужное, рухнув сквозь разрыхлённый, слабый воздух, проваливается. Идёт на дно. И его не видно за наслоениями пустельги…
А много ли выжило в революционных, военных, перестроечных катастрофах истинных поэтов, да и читателей – тех, самых тонких её ценителей? Много ли их осталось, настоящих, классических ныряльщиков за сокровищами? Но «резюме», приговор времени и его поэтам выносит уже не зоркая элита, а именно подслеповатая масса вооружённых гаджетами читателей, читательниц. Картина особенно отчётливо проступает в метро, когда видишь заслонившихся от мира молодых фанатов модного чтива, спрятавшихся за гаджетами и гламурными журналами от нагруженных сумками, грустно, бесправно стоящих рядышком стариков. Видишь юных фанатов домохозяйкиных поделок, дамских романчиков, детективчиков, и понимаешь – это диагноз. Резюме эпохи. Приговор. Да и сам воздух времени пугающе схож с искусственным, бледным, сладеньким воздухом подземки…

***
Главный человек земли, Земледелец, мирный пахарь…
Его первым втягивают в мясорубку войн «продвинутые», как опять-¬таки главную силу. Теперь уже – главную боевую силу земли. И он первым гибнет, хотя не заваривал это позорище, это побоище.
 Главный человек. Как ни глянь. С какой стороны не возьмись – Главный.

***
Проживая краткий отрезок, по сути мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек ведёт себя в конечной жизни так, будто он бесконечное сущест¬во. Великие замыслы, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, не иначе. Мотылёк-однодневка, вспыхнул-погас… о вечном, Кащей Бессмертный? Зачем жертвовать жизнью, совершать бессмертные подвиги и прочие благоглупости? А ведь живет человек в основном именно так – жертвенно.
И это вернее всего говорит о бессмертной сущности. Я – мыслю,
Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Всё остальное – смена декораций, и Я об этом прекрасно осведомлён в самой своей глубине.
А возможно, ещё и – до всего.

***
…проклинать Историю? Сталина, Гитлера, Грозного, Атиллу, кишмя кишащие исторические мерзости, преступления?
А реши прежде вопросец: сам-то рад что жи¬вёшь, дышишь благодаря матери, отцу, истории? Рад, что явлен на свет? Принимаешь ли эту, именно э т у  жизнь, на которую взираешь из сердцевины себя же самого, и сам же находишься в её сердцевине?
Если принимаешь, значит сам ты закономерное следствие соци¬ально-исторической, да и всей биологической совокупности – всего минув¬шего. 
Твои грехи те же грехи общего прошлого. Только в Большой Истории они увеличены (если не преувеличены), выпуклы, как под линзой. А твои личные уменьшены, скрыты в тебе. Но ты неотъединим от них, как История от своих, явленных миру и уже не совсем скрытых. Историю, как и тебя самого, не перепишешь. А если как-то перепишешь – это уже не ты. Ты, какой вот ни на есть, родился уже в общем-то готовенький. Со всеми, только тебе присущими комплексами, талантами, бесталанностями.
Со всеми способ¬ностями, и к подвигу, и к преступлению...

***
«…я переверну пластинку, хочешь?
Хочешь, распахну в июнь окно?
Я тебя спрошу сейчас:
– А помнишь?..
– Помню… –  ты ответишь всё равно…»

***
Прини¬маешь жизнь, себя, своё? Тогда прими Историю. Такую, какая есть. Мириады семян из лавы хлынувшей спермы рвались к зачатию, но сложилось так, что родиться выпало именно те¬бе. Почему сложилось?
А вот так – всею совокуп¬ностью Истории. Ты – Победитель и Убийца одновременно. Убил мириады сперматозоидов, рвавшихся к матке, и вот теперь, как итог, в тебе, Победителе, сидит тайный убийца. И не ври себе. В каждом Победителе – Убийца.
Даже атмосферные явления, да¬же погода играла роль в зачатии. И еда, которую ели родители перед зачатием, и климат, и время года…
А уж психическая структура родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате войн, передряг Истории, которая именно так а не иначе скрещивала судьбы пращуров. Как же не принять Истории, если принимаешь – себя?..

***
«…всё равно, сгоревшее сгорело,
Всё равно, мы тоже сожжены,
Всё равно, что нам однажды пело,
Пусть поёт с обратной стороны…»

***
Другое дело, если не принимаешь. В таком случае, наверно, имеешь право судить Историю. Но – лишь осудив вначале себя самого. Имеешь право потому, что ты – «возвращаешь билет», отказываешься от жизни.
Но здесь уже проглядывают корни старинных ересей – не самоубийство, но поэтапный, как бы само собою, самоуход, самоустранение в результате жесточайшей аскезы. Или повального пьянства…

***

Пьяные, трезвые… какая разница в свете этого, глобального смысла ухода? Или  само-ухода?  Каждый уходит сам, пьяный, трезвый… – отказавшийся.

***
И каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами, художниками, всем «роман¬тизмом», который,  в отличие от реализма,  бесчеловечен. А точнее – безотносителен к человеку как таковому, выкормышу гуманизма. Фашизм, это же по сути – «пучкизм», сбивание в пучок, в стаю, чаще всего молодёжную. Нередко звериную.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а одна из сущностей человека, то есть,  нечто при-сущее. Как знамени¬тый комплекс детских  хворей, переболеть которыми необходимо. И чем раньше, тем лучше. Для выработки иммунитета.

***
«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье вражьей тьмы,
Он запретил бы сразу всю заразу...
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»
(Из «романтических» бредней Великого)

***
Тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая себе отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, часто ненавидят...
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а  тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика, а жизнь (Христианство в первую очередь) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..

***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир?..

***
«…всё смолкает, когда он, глаголя,
Точно грохнув одной из дверей,
Произносит в арабском застолье
Энергичное слово «еврей»…»
(Из «выкликов» Великого)

***
…неловкости, возникающие от неполноты чувств...

***
Главное сейчас – выяснить, что у них за отношения с Дудикой, кто он ей,  не захочет ли  Капелька дружка притащить в племя также, как проникла сама? А что? Лодка-долблёнка наготове, только оттолкнись от берега. А ведь дружка его подстерегала не самая достойная участь, останься он у Других. Свирельщик? Да это же самый презренный человек, надобный лишь на Празднике. Но почему его избрала Капелька? Вот что самое важное.
– Ладно – кивнул Зуб – расскажи про счастье. Мы о таком не слыхивали. Как и о твоей… как ты сказала? Любви…
– Понимаешь, Зуб, счастье, это когда ты с частью. И я никогда не бывала счастлива. Отца задрал вепрь. Мать осталась беспомощна… и никому потом не была нужна из молодых охотников. А меня сосватали… за сироту, как и я. А он только и умел, что свистеть в свою тростинку. Свистел, правда, хорошо. Но в нашем племени самые сочные, самые лучшие  куски мяса не доставались таким, как я и Дудика. Мы ели остывшие объедки, только и всего. Я не знала счастья, Зуб. Ведь счастье, это то… это у того, кто с–частью. С самой лучшей, самой сочной, пылающей частью! Оно у того, кто сидит в центре пира!..
А может быть, с тобой у меня будет счастье? Ты же сильный… – робко спросила Капелька и с надеждой глянула в чёрные, ничего не говорящие глаза.
Зуб не спешил раскрывать все сложности нахождения её в чужом племени, объяснять чужесть, разительную непохожесть на других. Он лишь задал последний, мучавший его вопрос:
– А как же Дудика? Его убьют?
– Нет, что ты, что ты!.. Он сам меня отпустил… он плакал, не хотел отпускать, но выносить мои муки на раскалённой скале было выше его сил… он сам бы раньше умер… или зарезал себя. Я так думаю.
– А что с ним станет потом?
Капелька ответила беззаботно и почти равнодушно, и это, как ни странно, темно и сладостно обрадовало Зуба:
– Да куда они без него денутся? Он лучший певец. Праздники не отменишь, а их вон сколько…. погорюет-погорюет, да подыщет такую же, как я, сироту… глядишь, и женится ещё. А сыновья, как знать… может быть, хоть они вырастут сильными и станут Охотниками!..
Зуб молчал. С Дудикой, вроде как, решено. А вот с самой Капелькой… она, прислонясь к сильному плечу Зуба, наверное, уже решила про себя – всё хорошо, всё наладится, всё как нельзя лучше складывается... да и вот он рядом, дикий, сильный зверь, настоящий… и вон, какие взгляды на неё мечет!
Уж в этом-то она разбиралась! Так ей казалось, по крайней мере. А вот скажи ей кто-нибудь сейчас, что предстоит вынести в ближайшие дни, да и в дальнейшие, когда надо будет кривой сошкой обрабатывать делянки, отбитые Зубом у злобного соседа Урыла, гоняться за козлихами по всему стойбищу, а потом умудриться сцедить у них молоко в бычий пузырь, а потом напоить капризных девчонок-малышек… и ещё много-много чего тяжкого и неприятного придётся вынести ей. И это лишь при условии, что она примет законы племени. А самое главное, если само племя примет её.
Вот как раз это, именно это темно и горько стояло под большим и неуклюжим вопросом на сердце у Зуба. Знай это Капелька, она бы так нежно и ласково не прислонялась сейчас к нему. Повременила бы.
Но Капелька была счастлива. Она впервые приручала такого громадного, могучего мужчину, и дух захватывало от предчувствия приближающейся ночи…

***
Веруешь, что бессмертен? Воистину бессмертен. Ве¬руешь, что из тебя лопух прорастёт? Прорастёт. Не сомневайся.
 «Каждому – по вере…»

***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Интересный расклад. Горазд на скрипочке пиликать? Пиликай. Умеешь из камня дома складывать? Дельно. Белку бьёшь в глаз? Супер. Панегирики власти поёшь? Доходно. Клеймишь власть? Допустимо. Особенно во времена вегетарианские. Словом,  каждому по зелёной улице. То есть и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но, од¬нако, почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё
пропа¬дом!
Отчего сама тональность выражения  равнозначна безнадёге, крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!

***
Бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем  процент увеличится и всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант искренне считал, не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить знание разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на испытания ядерной бомбы, на генетические опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Задолго до интернета ощущал избыточность информации для людей, «грамотеющих» на глазах и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения информационного поля. –
От информационной переизбыточности.

***
«…когда устал старик Гомер
От гомерических химер,
Он мог подумать, например:
«Вот слепну… вот лысею…
Пора за «Одиссею…»…
Но, щелкопёрам не в пример,
Гомер не обижал химер,
Он обожал их!..
Например,
Он знал, нет с ними сладу.
И – ладил «Илиаду»…»
(Отрывок из Великого. О чём-то…)

***
Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся его пророчества. Нет, не обзывал тёмный люд быдлом, не испытывал к нему презрения, просто очень хорошо ощущал силу иерархии. Как природной, так и социокультурной:
Одному судьба возделывать землю, другому учиться, а третьему – хранить знания. Причём хранить их в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных, готовых, самим провидением приуготовленных к восприятию знаний, к доброму их применению …
Европеец Кант был африканцем, египтянином?
Нет, он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?

***
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Уже два века тому окончательно понял: человечество в его образованчестве и всех исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии, тут он допускал всё. Ещё бы!  Человек, представивший миру варианты доказательств Бытия Божия и одновременно не-бытия, был плюралистом высшей марки.

***
Современники описывали Случай с Кантом. Однажды, как всегда пунктуально, в намеченное время, прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит им – налево-направо – всех попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Кто могли, разбежались.
Только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот, подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня день забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже это и легенда, какое даёт представление о степени убеждённости философа в неправомочности опошленного  человека пребывать в мире! Кант  нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором не удивился. Какая разница, когда и как погибать заведомо обречённым?..
Самое поразительное в данной истории то, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту-философу, и другим горожанам.
Без философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать обезумевшего человека.

***
…и вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Только тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых и нефтяных потоков. Находится он в самом центре мраморного зала, подвешенный на платиновой цепочке над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транснациональных корпораций, самых богатых людей мира, уже забравших над миром власть.
 Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится, когда решит…
Сюда не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат, роль их сводится к роли регулировщиков и вещателей народу почти недействующих законов. Государственные границы теперь символические. Впрочем, ещё кое-где маячат на вышках с ружьями, как спички, пограничники – для проформы и успокоения обывателей. Да и сама роль Государства сведена к минимуму. Границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
А главы корпораций, собираясь раз в месяц в Мраморном зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского, заблудшего мира. Они разворачивают Потоки, назначают нужных в данный момент президентов и королей, крутят Глобус и решают – где уместно развернуть военную заварушку, где успокоить несогласных, где наказать, где помиловать.
Это и ООН, и НАТо, и прочие образования в одном зале. Апофеоз кроманьонской цивилизации, логический вывод из мелочно кишащего, хрюкающего, хапающего, всё более темнеющего, безвольного субстрата кроманьонской лилипутии.
Черный Глобус в Мраморном Зале.

***
…Зуб ощутил всё это, все эти розовые мечтания Капельки, ощутил каким-то неясным чувством, и нежно, с силой отстранил от себя. Он решил тут же, у реки, рассказать ей кое-что из предстоящего:
– Завтра День Наказания. Для всех женщин. И ты тоже будешь наказана.
– За что, Зуб? Я же ни в чём ещё не провинилась… кроме побега… от смерти…
– Закон племени. Раз в месяц женщин публично наказывают. Плетями. Вот и всё. Не нравится – вон лодка, можешь отправляться обратно… распнут на Скале.  Выбирай. Я не все ещё тебе сказал. Главное – Великаны. Они решают всё. Ты только вытерпи  мои побои молча. Обещаю, бить буду не сильно, не очень бойся… но  главное не это… тут Зуб смущённо  отвернулся от Капельки и надолго замолчал.
– Тут, знаешь, такая штука… и я боюсь, честно… дело в том, что у меня очень  большой… ну ты понимаешь… а ты такая, такая…ну, ты худенькая очень и маленькая. Хотя и понравилась мне почему-то. Сам не понимаю, почему…
В общем, если выдержишь меня в эту ночь, то и порку завтра легко выдержишь. Бить сильно не буду, я обещал. Главное, ничего не бойся. Если я взял тебя к себе, мы выдержим  всё. Ты мне веришь?
Капелька опять нежно, но уже со страстью обняла Зуба:
–  Я не боюсь…  я ничего с тобой не боюсь, Зуб! И ты не бойся. Мне старые женщины из нашего племени рассказывали про ваших… не такие уж они Там, внизу, большие… ну, может и побольше наших, но ненамного. А для тебя, Зуб, я готова на всё!..
Зуб довольно засмеялся и стал взваливать корзины и мешки с чудесным зерном на плечи. Капелька взвалила  две корзины – решила показать Зубу, что она не такая уж слабенькая, как показалась ему.
– Э, да так мы и за сегодняшний день дотащим всё. Если, конечно, не скиснешь по пути… ну, да ладно, в случае чего подмогну – широко и страшно, 
страшно по-доброму ощерился Зуб.
И они пошли…

***
Вначале было Слово… забыли? А не пора ли сообразить, дать самим себе отчет: нас «кинули» на языковом, словарном уровне. А уж только потом – на социаль¬ном. Все эти лукавенькие «либерализации» (а что плохого, собственно?), все эти «плюрализмы» (т.е.  многообразия? Тоже пристойно), «залоговые аукционы» (этого вообще не понял никто, аукционы были всегда), сбросили на неподго¬товленную почву.
«Языкотворцы» знали что вытворяют.
Хорошо бы вслушаться – «вы-творяют»… Выворачивают, выкомуривают, выпендри… То есть – на-выворот.
А корень у слова мощный! – Творец, творчество, творить…

***

21. Чаю…

Творить смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. Мысль нетварное, летучее созданье, и если каким-то образом (со-изволением?) попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором» – какова сила соображения и обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс обработки. Но главное гнездится где-то далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Как-то я сказал об этом стайке молодых поэтов. Меня не вполне поняли. Пришлось растолковать на простом примере. Я прочитал целиком небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» и добавил, что считаю этот шедевр самым философским произведением в русской лирике.
В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё:  Пред-Жизнь, Жизнь и – за-Жизнь. А главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным!) образом вырастает всё это и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Когда я почуял, что на моих питомцев сошло некое понимание сказанного,  обнаглел и добавил: «Не гонитесь за смыслом. В стихах смысла нет».
Они раскрыли рты в изумлении и онемели. Лишь один спросил растерянно:
«А что есть?..» 
Утешил, как сумел: «В настоящих стихах, которые иногда восходят до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, в них есть – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. 
Световой сквозняк, блуждающий по вселенной, пронзает её всю насквозь, а не одного только человека, и если удаётся в счастливые мгновения уловить тот сквозняк и заключить в строках – между строк – поверх строк – это навсегда! Это уже Поэзия, а не просто стихи. Вот здесь и проходит почти незримая грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…»

***
Я понимал, что излагаю максимы детям, что не всё так просто. Но есть время максимального воздействия на души, сердца и мозги. Это время юности. А дальше, кому положено, разберутся. Если не во всём, то во многом.
Ну, хотя бы в том, что смысл в стихах есть, и немалый. А что не он там главное – тоже разберутся. И пойдут ещё дальше. Начнут играть смыслами, скрещивать их, переплетать родное с чужеродным, живое с неживым, и получать в итоге очень странную, но заманчивую смысловую мутацию.

***
…дотащились к ночи. И опять никто из племени не увидел Капельку.  Ничего, завтра увидят… совсем голую – печально подумал Зуб. Жалко было такую живую, чудесную и уже почти свою игрушечку выставлять на погляд чужим. Но – чему быть, того не миновать… пора укладываться.
Малышки-девочки мирно сопели, заботливо обёрнутые старшеньким Лбом в козьи шкурки. Мальчики тоже уже спали. Капелька, мужественно проделавшая путь с немалой ношей, просто валилась с ног,  Зуб это ясно видел, и решил уже, было, что даст ей выспаться одной и трогать её сегодня не будет.
Но она, к его изумлению, сама поманила в дальний закут пещеры, и решительно сбросив с себя расписные одеяния, предстала перед ним совершенно нагая, как тогда, на реке. Зуб обомлел. Он думал о дальнем… он, как мог, оттягивал неизбежное… но ведь она сама, сама!..
Зуб ощутил в себе чудовищно набухавшую плоть, громоздившуюся там, внизу, под мамонтовой, приподнявшейся шкурой. И плоть эта, сильно набрякшая, очень болела. Да – тут Зуб не мог себе соврать – эта плоть хотела её, Капельку!..
И хотя Зуб уже был готов ко всему, но теперь… теперь Зуб трусил. А вдруг она, Другая, которая совсем из другого народа, вдруг у неё Там, внизу, тоже всё какое-то другое?..
Худенькая, бледненькая, уставшая до смерти, Капелька хотела, казалось, сейчас только одного – свалиться на каменный лежак и уснуть… но её глаза…
Глаза её, бывшими на свету голубыми – тоже диковинными, ибо у женщин его племени глаза были чёрные или тёмно-коричневые, глаза Капельки вдруг потемнели, сузились, и засверкали зелёными искрами, которые, казалось, летали и даже потрескивали в темноте пещеры…
Зуба трясло.
Но Капелька звала. При свете коптилки её вздыбленные груди просто пугали Зуба. А её лоно!..
У его Пикальки лоно было словно бы вдавленным в широкие бёдра, только лобок явственно выступал, но за густотой волос почти не виделось самого устья . А тут… лобок Капельки был лишь слегка закурчавлен нежными рыжими волосиками, но самих потаённых складочек не было видно. Один только лобок, сильно выпиравший внизу живота, вот и всё.
«А может, у них как-то всё по-другому – подумал в замешательстве Зуб – и дети у них рождаются как-то по-другому, по-особому»?
Но отступать было поздно. Да и позорно для мужчины, особенно такого мощного. Просто позорно...
И он подошёл к ней, сверкавшей всё гуще своими зелёными искрищами из сильно сузившихся глаз, и грубо повалил  на каменный лежак. И Капелька нежно, но очень сильно обняла его шершавые плечи, впившись в них до крови маленькими острыми ноготками, а потом, бесстыжая, сама взяла в руки его набухшую плоть…

***
«Молодой израильтянин,
Русский патриот,
«Широка страна…» – затянет,
И ревёт, ревёт.
Солона слеза Синая,
И тоска, тоска,
И длинна страна родная,
И узка, узка…»
(Из «Песен народностей» Великого)

***
Еврей бьётся – за Букву.
Русский – за Слово.
Человек – за Целое.

***
…идти, рваться вперёд – бессмысленно? Или есть смысл… но где? А вот он, смысл, – прагма¬тический, низкий, но, за неимением высокого, вот: рвись вперёд – в толчее, давке, в горящем госпитале, среди калек, обрубков, культей – рвись и не думай «зачем?», рвись и всё, Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору (к примеру, больничному коридору). Кто-то проходил мимо и увидел тебя первого, и помог тебе. Пожарники, спасатели опять же первым подберут тебя, ибо ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали или просто ленились, осознав «бессмысленность» любых здесь усилий. Вот до этих-то доберутся спасатели в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому и ползи, и не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут более, чем следующему. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у последнего, или даже среднего торговца (при равном качестве товара, разумеется).
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее, да и последний торгаш, кажется, умнее…

***
«– Опять зовёт он за собой…
– Куда зовёт?
– Куда-то в бой…
– А бой за что?
– А бой за то,
Чего не ведает никто».

***
…а ведь и Фидель, однако, тоже из великанов. Из неандертальцев. – Скошенный лоб, борода, отвага, бессмертие. Герой!

«…вдаль мы шли путём не узким,
Даль сверкала, как Эльбрус.
И Фидель казался русским,
Кастро наш, Фидель наш Рус».
(Из «Песен о стране Советов» В.)
***
…нет-нет, Пикалька такого никогда себе не позволяла. Да он бы убил её! Как это можно, священную мужскую плоть брать в женские, второстепенные руки? Такого у них не водилось. Но вот тут, сейчас, с этой чудной зазывной тварью Зуб ощутил что-то совсем неизведанное, особенно когда она ещё наклонилась к нему и нежно-нежно поцеловала туда, в самый низ. Мало того, она стала лизать его священную плоть, своим узким, длинным, как у змеи, шершавеньким язычком.
Такого Зуб не ощущал ещё никогда. В нём и противилось нечто, и одновременно же говорило – «Тебе хорошо? Тебе ведь никогда не было так хорошо? Значит, не противься, отдайся стихии, а там – будь что будет… ты и так уже перешёл все запреты, позволил этой твари, трогать тебя. Сам привёл в своё племя, и завтра же сам отхлещешь на виду у всех… так отхлещешь, что она, может быть, и не поднимется с Камня. И всё решится само собой…» – Зуб уговаривал себя, а между тем… да, да, это так, он не хотел себе признаваться, но ничего не мог поделать с невиданным, неслыханным, охватившем всю его тёмную, мощную плоть чем-то неизведанным… может быть даже неземным – ему становилось всё слаще и слаще. И он понимал, что завтра пощадит её и будет хлестать только для вида – мягкой конопляной плёточкой, которую давно опробовал на любимой Пикальке. И никто не укорил его никогда, и никто не заподозрил, что он бьёт её только для виду, соблюдая  Традицию предков, и только.
А между тем Капелька вытворяла нечто совсем уж бесстыжее со Священной Плотью Зуба. Она не только обнажила её губами,  но и покусывала. И тут уже Зуб не стерпел. Он взвыл и зарычал так, что Капелька отпрянула от него, не понимая, что с  ним такое случилось.
Зуб опрокинул её на ложе и, уже совсем не щядя эту бесстыжую, маленькую,  хищную тварь, посягнувшую на Самое Священное, резко и мощно вошёл в её узкое лоно своим чудовищным… не членом даже, а – Хоботом, огромным Спермопроводом.
Он думал, что она умрёт, и был даже готов к этому, после всего, что она  проделала с ним. Но она, нежная и хрупкая Капелька, только сладостно застонала, и, раздвинув  ещё шире  бесстыжие лядвии, снова впилась острыми ноготками в его плечи, обвилась тоненькими, как стебельки, ручонками, все крепче привлекая Зуба к себе, погружая его в себя…
«Ничего себе! – Только и успел подумать Зуб, уже без опаски проникая в её недра и поводя там своим огромным… – значит, врали наши старухи про Других? Да, на вид они маленькие, белотелые, хрупкие… но Там-то у них – ого-го!»

***
 «...мне чернавку? Да ну!
Мне взыщи по рожну,
По дородству, по стати, по выговору…
– «Ой ли? Матушка-рожь
Дураков кормит сплошь,
А пшеничка, касатик, по выбору…»

***
Когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Неизбежен вопрос – а на чём будут держаться эти, новые уже надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один (если обобщать верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов он со  своими от¬тенками. Оттенки важ¬ны. У эллинов, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, успел обрести черты человекобожия.
Говоря по-научному, в эллинском мире была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, даже смешно «сквалыжничали» с ними.  Заводили любовные шашни с человечицами – то золотым дождём, то ещё как проникали в их прекрасную смертную плоть. И чисто по-человечески трусили перед своими жёнами-богинями, которым изменяли с простыми смертными. Гнев богинь был ужасен. Взбесившаяся от измены богиня («Как? С простой бабой изменить? И кому? Мне, богине, с какой-то подлой тварью?!.») была воистину страшна.
И облик боги име¬ли человекоподобный, словно были созданы по образу и подо¬бию человека, а не наоборот.
Славянское же язычество перед принятием Христианства в России пребывало ещё на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков и некоторых других европейцев. Век-полтора ещё, и личностная структура оформила бы эти древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ человекобожия.
Не огнём и мечом, а личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. Без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.

***
«…некто,
Некогда,
Кое-никак,
То есть кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как всегда –
Везде»
(Опус под названием – «ВСЁ»)

***
Но тут уж неизвество, а что за религию «выбрала бы» для себя Россия. М.б. индуизм, если Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям? Или зоорастризм? Или симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности, даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём и соблазн, и лукавство рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, и начать заново… на старом фундаменте...

***
     «…а был он, был круг единенья религий!
     Венчает уже пантеон звероликий
     Верховный наш Бог – светлый Род-Световид.
     В четыре лица он все стороны света
     Уже озирает. Но мало и это, –
     Он Космос уже обозреть норовит!
     Корнями в земле, головой уже в звёздах,
     Он мощно сгущал, сопрягал тёмный воздух
     Звериного мифа, чей хаос бурлил
     Внутри скорлупы: пламенел, выплавляя
     В себе Человека, и смутный являя
     Земле – Световидовым космосом – Лик.
     Аморфный, звериный, коллоидный ужас
     Редел, человеком в себе обнаружась,
     Но тут из пучин средиземных  волна
     Сквозь Чудь пронесла иудейское чудо,
     Знак Рыбы на Русь накатил, Чудо-Юдо
     Взмутило, восстав из волны, времена…».
    (Из обломков эпоса В.)

***
Сказано в Символе Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века».
О воскресении мертвых говорится не только в «Символе Веры», это «разлито» по всему Писанию. Причём, речь о воскресении во плоти. Не абстрактное воскресение, не эфирное «парение духов», а именно – во плоти. И поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Писание не даёт конкретного ответа. Мысль заходит в тупик…
И только душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мертвых, есть – Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, в том, каким ты и был Задуман в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили… не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и – там – мучиться?..
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым так и не удалось стать на земле большинству. И только там увидится – каким был задуман воистину и сравнится – каким прошёл в реальности по земле.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


22. Жру икру…

            Чаю воскресения…
Чего-чего? Чего конкретно?
А –  всего!
Исчезнувших земель, цивилизаций, мифов, преданий…
Родины, в конце концов!..

***
Атлантида… это уже не таинственная земля, но символ утраченного, затопленного волнами времён и событий. Как великое детство, как великая страна, где родился, рос. В памяти каждого из нас это – Атлантида. Детство как Родина, и Советский Союз как детство… Атлантида. Одно плохо в этом отождествлении: Атлантида затонула навсегда, и если даже найдут остатки где-нибудь на дне океана, в первозданности её не вернуть…

***
«Вам «Крем-соду»?.. или «Грушовый»?.. –
Спрашивал вежливо трёхгрошовый
Газированный истукан,
Был он вежливый, да не дешёвый,
Целых три гроша за стакан!
Брали чаще всего газировку
За копейку... пускай без сиропу,
Но в таких пузырьках молодых,
Что не снилось тогда по Европам
За какой-нибудь «Фантой» галопом
Рвать, пихая друг дружку под дых,
А по штатам – тем более.
«Пепси»... «Кока-Кола»...
На кой?
Были песни,
Точно огненные пузыри,
Да и те истуканы, по чести,
Были в масть им – расцветкой зари...
(Из «Песен о стране Советов», о 50-60-х)

***
…и всё-таки не Атландида, нет! Пусть остаётся прообразом утраченного – для атлантистов. У нас лучше есть образ, Град Китеж. Вот это не безнадёга. Надежда…

***
«…на берегу собирались. Говорили толково, учёно,
Жгли костры Светлояра, рядили как праведно жить…
С иконописцем ругался художник,
Корил богослова начётчик,
И дивясь, слушал их
Обомлевший от страха мужик…»

***
Град Китеж лучше уже тем, что доносятся колокола со дна Светлояра. Пусть даже легенда, ничего страшного. Предание мудрее, правдивее самой видимой правды…

***
И всё-таки нет, не  в политических омутах стоит рыться, а глубже. Черти – там, в сущих глубинах. Например, присмот¬реться к механике оборотничества.  Куда как актуально! Это не просто интересно, здесь присмотревшись, можно разобраться не только в эт¬нографическом, но и в космическом плане.
 Ну вот, к примеру: нор¬мальный человек в общем знает как себя вести с другим в пограничной ситуации. Можно подать в суд, можно в рыло. А вот как поступать с оборотнем? Иные законы, иная игра, растерянность – как быть, по каким правилам играют? Причём не с кем-нибудь, а именно с тобой.
Хотя напрямую вроде бы не обращаются.
Оборотень – явление иных измерений, и что его вытолкнуло в наше не вполне ясно. А чаще вообще неясно. Оттого страх, безнадёга: игра на чужом поле, нет законов в устойчивом их по¬нимании.
Политики подхватили древнюю игру дьявола. И они теперь сами уже – производное от тёмных, неясных нам сил. Коммунисты оборачиваются демократами, и  не¬понятно как с ними быть, каким судом судить. Прежде бы¬ло яснее.
Вот – большевик, он рушит Храмы, ненавидит крестьянство, как материнское, родовое начало, он любит железо и пролетариат (о чем Николай Клюев пронзительно писал, едва ли не  плакал… цикл «Земля и Железо»…), любит домны, плавку, ковку…

***
«…брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю,
Что не амбарный ключ позорный,
Что личный свой, златоузорный,
Как тот кузнечик беспризорный,
Я ключик счастия кую!..
Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных,
Кую, кую, кую, кую…»

***
Мать-Земля, душа России, уступила место Духу. Земля уступила Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка всего… зачем?  Оправдана ли в перспективе Истории? Кто ж знает.
Но факт остаётся фактом – индустриализация  перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно нечто мистическое: Германия была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не только непомерной кровью, но и Духом, железом духа, устремлённым не в землю,  а – ввысь.
А потом Гагарин полетел – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься… Россия…


***
«…а-а, у нас как повелось, аж с Ивашки Грозного и досе, –
 сколь КПСС не создавай, всё одно КГБ получится…»
(Великий разочарованный)

***
Зуб так измучился без женщины, и так – непонятно, неправедно – хотел эту приблудную тварь, что почти сразу проник до самого дна и мощно извергнул всё своё пылающее в её распахнувшуюся, готовую только для Зуба истеру. Готовую только для его семени.
Капелька счастливо и протяжно застонала, покусывая свои запястья, чтобы  криком не разбудить спавших за каменной стеной малышей. А потом, очнувшись и повернув к изнемождённому, опрокинувшему на каменный лежак голову полуживому Зубу своё раскрасневшееся лицо, вкрадчиво спросила:
– А если… а если у нас будут дети?
– Какие дети?.. – полусонно откликнулся засыпающий Зуб. И Капелька поняла, лучше его сейчас не тревожить. Бесстрашный, мощный  охотник Зуб целых полгода томился без женщины, и она верила ему. Верила и всё. Да, такой сильный мужчина, ещё не очень старый и практически здоровый, без крупных ранений, долго не может без женщины, это понятно, и никому другому она не поверила бы. А вот сейчас, на удивленье себе и вопреки всяческому разумению, почему-то сразу,  безоглядно поверила. Было что-то детское в его «зверском» лице, сильно выдающихся скулах и надбровных дугах, в заросшей шерстью спине – давно выгоревшей на солнце шерстью, ставшей почти белесой. Она казалась ей нежной, как молодая, но уже опалённая солнцем трава, и Капелька ласково зарылась в неё тоненькими пальчиками. Она её сразу полюбила, сутулую мощную спину охотника. Как и самого Зуба…
Но он, ребёнок, никак не мог понять, что такое любовь, что такое счастье, и вот всё это – Капелька прекрасно осознавала сейчас – предстояло умом, терпением и вековечной хитростью женщины ему объяснить… и лучше не сейчас,  не этой ночью…
А ещё спокойно объяснить, чтобы он не боялся глубоко в неё проникать, чтобы был смелее, и не так торопился, как в первую ночь… не словами даже объяснить, а чем-то иным, потаённым, что искони знает и умеет только женщина. Также, как недавно удалось деликатно и между прочим прояснить её отношения с Дудикой…
Ах, Дудика, Дудика… скитается, поди, где-то в горах, плачет на своей свирелке… да что Дудика! Он, конечно, хороший юноша, но ведь Капелька, а по- ихнему, по-прежнему, красавица Радуна – имя, с которым она решила расстаться навсегда, решила напрочь забыть Дудику и не тревожить понапрасну память. Ведь у неё теперь был мощный мужичина Зуб, и ей предстояло завоевать его. Только его, никого более!
Всё это она решила в первую короткую, осеннюю ночь. Решила бесповоротно. Он авторитет в племени – раз. У него хорошие умные дети – два. Со старшенькими, особенно со Лбом, она уже успела подружиться – три. Ну а девочки-малютки… ничего, подрастут, станут помощницами. А кроме того…
Капелька теперь была почти уверена… да нет, она это просто знала и чувствовала в себе, что сегодня понесла, и вообще у них с Зубом будет большое семейство. О завтрашнем знакомстве с племенем, и особенно о Дне Наказания Капелька старалась не думать в этот счастливо опустошённый час. И, утомлённая, спокойно уснула. Маленькая Капелька рядом с громадным Зубом…

***
А большевики ничего не скрывали, действовали по своим железным зако¬нам, которые ясно декларировали. Ясность и подвела. Они себя – обнаружили. И проиграли довольно-таки скоро…
Нынешние – темнят. И потому страшно, что это вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, их не ухватишь. Они добрые, говорят правильно, а людям всё хуже и хуже. И правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге
повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, ушей, носа, рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Удалось оторваться. Скатившись по горной круче, побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк.
Он подошёл ближе, и понял, что спасён: у реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое делали? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо…
Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.

***
Хочется вспомнить другое, хочется вспомнить древнее магическое слово, где по преданиям кроется волшебная сила, сметающая напрочь нечисть, оборотней. Где оно, Слово? В древних заговорах, оберегах?..
Предки носили в кармане чеснок – от колдовской порчи и сглаза. Если же вдруг его не оказывалось при себе а навстречу шёл заведомый оборотень или колдунья, просто показывали дулю – это ведь и есть (даже по форме) чесночная головка. И трижды кричали волшебное слово: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!..». Нечисть отступала.
Но древние, похоже, не знали той степе¬ни изворотливости, проступившей в нынешних оборотнях.

***
Впрочем, они не знали и пси¬хотропных, «говорильных»  средств, которыми можно нейтра¬лизовать сволочь, выведать тайны украденных денег. Узнать пин-коды, банковские счета, перезапрятанные чёрт знает где, чёрт знает на чьи имена и счета.
Только – не стрелять. Каждый пристре¬ленный оборотень унесёт в могилу свои шифры и сче¬та. Более того, каждый второпях застреленный оборотень – это новый оборотень. Причём, оборотень в квадрате. Он теперь уже из числа допрашивавших, а по ходу допроса выведавших секреты и пин-коды тех, подозрительно быстро застреленных после «следствия» оборотней. (Не забыть про скорый суд над Чаушеску).

***
Помнится, во время «Узбекского Дела» времён перестройки, хаживал в народе  анекдотец. Следователь допрашивает узбекского воротилу, уговаривает:
– «Выбор двоякий: расстрел или явка с повинной. Срок скостим…»
– «Честное слово?»
– «Честней не бывает!..»
– «В ауле, у кузнеца Али под кузней десять миллионов. Скостите?..»
– «Похлопочу, похлопочу…»
Идёт к начальнику и докладывает:
– «Хоть сейчас – говорит – расстреляйте, ничего не знаю, ничего не скажу…»

***
Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой, слабый верблюд. Революционер.
Сильный верблюд – эволюционер.

***
«Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически пока не развернутый, зашифрованный смысл. Развернём.
Итак, хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда позади) оказался впереди. Проецируем ситуацию на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал… ну, понятно. Революция победила, хромой добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела мощные верблюды вновь подминают и оттесняют хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни. Образуется каста власть имущих с прихвостнями. Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И опять в среде хромых зреет бунт, переворот. То время, пока он созревает, и есть  долгий эволюционный путь. А потом – резкая, краткая вспышка зрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге очередная революция, и опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика  продолжается, а старая, как мир, сказка про белого бычка…или верблюжонка.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ:
Дарвинская – у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Не объявлять себя всевластным, попирая Начала. Тогда Бог вступается за обиженных. Бог тогда – Революционер.
А потом снова – Эволюционер.

***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюции или революции.
Глупый кроманьонский спор. А Неандерталец… он не попустил двойственности.
               Ушёл в  другое измерение…

***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого» голландца. Её не шибко популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но я впервые увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд миру сдирают с него живьём кожу. Аккуратными такими ремешками, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана так тщательно и добротно, в таких деталях, что потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность ритуала. – Глаза горожан! Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье горожане – всем миром – доверили святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой. А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из этого «славного» европейского средневековья и вышел тот самый суд, который ставят ныне в пример.
И при том призывают к либерализму.
Да, наверное, в сравнении с нашими судами европейский получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство.

***
…день выдавался ясный. Рыжее косматое солнце уже вышло из-за Красной отвесной Скалы, а у  Белой пологой Скалы собирались женщины. Оно готовили конопляное масло, широкие листы подорожника – для лечения после побоев, и переговаривались между собою – кому первой ложиться на Скалу. Но тут произошло невероятное.
Зуб, в сопровождении Родоначальника, вёл с собой Другую. И она вся была в каких-то невиданных одеяниях, которыми окутаны не только бёдра, но и груди. Причём эти груди торчали торчком, видно даже под одеяниями…
Первым не выдержал сосед Зуба, Урыл. Он прокричал так громко, чтобы слышало всё племя:
– Это запрет! Нам же запретили общаться с Ними,  а тут…  а тут…
Родоначальник спокойно прервал Урыла:
– Без веления Великанов мы ничего не решим. И не станем решать. Я так думаю. Пусть и она, Другая, пойдёт с нами к Великанам. Но только  пусть она, как все женщины нашего народа, пройдёт сегодня наш Ритуал, а завтра мы всем племенем пойдём туда, к Великанам. Они решат… если только останется эта Другая, в живых… да вы посмотрите на неё, в чём только дух держится? Глядите, глядите!
– Бить буду я – крикнул Урыл – знаю я, как он бил свою Пикальку… смех один, а не битьё!...
Тут уже зарычал Зуб:
– Бить буду я…. А ты  свою бабу… да не до смерти бей, гад! Прошлый раз едва отходили…
– Правда, Урыл, чего ты свою жену мучаешь? Чего плохого  она тебе сделала? – медленно вопросил Родоначальник. И Урыл вынужден был ответить. Перед всем племенем: ясно, без отговорок.
– А зачем он мою жену – тут Урыл кивнул на Зуба – заманивает к себе в пещеру? Детишек посторожить? Ха! Да вон сколько свободных женщин в племени…. нет, моя понадобилась!..
– Вот пусть он сегодня сам свою новую женщину и побьёт. Сам привёл, самому бить – решил Родоначальник. И  приказал Капельке – раздевайся!..

***
Но зато у нас лучший в мире балет. Вопрос – откуда он взялся в такой «медвежьей», в такой «неуклюжей» стране? А не из барских ли конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за малейшую неточность в исполнении танца? Жесточайшая школа. В итоге восхитился весь «цивилизованный» мир.
Так что же получается, без жестокости, без мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе?
Выходит, что так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы». Он прошёл испытание временем. И дал свои результаты – все семь чудес света, да и не только семь, восхищают доныне. И все стоят на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Но ведь средневековье не имело такого мощного информационного поля, как теперь. А зачем оно вообще нужно, если не использовать его с толком, для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?

***
Центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный. Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знал, то догадывался чью кровь пьёт из злата-серебра.
Главное показать их лица – всему миру. Чтоб стали нерукопожатными для соседей, чтоб детишек не приняли в Сорбонну, в Кембридж, а в московской школе отпинали бы одноклассники в сортире и отвернулись возлюбленные…
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь, а может, отмолишь грехи…

***
«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь,
С миром сегодня уже никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»

***
«...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных. То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. Читай почти никакое, «совещательное».
(Из фантастич. набросков Великого)

***
«...люди крепко поумнели,
Поумнев, окаменели…»

***
Вроде бы то же происходило и с великанами. Так Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели, задубевши в чувствах, устремлениях и мыслях. В святости, однако, не преуспели, Святыми горами не становятся…
Не торопятся, может быть?

***
«Пьяный – бессмертен!..»
(А что, если не только по самоощущению?)
***
 «…а ты кого больше любишь, товаришч, Росинанта или Буцефала?..»

***
Из Исторических изысканий Великого

«Украина… а почему у–краина? Значит, у края. Но у края чего? У края какого-то странного простора, который почему-то назвался Россия? Или Европа?.. Негордынная, раздолбайская, всеприемлющая, всеотзывная масса людей, вдруг почему-то ставшая великой Империей – Россией. А Украина не стала. Чего так?
Надо теперь говорить не «На Украине», а «В Украине». Говорить «На Украине» –  обидно. В подсознание читается – «Мы, Россия то есть, вас имели  и иметь будем». Так Украина изначально себя ощущала женщиной, которую имели и иметь будут, когда захочется. Значит, НА женщине не так обидно, как уже В самой женщине?
Тут какая-то онтологическая неразбериха. Муть попросту. А не лучше ли решить  вопрос радикально и заявить громогласно:
«Вот Россия, непонятных кровей и топонимов страна, а вот мы, – Русь. Цельная, древняя Русь, откуда Христианство пошло.
И всё понятно стало бы, все топонимы разъяснить легко. Древняя Русь. Киевская Русь. Всё понятно.
Мы – Русь, а вы, особенно за Уральским хребтом – Россия.  Разные страны, и не надо путать. Есть ведь Русины, но они никакого отношения к России не имеют, кажется. Вот и мы, Русь, не будем иметь никакого отношения к России. Так за чем дело стало? Надо переименовать страну, вот и все дела…»
Один маленький вопрос – откуда и как эта «безродная» Россия стала великой державой, Империей? И почему Русь не стала великой? Вопрос так, для досуга…»

***
Хрен редьки

Вековечная максима «Хрен редьки не слаще» и прежде-то была под вопросом. А может, горше?.. А может, слаще?.. Сомнения, во всяком случае, были.
А ныне вот проступает, кажется, ясность в смутном вопросе. И ясность эта проступает, как ни странно, благодаря не на шутку разгулявшейся Украине.
Известно дело, как назовёшь корабль, так и поплывёт. Корабль под самоуничижительным названием «Украина» далеко не поплывёт. У какого он края –
у европейского? У российского? Баснословные Укры фантомны, вроде российских Обров, которые якобы «погибоша». Тут ничего не ясно, как сто лет назад, так и ныне.
То есть, корабль под названием «Украина» плавает где-то, но его мотает от края до края. От российского до европейского. А вот ранг государственности всегда под вопросом. Почему? Вообще-то, надо отметить и повторить: талант настоящей государственности присущ не многим народам мира. Пальцев на руках не хватит...
 А потому, главным образом, что – «В начале было Слово». И всё начинается с языка. В данном случае – с имени. Стань, допустим, я суверенным украинским националистом, предложил бы поменять название «корабля» и увенчать его не вечно рефлексирующим меж «краёв» именем, а чётко выраженным, кряжисто рубленым, сильным словом РУСЬ. Но я не националист, и этими глупостями заниматься не стану. Охоты нема. А умных националистов что-то не видать.
А если опомниться, осмотреться хорошенько? Ведь тут же ясно станет, что как по исторической сути, так и по географической, а в итоге и по метафизической Киев – мать городов русских, и если Киевская Русь стоит в изначалии, чего мудрить? За Уральским хребтом – громадная Россия. Компактная Русь – в середине Европы. Чего думать?
Нет, будем думать, рефлексировать, выкомуривать, требовать от России исполнять закон-пожелание, т.е. говорить не «На Украине», а «В Украине»…
Каким же катастрофическим нечувствованием языка надо обладать, каким непониманием его семантических тонкостей и «переливов» двух родственных речений, чтобы настаивать на этакой дикости!
И вот тут, именно тут напарываемся на подсознательный, вульгарно-фрейдистский казус: Украина таким образом позиционирует себя перед Россией насилуемой женщиной. Или девушкой. Неважно. Её, чистую, пытается изнасиловать громадный, пьяный, провонявший редькой мужик по имени Россия. 
Это значит, когда произносится стародавнее «На Украине», насильник ещё –    «На ней». А вот если произнести «В Украине», что получается?
Получается, что он уже – «В ней». Значит, насильник уже не просто пытается изнасиловать бедную женщину, лёжа пока ещё «На ней», а проник уже в неё самоё.
Тут поневоле зачешешь репу – а вдруг это и есть подсознательное желание женщины, чей разум говорит «Нет, нет, нет…», а вся хоть и плоть вопиет «Да, да, да!..».
Не тут ли кроется ответ на вековечный вопрос о сладимости хрена и редьки?
                Хрен слаще!

***
Ленин  –  Бандера

Было у Великого не только настоящее, а с ним и путешествия-штудии в прошлое. Поразили при разборе архива  его чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью, душой.
Правда, прозрения-знания вырывались неожиданно: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем, но вот, однако…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, там было несколько заголовков:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были вычеркнуты. Однако, суммируя, можно обобщить. И назвать так же, как и многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками,  и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём здесь те отрывки, что показались наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям сегодняшних дней:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – возмущался Великий, ругаясь по привычке не только с самим собою, со всем миром! – Даже славянские республики разные. Все. Даже Россия и Украина, братья навек. Какая основная, подспудная, можно сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да. Недаром  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье, оно и там, и тут, в подоблачных высях – чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… здесь жить невозможно! Ну, никак, ну, не для людей земля, как можно жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь, в степь, в небь… в дебрь, в самую дебрь, в самые, что ни на есть, миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов огромные наделы, угодья барские, дворцы сумасшедшие, разврат внутри дворцов, а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо, если только для нас. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути, Ленин!  И огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Вожди предсоветские, а потом и советские по глупости дали такое несуразное имя. А с ним и нелепые границы.
Но какие чаянья у этой страны? Самые сокровенные, млеющие в душе каждого малоросса мечты? Главная из мечт – «Вишнёвый садик возле хаты…» Добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты, дымок самовара… прекрасная мечта! Мрия. Ну, пусть не райский, высокозанебесный, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, да и на кой хрен она вообще сдалась, маловразумительная эта справедливость, когда – домик, садик, огород, семья? Это же высшее, это же всемирный апофеоз! А ваша справедливость? Не смалец, на хлеб не намажешь.
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные, а садика – тю-тю. То есть он, а то его нет. Чаще нет. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают садик, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик.
А какая мечта! Только бы садик, садик, и никакой дури вселенской. Это онтология. Садик самодостаточен, он в сердце, он в самой душе угнездился. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах хохла. Изверг вынул из подполья, из поддона  главную мечту – вишнёвый садик возле хаты. И с  ненавистью крушил всех супротивников садика – что фашиста, что поляка, что красноармейца. За то и мил мечтательному сердцу. Порою тайно, но мил. Всегда. Ну, какой русский, с его чаяньем мировой справедливости такое сердце поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского с хохлом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не ведаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы круче, мечты пуще.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…»

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по сути делится на «Македонский» и «Чингисханский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский с одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей промыслительной полноте и не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..

***
А угол расхождения? А угол мечты, а его «озарелия»? А угол падения?..»

***
Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию. Так отстранишься порой и вспомнишь присловье:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Что это? А то: сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это.

***
«...а когда расступятся толпы грузных туч,
Хлынут звезд зелёные потопы,
С башен на груди гранитных круч
Выползают
       в небо
          телескопы...»
(Ошеломлённый распахнутым небом и затаившейся землёй Великий)

***
…сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает... Остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как разместившиеся на остром рыльце, которого, вот, – нет. А глаза живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…

***
Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает всё тайное (что когда-то станет же явным), фиксирует разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете, этот не подлежит предварительной расшифровке в некоем ведомстве, а прямиком – ТУДА. Но в глубине-то души каждый ведает, где вильнул, был  низок или, напротив, благороден…

***
         «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип…
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И  красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»
     (Великий напужавшийся. От своих же фантомов)

***
А вообще высказать своё тайное самому себе очень трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет», но на поверхность не выдаёт. Нарушения этого принципа крайне редки, и случаются разве что в творчестве – здесь иногда выдаётся предварительная информация из секретного ящичка. Даже у гениальных творцов полностью не рассекречивается, но кое-что выплывает, выплывает… в нарушение общепринятых правил, даже у разных конфессий. Правил приличия м.б.?


23. Псы и рыцари

Приличные, неприличные перебраночки, всякие, всегда и везде… разноконфессиональные перебраночки, разнополые. А всё просто: мужчина – одной конфессии, женщина другой. И пока не осознается всей сущностью человеческой, что нет в самом верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а  только Божья Тварь, так и будут длиться они, дивные эти перебраночки…

***
Пай-мальчик… бой-баба… папа Пий… мама мия...

***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело в последствиях. А они таковы, что становится понятно, к сожалению задним числом – не всё можно реформировать. Есть опасные  переделы, перестройки. Религиозная реформа показала, что несут люди в итоге не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо реформировать, подогнать  под  «разумные, современные размеры». И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение.

***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Вдруг перед ними овраг. Странник, подрезавший крест, положил его над оврагом – точно с размер оврага – и пошёл…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край оврага и соскользнул в пропасть вместе со странником.
Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? А христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично как в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И реформировались…

***
«Расхристанные розвальни. Боярыня Морозова.
Слепят снега огромные. Россию замело.
И чёрная, больная, безумная ворона
Сидит, отставив в сторону разбитое крыло…»
(Из историч. картинок Великого)

***
Рассказ «Градус крена». О расстройстве вестибу¬лярного аппарата. Общество, охваченное безнадёгой и равнодушием, неустойчиво. Насколько возможен градус крена?..

***
Как ни печально, судят людей в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. Значит, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию?            
Что-то не то...

***
Люди стареют потому,  что виноваты. Навиноватятся, накопят вины, доведут до критической массы, получат «перенасыщенный раствор», и – стареют.

***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья, и лишь в общем тоне жизни. Так в музыке отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит. Лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть и, как правило, это происходит после. Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю длящуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже «это» счастье уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно.
Это ли не «вечная музыка»? Притом, с вариациями воспоминаний...

***
Славянин Слава. Боготворит Слово. Славяне – Словене. Люди Слова. Есть люди дела, но дело – это потом, это не важно. Живём «не здесь», живём в Слове.

***
 «…идеалист, материи
Тихонько помолись,
Пурпурные бактерии
Сияньем налились…»

***
Догадался, наконец – поэзия не искусство. Это было где-то, а теперь вспоминается, реставрируется, оборачивается…

***
Весна. Кошки орут за окном. Пьяный крик соседа: «Кто там опять детей мучит?..»

***
Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый, мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». «Красной нитью» проходят по тексту штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка. Всё «шито белыми нитками».

***
…приснился спьяну странный какой-то тип, в незнакомой местности, где-то, кажется, в иконографии проступавшей… руками размахивает, свиток под нос суёт, требует что-то…
Оказалось поутру – сосед! Обиженный пророк, волхвующий в пивняке над картой звёздного неба, орущий, требующий чёрт знает что. Оказалось, клянчил льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме, рубликов – для ЗВЕЗДЫ…

***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада  и пр.).   Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: крыша, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным в самом себе.
Открытое пространство расшатало традицию. А там и человека.
И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…

***
     «…скушно стало… за серый свой будень
     Наломавшись (пустой, будто трутень),
     Залетал в свой квадратный бетон
     И ложился всё с тою же, бедной,
     Грустной женщиной, до смерти бледной,
     Исторгающей жалобный стон,
     И терзал её плоть в душной клетке
     На подвешенной к небу кушетке,
     Бледных отпрысков заготовлял,
     И все чаще бессонною ночью
     Стены в мыслях раздвинув, воочью
     Сам себя на весу представлял,
     И опять, и опять ужасался:
     Как он в этом бреду оказался,
     В гиблом воздухе – средь фонарей,
     Проводов, воронья, вовсе зряшных
     Всяких штук, им же сляпанных, страшных?..
    
     И стояла зима у дверей…»
     (Отрывок из «поэтических штук» Великого)

***
Семья – атом. Семьями структурируется  з д о р о в о е  общество.
Но вот фокус, в атоме есть отрицательно заряженная частица – электрон. То есть, «семья не без урода». Так получается. Тем не менее, семья содержит и «урода». Но если в семье не один «электрон», а больше,  рушится вся структурная решётка. Решётка семьи. Затем – общества. Ну и куда вы, к чёртовой матери, пораспложались, электроны? Сколько можно?
Хватит, хватит, хорош!..

***
…семь рыбаков.
Все – Рыбаков…

***
«…и горели, как соты, в ночах
Бышни слышущи, многоочиты,
Где кассетами камня зачитан,
Человек источался и чах…»

***
Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, вкопанные.
М.б. поэтому «Традиционно нравственны»?

***
Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобою грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле. – «Даёт встречный план».

***
 «Абрам, женись!»
 «А зачем?»
 «Баба под боком, дети пойдут, внуки…»
 «А зачем?»
 «Еда будет, уход будет… а под старость и стакан воды будет кому поднести...»
Абрам пораскинул мозгами, женился.
Нарожал детей, внуков, правнуков… в доме гвалт, неразбериха, до умирающего Абрама никому нет дела. Зовёт друзей к одру, говорит:
«Вот и старость уже… вот и воды уже не хочется…»

Да что вода!

Анекдот этот поневоле вспомнился, прости, Господи, но…
Когда мучительно умирала матушка – восемь лет пролежала в параличе, при малейшей перемене погоды выла от боли, каждый суставчик выворачивало. Лекарства уже не помогали, всё чаще просила меня и моих сестёр дать яду.
То ли смелости не хватило, то ли заповеди крепко засели, но мы, прекрасно понимая, что куда гуманнее безнадёжную старушку на девятом десятке лет усыпить, как она ни умоляла, не дали  яду. Воды – давали, еды – давали, врачей – вызывали, ухаживали, как могли… и втихаря подвывали от сострадания, от безнадёги…
Тогда-то особенно отчётливо и вспоминалась (мне, во всяком случае) заповедь –               
«Возлюби врага твоего».
Друг, любящий человек яду не даст. Даже во облегчение безнадёжно больного не даст. А враг, может быть, даст. Вот ещё один поворот страшной заповеди…
Не припасла матушка врагов.

***
А ужас грядущего вовсе не в том, что машина станет умнее человека, но в том, что человек поглупеет. Глупее станет – и себя самого, и машины. А в итоге не совладает с программами, которые некогда создал. По слабоумию не сможет их теперь распознать – мозги атрофировались. Так, если не тренироваться, мышцы ослабевают. Почему этого не произойдет с мозгами? – те же белковые соединения, в конце концов.
    Был эксперимент: американцы отменили в некоторых школах заучивание наизусть таблицу умножения и еще некоторые «рутинные» основы.
«В век калькулятора и компьютера – зачем?!.»
А через годы выяснилось – у тех повзрослевших школьников, подвергнувшихся эксперименту, образовались невосполнимые пробелы, карстовые провалы в памяти, в сознании. Нарушился поступательный «улиточный» принцип познания мира – и мозги оказались как бы недоуменны. Хорошо, что эксперимент был выборочным, локальным. Иначе б имели такую дебильную Америку – юмористам не снилось…

***
А что, если Интернет и прочие компьютерные чудеса подменят всю остальную «рутину» жизни? А то и получится – машина поневоле станет умнее человека. Точнее, сам человек станет глупее самого себя, прежнего. Окажется, он уже многое забыл, утратил.
    Так и мы, вглядываясь в древние верования, мифы, лишь смутно догадываемся о величии прежних культур и цивилизаций. То есть, о величии самих себя, утраченных во времени, ослабленных техногенными чудесами...
Это – взгляд кроманьонца в неандертальца…

***
«Зерно ржаное пули. Ни поля, ни хрена.
Тень бледная на стуле, бесплотна и больна.
То пулю, споря с чёртом, катает по столу,
То реет в споре гордом, то тянется к стволу,
А  чёрт возьми и дёрни, и палец в дужку вдень…
И дрогнут в поле корни,
И шевельнётся тень…».
(Великий, в одиночестве)

***
  «Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки царственно, на зависть одноклассникам, сверкавшие в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро они появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла и профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
И окончательно «закоротилась» осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. Следствие диагноза – запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уже о добротности самих товаров. Взамен смехотворное резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно».
Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и результат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
Что поразительно, услышал я столь ёмкий диагноз времени («Теперь жизнь короткая пошла») не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер само собою вынуждает к афористичности. Плюс торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. Неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовывал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Нужно было обновить обувь к сезону, выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… теперь жизнь короткая пошла…».
Тут-то я и ахнул. Молча. И молча же расплатился…

***
Живут себе псы-рыцари, живут. Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но…
«В  наши бестиарии
Лучше без теории…»

***
Ницше – на свалку! За «недо».

***
…Капелька была готова ко всему, только вот раздеваться при всех у них в племени было не принято. Но теперь всё яснее осознавала – она попала в другую жизнь, в совсем другое племя, и все его женщины, кроме девочек и старух, были уже обнажены догола и стояли, робкие и смиренные,  в сторонке от мужчин, ожидая своей очереди.
«Зубик, миленький, пощади меня хоть ты, больше некому» – молча молилась Капелька, молилась неизвестно кому, потому что ни боги, ни сам Зуб её, похоже, не слышали.  Зря она молилась. Зуб подошёл к ней первым и грубо подтолкнул к плоской Скале с двумя просверленными  дырками для верёвок, которыми издревле связывали запястья истязаемых, чтобы вдруг не вырвались и не убежали от страха и боли. Впрочем, жён своих здесь, как правило, щадили. Один только Урыл лютовал в последнее время. И один только Зуб догадывался отчего. И понимал, что понапрасну Урыл лютует, ничем он не обидел ни Урыла, ни жену его, хорошенькаю и добрую Угляду. Да, Зуб откровенно нравился жене Урыла, и только захоти, только помани  её  пальцем, она тут же, вместе с детьми перебралась бы в роскошную пещеру Зуба.
Урыл был плохой охотник и очень неудачливый, а потому озлобленный на весь белый свет, особенно на Зуба, а теперь и на жену. Угляда была несчастлива с ним, но поделать ничего не могла. Но вот беда, Зуб любил  только свою Пикальку, как и она его. И никак не мог позабыть, избыть боль утраты. И то сказать, вон сколько нарожала детишек! А всего за какой-то пяток лет…
А теперь ещё эта, Чужезеземка… она, уже обнажённая для неизбежного ритуала, втайне молилась теперь только об одном – чтоб нынче Зуб не забил её до смерти!.. а там… а там – как судьба сложится.

***
     …даже находясь «внизу», прощай людей. Это трудно, но прощай. А когда «сверху» прощаешь, тут полегче. Но всё же и это снимает общую гордыню.
Сословную в том числе.

***
Картинка маслицем. Что это было – гордость или же гордыня хохлушки-вагоновожатой, свысока глянувшей на несчастного водителя жигулёнка? Чудесная была картинка:
 На узкой улице, забитой машинами, едва сквозящими вдоль трамвайных рельс, замученный пробкой и отсутствием курева чудак-водитель вдруг выскочил из машины и рванулся к табачному киоску. А его потрёпанный жигулёнок так и остался торчать посреди пробки с открытой дверцей. Причём заднее колесо оказалось прямо на трамвайной рельсе.
Я стоял в переполненном салоне у окошка вожатой, перекидывался от нечего делать шуточками с розовощёкой вспотевшей хохлушкой. Она с южным придыханием страстно материла безумного мужика, из-за которого не могла стронуться, не задев  драный жигулёнок. Салон взмок от духоты, пассажиры злобно роптали, но она лишь трезвонила во все звонки, взывая к мужику.
Тот уже купил курева и бутылку пива, но теперь никак не мог пробиться к жигулёнку сквозь железную стену пробки, вдруг сильно уплотнившейся. Метался из стороны в сторону, слыша истеричные звонки и, видимо, понимая, что его ненавидит весь салон трамвая. В бессильном отчаянии махнув рукой, сдёрнул пробку с бутылки и, обливаясь пеной, стал судорожно глотать пиво из горла – на виду у всех пассажиров, прямо на парапете. Молодая крепенькая хохлушка, мешая русскую речь с украинской, ругалась и пунцовела всё пуще. Я, шутя, подсказал ей выход из положения:
– «А ты его бортани, бортом сдвинь к чёртовой матери!.. Рельсы-то и освободятся…»
Тут она смолкла, повернулась ко мне всем пылающим ликом, и я понял – она не на шутку оскорбилась, приняв мои слова за серьёзный совет, и аж побагровела от гнева:
– «Вот ещё чего! Стану я свой трамвайчик об этакое говно пачкать!..
В южном выговоре этот гордый рык звучал как «хх–хгавно», что несло  предельную ненависть и презрение. Очень она любила свой новенький вагончик и высокое место вожатой, на котором восседала с гордостью. Если не с гордыней.
 
***
«…трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит со звоном, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Просто ужас!
И грязь, и листья, путь не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут,
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба? Или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
…какая уж тут гордыня…

***
Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно хорошо. С переменным умом – периодами. Вспышками. Вдохновеньями.
Поэты…
***
И все, все живы смертью – смертью травы, скота, друг друга, в конце концов… Единая трофическая цепь. Лекцию бы толкнуть на тему…

***
А вот и лекция. – Из архива Великого:

 «Блатная музыка»

«Трофическая цепь». Какой статут
Всепожиранья, рёва, зова, зыка!..
А если проще – все убийцы тут.
Все жрать хотят. Такая вот музыка.
Единая трофическая цепь...
Ягнёнок травку щиплет в палиасде,
Ягнёнка волк утаскивает в степь,
А там охотник прячется в засаде.
Идёт по кругу смерть в цепи миров,
По солнцу ходит стрелка часовая,
И только жизнь обратно гонит кровь,
Лады блатной музыки надрывая…»

***
  «Хорошего человека надо съесть» – доброе поверье.

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова доброго тебе не сказал?».
      
***
       Сильные мира. Разбойники. Вероломнейшие из двуногих.  Именно этих видят на вершинах. Мы видим их.
А видим ли самих себя?  Себя, проклюнувшихся из сеева семян. Пришлось ведь расталкивать собратьев-сперматозоидов, идти «по трупам» в мир, на вершину, чтобы стать победителем! Путь зерна? Путь всех-всех-всех.
Так что же такое злодей и сильный мира, если каждый из нас – Победитель? Значит – злодей, значит – сильный. А что такое сила и что такое злодейство? И кто он такой, злодей, с чьей точки зрения? Вот обиходная точка зрения мира: «Злодей, это – вор, грабитель, убийца… Судом доказано». Для мира, для суда с колокольчиком. А для Бога?
Бог собирал отверженных, голь мира. Царствие Его не от мира...
И вот, кто верит искренне, ничего не боится. И, как правило, ничего не имеет на этой земле. Хотя и Победитель. По сути, а не по определению. То есть, убийца, погасивший мириады сполохов, зародышей, сперматозоидов, пригнобивший их для исключительно ради собственного появления на свет. И вот, ничего рядовой обыватель-убийца здесь, на земле, не боится. В основном потому, что – неимущ. Имеющий же здесь всё, то есть «аристократ», изящно выражаясь, или попроще, подоходчивее – мироед, а на сегодняшний день просто ворюга несусветный, тот боится, подрагивает. Наяву, во сне….

***
А вот что будет сказать по Втором Пришествии Ему об этом, о всеобщем злодействе всех, верующих и неверующих, имущих и неимущих? И найдётся ли что сказать в оправдание? Будет ли дано какое-то «частное определение» тем (невинным по земным меркам) убийцам – преступникам ещё  до рождения в этот мир? Как и тем, кто «накосячил» уже и здесь, обирая ближних, наживая богатства? Вот главный вопрос мира, а не дурацкие, типа: Что делать? Кто виноват? Бить или не быть?..

***
24. Водка – напиток тяжёлый

***
Никто не виноват. Вечные попадают во время, как в мухоловку. А мы-то – Вечные. Но Время начинает искривлять, корёжить нас, то есть самих себя, Вечных, искривлять суть человека, которая и есть глубинное, вечное. Неужели это неизбежно – искривление замысла?.. – Испытание временем.

***         
Кричало отрочество мне
В ночном мерцающем подъезде:
– «Я не солгу – клялось – я не
Солгу перед лицом созвездий!..»
Взгляни в разбитое стекло
Созвездий, далей поколенья –
И мыслей сдвиг произвело,
И слов, как видишь, искривленье.
А чем, а чем? Борьбой ума
И совести? Их бой неравный…
А вдруг, а вдруг земля  –  сама
Жива какою-то  неправдой?
А если так, зачем бегу
От всех неправд, от всех предвестий?
…не плачь, поверь мне, я не лгу
Перед лицом  т в о и х  созвездий.

***
…днём – не страшно. Ночью – вдвоём.

***
Подкорковая роль очепяток… опечаток!
Сколько раз выводили эти неправильности на самый правильный путь. Особенно в моменты сюжетного, композиционного тупика… словно некто под руку толкал. И очепятка подсказывала ход, выход. Хотя это, конечно, целенеправильно. Но это всё же – не полнонулие. И не глупый тут каркнул неверворон…
Напишется ли он, споётся ли гимн, скажется ли простое благодарение очепятке?.. 

***
Космологическое.
Точка «Большого взрыва» – воронка, сквозь которую проходит душа из того в этот мир, а потом и обратно – в тот. Этот мир похож на чистилище (мир испытаний), а точка взрыва – воронка, сквозь которую грешники не проходят по кончине. Остаются, перевоплощаясь (или – по восточным воззрениям – реинкарнируясь) в этих мирах, метагалактиках. Призраком, привидением в замках… и сами мучаются, и нас пугают. «Шугаловки» чинят здесь, в пределах видимого пузыря, раздувшегося в целую вселенную после Взрыва.
Ад – точка наибольшего накала и давления здешних силовых полей. Самое узкое место горловина воронки, заузь в песочных часах, меж тем и этим мирами. А вот Рай подале – где-то за эпицентром точки Большого Взрыва, за пределами видимого мира, «общемирового Пузыря». Пронырнуть сквозь воронку (не евангельское ли игольное ушко?), прорвать пузырь, оказаться там… если пропустят. Туда, сюда, обратно…
Вот те и вся «космология».

***
…пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О, да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоёт: «Так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый!.. Скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь, электpический кот!..»

***
«Угол падения равен углу отражения»... Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого, «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь здесь, отсюда, из неидеального мира и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А так – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!

***
…а не пора ли признаться самим себе: черты вырожденчества, проступившие в русском народе в 20-м веке и проступающие ещё страшнее в 21-м возникли не вдруг, и совсем не извне, а именно что из глубины русской Истории. С времён выбора и принятия Христианства на Руси.
Хотя пресловутое «Руси есть веселие пити, не может без того быти» скорее всего просто приписано Святому Владимиру, и это не более чем лихая легенда. Но ведь
легенда на пустом месте не возникает. Впрочем, такое ли уж пустое? Русский Хмель вьётся издалёка, изглубока. Почему же черты вырожденчества не издавна?

***
«…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»

***
Стакан, стакан… стаканчики гранёные, со стола упавшие…
Испокон веков шатались по бескрайним просторам пьянчужки, воришки, ярыжки. И были всегда осуждаемы, презираемы даже. И находились в очень явном меньшинстве. В целом довольно трезво жило большинство. К пьяницам относились словно к больным, несчастным людям… неразумным дитятям.
А попробуй теперь осуди пьянь! – Тысяча оправданий в ответ. Тут тебе и глупые правители, и подпольные отравители-хитрованы, подло споившие народ, дабы легче им управлять… и во всём этом своя доля правды, безусловно. Именно – доля.
Но почему только последние сто лет?

***
Пора признаться: беда эта наша, национальная в основном. По высочайшему (царскому) заказу величайший учёный создал национальный напиток – водку ровно в сорок градусов. Оптимальный режим, решил он, да и заказ таков.
Богатырь Менделеев едва не помер, выводя нужную формулу напитка – всё испытывал на себе, и никак не мог найти точного градуса. Другой учёный, пожиже, точно помер бы: это сколько же спирта нужно выхлестать, чтобы однажды увидеть вещий сон!..
Да, и знаменитую периодическую таблицу он увидел во сне, но – гораздо позже. А тут ему приснились два одинаковых сосуда на весах, но один из них явно перевешивал…
И он проснулся. Взвесил литр спирта… потом литр воды... и понял вдруг такое
очевидное, почему-то ускользавшее прежде из обыденного понимания, вот как очки, которые ищешь где угодно, только не на носу: вода тяжелее спирта, нужную пропорцию следует надо искать не только по количеству жидкости, но и по весу!..

***
 В древней Руси употребляли слабенькие напитки: пивцо, бражку, медовушку. «Пьяницы-гусары» легенды свои подкрепляли вином и пуншем, в основном малыми рюмочками. Да и градусу было поменее двадцати…
А водка – напиток тяжёлый.
Народ держался как мог, покуда государство само держало водку в своих руках, соблюдались ГОСТы. Отдали стратегический товар в частные руки – запалили народ. Мусульмане тут оказались в огромном преимуществе перед христианами: не было у них волшебной формулы «Руси есть веселие…». Но если ещё, поглубже…
У мусульман и пресотворения воды в вино не было, а потом на Божественной Литургии вина в Кровь. В изначалии вино… и – вина. Вот тебе и демография. И веселие Руси заодно. А хмель, он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И хмель, и народ вместе с ним запалили. А ведь недавно запалили, совсем недавно.

***
«…жpал бpенди, дpался в тамбуpе, пpодул
Мослы насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... пpотёp стекло – в долине
На бугоpке стоял домашний стул.
Изpядно, я подумал. И хотел
Сойти.
Но пеpедумал –
Надо ехать.
...а кpоме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле... за деpжаву
Обидно. Но впендюpил хоpошо.
Что хоpошо, то хоpошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё, на посошок...
И встать помог...
Ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь...
Ехать надо!»
(Из «печалей» Великого)

***
…и Капелька сама, не дожидаясь верховного приказа, отчаянно  сбросила расписные одежды. А женщины племени только ахнули и прикрыли рты руками когда она, такая  непривычно худенькая и белая, всеми дико торчащими грудями бесстрашно легла на Белую Скалу. 
Скала была забрызгана  бурыми пятнами, оставшимися от вековечных наказаний женщин, только дожди их поразмыли, плита порыжела от старых  дождей, смешанных с кровью…
Капелька сама просунула руки в две плотные  петли, закреплённые в просверленном камне. Ритуальному жрецу оставалось только плотно затянуть ими тонкие, невиданные в их племени запястья беглянки.
–  Сколько ударов? – спросил Зуб, обращаясь  к Родоначальнику – она впервые, и она – Другая, ты видишь?..
Племя молчало.
– Двадцать –  поразмыслив, молвил тот.
– Почему двадцать? – Взвился Урыл. Нашим бабам по сорок, а этой приблудной всего лишь двадцать? Сто для начала! И бить буду я, сам, своим ремнём… а если не помрёт под  ремешочком  – Урыл победно помахал в воздухе своим знаменитым кручёным ремнищем – то, может, и примем в своё племя… а то так-то... что так, запросто?
–  Замолкни, Урыл! – жестом и коротким словом остановил его Родоначальник. И тот послушно присел на траву, дожидаясь очереди высечь свою дорогушу…
Несчастный Урыл хорошо понимал разницу между собой и Зубом. Во-первых, Зуб забил на днях долгожданного мамонта и сегодня  вечером будет Пир, основную  же добычу Зуба женщнны закоптят на зиму. А главное, Урыл всё больше с годами осознавал – он в племени почти никто. И мог измываться только над своей несчастной, ни в чём не повинной Углядой.
  – А ты, Урыл, видать, на чужую бабу позарился? – насмешливо спросил  Родоначальник. Урыл молчал. Но, видно было, отыграется сегодня на жёнушке. День нынче такой….
Но Родоначальник не сказал ещё своё последнее слово. И тут смутно стало Зубу. Изнутри мутило и подташнивало, будто это ему, а не пустомясой бабе предстояли теперь побои. Хотя, такая ли она пустомясая?..
Зуб во всём любил ясность и теперь тревожился, ожидая решения.
– Нет – твёрдо сказал Родначальник. – только двадцать ударов. И то не в полную силу… завтра  идём к Великанам. Всем племенем. И она с нами пойдёт. Я так решил. Пусть они скажут своё последнее  слово о пришелице. Пусть они решат её судьбу. Но сегодня, на первый раз, надо её пощадить. И ещё – сегодня же, после Наказания, всех нас ждёт ещё огненный Праздник Добычи…
Тут всё племя радостно загудело и зашлёпало ладонями по изголодавшимся, начинавшим уже втягиваться животам. Родоначальник кивнул:
– Ну что, Зуб, тебе начинать. Давай.
И Зуб поднял нежно перекрученную из сушёной конопли, совсем нестрашную плеть. Он знал, что им предстоит завтра тяжёлый поход через снежные холмы к Великанам и всем понадобятся силы. Особенно ей, такой непривычной.
Но Капелька, лёжа на Скале,  молчала, и он нанёс первый удар. Она даже не застонала. И Зуб ударил сильнее. Кровь проступила из-под плети краснеющим рубчиком. Капелька, прикусив от резкой боли губы, молчала. Она по-прежнему твердо верила ночному обещанию не казнить её сильно.  И ещё понимала – нельзя сейчас Зубу показывать, что он жалеет незнакомку и бьёт её как бы понарошку. Несколько раз ему всё же придётся приложить силу, выказывая свирепость…
Зуб ударил ещё сильнее, и кровь – светло-красная, совсем не такая, как у их тёмных женщин – брызнула из-под нежной лопатки и окропила алой узорчатой струйкой Белую Скалу.
«Ты гляди-ко – про себя изумился Зуб – и кровь у них другая! Нет, сильно бить нельзя. Завтра – Путь». И он стал бить так, как и задумал вначале – едва касаясь нежной плёточкой её белой кожи. Закончил, отстегнул ремни с запястий и отвёл к женщинам. «Смажут, заодно и ознакомятся – рассудил Зуб». И оказался прав. Немногословные, они уже успели поведать Капельке кое-что важное из обычаев их племени, из их старинных навыков, что было совсем не лишним. Научили не сопротивляться, не напрягаться – так легче переносятся удары плетей. Это помогло Капельке на Белой Скале, и она была благодарна новым товаркам, которые теперь смазывали её худенькую, ещё подрагивавшую спинку, смешно – «не-по-нашему» – проступившую хрупкими, почти что детскими позвонками.
Тем временем другие женщины покорно, поочерёдно ложились на  Скалу, под плетья мужей. Некоторые, видимо, провинившиеся в чём-то, слегка повизгивали. Но не очень сильно.
Настоящий бунт возник лишь однажды, когда Урыл взялся пороть свою жёнушку. Бил он угрюмо, внахлёст, с оттяжкой, явно поглядывая в сторону Зуба. Всем всё стало ясно: Урыл мстил Зубу, отыгрываясь на невинной жене. И на тридцатом ударе сам Родоначальник повелительным жестом остановил Урыла. Подбежавшие женщины развязали Угляду, окровавленную и почти полумёртвую от страшных побоев.
День Наказания был окончен. И теперь, ближе к вечеру, женщины принялись радостно хлопотать, готовясь к Пиру, обещанному Родоначальником…

***
Все погибоша, одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай великую выть – чья она, эта выть? Кто воет, кто себя отвывает? Не воют одни только обры. А кругом они одни и мелькают – обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…

***
Чистый юноша. Помолился на ночь Богу, и не смог быть с женщиной.
А зачем?

***
Любил повторять Великий: «А нечего было Россию по горизонтали растаскивать, по морям-окиянам. Путь России – в небо, вверх, по вертикали. Это всё Пётр окна в Европу рубил, моря завоёвывал. А Гагарин – в небо. Прямиком. Там наша сила».
Эх, забыл несчастный, что русская философия начиналась не с кабинетных учёных, а с путешественников и старцев-отшельников. Старцы внутри себя выработали такую мощь, такую силу, что неведомо как передалась она простым русским людям. И вот, первые парни на селе – Дежневы, Хабаровы, Лаптевы (и это только знаемые, а сколько незнаемых погибло в торосах?!) пошли, всё бросив – и лучших девок на селе, и лучшие дома на побережье, пошли на край света и – за край света!
Вот эта русская жирность, жадность несусветная, метафизическая, подпитанная горячими молитвами жадность создала невиданную в мире предвертикаль – огромное, ещё горизонтальное русское пространство. Зачем? Да кто ж ведает! Иностранцы изумлялись – нет, в этой стране нельзя жить, там только белый медведь может. А людям  никак нельзя. Нельзя? Газ, нефть, никель, много-много чего. И очень даже охотно полмира кормится-греется отсюда. Такие дела…

***
Но пространство это русское, расширясь до предела стало вдруг – как бы само собою – сублимироваться в себе, великая горизонталь невероятным образом «выпихнула» из себя… что? А её самую – вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари русские, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали». И безумец Циолковский – первый. Не без помощи ещё большего безумца Николая Фёдорова.  И не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России,  не самой развитой на то время, ещё в послевоенных руинах стране. И Гагарин – первый.
И всё в России, в «диких просторах». Философия, однако…

***
 «…а я себя сам
Катаю по небесам…»
 (Из гордынок Великого. Любил приговаривать.)

***
Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного, земля по их верованиям лишь временное место для испытания.
Даже у евреев, буддистов, зороастристов есть свой, трудноопределяемый Бог. Значит, и они направлены в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, где сам Мир и есть Бог, где вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит всему остальному миру:
«Вы занебесные, вот и отчаливайте в свои небеса. Мы даже  воевать с вами не хотим и не будем, биомассой зальём, если понадобится. Если нужно, экономически задавим. Но планета Земля – наша. Мы – главные здесь, под небом.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
А традицию-то имперскую Китай перенял у России. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших её на недосягаемую для типичных колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а прирастала, действуя взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. А главное людьми, переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия как бы сама собой в середине двадцатого столетия стала наполовину русской. Россия приносила новые навыки, новые товары – в обмен на местные. И в итоге гармонично встраивалась в нерусский уклад. Огромные полупустые территории были довольно быстро и мирно освоены, распаханы, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в многовековой опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, что великий северный сосед явно оскудел товарами и людскими ресурсами.
Карты в руки!
Не надо воевать, только заселить пустынные территории своими людьми, уж  их-то переизбыток. Так, на глазах, Россия невольно повторяет судьбу Средней Азии, легко пустившей на свои территории русское население. Китай перенял традиции и моделирует их теперь по-своему, на своей территории, перенимая во многом то, что некогда бытовало на просторах имперской России. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит мировая история. Дышит ими…

***
Ну что тут возразить? Разве что утешительное «Бог не фрайер».

***
…да, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё говорит за то, что путь наш – с земли в небо. Все чаяния – Туда.
И всё же, всё же – Пути Господни неисповедимы…

***
«…там было всё окрест
И больно, и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»

***
Чаянья чаяньями, а жить приходится в мире неидеальном, плотском.
Надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного. А вот для плотского человека, рвущегося туда, хватит? В железной ракете много воздуха не увезёшь…
Живём будущим, дышим настоящим...
Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздри забивается, щекочет… даже «святая» архивная. Даже книжная пыль…

***
«…железная стезя,
Небесная Россия…
Жить будущим нельзя.
Дышать невыносимо»

***
Не ври, кроманьонец! Это телу тяжело в грядущем. Точнее, непонятно – каково там телу. А вот душа – грустит. О небесах…

***
Христос шёл к «вегетарианцам», постникам. И те Его поняли, приняли сердцем, всем существом, всей душою. Приняли и возлюбили. Но их – мало, хищников много. Хищники и отвергли. И распяли. По уголовной статье.

***
«…прибитое к брусьям прозрачное тело.
Мученья. Порядок таков.
Как знать, может быть, уголовное дело,
Быть может, накладка веков.
Как знать, где проточины к вере, к безверью,
Где стоны сомнений, где мук?
Ни звука. Распятья над каждою дверью.
Истории мраморный звук.
Языческих жестов скрипучие круги
При позднем свеченье луча…
В песке утопают колёса, подпруги,
И речь всё темней толмача,
Болтает воронку часов то и дело…
Но перевернётся песок,
Цепь ляжет на шкив, позабудется дело,
На четверть уйдёт колесо…»
(Из «сомнений» Великого)

***
Мутацию иудеев (это про другое) доказать практически невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата выдающейся нации лежало какое-то космическое событие. Может быть, событие это подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания, храмовые книги. Самих иудеев не пускали в город, за городские стены, паслись они в отдалении от главных городских ворот, и самый жёсткий луч того космичес¬кого события, самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация – нет.
Луч опалил боковым сечением и они, в отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, спаслись, но мутировали. Сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жёстким космическим из¬лучением. Ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении сильнее других народов продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей. Великих композиторов меньше, больше гениальных испол¬нителей. Реально творческих лич¬ностей маловато, и это объяснимо – основные силы народа ушли на религиозные поиски. И тут преуспели, слов нет. Это во-первых.
А во-вторых, думается, произошёл некий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевает за интеллектуальным, рациональным, и даже за эмоциональным напором. Разные скорости. И здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.

***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»
(Из полуутраченного эпоса Великого)

***
Простые, или – «никакие»? («Человек без свойств»?)
Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся, скорее мутанты в лесу человеческом. В отличие от пресловутых «обров», выжили в тысячелетнем рассеянии и снова сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» способствовала, то ли ожидание Мессии… но, думается, именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить, не дать утерять провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема от этого не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны демонизацией, даже извлекают из этой глупости немалые выгоды. Смекнули – главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, шум приносит доходы.
Потому и повторяю: антисемит – рекрут сиониста.

***
В канонических Евангелиях ни слова о молоке, о кормлении грудью Младенца. Случайно ли? Отдельная тема…

***
Умирая, человек попадает снова к своим прародичам и родителям. И там снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать снова, балуя и журя, лепеча и научая новым знакам и знаниям…
И он снова – растёт.

***

25. Стой, кто там!..

…и он снова растёт, интерес к истории, на глазах растёт.
Интерес не к самой даже истории, но к её корневым, нервным точкам. Словно там, в этих точках, можно вспомнить и осознать себя, и вернуться оттуда сюда, и что-то исправить…
Наверное, можно. Попытаться, во всяком случае. Но для этого надо определиться – а что, кроме великих войн, мятежей и революций, следует считать такими точками в русской истории? Главных, кажется, три, и все уходят в глубокую древность.

***
Первая точка, ближняя точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются, но упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные… Фелиокте, учение о Троице.
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования. – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, да не только в них дело было!

***
Старообрядцы…
Тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загноблено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда ссылавших вместе с семьями миллионы русских людей. Иногда и казнивших.
А ведь это были самые сильные люди России!
Нередко предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить. Но нельзя не сказать и о том, что в иные века Государство Российское достигало небывалого в мире могущества.
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии, не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие, многодетные – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...

***
Да, это были бы самостоятельные, вроде бы отдельные земли, но – и вот тут главное: это были бы русские, сильные, славянские земли. И Россия вместе с ними осталась бы единой. А вот государство в прочнейшей паутине чиновничества, возглавляемой центровым пауком… какова была бы его судьба? За государство, пусть даже с его вековечным самодурством и барством, боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о справедливости, о собственности имеют…
Это угроза. Следует упредить. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было придавлено. И придавлено  совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с нынешних позиций всю суть тех конфликтов, борений, противостояний.

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь даже при всех гонениях, именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы, Рукавишниковы, Третьяковы…
Да, это наверняка был бы класс, это было бы общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих! Со своими, родными – для всех! – песнями, пословицами, поговорками, понятими…
А вот ныне, в ослабленном, «кризисном» виде такая «полифония земель» просто опасна. Это конец Государства. На земли возможно делиться лишь будучи в силе, как тогда, при мощных, многодетных, работящих старообрядцах, пусть даже бывших в меньшинстве. И – при малопьющем в целом, тоже работящем большинстве.
А теперь… что теперь? Исторический момент упущен. Возможно, безвозвратно. Но как-то не принято об этом говорить ныне, страшная тема…

***
Вторая точка ещё глубже уводит в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена фактом, что известно это в основном из церковной критики язычества. Все «описания» заговоров, «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганьского» образа жизни предков. Оттуда. Остальное в большинстве уничтожено. Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного каннибализма», с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика. Слава Богу, что очень кропотливы были эти серьёзные, занудливые люди – тогдашние попы-критики, борцы с «поганьской» культурой… или ересью… да как ни назови теперь это общеславянское прошлое, уже ничего не изменишь.
Но вот той занудливости, капитальности поповской  критике стоит воспеть хвалу, поскольку из неё мы восстанавливаем – по частям, по обрывочкам – наше прошлое, наше детство. Да, язычество – детство, христианство – взросление. Капищ, храмов славянского язычества, увы, не восстановить, и уж тем более не организовать, как где-нибудь в Европе, в Греции, Скандинавии экскурсий по древним памятникам, по всяким Парфенонам, но вот остатки письменной культуры всё же возможно воссоздать. Только некому. Церковь вряд ли одобрит, да и Государство не шибко раскошелится. Тоже страшноватая тема…
Можно ужаснуться… или же восхититься величием древнеславянской культуры …

***
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком ещё никто не добирался. А ведь именно там ворочается основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?

***
У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге разрыв между белой и чёрной костью у грузин не столь трагический, как в России, «интеллигенты» и простой люд не столь разнородны и враждебны друг другу, как в России. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» и «низы» более спаяны.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Даже речь нередко оказывалась разнородной, баре не всегда понимали мужиков, а те их. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Некрасов писал о том:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила:
Одним концом по барину, другим по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувший из безземельных деревень в города. Плеханов радостно запотирал ручонками, а за ним и Ленин: «Какой матерьялище для Революции!..»
Разошлись две тектонические плиты России… Чёрная кость…Белая кость…
Но, не могущи сойтись стык в стык, две эти  гигантские плиты, Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то, сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё?..  Или – Интеллигенция?..
 В огромной же России даже после Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Громадна страна. Темна история…

***
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Вот самый разрыв в духовном теле народа. Рана эта кровоточит уже не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе. «Белая кость» изначально безбожна, умна, хитра, вероломна. Потому и забрала власть над людьми простодушными, божьими людьми, верующими – не по научению, а по самой природе своей верующими – во что-то высшее, словно бы знающими априорно об этой высшей силе и потому не могущей обмануть ближнего, взять чужое, заставить вместо себя воевать другого.
А ведь это основной закон «рыцарства» –  впасть в гордыню, позавидовать соседнему «рыцарю», объявить ему «священную» войну и послать на эту войну простых людей, которым, если вдуматься, никакого дела нет до «рыцарских» распрей и гордынь.
А там и «законы чести», и «воинской доблести», и прочего «высокого смысла»  присочинить. А там и внедрить в умы простодушных, вбить так прочно, что впрямь поверят – надо, надо наказать обидчика… какого обидчика? Кого он «обижает», чем? Тем, что жена у соседнего «рыцаря» красивее, чем у своего, «родного», что денег у него больше? Нет, об этом уже не думается, пропаганда поработала. Круто, тонко. Веками работала. Тем более, если не зарежут в бойне, глядишь, орден воинской чести дадут… или ещё какую цацку…
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», –  слишком долго и много их обманывали, измывались над ними, и они не могли не поддаться соблазну…
Но даже и такие они, низкие, «земляные», ближе к назначению своему начальному: отработать грех на земле. «Белая кость» почти утратила надежду.
Подлостей, денег у неё многовато.

***
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои хорошие мечты,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»

***
Чёрная кость… белая кость… 
Главный, глубинный русский разлом.

***
Сон о смысле жизни. Снилось: огромная серая скала, уходящая в море, омываемая морем. И – оказывается – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого не видим, ибо она, скала, живёт в своём – настоящем – времени и ритме, а мы – в ускоренном, суетливом.
Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, у нас другое время, и мы маленькие, как амфибии, плещемся в мутных волнах. И потому не видим жизни, Скалы. А она-то и есть – смысл жизни. Так отчётливо это звучало: «Вот Смысл Жизни…»

***
У русских был девиз: «Искусство для искусства».
У японцев: «Красота для красоты». Вроде бы, то же самое... ан нет!
Разница… большая разница.

***
Рассказ Великого: «Верхний локоть ноги»

***
Теперь в моде не кошечки, не кошки даже, а – крысы. Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп. Хорошо… но как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..

***
Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка.

***
Нет, всё-таки солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот! Вот единственная Правда для Человека на Земле. Остальное – разврат, прогресс, мутация. А в итоге – исчезновение с Матушки-Земли.
Ну вот, посмотри, вот луна – она маленькая, много меньше Земли. Солнце на вид чуть больше луны, но тоже маленькое, руками обхватить можно. А звёзды и вовсе махонькие. Это же так понятно и очевидно!
Менее очевидно другое, лишь в таком ракурсе, и в этих параметрах зрения и бытия Человек способен искупить грех. Грех в переводе с греческого – ошибка. Зачем ошибаться ещё и ешё, век за веком уничижая себя?
Человек сослан на Землю в трудах и поте лица своего искупить грех. Всего-то в полуметре гумусного слоя Земли. Тут, лишь тут его надежда и спасение.
А если принять совсем неочевидное, но очень научное зрение, то мы все, со всей Землёй вместе, оказываемся всего лишь крохами во вселенной, а не сердцем её. Ну а если мы не сердце, зачем спасаться, хлопотать о душе. Что спасать?
Многое таким образом теряет смысл, когда мы – всего лишь нечто, вырванное из сакрального круга. Выходит, сама теория гелиоцентричности соблазн, искушение нам? Или хуже – ошибка.
А по совести, мы лишь здесь, в этих узких рамках (да, несвободы, геоцентричности) должны и, наверное, способны спастись. Ведь сказано:
«Вольному – воля, спасённому – рай».

***
…на пиру плясали голыми все – мужчины, женщины, подростки. В племени Капельки такое было не принято и она, испуганная, пряталась в кустах. Хотя вела себя мужественно и достойно на Дне Наказания, но всё это казалось ей теперь какой-то неслыханной дикостью.
Пряталась она ещё от стыда и боли. Хотя Зуб порол несильно. Но совсем не показать мужского права на примерное наказание женщины – Капелька это понимала и потому не злилась – он не мог, даже будучи вторым человеком в племени. А вскоре, судя по всему, Зуб должен стать первым. Родоначальник всё же староват уже.
Но так завещали древние – женщина должна ощутить боль и пролить, пусть и немного, своей крови за одно только то, что родилась женщиной!
Да уж, такого в её племени не водилось...
Зуб её понял и принёс прямо в кусты дымящийся, сочный, самый лучший кусок мяса – на правах главного добытчика. Капелька благодарно приняла подношение, но попросилась домой, в пещеру. Зуб возмутился:
– Но это же Праздник!  А кроме всего, ты ещё  должна сплясать для всех наших свой родовой танец, от тебя  его ждут. Наши люди должны знать хоть что-то о ваших обычаях! А ну, вставай!..
И он вытолкнул её из кустов прямо в середину круга, обнесённого пылающими кострами. Тут же загремели барабанщики, и Капелька начала кружиться среди огнищ. Но племя возмущённо загудело:
– Верх, верх срывай! И низ! Наши пляшут так.
Но Капелька ответила с тихим достоинством:
– Вы ведь хотели узнать, как пляшут у нас, а не у вас? Ну, так и смотрите.
И племя смолкло. Капелька заструилась в танце. Её необычно узкое тело именно что струилось, и она не выкидывала ноги вверх, до самой головы, не издавала ликующих воплей, как её новые соплеменники.
А те в ответ разочарованно молчали. «И это всё»? – словно бы говорили их потухшие глаза, устремлённые на Родоначальника. Но Родоначальник не прикрикнул на Капельку, только махнул устало рукой и сказал:
– На сегодня всё. Завтра поход к Великанам… забыли? Это три перехода. Пойдут все – и женщины, и дети…
– Зачем детей мучить? – заныли, было, женщины.
Но Родоначальник перебил:
– Хотите, чтобы их Змей унёс?
– Нет, нет. Не хотим – в один голос закричали женщины. А Сам продолжил:
– Кроме того, неужели забыли, что именно детей в первую очередь слушают Великаны? Наше слово – второе. А детей они не столько слушают, сколько… – слышат. А вот чем и что именно слышат – неизвестно никому.
Не пойдёт с нами одна только Угляда, жена Урыла. Она и так полумёртвая лежит. Пусть приходит в себя, а то, глядишь, не дойдёт с нами. А ты, Урыл, своё ещё получишь. Потом. Нельзя так увечить женщину…
А теперь – всем спать. Я сказал!..

***
Младенец, получив первый подарок от родителей, осознаёт: вот, родители, это существа, которые ТВОИ, от которых можно требовать и, при известной настойчивости, получить требуемое! Позднее вступает в действие «рыцарский набор» – посулы-угрозы- шантаж. Набор вымогательств от родителей, как издавна повелось в кроманьонском стаде. Повелось, водится…

***
«Пришел, подлец, с издевками,
И с бабками, и с девками,      
Пришел, подлец, и кается,
И всё ему икается…»

***
Пёс Цербер охранял вход в подземное царство. Интернетовские «собаки» охраняют вход в царство виртуальное. И, как на печке, едут «емели» во все стороны, куда захотят.
А главное, никакие «собаки» не гавкают!..

***
Детские жестокие игры. Они все жестоки – жмурки, прятки, кондалы… Древние жестокие игры. Их подоснова – дегенерировавшие заклинания и ритуалы. Были когда-то верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, что не всегда ясно прочитывается, но сама жестокость и непререкаемость их законов говорит за себя.
Там (в старых действах) ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему когда-то – уже иной теперь, оборотный мир. Там гадают на печени, там рёбра открывают, как люк. Там человек ничего особенного не значит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверное, так жестоки по человеческим меркам. Тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде о хирургической операции, а не просто детской забаве. Это – зёрна, разворачивающиеся в земле,  пружины, которые распрямляются во всю последующую жизнь. Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют! Бьют беспощадно, унизительно, больно, нередко в спину уходящему. Каждый помнит те детские подлости в играх: дал слабину, попросил пощады, попытался выйти из игры – в спину полетят камни. Хорошо ещё, если небольшие.

***
…в нежной виногpадине сидят чёpные-чёрные зёpна.
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон.
Ну кого тут судить?Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь, точно соты в огне,
Та хвалёная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа,
(«Стой, кто там?..») и затеяна с нами игpа («Руки ввеpх!..»),
Чтоб отвлечь нас, дуpных: «Кто идёт?..
Кто идёт, тот идёт.
Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых, чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны пpичин, виновато свивающихся, скpадывающихся в пpужину,
И удаpы их в спину – вpазбpос – как щебёнкой в подлючей игpе…

***
А может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза. Вот, запорошило до слепоты…

***
А живём-то не по Христу, а по Дарвину. В большинстве. Глянуть только – «наверх» всплывают самые вероломные – «Белая пена». Она всегда наверху. «Чёрная кость» идёт на дно. То есть, ко дну идут как раз те, кто пытается жить не по Дарвину, по совести. А это тяжело, очень тяжело…
Но жизнь вынуждает, тянет вниз (дети, быт, работа), а лгать и воровать по природе своей не могут. Не умеют. Эта природа не подлая. Даже межвидовая борьба не в силах вынудить. Но есть и подлая природа. Каста «благородных» – оттуда. Кто подлее, тот и порабощает истинно Божьих людей, в поте лица искупающих древний грех, пахарей, рыбарей. Аристократия, со всеми её князьями и графьями, таким образом, попросту огромный мироед. Глобальный хитрован и обманщик.
А начиналось всё очень просто. С микрона, миллиметра, сантиметра, манёвра,  «объезда на дороге»…
Вот хитрый сосед попросил у бесхитростного позволения поставить улей на его делянке. Временно. Бесхитростный покачал головой в знак согласия – а чего не позволить? Временно же!..
 Временное оказалось вечным. На вырученные деньги хитрый сосед отхапал часть, а потом и половину делянки, а потом… а потом завёл батраков. Из таких же простофиль. А потом построил замок с охраной и войском. Стал князем. А потом загнал в крепость самых простодушных, «божьих» людей, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же подлецом. Аристократия же!.. Ну и пошло-поехало…
Всё, всё вверх ногами встало, и разобраться в этом миростоянии до сих пор не можем. Потому и живём по Дарвину. По Христу тяжело.

***
Баба берёт кого побогаче. Вопрос о совести не стоит. Баба (по природе своей кроманьонской) с грехом общий язык легко-легко находит. И не спрашивает откуда деньги, даже если и догадывается «откуда»…
У Толстого есть эпизод о бабе, схоронившей ненужное дитё в подполе с картошкой. И муж знал об этом. И мучился.
– А вдруг дознаются и придут, что мы им скажем? А вдруг спросят: «Нуте-ка, что там у вас в погребе лежит?…»
Баба удивлённо: 
– А что там у нас лежит? Картошечка там лежит…

***
А, пожалуй что, червь более чтим, нежели собака. Честь обгладывать человека в большинстве случаев даровали именно ему, червю.
Жалко собаку…

***
Мечтательный школьник, рассеянно глядевший в окно, считавший облака и ворон, едва перебивавшийся из класса в класс, с двоечки на троечку, пишет всю жизнь стихи. Высокие  и глубокие, т.е. ненужные почти никому. А отличник взял да и записал детективчики, дамские романчики – «нужные большинству», доходные.
И тут, гад, перестроился, «на отлично» вывернулся…
Вот те и вся перестройка.

***
…добрых – больше…

***
И опять, и опять: знающий не говорит, говорящий не знает.

***
История происхождения богатств и родов. Самый  высокий, «аристократический» род – самый подлый. Изначально. И в итоге не высокий он, а самый низкий по сути.
«За каждым состоянием стоит преступление» – максима никем не опровергнутая. А низкий, «подлый», земляной род потомственных пахарей – самый высокий. Ибо по Завету свыше. Полметра гумуса – вот его смысл и спасение. Он отрабатывает грех. Тот, изначальный грех, за который все люди, роды и сословия человеческие были сосланы на землю. Сосланы все, а грех отрабатывает один. – Земледелец. Главный Человек Земли.

***
…деньги липнут к подлецам,
Маловерам и  льстецам,
Всё дворянство – наголо –
Против пахаря фуфло,
Вся аристократия
Работяге до… цевья.

***
 
Ребёнок… человек, запуганный всеми страхами мира.

***
– А моя мама, говорит, купила себе такую машинку, что и папы не надо…
– А моя мама говорит, что папа ей купит такую машинку, что и любовника не надо. (Дети в песочнице. О вибромассажёрах, видимо).

***
Детские коммерческие газеты «Покупайка» и «Продавайка».

***
Сатана подговорил Змия, тот Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалуются: «Нас Бог на земле оставил…» Хотели свободы? Пожалуйста. На земле и оставил. Остаётся наблюдать – кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу…
А вообще, если тупо задуматься – откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданиям, где-то в Месопотамии?..

***
Книга «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!

***
…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…

***
О лишних словах и телодвижениях:
«Я тебя из-под земли достану!.. И – закопаю…»
А это-то ещё зачем?

***
«Бутылка и банка». Сильно звучит. Неприлично звучит.

***
В зависимости от состояния ума и тела имена мужиков меняются. Мужик в ожидании любовной встречи – Предыбайло. Во время соитья – Дыхайло.
После – Задыхайло.

***
Крик отчаяния: «Не блудите с моим мужиком!..».

***
Кухня. Сектор газа.

***
Национальность евреин. 

***
Ад телевидения проник в наш собственный ад, и ковыряется там. Потому так и тянет к «ящику», потому что – к себе, к своему хаосу.

***
Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай.

***
Двойная спираль? Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале спираль двойная, а потом, естественно, и мораль. Воно как оно тут!..

***
…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тихонько бронзовел зарытый гром,
Курился чернозём туманных дум,
Искрился кремнёзем, струился дым
Взбесившихся под матричной плитой
Грёз корневых...
       но треснуло плато,
И сдвоенная нежностью спираль
Сквозь боль времён пошла буровить даль,
И раздвоилась даль, а с нею кровь,
И в панораме веерной миров
Вдруг стала проступать, раздвоена,
Колено за коленом цепь одна:
Отражена в наскальных зеркалах,
В кореньях гроз, в компьютерных узлах,
Где медленно расшифровывался зной,
Спускающийся в кровь, как в перегной –
Царь-Код, замкнувший устье, ток, исток
Всех устремлений: от златых чертог
До бронзовых, до кремнезёмных, до
Суглинка, магмы, до того плато,
Где вешний блеск предстал как донный мрак,
Откуда ты и любовался, как
По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака...

***
…утро выдалось туманным и, кажется, намечался в этом тумане первый снег.
Это сильно осложняло переход. Тем более, с детьми, которых решено было взять в поход, даже самых маленьких. Родоначальник приказал женщинам потеплее их укутать и более одного не усаживать в заплечную торбу. Основной груз возьмут на себя мужчины.
Едва рассвело, тронулись в путь. Первый перевал одолели легко. Второй, ближе к полудню, тоже благополучно. Но уже на самом подходе к обители Великанов посыпал густой, пушистый снег.
– А ну, прибавили ходу, а то на обратный путь не останется времени! – прикрикнул Родоначальник и племя, уже порядком подуставшее, двинулось быстрее…

***
Вроде бы всё Россия, а какая разная. И пространственно, и временно. Люди и страны разные, очень разные. Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой.
И музыка разная, как и вся страна. Тот звук – ещё только при Расколе, а этот – уже в Расколе. Да в глубоком…

***
Это – уйдёт. Будет – другое...

***
Поэт по сути – Гермафродит. И логика – женская, и чувства – мужские. И то, и сё. Только так, в целости доисторической, Поэт.

***
 «Горюн… неужели горюн? Неужели радость – не моё?
Моё, моё, моё, мать твою!..». Не из детства.
..
***

26. Рабочий

Из детства, из памяти, из давней-предавней были всплывает почему-то всё чаще смерть почти незнакомого мне человека. А точнее – его похороны. Казалось бы, мимо меня прошедшие похороны. Но, как выясняется теперь, не совсем, и очень даже не совсем мимо. 
Я и мои друзья, такие же дошколята, жившие в одном дворе, в большом (по тем временам) двухэтажном доме, изредка видели его, этого человека, устало возвращавшегося с работы через наш двор в свой частный сектор, окруживший «большой» дом. Немолодой, дюжий человек, он шёл, устало но твёрдо впечатывая шаги в утоптанную тропу, изогнувшуюся мимо нашего подъезда, сквозь соседские палисадники и сады в свой одноэтажный домик, скрытый в сирени.
Он был рабочий с завода имени Кирова, эвакуированного во время войны в наш южный город, да так и оставленного здесь на бессрочные времена. Завод был союзного подчинения – кто же думал, что великая страна будет развалена? Работал завод на оборонку, ориентирован был на крупные, непреходящие дела. Вот и люди оттуда казались крупными, вечными. А, может, и в самом деле были такими?
Да, рабочие 50-х мне запомнились именно такими, словно бы все на одно лицо –  суровые, грузно ступающие по земле мужики в серых суконных робах. Они были малоразговорчивы (или так  казалось?), будто навсегда изваяны или отлиты из какой-то сверхпрочной материи, которой сносу нет, и не будет. Даже по праздникам, выпивая в беседке своей рабочей компанией, они переговаривались глухо и кратко, словно всё на свете им уже давно известно. Так что и слов лишних тратить не надо. Они были – свой, отдельный от всех других, и словно бы возвышенный над всеми другими, мир.
Содружество молчаливых, сильных, суровых людей, своими руками возводивших промышленные гиганты, создававших послевоенные грузовые машины «Медведь» и «Буйвол» с волновавшими детское воображение стальными нашлёпками на кабинах.
Мы, ребятишки, взахлёб спорили какая машина сильнее – та, на которой изображён медведь, или буйвол? Даже, можно сказать, свои партии у нас были: партия «буйволистов» и «медведистов». А что, были же в то время партии оперных фанаток – «лемешистки» и «козловистки»? Были. Почему нашим не быть? Были…
Сословие служащих, интеллигентов было заметно иным. Люди иной статьи, иной стати. Они не так тяжело ступали по земле, как рабочие. Они были словоохотливее, легче, прозрачней. Но вот что удивительно – именно рабочие нам, ребятишкам, казались…настоящими! Вряд ли здесь играла роль пропаганда, тогдашнее восславление «гегемона», трудового авангарда. Да и что особенного они имели, в отличие от остальных? Уровень жизни? Как у всех других. Только что вот эти серые робы, тяжкий труд, грузная поступь.
Нет, здесь, в этом ощущении их отдельности от других, было нечто природное, а не социальное. Может быть, подспудно чуялось, что вот именно за этими сутулыми плечами – правда. Подлинность. Именно трудом заработанный кусок хлеба. Но ведь работали все – и отцы наши, и матери! Безработных не было. Были лентяи, спившиеся, но класса, сословия безработных не было!..
Как я сейчас понимаю, это было какое-то подземное, хтоническое ощущение огненной стихии, с которой имел дело рабочий. Домны. Железо. Плавка. Ковка. Молот. Кузня. – Со всем этим накрепко, насмерть связывалось понятие Рабочий. И ещё чувствовалось – на этих плечах стоит страна. А страна громадная! Как же груз её давит на плечи? Так давит, что сутулятся они, даже такие костистые, такие могучие…
Два грузовика, две «полуторки» проехали через наш двор, изгибаясь меж буйно разросшихся к весне кустов сирени. В дощатых кузовах молча стояли мужчины, люди с завода. Один чёрный венок, один красный гроб – и ничего больше. Ни цветов, ни медных труб, ни страшного Шопена, раздирающего душу.
Молча занесли лёгкий гроб в избу, молча вынесли тяжёлый. Погрузили в «полуторку», постояли с обнажёнными головами, и – тронулись. Одна машина с гробом и венком, другая с людьми. Вся округа, вышедшая на прощание, также молчала. Я спросил старшую сестру:
«А почему без цветов, без музыки?..»
Сестра ответила очень кратко, но странно убедительно:
«Потому, что он был рабочий…»
И уже ничего не надо было объяснять, я словно и в самом деле вспомнил (как мог забыть?) – ну да, ведь он же рабочий, рабочий!.. И всё встало на свои места.
«Полуторки» медленно проехали через двор, вырулили на улицу Кирова, прямиком ведущую к заводу. Мы все медленно, как заворожённые, двигались вслед. И вот, когда машины уже пошли по прямой, к родному заводу, оттуда раздался тяжкий, словно бы утробный, не такой, как обычно – долгий-долгий вой заводской сирены...
По гудку начинали день. По гудку отмечали время перерыва. По гудку заканчивали труд. Но то был – гудок, давно привычный, и всё же всегда заглушавший любые будничные шумы: зазывания точильщика, крики петухов, перебранку домохозяек. Гудок был частью жизни не только завода, но всего городского быта. Казалось, он был и будет всегда. Времена, когда его отменят, могли бы тогда показаться дурным сном. Отменить гудок – всё равно, что отменить пушечные залпы в Питере, у Петропавловки. Но вот, отменили, однако ж. Где сон, где явь?..
Да, в тот день была именно сирена, а не гудок. Гудок звучал деловито, собранно и недолго. А этой скорбный вой тянулся, словно из-под земли, и всё никак не оканчивался. Машины уже почти скрылись из вида, а он всё тянулся, тянулся, тянулся…
Он не вынимал душу, как шопеновское рыданье, он собирал людей воедино – таких разных, таких вздорных порою в быту, но становившихся вдруг молчаливыми, вдруг обретшими непонятную, невесть откуда взявшуюся силу и значимость, людьми – современниками.
И пока он гудел, и даже когда умолк, во мне странно звучали они, не объясняющие ничего, но объяснившие всё, слова сестры: «Потому, что он был рабочий…» 
Да они и теперь не забылись, и теперь, получается, живут во мне, по-прежнему ничего не объясняя, лишь заставляя думать, а ещё – помнить…

***
 
Пров Сидоров

Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею?
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать?..


 27. Нет у революции конца…

Рыдать и убиваться над одними заголовками:
«Счастье России дураки и дороги».
«Реформы в России следует запретить».
«Коррупции в России нет»

Одни названия статей… и, кажется, всё понятно. Непонятно другое – что такое коррупция? Что-то вроде коррозии, наверно…
Есть воровство, взяточничество, лихоимство. И на всё это есть уголовные статьи. Исполнителей нет. Статью в кодекс немудрено внести, даже на телефонное право можно. А вот коррупция… это от лукавого. Это нечто неосязаемое, это так, вообще. Значит – никак. Белая каша, размазанная по белому столу. А что? Придумать лукавый термин и всё им замазать… 
Так птица отводит от гнезда.

***
После давки
«…и рухнул в душном погребе метро.
И вымахнул состав, как опахало…
И охнула, завыла, замахала,
И мутным роем завилась в нутро
Толпа… и лязгнул ад…
Душа лежала
На золотой мозаике вокзала
В прохладе, в тишине…
И – понесло…
И – вытянуло сладостно…
И стало
Так хорошо, так славно и светло,
Как никогда, родные, не бывало…»

***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скушный»? Не наше ли скудоумие, ограниченное физическое состояние довлеют: «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад – веселее, конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему состоянию человека.

***
…а вдруг этот «скушный» рай, как фантастическое видение: некая упруго разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любую часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае. А вдруг…

***
Умный русский крадёт миллионы.
Умный еврей крадёт миллиарды.
Сильный и умный русский качает бицепсы.
Сильный и умный еврей качает интеллект – тренирует на схоластике.
Эта «бесполезнейшая» наука вышла из Талмуда, особенно из «Мишны», что в переводе на русский – «Повторение». Вторая же часть Талмуда «Гемара», т.е. «Завершение», писанная в форме диалогов, для тренинга интеллекта оказалась, похоже, не очень востребованной великими комбинаторами.
Умный русский предпочитает  «полезную Библию» – Пятикнижие Моисеево, послания пророков, Новый Завет…
А вот до «Мишны» умный русский не доходит: «скушно», «бесполезно»…

***
Знакомый книголюб дал однажды почитать Талмуд (тогда ещё лишь отрывки огромной книги, не полностью переведённой на русский) – не вынося из дома, разумеется. Шли 70-е годы, это была большая редкость. Я раскрыл «Мишну» и разогнался, было, одолеть как можно более из этого легендарного, мало кем читаемого текста… и понял – хренушки! Хватило меня лишь на какие-то полчасика. А дальше понял, передо мной вырисовывается следующая рогатива: или сойти с ума, или вывихнуть челюсти. Ох и текст! Чтобы стало понятно о чём речь, своими словами перескажу одну маленькую ситуацию из этой книги. А их там несметно.
Повторяю – своими словами постараюсь передать интонацию книги и примерный ход рассуждений древних евреев. Итак, представим себе, что в некоторой комнате на стуле сидит человек. Его может там и не быть, но представим, что он есть и сидит на стуле, при этом мучительно рассуждает: выходить ему из дома или нет. Он может и не выйти, но, допустим, что вышел. Перед ним две дороги – налево и направо. Он может пойти направо, но представим, что пошёл налево.
По дороге ему встречается дерево. Оно может и не встретиться, но допустим, что встретилось. На ветках сидит пять птиц. Их могло быть и три. Их могло и вообще не быть, но представим, что они были. И было их ровно пять…
Вот так, фиксируя всё на свете и при этом анализируя все возможные и невозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек всё же доходит до конца улицы. И здесь упирается в тупик…
Да впрямь ли тупик? Какой тупик! Это же великая «Мишна», здесь нет тупиков. Человек возвращается к двери своего дома (которого может и не быть, но допустим, что был) и начинает противоположный путь – направо…
Так же, фиксируя всё на своём пути и варьируя всевозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек доходит до другого конца улицы. И снова упирается в тупик. Какой там тупик! Это же великая «Мишна»! Здесь нет тупиков.
А значит… значит, представим теперь, что человек вообще не выходил из дома. Он сидит на стуле и решает мучительную рогативу – выйти в путь или остаться дома…
Он может и не решать, до допустим, что решает. Более того, представим себе, что никакого человека вообще не было в доме. Ещё более того: представим себе, что и никакого дома не было!..
И – опять куча вариантов. До бесконечности. Вот именно так оттачивались еврейские мозги и возникала знаменитая интонация еврейских анекдотов и разговоров.

***
Встречаются два еврея, один задаёт другому такой примерно вопрос:
– А вы слышали о Рабиновиче?
– А что вы хотите этим сказать?
– Ходят слухи, что он проворовался и теперь ждёт наказания…
– Это понятно, что наказание, если нечисто своровал. Но, помилуйте, кому нужно пускать такие слухи и насколько они вообще достоверны?
– Вот этого я не знаю, и вообще не утверждаю ничего из услышанного. Я просто хотел поделиться с вами этой новостью и обсудить варианты.
– Давайте обсудим. Я, правда, не понимаю, кому нужно распускать эти слухи, но давайте обсудим. Это никогда не лишнее.
– Совершенно с вами согласен. Я ведь тоже не понимаю, кому нужны эти слухи, но всё же давайте обсудим варианты…
– Давайте обсудим… – и так добрых полчаса, не сказав ничего конкретного, два еврея будут кружить вокруг да около, острым глазом и нюхом «просвечивая» собеседника. Это великая интонация «Мишны». Или схоластики. Но эта «бесполезнейшая и скучнейшая» схоластика помогает вести издалека, очень осторожно, тонкую разведработу. В итоге, не сказав ничего конкретного друг другу, два еврея, очень удовлетворённые содержательной беседой, расходятся по домам.
Что они вынесли из этой беседы? Кажется, ничего. Но между собой они прекрасно поняли все нужные им нюансы. А дальше, перед тем, как сделать очередной шаг, они подводят предварительные итоги. Уникальная история еврейского народа научила их осторожности, а главное – оценки возможной ситуации и всех её вариантов.

***
А теперь представим, встретились два русских на ту же тему.
– Слышал про Сеньку?
– Проворовался, скотина!
– Тебя подставил?
– Ещё, кажется, не успел.
– А есть чего опасаться?
– А то! Рыло в пуху. Придётся залечь на дно. Или – в бега…

***
Суть разговора одна, но какие разные интонации! Именно интонация – главный зазор, где расходятся два мессианских народа. Маленький такой зазорчик…
Но тут-то и кроется разница между русским миллионом и еврейским миллиардом.
И зиждется эта странная разница именно на «бесполезности» схоластики. И схоластика эта в тысячелетних генах кроется. Так, сходу, её не возьмёшь. Заскучаешь только, скулы вывершешь… или свихнёшься…

***
Какой поэт? Еврей в России больше, чем еврей!

***
Не предай прокурорам-ворам
Благородное имя Абрам…

***
«Коррупционер!» – это звучит гордо.

***
…а бесполезен по большому счёту и тренинг мышц, и интеллекта. Не это спасает душу. Молитва и подлинное покаяние. А это так редко, так редко…

***
Тот «лихой человек», бродившей ледяной пустыней России (по Достоевскому), обернулся, сообразил, и стал – Чиновником. Чиновник теперь самый лихой человек. «Чиновник всему горю виновник»

***
«Лицо как рука…»

***
Пели: «Есть у Революции начало, нет у Революции конца». Верно пели. Революция – профанное Христианство. В Революции не было Зерна, Христа. Плод без косточки. Христианство живо. А революция периодически просыпается от летаргии...
И снова впадает…

***
А может, версия Великого вернее? –

«Есть у революции начало.
Женское, ночное. Тяжело,
Истемна немеющее, зло…
А мужское?
Треплется мочало,
Бессемянно, пусто и светло.
Вечно две души летят в объятья,
Вечно разлетаются сердца,
Ни тебе соитья, ни зачатья…
Нет у революции конца».

***
Концы-начала? Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе! Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда.

***
Тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами – галактики, спермой – белковые соединения, херросплавы… человеки  называются. Биоферма…

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, и вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это…»

***
И вот она, священная обитель Великанов, высокогорная, окружённая густым лесом!.. Но сегодня они не поднялись со своих богатырских колен, а только слегка наклонили белые снежные накидки – вершины могучих святых гор. Так они показывали всему племени, что примут сегодня, что готовы их выслушать, а потом, посовещавшись, передать решение.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, крепко знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов сегодня было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим зазад, их встречали семеро. Ну, пять так пять. Их воля. Это не обсуждается. Самый старший, самый седой и высокий Великан тихо сказал, словно выдохнул:
– Это должно было случиться… рано или поздно, но должно… ты тяжела? – Вот так, сразу сказал старший Великан Капельке. Ты кивнула и прибавила, как всегда тараторя:
– Со вчерашней ночи, прямо со вчерашней ночи… он такой сильный, Зуб, не то что наши мужчины… я сразу поняла, что затяжелела… я не виновата, что Зуб такой сильный, но я счастлива, счастлива, счастлива!..
– Хватит болтать! – прикрикнул крайний из Великанов – и без тебя знаем…
Нам нужно время, вопрос слишком тяжёлый – подтверждая приземистого, младшего из Великанов, кивнул старший.
Но тут уже взмолился Родоначальник:
– Но мы же не успеем дойти до стоянки!.. День кончается, а тут ещё туман со снегом… с нами же дети!..
– А вы туда и не вернётесь. Никогда. – Сказал старший Великан. Племя оцепенело.
– А всё из-за этой поганки! – буквально завизжал Урыл. Забить её камнями, и все дела…
Великаны склонились вершинами и зашумели могучими елями на своих плечах. Они совещались между собою, это было видно и понятно всем. Родоначальник прикрикнул на Урыла, и тот, поскуливая, смолк. Никто не имел права нарушить беседу Великанов. Но даже сам Родоначальник не мог понять смысла их слов. На стоянку они не вернутся… но  куда, куда им ещё идти? Там, на стоянке, их обихоженные пещеры, там они жили веками, и вот тебе на – запрет!
Великаны вообще были существами таинственными, и они всегда знали всё про всех. Что приводило в ужас и оба чужеродных племени, и даже самого Крылатого Змея. Непонятно было одно, почему же Великаны не извели его самого, крадущего молодых женщин, безобразничающего с ними? Ну, бабы ещё куда не шло, они порой и сами были не прочь поблудить со Змеем. Но дети, дети? Зачем они были Змею, что он с ними вытворял, почему Великаны не запретили ему красть детей?
Старики однажды спросили об этом напрямую у Великанов. Ответ был загадочен, как и сама эта крылатая чешуйчатая тварь, этот Змей:
– Он часть вас самих… и не смейте больше спрашивать о нём!..

***
По стеклу автобуса ползёт мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу. Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах. Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого ей больше бояться... не знает ещё от чего сильнее боль,  где горше,  где слаще, страшнее, темнее... она ещё просто – глядит…

***
«Немотивированный секс…»

***
 «Зло побеждается только злом». – Это крепко усвоил молодой мистик Сталин. Усвоил на сугубо земном уровне, в отличие от друга юности Гурджиева, который как  учёный, как мистик вышел на мировой уровень. В Сталине увидел мистика и понял его Булгаков. А Сталин понял это в Булгакове – понял, что тот его понял: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» – Недаром именно этот эпиграф взял Булгаков к роману «Мастер и Маргарита». (А вариант названия «Консультант с копытом» был похлеще. Хотя и поплоще).
Сестра Елены, жены Булгакова, по версии известного современного булгаковеда (у неё ещё была забавная кличка: Ленка Боцман – шухерная дамочка была, видимо), так вот, сестра Елены, штатный работник НКВД, стала секретаршей Булгакова, и он прекрасно знал, что каждая новая глава его романа ложится Сталину на стол. Есть, говорят, красные карандашные пометки Вождя на рукописи. Это была мистическая связь, и Булгаков очень многого от неё ожидал… похоже, не дождался в полном объёме.
Сталин оценил и Пастернака, буквально прокричавшего: «Я быть хочу как все, но век в своей красе сильнее моего нытья, и хочет быть как я».

***
Сталин понял самое простое и нужное ему в математике (в её мистике): минус на минус даёт в итоге плюс. Плюс на плюс – тоже плюс. Но это гораздо реже случается.
А вот плюс на минус дают только минус. И жизнь в основном состоит из этих – плюс-минус – сочетаний. Сталин хорошо это понял. Ну вот, к примеру: бывает ли доброе зло? Бывает ли злое добро? И может ли злое добро победить доброе зло? Знать это ему было жизненно необходимо – как Хозяину, руководителю государства. И он мысленно прикидывал схемы, которые потом проверял на опыте. Схемы примерно такого типа: вот ласковый, интеллигентный враг, или вот, милейший маньяк. Они добрые, но несут зло.
А вот злющий, полуграмотный следователь. Он раздавит этих «добрых». И тот, и другой дерьмо, но результат достигнут – минус на минус дали плюс. Враг и маньяк обезврежены.
А следователя-хама легко убрать, если надо, своё дело сделал. Минус на минус – плюс. Сильное злое добро (пусть даже добро поневоле, в силу профессии) победило доброе зло. А в итоге обществу и государству – плюс.
Это схема. Но схема-то реально работала добрые четверть века!..
А дальше мистика была ему попросту не нужна. Да он ведь и не Гурджиев, у него другие заботы были. А Гурджиев так и не простил своему бывшему другу, ставшему во главе громадной страны, отступничества от высокой мистики…
Но вот загвоздка – Сталин почему-то, особенно в последние годы, искал встречи с Гурджиевым. Но тот уклонялся от встречи со старым семинарским дружком. В итоге Сталину пришлось довольствоваться не Гурджиевым, а Вольфом Мессингом.

***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Ведь не те, что эффектно, точно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, свои монархи, революционеры, влюб¬лённые, дети. Все их заблуждения, попытки выжить, пробиться – это всё как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли…

***
Но ведь мысль не рождается в мозгу, она там лишь обрабатывается, как в процессоре компьютера. Она – откуда-то извне. Мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается – и вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем оно «соборнее», чем теснее умы, настроенные на одну волну (народную, социальную), тем мощнее Мысль, Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. Тут можно добавить, что в тоталитарных обществах мысль гораздо быстрее, чем в индивидуалистических, становится всеобщей. Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Часто уродливой…
(Роман из жизни мыслей, так и не дописанный, кажется, Великим).

***
Атомная бомба – внутри нас. И нечего ею уж так ужасаться. Сколько гадости внутри накопили, столько наружу и вылезло. В самых разных формах: химоружия, бомб, реакторов…
Не бомбы бойся, своего греха бойся, паря!

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
Обалденная вещь
Атомная бомба!»
(Великий об «Антропосе»)

***
Рассказ «Польза от жизни»

***
Вечный конфликт Геракла и Прометея наглядно вступает в основную фазу – Цивилизацию, основанную на ворованном огне, добытом Прометеем. Заблудились на техногенных путях, и всё яснее, печальнее проступает иной мысленный Путь, от которого отказалось человечество. А вот путь Геракла...
Этот герой не воровал огня. Он его вообще не признавал, как земную субстанцию. Ел сырую пищу, в основном лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей, обогревался теплом внутренней энергии. И кабы люди последовали ему, а не  Прометею, в процессе эволюции выработали бы в себе внутренний огонь, подключились бы напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… всё печально, братцы…

***
А вот взять, да и поставить срочную госзадачу архитекторам: полностью перестроиться, отказаться от небоскрёбов, роскошных билдингов для воров и бандитов, изменить в корне строительно-архитектурное сознание.
               Россия велика,  лесов, рек полно… почему не научиться строить прекрасные землянки? Не сырые норы былого, а именно архитектурно выверенные проекты: полы с утеплением, крыша стеклянная, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.
Подвести коммуникации и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Лес бы кормил, река б кормила-поила… и у чиновников из бюджета клянчить не надо. Река – рядом, пашня – рядом, лес – рядом…
Вот – путь Геракла в новой реальности!

***
Сказка о Честном Старичке
(Из россказней Великого «синякам» в пивной):

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную Россию найтись один Честный Старичок?
Кудесник сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и вся работа. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах, в заднем проходе поветшавшие, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти ещё такого же кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же трудовой день попытался вынести. Охрана бдела. Срок впендюрили  «честному».
Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать? Никто ничего не мог…
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, деньжишки стираются – ужасти. Уничтожать рванину требуется… а где Честного Старичка найти?
 Мудрецы кремлёвские собрались. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для тщательного и беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! Тройная также не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тогда уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку наверху, оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Ну, чисто, блин, заградотряд! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, и сказка…
           Про белого бычка,
          Про Честного Старичка…»

***
       Не напугал Великий, не-ет… да и чем уже вообще можно напугать заворовавшегося кроманьонца? А уж «синяков», завсегдатаев пивняка… куды там!..

***
Прометей – кроманьонец.
Геракл – Неандерталец.

***
«…итак, вначале было Воровство.
Затем – Закон. Но это значит, в зоне
Все мы?! И на таком стоим законе,
Как вор в законе, все, до одного?..»
(Из «Максимок» Великого)

***
Впрочем, одна из апокрифических версий говорит не о ворованном огне, но совсем о другом. Боги покарали Прометея за то, что он скрыл от людей дату их личной смерти. До этого каждый человек знал дату, и потому жили люди, а тем более трудились из рук вон плохо, уныло. Безнадёга в точном знании смерти словно нашёптывала: «А зачем стараться? Век недолог, проваландаемся как-нибудь, так себе… да и дети не очень-то нужны… распложаться, растить-кормить заведомых смертников? Не шибко-то и надо. Неинтересно. Бессмертны лишь те, не знающие своего конца…».
Боги воевали с титанами, победили их в гигантской Титаномахии.  А люди были как бы «под крышей» у титанов, под их покровительством. Вот и огонёк краденый  приняли… им же его подарили! Прометей подарил. Вот и дату смерти скрыли от них… Прометей скрыл. И тогда люди взбодрились, полюбили жизнь, и – пошли плодиться немеряно. А вот уж это никак не входило в расчёт богов, намерившихся  владычествовать в одиночестве лично. Единолично, можно сказать. Отсюда и кара лютая Прометею…

***
А люди стали жить дольше, когда отняли знание о дате смерти. Распложение крепко набрало темпы, можно сказать, из арифметической прогрессии перешло в геометрическую. Зная же дату, умирали быстро, молодыми. Перешагнувший за тридцатилетие считался глубоким стариком.
Случайно ли только к двадцатому веку человечество перешагнуло за миллиард? За одну человеческую жизнь родившийся в середине двадцатого века мог наглядно, с изумлением наблюдать, как человечество возросло втрое. За семь миллиардов перемахнуло! А сотни тысяч лет до того с трудом карабкалось, от тысяч – до миллионов, от миллионов – до миллиарда. Вот, вот за что была Прометею такая жестокая кара, вот за что ему печень клевали! А в печени гнездится не что-нибудь, а – душа. Так считали древние греки. Не случайна, однако, циничная приговорочка:
«На каждого Прометея – своя орлица»

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: 
«Эх, какая у меня была Манька!..»

***
«…всё на свете померкнет, кроме картины
Под названием «Смерть. Жизнь».
Представляешь? – Летят паутины…
Ворон над рожью… смерд во ржи…»

Так Великий на «Пленэре» написал. А потом приснился себе старцем и… ужаснулся.

***

28. Вася-Чечен

…ужаснулся, как позже выяснилось, не я один, но и все мои сверстники, впервые увидавшие эту картину: идёт по улице Великан. Настоящий великан, не из книжек…
Потом, уже не в первый раз глядя на него, мы всё меньше боялись, но память о  самом первом, священном ужасе сохранилась на всю жизнь. И всё время хотелось рассказать о нём, настоящем Великане, а может быть, и настоящем Неандертальце…

***
– Пацаны, пацаны, Вася-Чечен!.. – вдруг разносился восторженный, исполненный затаённого ужаса крик, и мы, позабросив игры, со всех концов двора начинали напряжённо стекаться к воротам. Что-что, а уж это зрелище пропустить никак было нельзя.
Шествие Васи-Чечена по городу, обычно в сопровождении супруги, было событием. И совершалось оно чаще всего вверх по улице Ленина, мимо нашего двухэтажного дома, стоявшего на перекрёстке бывших улиц Кирова и Ленина.
Вася-Чечен жил в нижней части города, где-то в районе Малой Станицы, и выходы его в верхнюю часть не могли остаться незамеченными, особенно нами, детьми 50-х годов. Это был неофициальный Праздник, который потом долго обсуждался нами на вечерних посиделках у домовой кирпичной трубы во дворе, обсуждался с наворачиванием самых невероятных подробностей, подсмотренных в щели забора.
Забор наш, прочно замыкавший многоквартирный дом, строился по-старинному капитально, в добротном верненском стиле. Город Верный когда-то, в основании своём, был казачьей крепостью, и даже после революции долгие годы потом сохранялся в нём уклад и быт семиреченских казаков.
Вот и забор наш, с каменными столбами для коновязи, врытыми в землю, с мощными опорными брусьями, с покатой крышей-навесом, сооружался в старом казачьем стиле.
Хоть и потрескался, и покосился от времени наш забор, но по-прежнему служил надёжной защитой от бродяг, от набегов соседского хулиганья, с которыми у нас по смутной традиции велась нескончаемая, необъявленная и ничем не объяснимая война. Война без чёткого различия возраста, пола и нации.
А уж разнообразие наций в послевоенной Алма-Ате густоты невероятной. Одних ссыльных  сколько! – Начни перечислять, не скоро закончишь…
Немало чеченцев, высланных в степной Казахстан, перебралось со временем в Алма-Ату, где жили своими тесными общинами. Как правило, в частном секторе. Строили дома на несколько семей – большие глухие дома с узкими окнами, напоминавшими крепость.
Старшее поколение жило мирно, занимаясь в основном строительством и торговлей, а молодёжь нередко бузотёрила. Но испугать видавший виды город не могла. Турецкие, корейские, балкарские башибузуки были не менее активны, а интернациональные центровые банды, в основном русско-казахские, вообще, как тогда говорили, «держали мазу» в городе. Словом, ничем особенным чеченцы не выделялись.
«Поножовщики» – говорили про них, и это как бы само собой разумелось: горец всегда при кинжале. А за неимением оного при ноже. «Партбилет» – с гордостью именовали молодые бандиты свой тесак. И все спокойно посмеивались.
В общем, ничем очень уж «эксклюзивным» чеченцы той поры из общей массы не выделялись, так что затаённый ужас при упоминании Васи-Чечена связывался не с грозным образом бандитствующей молодёжи, а с грандиозностью легендарной фигуры самого героя.
Да, Вася-Чечен был настоящей легендой города – тех лет, той эпохи. И рассказать хочется именно о нём – пусть лишь отрывочными воспоминаниями и детским восприятием –  именно о нём, а не о последующем «кавказском феномене».
Если только это возможно.
…мы всем скопом никли к щелям забора и – глазели! Десятки выпученных глаз лупились на Шествие Васи-Чечена по улице Ленина. Длилось оное не более двух-трёх минут, но этого хватало для великолепных переживаний.
Он шёл грузный, как мамонт, как некое доисторическое существо, медленно переставляя огромные ступни и неподвижно глядя вперёд, вверх, в сторону синеющих гор-ледников, а чуть поодаль почти семенила его крохотная жена. Счастья ходить под руку с мужем ей не досталось не только потому, что по старым чеченским обычаям женщина должна идти несколько позади мужчины, но ещё и потому, что, при всём своём желании, она попросту не дотянулась бы до локтя. – Она была вполовину короче его…
Нет, она не была карлицей, эта была обыкновенная, среднего телосложения  женщина.
Зато Вася-Чечен был человеком-горой! Говорили, рост его составлял два с половиной метра!.. Или около того…
Это был знаменитый спортсмен, легенда мирового баскетбола 50-х – Увайс Ахтаев.  А для всего города просто Вася. Вася-Чечен. Роились самые невероятные слухи и легенды. что именно из-за него пришлось переделывать мировые баскетбольные правила. Он, и вообще довольно грузно передвигавшийся, не очень-то суетился на самой игровой площадке. Но вот у кольца противника, а в особенности у своего кольца наступали его звёздные часы.
В отличии от всех баскетбольных гигантов, Вася-Чечен выдавался не только ростом, но непомерною широтою в плечах, костях, суставах – он был громаден целиком, этот человек-гора. Мяч в его руке казался яблоком, пусть даже крупным яблоком, знаменитым алма-атинским Апортом, и он играючи зажимал его пятернёй. Его лапища полностью покрывала кольцо, и оно становилось практически недосягаемым для мяча противника…
С беспомощным изумлением понаблюдав некоторое время за небывалым баскетболистом, мировое судейство перекроило старые правила, запретив продолжительную стойку игрока под кольцом.
Вероятно, во многом благодаря той перекройке и стала закатываться легендарная звезда Увайса Ахтаева в большом спорте. Он стал просто городской легендой – Васей-Чеченом. Таковым и остался, и запомнился навсегда любому, кто хоть раз в жизни видел его. Ходили слухи о его невероятной силе и доброте. Крупные люди вообще по природе своей редко бывают злобны. Зло, вероятно, само по себе тесновато, как-то не по мерке гиганту. Оно более по росту мелкоте. Смешно даже представить себе злорадствующего богатыря – хихикающего, пакостничающего…
Ездил он в особой машине, в старом «Москвиче», переделанном специально под него. Костоправы нарастили крышу, убрали переднее сиденье и удлинили руль. Только так Вася-Чечен (всё равно горбившийся в кабине) мог управлять легковушкой.
А без машины он уже не мог. Ходить пешком с годами становилось всё тяжелее, грузневшая масса тела неумолимо давила на костяк, и раздавила в конце концов, погребла под собою гиганта…
Теперь, из далёкого далека мне чудится, что именно так в доисторические времена погибали ископаемые великаны – масса тела и атмосферы давила их, вытесняя с земли, и уступили они своё место новым, более компактным и хищным племенам…
Но тогда, ещё в полной своей мощи, Вася-Чечен – по нескончаемым легендам – творил чудеса. Рассказывали очевидцы, как он один вытащил из грязевой лужи, на нижней дороге в Татарке целую машину с пассажирами, которых заклинило внутри. Очевидцы вчетвером пытались вытащить, и не смогли. А Вася-Чечен смог. В одиночку.
Другие, тоже якобы очевидцы, рассказывали как парились с ним в бане, где он чуть не прибил своим членом пьнчужку, заводившего Васю-Чечена на подлый спор.
Пьянчужка, слишком уж развязно восторгаясь диковинными размерами члена, подначивал великана: а не слабо вышибить им дверь в парилке? Обычно сдержанный и молчаливый гигант, в конце концов не выдержав, заревел:
– Да я лучше твои собачьи мозги вышибу!.. – и, схватив руками член, так саданул им по башке, что пьнчужка свалился с полков…
Вообще на эту рисковую тему немало слухов ходило. Говорили, что самой мучительной проблемой было подобрать для Васи-Чечена подходящую женщину. Маялся он долго со своим гигантизмом, его не выдерживали даже очень крупные особы. Но вот однажды родичи привезли из дальних мест вполне заурядную на вид пухленькую женщину, которая и оказалась той самой, единственной, по сердцу и ладу подругой жизни для Васи-Чечена. Так ли это, нет ли – такие ходили слухи.
А жена его и впрямь отнюдь не была великаншей, уж это я могу засвидетельствовать. Но вот игру природы, загадки её и прихоти разгадывать не берусь…
Однако жил, и доныне живёт слух, который распространился далеко за пределы Алма-Аты, и мне кажется, связан он именно с Васей-Чеченом. От его образа и пошёл погуливать по стране…
В одном из рассказов Василия Шукшина есть эпизод, где герой болтает про некий лиловый штамп в своём паспорте: «Захоронению не подлежит». Якобы, будущий труп загодя закуплен у него не то музеем, не то моргом. Был, точно помню, ходил слух о том, что можно недёшево продать себя при жизни для каких-то анатомических целей, а деньги пустить в обиход уже сейчас. Хорошо помню это потому, что приятель (Великий, как нетрудно догадаться) по младости и нетрезвости ума решил проверить слух на себе. – Уговорил меня позвонить в морг и предложить покупку его тела мрачным учреждением.
А деньги, естественно, прогулять.
Вышло презабавно.
– Какое Д е л о?.. Дело уже закрыто, мы же договорились, уладили!.. – залепетал в трубке испуганный голос. Ага, стало быть, и у вас делишки лихие творятся – не без изумления успел отметить я, и поспешил успокоить тишайшее заведение:
– Да не Дело, а Тело!..
Когда служитель морга наконец понял о чём речь, тут же  неузнаваемо переменился, облегчённо, и уже с басовитой наглецой расхохотался:
– Ну лохи, ну лопухи!.. Да вы на слухи о Васе-Чечене купились!.. Тому и правда, говорят, Ленинградский музей  предложение делал. Не знаю, согласился ли Вася, но музей понять можно – такого уникума поискать! А у вас что?.. обычный человек?.. ваш приятель, говорите?.. да кому он, на фиг, нужен! А, кстати, почему он сам не звонит? Робеет? Скажите, пусть не робеет. Если на выпивку не хватает, у нас тут Петя-Мясник есть, он ему трёшку даст на опохмел души… а потом зарубит, на фиг!..
Тут уже я ужаснулся:
– Зачем ему это, вашему Пете?..
– А на засол!.. – прогнусил ликующий голос. И в трубке раздались короткие гудки…
Так вот, с большой долей уверенности смею предположить, что слухи о предварительной продаже тел пошли именно из Алма-Аты, и даже в художественную литературу просочились. Это теперь тоже часть легенды о Васе-Чечене.
…а вблизи, не из-за забора – в первый и последний раз – видел я его на стадионе «Спартак», в начале 60-х годов. Он сам уже  не играл, только судил матчи.
Массовый спорт в те времена поощрялся, вокруг стадионов устраивались открытые спортплощадки, где проводились бесплатные матчи  команд самых разных уровней.
По волейболу, баскетболу, городкам…
Отец как-то взял меня с собой на такой открытый – для всех горожан – баскетбольный матч, который судил Вася-Чечен. Мне уже шёл десятый год, но давний мистический ужас вспыхнул в душе, когда я увидел вблизи Васю-Чечена.
Он восседал со свистком во рту на обычном табурете, как раз перед центральным кругом площадки, и неотрывно следил за игрой. А вот я той игры так и не увидел толком.  Инстинктивно прячась за отца, сбоку, но очень пристально я разглядывал Великана, героя нашего детства.
Даже сидя на стуле, он возвышался над стоявшими рядом болельщиками. Возвышался даже над отцом, который и сам был роста не маленького – за метр восемьдесят…
Не огромные руки, не могучие плечи теперь поражали меня, но – Лицо. Я впервые по-настоящему увидел его, это громадное, грустное лицо великана из древних сказаний. Оно, казалось, как сама земля старинных преданий, было изрыто глубокими морщинами, тёмными выпуклостями и впадинами.
А в одной из самых глубоких впадин жили – глаза. Они были огромные, грустные… и – какие-то совершенно неотсюдные… нездешние, неземные глаза. Что он судил?.. Игры каких лилипутов пытался понять и рассудить их? Зачем всё это ему, пришельцу из другого измерения, из другой эры, помнящему, наверное, иные великие племена, иные народы?.. – кажется такие, или похожие мысли проносились во мне и не давали следить за игрой…
На обратном пути я спросил отца:
– Ты видел,  к а к а я  у него голова?..
Отец, хорошо почуявший моё состояние, ответил в тон, но с добродушным юморком:
– Да-а, как у коня… не меньше…
– Ты что! – возмущённо выкрикнул я – коней  т о г д а  не было, т о г д а  были другие!..
Отец внимательно поглядел на меня, удивлённо покачал головой и ничего не ответил…
Зачем я это теперь вспоминаю?
Даже себе не отвечу.
В России мелочность, суета, распродажа всего и вся, кишение обезличенных толп, как на предметном стекле микроскопа… а он всё всплывает из памяти, тот великаний образ – образ неотмирного существа, восхищавшего детское воображение…
Словно бы и теперь он способен, словно он один способен примирить, угасить собою все наши мелочные сегодняшние страстишки…
Но ведь он рухнул... рухнул он, тот ослабевший костяк, рухнул под несоразмерною массой!..
Значит, он был  н е п р а в и л ь н ы й  в этом мире?
Так почему же всё видится он, видится издалека? – молчаливый, печальный великан, медленно уходящий в горы…
…уходящий вдаль со своей верной подругой…
…а мы, пучеглазое восторженное племя, всё глядим ему вслед из щелей забора…
…мы взволнованы небывалым видением, воочию сошедшим со страниц любимых сказок, легенд, преданий...
…мы словно бы ожидаем его возвращения…
…и даже не его самого, а той самой силы…
…той самой силы и благородства неведомых великанов, которые обречены…
Да неужели же так непоправимо обречены?!! –
На грусть, неуют и, в лучшем случае, на досужее изумление в иных, сильно сузившихся временах?..
…в иных племенах…
…в иных именах…

***
…движется тяжко
Лентопротяжка,
Принтер бумагу жуёт…

***
29. Колбасит и плющит

Бумагу жуёт, смыслы жуёт весь «цивилизованный» мир, не одна только заурядная оргтехника. После Коперника, когда мир сузился и человек оказался вовсе не пуп вселенной, вокруг которого крутится всё, а ничтожная песчинка в мироздании, изменились масштабы смыслов и замыслов. Поуменьшились вместе с человеком, человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она зримо вращается только вокруг Земли, а на земле, во главе земли стоит Человек, тогда он велик, пуп земли, царь мира. Вот когда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!

***
А по сути, в предельной обнажённости, человек – труба. Углеводнотранспортная система. В него – вливается, из него – выливается.
Входит, выходит. Что входит? Жидкость, белок, углевод. Что на выходе? Энергия. Дух. Что-то ещё? Бог весть…

***
Человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник и учит стоять на голове…

***
Запросы стали земными, житейскими. И большинство открытий оказалось связано с бытовыми надобностями. Чаще всего гигиенического, интимного свойства. Ну как женщины обходились без прокладок с крылышками? Уму непостижимо. А как жили без памперсов и не вымерли? Вообще непонятно. А  как перемогались без грандиозных сериалов? Такого не может быть, потому что такого не может быть никогда!
А ведь было, было… и задачи ставились грандиозные, и даже иногда  решались. Дикари были, не понимали, вот и занимались глупостями. Давали себе засохнуть. Памятники были, а не люди…так и застыли…

***
«…белый конь у краешка заката
Постучал ногою по скале,
Понял – там обрыв, туда не надо…
И стоит, как памятник, во мгле…»
(Набросок Великого. На «пленэре»)

***
…сейчас волновало другое. Всех ожидало воистину судьбоносное решение.
 Племя покорно уселось у подножия великих Гор, и ждало. Молча и тягостно ждало решения Великанов.
И дождалось. Старший Великан наклонив снежную шапку, тихо молвил:
– Вы пойдёте короткой дорогой – на Восток. Будете обживать Мшистую Долину. Там хорошие пещеры, не пропадёте. Для начала поможем – едой, обустройством. А твоё племя – он кивнул в сторону обомлевшей Капельки – отдалится на юг, на другую реку, и ты больше не встретишься ни с матерью, ни со своим прежним племенем. Такая твоя планида. Твоё племя намного моложе племени Ура, всех собравшихся здесь. И твоё племя поступило неправедно, приговорив молодую женщину к мучительной смерти за пустяковый поступок… а если взглядеться в эту чудную историю, то он даже красив по-своему, твой поступок. Ну, чем помешала роспись по бокам Считальной Скалы?
Жадность затмила глаза твоего племени – Великан опять кивнул в сторону Капельки – и жадность может его погубить. Не сразу, конечно. Но жадность, это одна из самых опасных болезней на земле. Мы вынуждены будем это сказать им. Поймут – спасутся. А не поймут… что ж… значит, наше слово не было услышано.
Во всяком случае, мы посчитали, что нужно третье племя. И это будет твоё племя – Великан кивнул в сторону Зуба, а потом в сторону Капельки – и твоё.
Мальчишки ваши скоро подрастут, станут охотниками, поднимут малышек, а вы – тут Великан опять кивнул в сторону Зуба и Капельки – народите новое, сильное, совсем Другое племя. Север – ваш. Пещеры обжиты, ямин-ловушек ты, Зуб, успел нарыть… проживёте. Змея мы от вас уберём, не опасайтесь. Он пойдёт с ними – Великан кивнул в сторону основного племени. Идите. И не бойтесь ничего. Плодитесь, вырастайте в новое племя… так сложилось, так надо, так будет…

***
Кроманьонки, кроманьонки… дерьмовочки…
………………………………………………………
….Неандертальца ищу!

***
Звёзды нежность не продают. Продают поп-звёзды.

***
Поп-звезда – поп на телешоу, блистающий словами вперемежку с крестами.

***
Дискуссия русистов:
– Фиту верните!..
– Ижицу!..
– Еръ!..
– На херъ!…

***
Пожалуй, рифма: Куманёк – ума нет. Рифма?.. Пожалуй, рифма.

***
– А Савельев и Павлов – родственники?.. или однофамильцы?..
Савл, Савелий, Павел, Павлов…

***
Кухня… Неточное слово. Без вкуса, без запаха. Надо – Нюхня!

***
– Оперетта? Это место, где противные тётьки и дядьки очень лживо поют? Там?..
– Там, там-там-там, там-там-там…

***
Птичье бешенство. Сумасшедшая моль…

***
«Шагают шикарные брюки,
А в брюках шикарные штуки
Динариев, долларов, евро…
…в диспансер пора бы мне, в невро…»

***
Телефон работает – значит, жив. Если нет – подумай.

***
Уровень писательской изощрённости детективщиков (обдумывание козней, подлостей, преступлений) – это тайный  уровень авторской подлости. Вот где женская изощрённость проступила! Вот откуда столько женских «детективов»…

***
Лётчики летят на запах….
Вороны… ястребки… клювы вытягиваются…
Лётчики летят!

***
…а умеют ли животные предавать? Ну, вот как человек: с кознями, подлянками, подставами. Или это лишь наша прерогатива, лишь наше преимущество – предательство?

***
Столько правильных мыслей, как в самом раннем творчестве, я, наверно, не высказал потом за всю дальнейшую жизнь.
Вот начало:
«…мясо, масло, молоко
Достаётся нелегко…
…нужно честно потрудиться
Чтоб рублём своим гордиться…
…а пройдохам и ворам –
Стыд и срам, стыд и срам!…»
Это было правильно. Непререкаемо, нерушимо!
Или лирическое-фантастическое:
…лягушки квакают вдали
И паровоз лежит в пыли…
(после крушения, кажется)

 Первые стихи (лет 10–12-ти от роду) были правильны и просты. С тех пор стал писать значительно хуже, то есть сложнее. Нагруженнее смыслом,  звукописью, тропами. Хочется опять простоты…только, как бы это… без тошноты.

***
Страх плоти острее страха души. У души и страха-то, кажется, нет. Чует:  бессмертна. А плоть побаивается, что, кажется, смертна. Но ведь и это неправда. Так ранний Заболоцкий писал о плоти: «Из берцовой из кости будет деревце расти».
Плоть также в вечном круговороте. Но страх плоти потому острее, что жизнь её – прерывистая. Если душа – постоянный ток («Божественная энергия»), то плоть – ток переменный. «Я так думаю…»

***
Как жизнь в России? – «Колбасит». «Плющит». «Оттопыривает».
Крутяк!

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пшенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
– «Дуры! Кошелёк – это место для вора. Прямая наводка на деньги!..»
Не слышат. Не понимают. Хорошо понимает – «щипач».


***
«…всё тот же привокзальный, серый прах,
Буфетчиц озабоченные личики,
И своры рыщущих ворон на всех путях,
И поездов собачьи переклички…»

***
…а первые девочки были чистенькие и домашние…
(Из пост-травматических воспоминаний Великого)

***

Если совести хватит, в России всем выжившим начнут выплачивать компенсации, как жертвам перестройки, междувременья, межтысячелетия. За униженье. Как немцы узникам концлагерей. А нам, выжившим, ещё и за то, что жили в эти годы…

***

       Клич-присяга лизоблюда:
«Завидую Царю и Отечеству!..»

***

30. Шатуны

Отечеству посвящено столько стихов, что из них при надобности любой предвыборный лозунг наготове. На каждый вкус – левый, правый, консервативный, либеральный, западнический, почвеннический… уж чего наваяли, того наваяли!
 Левый кричит: «Отчизне посвятим прекрасные порывы!..»
Правый орёт: «Прощай, немытая Россия!»

***
Насвинячил Есенин: «Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живётся на Руси…». Не лозунг, не лирическое признание, но высшая степень артистизма! На Западе что? На Западе скука. Сытые свинки, Всевышний тех и не гладит даже, так, со скукой наблюдает. Русских «артистов» тоже наблюдает, но  – с интересом. Порой огреет кнутом, но иногда – и погладит. Приласкает. А что на «добропорядочных» свиней-то глядеть? Чему тут радоваться, веселиться? Скука…
Точно переведи сытому европейцу смысл – с ума начнёт сходить. Ужаснётся, запутается, не поймёт: как так можно жить? Свирепствовать, мучиться, и при этом радоваться, и даже утверждать ещё при этом, что так жить – хорошо!..
А русскому ничего объяснять не надо. Ясен день. Испокон веков ясен.

***
…все слушали, но молчали, печально склонив головы. Перечить Великанам нельзя, это ведомо испокон веков. Молчание длилось, длилось, длилось и, казалось, конца ему не будет. И вдруг несчастный Урыл прервал его истерическим воплем:
– А как же я? А мои дети? А моя жена, Угляда, она что, так и останется там?.. Это всё Зуб, проклятый Зуб… и эта… тварь приблудная!.. Зуб её привёл, вот пусть и спит, и живёт с ней, а  не с моей Углядушкой… хватит ему и одной бабы… верните мою бабу, верните!.. пустите к ней!..
Как ни подл и низок был Урыл, всем соплеменникам стало его жалко. А ещё – он ведь высказал потаённый ропот племени, пусть нелепо, только для себя, но высказал: никому не хотелось вдруг, ни с того ни с сего покидать насиженные родные места и начинать обживать новые. Как там ещё сложится?.. И почему мудрый Ур не приказал сразу выгнать из племени эту приблудную? Стар стал Родоначальник, скоро надо менять его, надо менять…
А Урыл всё повизгивал, переходил на бессильный рык, а потом снова срывался на умоляющий полуплач-полувизг. Великаны словно не слышали его, молчали. Но они слышали всё, и когда, наконец, Урыл упал на колени и зарылся головой в снег, старший Великан, словно очнувшись от глубокого сна, молвил медленно и спокойно, совершенно бесстрастно:
– Ты недостоин своей жены. Ты не муж и не охотник. Но ты всё равно сгодишься в своём племени. Будешь сторожить скот, костры… а потом и женщина для тебя найдётся.  После гибели ваших охотников несколько женщин остались  свободны. Утешишься. И встань, не разжалобишь…
А вот Зубу нужно много детей, ему мало будет теперь одной женщины (тут Капелька вздрогнула, но ей хватило сил и ума не выказать женской жадности и обиды), племя должно быстро расти. Дети от этой – Великан указал на Капельку – вырастут и зачнут от детей той, окровавленной, оставшейся в пещере. Она ещё молода и сможет родить добрый десяток детей. И эта, новая, тоже народит. Будет новое племя, которому ты – Великан указал на Зуба – станешь главою… станешь отныне во главе нового племени, новых людей…

***
Люди и страны разные, очень разные… Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой… и музыка была у них разная. Как и страна. Тот – ещё только при Расколе, этот – уже в Расколе. В новом. Глубоком. Старинном и, покуда, вековечном…

***
Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный.

***
– Как жил ты, лабух?
– Писал канцоны, носил кальсоны, лабал шансоны…
– И всё?
– И всё…

***
Клипы и всхлипы…

***
Казус и подлянка истории, сожизни мужчины и женщины. Вот, например: женщина исстари кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. А зачем? Мужику такое в голову не придёт. Отнесёт в кухню всю посуду поочерёдно, не ленясь. Потому  и моет лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что баба гнобит?
– А-а! Опять тарелки с донышка не мыты!..

***
…на всякого Прометея своя орлица…

***
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость и подлость шли именно с её стороны! Зачем было стопкой в жирное класть? Вот казус истории (один из), недоумение и червоточина семейной жизни. А сколько их таких, почти незаметных?
И всегда в начале (как в истории с библейским яблоком) – баба. И этот казус – всюду, в повседневности…
Вот досада, вот разница подхода к жизни кроманьонца и Неандертальца.

***
«Тревожны те стихи, где нет природы,
Там подоплёки снов обнажены,
Там голые, как в страшных снах уроды,
Подмигивают мысли-шатуны…»

***
Роман написал… подумаешь! Роман любой дурак напишет. Особенно на компьютере. – Садись и выщёлкивай  очередной домохозяйкин сюжетец. Подлый, как правило. И ни бумаги, ни копирки не надо. Ни, тем более, дара.
А ты вот РАССКАЗ напиши! Дело тяжкое, неблагодарное, малоденежное, но зато, зато, зато…
А вообще, где он, Великий Русский Рассказ?

***
…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. Везде.

***
…зубная помада

***
Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком.

***
…огруз, набряк,
И стал – добряк.

***
Мир, где не будет тайн, станет лучшим из миров. – Открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как очень немногие из лучших сейчас.

***
Во сне. Ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красным нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!

***
Луч, сверкнувший и отскочивший от ручных часов, просит солнечных стрел. Железные стрелки постыли. Но где они, где же они, солнечные часы?..

***
Империя повторится. Хотя бы потому, что так быстро после уже перестройки выросло поколение 20-30-летних, которое относится к «советскому» поколению также, как в 20-х годах комсомольцы относились к «старорежимному», царскому. И строили те комсомольцы новую Империю. Построили. А теперь, с конца века, она вновь оглядывается на дореволюционную, имперскую, «старорежимную». Потом вновь возникнет тоска по «совку», когда станет героикой, легендой.
Всё повторяется. Всё повторится.

***
Как недосказал последний партийный златоуст:
«У нас сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится»

***
Крик отчаяния в городской управе: «Управы на вас нет!..»

***
Первосвященники, первозащитники… первые люди!

***
А что, если Дантесу даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, доживший со своей Катей (родной сестрой Натали Гончаровой) до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!..
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
Но за что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы (молча) с таким раскладом…

***
Выкрики Великого из ниоткуда:

– Высокопоставленная возвышенность…

***
– Время – победа над вечностью… временная победа...

***
– Цинизм – благородство слабого…

***
 …но прекраснее акулы
Величавый Крокодил…

***
– Звезда Полынья!..

***
– Лицо цвета хакера…

***
– Здрастье, здрастье, здрасте, здрасте…
По углам не пидорасьте…

***
– Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..

***
Реклама в газете: «Удовлетворю всех!»

***
«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…»
Ничего не было.

***
Мини-басня
Телок, загрезивший о тёлке,
Забыл меж сладких грёз о волке.
Волк дать мог в рыло, но не в долг,
«По чину ль грёза?» – взвесил волк,
И был телку предъявлен…
Щёлк.

***
В самых оголтелых большевиках (типа Ленина, Сталина, Дзержинского) самое лучшее – их капитал. Один на всех «соборный» капитал, этакая ба-альшая сбер-книжка под названием «Капитал». Там ещё долго их счета не иссякнут…
Хотя сами-то уходили в мир иной практически нищими. Оголтелые фанатики упивались не деньгами, как нынешние, но – идеями.
Впрочем, кое-кто и в пивных упивался.

***
«…есть и ещё властелин твоих судеб,
Циник, поэт и бунтарь,
Спиртом зовут его русские люди.
Царь!..»

***
…так Зуб, совершенно неожиданно для себя, в одночасье стал Родоначальником. Но вот беда, их, бывших соплеменников и друзей, разводили в разные стороны. Так надо – сказали Великаны. Да, их разводили сами Великаны, и Зуб не смел, не мог возразить им, но нельзя же было не попрощаться как следует со старым верховным другом, с прежним Родоначальником Уром.
Они подошли друг к другу, горестно обнялись, помолчали, и тяжело, не оглядываясь, побрели в разные стороны. Также молча Зуб обнял своих сверстников Искра, Бега и Быстра… и они также разошлись, понимая, что никогда в жизни больше не увидятся. Запрет Великанов священен. Это повеление, а их воля , их наказы обсуждению не подлежали никогда…

***
Маркс считал, что евреи, как нация, должны раствориться в человечестве. Со всем их мессианством. Теперь идеологи-атлантисты пророчат русским с их Русской Идеей (тоже мессианской) подобную участь.
А давайте, начните-ка с Китая. Или с исламского мира. Слабо? Да разнесут в клочья, 11 сентября детской сказкой покажется. С русскими так можно, кажется. Пока.

***
«Капитал» Маркса вдруг стал одной из самых востребованных книг на Западе. Опомнились! Не одним Адамом Смитом с его невидимой рукой живы. Девальвация дензнаков, не обеспеченных ни товаром, ни золотом, но прежде – оборотничество и обнищание идей…
У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как перевернули? – «Деньги – товар – деньги». Ну вот, откуда  деньги в начале? Создай товар, да хоть топорик неандертальский, обработанный по-особому, «модернизированный», потом тушу мамонта им разделай, а потом обменяй кусок свежего мяса на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги.
А потом эта кроманьонка нарожает детей, и уже с ними вместе две дюжины супертопориков обменяете на дюжину подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся твоя страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать, пока очередные прохиндеи и оборотни не перевернут с ног на голову. И тогда рухнет кроманьонское мироустройство… и снова будешь орать во всю глотку, выть среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов: «Неандертальца ищу-уу!..»

***
     « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль,
     Тем паче – валютный!
     А люди... что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
    * Пояснение для современников: Истера – матка, уд – член. Древнерусск. 

***
Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, а потом и  бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост надеж¬ды. веры: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать «декадентские» картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!

***
«…осторожно, осторожно, осторожно –
Звездопад!..»

***
«…а в Лозанне едят грибы с глазами?
В Рязани почему-то едят. А в Лозанне?..»

***
Кто страшнее – разведчик или разбойник? Э-э, тут всё упирается в масштаб, в размах и объём содеянного тем и другим, а главное – в последствия содеянного.
А то бают, страшнее партизана зверя нет…

***
…вечерело, миновать три перевала в сгущающихся сумерках казалось непреодолимой задачей. Только деваться некуда было. Хорошо, хоть мальчишки у Зуба выросли сильными и быстрыми, подрастающая опора семьи, будущего племени. Вот им-то отец и приказал бежать к родной пещере, всем троим. Бежать как можно быстрее, не оглядываясь. Только на последнем перевале наказал разводить время от времени костры, чтобы Зуб с Капелькой и малышками за спиной не сбились с пути, когда совсем стемнеет. А ещё, по приходе на стойбище, попросил обязательно навестить истерзанную Угляду в бывшей пещере Урыла, покормить малых её детишек, которым разрешено было остаться с больной матерью. Остаться теперь уже навсегда…
Сам Зуб взвалил на плечи торбу с хорошо укутанными малышками, а Капельке дал только корзинку с мясом. И они пошли. Новые, на ослеплённой и обнадёженной первым снегом земле, люди…

***
– Что сейчас модно в мире?
– В мире сейчас модно умирать. Смерть в моде сейчас.
– А что, сейчас война в мире?
– Нет, как раз не война. Как раз мир…

***
- А что сейчас в моде?
- Сейчас деньги в моде.
- А были времена, когда деньги были не в моде?
- Были. Не так давно.
- Когда?
- Тогда, когда в моде были предметы, которых почти не было…
- Совсем не было?
- Было. Но редко. Но именно они были в моде.
- А денег не было?
- Были. Но они не были в моде. В моде были предметы, которые тогда можно было достать за деньги. Которые тогда были не в моде…

***
Педерастающее поколение…

***
Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство на земле, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Это аморфная, неотсюдная масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются лишь на земле.
Но именно эта масса превозмогает живую, обитающую во времени земную массу меньшевиков. И вместе с ней превозмогает ту самую принципиальность, которую придумали  земные, смертные существа ровно на срок своего пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве.

Дуга тишины

В семидесятых годах поселили меня, первокурсника, в знаменитую общагу Литинститута, в одну комнатёнку с пренеприятнейшим типом, молодым поэтом. Я тогда  (перед отъездом в Москву на учёбу) пережил тяжёлую травму –  прямо из пьяной драки замели в ментовку, позвонить родителям и беременной жене не дали, избили дубинками, наунижали….
А утром старинная каталажка с решётками привезла меня во двор – за штрафными  деньгами. Отец с матерью были осунувшиеся, жена с ума сходила, а тут – ве-езут, так тихохонько везут, покачиваясь, а потом ведут через весь престижный академический двор, ведут  непутёвого сынка  в наручниках два ментяры…. какой позор! Особенно для отца…
– «Как же ты будешь один жить, в Москве, без присмотра, если здесь, при беременной жене вытворяешь такое?» – только и спросили родители. И я, казнимый, дал клятву – не пить, не безобразничать. (Хватило ума поклясться только на первый семестр). Я сбрил бороду, коротко подстригся, и поехал в Москву, полный честных намерений всё свободное время сидеть за учебниками и в библиотеках.
А тут… тут соседушка дорогой! Лежит на кушетке, пьяный в дымину, с цыгаркой в углу рта, и принимает друзей – таких же пьяниц, а ещё и шлюшек (они в те годы что-то прельстительное находили в поэтах, и валили, бывало, толпами в наше нищее жилище).
Я пытался поменять соседа, но все места уже были распределены. Скрепя сердце, остался. На пьяные выходки соседа не обращал внимания, допоздна засиживался в библиотеках, как и обещал родным, на провокации сокурсников и прельщения девушек не отвечал.
Со временем стал замечать – а мой соседушко не так уж и отвратителен и глуп, как поначалу показалось. В редких беседах мы даже что-то общее стали находить. И я окончательно смирился с его пьянками-гулянками.  Потом выяснилось, что он ещё и талантлив. А со временем (уже после первой, – «трезвой» сессии) мы с ним и попивать вместе начали. И никакой он не пропащий оказался, а просто сильно (тогда) пьющий, но очень тонкий человек.
И вот я стал замечать нечто из ряда вон выходящее: в редкие трезвые вечера, когда не донимали собутыльники и навязчивые девицы,  – в редкие спокойные вечера стало вершиться… Чудо, что ли? Теперь, во всяком случае, так мне видится.
Я садился в своём уголке, зажигал свою лампочку, сосед зажигал лампочку в своём уголке, и мы… писали, «творили». Ах, как страстно, как сильно, как чисто и молодо тогда писалось! Порою до утра засиживались. Писали и каждый сам по себе, разумеется, но в те, совместные вечера – я это физически стал ощущать! – меж нами стала возникать, словно сама собою протягиваться через всю комнатку… Дуга Тишины. Я это явственно ощущал – мы бессловесно, незримо помогали друг другу. И кажется теперь, что самые лучшие стихи – и у меня и у него – были написаны именно в те годы. Ну, если не самые лучшие, но самые чистые.
Потом я искал объяснение этому феномену, и, кажется, нашёл отчасти. Мы оба Тельцы. Я Слава, он Слава. И жён, не сговариваясь (живя уже в разных городах) выбрали: я Наташу (Царствие ей Небесное), и он Наташу (Царствие ей Небесное). И обе они родились под знаком Рак… от рака и скончались…
Понимаю, это далеко не полное объяснение, но так уж по судьбе совпало. Мы стали, и остались друзьями на всю жизнь. И теперь, собираясь порою за одним столом, пьём вначале за родных и друзей, которые уже не с нами, а потом – за Коменданта. Да-да, за простого коменданта общежития, чуть ли не силком втиснувшего нас –  не шибко подходивших, казалось, друг другу – в одну комнатёнку, где потом и стало вершиться это чудо – Дуга Тишины…

***
Принёс Млад-Великийобъявление в газету: «Зарифмую всё». Дал образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика. Нетолерантность.
***
– Ну дай, хоть немного, ну хоть на боку!..
– Каков лежебока! Не дам. Не могу.
Сперва не могу. Потом не хочу. Потом не желаю…
– Да я заплачу!..
– Тогда я могу, тогда я хочу, тогда я желаю,
Тогда я молчу…

Эти – взяли.

***
– Ну, милый, ну что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…

***
Вести себя как зверь, как животное, раскрепощённое от условностей – вот счастье. Потаённая мечта Мужика.

***
 «Я ей, суке, что сука она сказал.
А то разве не сука? Скажи.
Я, как пёс, её, суку, до дрожи лизал.
– Пёс, дрожишь? – говорила – дрожи!..
А сама только млела, блаженно дыша,
Только кровь лакала мою.
Куража хотелось ей, балдежа!..
Дураку хотелось семью»
         (Из заплачек Великого)

***
Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингис был не только могучий воин...
А что если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, богатая, подлая...

***
«…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
31. Песня, как элемент геополитики
               
Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, кризис, дефолт, санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда своё возьмёт. Что особенно прелестно, здесь ни малейшей иронии. Я много раз слушал эту песню, и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его? Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, её силе в борьбе с косной материей...
Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Ганс, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрят? Кто понесёт ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно, никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А – пустяком. Цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щядяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж у нас заведено – работа не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому,  что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не в обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй, цветок предпочтём. 
Да, однако, предпочтём цветок.
Ибо в нём – душа и культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намек?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России?  Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны,  что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» лакированный?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придёт русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет… что? – Лучший в мире автомат!
И Судия поставит пятёрку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались,  мы даже вынуждены были разорить его, окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и рухнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – Скажет потрясённый несправедливостью европеец. И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками.
Ты же его задавил, понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму.  Для того он и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрёл,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне. 
Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компьютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе, вишь, не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принёс? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко, что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас там, на земле, в суровых местах говорили? «По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет». 
Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать. Я им наслаждаться буду. 
Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый. И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – этот цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
      И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис...
То-то и оно, что – кризис.
***
Не говори в конце:
 «Алаверды»*,
Не говори: «Концерт
Аяк талды»**,
На хинди, на фарси
Ты не форси,
И не гони коней…
Живи скромней.
Говнализы мочи
Боготвори…
И вообще, молчи,
Не говори…

*   Алаверды – типа «Наше вам» (Груз.)

** Концерт аяк талды – типа «Всё. Концерт окончен» (Каз.)

***
     Концерт окончен? Это постольку-поскольку…

Неандертальцы, родные, ау-ууу!..
……………………………………………………………………………

P.S
    ПРИЛОЖЕНИЕ
         
   А вот тут необходимо пояснить нечто, случившееся с книгой «Неандертальца ищу…».
После того, как была написана последняя фраза «Концерт окончен» и поставлена точка, стало происходить непонятное. Неандерталец не ушёл из жизни, тем более из творчества. Возможно, ушёл в иное измерение. Но и оттуда стал подавать позывные, на которые поначалу я старался не обращать внимания. Туманны они были, неясны.
Проходило время, позывные становились отчётливее, прозрачнее, кое-что удавалось даже расшифровать, записать. Пусть урывками, но всё же. Образ Неандертальца не отпускал. И хотя я понимал, что это не столько продолжение книги, сколько дополнение,  а скорее ПРИЛОЖЕНИЕ  к уже написанной книге, вернулся к последней фразе, несколько видоизменил и дополнил её: «Концерт окончен? Это постольку-поскольку…»
Возникали поначалу лишь фрагменты, связанные с образом Неандертальца, но постепенно они оформились в отдельное произведение.
Собранные по возможности фрагменты жизни, судьбы, творчества Великого, его разрозненного архива, уже отчасти знакомого читателю по книге «Неандертальца ищу…» оформились в роман «Певчий Гад».
Книга «Неандерталец» была изначально снабжена странным подзаголовком: «Роман-Идиот. Или венок романов» и не предполагала приложений-продолжений. Однако, принцип «ВЕНКА», ведущего истоки от поэтической формы «Венок сонетов», словно бы сам собою вывел на дополнения, названные Приложения. Принцип «Венка сонетов» выражен в основной книге  «Неандертальца ищу…», сцепками, от главы к главе, не сюжетно-тематическими  ходами, но главным образом музыкально-поэтическим озвучанием всей книги.
И не только.
  Протекание вечного во времени Образа Неандертальца привело к взаимоперетеканию не только чувств, мыслей, но и целых фрагментов основной книги, приложений к ней. На первый взгляд, можно было бы просто убрать повторы и самоповторы. Но позднее понял – пусть останутся.
Писалось, «протекало» всё это в соседних, родственных основному руслу потоках. Пусть останутся.
 Концерт окончен?
 Ну, это постольку поскольку…   

Продолжение следует…


Продолжение:

2. Певчий Гад
 
  Сага о Великом
(Сохранившиеся отрывки из жизни и творчества   
Великого. Просто Великого)


Часть первая. Три короба.

***
                Много звёзд, солнц, а ещё больше лун сменилось, пробежало по моей размеренной, расчисленной на дни и ночи жизни, пока не грянули времена.
Когда  занырнул…
                Не своею волею занырнул, но по большой печали вошёл в чужой, не слишком уютным оказавшийся запредел. После нескольких тяжелейших операций, когда вытаскивали с того света, вызволяли подвешеного на ниточке между мирами, переменился не один только образ жизни, весь  мирообраз. Приоткрылось нечто, прежде смещённое в темноту.
           Вдруг, словно вспыхнув на резком свету, это нечто проступило рельефно, осязаемо. Что это было, осознал не сразу. Но всматривался пристально, всё внимательнее вглядывался в это нечто, пока, наконец, очень медленно, постепенно не стал проступать всё более явный, вполне реальный и, как оказалось, хорошо знакомый образ.
         Вот так он и всплыл из глубин – образ Великого. Образ сильно затёртый временем, размеренной, правильной жизнью.
              Может, вытащили меня из областей междумирья неправильно, кривовато, как порою родовспомогательница вынуждена вытаскивать «неправильное дитё» из чрева –
не тем местом? Не знаю. Прежние сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Долгие сонные дни и бессонные ночи, проведённые в лазарете, незаметно перешли вместе со мною в мой дом…
               Я сделался сновидческим свидетелем дневной жизни и, одновременно, расхитителем ночи. Спал днём. Бодрствуя же, иногда записывал невольно похищенное…

***
Я стал водолазом, ловцом диких снов,
Я стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Фигур запредела…

               
Фигура запредела

             Самой крупной фигурой запредела оказался… идиот. В самом классическом, эллинском  смысле идиот – частный человек, вне партий. И даже, как выяснилось, вне сословий. Просто человек. Идиот. Вроде бы никто, ни то, ни сё. А выяснилось, по прошествии времени, по воспоминаниям современников, по собиранию архива – и то, и сё. Вот об одном из таких, Великих Идиотов, сложилась Сага. Из моих записей, из его «архива». Так его и станем величать – Великий. Просто Великий.

***
…оказалось со временем: здесь, на земле, в крохотном сегменте мироздания  таинственными и непредсказуемыми оставались одни только чудаки, блаженные, юродивые. Остальные – прозрачневели, становились всё более опрозрачены смыслами, Рацио, Цифрой. Чудаки жили Словом. Старым, как мир, пахучим, как осенняя яблоня, Словом...

***
Не обломки даже, обломочки остались от жизни Великого. Велик он был  всем – неординарностью идей, дикостию поступков. Даже неизбывной глупостью. Но и  таинственнной мудростью, не всем сходу видимой. Обнаруживали её – с изумлением  для самих же себя! – только с годами… и то лишь более-менее знавшие его, кое-что понимавшие в жизни.
В чём феноменальность Великого? Ну, об этом вся книга. Не назову имени-отчества-фамилии, которые у него, конечно же, были.
Возрос в образцовой советской семье: отец геолог, мать соцработник, старшая сестра, благополучно женатая, училка…
И все они не просто не любили Великого. Как бы это выразиться?.. Не любили, как, возможно, не любят неординарную и потому мало понятную частичку в атоме. Ну, вроде нейтрино. Чужой он был, всем чужой. Дикий, непонятный, Великий…
Но – к делу.

***
Однажды, воодушевлённый некоторыми успехами в стихосложения, поздний  уже Великий, в подражание знаменитым изваял Оду. Себе самому. Назвал «Певчий гад».
Вот так и озаглавим обломки. Всю эту Сагу так и озаглавим:

Певчий Гад.


«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне
Как всяко быдло ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***

Красивый пожар был

Впиваюсь в прошлое, вспоминаю – а с чего, собственно, началось? Жил обычный мальчик, жил себе, сопел, сопли мотал на кулак, и вдруг…

А начиналось так.
Впервые нажрался Великий в школе. В первом классе. Первого сентября. Отметил обязаловку всеобуча по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо. Промочил…
Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» вермута, и…
выжрал до донышка. В одиночку. Хорошо ещё, жрал на детской площадке. Иначе не дополз бы до дома и не получил от папашки звездюлей. Таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь. А заодно и на долгую ненависть к родителю. А ещё и к школе. А ещё и к родимому дому. Вспоминая, скорбел:

«Будем всякой хернёй заниматься,
Будем падать и вновь подниматься,
Будем, будем…
А после не будем.
Это – людям, друзья,
Это – людям...»

***
Избитый «папулей», изобиженный, ушёл из дома. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно. Ночевал на бесхозной ветоши.
С раннего утра, со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, пожарная лесенка… какие проблемы? Запасами из холодильника и кормился…

***
Кормила в первую очередь природная смётка, изворотливость, хитрость, вороватость. Всё можно обмануть, везде извернуться, всё обойти.
Только не природу. А  природа не одной лишь весной да летним теплом балует, – лютым холодом потчует, снегом-льдом попытывает, зимы снежные напускает… а даже и осенью подмораживает.
Именно они, первые заморозки, а не природная вороватость вынудили прихватить из дома вместе с очередной порцией съестного деньжат для винца. Для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул бормотушки, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили:  «Выбирай. Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».

***
«…приходил какой-то жолтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жолтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Из воспоминаний о детских сновиденьях Великого)

***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки  вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, сам-друг сгорит, пропадёт к чёртовой матери.
И не оставит о себе Эпоса…

***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попал в зону для малолетних преступников. За  поджог многоквартирного дома.
Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…

***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал вашу мать.
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из позднего Великого)

***
Тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв на зоне – стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже.  И заслонили…

***
Перчатка-самолёт

Надвинулись и заслонили Великому жизнь извитые, как дым, видения. Самую ральную жизнь в её прямоте-простоте. Нахлынули мороки, миражи. Откуда нахлынули, Бог весть. Только затуманило глаз, зашумело в башке, во всём распахнутом миру существе такое что-то заворочалось, с чем нет и не может быть сладу.
Это потом он понял – его призвали. Не в армию, не в тюрьму, которых не избежал позже, в инстанцию посерьёзней. Верить не хотел, не стремился в эту инстанцию, и даже сопротивлялся поначалу.
Противление дало, вероятно, некоторый уродливый наклон в творчестве… но, несмотря ни на что, всю-то свою жизнёшечку подчинил он блуждающей Силе. Никем и никогда не понятой Силе. Творчеству.
 И служил. Служил ей верно, до конца. Со всею истовостью, искренностью, прозорливостью. Несмотря ни на что…

***
Великий лукав. Дураковат, и даже не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, пятнадцати-шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, стоны, жесты педагогов. Первый написал стихотворное сочинение об ученических годах,  поименовав его «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»

***
Да, но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Великий хохотал, как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому шагали из школки после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, заикающегося во пьянке:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…

Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…

Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»

***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…»

***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихо-творение – можно, а прозо-творение – нельзя? Можно.

***
Моль из Хухряндии

Можно многое. Можно вообще почти всё, если на взлёте, на вдохновенье, на восхитительном порыве вранья, которое уже большая правда, нежели сама правда. Главный закон творчества: не соврёшь, не расскажешь.

***
Я рассказал ему про Моль.
Великий, изумившись, признался, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, параметры, образ жизни.
Пришлось объяснить, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина. Вылетает из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)

***
Великий верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь тоже, как и Моль, проявляется только в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно лишь выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров.
Великий верил.

***
…днём все мыши серы…

***
Верил Великий, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой жизни, помнится обрывочек:

«…та-та-та… ни зверем, ни птицей
Обозначиться не спешит,
Ужас кружится над черепицей.
Жуть кожевенная ворожит…»

***
 Видимо, из «дневника». Впрочем, нет, не вёл он дневники. Ночники вёл:

«Дикое желание в осеннюю ночь – схватить булыгу и разгваздать звезды. Вдребезги…»

* * *            
           «…коготочки не топырь,
           Я и сам, как нетопырь…»

* * *
Великий лукав. Верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии.
Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Великий обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси. Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Великий верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.

***
Верить-то Великий верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом. И, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, вернее, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то всё в мире перевернул? Злое сделал добрым, доброе злым?
И предложил свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат.
Трактат за давностью лет не сохранился. Остался обрывок со стишками, счастливо прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии Целого:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ…
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, вот он:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями. Но речь о них впереди.

***
Гы-ы-ы…

Впереди расстилалось для Великого нечто, судя по общественному озлоблению, вызванному публичными проектами, невеликое. Имел слабость, отвагу и глупость составлять проекты, мечтать.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, не только запивал горькую с малолетства, но вдохновлённые любовью к собратьям-русичам проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету, где серьёзные дяди услышат, примут меры.
Дяди принимали. Не швыряли в корзину рукописи, но, усердные, слали тревожные сигналы в школу, детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал проект повышения демографии.  Поняв окончательно, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, Великий предлагал более действенные меры. 
То есть, обернуться и посмотреть назад… куда?..
О, ужас! – Великий предлагал возродить методы проклятого царизма. Одно это уже попахивало политической статьёй, избежать которую Великому помогло лишь его  малолетство и добрая репутация родителей…

***
Суть проекта оказалась такова: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
Значит, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе, в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай… сколько Бог даст, покуда утроба плодит. А дальше: «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора-двух десятков  детей два-три кормильца, считалось, жизнь прожита женщиной очень хорошо и умно.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили только университетские дурры, деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали вовсе.
Муж ладный, работящий? Добро. И никаких прав не требуется, писаных и неписаных. Раздолбай? Так он и в Африке раздолбай.
При любом времени и общественном строе раз-дол-бай.

***
Скорее всего, стерпели бы и эти мыслишки, не вверни пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта у баб и не лишить пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, годился на все случаи жизни. Следовательно, уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…

***
Из «архива» Великого:

 «Темна вода во облацех…» 
На земле темнее. На земной воде ворожат. Марь колдовства.  А колдуны – кто?
Настоящие повара… заваривающие революции. Вмешиваются во все бурные дела, чуть где заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут как тут. Или так себе, колдунчики, шиши-кочерыжки, шишиморы. Вроде убогонькие, не шибко страшненькие с виду, но очень ловко подбрасывающие хворосту в огонь.
Или – учёные. Зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – стихия  «учёных». Подкормка же «классических» колдунов, упырей, вурдалаков чаще в ином, в
кишеньях, в нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, непостижимым образом становятся там «своими». Возглавляют революции, перевороты, правительства… «Кровушки надоть!..»

***
«Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что после распада страны обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин был фанатом Великой французской революции, а там идеал был Республика. Ленин кроил страну по европейским меркам, он сказал Сталину «НЕТ», и тот съёжился. И за четверть века  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

***

И создал Великий Кантату. Целиком не сохранилась. Отрывочек разве:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан
Не Ленин, не Надин, а – весь…»

***

Плата за прямохождение


Глухой океан ненависти окружал Великого всю его жизнь. Не всегда шумел,  раскалённую пену швыряя в лицо. Глухо таил в себе ненависть, выплёскивался непредсказуемо. Впрочем, учитывая непредсказуемость Певчего Гада, минус на минус давал порою и плюс. Главным образом в творчестве, всплывающем из мутных глубин…

***
«Пустые, осенние кусты без ягод… это не кусты – возмущался Гад, это – «пусты»… так и стану их звать, пусты…»

*** 
Не любили Великого учителя. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над халдеями, как величал учителей, раньше всех тянул руку, когда ещё не был даже окончен вопрос…
  Но, что страннее, не любили родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…

***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Из плача о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами водку, кидали окурки куда попало. Один попал в тулуп, где был наглухо закутан млад-Великий. И тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, – пришла «мамуля» из магазина, и обнаружила  подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи, покашливания из него ж…
Так на всю жизнь остался Великий, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательном отравлении), плюс гарь от пожара на чердаке добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.

***
Труждаясь беспросыпно над приборами в сейсмостанции (о ней рассказ позже), а также, одновременно, над «огнетушителями» вермута, Великий всё же находил время для некоторых размышлений, чаще всего не имеющих лично к нему отношения.
Он Размышлял Вообще. Чем и был значим...
Но вот подвернулась бабёнка из другого города, бездомная, и пригрел её Великий в своём подвале многоквартирного дома, уставленном не только приборами, но вполне приличной кроватью. И зачала она. Как позже выяснилось, не от Великого. От какого-то заплутавшего шатуна, скрывшегося потом в неизвестном направлении.
Но тогда ещё Великий верил, что – от него. И проникся жалостью к бабьей доле…

***
Когда всё почему-то зашумело-загудело-запело, стишками заклубилось, задумался – а почему, как, откуда это зашумело? Задумался Великий. Задумался впервые на торфоразработках пребываючи, подключаючись, как прояснилось позже, к Её Величеству Поэзии. Неизвестно откуда возник этот шум, как и бывает у настоящих великих – неизвестно откуда и зачем бывает, – но однажды задумался об истоках литературы, а не только о стихийном творчестве. Ибо после зоны, между лекциями в знаменитой пивной, о которой, конечно же, не раз пойдёт речь, стал посещать самые разные библиотеки.
Задумался о Серебряном веке, о его вычурностях, выспренностях, сопряжённых не с Солнцем, а с луною. С поэтизацией «волшебницы-луны», которую, впрочем, Пушкин любил называть глупой. Почему? Уже не спросить…
 И о Золотом веке задумался Великий.  И о циклах – космических в первую очередь, а также и о женских циклах задумался… и связал всё это в опус. Не очень пристойный, однако, но из песни слова не выбросить:

«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в…
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде».


День непопадания в урну

Как везде и всегда, знаменитый день «Непопадания в урну» не остался без метки. То бишь «зарубки» в корявой амбарной тетради. Скорее всего, это произошло ввечеру. А до того ещё, днём, вопросил задумчиво, остановив меня на осенней ветреной улице:
– «Что это за день такой? Какую дрянь ни кинь в урну, то рука дрогнет, то ветром
снесёт …что это за день? Наверное, особенный день. Такие дни должны именоваться как-то по-особому. А как?..»
Пошевелил-почесал колтун памяти, – под ещё мощной, огненно-рыжей копной волос, махнул рукой, и – вырубил на века. Рек:
«А вот так – «День Непопадания в Урну!»
Записал реченное в тетрадь. Что подтвердилось впоследствии.

***
«…да никакая не Эволюция! Обратный путь. – Инволюция. У Неандертальца мозг  свыше двух с половиной литров. Чуть позже, у кроманьонцев – два с небольшим. У нынешних хомо-сапиенс полтора, иногда чуть побольше. А зачем ещё? Основная работа проделана пращуром: изобретён топор, нож, лук, орало.  Одомашнена лошадь, собака, корова. Изобретено и усовершенствовано главное средство передвижения в течение тысячелетий – Телега!..
А ещё седло, упряжь… миллион «простых», как бы само собою разумеющихся для жизнеобеспечения вещей: дом, печь, огород, пашня…
И на кой они чёрт теперь, большие мозги, когда всё, требующее мощного разума, смётки, – уже изобретено? Долбать по «клаве» много ума не требуется. Можно расслабиться, атрофировать мозги, передовериться роботу, разучиться понимать компьютерные программы, придуманные когда-то людьми, но теперь уже не нужные вовсе. Зачем? Живи на готовенькое…
А нужны ли  роботу сами люди? В первую очередь – роботу. Ну скажи, на фига они нужны машинной расе, обогнавшей поглупевших людей, доверившихся программе, впавших в техногенный кайф, обдолбанных цифрой, виртуальной наркотой?..
 Инволюция, однако»

***
Из «максимок» Великого:

«…человек, уснувший под телевизор, уже похож на человека…»

***
…да и мамуля не очень любила сыночка. Почему-то не любила… может, зачат не по любви? Тайна. Тревожить не будем. Тем более, Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви. И сестра не очень любила. И сотоварищи относились с недоумением… и девушки странно, очень странно к нему относились…

***

Из цикла Великого «Белибердень»

«Что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– «Рыбки бы чуток полопать…»
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается…
– «Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица!..»

***
И решил однажды свести счёты с жизнью. От нелюбви. От странной,
грустной нелюбви к себе. Такому любимому, нелюбимому…
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? «Ружжа» нет. Таблеток нажраться? Денег нет, да и рецептика нужного…

***
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку, сунул башку.
Пахло плохо. Очень плохо, неприятно пахло…
И решил малость передохнуть… отдохнуть чуток. Прилёг рядом с открытой духовкой, в  обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой с работы вне всякого режимного распорядка. И – навёл порядок. Выключил газ, открыл настежь окна, и выдрал Великого – на позорище, на погляд  всему двору,  на крыльце дома, – выдрал безо всякой пощады сыромятным ремнём по голой заднице. И Великий в очередной раз покинул дом.
Отчий дом…

***
Вот те и «День непопадания в урну...»

***

Под мнозими нозями

День непопадания в урну был не самым болезненным в долгом странствии по земле, по её долам, стремнинам, страстям. Его, непредсказуемого Неандертальца,
почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били в основном кроманьонцы – по своим ничтожным понятиям…

***
Так много, и по разным поводам били, что вывел закон «бития»:

«Чтобы жить и что-то понимать, надо делать больно.Тебе же делают? Жизнь делает. Больно. А другим, подопытным? Иглы втыкают, хвосты крысам режут, собак распластывают… экспериментируют. Иначе опыта, знаний иначе не набрать…
 А они нужны, знания? Кто ж разберёт»

***
 «…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело!..  Как только увижу Кремль – х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.

***
  «Трахнул прямо в Александровском саду, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо тогда ещё любил только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет. Ещё нет. Длинная, прыщавая, не очень складная отличница из хорошей еврейской семьи, чем она привлекла хулиганистого неандертальца Великого? Тайна… 

***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
(Из заплачек Великого)

***
 Купил он неприступную отличницу дичайшим образом. На свидании, которое вымолил перед окончанием школки, рассказал, как заснул пьяный в сортире… и – упал с унитаза. Ушибся, разбил голову…
Длиннюк, побледнев от кошмарного откровения, пала в обморок. Тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, необъяснимой, вседозволяющей любовью. Женщина, женщина… тайна…

***
И – разразился выспренне:

 «Порядочный человек стихов писать не станет!..» –
И написал:

«Как много девушек хороших,
Как много ласковых вымён!..»

***
И переписал:

«Как много девушек хороших,
Как мало искренних шалав!..»

***
          После падения в обморок, а также дальнейшего падения вообще, Тонька уже готова была – на всё…
Но, вишь ты, у него, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.

***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. Кремль! Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...

***
«Щучка не захочет, карась не вскочет…»
***
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой жопе Великий ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма, в Александровском саду. Прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше. Снизу услышан был.…
Битие Великого менты, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал вопить, смягчили сердца глянцевых спецментов.
И потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.

***
 «…и окажешься под  мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, многозначительно потом возвещал Великий.

***
Быль и небыль. Пыль и непыль.

***
…а ведь и то, без стыда рожи не износишь.

***

Из «фразок» Великого:

 «В женщине всё должно быть прекрасно и членораздельно...»

***
«Не красна изба углами,
А прекрасными полами…»

***
Добрых – больше

***
Женщина. Сосуд ненасыщаемый

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!..»

***
Супруги – годяи. Просто возлюбленные – ещё не-годяи. А супруги – годяи.
Женщины… женщины…

***
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Великий удержался и не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые. Когда я посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, нигде, никогда, ни при какой власти, он, кажется, послушался. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено.
Жаль. Стишки были смешные…

***

Бормотун-дурачок

Смешные стишки посочинивал Великий. А уж какие смешные, а то и гадкие в  смешной нелепости поступочки совершал – не пересказать!... и ведь почти все не по своей воле! Одолевали врождённые недуги: клептомания, перемежающаяся глухота и слепота к очевидному миру, Фантазии, брызжущие помимо воли и разумения, тиски обстоятельств, из которых человеку не вырваться…

***
Решился после долгого расставания с Тонькой, уплывшей с родителями в другую страну, покончить со всем этим. То есть, отважился, наконец, после отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…

***
Но вначале продекламировал приговор. Самому себе:

Совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок.
Божественною высью
Обласкан, бит,
Надует жилу, мыслью
Немыслимой скрипит…

– «Надоело скрипеть!» – воскликнул высокотеатральный, стоя перед зеркалом. Плюнул в подлое стекло и побрёл в магаз. Взял «бармалея», пару «огнетушителей». Ну и выжрал на лавочке. Естественно, из  горла. А далее… далее покатило совсем уже предсказуемое: разбил сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтоб никто не нашёл в гибельном позоре самоуправства, вскрыл вены осколком…

***
«Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!»

***
Не быть бы Великому Великим, ан хранила судьба. Или недоля проклятая.
Прогуливалась в те поры парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась… парню захотелось пописать. А где, как? Для этого надо придумать причину,  достойно удалиться. Придумал, конечно.
И удалился…

***
В итоге пописал не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого, – неразличимого за листвой.
Вызвали неотложку, спасли щедро орошённого, грустно отплывающего в нети…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопиял потом нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса...»

***
И запил снова. И записал дрожащею рукою о жизни и смерти.  Назвал: «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю, шарю, шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»


Внутри человека ничего нет

***
И всё ж по излогам, по извилистым долам расколотого, битвами людскими разделённого мира вился Великий долго… а страшная болезнь клептомания не отпускала. Ну не мог он не взять то, что неважно лежало. Миропорядок рушился!

***
Всхлипнул однажды:
«А может быть, мир и не готов меня правильно воспринимать?..»

***
И ведь не корысти ради крал, а только ради смутной, неведомой, в глубочайших недрах затаённой надобы. Не жадобы, а именно надобы. То, что лежало хорошо и важно, не крал. Тут миропорядок не рушился. По врождённому недомоганию (или свыше наущенному?) брал только плохо лежащее.
 И старел, и грузнел, и слеп… и писал чудовищные, выдающиеся вирши, и держался, как мог, но…
Раскол между промысленной сутью и грязным миром ломал его. Ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, но так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему и             вдруг чудесно прозревшему миру…

***
Обрывочки:

«Снова ловят кого-то менты…»

***
«Из огня да в полымя
Через пень-колоду…»

***
«Светохода. Светофора. Кривошип…»

***
«…отголоски Рая – наша прозрачность. Полная уверенность в ней. На поверку – кажимость. «Череп… это шлем космонавта?». А как же! Вот, прилетели. Думаем.
Думаем, что все видят и знают, что думаем. Прозрачные же.
А «все» не знают, не видят. Не видно мыслей, которые думаем. Шлем не прозрачный. Вот и бардак – от недовидений. Трагедия нестроения, недосостык…»

***
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова.  По малому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало в занюханной фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов залетает в открытую форточку, которая вдруг коварно захлопывается сладким, фруктовым ветерком…
Залетел в узилище. И очень там тосковал.
Болел... всё болело внутри. Били много. А врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла на него редкая в космическом милосердии мысль – внутри человека ничего нет! Следовательно, болеть нечему…
Самое интересное – мысль помогла. Да как! Боль отпустила. И не возвращалась потом весь оставшийся срок…

***

Осталось в архиве кое-что из тюремных дум:
***
«Гнилой, значит умный. Образованный, сложный. Это по тюремным понятиям, здесь, на земле так считается. А вот в Раю человек – прост. Не образованный, не гнилой. На землю же отправлен с порчей, со знанием. Знанием соблазна, для начала.
Как-то станет он там, на земле, проходить «процесс гниения»? Кто ж это знает? Это ему – испытание. Сумеет ли достичь святости, стать светящимся, преодолевшим гниение? Или всё-таки – «провоняет?..»

***
«Диогена, «гнилого», поелику умного, винили современники, коллеги-завистники-злопыхатели. Обвиняли в подделке денег. «Фальшивомонетчик!» – кричали вслед. Пытались даже статью впаять. А за что? За тезис циничный, «собачий»:
«Пересматривай ценности! Подвергай сомнению всё! Переменяй взгляды!».  Вменили в вину: мол, это не что иное, как призыв подменивать деньги. Перековывать якобы. Деньги-то были у граждан-патрициев главной ценностью, вот и гнобили они, неумные. Гнилого гнобили, умного. Именно так поняли его тезисы. Пытались засудить гнилого. «А не заносись, умный, проще надо быть, чище. Цельным надо быть,  бессмертным! Аки боги. Аки бессмертные одноклеточные. Аки амёбы.
Простейшие. Вытрепки Рая…»

***
Полюбил Великий, в перерывах между изгнаний, узилищ и прочих смутных дыр  бытия, пьянство в одиночестве. Задумчивое такое пьянство. Выудил в умной книге оправдание: да это ж «Экзистенциализьм»!
И сочинил эклогу:
Экзистенциальная натурфилософия

1
«Задраив двери на засов,
Откупорив сосуд вина,
Как натуральный философ,
Я сел подумать у окна...

2
Итак, предметы: ночь. Луна.
Литр убывающий вина.
Хор завывающий собак.
Сиречь – предсущности. Итак.

3
Стриптиз крепчал. Мамзель Луна
Терроризировала псов...
Цвела сирень... была весна...
Я слёзы слизывал с усов.

4
И думал я о том, что там,
Где всё оплатим по счетам,
Ни дум не надобно, ни дам...

5
...о том, что суд что там, что тут
Неправ, – хренов...

6
...что вновь сосуд
Бессмыслен, – пуст...

7
... что вновь сосут
Пустые мысли...

8
                ...что ни сна,
Ни дум невинных, ни вина,
Ни дам нет – думал. . .

9
                ...на хрена
Такие думы – думал...

10
                ...на
Кой хрен у лунного окна
Вся эта хрень, сирень, весна?..

11
Сосите сами, суки, суть
Натуралисты, свой сосуд,
Философисты, блин!..

12
                ...хана.
Сосуд сей высосан – до дна.
Предсущность – опредмечена.

13
А) Я слёзы вылизал с усов.
Б) Угомонил предметом псов.
В) Я поступил как философ...

14

– !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!.......
– ???????????????????????????.........
      –  !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!............
15
... и не ходите у окна!»

***
Мысли и наблюдения записывал Великий со школки. Вначале в карманный блокнот, потом где придётся. Шнуровал тетради, когда было время, а то и просто записывал на обёрточной бумаге, на разноцветных салфеточках. А чаще в амбарную корявую книгу, доставшуюся от тётки-кладовщицы на овощной базе. Трудно разложить оставленный  Великим «архив» строго по жанрам, по полочкам. Но кое-что оказалось возможным, набралось несколько почти одностилевых циклов. Или под-циклов. Как то: «Штудии». «Максимки». «Салфеточки». «Наблюл». «Белибирдень»… ну и так далее, в том же роде.

***
Из под-цикла «Наблюл». Скорее, «подслушал»:
 
«…весна. Кошки орут во дворе. Пьяный крик из окна соседа:
 – Ну, кто там опять детишек мучает?!.»

***
Однажды, в том же в узилище, озарило Великого. Пришло объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что Человек – Ракета!
И записал:
«В любой ракете есть топливо, и пока человек (та же, блин, ракета) не выработает горючее, его не отпустят никуда, ни вверх, ни вниз. Это касается и детей, и совсем ещё младенцев: один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…куда?Бог весть. Он-то – ведает. Знает.
Другой сто лет мыкается на земле. И хотел бы уйти, ай нетушки. Плачет, хнычет, сопли на кулак мотает… нетушки! Не  изработал топлива, соплива…– сопла слабые, узкие…
Живи и не ропщи, сволочь!..»

***
Неандерталец бы так не подумал…

***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.

***
А может быть, всей своею жизнью Великий писал… Евангелие?
Евангелие от Неандертальца…

***
Почитав книжку россказней знаменитого вруля, записал Великий на голубенькой салфеточке. Сказал недоуменное:
«А, поди, каждый человек, думая о своей смерти, повторяет в отчаяньи или возмущении:
 «Не может быть, этого никогда не может быть, этого со мной никогда не может быть!..».
Повторяет, и не может в этот момент увидеть себя со стороны. А жаль. Увидел бы малого ребёнка, слушающего сказки Мюнхаузена и вскрикивающего раз за разом:
 «Не может быть!.. Не может быть!.. Этого не может быть!..»
Поискать и обнаружить рассказчика – не приходит в голову.

***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»

* * *

Жёлтый лист – символист

Ничо-то ничо… вся жизнь была ничо, по его же признанию. Ни хороша, ни плоха, а так… ничо. Пустота. Высокая буддийская Пустота, как в зачинной буддийской молитве: «О, Великая Пустота!.»
Та самая пустота, из которой рождается ВСЁ. И ночь, и день, и облака среди синего неба, и град из них, невинно-белых поначалу, а потом вдруг наливающихся синевой, переходящей в непроглядную черноту, и – град, побивающий всё. И – дождь, орошающий  нивы… ВСЁ!
Вот это «ничо» и было, пожалуй, самым тайным путеводителем Великого по долам земным, по вёснам, зимам, осеням… по всему.

***
Плакался Великий, плакался горько, что болен, странно хвор каждой осенью. И не банальной простудой, чем-то погаже. Подозревал дурь, шизофрению. Говорил, что помещает кто-то в его башку пластинку, а на ней одна только фраза – и крутится, и крутится, и крутится… никак не отвязаться!
«Как это никак?! – воскликнул вдруг однажды – надо прописать это, воссоздать детально бредятину, а там... там, гладишь, отвяжется!..».
И написал: «ПРИВЯЗАЛОСЬ  –  ОТВЯЗАЛОСЬ»
    
«...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист – символист...»    
    
ПРИВЯЗАЛОСЬ!    

Только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… и вот-те на!  – «жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Аномалия,  грозящая стать «нормой».
 Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что  вывернется из потёмок подсознания… да и само сознание помрачит...
Ну хорошо, разомкнём, успокоимся. Разберёмся.    
    
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...

              Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было – СЕМЯ.
     Итак, – миф.    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева,  былого могущества, целокупности. И безгласным обещанием  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.    
                Это начало.
     А далее? А  далее – росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
   
АНТИЧНОСТЬ!

 Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     И – мощное  эхо-вызов с востока: «Ой, Дид-Ладо!..  Таусень, Таусень!..»…
Но цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам:
      
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.
    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё – в  оконца иных измерений...    
      
ЛИСТВА – ИКОНА

Да, похоже, что так: листва – плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным, По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся – в плоды. Так что же это? – Возрождение?.. 
   
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    

Плодоносящий сентябрь! – Собран урожай язычества. Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные,   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто...
И что?
Всё снова  плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Осень. Листва. Увядание. 
Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная, уже  неземная  краса... да это же –
    

ДЕКАДАНС!   

Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном.
Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье...
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...

...и недаром  же  это кошмарное: 

жёлтый лист – символист,
 жёлтый лист – символист...
 жёлтый лист – символист,
      
А что за ним, за символом?   

А за ним уже чахлый постсимволизм,   постмодернизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание сквозь зиму нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе.  – В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    

...жёлтый лист – символист, 
жёлтый лист – символист,
жёлтый лист  – символист.
    

     ...ОТВЯЗАЛОСЬ!»
***
Пустыня

…отвязалось… всё-таки отвязалось от Великого наваждение – беспробудное пьянство. Стал пробуждаться. Пил всё чаще в режиме переменного тока, а не постоянного. Но и это не приносило полноты мирочувствования. Устал Великий однажды (это «однажды» потом, слава Богу, повторялось) пьянствовать и хандрить. Ненадолго, но устал. А ведь всё располагало к пьянству, даже к запоям – несчастливые шашни, хандра, дурь… многое другое. Всякое.
Решил найти крайнего, виновного в недуге. Даже в себе искал. Искал, и – нашёл! Не в себе любимом, а в порочном календаре.
Полистал, и – ужаснулся. «Да это что ж такое! Сплошные праздники! В церковном календаре – сплошь… ну, это понятно. Так ведь и в общегражданском! «День кооператора»», «День химика», «День физика», «День утилизатора»…день, день, день… всего на свете день, всего день, всего праздник!
Пьянь без просвета.

И наваял:
Праздничный террор

«Сердечной тоской, недостаточностью
Были празднички нехороши,
Широким похмельем, припадочностью…
Но был и просвет для души:
Меж праздничками, точно в паузе
Сердечной, забившись в тенёк,
Один был, царапался в заузи,
Как слесарь, рабочий денёк,
Хороший такой, озабоченный,
Сухой такой, узенький, злой,
Праздничками обесточенный,
Царапающийся иглой –
Как будто бы ключиком в дверце,
Мерцал и царапался в сердце...
Хороший, рабочий денек…»

***
Наваял стишки-отвороты, стишки-отпусты, и – подалее от соблазнов – ушёл в геодезисты. Благо, с детства  мотался по изыскательским партиям. Со всей семьёй мотался: вполне терпимой маманей, молчаливой сестрой, ненавистным папулей-геологом. Много чему научился, летними сезонами шастая по жёлтым советским пустыням. Овладел приборами, хорошо зарабатывал. Сколотил состояние, по тогдашним советским меркам немалое – десять тыщ!..
Но все, потным трудом заработанные деньги выудила жена-шалава. Та, что втихаря зачала  и родила от бомжа, убедивши Великого в отцовстве. Убедила, змея! Благородный Великий принял. Признал спроста – евонное чадо!
Может, хотел верить. Может, любил. Какое-то время точно любил. – Слепой, глупый, великий Великий… а она, гомоза рыжая, тощая, огромноглазая, кривоногая, злая, странно влекущая, с осиной талией обалденная колдунья, убедила. И – моталась себе по врачам да родственникам. Вообще чёрт знает куда и зачем таскалась. Умеют лярвы  подсочинивать. А он платил. Платил и платил. За всё платил…
Но очередной полевой сезон кончился. А с ним и деньги. Как жить-кормиться? Подался  на экскаватор – ненавистное, жвачное, чавкающее железной челюстью со вставными зубами чудовище. Пластался вусмерть, домой приходил в робе, заляпанной мазутом, воняющей солярой…
А шалава возьми и заважничай, барынька. Стала Великому в любви отказывать.
Вонь – предлог убедительный. Даже рабочая, честная вонь, приносящая денежку в дом.  Мылся Великий тщательно, но уже не очень к тому времени переживал высокомерное «нет». Так уже наянила змеюка, что закрутил романишко на стороне. И даже писал-воспевал, идеализируя-романтизируя совсем простую, милую бабёночку. Душечку без подлых запросов.
Змеюка унюхала. И – айда терроризировать ревностью! Чёрт знает откуда она  взялась, ревность, на каких основаниях? Взялась да взялась. А сама такая ко всему распустёха оказалась! Рассказывал, чуть не плача:

«…выходит, красава, из ванной, – висят…
С правой руки сопля, из левой ноздри сопля. Висят, свисают…
Какой, на фиг, секс? С распустёхой-то!..»

Долго терпел Великий, терпел бессловесно… жалостлив был, да и долг свой осознавал. Понимал, как ни странно, вполне традиционно: муж ответственен за семью. И точка. Ну, потом выгнал, конечно. Изгнал змеюку. Когда открылась подмена. Когда разул ребёночек глазки во всю ширь-полноту, а глазки – чужие. Не великие, не вспученные, как у Великого, а узкие-узкие. Точь-в точь, как у южного бомжа. Не стал Великий оформлять развод, купил билет да и отправил вместе с «байстрючонком» к… матери. К родной матери.

***
Нозаписал в тетрадке. Похоже, о себе самом:

«Хороший человек всегда дурак. Всем мешает, даже самыми добрыми своими намерениями. Особенно поступками…»

***
А змеюка-то всё разом смекнула: жена есть жена, попробуй отвяжись, откажи в прокорме ребёнка! И – насела на «папашку»! Через суды насела. И долго ещё не оставляла в покое. На выбитые из простодушного дурня шиши моталась туда-сюда. Возвращалась, виновато и волнующе для Великого опускала глазки…   
Провинциальная «скромница», явившаяся неясно откуда, но ясно куда и зачем,  неуклонно требовала, требовала, всё больше требовала! И Великий давал. Пока мог, конечно. Пока денежка не иссохла…
А в итоге почти всё, что осталось от того «романа» со змеюкой сопливой – несколько стихотворений. Воспоминания о «мазутном» периоде любви, да ещё о великой пустыне отыскались в разодранном, как и вся земная жизнь Великого, «архиве»:

«…и я, как сокол на скале,
Сидел себе в Бетпак-Дале.
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел.
Как хорошо во все глаза
Глазеть в пустыню, в небеса, –
Во все!..   а то один болит
Весь день глазеть в теодолит.
Он крив, чудовищен, трёхног,
Больной фантом, он сам измаян,
Он  здесь чужой, он марсианин,
Косящий диковато, вбок.
А рейка – полосатый страж,
Фата-моргана, джинн, мираж,
Дрожащий в зное... о скала!
О сокол! О Бетпак-Дала!..
И я в Бетпак-Дале сидел,
Сидел, во все глаза глядел…»

* * *

«Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное:
Череп, пах…»

* * *

И ещё что-то бредовое. От пустынного зноя, наверное:

«…ты слышал, как монах орёт?
«Анахорет!.. Анахорет!..»
В пустыне камню-великану,
Глухому камню-истукану
«Анахорет!..» –
Монах орёт»

* * *      

Обезьяна в себе

Орал, гордился возмужавший, эклектически нахватанный Великий, чванился – он, дескать, создал «ненаучное дополнение» к частной теории относительности! Зря орал. Относительно это было. И относилось лишь к вопросу о расстояниях. Причём, расстояниях не глобальных, а всего лишь к дистанции между М и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»

Потом, однако, разгордился – показал людям. Зря. Никого не восхитило.  Порвал, как много чего. В итоге остались от «дополнения» обрывочки:

«…всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух  горний, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское. ЭТО было привито, как благородная  веточка к дичку, к тёмной, белково-углеродний твари.  Получился со временем му¬тант. Человек. Но светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна. Женщина в некоторых моментах – та же обезьяна. Кривляется перед зеркалом, губы выворачивает, – «вспоминает»…
Обезьяна в себе»
            
***

Из «Максимок» и «наблюдизмов»:

«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, карабкаюсь…»

***
 «Церковь сильна и стоит – Тайной и Красотой. Власть – Силой и Тайной».

***
«Бог есть то, что есть. Ты есть то, чего нет. Однако, скребись…»

***
 «Муха, медвежонок на крыльях…»

***
 «Страшные жуки… небо скребут!..»

***
«…ввертилёты…»

***
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет. Однако, стараемся…»

***
  «С большой буквы – Пьяный»

***
Рассказ после мясокомбината:
«Сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…»

***
«Печность. Во избежание беспечности необходима печность.
Именно печность. Жаркость…»

***
«…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…»

О чём сие? Неизъяснимо…         

***
Неизъяснимое осеняло Великого, курировало, вело. Куда? Никто не скажет.
Но вот тоскливого идиотизма мирного свойства недоставало. И он, как человек проницательного ума, осознавал это. А всё равно сносило на пути буйные, невразумительные. Скорбел, каялся, писал заунывные плачи. И брутальные заплачки, и вои, и… чёрт ещё знает что!

«…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»

***
Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, коим внимают, чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления.
Увы, жизнь не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, тянулись параллельно две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт для меня настолько несомненный, что  бессмысленно напрягать читателя излишними уверениями.
По крупицам тут, в обломках эпоса о Великом, размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Его ли вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств, помыслов? А нужно ему было совсем немного. Гораздо меньше, чем остальным. Любил по-настоящему лишь истинно простое, и самое великое по сути: луга, рощи берёзовые, реки, горы…
Но и там лукавый подбрасывал грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя твой Ангел? Почему так трудно ты шёл через мир?
И сваркой глаза выжигал, и на огромном экскаваторе надсажался, да так, что без поллитры после смены заснуть не мог. И превращался в дебила, и писал злобное нечто, про долю-недолю земную. А зачем?..
Зачем надсажался, как дебил? Деньги. Ничего нового, просто деньги. Завёл жену, родился ребёнок. Ценные книги на чёрном рынке кусались так, что…
 Да ещё, как назло, к тому времени пристрастился к настоящему чтению. Надоели грязные авторы, голодными шакалами кинувшиеся вдруг описывать все виды извращений, орально-анальные и прочие выкрутасы. Это уже разрешили, а настоящее всё ещё пребывало под запретом. Странные были времена.
Цензура, уже полусоветская, перманентно совершала невообразимую глупость – запрещала книги старых русских писателей, эмигрантов, философов. Даже поэзию эмигрантскую, не имевшую никакого отношения к политике, запрещала.
Когда зарубежные писатели спрашивали советских товарищей: почему бы не печатать востребованные книги, те отвечали с душевною простотой – с бумагой в стране напряжёнка. Зарубежные товарищи изумлялись: как, у вас нет бумаги, чтобы печатать деньги? Не печатали…
  Над глупостью этой долго и горько смеялись. Все. Великий же молча и сурово решил  задачу – пошел в УМС, кончил курсы, сел на экскаватор, где платили круто по советским меркам – от трёхсот рублей и выше. В итоге, остался творческий след. Увы, невеликий. Обрывочки:

     На карьере, на закате…

«Будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав,
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав,
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть
Цепенеющий дебил...»



Индюк думал…

Дебил? Были признаки, были. Хотя… в какие выси порой заносило! Даже в ранние годы. Не каждого занесёт.
Когда Великий узнал в последние школьные годы, что стихи бывают не только длинные и противные, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
Объяснил, что есть в стране Японии Танкисты и Хоккеисты. Танкисты пишут пять строк, Хоккеисты три. Произведения в этом жанре называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Дал почитать антологию японской лирики.
Танкисты Великого почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами очень даже увлёкся. И много в том преуспел. Для начала составил коротенькое лирическое хокку с длиннющим названием. Кстати, не в последнюю очередь поразило Великого то, что названия у «хоккеистов» были порою длиннее самих миниатюр:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на опустевшй скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..

***
Дико работоспособный, одержимый творчеством, да и любой работой,  подворачивающейся, как водится непредсказуемо, через месяц принёс на погляд мешок  трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика слишком уж не по-японски созерцательная… похабненькая выныривала.
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей.
И всё же самое чудовищное из гадовых трёхстиший я запомнил. Именно в силу  чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку»:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»

***
А ещё «Ночное хокку»:

«Снял нагар со свечи. Зажёг…
Упёрся в чернозеркалье окна…
Непробиваема ночь».

***
Хорошо запоминать, иногда и записывать, пусть глупое, о быстротекущей…

***
На уроке литературы, при обсуждении «Главной Глыбы», романа «Война и мир», халдейша потребовала кратко сформулировать замысел и сюжет эпопеи.
  Глупее, кажется, нельзя придумать. Великий придумал. – Зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  головушке, задумчиво устремил карие, ещё не выцветшие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Седой владел – гитарой,
Младой – дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу не дал халдейшин визг: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... никогда, никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с громадным папулей идиота. Воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их изгнанием отпрыска.
И Великий таки закончил школку. Пусть и с немалым опозданием.
Впрочем, периодически мстя за нелепо проведённые в заведении годы. Мстил  стишками, часто несправедливыми:

«Высокая болезнь поверх барьеров
Приличия скакала каплей ртути,
Безрадостной без градусника. Груди
Без лифчика тряслись. Для пионеров
То было круто: завуч, молодая
Учительница первая, а вот,
Литературу, мля, преподаёт,
Грудями авангардными бодая…»

***
И ведь не просто закончил школку! Злил халдейшу ещё не раз. Что замечательно, полем битвы оказывался всё тот же Толстой, боготворимый халдейшей. И она его упорно впаривала, в нереальном для балбесов объёме.
Имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта более всего люб? Класс настороженно молчал. Но Великий не мог упустить такой удачи, бойцовски вскочив из-за парты, разрубил тишь:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о-о? – изумлённо завыла несчастная и, наливаясь багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом выходе, приоткрывши дверь, Великий, выдохнув неизбывное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
«И – Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что даже не стала выносить исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры, честно воспроизводим. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня.

***
Шли годы, шли… ползли, кувыркались, летели. Но людям свойственно, как это не  прискорбно, стареть. В любое время года, века. Стареют, невзирая на скорость продвижения в пространстве-материи. Старел и Великий. Но стишки, строчки о всяком разном рождались, заполоняли бумажки, тетрадки…
Старел...  а ровесниц своих вспоминал, иногда со слезой. И плакал, и пел, и воздыхал. Сожалел об утраченном. Якобы утраченном. Ибо любил всегда одну лишь только Тоньку. А она, сука, урыла в другую страну. Навсегда. И ранила Великого. Навсегда. Но он, сильно уже поветшавший, траченный, словно молью, жизнью,
выдал-таки, песнь. Гимн ровесницам:

«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»

И выдохнул, и выдавил ещё:

«И всё равно я выпью – За!
За негу ног и милых рук,
За бесшабашные глаза
Климактерических подруг!..»

И ещё нечто… стоит всё-таки привести:

«Чарующее слово  д е ф л о р а ц и я…
О, необыкновенные слова!
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…

Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную…

Люблю с тех пор лапшу обыкновенную».

Врал. Любил только Тоньку. Но врал…

***
Из Тетрадок:
«Игра слов. Восхищение, вожделение… какое чувство сильнее? Вожделеть женщину, значит – желать её, хотеть. Восхитить – похитить, т.е. украсть. Не восхотеть, а именно восхитить. Пожалуй, в последнем варианте «состав преступления» круче. Но если слегка изменить в заповеди: «Смотрящий на женщину с вожделением…» одно слово, если изменить «Вожделение» на «Восхищение», что получится? «Смотрящий на женщину с восхищением…»…  – разве зазорно? Смотреть с восхищением – предосудительно? А ведь женщина не только предмет обожания (не путать с обожением), поклонения, но и – восхищения. Во все времена. Игра слов, батенька, игра слов…»  – торжествующе ехидничал Великий. Любил это дело, гадёныш. Не всегда, но…
Нередко желчный, провокативный даже Великий.

***
Хоккеисты надоели Великому. Рогожный мешок с салфетками и обрывками бумаги, испещрённой трёхстишиями, пропал. Кажется, бесследно. Никто из доброжелательных собутыльников Великого, изредка подкидывающих мне с оказией старые салфеточки, а то и форматные листы бумаги, ничего не прислал из «японского» периода творчества.
Надоели хоккеисты? Увлёкся частушками. И, поскольку писал целыми ворохами, когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный… хотел сделать сюрприз, явиться вдруг однажды на пороге моего дома победителем, с лавровым венком на рыжей, кучерявой ещё башке. Эх, промахнулся…
Затесались в конкурсной рукописи частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти советскую комиссию:

«Бывает нежное говно,
Бывает грубое оно…
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно».

***
Ничего, умный рецензент порвал бы втихаря. Но в рукописи были не одни лишь непристойности. Решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже  при Советах некоторым либерализмом. Присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:

«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»

«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким. Да и плачевным в итоге. 
После этого он слова доброго не сказал про «творческий вуз». Да и про девушек тож. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», побрёл восвояси…

«…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать…»

***
Довели до белого колена

Попинал камни Великий, попил-поел горькую… задумался. И решил в одно из ознобных похмельных утр: а с какого перепугу его, Великого, отвергли? А что сейчас вообще в моде, в фаворе?
И – зарылся в океан современной поэзии, где царствовали тогда метафористы, концептуалисты,  куртуазные маньеристы… ну и прочий мутняк. Начитался, задумался:
«А что тут, собственно, выдающегося? Что сложного? Почему в фаворе? Нешто так не смогу? Смогу. Попробую, а там пойму – из чего эта хрень варится?..»
И попробовал. Склал, а потом сложил папку образчиков «современной креативной поэзии». Кое-что из той папки, почему-то под названием «Г…о» сохранилось.

Электpический pоманс

«Пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоет – так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый, скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь,
   Электpический кот!»

Любопытней всего оказалось резюме в самом конце папочки:
«Из трёх щепочек всё это складывается, из трёх щепочек, выродки! А ещё из  капелек жиденького г… наверху… вроде струйки крема на торте…»

***
И, озлившись на «законодателей» мод, застрочил о «творчестве»:

Стареющие постмодернисты (Из папки «Г…о»)
«Ржёт рыжий, наступив на шланг.
Цирк мокр. До икр. Отпад. Аншлаг
Заик и мазохистов. Клизма.
Каюк компании. Наш флаг
Под колпаком у формализма.
Мы – фланг?Браток, да ты дурак,
Тут – формалин, тут с аквалангом
Не прорубиться. Мы в реторте.
Ты видел эту морду шлангом?
А этим шлангом, а по морде –
Не хило?.. Я о модернизме. 
А ты о чём? О сладком мирте?..
Да брось ты!.. Он как струйка в клизме,
Поэт в законе... чей кумир ты?
Ничей! Ужонок невелик ты...
Пижон, мы оба здесь реликты.
У них свой кайф – «Полёт рептилий»!.
А наш рожон? Наш – лёжка в иле.
И я смешон. И я ушёл бы.
Куда ушёл бы? – Из-под колбы?
В песок на штык, и в жижу рожей?
Ништяк!Ты не смотри, что рыжий
Ничтожество, ты зал послушай –
Ведь ржёт, блаженно потерпевший!..
И так везде. И всюду падлы.
...и что мы, брат, без этой кодлы?..

***
Приговорил «креативных». Отщёлкнул костяшку.

***
Впрочем, задумался.  А почему так назвал папочку? Словно само выскочило. И  решил, поразмыслив, что это не оскорбление творчества, а по сути – память. Ностальгия по минувшему. То есть, и в самом деле – Г. В строго метафизическом смысле. Вот как вдох и выдох. Вдыхаешь чистый воздух, выдыхаешь углекислый. Голубенький дымок вьётся – над папиросой, изо рта прёт – серый. В рот отправляешь свежую пищу, в унитаз переработанную. Жизнью переработанную, аминокислотами.
Так в «Золотом Веке» принимали простой продукт, чистый воздух, свежую пищу, а  в «Серебряном Веке» выдавали сложную, ассоциациями усложнённую, витаминами, добавками, аминокислотами – «Продукцию». Порой даже очень красивую, завитую крендельками, отдающую изысками, «ароматами»…
А позже модерн с постмодерном выдали совсем уже переусложнённую, густо пахнущую бесконтрольными, беспорядочными выбросами спермы, свальным грехом перерасплодившегося человечества «Продукцию». Модно, красиво.
Ностальгия – решил Великий – воспоминания, веянья... вот и озаглавил папочку висельной буквицей. Даже наваял Элегию о… Г. Без иронии, издевательства над предметом. Фиксировал факты, делал выводы. И всё. Целиком «Большую Элегию» о девяти эклогах найти не удалось. Отрывочки попадаются:

     «…что забирается в души нам,
    Помнится чисто, светло?
    Пережитое, минувшее,
    Всё, что сквозь нас же прошло,
    Что пережёвано, прожито,
    Выжато, извержено,
    Славное, милое прошлое…
    Что это, как не Г…о?..»
    …………………………………………….
   «…в космогонических ралли
   Миром поверженный в шок,
   Зрячий узрит магистрали,
  Теплоцентрали кишок,
  Где среди звёзд, в перержавинах
  Спиралевидных кривизн,
  В заузях и пережабинах
  Жилится сверхорганизм –
 Спазмами, раскрепощением,
 Перемещением от
 Чистых истоков к сгущениям
 Чёрных, как жизнь, нечистот,
 И одурманенный снами,
 Вдруг прозреваешь, оно
 К устью грядёт, вместе с нами,
 Все мировое г…
……………………………………………….
«...может быть там, в дальнем мире,
 Зыблясь, дойдут от земли
 Не золотые цифири,
 Но завитые нули?..»

***
«…это и есть «сложное творчество» – медитировал Великий – Ничего личного, никакого унижения. Голая констатация. Папка Г. То есть, Говно. То есть, – Говядо. Производное от слова Говядина. Что в итоге и есть – Говно. Производное от говядины, от всего мясного, тельного, мясообладающего, прошедшего через мясорубку желудка, кишечника, и перешедшего в статус ГОВНО».


***
Не только про литературу, про «кину» даванул ехидное. Никого не пожалел. Понял – все жулики. Даже самые-самые, крутыми путями идущие. «Какие такие пути? Да это ж всё было в советском кино. Только лучше ведь было!» –  возопил оскорблённый после очередного «креативного» кинофестиваля. И выдал:

«Новая волна»:
Там крутили крутое кино.
Там Чапай уходил на дно.
И с жемчужиной, гад, возникал,
Скаля зуб, у Карибских скал,
И вздувался, и пучил глаз,
Земноводный, как водолаз.
И опять уходил на дно…

Там кино ходило в кино...

***

И ещё, на салфеточке. Всё про то же, про тех же. Забодали плагиаторы, имитаторы, прочее всякое. Озаглавил хорошо, юродски:
«Довели до белого колена»:

Я зол. Я болен. Всё политики.
Ворьё!.. А тут ещё упёр
Мой полувер из полуклиники
Какой-то полувор!..

* * *
А потом шатануло Великого. Шатануло ассимметрично – дал крен в молодёжную поп-культуру.  Рэпа наслушался, и – расплевался с «рэп-маразмом»:
«Да это ж сопля! Молодняк, хрена ли смыслит? Похабень одна… да и рифмочки того…жиденькие…»
И – завернул крутяк! Так завернул-зарифмовал пробник, что даже молодые реперы изумились:

«Уд…
П…
да…
Тут
Всег
Да
Что
Ни
Будь
Как
Ни
Будь
Где
Ни
Будь
Да
Е...
…уть»

Изумились рэперы, головками замахали – нет, нет! Не понял Великий – как нет? Но потом дошло. – Отвратила не нарочитая похабень, этим ли удивишь. Нет, высокие снобы, нисходящие «вниз», к «народу», забраковали перл по иным, невероятно тонким эстетическим мотивам:
    «С  рифмой, братан, перебор. Сейчас так не  покатит – пипл не схавает. Покорявее бы, пографоманистей. А так… подавится быдло».

***
Попыток прославиться, тем не менее, не оставил. Принёс объявление в газету. Звучало страшно:
«ЗАРИФМУЮ – ВСЁ!»

И приложил образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика.


***
Так и оставшийся вечным наивняком, Великий проплакал в тетрадочку:

«А я все верю в чудеса.
Сказали, их на свете нету.
А кто сказал?А чьи глаза
Читали разнарядку эту?..»

***
Катилось времечко, покатывалось, менялись моды, шаблоны, страсти… Надумал Великий в мазилы податься. Проорать миру всё-всё-всё не только словом, – красками! Это было одно из самых неудачных предприятий. Ну, да из песни слов не выкинешь.
Насшибал деньгу, купил тюбики, кисточки. Холст натянул на раму, без подгруновки, правда, денег не хватило, и – наваял картину. Историческую.
Я, возможно, один из немногих, успел полюбоваться. То ли кто перекупил в трудную минуту, то ли затерялась. Жалко. Картина была эпохальна, звучала сильно:

«Солженицын читает Ленину книгу «Архипелаг Гулаг»

***
  Думаю, всё же уничтожил. Стыд заел. А жаль. Там, на обратной стороне холста было (хорошо, успел списать):

«Неизвестно откуда и чего набралися мы все,
Неизвестно зачем потух
На могиле неизвестного генералиссимуса
Вечный красный петух...»

***
Писал Великий стилом. Иногда грифельным. Что по прошествии времени составило проблему – бледнели, стираясь, буковки:

«…а ты пиши, а ты пиши,
А ты подохни над строкой,
А ты чини карандаши
Своею собственной рукой!..»

***
И чинил. И утешался:

 «Вишь, рубай сижу-рубаю нынче –  думаю.
Рифма – рубь. Рубли рубаю нынче – думаю.
Ну а фули? Хали-гали, мат на шахе, шах на мэ,
Славно думаю-рубаю нынче – думаю…»

***
Физиология

Думаю, не просто так, но глобально-космически озаботился Великий вопросами пола. И очень был недоумен.
– «Зачем? – возмущался в пивной перед синяками – зачем несовершенство: у него отросток, недоросший до совершенства, у неё дыра, недорытая до Истины? Вот ты, пропилея кругломордая – обратился с кафедры к одной из постоялиц (пропилеями называл пьюшек, пропоиц, завсегдатаюшек пивняка) –  почему ты недовольна мужем, мужиком вообще? Недовольна. А собой – довольна. Довольна, гадина! Вот мужа у тебя и нет. А если б все были андрогинами, гермафродитами –  все были б довольны! Правду реку?..» –  вопросил возбуждённо. И когда «пропилея» послала его подальше, возопил, стоя на шаткой половице пивняка, как на ветхой клубной сцене:
– «Молилась ли ты на хер, Дездемона?..»
Прохрипев неизменное гы-ы-ы, срыгнул, растёр рыготину носком «говнодава», хрипло пропел:

«Ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»

***
Нашлась запись. Не очень пристойная, но искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана, похоже (после сопоставления некоторых дат и событий),  в пограничной ситуации: где-то после разрыва с любимой Тонькой, попыткой суицида и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки. Тетрадок там, вроде, не положено.
Всего строфа, но сколько вместилось!..   боль, горечь Великого. Плач великого Неандертальца о нелепости кроманьонского мира. Обида…

«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…
Я сам в себе. И я в себе всегда»

***
Из «гордынок»:

«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо срастается на земле. Читайте, скоты, шедевр Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»

***
Птицу с большими крыльями стреножили. Изловили. И не менты, имевшие к тому некоторые основания, поскольку пару раз торговцы колхозного рынка жаловались на  рыжего малого. Мол, приценивается, приценивается, торгуется якобы… а потом чего-нибудь не досчитаешься на прилавке. Но, за неимением улик, отпускали. Малый успевал избавиться от добытого. Клептомания, клептомания… недуга этого было никак не утаить, не избыть. Что было, то было… мучило…
Нет, не менты изловили, – работники военкомата. И снарядили в стройбат. Человеку с двумя судимостями, пусть даже по малолетству, доверить  «ружо» не могли.
– «А поди-ка, попаши…» – сказали форменные товарищи. И пошёл…

***
Когда Великий, в ряду многих заточённых на «Губу», подпал под безраздельную власть иезуитски умного, но очень подлого начальника, чуть было не пропал. Ибо подпал  под его изощрённые издевательства. Хорошо ещё, не столько физические, сколько моральные. Даже интеллектуальные. Что ранило, впрочем, не менее чем зуботычины.
Однажды злодей задался ехидным вопросцем, логической ловушкой армейского философа: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом? Великий в силу природно чистого идиотизма, единственный решился, и – разрешил неразрешимую, казалось, апорию. Гаркнув неизменное «Гы-ы-ы…», дерзко выдвинулся:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего маньяка…».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из «Губы» на общие основания.

***
Общие основания и подкосили. Даже едва не прервали мерцающую нить, ниточку жизни, призрачно, полупрозрачно, едва-едва зыблющейся жизнёшечки нить...
Стоял Великий на дне котлована, вырытого для нового складского корпуса, ждал  подачи сверху очередного бревна. А нетрезвый товарищ возьми да урони то бревно, метров этак с трёх, прямо на Великого. И пробило оно несчастливую, ещё огненно-рыжую башку, почти до мозгов.
Отправили бездыханного в военный госпиталь имени Бурденко, в нейрохирургию. Повредили там скальпелем великие мозги, или не очень уже великие, или не очень уж повредили, теперь не рассудить. Был чудак-человек, остался чудак-человек. Внешне не изменился, как рассудить?
Написал, правда, по горячим следам нечто придурковатое. Ну, так и много чего этакого выходило из-под злат-пера.
Лежал, отлёживался… бредил бабой в госпитале, грезил, и – нагрезил. Или набредил. Наваял про то, как нежданно-негаданно явится к ней, пока ещё не определённой, но уже возлюбленной. На всю оставшуюся жизнь. Тоньки давно след простыл, что попусту грезить? И хотя память о ней до конца не простыла, наваял не о ней, а о некой грёзе. О том, как явится в одно прекрасное утро, неузнанным… и она, эта баба-грёза, – вдруг! – полюбит его. Просто так, ни за что…
Целиком грёза под названием: «На заре. Не буди, не вздумай!» так и не обнаружена. Обрывочек только:

«…я пришёл к тебе с приветом
От Бурденко…
Но об этом
Я рассказывать не стану
И подмигивать не буду,
Фигушки!..
Бочком к дивану,
К сонной, тёплой кулебяке
Подкрадусь, и тихо-тихо,
Сна не возмутив, как цуцик,
У помпошки и пристроюсь...»

***
    Необходимо всё-таки поведать кое-что из прежней творческой жизни. Из предтворческой, так сказать, биографии. Во всяком случае, об одном из пиковых моментов. Вот он, тот самый «ужасный случай», повернувший судьбу Великого к прекрасному. Тот миг, когда его, наконец, – полюбили! И, что важно, полюбила любимая. Не навеки, а всё ж:

«О, нежная, нежная... всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная, о, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул и упал с унитаза...»

***
Написал стишки, вспоминая падение во сне и сидение на полу, в обнимку с унитазом. А потом и ещё припомнил, как глядел туда, упавший, обезумевший, сидел и глядел в эту белую, фигурную пропасть унитаза. Как показалось в тот момент, его осенило. Увидел оборотную сторону этой фаянсовой фигуры, и – узрел нечто из явлений баснословного антимира. Не удержался, поведал неведомое миру. И записал «эврику»:
   
«Антипопа – унитаз!»

То есть, унитаз показался ему в то мгновен6ие анти-попой, с выходом трубы в бесконечность, в подземелье канализации, а не внутрь, как у живого существа.

***
Тема физиологических конфузов преследовала Великого неотвязно, судя по найденному в архиве. Нашлась миниатюрка (обрывок?), где излагалось событие, похожее на факт личной биографии. Неясно, правда, почему в третьем лице?
По некотором размышлении можно заключить: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости), Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что, как известно, даёт некую раскрепощённость и остранённость писанию. Даже при нелепой гривуазности изложения. Взгляд, можно сказать, сверху:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, а также страстное  желание объясниться и, наконец, на законных уже основаниях овладеть возлюбленной), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовре¬мя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное до нереальности чудо!
Итак, дисло¬кация:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханиями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны дуба), речевые паузы становят¬ся всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви  уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению друг ко другу.
Решительное объятие...
Объяснение принято!..
Жаркий, свободный ото всего поцелуй!..
…………………………………………………………….
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день.
В день, когда он рискнул рассказать ей всё.
Всё о том самом «чуде»...
………………………………………………………..
Обошлось.
…………………………………………………………………………………...
Да и где их набраться, общественных туалетов?
Особенно в «Час Пик»…

***
Из выкликов и «озарелий»:

 «Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***
«…эка шишка ананас!»

***
«Кол – стул мазохиста»

***
«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожника».

***
Очень мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость косной… слишком косной временной константы бренного бытия.
«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать? Формулами?.. Пробовали. Не убедили. Высоко, заоблачно, дымчато. А что, если спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» – высокотеатрально воскликнул однажды Великий и, порывшись в себе, помёл по амбарам – по брюху, по «ливеру», по черепушке. Поскрёб по сусекам и отыскал, как показалось в эвристической горячке, наиболее верный, самый нервный – эротический! – узел.
И  сочинил апорию про физиологическую обратимость времени.
Потом, кажется, разочаровался в каких-то пунктах апории, не стал развивать  далее. А жалко. Что-то важное ухватил ведь! Вот всё, что осталось на разорванном клочке. Возможно, самая концовка:


«...так, сосок помещая на зуб,
В виноград превращая изюм,
Время вспять обращая, на ум
Изумленье ползёт: в море схем,
Посулатов, задач, теорем
Обратимости времени…
Но
Где решенья? Темно.
Мудрено
Времена выворачивать, вспять,
Словно корни из тьмы, и опять
Взад ворачивать...
Нежных щедрот
Нет у схем-теорем.
А Эрот
Всё решил, не поморщивши лоб.
Почему? Потому что – любоб!..»

***
А потом пришла Мысль… Мысль о всеобщей справедливости

«Жру икру. Чёрную.
Ночь нежна...
Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить…
Скопом не решить!
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто –
Гордо, на миру...
Вот решил. Начерно.
И сижу.
Жру.

***

Из самокопаний и самоедств Великого

«Мы – в себе. И не понимаем себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри меня и, вроде бы, знает сам себя ( т.е. меня), а тот, кого другие люди видят, воспринимают со стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, изучил до мелочей привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные… да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и, даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же. Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду. Только это не она, а я. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами, водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых потому, что люблю. А во-вторых потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя. Как выйти? Накак. Да, но она же такая невыносимая!..
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек дилемму:
«Этих отмыть?..   или новых нарожать?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…»

***
И зачем-то приписал снизу:

«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система»

***
И тут же, вероятно после прочтения корявых сочинений Шах-Мазоха, случайно выловленных в библиотеке, куда со временем повадился забредать не реже, чем в любимую пивную, приписал, а потом провыл со знаменитой кафедры «синякам»:

«Шах Мазоха, большой стадострастник,
Рассуждал: «Если боль, это праздник,
Чем больнее – тем слаще. Да-да!
А чем хуже – тем лучше. Поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда»


Недоперепой

Пользу вреда – вреда для себя – Великий испытал, и не однажды. Но однажды возник оособенно резкий порыв, можно сказать вихрь на юном переломе судьбы. Словно весть о чём-то хорошем. Вихрь, впрочем, выветрившийся довольно скоро, переродившийся у него в навязчивый зуд… точнее, в неотвязную грёзу – необходимо во что бы то ни стало, как можно скорей, накопить денег!
Но откуда их было взять школьнику, в советские-то годы? Неоткуда, ответит помнящий. Кроме что, разве, бросив школку и пойдя вкалывать. А посему последние школьные полгода Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика. Вышло не весьма лепо. То есть, совсем не вышло. А вот затея выучиться  на экскаваторщика более-менее удалась. Заработал толику денег, снял жильё. Более того, пригласил возлюбленную для совместного проживания. Тонька  высокомерно, но туманно кивнула, что было принято за высокое согласие.
Однако ж судьба-злодейка и тут не сомкнула недреманное око, не простила  великодушно очередную восторженную нелепость...

***
Возвращаясь к первой, судьбинно осознанной попытке срубить бабла, нужно признать – это была неудача. Фальш-старт. При всём том, что это было серьёзное начинание, настоящий крепкий порыв, обернулся он горечью, болью…
Сварщиком Великий проработал только три дня. Плохо и наспех обученный делу, умудрился в первые же дни посадить на стройке зрение «зайцами» от электросварки. И, с понесением ущерба здоровью, грустно вернулся в школку. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (падением героя в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила за свою парту. Но…

***
Слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, слышу…
В день окончания училища Великий выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились.
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы и попёр продавать за советские деньги в советские же учреждения. Вначале в те, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали. Пришлось расширить поисковый круг сбычи краденого. Не брали, козлы, нигде. А часы были хорошие, старинные, с нежным таким боем, без истерики…

***
Нарезав дурные круги, пьяненький, неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам забрёл-таки в незнакомый прежде директорский кабинет. Да и что там было делать прежде, во время учёбного процесса?
И кабинет незнакомый, и директора не шибко помнил, и вообще…

***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»

***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему, уже весёлому, диплом об окончании курса сварщиков, предложил часы за трояк…

***
«Бездельник без денег» – рифма бескрылой правды…»

***
Директор опупел и набычился. Что было принято Великим за начало торга. Надувшись для приличия и скорчив рожу, сбавил цену. Просил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: полкило водки...

***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»

***
Что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию. – Часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было! Попытался только отобрать диплом, но… но тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там в нагрудном кармане похрустывал новенький диплом), бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…

***
…заблудившийся запой…

***
Время очнулось и двигнулось дале – легендарные часы продолжили на родной стене ПТУ старинный свой, нежный, размеренный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы молодёжи…

***    
Так осуществилась первая, самая натуральная «Польза вреда». – Общественный вред для всей великой страны (закрытие кузниц молодёжи) в этом случае обернулся сугубо личной пользой для Великого. Получается так, что едва не угодив в кутузку за кражу казённого имущества, старинных настенных часов, он, благодаря этому, зарёкся, во-первых: учиться чему-то наспех, особенно нелюбимым и опасным предметам, а во-вторых: не совершать судьбинные (читай – любовные) поступки не обговорив заранее конкретные условия предполагаемого предприятия. Как в случае с Тонькой, не пообещавшей внятно ничего, а только туманно ему кивнувшей. В итоге безоглядный бросился опрометью в опасную полынью, в огненную профессию, которая сильно подкосила зрение. Про знаменитые дедовские очки-велосипед, которые он вынужден был вследствие всего этого возрузить на утиный свой нос, речь ещё впереди. А сейчас… сейчас резюме: хорошо ещё, что не лишился тогда вовсе очей! Впрочем, это было бы ещё более очевидное доказательство пользы вреда, но… больно уж беспощадное.

***
Из цикла «Наблюл»:

«Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы редеют... а он – смеётся.
А почему? А потому, что чует – бессмертен...»

***
«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…
Ничего не было».

* * *
«Круговорот денег в глухом селе. Круговорот замкнут. Все уже выучили номера купюр. Меняются «фантиками», смеются…»

***
«Жить не оскотинясь, в столице нельзя.  Жировать, глядя на глубинку? Выход один – оскотиниться. Оглохнуть.  Ослепнуть…»

***
           «…в черном окне извиваются белые черви. Свадьба. Музыка. Ночь…»

***
                Отрывок. Непонятно о чём. Целиком не обнаружено:   

«…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. Везде…»

***
«Это было в состоянии… в отсутствии состояния…»

***
Шорох листьев

«…и везде-то он побывал, и всё-то он повидал!..» – вспомнилось   из анекдота, когда в очередной раз я перелистывал остатки архава, страницы жизни Великого. Когда наткнулся на отрывки воспоминаний, которые назвал «Шорох листьев».
Безусловно, удача для потомков, что всё… ну, почти всё… ну, очень, очень многое увиденное и услышанное здесь, на земле, он записывал, словно готовил драгоценное Я, неудавшееся, не полностью проявившееся во временном континиуме, перенести в вечное. Туда, где во всей полноте поймут, наконец, и оценят вполне подвиг. Подвиг жизни…

***

«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…
«Шорох листьев не е…т!..»…

Откуда это, из осени? Как бы ни так! Из весны…

***
В 70-х годках двадцатого века Великий после школки решил помотаться по стране, попробовать профессии, потрогать своими руками, как тогда говорилось, «жись».
Лет пять мотало по колхозам, стройкам, поездам. Поработал сварщиком, экскаваторщиком, в проводниках побыл… много чего перепробовал.
Занесло в бригаду асфальтировщиков…

***
«…наконец-то дохнуло асфальтом,
Майский ливень продрал синеву,
И земля, точно плугом отвальным
Взрыхлена, отпустила траву,
И вздохнула…
Но всех ненасытней,
Всею зернью, всей алчностью жал,
Точно чёрное сердце пустыни,
Этот мокрый асфальт задышал,
Истемна распахнувшейся былью
Задышал, растомясь в глубине
Человеческой, тёплою пылью,
Утрамбованной в чёрном зерне...»

***
Об этом периоде жизни Великого остались разрозненные записи, воспоминания. Наиболее внятные куски, например «Шорох листьев», приводим почти полностью:

«…жили бригадой за городом, в бараке. Май выдался тёплый, асфальтировали  громадный, только что выстроенный птичник, сулящий завалить страну высококачественной индейкой. Куда  потом девалась чудесная плица – птичник-то был готов к сдаче – вопрос…
Работка  горячая, с раннего утра, по десять часов кряду. – Асфальту нельзя дать застыть. Вот и уламывались, пока шли машины. Молодые, здоровые…
В бригаде семеро. Ребята из рабочих слободок, книг почти не читали.
Выискался, однако, «интеллигент» – Витя. Недавно откинулся, но был удивительно гладок, упитан. Кругломордый, добродушный, юморной мужичок, уже женатый, в отличие от всех нас.
Непохоже, что сидел на казённых харчах, рожу отъел такую – на воле не каждый отъест.  Да, пожалуй, и не сидел. Даже в зоне умудрялся жрать от пуза. Земляк-начальник не только приладил к пищеблоку, заведовать тюремной библиотекой усадил. Витя пристрастился к чтению…
Ну вот, после смены, бывало, развалимся всей бригадой на койках, и айда травить байки. А Витя – нет. Он  КНИГУ  читал. И нас, дураков, между прочим поучал. Как старший и прошедший лагерь. И нас поучал, и заветы будущему сыну заготавливал – жена была на сносях.
«Вот, к примеру, – многозначительно начинал Витя – понесет мой сыночек бревно на субботнике, а я ему подскажу – первым под бревно не становись.  И средним не становись…
Становись последним.
Двое понесут бревно, а ты на нем повиснешь… даже и на халяву ещё прокатишься. Передние не заметят, а тебе – прибыток. Обманул. Проехался задарма…
И в трамвае места не уступай.
Твоей матери, когда брюхатая была, много уступали? Си-идит себе здоровенная старушенция, а мать твоя, считай, уже на третьем месяце была!… Думаешь, уступили?..
Вот и ты не уступай.
И на лирику всякую плюнь. Дуй по главной линии, в лес не сворачивай…»
Много чего проповедовал Витя, толстые пятки задрав на спинку железной койки. Философ, пусть и домашний. Самобытный.
А уж как он КНИГУ читал, как читал – песня!.. Пузатая, без обложки и заглавия, но со штемпелем библиотеки спецучреждения книга.
Как он её читал, как читал!..
Слюнявил загодя палец, и начинал «процесс». Читает, читает, внимательно читает… а потом как пойдёт слюнявым пальцем отхлестывать страницы – только свист, не шорох даже...
Отхлестнёт с десяток страниц, и снова притихнет. – Читает.
А потом опять вдруг заслюнит палец, и – пошло!…
А сам приговаривает при этом: «Шорох листьев не…колышет (другой тут, понятно, был глагол), шорох листьев не колышет… шорох листьев не колышет…»…
Шорохом листьев называл всё, что не относится к сюжету, активному действию книги. Шорох листьев – любовные переживания, раздумья героев, переливы душевных волнений, лирический трепет… и, конечно, описания природы.
Шорох листьев, короче.
А коли вдуматься, шорох листьев – почти всё, из чего состоит великая  литература. Без «шороха листьев» русская классика немыслима. Может, иная где и мыслима, русская – нет. Да и Русский Лес, однако...

Укоряю Витю? Паси Бог. У Вити «понятия». На клеточном уровне, по понятиям жил Витя. И вообще, давно это было.
Так давно, когда читатели «шорох листьев» ещё  не выметали из книг, из жизни. Когда была жизнь…
 Прошли десятилетия, ось времени повернулась, «зона» вышла на волю. И – пошла диктовать «понятия». Воля оказалась на зоне. В политику-экономику пришли «интеллигентные вити». Осталось голимое действие. Фабула. Сюжет…  Жизнь?
Какая, на фиг, жизнь! Фуфло. Жизнь – «Шорох листьев».

И чуть ниже отрывочек в стишках:

      « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка, сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль!
     Тем паче – валютный... а люди...
     Что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
   
 ***
Жизни его не поняли


«Дубль конгениальности эпохи Большого Стиля в кинематографе, это: «Пепел и алмаз» и «Коммунист», два великих фильма с великими актёрами!..» – уверял себя и других Великий, и продолжал «на салфеточках» - «…и даже в названиях фильмов два пути: Путь Польши и Путь России. Но…
Мы пулю в г… превратили… – грустно пел Великий. И ещё грустней добавлял: были Строители, стали «застройщики»…

***
«С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…»

***
По России мотало Великого долго. И по стройкам, разнорабочим, и проводником в поездах. Разные люди встречались. Лица менялись, погоды, пейзажи. Не менялся только он один. Как был очарованным, так и остался. Всегда, везде, в любых ситуациях.
И всё же поняли встречные главное: Великий прост, чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли – тут что-то иное… таких вообще не бывает. Но вот, встретился, однако ж, и видно его всего насквозь, точно ягоду белого винограда на просвет: тёмные там только косточки, а всё остальное светлое, прозрачное, ясное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру, но определить простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси слово – и вот она, суть...

***
«Провонявший корвалолом,
Брёл я лесом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол
Мягко сердце проколол…»

***
…и задал однажды молодой советский идиот молодым же, но сильно уже траченным в знаменитой пивной завсегдатаям дремучий, мохнатый вопрос. Взойдя  на любимую кафедру – верхнюю ступеньку пивного зала – вопросил тихо и сладкоголосо: «Что есть самое эротичное место в теле? Отвечай, кто знает!.. Молчите, профаны? Не знаете, потому и молчите! А если знаете, совсем не то. Расхожее знаете. А я назову подлинное, хотите?..»
 Зал, безусловно, хотел. Всегда хотел, особенно подлинного и, как всегда у Великого, непредсказуемого. Хотел и получил:
               
                «ГОЛОВА!»
 
– «Почему голова, спросят тупые? Самое волосатое место!..
Для наитупейших изъясняюсь учёно – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт тому, о чём вы пошло подумали, эротические и силовые сигналы. Именно голова. Остальное – физиологический акт. Механика любви, так сказать. Вот...»
               Пивная захлопала, а потом, естественно, захлюпала недопитым пивом, зачавкала недоеденной рыбой и замахала Великому: подходи, мол, угощайся. Хорошо, мол, наблюл. Заслужил, рванина, поправь голову… 

***
Из «Наблюдизмов»:

О мужике, затюканном бабами – жёнами, тёщами, дочами:
«Жизни его не поняли!..»

***
И – резюме:
           «А не надо пугать мужика!..»


***
О «датском» поэте:
«…и – наступил на горло собственному пенису…»

Из творческих задумок Великого:

                «Антиповесть: «Крест и выкрест»

***

Генофонд

Крещён был Великий. И вдруг сказался выкрестом. Так, запросто: стал однажды  по недопьяне уверять, что – еврей…
Я обалдел:
– «Как? Ты ж русский был всегда!..»
Посасывает, гад, «бармалея» из горла, бубнит:
– «Еврей, еврей… русский всегда еврей… мессианский… русский… еврей… только не знает… а я знаю, я знаю…»
Разозлил, гад, надоел. Спрашиваю у матери:
– «Он что, правда еврей?»
– «Правда» – говорит.
– «И отец еврей?»
– «Отец русский»
– «А вы?»
– «И я русская».
 Тут уж я распсиховался, ору:
«Так какой же он, к чёртовой матери, еврей?»
Мать, переворачивая оладьи на сковороде, спокойно так отвечает:
– «А вот такой он… отец русский, я русская, а он – еврей…»
И всё без малейшей усмешечки.
– «Да пёс вас поймёт, семейку вашу хренову!..» – вскричал я тогда. Молча. И молча же себя успокоил:
 – «Выкрест ты, гад… хамелеон, вот ты кто…ха-миль-ён…»

***
О многом задумывался Великий. Но вот беда, систематичности в разрозненных записях не было. О чём и пришлось ему как-то сказать. Высокомерный, надул губы, выкатил карий глаз… и презрительно, врастяжечку эдак, пропел:
« – А Розанова ты читал?.. А не он ли самый великий? Самый русский философ?..»
Пришлось промычать нечто невразумительное, вроде: на Розанова всякий дурак сослаться ныне горазд, прикрывая малообразованность, эклектичность свою. Ответ был дивно лаконичен:
– «Сам дурак!..»

***
– « Гы-ыы!.. надыбал у философа – задумчиво молвил Великий, вваливаясь в дом, не гаркнув при этом опосля знаменитого «Гы-ыы!..», не вякнув, хотя бы вполслуха, ни «Приветик», ни «Здрасьте» – ввалился и задумчиво продолжал: у него, у философа, Эклектика – системно (или, может, бессистемно?) образующая основа фундамента… чего бы ты думал?.. фашизма, блин! Это как понимать?..
Ну, я-то понял – продолжал высокомерничать Великий – а другие? Фашизм… это – фаш, пучок, стая. Волчья стая… нет, давай лучше – просто пучок.  Пучок прутьев, короче. Из прутиков собирается веник и – айда мести по округе! А ежели кто против, тут же крик: «Я те щас та-акой метлы дам!..». Понял, короче?
Эклектика, это разбросанные прутики. Из них собирается метла. Вот те и весь фашизм. Причём тут, в слове «Эклектика» слышится  клекот, и некоторое даже презрение – сквозь клекот. Второй сорт, якобы. Ну а Синтез? Принцип-то один – собирание! В фокус, в тот же пучок собирание. Синтез, что это такое, почему его уважают, а эклектику нет? Ты как думаешь? Синтез уважают, эклектику нет. Нет, я что-то запутался…
Но ведь и тут, и там – один принцип, принцип разбросанности, а потом и собирательности в основе. В Эклектике – хаотический, якобы иррациональный, в синтезе
– упорядоченный, якобы системный… вот и вся разница. Но если фундамент любого построения формируется из эклектики, так ведь там же и краеугольный камень будущего здания заложен, в основание здания, так? – «Так!» – с беспрекословной уверенностью рек Великий. И пошёл по диалектике: – «А само здание, выходит, это ничто иное, как его превосходительство уважаемый всеми, особенно учёными – Синтез?  Так почему, я спрашиваю тебя, почему господин синтез уважаем, а его подоснова, госпожа эклектика, нет? Почему? Это же Фун-да-мент, вот что это такое, это ж основа, блин!..» – Возопил Великий.
Вопль повис в небесах. Я молчал, поняв нутром, что именно его возмутило. Но Великий сам, поутихнув немного, горестно молвил, как несправедливо обиженное дитя:
– Эклектик… я знаю… я сам эклектик… вот потому, вот почему… но какой же я, на хер, фашист? Разве я потяну на фашиста? Не-е, не потяну. Чегой-то не того тут, не в ту степь езда туточки, братцы…»

***
И ещё отрывочек нашёлся, на ту же тему. Видать, зацепила…
***
«Эклектизм, вездесущесть – путь нейтрино. Земное усилие освободиться от гравитации,  смертности, массы. Устремлённость стать в мирах сквозистым, свободным нейтрино. Всё видеть, всё слышать, не зависеть от пространства-материи-времени, проникать всюду, куда хочется, быть вселенским цыганом.
 – Путь кочевника в мирах!..»


Из записей и планов Великого:

«Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура, как в математике принцип дополнительности. Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, воет-подвывает абсурдная природа, подспудный, задавленный мир пращуров. В этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не могут вы¬разить основные герои. Может только «относительный», допол¬нительный герой, возникающий как бы со стороны.
Выглядит «относительный герой» примерно так: белая полу-лягушка, полу-тритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и – тут же отчуждаться, исчезать на глазах.  Вроде бы нечто чуждое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку, к ребёнку,
к великану… «корректирует» их…»

***
Из фантастических проектов Великого:

«Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перелюбятся, а там, глядишь, народится супер-раса.
Ага! Народилась…
Миллионы генов  решат по-своему.  Не по-гениальному, а по  – Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает что...
 Память – вещь загадочная. Знаем, душа бессмертна. Почему знаем? Знаем, и всё. Почему о  Памяти ничегошеньки не знаем?
В итоге ни супергениев не вылупится, ни обычных…а  так, нечто среднестатистическое. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых сплошняком, соседа к соседу? Да читали мы всякое разное… «банки спермы», лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Да ни фига! Из обычных и то чаще феномены рождаются. Почему? А потому что так, наверно, нельзя… но – как можно?
А вот так: отстрадать. Всем своё отстрадать. Здесь, на земле, в этой, а ни в какой иной субстанции. Отстрадать своё.
Да, вот таким вот –  «корявеньким», а не каким-то там «грядущим», «супергениальным», из пробирки вынутым, штампованным на «спецпотоке»… или, как там, на «спермопоток» поставленным, – не им, а «корявеньким» своё отстрадать положено, а потом уж, может быть, и взойти, и ступить  чуть выше… по лествице…»

***
Великие думы думал Великий. Возможно потому, что думал о себе  настолько  велико в невеликом мире, что не мог «разлепить» несколько своих Я, и путался в них. Путался, путался… и не смог до конца распутаться. А, впрочем, кто смог? Тайна мрака.
Глянуть бы на такого, распутавшегося…

***
Нашлись средь бумаг отрывочки о поисках Великого… о поисках –
САМОГО СЕБЯ. Восстанавливаем по возможности, наиболее внятное:

«Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает тайное (что когда-то станет же явным!). Фиксирует разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете, этот  не подлежит предварительной расшифровке, даже в самой «полномочной инстанции». Не то ведомство. Не отсюда. Этот прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где вильнул хвостом, где был низок, где благороден…»

***
     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип,
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»

***
                Великий о поверьях:               
«Хорошего человека надо съесть»

И комментарий:

«Это доброе поверье. Хорошее поверье. Народ зазря не вякнет…»

***
«…высказать своё тайное самому себе трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… а на поверхность не выдаёт. Нарушения этого принципа крайне редки, и случаются, разве что, в творчестве. Только здесь, на взлётах в горнее, а также погружениях во тьму выдаётся иногда предварительная информация. – Из секретного ящичка, из пучин безсознательного. Но даже у гениальных не рассекречивается полностью. Кое-что всплывает, выплывает, видится… в нарушение правил.
Правил приличии?..»


Из «Выкликов» и «Грезофарсов» Великого:

 

***
«…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…»

***
«Судят в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию человека, к самой  природной сути его натуры? Что-то здесь не того-то...»

* * *
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»

***
«…добрых – больше…»


***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом.
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь дикое «Ур-ра!..»»

***
«…некоторые – урчат».


***
– «Все морщинки – от мущщинки!..»
– «А морщинки от мошонки?...»

***
«… – Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»

***
Дивные, дивные перебраночки…

***
«Не красна изба углами,
А прекрасными полами…»

***
– «А какое ты право кричать на меня имеешь, если за всю нашу жизнь я тебе слова доброго не сказал!?.»
– «Спа...»
***
Статья: «Изнасилование по обоюдному согласию».
Срок: «По взаимному изъявлению потерпевших».

***
... и возопил однажды Великий, любимец и чемпион знаменитой пивной, затопал ногами, когда не налили положенные по обычаю пары пива за лекцию:
«Да, меня любят!.. Таких, как я, всегда любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я? Платони¬ческая любовь – не в счет!..»
Вопль был стратегический. Великий успел понять: публика уже настолько привыкла к нему, и даже полюбила его выступления, что не сможет устоять перед тем, за что особенно полюбила. А именно за корявенькие, но предельно искренние вирши о спиртном. Куплетик подходящий был заготовлен, и он провыл:

«Я – не истукан!
И полный стакан
Поднять я хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..»

Вопль был удовлетворён. Выпивка оприходована. Здоровье поправлено.

***

В церкви ничего не жалко

Поправлено было кое-что и в судьбе Великого… ещё как поправлено. Несмотря ни на что, благоволила судьба. Изредка, правда. Не только мучила и глумилась, но и благоволила. Хотя чаще глумилась. А почему, зачем?..
Велика тайна.
Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, молодая жена очень неудовольствовалась подозрительной службой мужа, ночными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция. Особенно не нравилась домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами, датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале.
Рогатива преобразилась. Стала уже не двоякой, а троякой, если учесть «жалованья-подаянья», которое благородный товарищ инженер выкраивал из семейного бюджета, втайне от жены. На пропитание товарищу.
Великий, конечно, с радостью принял условия. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков, а потом сдавать их всё тому же товарищу для отчётности в конторе не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами радостно покрывала все неудобства временного бездомья.
Жилищный вопрос решился. Мало того, благородный товарищ не только жратвой  снабжал, ещё и «премиальные» с получки подбрасывал, время от времени.
На бормотушку… ну и так, по мелочам…

***
Завалился Великий в подвал. Делов-то: трижды в сутки снять показания датчиков, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – смертный пой. Решил бескровно доканать себя алкоголем, уж коли не вышло кровно. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках сагу о непонятой всеми, о великой своей, никчемной своей жизнёшечке…
И допился до «белочки».

***

  Из заплачек:

«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль», и «станок»,
Есть такая, ну, такая…

Вот где я не одинок!..»

***
Смотрю как-то, решив навестить Великого, выполз он из своего подвала, и – бегает от одного до другого подъезда. И всё кого-то словно бы ловит, высматривает… меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять…
А тут же, во дворе, сидят себе посиживают бабульки на лавочке. Те самые, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются. И спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..


***
Из песенок-чудесенок:

«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»

***
Я потом спросил – какие они из себя, по цвету, по размеру, какие они, черти?  Великий рек: большие и красные.
Странно. Другой мой дружок-бедолага уверял: маленькие и зелёные. Любят по ковру ползать… послать в магазин за бутылкой…
– Им-то зачем? 
– «Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек…
Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе, зачем пришла? – спрашиваю.
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими-то и подосланная…
Ну и сходил, а как же...»

***
У Великого черти были не маленькие. Огромные!

***
Из «наблюдизмов»:

«…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»

***
Из «философской» тетрадки

«Смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где теперь? Куда подевался?

***
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни! Спятишь от осмысленности…
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? На фига.
А может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..»

***
И грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу, куда-то в Большие Бодуны, – это бы ещё ничего, с кем не бывает, но выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом, переступил  порог храма… а там…
А там золотом всё сияет!
***
И злость разобрала идиота. И решил он, что злость праведна:
«Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать за пазуху…

***
Глупый зверь, дурундучок…

***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в лапу вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…

***
«Не могу, не могу так больше!..» – рыдал на плече у меня Великий и пытался подробно покаяться. Я оттолкнул:
– «Не поп, грехов не отпускаю».
Возопил плачевный:
– «А что делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 – «Не дал бы».
 –  «А почему?»
 – «Денег жалко».
 – «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться «покаянник».
–  «В церкви ничего не жалко…»

Ответ добил. Присмирел на минуту Великий, опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, моля пожёлтевшими и словно бы вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
–  «Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи...»

И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.

***
В самом слове Церковь – сердце. Не только по форме «сердечко». Сердце.

***
…и повёл я его в дремучие горы, где возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, Серафима и Феогноста, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаяний, долгих молитв?
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…

***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из Управы. Они спокойно и неторопливо обсуждали вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый успешным восхождением на вершину и чаемым путём к спасению, гаркнул:
 
– «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»

***
Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…

***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся… но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил незавершённый разговор о землеотводе…

***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного:
–  «Какой такой товарищ!?. Это же – Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..»
 Пришлось вступиться за незадачливого и объяснить, что это не баран, а самый настоящий индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников нет, все равны, все трудники…

***
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь.

***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!

***
Он был явно на пути к искуплению. Но…
К самому окончанию работ, ближе к вечеру, Великий пропал. Растворился в густом, мохнолапом ельнике, словно и не было вовсе.

***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых, ладно оструганных брёвнышках, словно бы прозрачных насквозь, изнутри светящихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня… а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте, шло бойкое строительство дачных домиков…
Рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротной сосны, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах. И свернул почему-то не вправо по тропе, к нашей стройке, а влево, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все уже были измождены.

***
Мы сидели на брёвнах, перекуривали, перебирали различные варианты, выдвигали предположения о таинственной пропаже человека, и вдруг…
И вдруг раздался гром небесный!
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот, он катился по каменной насыпи… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал… и вот…
Все понимающе вздохнули. И отвернулись. – с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…непересказуемая ситуация…

***
Самоувещевание Великого о пользе pазумного эгоизма, а также о «педерастающем поколении»»:


 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»


***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из приятелей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает об этаком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… так зачем, зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Приятель, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может быть, так – надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***
Из «салфеточек»:
«Кондаковых много. Икосовых мало. Почти не слышно…»

***
Нехорошо, с большим трудом и сомнениями, через пень-колоду входил Великий в ритуалы, обычаи, религиозные празднества. Трудность заключалось главным образом в том, что очень уж занудлив и въедлив был во все детали, всюду хотел найти логику. И –
не находил. Особенно в делах великих, глобальных.
Вот и здесь, в приобщении к особенным явлениям и дням наткнулся на непреодолимое – на простой календарь. Впрочем, не совсем простой, церковный. И ругался про себя, и злился письменно, как правило безответно, и не никак мог найти покоя, пока… пока не отыскал, как ему показалось, компромисс, могущий помирить тысячелетнее. И прописал в «амбарной»:

«Упёрлись лбами, как на былинной тропе единороги, и бодаются, и спорят, и вздорят… тысячу лет бодаются! А сколько ещё провздорят? Право слово, это ж война остроконечников с тупоконечкиками!
Католики справляют Пасху до иудейской Пасхи, Песаха.  Разве это правильно? Ход истории так выстроился, что вначале была у иудеев Пасха, а потом Распятие. И на третий день – Воскресение. Зачем телега впереди лошади? Это нехорошо, неправильно. Даже неграмотно. Тут Православные вернее, истинней. Воскресение, Пасха Православная – после иудейской. И точка.
А вот с Рождеством посложнее будет, однако. Более правы, возможно, католики. Они почти к рождеству Солнца, к солоновороту приурочили Рождество. И Православие вошло тут в смущение. Рождественский Пост нарушается, и будет, блин, будет нарушаться этим чёртовым немецким новогодьем! А куда от него денешься? Славяне Новогодье весной встречали, да околдованный немцами Пётр перенёс на зиму (в сентябре и то ладней было). И вечнозелёное, или вечномёртвое, древо – ель – украшать заставил. Вместо молодых весенних берёзок. А то, что хвойными лапами гроба испокон веков устилают, как-то не взял в расчёт.
К тому же многие, слишком уже многие православные как начинают 24 декабря разговляться да побухивать, так и пьют аж до Нового Года. Потом – до старого Нового. Потом, почти тут же – Богоявление, Крещение. Отмокнуть, отойти толком не успеют, как – Сретенье… ну какая тут, на фиг, экономика, какой прорыв? Два месяца, почитай, мозги затуманены, работа стоит. А если идёт, так ни шатко, ни валко.
Ну чего бы двум «единорогам» не призвать лучших теологов, астрономов, мировых учёных… да хоть нумероголов, в конце концов! Найти единые даты двух ветвей христианства и прекратить эту войну «тупоконечников» и «остроконечников», прости, Господи! Читай – юлианцев и грегорианцев. Прервать календарные войны, протянуть руки, и снова, как до развода двух великих ветвей, зажить миром, единым древом. И следовать единому Солнцу, а не разным календарям, писанным не бессмертными ведь, не безупречными людьми. Все могут ошибаться. Но почему не признавать ошибок?
Да и дату подправить – не с 24 на 25 начинать праздновать, а в ночь с 22 на 23 декабря. Это само Солнце подсказывает, а не кривые календари. Ну а Пасху, конечно, по Православному обычаю, – после иудейской. А, если вообще перенести Новый год на весну… да кто ж на такое отважится?..»
 

***
Самодиагноз Великого:

«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».

***


Хмель

Счастлив был Великий уже не мысленно, а вполне осязаемо, когда огрёб в нагрузку к аплодисментам главный приз – хорошо сохранившийся бивень мамонтёнка.  Ещё бы, одним-единственным словом удалось ему определить Русскую Идею! Более того, определение было признано самым корневым на всемирном, тайном форуме неандертальцев.

«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – Хмель!
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем мировой справедливости, это ль не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», под силу? Такого размаха и удали, жертвы, подвига самоотречения и возмездия одновременно нет, не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»

***
«У женщины мозга меньше. Зато п… больше» – говаривал с туманной значительностию Великий. Что имелось в виду? Неизъяснимо…
Впрочем, весьма стыдливенько добавлял грустный, раздумчивый комментарий:
«Нас всех имеют... всех, в широчайшем смысле е…ут. Но женщин – больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию, а то и с робостью даже, иногда:  «Госпожа Гениталия!..»

                Из штудий «КОСМОБРЕДНИ»:
***
«Братаются враги, становясь друзьями. Сливаются в одно (едина плоть) «природные враги»: мужчина-женщина. Сливаясь, преумножаются. Двое переходят в новое качество – третье. Всё тянется к слиянию, распложению, преумножению.
Но как – в идеале – сольются Бог и Дьявол? Что там, за промыслительным слиянием  света и тьмы? Может быть, ни тьмы, ни света… но что? А может быть, непредставимый в безвидности Конец Света, Новое Небо?..
Представить это неподсильно в нынешнем, «дебелом» состоянии плоти. А живём-то все в чаяньях. В непостижимой, слепой, взаимной, двунаправленной, глупой, обоюдообостряющейся, выспренней скотски, высоко, всяко, неодолимой – Т Я Г Е.
В томлении слияний, преумножений, панспермии, метаморфоза… пёс знает чего ещё!..»

***
«Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе!
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А – в Чёрную Дыру. Больше некуда».

***
«…тёмный лес, короче. Спорами стреляют грибы, спорами-метеорами –  галактики, спермой – белковые соединения, человеки-херросплавы. Вся биоферма…»

«О, панспермия!..
С Юры, с Перми
Протягновен вагине я!
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя...
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв –
Любовь моя!..»

***
Рассказывал как-то, озабоченный, воспоминательный:
«Тонька кинула…любимая… а я стишками сублимировался… о любвях стишки сочинял. Невинные поначалу стишки… а потом, как с головой в прорубь – на баб кинуло. На реальных. Да на таких, что как вспомнишь только, голова кругом!..
А как устал от баб, приполз во храм… туда же приполз, в церковку, обидел которую. По мелочам, правда, обидел, а всё ж… ну, дело прошлое. Без стыда рожи не износишь. А куда ещё-то ползти? Где ещё поплакаться, а то и покаяться… коли примут, коли простят, коли поймут…»
Приняли. Не поняли. Рыдал Великий:
– «Сколько можно, батюшка!?.  На баб тянет… а не люблю, гад буду, не люблю уже их больше, вероломных… а тянет! Батюшка, сколько можно? Соблазны, прелести, искусы… когда же это кончится?!.»
Пожилой батюшка бороду в сторонку отвёл, глазки погрустневшие отвёл, головушкой покачивая, раздельно так, тихо-тихо молвил горестное, окончательное:
– «Ни-ко-гда…»

***
Гусыньки-ласыньки, глазоньки-бусыньки…

***
  Нагрезил Великий:
 «Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, вспомнишь старинную загадку:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Что это? А может, сама Земля – беда?
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – это…»

***
И добавил, оттолкнувшись от «беды»:
«Идея матрёшки – семь небес. Все – одно. И размер матрёшек, матрёшечек не играет роли. Они одно, как курица с яйцом внутри – одно. Порочна сама постановка вопроса: «Что первичнее, яйцо или курица?.. Что было раньше, сначала?..»

***
Разведарь
«Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек
Мертвец…»

***
Усомнялся Великий часто. Во всём.  Так часто, что сложилось, кажется, что-то вроде цикла. Собралось разрозненное, назвалось «Усомнился»:

***
«Угол падения равен углу отражения.
Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры – зазоры даже самой мысли, сквозящей сквозь мысленные препоны, астральные буреломы, шероховатости  неидеального мира. Так значит – не равен, не абсолютно равен? Не абсолютно...
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир не отсюда, не здесь, а именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого, неидеального мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!»


***
«Мир вам». Неужели в смысле: Мир – вам. И только вам. А какой мир? Ужасный? Мир несчастных,  заточённых тут, в мире, за древние грехи? Утешение несчастных? Но ведь сказано: кто не возненавидит мать, отца, самого себя и весь мир – не внидет в Царствие Небесное. То есть, в лучший мир. Так неужели «Мир вам» – проклятие, а не утешение? Умиро-творение? Странно. Тут, похоже, другое…

***

                Из социо-романтических бредней Великого:

«Который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье подлой тьмы,
Он запретил бы сразу всю заразу!..
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»

***
Торговлишкой в трудные годы подрабатывал Великий. Не брезговал ничем: брал оптом ящики сигарет у знакомого торгаша, а потом разносил по магазинам, совал «под накладушки» – без расписки, на чистом доверии. И – ни разу не был обманут! Феномен «гайдаровских времён» – большие акулы растаскивали страну по частям, наживая миллиарды и падая под пулями суровых бандюков, а простые челночники и практически незнакомые продавцы не обманывали. Никогда! Может, за счёт них и выжила страна?         
И водкой «Распутин» (ещё не палёной, хорошей водкой) торговал... а уж как жалки были те девчата, весь день топтавшиеся на морозе у своих стихийных прилавочков!
Великий плакал, вспоминая, как он их согревал вечерами, получив выручку, согревал, бывало, прямо на перекрёстке, за киоском «Союзпечати», нагнув и содрав толстые мохеровые колготки. Как они, уже полупьяные, розовели, хорошели, и как по-человечески целовали, обнимали потом, благодаря Великого за ласку, а не только за поставку водки, которая им давала возможность выжить в страшные годы!..
              И обогревателями в холодную зиму торговал, обогревал синих в своих нетопленных жестяных лавчонках, красивых и, как правило, с подбитым глазом продавщиц (они ещё подмигивали понимающе: мол, ясно дело, муж излупил… за дело, конечно… да куда ж денешься? Холодно ж!..).
               И свёрлами торговал, и «Подарками новосёлам» (коробочками с набором шурупов, пробойников, пластмассовых пробок).
                И роскошными коврами с обнищавшей ковровой фабрики, отдающей добротный товар за бесценок, торговал… всего не перечислить. Долго-долго торговал, выживал, как мог. Выжил. А в итоге остался маленький перл, почти не относящийся к делу:

 «У меня было шило,
У тебя было мыло,
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
Немногословен и благословен.

***
«Цево тибе иссё?»

В благословенной России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Почти вневременно. Последние брежневские годочки запечатлел Великий, проработавший три месяца лаборантом в научно-исследовательском институте бездельников, мэнээсов и курильщиков на пожарной лестнице. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 «Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг».

***
– «Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?..» (не иначе тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил под нос Великий. Любил это дело на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Одним разом попирал двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден Великий. С младых ногтей. Вот, нечто двусмысленное из юной тетрадочки:

 «Вклад довольно значительный
Внёс мужик замечательный,
Был он дюже  рачительный,
И восстал как пиит!..
Голубями обкаканный,
Голубыми обпуканный,
Он на площади Пушкина
Одиноко стоит».

***
Да ещё и приписал снизу:

«Уже про всё
Сказал Басё,
Сказал:
«Цево тибе иссё?»

Из литературных «максимок»:

«Лафонтен – не фонтан.
Но Крылов – не фуфлов.
А Эдип?..
– Да идит!..».


Из литпроектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
Писатели плакали, но писали свои замечательные произведения…

***
«…веруешь, что бессмертен? – воскликнул как-то Великий, отвлекая пивную от чавканья и хлюпанья – значит, воистину бессмертен. Ве¬руешь, что лопух из тебя прорастёт? Не сомневайся, прорастёт! «Каждому – по вере его!..» – И тут же сорвался пафосняком в бездонную, наибанальнейшую пропасть: «Считайте меня человеком!.. –  воскликнул.
Причём столь высокотеатрально воскликнул, словно напутствовал себя перед выходом на арену, на целую, может быть,  битву миров. Сардоническая же при этом усмешечка предательски выдала – скривила лик. И утончённый Великий почуял это. – Самопредательская асимметрия! И – дриснул перед залом, и выдавил таки:
«Да, Человеком!.. Что вряд ли… но  – всё же, всё же, всё же…»

***
…и  проводником одно время, в юности, помотался по стране, много что повидал. Но особенно любил почему-то вспоминать, как много денег выручал от сдачи пустых бутылок, возвращаясь в родное депо ВЧД-14…
А там уже  поджидал китаец с тележкой на перроне. Принимал, правда, не по 12 копеек, как положено было по твёрдым советским ценам, а по 8.
Так ведь и этому были рады! Все. И Великий, и другие проводники. Не тащиться ж с мешками через полгорода…
Остались наброски путевых замет. Ну, наброски так наброски:

Чугунка
«…жрал бренди, дрался в тамбуре, продул
Мослы  насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... протёр стекло, –  в долине
На бугорке стоял домашний стул.
Изрядно,  я подумал. И хотел
Сойти. Но передумал. Надо ехать.   
...а кроме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле...
За державу
Обидно. Но впендюрил хорошо.
Что хорошо, то хорошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё. – «На посошок».
И  встать помог. 
...ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь... ехать надо!..»

***
Э-эх, потянуло, потянуло, повело-о!..

*** 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
            Назначили: «День Гордости». – За  всё.

***
Из самоназиданий:

«Всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»

***
Тараканы и беллетристы

Из «философских озарелий»:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он в формате. Писателю же сначала своих тараканов надобно «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя, а потом…
И только потом уже – с тараканами читателя. Сложно это, мир идей…»

***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»

***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит: не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов, нет ли?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»

***
«…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух, ты!..»

***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Есть ещё и  дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) высшим силам угоден». Или – «неугоден», а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике. Или буквы на столе. Тараканы как буквы…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, всех пережили, и «ядерную зиму» переживут – единственные, кроме клещей и вирусов...»

***
«…и вообще – вопрошал возмущённо Великий – кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно… не то Протагор… козлы, короче.
А вот таракану наплевать – он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»


***
«…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай безмятежность
Шататься и жить, как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А тихой улыбкой дебила,
Улыбкой на всё
Вообще…»

***
Выудил как-то Великий у запойного библиофила копию старинной книжки с языческими заговорами. Один даже выписал. – Восхитило!:
 
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, – чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень чёрную!
Шёл бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей чёрною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!»


***
«Эх, не изглодал я камень-алатырь, не перемог страшный бабий заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми… даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне…»  – жалился себе Великий.
            
***
«…и где он, путь Геракла, путь Великанов?  Одна только болотная тропинка, с фосфоренцирующми по бокам огоньками, видна…
Путь Солнца?..   Какой, на фиг, Путь Солнца? Тропа нищих!  Брод побирушек, мироедов, иллюминаторов…»
Убивался Великий, грустил. И наваял, поубивавшись:

« – Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– «Будьте вы пpокляты, сволочи, все!» –
Воют, гугниво сказив голоса:
– «Все нас не любят! – Земля, небеса...»
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…»

***
                Из «Максимок»:

«Око за око!.. – выл Великий в пивной – вот где заноза, вот где зуб за зуб! – Засела заноза на тысящи зим, саднит сердце, режет самою, что ни на есть, сердцее мира. А как же Великое Непротивление?
Запропало, к чёртовой матери! Красивые бредни, «Яснополянская хлеборезка». И всё-таки, всё-таки, – как же Оно, где оно, это самое непротивление, которое было так жаждено, так жаждено!..
        По сути вещей, по всей видимости, по ходу жизни, по ритму её – где оно, Непротивление? Ау-у!..
       По динамике бытия – не-е-е, не оно. А что? Око за око…»
 
***
Спросил смущённо у чистого восьмиклассника переросток-Великий, только что пришедший к нам в класс, отмотав очередной срок в колонии, спросил, неожиданно покраснев:
« – А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?»
– Никогда, ни разу…
 « – Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться…
Как бы это хорошо – хоть раз поцеловаться с девушкой!..
Хоть бы с одной бы девушкой поцеловаться…»

***
Афоризмы-наблюдизмы. Из позднего Великого:

«Сценка в кафе: кофе с маньяком».

***
«Лифчик – «тительница»

***
«Завет многоженца –  «Не складывайте все яйца в одну корзину»

***
«Женщины… удивительные существа… всегда голые…
 Всегда – «Надеть нечего!..»

***
«…а на асфальте тёлочки
Одеты все с иголочки!..»

***
«Горюче-смазочная слеза. Чёрная от косметики…»

***
  «Кишечный курорт «Златы говны». Снадобье – касторка. Кишокотерапия».

***
Курортный конкурс красивых фамилий:

«…в финале: Аденоидов. Параноидов. Почечуев. Дредноутов.
Герой – Дредноутов. Фаворит-победитель – Геморроев»

***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пшенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»

***
И ещё салфеточка, с названием «То, Сё…». А там набросочки.
«Клич Архимеда: «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
                Пробку!»
***
«Поэт, обидная кличка:  «Метафора».

***
«Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. Вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…»

***
  «Гений – золотой ключик человечества. Найдешь ключик, дверка-то и откроется…»

***
«Вот настоящая лаборатория будущего: воссоздают мозги гениев и любуются ими… такие красивые мозги…

***
– «О, да это же можно книжку написать, деньги получить!..»

***

Тварьки

Деньги получить от своих публичных выступлений в знаменитой пивной Великий и не мечтал. Но всегда (ну, почти всегда) получал вожделенную пару пива.
Это без балды.

***
И вот, витийствуя в пивняке после страшной ноябрьской ночи, пургой заметённой, гололёдом вылизанной, что называется «хозяин пса не выгонит», а по ящику ничего, кроме развратных ночных программ не выдавали, Великий с ужасом рассказал невинным, в сущности, завсегдатаям пивняка:
«Ну, мужики, я вам скажу, ни на одной зоне такого не слышал! Не-ет, мужики, они, женские полы, куда грязнее нас, грязных!..
Вот вчерась, в ночном эфире скользенькая такая программка… «Голо****ица»  называется… или что-то вроде…  молоденькая тварька нежно так, жалобно пела: как это славно – мастурбировать паприкой. Словно романс выпевала: «Не попрекай меня паприкой…»
И там же, попивая виски, закинув голую ногу за ногу, другая тварька предложила новое бабье шоу: «Лучшие месячные года»!
А третья предложила поставить Мистерию: «Херакт и секс-бомба».
Было весело, остроумно…
А потом стало страшно. Одна из тварек разродилась рыдами – у неё нормального оргазма нет!
Из страшной исповеди, перемешанной чёрными (от косметики) рыданьями прояснялось следующее: ей надоел просто секс. Ни о какой любви, естественно, не  было речи. Ей подсказали выход – садо-мазо. Говорит, пробовала. Похлестали её плёточкой, не понравилось. Садизм понравился больше. Роль «Хозяйки» с плетью в руке конкретнее  подходила. Но… какая-то грубость, непритязательность отвращала… слишком уж простые причинения боли партнеру претили её истончённой натуре. И вот, наконец, она поняла в чём дело. Разобралась в себе…
Оказывается, ей страстно хотелось угнетения партнёра не столько физически, сколько морально. Вот где таилось жало натуры, вот где! И она его обнажила…
Тварька тщательно продумала несколько способов, которые долго и сбивчиво перечисляла, но почуяв, что слушателям уже неинтересно, вдруг вытерла слёзы и совершенно ровным, змеиным шипом поведала про самый действенный.
Метод заключался в том, что она мастерски научилась доводить партнёра в постели до почти полной готовности к семяизвержению, но в точно расчисленное мгновение вдруг шептала бедняге на ухо, что у него слишком маленький х…, что он слишком плох и слаб как мужчина, и вообще ничего из себя не представляет, и она жалеет, что допустила его до своей драгоценной плоти…
У бедолаги в шоковом состоянии всё, естественно, опадало, страшно униженный   начинал потеть, бледнеть, заикаться… она сталкивала его ногами с кровати на пол… и вот именно в это мгновение в ней бурлил, огненно закипал и мощно сотрясал всю её  великолепный оргазм!
Собрание тварек в телестудии восхищённо ахало. Это же надо! – Так намастыриться испытывать оргазм не от того, что мужчина щедро опустошает себя, орошая семенем её лоно, а от того, что мужчина именно не кончил, не испытал наслаждения, но получил одно лишь страшное унижение и боль взамен её подлому кайфу.
«Так им и надо! Все мужики сво!..» – наперебой ликовали тварьки, чуть ли не облизывая ещё недавно рыдавшую героиню. Глаза её были совершенно сухи, жестки и беспощадны. Она чувствовала себя Победительницей, Тварью из тварек».

Вот такой случай – завершал торжественно Великий, сходя с кафедры в зал и принимаясь лакать выставленное – честно, грязно заработанное пиво...
 

                Омут «Царицы»

          Пиво попивая, продолжал, слегка юродствуя уже:

«…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец –
во-он там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Чего воют-то? – «Будь со мной мастером, будь со мной гангстером!..»?
А то и воют: нужен Неандерталец!  Сильный, простой. С простой, сильной любовью. Не сложный, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки, а простой до прозрачности. До пустоты. До Никто».

***
Юродствовал публичный Великий, а после тихо добавлял в келейной тетрадке:

«Матёрый, многоопытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопль в пору страшной, неразделённой, слишком чистой ещё, «без глубоких отношений» любви: «Ну что, что, в конце-то концов, нужно женщине?!.», ответил просто, решительно, со всей высоты громадного опыта:
– «Сундук золота. Раз. Хрен ишачий. Два. Ну а три… – поцелуй при луне, на лавочке, под сиренью… а кому чево позатейливей треба, так это мутотень всяка хренова: филармония, консерватория, обсерватория…
Ну, это так, дурам. Курсисткам, истеричкам… »

***
            «Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта».
А и то ведь правда – у него и нос – чёрт, и хрен – чёрт. И всё у него, гениального, чертями кишит. Чуял, поди, что в библейском предании о  райском яблочке, преподнесённом змием Еве, а потом  ею Адаму, заложен невысказанный подтекст – змий (чёрт) уже давно соблазнил Еву, стал её любовником. И она полюбила его! Только потому приняла от единственно любимого (от змия) запретный плод. А потом соблазнила невинного, почти ребёнка, Адама…
То-то Розанов завизжал, наконец (когда «слиняла империя в три дня»):
– «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко!..» 

***
Из «салфеточек»:

 «Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт. Напрочь…»

***
«Паршивочку
На шишечку…»

***
«Конфеточки-бараночки,
Нимфеточки-поганочки…»

***
«…а первые девочки были чистенькие и домашние… беленькие, пушистые…»


***
«Счастливы супруги, кто спят друг на друге…»

***
                «Телок, загрезивший о тёлке,
                Забыл меж сладких грёз о волке.
                Волк дать мог в рыло. Но не в долг.
                И был телку предъявлен…
                Щёлк!»
                (Из минибасен Великого)


***
…и мучился, и всё разрабатывал тему, терзавшую неотвязно. Верил – можно поставить точку там, где не поставили мудрейшие. Такие даже, как Розанов, особенно близкий Великому.
Забылся плачевный, что вовсе не по скудости ума отсутствует точка в жаркой коллоидной массе, что задействовано в ней не одно лишь земное-плотское, но и  мистически-вселенское. Забыл плачевный – нет ракеты, способной взлететь туда, неизвестно куда. Впрочем, всем кажется, что известно. И обозначено вполне ясно: «Вопросы пола». Только что проку в ясности, если даже такая эмпирическая сила, как её величество «ПОШЛОСТЬ» тут бессильна. И всё равно мучился, страдал Великий…

«…человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, как тот корешок: он, кажется, «Реникса» называется. А ещё…
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой – Земля.
В юности сначала смотришь на волосы девушки, на глаза, лицо. Какая прелесть!
Потом на плечи, на грудь. Какая!..
Попозднее – на стан, животик, походку. Особенно – на стать, статность фигуры. Выгибы талии, бёдер.
Ещё позднее – помпон. Жопа то есть.
А потом приходит твёрдое осознание – ноги! Вот главное.               
«Ведь венчаются ногами,
Надо б ноги обручать»...
А когда мужчина созревает бесповоротно, смешно юношество. И доходит, медленно доходит  до самых корневых глубин:
Чрево – вот суть.
Ласковость, нежность, влажность и огнь вагины – суть. Поневоле вспоминается народное: «Хорошая п…  сама смажет». Сухая вагина – признак нездоровой или бездарной женщины. Змий Набоков нащупал нерв – Лолитами рождаются сразу и навсегда.
Это истинно талантливые женщины. Их немного. Большинство женщин – просто самки, брёвна с вычурными телесами. Чуть не половина женщин, даже многодетных рожаниц, не испытывают оргазма, полноты и цветения плоти».

***
И там же, чуть ниже, гневное резюме:

«…а в школе вместо идиотской физкультуры ввести уроки спортивной ходьбы! Для всех. Основная беда мужчин-женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз – ослабленный кровоток. Женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба, как никакой другой вид физической культуры, развивает  малый таз, подвижность его суставов, обеспечивает верный приток крови. И это больший, чем всё остальное, залог счастливой любви, крепкой семьи.
Древние славяне – скороходы, косари, работяги – в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались,  рубили дрова, строили избы, храмы, города. Были очень подвижны – «развинченны» во всех суставах. Мягкие кресла и диваны расслабляли только  барствующих особ, у большинства трудяг этой дрянцы, развращающей плоть, а потом и дух, не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
                Баре были обречены.
Обречены не одним лишь возмездием юности-революции, но в основном –  аморфностью, разнеживанием и умиранием плоти. Атрофировались мышцы,  хладела кровь… ослабевал разум…

***
…а то – очи небесные, перси, ланиты… какие, на фиг, ланиты? Женщина – мощнейший половой агрегат. В отличие от мужчин с их игрек-хромосомой, маленькой простатой, двумя канатиками от них, яичками и члену женщина неизмеримо мощней! Одни яичники чего стоят. А фаллопиевы трубы! А придатки! А громадная, видоизменяющаяся в зависимости от обстоятельств (большой или маленький член у партнёра,  или готовность пропустить головку ребёнка при родах) –  вагина.

Вагина царица земли!

А мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. Улетит. Чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки… и всё при непомерных запросах. Достают. Достанут…
 А Фаллос, особенно возбуждённый – ракета, готовая к взлёту. Не только ж к осеменению. И при всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, сквозь вагину, сквозь литосферу,  мантию,  магму, ядро – к Вселенной… 

***
              А куда растёт женщина? А – никуда. Женщина – коренная обитательница. Ничо, ничо, научится распложаться. Сама. Самозачатием. Спорами. Вегетативно.    
                Изловчится как-нито…
Ну не любит  она мужчину, хоть ты тресни!  – «Козлом от мужиков прёт». 
Или врёт, что любит. Когда нужно. Причём, чаще всего сама не до конца осознаёт, что не любит. Ложь самоутешительна, приятна и полезна женскому организму, ложь увлажняет вагину…
              Если кто и любит иногда мужчину, так это самые откровенные и почему-то презираемые обществом женщины – прирождённые б…и, «Лолиты». Хоть и плоть – вот их стихия. Не путать с банальными проститутками…»

***
Много чего этакого, на тему таинства пола наворотил Великий. Не без кощунственного юродства, как водится:

«…в круговороте семени, в таинстве зарождении, зарождения даже ребёнка –
не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина
отвратительна в каких-то ещё сущностных проявлениях…»

***
  Выписка на салфеточке «Из народных восточных примет»:
«Не гляди в п… – ослепнешь».

***
Статья: «Изнасилование по обоюдному согласию»
Срок: «По добровольному требованию потерпевших»

***
«Современная женщина» решила, что она – Главная. На том стоит.
Главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать. Она – Рожаница. Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево, понизовая мощь!..
            Разве что в самых первых, неосознанных мыслью чувствованиях, подёрнутых романтической тканью, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… «любовь до гроба».
           А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже! Бывшему прельстителю. За что? За то, что обманул. За то, что мираж исчез. За то, что г…ном оказался. Совсем не то, что богатый сосед. Который ещё большее г…но, что выясняется позднее. Непоправимо позднее …»

***
И всё-таки однажды прочёл Великий 8 марта в рабочем, преимущественно женском коллективе ткацкой фабрики, где подрабатывал грузчиком, поздравление с нежным праздником:
«В международный банный день
Встает из гроба Клара Цеткин...
Струится март. Двоится пень.
Змеится пар, как праланцетник.
Пружинками танцует кровь,
Кузнечиками скачут нервы
Разнагишавшихся миров, –
С планеты на планету, стервы!..
Потеет в мареве, как жбан,
Вселенная в истоме банной,
Где парится косматый Пан
Не с панночкой – с кошмарной Панной!..
Но тень великих мертвецов
Уже нисходит в первородный
Хаос... чиста земля отцов,
Умыта... и, в конце концов,
Да здравствует международный
Всемирный шабаш, глаз и уст
Кромешно буйство, половодье,
И половое,
Конешно, чувств!»

Аплодисментов не сорвал. Недоуменные лики усталых тружениц не выразили ничего, кроме желания выпить. Что и было осуществлено. «Эрго бибамус!» – воскликнул обескураженный Великий. И повторил – «Эрго бибамус». На требование расшифровать белибирду, пояснил уныло: «Латынь это, бабоньки, торжественная латынь… а переводится просто, по-нашенски проще некуда: «Следовательно, выпьем!»

***
И грустно нацарапал в своём подвале, на обрывке жёлтой обёрточной бумаги:

«Брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю
Что не амбарный ключ позорный,
Что не публичный, не соборный,
Что личный свой, златоузорный
(Как тот кузнечик беспризорный)
Я ключик счастия кую!..

Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных, —

Кую, кую, кую, кую...»

***
«Поэт – гермафродит!» – открыл вдруг для себя Великий. И, крепко почесав репу с бурьянцем всё более редеющих, ещё юношески жёлтоватых, но уже седеющих кудерьков, накрепко решив, что открытие важно не только для себя, но для города и мира, громогласно развивал открывшееся в любимой пивной:

«Гермафродит!.. И логика у поэта женская, и чувства мужские. «И то, и сё» – называется. Только так, в целостности доисторической – Поэт. Да и любой художник… гермафродит по сути. Иначе – не поэт, не художник. Ремесленник. Толстой, кабы не становился Карениной (али Вронской), не нарисовал бы, словно изнутри её чрева, страсти, капризы, закидоны, роды, кормление грудью… прочее бабье...
           А вот он вам, великий Метаморфоз: изменение, видоизменение всего, вся. Древние хорошо это чувствовали, выстроили иерархию Метаморфоза, всего филогенеза. Метаморфоз – бессмертие древних, мистика их бессмертия. Подвид древней религии.
          А вот вам, козлам, синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
     Что выпадает из этого ряда, не скажете?.. А я скажу! – Трансвестизм. Почему? Потому что это, в отличие от прочих штучек, хирургическое вмешательство человека в человека. Это уже не природное пересотворение, типа: кокон-бабочка-куколка, а в итоге – Психея. Душа.
В случае хирургического вмешательства – не душа, а тело. Только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль...
А по сути, если хорошенько вгядеться в человека, нет никакого пола, ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается толком, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии.
            Мифологический праобраз поэта – античный бог, сын Гермеса и Афродиты – Гермафродит. Он сочетал в себе оба начала: мужское, женское. При желании мог быть то ею, то им. А то обоими сразу. Кабы художник по натуре не был таков, не написал бы настоящей лирики, хоть от лица женщины (иногда даже – вагины), хоть от головы (иногда даже – головки) мужчины.
          Но женщин больше. Живут дольше. Вагина мощнее простаты. Потому и  пишут-сочиняют бойчее. Недаром видишь лишь дамские романчики в руках у сподобившихся сидячего места в метро. И совокупляются женщины, благодаря гуманному устроению плоти, не требующей эректорных усилий, хоть до восьмидесяти, хоть до ста восьмидесяти лет, до самого предсмертного вздоха. Богатые самки покупают молодых мужиков, не очень богатые породистых собак.
У мужчины последней умирает – надежда. У женщины – вагина.
Вагина Царица земли!» –
Так, торжественно восклицая, повторялся Великий. И вновь утверждался в себе. И завершал очередной факультатив, и сходил с кафедры пивняка. Нисходил
в новую битву. – На арену, в зал, к обожателям, супротивникам, слушателям, козлам...

***
             

                На благотворной почве идиотизма

Слушателям, козлам, зрителям нёс Великий многое, очень многое. Платили  конкретней, чем за тайно писанное и лишь изредка публикуемое. Да и то под разными псевдонимами публикуемое. Платили в пивной главным её содержимым – ПИВОМ. Свежим жигулёвским, хорошим, выпавшим на его век, а потом сильно похужевшим, после «катастрофы». После развала державы…
Впрочем, реченное вслух собрать для книги оказалось труднее. Ну, это понятно. Многие поклонники спились, почили… а вот писанное удаётся восстановить. Иногда. Пытаемся, во всяком случае.
 Отдельная рукопись, с «научным» именованием «Наблюл» могла бы сложиться в гораздо большем объёме… но не сложилась. Разрозненные «наблюдизмы» раскатились по бумагам, папкам Великого. Так, разрозненно, и бредут страницами этой Саги:

«…по стеклу автобуса ползёт мощная оса, хищно поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная девочка-подросток в розовом летнем платьице, с тоненькими лямками на плечиках, со страхом и затаённым восхищением наблюдает.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого ей бояться, где боль сильнее,  горше разлука, слаще свиданье. Где всё страшнее, страстнее, темнее...
Девочка  ещё просто – глядит. Наблюдает…»

***
«Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингиз был не только могучий воин...»

***
«…а что, если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, наглая, подлая, богатая...»

***
«…и полупьяная страна…»

***
«Мечта русского – увидеть Россию…»

***
«…и какой-то кривошип…»

***
 «…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»

***
 «Да кто мы такие? Мы уже неинтересны котам, собакам… сорокам даже…»

***
«…шакал! Какой ты мне современник?..»

***

С похмела Великий привычно утешался... винцом, конечно. Которого,увы, частенько не было под рукой. Как и денежек на него. Тогда, вместо приятия на больную душу винца, задавался вопросами. Самому же себе. И порою нешуточными:

«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»

Ну и так далее, в том же духе. Брошенный Тонькой, всё чаще варьировал он своё  больное, неизболевшее. Задавался вопросиками на тему «Мужское и Женское»:

«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую – Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова – Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот, кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»

***
…блю… блю… блю… рефрен любвей. Отглагольная пестрядь.

***
Мысленная эйфория Великого:

«Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук»

«Ну не дебил?» – спросит прочитавший. Ответим – отчасти, только отчасти…

***
«А Чижик-пыжик бессмертен? Вечно ли юн, или подвержен всеобщему постарению?» – Задался Великий вопросом, от понизового недоумения вполне бессмысленным. И тут же сочинил не вполне бессмысленное,
про постаревшего Чижика-ходока – старого бабника – как выяснилось под пером:

«…кинул палку, кинул две,
Закружилось в голове…»

***
Из «Диалогов»

 « – Убил от полноты жизни...
– Чем?..
– Биотоком…
– Каким таким биотоком?
– Биотоком  любви!..»

***

  « – Скажи, этот дождь слепой?
  – Не знаю… свет в синеве…
  – Скажи, а твой муж тупой?
  – Не знаю… мы с ним в любве…»

***
Саморезюме Великого:

«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».

***
«Начитались Мураками
И остались дураками,
А потом, на Фукуяме…
Нет, рифмуется… с киями…»

***
Сыростью была попорчена рукопись цикла «Песни народностей». Какие-то отрывки про чукчу, мордвина, удмурда пока не представляется возможным привести даже в отрывках. Если восстановим, другое дело. Но вот что удалось прочесть:

«Это было в старом парке.
Ночь туманная была.
Мы коньяк свекольной парки
Нежно пили из горла.
Мы сидели, целовались,
Рисовался наш роман…
И зачем-то рисовались
Два чечена сквозь туман.
И зачем-то из тумана
Вышел месяц, как чечен.
У чечена из кармана
Что-то светится… зачем?
Почему один сгустился,
И сгущается досель?..
Где второй запропастился?
Где скамейка? Где мамзель?
Почему никак не вспомню
И ума не приложу
Как засел в каменоломню,
И сижу, сижу, сижу?..
И сгущается сквозь дымку,
Скалит зубы горячо,
И сидит со мной в обнимку
То ли месяц, то ли чо…»

***

Штудии

«То ли чо, то ли ничо, то ли х… через плечо…» – напевал-мурлыкал Великий. Это было его повседневное, с детства приставшее. Почему? Похоже, это и был девиз его юной, особенно безалаберной жизни. То есть – ни то, ни сё. Так он и жил-поживал, вполне бессмысленный…
Но – до поры до времени.

***
Попав однажды в библиотеку, Великий раз и навсегда пристрастился не только к чтению букв, но и к самым сложным, чаще всего неразрешимым  вопросам бытия… нет, скажем безпафосней – жизни. К вопросам метафизического и, особенно, литературно-исторического свойства. Среди потускневших, разрозненных листов попалась бумага с надписью крупными буквами: ШТУДИИ. Это были, громко говоря, литературные эссе.
Вот что однажды «надыбал», по его собственному, любимому выражению, Великий:

«…споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать.
Но бывают и судьбоносные. Вот один –  не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия. Об чём спор? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после Пушкина четырёхстопный ямб с женской рифмой, «онегинский» ямб стал непререкаем в светской поэзии. Народ же плевать хотел как на силлабику, так и на силлаботонику. Да и на всякие прочие занюханные «размеры» наплевал. Какие, на фиг, «размеры», какие «законы»? Как дышится, так и пишется. И всегда, в любые эпохи народная поэзия была естественной, в отличие от…
А тогда… тогда в светской поэзии всё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих, после полутора веков царствования чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху, как тут же возник маленький, вздорный на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял:

«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».

Сумароков же увлажнял этот ямб женской рифмой. Не больно таланный,  многоучёный стихотворец, формально победил в  долгом споре, поддержанный самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией. А может быть, даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый, не шибко чествуемый светом Барков победил. Тот самый «похабник», чьи стихи бойко расходились в нелегальных списках. А был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация.
Самое грустное и знаменитое, что вспоминается иногда потомками, это двустишие. По преданию, свёрнуто было трубочкой, найденной у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп поэта-самоубийцы из камина:

«И жил грешно,
И помер смешно».

Это, конечно, кроме бессмертного: «На передок все бабы слабы…»
Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова, и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина, даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: «Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Не скоро опомнятся поэты, поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой… как учудил Блок:

«О Русь моя, жена моя…»

Один только Лермонтов, с мощью, не уступающей пушкинской, смог создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где сила и ясность «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей полноте и убедительности:

«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»

А мы уже так привыкли к «сладостному» женскому:

«Мой дядя  самых честных пра вил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заста вил
И лучше выдумать не мог…»,

Так привыкли, что не осознаём своей скрытой, утраченной за «бабьей сладостью» силы – мужской.
Только вот я, неуч, не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Интересно? Пажалте:
 Процентов восемьдесят – «бабьи» вздохи и рыданья. Процентов двадцать – «мужской» рёв, рык, помахиванье «палицей»:

«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Судьбоносные споры случаются. Громкие. Духовное состояние изменяют. Только редко слышим, плохо понимаем – бабья страна, мужская?..
Редко, ох, редко…»

***
– «Подумаешь, классика… «Три сестры»! – возмущался Великий после посещения драмтеатра – ну, что там такого, очень уж особенного? Пародия какая-то, а не драма… мать – стареющая шлюха, сёстры – грезящие  б…ской Москвой («В Москву!.. В Москву!..»), подрастающие шлюшонки... и что? И это – драма, трагедия? Может быть, комедия? Знавал, знавал таких, скучающих…»
И – наваял свой вариант. «Три сестры»:

«К трём сёстрам шёл и быстро хотел.
Потом сидел и потел.
Три сестры потели втройне,
Имея несколько тел…»

***

                Ода пошлости

– «Ну, многоуважаемая рванина, что такое есть пошлость? – восходя на грязную кафедру знаменитой пивной, грозно вопросил Великий на очередном общеобразовательном коллоквиуме, – что, что это есть, я вас спрашиваю?..»
Пивная приумолкла, затихло хлюпанье. В кружках медленно оседала пена, пока оратор выдерживал паузу. Выдержал. Резанул:
«Пошлость – наикратчайший путь к сердцам самых многочисленных  простодушных масс. Вот что это такое!»
«Развернись, развернись! Разверни мысь!..» – зашумели недоуменные. И стал Великий  разворачиваться, шоркать «мысью» по древу.
– «Есенина любим?»
            – «Любим, любим!.. не томи, поганец, гони мысь!..» – роптала пивная.
- «А Высоцкого?»
- «Любим, любим!..»
– «А вот за Пошлость и любите! – рубанул Великий – вот вам два самых народных поэта».
 И стал разворачиваться дале:
– «Ну разве полюбили б Есенина за самые грубокие и таинственные его стихи, навроде:

 «…о, если б прорасти глазами,
           Как эти листья, в глубину!..»?

Да ни в жись! Людям надо исхоженное, испешехоженное, пройденное всеми, знакомое до глубины души – каждому по отдельности и всем вместе – ПОШЛОЕ. Высокое Пошлое.
Ключом к разгадке могут стать наверняка малоизвестные вам строки:

«…всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь УЗНАВАНЬЯ МИГ…» –

вот именно это, пройденное, исхоженное, банальное – одно только это  царапает сердце людям. И только. Новизна требует труда, а здесь – простой, ясный подарок из прошлого. Как забытая мелодия детства, забытая и – вдруг – узнанная! И сердце радуется. Радуется мигу узнаванья.
А оно, пройденное, испошленное тысячами следов, так дорого! Дороже любой «новизны». Ибо – своё, родное, всей шкурой прочувствованное. Как не любить эти пьяные всхлипы, слёзоньки, клятвы типа «Не забуду мать родную»? Как не любить, если ТЫ САМ такой! Как оно хорошо, это грубое всякое, на грани вульгарности даже:
«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей!..
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей…» 
Это – да! Это любят. Обожают максимально приближенное к простым и некрасивым, как сама «правда жизни» чувствам, инстинктам… – вот что по-настоящему дорого! Человек – та же двуногая тварь, как и мильён лет назад. В нём же, родные вы мои, процентов восемьдесят – звериное, процентов двадцать – возвышенное… может быть, даже божеское. Нечего обольщаться насчёт себя, любимых»
– «А как же возвышенные, благородные, классические стихи, которые мы все зубрили в школе?» – попыталась, было, возразить медленно спивающаяся аудитория, до конца, впрочем, не растерявшая золотинок чистого детства, отблесков юности.
Великий непререкаем.
– «Классика бессмертна. Но вот любят ли её? Чаще – уважают. А любят…
Возьмите стихи Бунина… лучше уже не может, кажется, быть.  Это ж само совершенство! Но вот пошлости ему недоставало… явно недоставало. Поэтому Буниным – восхищаются, Есенина – любят…
Забреди случайно куда-нибудь ночью, в поле, на одинокий костерок, где пьют и греются незнакомые бомжи… что с тобой сделают? Могут прибить. А могут  пригласить к огоньку. Но что ты им дашь в ответ на добрый приём? Предложишь стихи почитать. А чем ещё в такой-то ситуации, можно отблагодарить?
Послушают с удовольствием. Буниным восхитятся. А прочти Есенина – сердца дрогнут. И нальют тебе, промозглому, стопочку.
Вот – разница.
Причём Есенина любят все, от академика до дворника. Такая вот Высокая Пошлость. И это не считая главного – его гениальности…»

Аудитория, несколько посомневавшись, всё же скинулась и выставила неопохмелённому Великому пару свежего, советского, прекрасного, разливного жигулёвского пива в бокастых, толстых, быстро запотевающих кружках…

***
И рассказал Великий любимым слушателям Сказку. Страшную-страшную. Думал напугать… да кого тут пугать? Завсегдатаев, «синяков»? Ага, напугал!..

***
Сказка о честном старичке

«В советски то годы было.
 На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но мог же на всю огромную страну найтись один Честный Старичок? Нашёлся.
Кудесник сжигал деньги. Просто сжигал деньги – и всё. Изношенные купюры уничтожал. Охрана на проходной свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах поветшавшие, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная. Пришёл Честному Старичку срок. Царствие ему Небесное!
Возник наверху вопрос – где найти нового, кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же день попытался вынести. Охрана бдела. Нашли другого, постарше. И тот попытался. Нашли третьего, ещё старше, – та же история! Что делать?..
А тут перестройка грянула. Бардак в стране, купюр расплодилось, деньжишки стираются, уничтожать рванину требуется, а где Честного Старичка взять?
 Мудрецы собрались. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову.
Ага! Дел у него других нетути! Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! И тройная не совладала. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тут уж оборзел  сам министр, получивший вздрючку в Кремле, оборзел люто  – вооружился именным-наградным, взошёл на последний  порог...
Самолично охрану пас. Стоял  насмерть. Чисто заградотряд! Додумался, умник,  всё оцепление проверить. Тройное.
…Боже мой, Боже мой, как печальна Россия!..
Смертью храбрых пал.

А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот вам, касатики, сказ.
           Про белого бычка,
          Про Честного Старичка…»

       Не напугал Великий, не-ет… да и чем их, синяков-то, вообще напугать?

***

Поддон

Напугать сумел Великий – себя. Нащупал, выявил поддон жизни. Примерещилось сдуру. А протрезвев, нарисовал на плотном листе одно только слово – «ПОДДОН». Крупно. Запечатлел неизвестно для кого. Скорее, для самого себя, поскольку почти ничего у него не брали. А если что и просачивалось в печать, так под разными псевдонимами. И не по вине издателей.

***
– «Чо я понял, слышь?.. – Вопросил однажды поздний Великий, переваливший к тому времени за пятый десяток – «Чо я понял? А то! – Не то дико, что понял, почему жись не туда наклонилась, а то понял, почему не туда! Почему? А потому, блин, что левша я в натуре. Понял? А прожил жизнь как правша. Вот что!
Умный один, врач, кажись, рявкал в «утюг»:
            «Левшу нельзя пе-ре-у-чи-вать!..»
           А меня переучили. Ангелы, блин! С детства переучивали, нудили, ложками по руке били… такая метода была. Вот гадость-то! Левшу, объяснил умный, определяют по ноге, а не по руке. Какая нога опорная, какая ударная, такой и ты в натуре. Ногу-то не переучивают, а по руке, если левшой родился, бьют. С детства бьют! Чтоб ложку правой держал, писал чтоб не левой, а правой. Вот, ёлки-палки, руку переучили, а ногу нет. Не смогли, наверно… или не захотели. Сызмала по руке били… добились. Правша стал. По руке – правша, по ноге – левша.
             Только теперь вспомнил, смекнул, когда умный разжевал: если ты, блин, левша, то включено правое полушарие, а если правша – левое. Добро, кабы и ногу переучили, так нет, гады! А то, глядишь, мозга приспособилась бы. Притёрлись бы худо-бедно полушария. А так что? Рука правша, нога левша… ну, какая мозга разберёт? Мозга не такая умная. А вот члены, они умные. Не то, что мозга. Вот и запаниковали, заметались два полушария, запутались… и – заискрили. Вот отсюдова и реакция моя неадекватная – на всё, ёлы-палы, несуразная. Конфликтуют полушария. Отсюда пшик жизни – левой мозгой не сжулил бы, правой – жулю! Так и кричит она мне, правая-то мозга: «Жуль, жуль!..».
             «Жись не удалась» – вывод. Опять вру? Хрен его знает… переучили, перепутали, в тупики позагоняли, анделы…»             

Вот уж поддон, так поддон.

***
Фантазия такая была у Великого – пока длится жизнь, не открываться. Но зато уж под самый конец сверкнуть в ослепительной белизне совершенства, во всей полноте вдохновенного, оформленного, наконец, в Целое. К тому же поговорка сомнительная, неизвестно откуда взявшаяся, почему-то ввинтилась хитрым вирусом в самое нутро Великого и – заслонила великую судьбу:
                «Хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался»…
Спрятаться-то спрятался, слов нет, но… ушёл непонятно.
Никто не гадал-не-думал, что не увидит его, не услышит. Потому и собираем здесь, по клочкам, разрозненное. Как в стишках, так в прозе:

«…по глубиной, трудно осознаваемой, мерцающей сути победители – кто? Прорвавшиеся в мир ценой гибели таких же, как мы, миллионов безвестных, мы… кто?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды.  В недрах сладких и сумрачных недр убившие   тьмы таких же сперматозоидов, только не столь наглых, как мы, не прорвавшихся к матке, а потому и не преувеличенных. Тьмы, тьмы, тьмы не оплодотворённые яйцеклеткой, но ведь такие же, такие!..

***
           А вот, положим, если ещё не очень преувеличенные, не взрослые людишечки-сперматозоиды, а ещё детишки малые, те, на коих молимся, воздевая руки:
– «Вот оно, наше будущее!..» Кто они? Томящиеся игроки на запасной скамейке?
Хорошо бы...

***
         «…кому ещё четыре,
         Кому три пока,
         Никто не подхвтил ещё
         Триппака…»
               
***
           Преувеличенные сперматозоиды… вот кто мы. Бывшие убийцы. А вот те, ещё совсем  не преувеличинные, погибшие в титанической битве предсоития, – они кто?  Томящиеся игроки на запасной скамейке?  А не попросту ли списанные в бескрайний морг вселенной? Проигравшие.
                Не победители.
Растаявшие. Утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её. Не успевшие…
Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. А какова она там была? И кто в ней был прав – мы, Победители, или тьмы Побеждённых?
А – человеки. Все».

                И подкреплял прозу восторженными стишками:

Я – Победитель! Я зверь, вандал,
Мглы  праообитель я прободал,
В огне соитья, всей жаждой жил
Рвануться, выйти на свет решил.
Пусть кто-то первый, напрягши кровь,
В истеру – спермой – рванётся вновь,
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый мрак,
Кто будет первый, тот будет прав,
Сквозь праобитель, один, – сюда!..

«Ты – Победитель» – скажу тогда.

***
     Ну и переспрошу: кто прав – Победители? Побеждённые? Тьмы, тьмы и тьмы…
                А – человеки. И до того, и после.
     Человеки, человечицы… кто таковы, как звать? А таковы, что – Никто. Подлинная жизнь – в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота,ели без Тайны.  А ведь была когда-то... когда не были втянуты в Пустоту.
     Пустота вместо тайны – вот составляющее, замещающее, опрощающее...
Ничо, ничо…»

***
     А рядом – перебивка. Вероятно, из цикла «Наблюл»:

 «Был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама. Всё понятно?..
Ничего не понятно».

***
         И далее, продолжение темы «ПОДДОН»

    «…шла Битва, идёт Битва, изначала идёт. Шествует. И не только на верхних эшелонах в горних областях. Нетушки, кровавится-кучерявится туточки. Да и только ли туточки, на земле, только ли над нею? А внизу, в пред-жизни, в неясных поддонах,
            Там – что?
      Если на земле, в самых великих битвах погибало под сто миллионов, то уж там, в поддоне, в битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы и миллионы.
                Всякий раз – миллионы…
      А кто, как, чем искупит победу оплодотворённого яйцеклеткой сперматозоида, кто оправдает этого убийцу – вышедшего к свету Победителя? 
     А кто и чем утешит миллионы убитых, погаснувших во мраке соитий,  уже смолкнувших навсегда, погребённых где-то там, в огненной схватке гениталий, а потом смытых в унитаз? Победитель, получается, страшней полководца, фюрера, тирана?
    
***
  Страх, пустота – в каждом. В каждом  Победителе. Спрохвала ли?
Обитает этот страх, ужас неосознанаваемый – в себе. Змеится в себе самом, в каждом Победителе – с рожденья до гроба. Он же кто по сути? Убийца!
Не оттого ли змеится смутное осознание греха – в каждом? В каждом живущем, в каждом Побндителе. Непонятна вина. Неясен грех. Слаб, глуп человек для понимания, для осознания себя убийцей – убийцей ещё до рождения, до выхода на землю.
          А вообще, искупаем ли грех такого, тотального убийства пред-жизни? Неясно. Не скажет никто. Здесь никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота… – именно здесь, в отрезке жизни неизъяснима. Объяснится ли там? Неведомо, как оно там, но кто и как скажет, объяснит такое – здесь?..
      Здесь скажут лишь то, что есть, и только. Что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А утешение? Скажут ли где, в чём оно? Если есть – в чём, где?
В аврамических религиях? Не-е, про это немотствуют...
Где?..

***
«…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имен
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Как в огонь, за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил –
Умерли уже?..
   Я их
      Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я себе не господин.
       Были господа. –
          Отреклись… и лишь один
             Я ответил  – «Да».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьев… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт..»
        Да моя-то в чём вина?
           Вынесли ручьи...
………………….
     Талая была весна.
     Рясные лучи.......................
     ..................................»


      
***
Утешение – буддийская молитва «О, великая Пустота!..». Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Пустота…

***
«…а вот откудова змей в Раю? Если это настоящий, небесный Рай, а не тот, что по преданию где-то в Месопотамии? Неужто и там обитал чёрт? Или змей. Что в принципе едино. Значит, тени и в горних сгущаются?
 …а был этот змей дьявольски красив, огненно страстен, умён. Иначе как бы влюбил в себя Еву? Влюбил. Да так, что обезумела, бедная, от ласк огненных. Себя позабыла. И про обеты забыла, и про дружбу невинную с наивным, чистым, не стыдящимся наготы юношей Адамом – забыла. Такой любовник подвернулся. Нивесть откуда. Изощрённый в тонкостях,  подлостях, огненных прелестях любовник. Уговорил потерявшую память деву, наущил запретному.
Мало того что в омутище затащил, заласкал до безумия, так и ещё и гипноз-программу втюхал, чтоб непременно дружка уговорила. И не смогла, попавшая в сексуальный плен, отказать огненной силище – уговорила Адама.
Наивный, чистый, дурачок дурачком… не отказал подруге, похрумкал сочным, знойным, запретным плодом. А она? Так любила, так любила!.. Кого? Ну не Адама же. Да и по сей день, поди, любит. Во всяком случае, память о невероятном, лучшем в мире любовнике не затухает в огненном женском естестве. Тонны тысячелетий легли камнем  – не затухает.
Недаром у Гоголя, знатного «чертоведа», вопрос «Кого воистину любит женщина?» через всё творчество проходит подспудно. А потом и явно, с закосневшим уже отчаяньем, вырывается:
– «Женщина любит одного только чёрта!..»
То есть – лжеца. Ложь полезна женскому организму. Ложь увлажняет вагину, радует цветущую самку. Недаром бают: «Женщина не уснёт, пока не обманет мужа». Не обязательно сильно обманет, нет. Так, слегка. Но радостно. «С пользой».

***
Адамово семя
(из поздних записей)
«Бог есть то, что есть. Мы есть то, чего нет» – всё чаще говаривал Великий. Бывал прав. Как вещь в себе. В себе есть лишь адамово семя, остальное – преувеличенные сперматозоиды, брызги адамова семени, разветвившиеся в народах. Так, или приблизительно так рассуждалл Великий. Что можно вывести из дальнейшего:
«…а вот культ детей – откуда? Что он? Не прелюдия ли к сказанному в Писании: «…и восстанут дети на родителей, и умертвят их»? (Мк. 13: 12).
 Посмотришь на зачатых в пробирке, без вящей любви зачатых, и покажется вдруг: а  чего бы им, нежным – ещё без всяких личностных черт сперматозоидикам – отчего бы им не восстать на старых, с уже слегка прорисовавшейся структурной решёткой самости «родителей»? Дети хороши своей свежестью, чистотой, бессмысленностью, электроникой, не требующей труда. А пожившие двуногие – что? Подпорчены мыслью, трудом, накопившейся за жизнь виной, долгами…
Как же детям не восстать? Сказано определённо, восстанут. Да где сказано!..»

***
«Но о чём это, о каком времени? Не о том ли, когда Слово будет потеснено, и уже на глазах потесняется цифрой? Когда будет создано новое Евангелие, и уже пишется? Начинается так: «В начале была Цифра, и Цифра была у Бога, и Цифра была Бог…». Опутанные цифрой дети решат, что мир – информационная голограмма.
Следовательно, информацию нужно не только расширять, обновлять, но и списывать устаревшее в архив. И открывать новую страницу. Не грубо  и кроваво умертвлять родителей, предков, а – стирать. И спокойно, бескровно начинать новую «сессию».
А потом новые дети сотрут, обновят и эту страницу. А потом другие дети, ещё более продвинутые, создадут новую. И – так далее, страница за страницей. А сам создатель голограммы, возможно,  с немалым интересом станет читать эту, весьма содержательную, всё обновляющуюся книгу сменяющихся цивилизаций.
В начале книги – кровавые страницы. По мере «совершенствования», всё более бескровные. Да и зачем цифре кровь? Крови требует – Слово.
Недаром же заклинали:

«Ступай и гибни, дело прочно,
Когда под ним струится кровь…»

Зачем, кому теперь нужна переполненная кровью плоть? Зачем уши, нос, рот, зубы? Дырочки для слуха и прочего, щёлочки для цивильной пищи. А зачем половые органы? В тренде вегетативные способы распложения. Спорами, самозачатьями. Главное – мысль. Большой лоб, огромные глаза, остаточная плоть… а зачем ещё какая-то, кровавая, хищная? Это анахронизм, это было царство Слова. Было. Прошло. Царит – Цифра…»

***
«Брызги адамова семени… не так уж они страшны и бессмысленны в нарастающей своей биомассе, как может показаться сглупа. Промыслительно именно они, разбрызганные по миру людишечки-детишечки, а не провинившийся и прячущийся где-то целостный Адам, именно они должны искупить первородный грех. Как? Достоверно неясно. Но….
Лишь две вещи осязаемо сущностны здесь – Сила. Воля. Воля к распложению. –
К размножению, преувеличению себя, как вида, разрастанию до критической степени биомассы, когда измученная на земле, искупившая, наконец, тёмный грех первопредка, мистически и провиденциально она преобразится. Обретёт иное качество. Качество  Целого. Не разрозненного в хаотически разбрызганного по земле спермой и кровью копошения, но – гармонического Целого.
А дойти до истинной полноты и сложности, до полноты цветения мешает – кто? Старые сперматозоиды. Родители. И только чистые, свежие, бессмысленные детишки-сперматозоиды, неизъяснимо совокуплённые, неисчислимыми  мириадами вернутся, пусть даже метафизически вернутся к Адаму. В – Адама.
Обновят его кровь, омоют древние грехи, и снова будет в мире то, что воистину ЕСТЬ – Настоящая сущность, АДАМ. А в нём – всё. И все. Неясно ещё, в какой объективации и субьективности, но уже такие, про которых скажут:
«Мы есть то, ЧТО есть»

***
Дикие мысли выматывал из себя Великий. Ну, так на то и Великий, чтобы вещать.  Не только же о вещах непререкаемых. Нет! Непременно преткновенных, дерзких, пререкаемых. О сути самости, как таковой. Самодовлеющей. Я. Я. Я.
Только – Я. Не побоялся. Дерзнул! А то – мы… что мы? мы, мы, мы, мы, мы…
И повторял, повторял, повторял, чаще всего про себя повторял:
«Понятия препустейшая… препустейшая понятия...»


Огнь

Препустейшая дрянь пришла кому-то в синюшную башку.  Спросили Великого, уже взошедшего на пив-кафедру: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? Расхохотался счастливый. И рассказал про знаменитого акына Джамбула, которому задали однажды, на склоне лет, тот же самый вопрос.
«Старец долго отбивался от журналистов, искренне не понимал, чего от него хотят эти странные городские прилипалы.
Когда толмач всё-таки сумел донести до седой, почти столетней головы суть вопроса, Джамбул, хохоча, ткнул пальцем в поэта Павла Кузнецова, которого назначили в самой Москве быть личным, неотлучным от старца переводчиком:

– «Это он, Пашка, – пишет…
А я – пою.
Как?
А так:
степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою».

***
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Сталинские идеологи это и сделали – внедрили в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером…»

***
Великий задумался… потом отхлебнул из кружки пиво, уже терявшее белоснежную накипь, катастрофически теплевшее в дымной испарине пивняка, эвристически вскинул правую руку (в левой качалась недопитая кружка) и, посверкивая взорлившими вдруг очами, восхищённо прохрипел:

«А ведь умны, черти! Сравнение нашли. Гомер – величественен. Не  умничал, не морализировал. Просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё видел. И лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на хер, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Минчензайнера вижу… уста немотствуют…»

***
А потом полуголая пьянь, смутно-женского рода, в распаренной духоте пивняка размахивая жолтыми сиськами в лиловых прожильях, взяла слово. Прелести её лишь едва были затмеваемы янтарною кружкой, по ходу мотавшейся вместе с ними, но мало кого привлекали. Пьянь, словно бы дополняя умный вопрос и ещё более умный ответ, спросила кокетливо:
– «А что Вам, мусью гроссмэйстер, снилось?..»
Ответил вежливо и раздумчиво:
– «Снились дыни… жёлтые дыни. Не очень простые дыни. Они двигались и разговаривали. Сказали мне про себя:
«Мы – редкий сорт…»

***
Отрывочки архива разбросаны были повсюду после таинственного исчезновения Великого. Неясно куда, в какие дали, в какие измерения канул. Но об этом позднее. Остались от героя пучки совершенно разномастных бумаг, найденных там, сям.
Что-то отдали собутыльники, случайные доброжелатели, узнавшие, что я предпринимаю спорадические попытки восстановления жизни и творчества малоизвестного миру Поэта и Гражданина. Именно так, с большой буквы!
Здесь, в «архиве», укоренилась его чистая суть, с идиотическим постоянством размываемая  безобразной судьбой, грязным винищем, узилищами, бездомьем.
Более всего бумаг найдено в подвале сейсмостанции, где прошли самые, пожалуй, благополучные и плодотворные годы. Вот, собирается подборочка «литературных» набросков, которые сам он обозначил так – «Штудии»:

«…идти, рваться вперёд – безсмысленно? Или с-мысленно? Но тогда где он, в каких лабиринтах земли затаён, смысл? А вот где: в толчее, в давке, в горящем госпитале, даже среди калек, обрубков, культей. Смысл простой – рвись вперёд и не думай «зачем?», рвись и всё! И лишь тогда –  Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня. Напримеру, по горящему больничному коридору. Кто-то увидел тебя первого, и помог. Пожарники, спасатели. И не случайно. Ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали, «осознавая бессмысленность» усилий. До этих-то доберутся в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому ползи и не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут больше, чем следующим за ним. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у среднего торговца. При равном качестве товара, разумеется.
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее. Да и последний торгаш, кажется, умнее…»

***
«…пожар внутри, пожар снаружи – всегда наготове. Может глодать изнутри, как порча наведённая оборотнем. А может снаружи. Особенно, когда огонь долго затомлён, заперт. Тогда жар выметнется, сильно и неизбежно выметнется наружу.
А вообще-то, по серьёзному счёту… внешний пожар, внутренний пожар – какая, на фиг, разница? Огнь...»

   
***
«…бессмысленна тьма. Бессмыслен свет. Осмысленно – всё.  Тьмой изукрашены корни, огнём ствол. Цветёт – крона. Царица! Ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Царит. Ежесезонное торжество царствования.
Торжество до полной гибели ствола и корней. И вот тут крона сдаёт. Тут она окончательно опадает, спускается в недра, и «царит» уже там, обосененная …
Невидимая, в узилище корней, перегноя…»

***
Вздыхал непритворно Великий, поглядывая в мутное зеркало, отражавшее не только серый подвал, но и седеющую свою физиономию. И завывал, всё более любимое (и, увы, правдивое) с годами:

«…золотые кудри стали серебряными.
Девальвация времени…
Девальвация времен…»

***
«Счастливо уловленные рефлекторные, особенно казусные моменты, зафиксированные в творчестве, чаще других обретают бессмертие. Долгую жизнь в пословицах, поговорках. Забывается авторство, они уже «народные»!
«Шёл в комнату, попал в другую». Так часты подобные казусы, что автор, даже Грибоедов, неважен. Важна частотность совпадений. Рефлекторность.
«Очки на носу забыл…»

***
Странные отрывочки. Неясно откуда. М.б. из детства:

***
«Во сне не отказывают в любви. Вообще ни в чём, кажется, не отказывают…»

***
«…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях, в крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня…»

               
Тени страшного

Отброшенные от огня тени, окружившие детство, завивались в сердце, как языки чёрного пламени, огня без накала. Мучили Великого, всю жизнь. Только вначале были нестрашные, мягкие, почти ласковые… даже убаюкивали, бывало, перед сном, особенно в ранние годы. А вошли в накал, стали по-настоящему страшными.
Это уже были не просто тени, они проявили, как на выдержанном негативе, картины страшного прошлого – там, в пред-жизни… и всё вились, и всё рисовали, вырисовывали  новое, позабытое в этой жизни.
Страшное увязывалось в сознании у Великого с изначалом, с запутанным  клубком первопричин. И он пытался распутать.

***
                Отрывки, записочки на клочках:

«…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина…»

***
«…причина… первопричина… чего? Первограница пола, войн, битв.
Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог блуда.
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин; когда не станет нужды в тёмной притче – языке  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. Прочищенным, цельным. А ныне? Мы ещё живы? Живы ещё, живы. Маненечко живы…
А и живы-то – чем? Руинами. Обломками трубчатого, засорённого Слова. Первоначальные значения просматриваются трудно. Сквозь трубчатую его плоть что-то стоящее просмотреть сложно. Забиты каналы. Ослаблена связь…»

         Первичность. Детскость.

– «Яйцо в курице?.. – вопросил себя в грусти Великий. И задумался. Почесал, как водится, колтун памяти, выскреб мороки древних бездельников, вроде «Что первичней, яйцо или курица?», и возопил изумлённо: Эврика! Вот именно, именно! Не курица или яйцо, а – ВСЁ. Всё вместе, ЯЙЦО в КУРИЦЕ!»
И – пошёл по диалектике.
Первое, что осознал – глупость. И даже дикость древнего, как мир, заблуждения. Разглядел хитрую обманку в самой формулировке апории о курице и яйце. Понял катастрофическую для постижения мировых первоначал подставу. Нащупал неправильность, неказистость самой постановки вопроса – ЧТО ПЕРВИЧНЕЕ?
–  «Да ничего не первичнее!» – заорал – ВСЁ первично. Всё вместе!..»
И предложил великую русскую игрушку. Матрёшку. Предложил представить не по частям – семь матрёшек одна в одной – и не самую большую, первую, равно как и не самую маленькую, последнюю – а всю целиком, в полном объёме. И решить, какая из них первая, то есть – первичная? Выяснилось, никакая. Все – одна.
С самого начала одна-единственная игрушка, матрёшка. Вся сама в себе,
одна-одинёшенька. И ничего более. Начни разбирать, окажется семь. Вновь соберёшь – одна. Изначально, до «разборки» – одна, и вот опять, после «разборки»  – одна.
– «А чем курица не матрёшка!? – Возопил Великий – курица с яйцом внутри? Тот же вселенский принцип всеединства. Вот так. И нечего уводить в сторону, отводить, как птица уводит от гнезда хищника. Ага, хищника мысли. Нечего задавать глупые, а по сути подлые вопросы – что первичнее? Всё первичнее, всё! Изначально!..»
Так решил Великий. И долго был счастлив открывшейся в бесконечности чистой, неоспоримой, единственной своей правотой. 

***
Плакал Великий, вспоминая детство, плакал… даже по разводам на клочках рукописей иногда видно – плакал... и мешал горючие с вином, и плакал… а всё твердил неуклонное, беспощадное:

«…как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства, как таинственно, приглушённым тоном рассказывали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Кто страшнее загнёт, тот и главный, то есть – авторитетный.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их  подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, бедной души, запуганной всеми страхами мира. Как долго и тяжко они проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанные, не осветлённые разумом! Не обезвреженные светом…
Или сила ужаса шла  изначально, а в душе засела навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…»

***
«… ты не смерть ли моя?
Ты не съешь ли меня?..
…………………………..
… по лесам я брожу,
Каждой смертью дрожу,
Мне к обеду сто лет,
А обеда всё нет…
…………………..
Да, я смерть твоя!
Да, я съем тебя!..»

***
«Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но сама жестокость, непререкаемость ритуальных действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, но речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде о хирургической операции, а не просто детских развлечениях.
Зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь.
Они раскручивают скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры…
Каждый звероящер моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался, – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…»

***
                Дополнение к «детскому». Кажется, в стихах:

«В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак, очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безпощадная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Мерцающих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре…»

***
                И – пара-тройка добавочек, «на десерт»:

           « … слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за сухое кошачье говнецо в песочнице, за цветное ведёрко, за пластиковый совочек, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище...»

***
«Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный...»

***
«Скромный ужас холостяка…»

***
«…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…»

***
Лицемеры

Запорошило память. Запорашивает, запорашивает… это остро осознавал Великий. И старался записывать показавшееся значительным. Незначительным – тоже записывал, но только по свежим следам, наспех. Впрочем, благодаря и этому архив восстанавливаем.
Ну вот, например, отрывочек. Вероятно, отголосок воспоминаний о чудесной Балаклаве, где отдыхал после каторжной работы на плавбазе во Владивостоке.
Записался как-то на флот, добывал с бригадой позабытую на время селёдку «Иваси»… сказочного вкуса селёдку. Помню, ах как помню! – если правильного посола «Иваси» положить на тонкий ломтик белого хлеба, намазанного хорошим сливочным маслом – это было покруче чёрной икры! Ау-у, 70-ые, густозастойные… сказочные годы!
Впрочем, о работе на плавбазе и отдыхе в Балаклаве отдельно. А пока – «пляжная» зарисовка Великого. Слегка людоедская, кажется. Ну да что ж, всяко случается…

«Это ль не апофеоз, это ль не гимн лицемерию?
«На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть. Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия допустимо предпринять.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих бесчинствует. Издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…»

Вот такой случай». – Подытоживал Великий со значительностью.

***

Элемент геополитики

Со значительностью, бывало, заканчивал речёвки Великий. С не меньшей значительностью восходил – поднимался на подиум. И как же они ему сладостно пели, поскрипывая, старые доски помоста в знаменитой пивной! Конечно, если не очень крутило с похмелья. Бывал и беспомощен, слаб, неубедителен… но редко. Чаще парил.

***
На одной из встреч с читающей публикой пивняка, вобравшего безработных интеллектуалов района, Великого долго мучали вопросами. После чтения выдающихся стишков, «идиотизмов» – по собственному выражению, и даже по ощущению. Стишки понравились публике, завязалась интерактивная беседа с рыжекудрым героем:

– «А что вы читаете?..»

Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал тогда ночами в подъезде, в каморке дворника, ушедшего в длительный запой.
Впрочем, тут чуть-чуть подробней. Подъезд Великому достался хороший. Жители считали долгом и едва ли не актом благодеяния сваливать дворнику ненужные журналы, книги. Всё проще, чем тащить в дальний двор, на помойку.
Ну и добро. Выстлал ими бетонное дно каморки, и так постепенно вырос вполне приличный топчан для отдыха. А если нужно, для чтения. Там же, рядом, под лестницей жилого дома, лежала и вся необходимая утварь – грабли, вёдра, совки, несколько типов мётел: мягких, жёстких, полужёстких, древесно-металлических…
Великий по договору с прихворнувшим на неопределённое время дворником ежеутренне убирал подъезд, а также близлежащую территориию. Жители были довольны – убирал Великий хорошо, тщательно. Не в пример штатному работнику. Даже прониклись сочувствием к неприкаянному, неизвестно откуда и как возникшему пришельцу, явно одинокому, ушедшему в себя и подолгу  пребывающему в глубокой задумчивости.
Носили в каморку, как домашнему животному, неплохую недоеденную пищу в эмалированной миске, оставляли недопитую минералку. В общем, не обижали. И не докучали расспросами, не хамили, как принято хамить заурядному трудовому быдлу…

***
Впрочем, это существенное, но лирическое отступление от главной темы, от речи в пивной. Стоя на торжественом подиуме пивняка, перед сборищем «синяков» не стал Великий углубляться в содержимое макулатуры, которой тогда вынужден был пробавляться. Он встал в позу. Глубоко, глубокомысленно зарылся в кудри, почесал репу и… сыскал-таки остроумный ответ! В общем, не столько ответ, сколько вольный перефраз знаменитого анекдота: 

– «Что я читаю?.. Экая чушь! Чукча не читатель. Не сметь путать с Тютчевым!.. – Привзвизгнул нежданно. Но тут же помягчел - Впрочем, Тютчев и не писатель…»
Публика, изумившись, не стала вникать в смысл каламбура. Любознательная,  продолжила нудный, почти журналистский опрос:
– «А что вы сейчас пишите?..»
Тут Великому следовало не сбиться, не утерять тональность. И не утерял:
– «Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…»
 Не осклизнулся, гад!

***
Вообще-то знаменитой пивной Великий собирался целую Оду посвятить. В благодарность хотя бы за то, что единственная устояла в угаре перестройки, когда закрывали пивнушки сплошняком, перепрофилировали помещения, а то и просто пускали под снос.
Нашей пивной повезло – располагалась в укромном районе, в роще, на берегу каменистой речушки, в окружении небольших прудов, и скорее всего сама была уже  частью пейзажа, а не только самою собой, т.е. пивным заведением.
Речка мелела, подсыхали пруды, валуны выносило на берег. Летом и осенью эти камни, хорошо прогретые солнцем, становились пригожими насестами для околопивной братвы.
Оду целиком не обнаружили в разрозненных папках (да и была ли она в самом деле, эта ода?), но предполагаемый отрывочек отыскался:

«Предосенняя рощица. Камни. Мох. Синева,
Словно на руки просится золотая листва,
Жгут листву по окраинам, дым стоит у пруда,
А «братве» неприкаянной прислониться куда?
Время, времечко летнее! .. Прогорело дотла…
Ну, застреха последняя, шашлычок да зола!
Хорошо им, воробышкам, в круг повыгрести медь
И по сереньким взлобышкам, пригорюнясь, неметь,
На закате им верится: и беда не беда,
С этих камушков сереньких – никогда, никуда...
За вечернею кружкою дотлевает «братва»,
Над последней пивнушкою тихо кружит листва...»

***
А под стишками запись, неизвестно к чему относящаяся:

           «Бог это то, что есть, я это то, чего нет. Однако, стараюсь…»
Повторялся, бывало, Великий.
 
***
На кафедре пивняка, воздев указующе перст, провитийствовал однажды: 
– «Сердце мудрого – в доме скорби».
– «Сердце умного – в доме радости»
– « Сердце интеллектуального – в доме виртуального»

***
«Интеллект – ум головной, верхний.
Ум глубинный – мозговой, костный. Ум – до мозга костей.
Ум глубинный – неизъясним, тяжёл, малоподвижен.
Ум головной мечется по черепу, как стрелка по компасу. Ищет.
«Мысль изреченная есть ложь»… да, с пути не сбивается тот, кого неизреченно, незримо направляет ум внутренний, мозг костей.
Этот умеет слушать, а не только тарахтеть...»

Афористически, горестно витийствовал Великий. И вдруг – развернулся:

«Мудрость – знание мёртвых тайн. Это уже почти потустороннее нечто.Ум – не то. Это что-то живое, животное, страстное, здешнее. Тогда как интеллект – процессор в компьютере. Правда, очень дорогой процессор. Эксклюзивный. Да, но почему же мудрость, очищенная от страстей, почти  уже неземная мудрость так подвержена скорби?
Кто-то умный сказал: «Ум умирает вместе с человеком, мудрость живёт и после». Так что же такое мудрость – скорбь?  Но так ли уж  неизбежна скорбь, так ли уж бессмертна?  Ведь бесплотна мудрость, ведь она почти уже сущий ангел!
И что получается? Ангелы, значит, также обречены скорби, дому скорби? Да не может такого быть!.. Потому уже только не может, потому что такого не может быть никогда!..» – возмутился вдруг Великий и – впервые! – не истребовав пары пива у восхищённой публики, резко развернувшись, покинул дом. Дом радости.
Любимый свой дом. Не скорбный. Пивняк…   
 
***
Замечтавшись над стареньким репродуктором, откуда лились лирические песни обо всяком таком… о падающей осенней листве, весенних цветах, любвях, о чём-то вообще, Великий подошёл к столу и написал нечто. Нечто совершенно несообразное озвученному. Вывел скрипучим пером на обёрточной жёлтой бумаге крупною вязью: 

«Песня, как элемент геополитики»

Той порой гостевал я как раз у него в подвале, сидел меж приборов сейсмостанции и попивал любимый людом, не изгаженный ещё перестройкой и рынком портвейн. Увидев написанное, изумился:

– «С какого это бодуна, дружище, в геополитику шатануло? Рехнулся часом? Сидим себе, выпиваем, песенки слушаем,  а ты, вдруг…»

–  «Э-э – покачал хитровато скрюченным пальцем перед моим носом Великий – нас ещё и не в такое шатанёт…
Пподумаешь, бином Ньютона, штана Пифагора, постоянная Планка...»

***
Я потом отыскал в архиве ту обёрточную бумагу по надписи: «Песня, как элемент геополитики». Вспомнил тот давний день, чудный портяшок в подвале сейсмостанции, музыку из старенького репродуктора… и развернул обёртку. Завёрнута в неё была стопка  листков, испещрённых буковками-муравчиками, и – крупными буквами – заголовок:

РОССИЯ – ЕВРОПА
               
«Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт,  санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда свое возьмет. Что особенно прелестно,  ни малейшей иронии.  Я много раз слушал  и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь-то? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его?
Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, силе в борьбе с косной материей. Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрели? Кто понесет ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно,  никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками  по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А пустяком – цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щадяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж  заведено – работа у нас не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
 Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не за  обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй что, цветок предпочтем. 
Да, однако, предпочтем цветок.
В нём у нас – душа, культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намёк?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России? 
Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны, что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» с наворотами?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придет русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет…что? – лучший в мире автомат.
И Судия поставит пятерку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались, вынуждены были разорить его,   окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и лопнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – скажет потрясенный несправедливостью европеец.
И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками. Ты же его задавил,
понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму. 
Для того и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрел,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне.  Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компь-
ютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе,  вишь,  не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принес? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко,  что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и сквозь железо – цветок,  и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас на земле в суровых местах говорили? –
«По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет».
 Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать, Я им наслаждаться буду. Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый.   И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
        И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис... то-то и оно, что – кризис…»
 
***
И там же, рядом с листком, испещрённым мелкобуквенной вязью, прилепился   полноформатный, отшлёпанный на машинке лист. Видимо, продолжение означенной темы. Но уже в стихах. Почему-то красным шрифтом. То ли чёрная лента поистёрлась от ежедневного употребления, а красная – за не столь частой надобностью – пребывала в относительной целостности, то ли хотелось таким образом придать эпохальной торжественности виршам? Неизвестно…

«Большая честь говорить с эпохой.
Не с собачонкой, заметь, лопоухой,
Не с вечностью даже, не со вселенной,
И не с девчонкой, а с непременной
Пряжемотальщицей, или современной
Швеёй, так сказать, мотористкой судеб.
О люди, люди!..
Но будет, будет.
Не столь уж постыдно, не так уж и плохо,
Эпоха, в общем-то, как эпоха.
Конечно, шлюха. Но ведь и пряха?
Мотает в прах, и прядёт из праха.
Но почему говорить с эпохой?
Почему не с тем вон седым джентльменом,
В кафе заседающем, и с его девчонкой?
Или хотя бы с тем вон крутым бизнесменом?
Хотя бы со шмыгающей между столов собачонкой?..
Но плачет, плачет над самым ухом
Моя эпоха:

 – «Мозги воздухам
Посотрясаем? Возьми, поохай,
Поговори ты со мной, Эпохой,
Поплачь, поохай со мной, потрахай...»

А знаешь, мила, пошла ты... в баню!
Я не хочу говорить с Эпохой.
Я их имел, все твои соблазны,
Ловился, хватит!.. И безобразны
Твои посулы.  В иные гумны
Я колобком закачусь, – я умный!
Там свет бессмертья, там все иное...
– «Поговори, дурачок, со мною...»

***

Когда это было писано? Бог весть. Явно не при советах. Скорее всего, в перестройку. Может, позже. Да какая, в сущности, разница...    


Биоферма

Разница оказалось небольшая. Да и не очень значимая. Впрочем, тут стоит пояснить. Вгляделся однажды, в час глубокой задумчивости и печали, всмотрелся и вдумался Великий в коренной узел первопроблем человечества, всё более густо распложающегося, и понял, что далеко неглавным, и даже малозначимым оказалось всеми осуждаемое, судимое и вечно обсуждаемое деяние. А именно –  кто, где, как и когда ворует, предаёт, подличает. Нет, не это оказалось главным.
Разглядел он в биоферме человечества иное – «священный», цветной карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда. И заорал:
«Жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая  ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..» – орал, словно напутствовал погибельно всё человечество. А потом записал отрывочные, злобные про то слова: 
 «…и ползёте, и лезете без оглядки в эту  жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьонки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь  великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, играющие и любующиеся едва опушёным хвостом?..»

***
И – тут  же воспел поддонную живородящую нечисть. Ту, из которой, по его бурому рассуждению, рождается ВСЁ. Скрутил, как яйцо курица, в коллоидном пекле своего поддона испёк грязный, с проблесками перламутра, шедевр. Можно сказать, наворотил Апологию Грязи. Из невнятных обрывков почему-то разорванной тетради (по пьянке или в отчаянье разорванной – неизвестно) удалось восстановить вот что:

 «…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…

……………………………………………………………………………..
…вот я лежу... гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки…»

И – ничего более. Только маленькое послесловие, что ли:

«…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, не инстинктом, а мыслью, мечтой. Вот я. Я в мыслях облетаю вселенные! Только бы мысль поднапрячь! Ага. Ну, ну, ну...»

Из «максимок»

«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого синяки, насельники  пивняка. Наморщился. Задумался (якобы задумался), стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..»
Схоркнул:
«Чушь! Самая счастливая – Сидорова.
Сидорова Коза.
Уж так, видимо, драли, так драли!
До сих пор помнится…»

***
Был в задумках у Великого эпос о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом. Был ли, не был, теперь не узнать. Во всяком случае, свистел про это не раз, хвастался. Особенно чванился в подпитии, но...
Эпос не сыскался. Остались какие-то обломки. А из обломков – всего ничего. Хотя задумывался грандиозно, судя по наброскам:

«…по золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»

***
Из той же темы, похоже:

«Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, – вкопанные!
Потому  «Традиционно нравственны». А если бы – бегали?..»

***
«…мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

***
«...вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек:
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех – один за всех! –
Со всех!..»

***
И снова – «салфеточки». Сколько их? Пока не определено до конца, поскольку присылают собутыльники, уже меньше, чем в самом начале, когда только оповестил о задуманной Саге, но всё ещё иногда присылают. Замызганные, естественно, мятые, но драгоценные по-своему, все…
Шлют, и спасибо, и хорошо. Не все, значит, «синяки» допотопные вымерли, подай им, Всемилостивый, памяти, здравия. Дай им, Боже, долгих лет жизни, надеемся более-менее  трезвой уже, иначе, пожалуй, не вспомнили, не прислали бы какие-нито отрывочки…
Вот эти, пожалуй, подпадают под рубрику «Афоризмы-замыслы»:

 «Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый. Мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». По всему  тексту красной нитью проходят штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Главное в рассказе рефрен:  «Всё шито белыми нитками».

***
 «Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле проходческой шахты. – «Даёт встречный план».

***
«Живут себе псы-рыцари, живут…
Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но –
 «В  наши бестиарии
Лучше без теории…»



Целенеправильно


Без теории, из одной только жизненной практики зафиксировал Великий знак времени, когда грянули сроки, – обозначил беду не только русскую, но общечеловеческую: сокращение собственно человека, а не только слова. Беда эта называлось отвратительным словом аббревиатура. И Великий фиксировал её в самых разнообразных аспектах.
Записал однажды кратенький рассказ знакомца, вернувшегося из мест поселения. Места были вполне русские, самые традиционные, но вот то, что произошло с «великим-свободным-могучим» в дремучей глубинке, поразило даже видавшего виды рецидивиста:

«Раненько утром иду себе по просёлку, за нарядом в контору. Вдруг из-за придорожного стожка вылетает мужичонка, с большого, видать, бодуна – борода клочна, глаз в дурнине,  волосы в соломе – мечется по полю, орёт не знай кому, непонятки орёт. Подбегает ко мне:
–  «Кэрээс не видал?»
–  «Чего-чего?»
–  «Ну, кэрээс… рыжая такая…»
–  «Что за «кэрээс»?»
–  «Ну, кэрээс… из эмтэфэ…»
И – махнул рукой, побежал дальше. Иду себе, иду, башку ломаю – что за хрень? Так бы и не догнался… да только навстречу вдруг  выплывают огромные буквы на стене молочно-товарной фермы: «МТФ». Тут-то и сложился конструктор: крупный рогатый скот из молочно-товарной фермы. Сбёг куда-то кэрээс…»

Великий записал сказ товарища. Так и озаглавил: «КЭРЭЭС из ЭМТЭФЭ».
Можно короче: КРС из МТФ.

***
И ещё на ту же тему, «салфеточки». Похоже, из времён «перестройки»:

«Не боюсь МВД,
КГБ и т.д.,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиком ДДТ…»

***
Дивился Великий. Фиксировал судьбоносные знаки времени. То хохотал, то скорбел. Иногда записывал что-то, из быстротекущей…
В самый угар перестройки, когда всё вокруг шаталось, туманилось, тмилось, безудержно пьянствовало по всей державе несмотря на борьбу с пьянством, наблюл дивную картину: мало того, что митингами и лозунгами всё было загваздано на земле, так ещё и небо запакостили.
Взялись вдруг курсировать над площадями, над кипящими митингами  вертолёты, самолёты с лозунгами… да ещё откуда-то, из неясных сфер стали вдруг опускаться над митингующими не земле человечками дирижабли с активистами всех полов, скандирующими сверху что-то, явно не горнее. Определённо земное.
Да и сами дирижабли походили теперь не на древние летательные аппараты, а на яйцевидные киндер-сюрпризы, испещрённые цветными лозунгами, призывами, кличами. Великий, естественно, фиксировал.

Дирижабель перестройки

«На воздушном окияне,
Без малейшего стыда
Тихо плавают в тумане
Барышни и господа.
Вот один головку свесил
Из корзинки мудачок,
И какой-то там развесил
Под корзинкой кумачок.
И тряпичка бойко-бойко
Распустилась, как мотня,
И внизу призыв какой-то
Зырить публика могла…»

***
Из салфеточек «Наблюл»:

 «Честный частный предприниматель. Купил лицензию на отстрел трех миллионеров…»

***
«…не отстрелил. Промахнулся три раза. Лицензию аннулировали…»

***
«Ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик».

***
Вопрос. Задался как-то вопросом:
«Поддержит ли Церковь и Государство следующую реформу? –
Поскольку есть «плохие» (допустим) фамилии на буквы Х, П, Б, Е, Г, то из
руководства надо бы убрать людей, чьи фамилии начинаются на эти буквы. Они бессознательно провоцируют на матерное. А вот фамилии на букву К, например, не провоцируют. И другие приличные буковки есть. Вот, например:

 «Лето. Зной и тишина.
В створку летнего окна
Букв и цифр драже
Сыплет ржавый водосток,
Жук вползает на листок
Жирной буквой Ж…»

А потом очухался – «Блин! Какая же это приличная буква, если… жопа?..»

***
  – «Рвань, а рвань, помните сухогрух «Васютин»? Честный, неуклюжий, глупый сухогруз «Васютин»? – выкрикнул Великий с подиума. Пивняк был, увы, уже времён заката, после угара перестройки. А потому, естественно, увядающий, глохнущий. Но всё же ещё немножко живой, шевелящийся в полубеспамятстве. Напоминал теперь клубок червяков, вянущих осенних червяков после бездождья…
– Нешто не помните? Вы помните, вы всё, конечно, помните! – Продолжал ор, незаметно и неожиданно для самого себя перейдя вдруг на знаменитую есенинскую интонацию (эхолалия, проклятая эхолалия! – честно отметил, впрочем, про себя и внутренне зафиксировал немотивированный литературный крен), –
– А почему помните? А потому помните, что анекдот патриотический помните, как могучий флот НАТО сдрейфил и срочно свалил куда подальше, лишь завидя на горизонте проступающий из тумана, приближающийся сухогруз «Васютин». Русское супероружие, во!
А почему название мирного, но тоже русского лайнера, пробитого сдуру сухогрузом «Васютиным» и ушедшего на черноморское дно вместе с пассажирами не помните? Потому не помните, что он – мирный. А Россия-матушка – страна военная. Такая, блин, военная, что ещё Бисмарк предупреждал европейцев:
– «Куда угодно войной ходите, кого угодно бейте, только не русских. На Россию  ходить – ни-ни! С кем угодно воюйте, только не с русскими. Они на все ваши европейские хитрости такую глупость в ответ предъявят, с ума сойдёте. Рехнётесь. Или просто сдадитесь им. С русскими – не бодайтесь!..»
Вот почему «Васютин», как пьяный воинственный богатырь, помнится доныне. А мирный лайнер – нет. Идеи в нём, в мирном лайнере, нет. Русской боевой, великой Идеи нетути. Потому и не помнится. Ну, поняли теперь, джентльмены?» – вопросил  напоследок Великий. И, услышав одобрительный гул понимания, сошёл вниз. В народ. К  торжественно заработанной паре пива…

***
Из «фразочек:

«Лень-матушка, пьянка-бабушка, гулянка-прабабушка… дела, дела…»

***
«Хорошо рюхнул. Хорошо трахнул. Всех дел – переделаешь!»

***
«Старый муж лучше новых двух.
Но! – Из двух жен выбирают… меньшую».

***
  «Дурил. Гулял напропалую. Курил. Кирял.  Засим целую. Твой вечно –  Х…»

***
«Женщины отдыхали. Мужчины сквернословили…»

***
«По его виду чувствовалось – он выпьет много водки.
Он выпил много водки. Это чувствовалось по его виду…»

***
«Сидите тихо, мы все плывем в одной… не надо раскачивать лужу!..»

***
«Все мы люди-человеки,
Все мы любим чебуреки…»

***
Мечта пенсионера – Остров пустых бутылок.

***
Прочитал Великий книжку «Москва-Петушки». Согрелся. Но очень скоро всё, кроме ощущения родственного тепла, забылось. Осталась фраза:
«Всё в жизни должно происходить медленно и неправильно».
Потрясло до глубины – сам такой! Всю жизнь такой! И – по горячим следам – стал набрасывать фразки и максимки. Назвал «Наборные самоделки»:

«Неверворон…»
«Целенеправильно…»
«Полнонулие…»
«Гидроматьегоцентр…»   

И словечко «досвидос»…



***
Из «самоедств»:

«…вот ты лукавишь. Ты уже
Бубнишь, как принято, на темы
Непререкаемые. Тем-то
Они язвительны душе…»

***
Прикинул Великий – много, слишком много елея! Разлито по газетам-экранам, в стишках особенно. Слишком елей. И всё там хорошо, и все такие милые, не любящие плохое. Терпение лопнуло, когда услышал по телевизору маститого поэта, пафосно завывающего о честности, призывающего ко всёму наипрекраснейшему. Подкосила строка: «Я ненавижу в людях ложь!..» 
«Это ж какая беда случилась с человеком? Как дошёл до этакой степени бесстыдства! Да ещё и вслух, не таясь, декламируя!..» –  изумился Великий. И наваял поперешное:
«Я обожаю в людях ложь,
Люблю носить в кармане нож,
Люблю сироток обижать,
От страха по ночам визжать,
Скулить, сутяжничать, стяжать,
И – никого не уважать!
Что тут поделаешь? Люблю…»
***
А потом и ещё просовокупил. Назвал:
«Такой как есть, зато искренний»

«Мздоимец я. А что? Я очень многим гажу.
Я в спорах нетерпим. Гусей гоню. Пинком.
Закусываю удила, коварствами влеком.
А если закушу губу, то и поглажу
Её же. Изнутри. Своим же языком.
Вот так-с. И ничего…»

Но подстраховался, гад. Якобы струсил:

«...а как закричат – учти!
А как упекут – в сусек.
Всё это ещё – почти.
А надо уже – совсем»

***
Уважал конфузы, нелепости бытия. И, понимая всю их плачевность (в космическом смысле), всё-таки ценил. Очень был человечен. Сугубо как-то, по-земному, добр.  И фиксировал, записывая всякое такое, что, кажется даже, сложилось в цикл «Белибердень». Отрывки разбросаны там, сям:

 «Рука бойцов под зад коленом…»

***
«…признался он – и стал влюблён…»

***
«…под надзором полицмейстера стоял церемонимейстер, раздавал премии.
Музыкальные, литературные, всякие... Пулитцмейстер»

***
«…бескорыстная подлость людская…»

***
«Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверно. Коту, козе, собаке куда как пристойнее убегать. А зачем корове?
Волчья сыть, травяной мешок…»

***
Из «салфеточек»

«Ницше – на свалку! За «недо».

***
– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова доброго тебе не сказал?» – выкрикнул однажды Великий. Тонька фыркнула, повернулась  – ушла. Оказалось, навеки…

***
И возрыдал, горестно возрыдал:

«Я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Полу-рабствуя, царствуя-полу,
Сколько раз по его произволу
Я в болваны себя произвёл!..
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно, приятно
Оболванену гадою быть...»

***
Потерял Тоньку… но, гад, продолжил жить. Пьяно, трезво, полу…


Глубина выпитого измеряется…

Жить вечно пьяным Великому нравилось. Но лишь поначалу, в младые леты. Потом устал. Потом, много позже, понравилось жить немножко пьяным – полу-пьяным. То есть, не вусмерть нажираясь, а постоянно пия и медленно трезвея. И снова, и снова пьянея. Устал, погодя, и от этого. Начал делать серьёзные перерывы…
Но как-то вдруг затосковал. – Чем, чем занять себя, трезвого? Вспоминал, вспоминал… и – вспомнил. Вспомнил, как в детстве, а потом в юности любил книги.
Но книг в бездомьи не было. А хотелось. Где было взять? Осенило – записаться в библиотеку. И – записался, записался!..

***
 Завалившись однажды в библиотеку, Великий привык к ней, пожалуй, не менее, чем к знаменитой пивной. И чередовал. Пиво-книги-книги-пиво…
Благодаря чему наследие оказалось не таким уж траченным, остались не только разноцветные салфеточки из пивной, с корявыми перлами, но и шнурованные советские папочки самых различных тематик, из которых, по мере возможности, отреставрированы и расшифрованы  некоторые. Вот, пожалуй, «Штудии»:

«…бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем процент увеличится, и тогда всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант считал: не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить знания разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы на ядерные испытания, генноинженерные опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Задолго до интернета ощущал избыточность информации. Вглядывался в людей, «грамотеющих» на глазах и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения иформационного поля:
«Гибель от информационной переизбыточности…»

И тут же – словно обрыв – странная перебивочка в стихах:

«…сомкнулись годы в тусклое кольцо,
Прошла людей по жизни вереница,
Всё ничего…
Да только стало сниться
Одно за всех припухлое Лицо…»

И – как ни в чём ни бывало, продолжение:

«…Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся пророчества. Не обзывал тёмный люд быдлом, не  презрирал, просто ощущал мощь иерархии. Как природной, так и социокультурной: одному судьба возделывать землю, другому учиться, третьему – хранить знания. Хранить в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных…
Европеец Кант был египтянином?
Нет! Он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?..
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Два века тому окончательно осознал: человечество в его образованчестве и, естественно, исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё, что угодно. Ещё бы! – Человек, представивший миру несколько вариантов доказательств Бытия Божия и одновременно же варианты небытия, был плюралистом высшей марки...»

***
Современники описывали Случай с Кантом. Однажды, как всегда пунктуально, в намеченное время прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит – налево-направо – попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Все, кто могли, разбежались.
Все, но только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня день забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже легенда, какое она даёт представление о степени  убеждённости Канта в неправомочности опошленного человечка пребывать в мире! И ясно из легенды, почему Кант нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором. Какая, на фиг, разница, когда, как, от кого погибать обречённым?
Самое поразительное, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу.
Без своего философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать безумного человека...»

***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – Кто сказал? Великий?..
Не уверен. Нашлась записочка, почерк знакомый. Может, выписал откуда. А кто сказал, где?.. На Востоке, однако, на Востоке.

***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал? Где?
Великий сказал. Здесь.


Из самобредней Великого:

– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»

***
Фиговая дама…
***
Вот увидишь
«Разглядывая собственный пупок,
Я возопил, познав себя как Бог!
Ты тоже возопишь,
Когда не будешь туп,
Что середина человека – пуп!»

***
«Дом свиданий»… Блин, о том
Я и думать не хотел,
Как попал в кошмарный дом
Под названием «HoteL».
Значит, всё-таки – хотел?
Значит, всё-таки – потел?..
…до сих пор ещё потею,
Вспоминая толщи тел!..»

***
       «Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с пивной кафедры. Когда же требовали  развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Внимающие путались и пугались ещё более. Тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, требуют своей, хоть и краткой предыстории, рассказика о них.
Треснувшие очки предательски подвергали сомнению дипломированную учёность и степень неведомого внуку академика. И, тем не менее, Великий дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал, видел, и потому не любил.
Так американцы, лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? То ли дело – Событие, представленное ископаемыми. Вести прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные связи с предками-бандитами, конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций – вот путь! И не задумывайся, и не рефлексируй…
Американцы обожают незнакомых динозавров, Великий незнакомого предка. Всё правильно, всё последовательно, логично, и всё же… диковато как-то. Хорошо-о…

***
Очень грустил Великий о потерянной стране. Но не как о мифической Атлантиде, которая то ли была, то ли нет, но уже не будет. А грустил, как грустят настоящие мечтатели и прозорливцы, о сказочном Китеже, который светится из-под вод, и гудёт колоколами, и обещает новый восход.
Грустил и вспоминал, вспоминал… и набрасывал иногда :

Эсэсээрос

«В какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И все вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»

***
Или ещё отрывочек. О том же, кажется:

«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром, пожалуй, сегодня никто               
Не совладает, кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»


Ленин  –  Бандера

Наготове у Великого оказалось не только настоящее. Поразили при разборе архива чумовые прозрения. Такое возникало порой ощущение, что знания о будущем были заложены в нём изначально – вместе с кровеносной системой, сердцем, памятью.
Правда, прорывались они в самых неожиданных местах: в байках,  россказнях, в самой привычно-юродской для него белибирдени. Возможно, Великий и сам не догадывался, что проговаривается, или что-то в нём проговаривается о грядущем…
Открылась папочка с неоконченной рукописью, с несколькими заголовковками:
«Вишнёвый садик», «Ленин», «Мировая справедливость», «Бандера»…
И всё они были перечёркнуты. Однако, суммируя набросанное в той папочке, можно обобщить. И назвать также, как многое у него, по-юродски: «Ленин – Бандера».
Судя по виду папки с классическими советскими шнурками, и особенно по слегка пожелтевшей машинописи, рукопись можно отнести, пожалуй, к 70-80-м годам.
Приведём отрывки, показавшиеся наиболее любопытными и, главное, словно бы привязанными к событиям другого столетья:

«…одна страна, один народ, одна страна»!.. Сколько можно талдычить? – возмущался Великий, ругаясь по привычке не только с самим собою, со всем миром! – Даже славянские республики разные. Все. Даже Россия и Украина, братья навек. Какая основная, подспудная, можно сказать государственнообразующая мечта России? Чаянье мировой справедливости. Нет? Да. Недаром  гоголе-достоевско-толстые все  уши прожужжали чаяньем всемирной отзывчивости, мировой справедливости. Зря жужжали? Нет. Чаянье бессмертно, чаянье, оно и там, и тут, в подоблачных высях – чаянье, а на деле… то воюем, то воруем, то воруем, то воюем.
Дикая, страшная страна, на две трети в зоне вечной мерзлоты… здесь жить невозможно! Ну, никак, ну, не для людей земля, как можно жить? А поглядь, живём-поживаем,  всех дивим,  вгрызаемся – в земь, в степь, в небь… в дебрь, в самую дебрь, в самые, что ни на есть, миры! И всё чаем, чаем, чаем… и всё самодурством да барством из века в век пробавляемся. Забава такая – у горстки мироедов огромные наделы, угодья барские, дворцы сумасшедшие, разврат внутри дворцов, а рядом – чтоб непременно рядом, на погляд – нищета беспросветная.
Ага! Вот из какого сдавливанья-то, вот из какого прессования выпекается, выгранивается этот алмаз – чаянье. И не только для нас, для всего мира! Иначе несправедливо, если только для нас. А самый крутой символ, выразитель этого чаянья, как ни крути, Ленин!  И огненный взрыв – Революция.
А вот тёплая, плодородная, с лучшим в мире чернозёмом Украина… чур меня, чур, такой страны, которая у края чего-то, непонятно чего, нет. Есть Малороссия, воспетая Гоголем, есть часть России, названная Новороссией. Вожди предсоветские, а потом и советские по глупости дали такое несуразное имя. А с ним и нелепые границы.
Но какие чаянья у этой страны? Самые сокровенные, млеющие в душе каждого малоросса мечты? Главная из мечт – «Вишнёвый садик возле хаты…» Добрая семья, гуторящая за вечерним чаем у хаты, дымок самовара… прекрасная мечта! Мрия. Ну, пусть не райский, высокозанебесный, но всё ж таки – садик! Ни о какой мировой справедливости речи нет, да и на кой хрен она вообще сдалась, маловразумительная эта справедливость, когда – домик, садик, огород, семья? Это же высшее, это же всемирный апофеоз! А ваша справедливость? Не смалец, на хлеб не намажешь.
Ну и чего талдычить про единородный  Союз – одна страна, одна страна… русский-украинец братья навек? Прекрасная мечта, прекрасный садик – вот суть…
Только где он, тот садик? Мечты вековечные, а садика – тю-тю. То есть он, а то его нет. Чаще нет. Вот и бьются за него веками. То поляки оттяпают садик, то немцы, то австрияки с венграми… вот и бейся со всем миром, из века в век бейся за садик.
А какая мечта! Только бы садик, садик, и никакой дури вселенской. Это онтология. Садик самодостаточен, он в сердце, он в самой душе угнездился. И никак его оттудова не выкорчевать. Многие за него бились, не на живот, на смерть бились. А главным борцом на поверку вышел изверг в глазах человечества – Бандера.
В глазах человечества, но не в глазах хохла. Изверг вынул из подполья, из поддона  главную мечту – вишнёвый садик возле хаты. И с  ненавистью крушил всех супротивников садика – что фашиста, что поляка, что красноармейца. За то и мил мечтательному сердцу. Порою тайно, но мил. Всегда. Ну, какой русский, с его чаяньем мировой справедливости такое сердце поймёт? Брат-то брат, да мечты-то, мечты, точно клювики у чашек весов на рынке, никак не сойдутся...
Чую, случится ещё распря, долгая, вязкая возня русского с хохлом. Непременно случится. Брат с братом в мечтах разойдутся, и – на тебе. Вот только когда случится, не ведаю. Чем окончится – тоже. Хотя нет, знаю, знаю! Когда поймут, что глупо винить дружка дружку в разных понятиях, ценностях, когда призовут на битву двух главных своих радетелей за Мечту – с одной стороны Ленина, с другой Бандеру. Они разберутся… уж они-то разберутся, где чья земля, у кого силы круче, мечты пуще.
А то талдычат и талдычат, талдычат и талдычат, талдычат и талдычат…

***
 «Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»

***
…так, в своё время, Македонский выстроил Западную Европу, западный мир вообще. Чингисхан, в своё время, – Россию, восточный мир. До сих пор менталитет Запада и Востока по сути делится на «Македонский» и «Чингисханский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось. И не изменится, может быть, до самых последних времён, когда Македонский с одной стороны, Чингисхан с другой не проявятся вновь во всей промыслительной полноте и не разберутся окончательно. Ну а в помощь им – «восточный» Платон и «западный» Аристотель
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..

***
А угол расхождения? А угол мечты, а его «озарелия»? А угол падения?..»

Обры

***
Задался как-то вопросом Великий: а какие самые трагические в мире слова? И вспомнил Великий, и вскрикнул воспомнивши, и почесал ветшающую башку, а за нею и  ягодицу, и всё натурально, а значит радостно. И вывел таки на розовой салфеточке:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде-то милой не нашёл…»
«Ну, что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной!»  – закричал эвристически, и вдруг, внезапно, как это нередко случалось с ним в поздние, годы – умолк. А потом тихо заплакал: «Вот и я, и я… потерял… не нашёл…»

***
Из «озарелий»:

«…все, все погибоша. Одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай выть – чья она, эта выть? Кто воет? Кто сам себя отвывает? Не воют обры. А кругом – они, только они. Рыцари вымерли. Псы, как водится, держатся.
Обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…»

***
Жуткие люди. И ворон у них птица мира…

***
«Наблюл»:
«У пьяного француза был нос цвета бордо…»

***
«Сломался. И поцеловал ж…»


***
«На заштатном прилавке.  Самоделка, книга о стиховодстве: «Сделай сам».

***
 «…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»
                (Видимо, в кабаке)

***
Осеннее. Видимо, полузапойное.  Из «салфеточек»:

«Листопад.
Трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит и стонет, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Просто ужас!
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут,
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба, или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»

***
«Подлодка – тайная лодка Петра. Подлая лодка. Утонула…»

***
 «…а вообще, в России какого русака на престол не возведи, всё одно евреем станет. Метафизика, однако…»

***
Еврей в России больше чем еврей…

Восточные штудии

 «А Чингиз Айтматов – Ацтек, однако. И не только в профиль. Всем обликом своим ацтек…» – наблюл Великий, забурясь в библиотеку.
И задался вопросом, почему восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? Не поленился, залез в историческую библиотеку. И открыл Америку.
«Киргизы – выходцы из Америки! И письменность орхоно-енисейская, и великий эпос «Манас» (самый большой в мире!) пронесли в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей эпоса, пронесли от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, средне-русские возвышенности и равнины – аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит киргиза от казаха. Хотя это  разные народы. Казахи – исконные степняки (знаменитая «киргиз-кайсацкия орда»). И само слово казах отличается от слова казак всего лишь одной буквой. А суть едина – вольный человек. Казахи даже не имели права быть в Империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам…

Но об этой привилегии Великий распространяться почему-то не стал.

              ...а вот киргиз – иной. Небольшой народ с колоссальным эпосом так и звали:  «дикокаменные киргизы». Горные. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали степными киргизами, степняками. А всёх вместе – орда.
             «Киргиз-кайсацкия орда»…»

***
Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся географический факт – прежде не было полушарий! Была – Пангея. И прародина тех же ацтеков, как и многих  индейских народов, оказывается – наша северная земля. Чукчи, эвенки, эскимосы древнее индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку. В землю, ещё не существовавшую как отдельный материк.
Не было ещё полосы океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, стало быть, потомки наших эскимосов. А вовсе не наоборот. «И не случайно – возликовал Великий – «Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…»

***
«Да кто на кого похож?!» – Возмущённо, в свете новооткрывшегося, возопил, опомнившись, Великий – «Кто древнее, «ихнии» индейцы, или «наши» киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – самый громадный в мире эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. Общий корень, не слишком кардинально разветвившийся. Недаром индейцев и японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Лентяи-киношники далеко не  ищут.
Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, интерфейсом между Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…»

***
             И прикрепил к этнографическим «Штудиям» какой-то мутняк:

«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»

***
   « – Я японец…
               – Я не понял…»

***
 «…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»

***
«Еврей бьётся за Букву.
                Русский бьётся за Слово.
                Человек – за Целое».
                (Из «максимок» Великого)

Тут время бессильно. Тут – рубилом на камне.

***
О Великий, Великий, да будут благословенны твои поиски, нечастые твои открытия! Если найдутся, конечно, ещё, в твоих залежалых рукописях…

***
Нашлись. Продолжение «Восточных штудий»:

«Китай единственная цивилизация на земле, позиционирующая себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного. Земля – временное место, «пересыльный пункт». Для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Выходит, и они правят в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, Мир и есть – Бог. А вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит остальному миру: «Вы занебесные, вот и отчаливайте в небеса. Мы даже  воевать с вами не будем, биомассой зальём, если понадбится. Не то экономикой  задавим. А может и нет. Всё одно знайте, Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»

***
«…а традицию-то имперскую Китай перенял у России. Ага. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших на недосягаемую для колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. Главное – людьми, переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия, как бы сама собой, стала наполовину русской. Россия приносила  навыки, товары – в обмен на местные. «Хлеб на мясо». Гармонично встраивалась в нерусский уклад. Полупустые пространства были освоены, распаханы, засеяны, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, великий северный сосед явно оскудел товарами, людьми.
Карты в руки!
Не надо воевать, стоит лишь заселить пустынные территории своими, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия, пожалуй, ещё повторит судьбу Средней Азии, легко пустившей на свои территории русское население. Китай перенял опыт России. И моделирует его по-своему – на просторах великой Русской Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит  история. Дышит ими…
Да один Байкал чего стоит! Не газ-нефть-никель, – вода на глазах становится главным товаром. Жизнью. Никель не погрызёшь, газа не похлебаешь… а вот вода-а!..»

***
«…да ещё, по слову Есенина, «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да ещё, по слову Лермонтова, «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё говорит о том, что путь наш – с земли в небо. Чаянья – Туда.
Хотя… Пути Господни неисповедимы…»

***
Ну, что тут добавить? Разве утешительное «Бог не фрайер».

***
«Чаянья чаяньями, небеса небесами, а жить приходится в мире неидеальном, плотском. Тут надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека? В железной ракете много воздуха не увезёшь…

Железная стезя,
Небесная Россия,
Жить будущим – нельзя.
Дышать невыносимо…

***
«Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздрю прёт… «святая», «архивная» пыль…».
Истреблял из себя эту пыль Великий, выводил. И – вывел…

***


Харизма маразма

Вывел Великий формулу: чем гуще дурь, тем влечёт сильнее. Притягательна дурь. И даже обаятельна порою. Даже доведенная до полного маразма. Даже в старости. А уж в младенчестве…
Увидел однажды  глаза младенца с редкой патологией – ребёнок родился абсолютно без мозга. Он был обречён, это сказали родители ребёнка, такие дети не доживают и до пяти лет, не ориентируются в пространстве, только едят и – улыбаются бездонно, бесконечно, безоблачно…
Великий заглянул в абсолютно синие, как небо ясным утром, без единого облачка  глаза и… понял ВСЁ. Это был самый чистый, самый прекрасный взгляд на земле, лишённый каких-либо тягот, печалей, намерений, мыслей… он понял – мысль и есть самое страшное, чем поражён и, может быть, наказан человек. Осталась строфа:

«…в дикой твари светом обнаружась,
Содрогнулся мир своим грехом…
Мысль твоя и есть тот самый ужас, –
Память о преступном и глухом…»

Он заглядывал потом в разные глаза, как признавался – «замерял» доли горестей и несчастий, отражённых там, и понял: чем люди глупее, бездумнее, тем блаженней оказывалась земная доля.
Он вглядывался в глаза стариков, лучащихся не только морщинами, но очищенным от страстей светом, почти растерявших под закат жизни былой разум, и убедился наконец:

Харизма маразма. Обаяние старости? Бывает. Ещё как бывает!..»

***
И даже попытался «выпарить соль» из всего филогенеза, особенно из вида человека разумного. И даже вывел «правило». Похоже, недоведённое:

Только в самом начале, только в самом конце
Проступает так ласково свет на лице,
Проступает и медленно, и наверняка
У младенца в улыбке, в лице старика,
Этот пpизpачный свет, этот медленный свет,
Где концы и начала исходят на нет,
Где уже не имеет значенья когда,
Потому что – тепеpь,
Потому что – всегда…

***
Из мечт, видений, «наблюдизмов» Великого:


 «Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком»

***
  Приснился себе старцем – и ужаснулся…»

***
             «…и  пригрезилось сдобное тело вдовы…»


***
            «…и не трамвай, а дастархан!..»

***
«Зубная помада…»

***
«Поэт. Обидная кличка – «Метафора».

***
«Гений – золотой ключик человечества...»

***
Из «озарелий»:

«Умирая, человек попадает к прародичам и родителям. И снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать, балуя и журя, лепеча, научая новым знакам и знаниям…
И он снова – РАСТЁТ».

Из «гордынок»:

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных – вот уж нетушки! Им, рефлексирующим и умным подавай чистое животное. А женщины не всегда чисты. И не всегда достойны таких, чистых. Чуют нутром, всей чуйкой, течкой, всем самодовлеющам чревом своим – не тот. Потому и не любят. Любят таких, как я».

***
Таких, как Великий, я больше нигде не видел. Ни в одной стране. И ведь умён, как черт, и нежен, как ангел, и вороват, и стыдлив, и застенчив до опунцовения щёк и ушей в конфузных ситуациях…
А вот, поди ж ты, изливался порою таким… таким… в стишках особливо. Ну вот, например, что это? Думал – включать в Сагу или нет? Включил:

«Какая разница
Какая задница?
Большая разница.
Большая – дразниц-ца».

***
А уж самомнений о гениальности у Великого в переизбытке:

«…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…»

Настолько был, гад, убеждён в гениальности, что после очередного перла, выведенного на бумагу, выпивал пару литров красненького, и… – Благодать снисходила. Впрямь ведь снисходила! До очередного похмелья…

***
Из неоконченного, только начатого и прерванного почему-то цикла
«Корма – забота общая»:
«Я не сделаюсь вашей женою! –
Прокричала безумная. – Нет!..»
Вот и ладненько…
За накладною
Мы в рабочий прошли кабинет.
Там стояла бутылочка спирта.
Очень кстати стояла. Без флирта,
Но со страстью мы выпили. Фас
Ничего, я подумал. И профиль
Ничего. Увлажнили картофель.
Усушили полтонны колбас.
Ничего. Хоть столкуемся, если
Поплотней не сойдёмся. И бюст
Ничего. К сожалению, в кресле
Главных чакр не расчухать. Под хруст
Огуречный мы тяпнули снова.
Повторили. Ни звука, ни слова.
Только выстрелы где-то... война...
Или банда какая... она
Вдруг халат расстегнула...
Особа
Ничего себе – то ей корма
В закрома, то сама как...
Особо
Ничего оказалась корма…»

***
Отрывочек на салфетке:
«…пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются. И тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира… но они же чешутся! Как их не почесать?.. А тут тебе и – женщина. Со всеми своими прелестями, ланитами, персями и всем прочим-остальным – Женщина! Вот оно! Вот кто утешит! Вот кто почешет!..»

***
Сон-счастье Великого:

«…ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красненьким плюшевым нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!

***
И – разочарование.
Крик отчаяния в городской управе:
«Управы на вас нет!..»

***
«…а-а, в России, начиная с Ивашки Грозного, сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится…»

***
«Бескорыстная подлость людская…»

***
           «…дом сколотил – гроб сколотил.
Хороший, добротный гроб.
Жену схоронил, детей схоронил.
Сел на загробный трон…»               

***
Из гипотез Великого:

«А что, если ему даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, женатый на Кате, родной сестре Натали Гончаровой, доживший до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
За что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся, кое-кто из попов согласился бы с таким раскладом»

***
Великий о степенях прекрасного. Охвосточек на салфетке:

«…но прекраснее Акулы
Величавый Крокодил…»

***
Про ЭТО:

– «Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..»

***

Скучал Великий, скучал, томился телом… а потом – выпил. Осенило.
Выдал рекламу-предложение в бесплатной газетке:         
                «Удовлетворю – всех!»

***
Думал Великий, думал, томился духом… а потом выпил. Провыл:

«У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули? – «Деньги – товар – деньги». Ну вот, откуда  деньги в начале? Создай вначале товар, да хоть топорик неандертальский, обработанный по-особому, «модернизированный». Тушу мамонта разделай. А уж потом обменяй кусок свежака на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги. Рынок.
Кроманьонка нарожает детей, и ты, уже вместе с детьми,  дюжину супертопориков обменяешь на парочку подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать. Пока очередные оборотни не перевернут с ног на голову. И снова рухнет кроманьонское мироустройство, и снова примешься выть среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-у!..»

***
И добавил презрительное:

«Начитались Мураками,
И остались дураками…»

***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Великий  после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»

***
«…и все плачевны: злюки, бедолаги,
Подлюки, горемыки, вурдалаки…
И те, кто эталонный курс берёт
К палаццо своему на «Кадиллаке»,
И те, кто не вписался в поворот…
…а протрезвеешь, не дай Бог, обидишь
Тверезым взглядом жизнь, когда увидишь
Полулюдишек в их полуборьбе
За полужизнь… когда на автострадах
Мерзавцы в «Мерсах», полуледи в «Ладах»,
Поп-звёзды в «Маздах», прохиндеи в «Хондах»
Летят на Страшный Суд сквозь пешеходов,
Которые – туда же.
Но – в себе…»


Сады нежности

В себе самом любил покопаться Великий. Как червь, вился вервием, рылся  во тьме, буровил мраки… пока, угомоняясь, не выползал на солнечный свет. Из подполья. Выползал подсохнуть, на травке погреться, о мире, о свете неосяжаемом, о вещах вообще подумать. Не только ж о себе…
И выползал, и много чего думал. Уже в ином, объективном или субъективно-объективном, а не только в субьективно-субъективном разрезе.
Особенно часто думал, мучался даже, убивался о всё более нелепом, плачевно нелепеющем в мире существе, человеке. Убивался о том самом мире, который сам же человек испаскудил. Об «антропосе» горевал. И всё более склонялся к разочарованному в человечестве Канту. Убивался: ну, как такому существу жить? Чем дале, тем боле. Грехов, как грязи, накопилось. Снаружи, внутри. Снаружи меньше. Внутри больше. Так решил. Так написал:
«Атомная бомба – внутри нас. И нечего ужасаться. Сколько дряни накопили, столько и выпозло: химоружие, бомбы, реакторы…
Не бомбы бойся, паря, себя бойся!..»

И продолжил, поигрывая рифмочками:

***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
 Обалденная вещь
Атомная бомба!..»

***
                После книжки о Севере:               

«…сады великой северной нежности, взращённые многотерпением в расщелинах  пропастей, в ощерьях игольчатого хвоща… какая тайна сокрыта в садах тех – во-он там, в самой что ни на есть глубине?..
Глубока тайна, неразымчива. Многотерпение? Путают с любовью, смешные…»

***
            Прочитал, лёжа в дворницкой, книжку «Эйрик Рыжий». Книжка была старая, порыжевшая, подстать герою, но впечатление произвела сильное.
           Великий даже опус наваялс. Остались ошмёточки. Собираем, собираем:

«О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается всё: и Красота, и справедливость. И чувство иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества. Всё из неё, Силы, рождается.
Русское общество перед приходом скандинавов пребывало аморфно, рассеянное в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили её – и сами растворились в необъятных просторах. Не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Строг, могуч, неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – сумел указать наглядный путь.
К  царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён, всё же восстаёт чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов.
Много народов на земле, почти ко всем сложное отношение. Но вот, поди ж ты, не встречал человека, который сказал бы совсем плохо о Скандинавах.
Читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, это не душка, это берсеркер – чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину. Знал, но восхищался, любил, можно сказать «болел» за него. Не потому ли что чуял, этот  великий Скандинав – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь!..»

***
Допёр-таки, поближе к концу жизни, в конечном своём измерении, в бесконечном своём творчестве. Допёр и выкликнул, как выхаркнул с кровью:

«Главное в России – Гимны. Гимны солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию!
Жалко, как жалко… столько сил ушло на светские прелести! И – по инерции –  уходит, уходит… а был  у России, был настоящий гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…» – при таком гимне и победы были настоящие.
Канцлер Безбородько, сдававший дела приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий гимн заменили на верноподданнический: «Боже, царя храни…». В итоге – ни царя, ни великой державы. Вот она, сволочи, сила Гимна!..»

***
После прочтения Басё:

«Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – да! Кажется, японцы культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы придумали англичане…»
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь.
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – любить!»

***
Из набросков романа Великого «Жизни мыслей»:

«…незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Эффектные, точно культуристы, накачанные?  Э-э, брат, погоди… у них, у мыслей, свои монархи, революционеры, влюб¬лённые, дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться  – всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………………………..
…но ведь мысль не рождается в мозгу, там она лишь обрабатывается, как в процессоре.  Мысль – откуда-то извне. Мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается. Вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем соборнее, тем яснее Мысль. Чем теснее сплочены сердца, мозги, напряжены умы, настроенные на одну волну (народную, социальную – общую, главную для общества), тем мощней Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. В тоталитарных обществах  быстрее, чем в индивидуалистических, Мысль становится всеобщей. Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Нередко уродливой…»

***
Развивал Великий в любимом пивняке апории о неправедности авторитетов. Авторитетов вообще:
– «В молитвах прославляют святых не только знаемых, но и незнаемых – просвещал, воздымая корявый перст – а ведь чувствуется, что незнаемые-то и есть гора, невидимая гора, незримая часть айсберга...»
И – пошёл поносить! Всяческих авторитетов поносил, но в основном литературных. Утверждал, все они – верхушки Айсберга, пусть даже блистательные вершины:
– «А вы слышали, а вы знаете, какой дурак сказал: «Пушкин – наше всё»?.. Правильно. И не знайте. Знайте  другое, досточтимые, – наше истинное ВСЁ, это всё БЕЗЫМЯННОЕ, наработанное веками. Безвестные гении, вышедшие из народа, ушедшие в него безвестно.
Сказки, легенды, песни народные, исторические, былины, пословицы, поговорки, загадки (вот уж где кладезь метафор!), былички, потешки, колыбельные, заговоры, заклинания… вот на какой подземной горе зыблются и сверкают все эти блистательные вершинки, классики наши, пушкины, лермонтовы, тютчевы…
Вот где наше ВСЁ, имя которому – безымянное!..
А знаете, кто самый народный поэт? – вдруг взвился, переходя на хриплый фальцет Великий – не знаете! А я знаю. Суриков. Крестьянский, не очень знаменитый, но самый народный, гад буду, поэт!
  Во всяком случае, наиболее частотноупотребляемый. А что это значит? А это значит, его словами мы пропитаны насквозь! Так пропитаны, как не снилось никакому классику-корифею.
Ну-у, – врастяжечку пропел Великий (а я между тем стоял внизу, попивая с народом пиво и любуясь другом-красавчиком) – не знаю я точно, есть ли такая статистика… скорее всего нет, но умозрительно можно представить, даже воссоздать мысленно. С большой долею достоверности воссоздать.
Ну вот, представим, – по всей неоглядной России, по всем её уголкам,  хатам, хрущёбам, особнякам, по всем озёрам и рекам, по всем полянам идут-гудут семейные и не очень семейные праздники, посиделки, пьянки… всякие там шашлыки-машлыки… в общем, гуляет народишко. Представили?
Ну, и что поёт этот народишко под водочку-ушичку, что напевает? Пушкинские изыски, вроде: «Играй, Адель, не знай печали, Харит и Лель тебя качали, и колыбель твою венчали…» – вот это поёт? Ага!
Подпивышие бабоньки обнимутся друженька с друженькой, позабудут зависти-обиды, заплачут-застонут жалобно: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» – и пьяненькие, сладкие слёзоньки по щекам потекут-покатятся, и сладко так на сердчишках сделается – от жали к себе, от горюшка своего вековечного, от любования горюшком своим ненаглядным…
А что мужички? Романсы консерваторские с фириотурами завыделывают? Ага!
Подопрут кулачищами скулы, упрутся очами в стол, неподвижно упрутся, да  и завоют: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…», так горестно завоют, словно бы сами замерзают насмерть в той степи глухой. Или замерзали…
А сколько их, этих хат, полянок, пикничков по Руси необъятной? Видимо-невидимо! И везде картина маслом – горюшко своё отпевают людишечки. А что это значит? А это значит, что самый болевой, самый народный поэт, самый нутряной, любимый русский поэт, кто?
Ага, Пушкин…
Или Лермонтов?...
Да нет, наверное, Тютчев…
А вот и фигушки! – Суриков!
Суриков!» – вновь победно выкрикнул Великий. И, чуть покачиваясь от умственного напряжения, по хлябающим от древности половицам торжественно спустился с грязного подиума в зал. А там уже матово посвечивали сквозь густой дым пивняка влажными, запотевшими боками две без дураков, честно заработанные кружки…
 
***
Приняв пару пива, выставленную благодарными завсегдатаями пивняка,
Великий резко сменил тональность и перешёл на феню. Народный слог. Ну, типа, мужики, я вам сейчас, в натуре, чисто конкретно объясню…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, пишмашинки или компьютера. Просил вспомнить, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.

«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия. Грязная мафия среди букв!» –

восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь задумчивое лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным  и неизбывным «Гы-ы-ы…»
Но не быть ему Великим, кабы довольствовался лёгкой победой, останавливался на полпути. Шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят. Крутят мафиози, главнюки, олигархи алфавита» – выкрикивал напоследок Великий. И, добавляя совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..», грузно покидал пивную. К этому времени уже потягивало на крепкое, следовало оставить место и силы…

***
Мне он поведал в тонкой беседе, что мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, например, как Ё или У, или Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки», «олигархи».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности… а может, магнитной связанности?.. но разгадать его я не в силах!» – заключил с высокопарною грустью.
И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной.

***
…и тока буквицы скрыпят…

***
Возмутился положением дел. В каморке, за пишмашинкой:

«…недостаточность, явная недостаточность знаков препинания в русском языке! Ну, не безобразие? Где Восхитительный знак, я вас спрашиваю? Стоит только поставить «лодочку-пирогу» под вертикальной восклицательной чёрточкой вместо точки, «лодочку» краями вверх.
И порядок.
Нет, ещё не порядок. Где Удручающий знак? Здесь края у «лодочки» – вниз.
И хорошо.
Нет, ещё не хорошо. Где Усомнительный знак? Под вертикальной чёрточкой должна быть не дефиска-тирушка, не прямая, но волнистая черта! Что всё это даст, спросите? Отвечу – эмоциональное разнообразие текста, вот что даст!
Компьютерное поколение обогащает виртуальное общение  скобочками, смайликами, проч. А мы, чучелы?..»

***
И – заплакал. И долго ещё плакал. Над миром плачевным, над всем.
И, естественно, оплакивал несовершенство бытия….
Плакал, плакал, плакал…

***
Крысы, кошечки, мышки

Плакал Великий прилюдно, слёз не прятал… чего прятать? Свои, пьяные, в родимой пивной.

«…у-у, дуры, дуры! За что? Зачем? Подумать только, в моде теперь – не кошечки… с вашей-то подачи! Да и не кошечки уже, и не кошки даже, а – крысы! Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп… у-у-у…
Да, но как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..» – плакал Великий, «обнаружив» на свою головушку ещё один «Знак времени». И очень он его не обрадовал. Увидел он в нём знак. И знак обозначил так: «Уродства женского рода». Потом добавил: «Мутации». Потом усилил: «Вымирания». И сочинил, всем смертям назло:

«Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка»

***
Нашлись отрывки, «Канцоны». Почему Канцоны, почему? А вот так. Захотел, и обозначил жанр. Без всякого объяснения. А, наверное, имел право. Вольный человек, идиот. Из немалого, по всей вероятности, сочинения (судя по нарезкам обёрточной бумаги) приводим сохранившееся:

«Канцоны о глупой самоубийце»
……………………………………………………………………………………………
«…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты маньяка! ………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………………….
…её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил!
Зачем, зачем она себя
Убила?..»

***
          И – примыкающее, по всей видимости, к пресловутым «Канцонам», нечто гривуазное, названное весьма выспренне «Из маньякиады»:

«Облюбовав миледи, ладу, леду,
Застенчиво молить, впадая в прелесть:
– «Подайте баболюбу и людоеду
На виагру и вставную челюсть…»

***
Из «гордынок»:

«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».

***
«Белые карлики, звёздные сущности языка – пословицы, поговорки, анекдоты. Малые формы, чудовищно спрессованные сверхтяжести. На все времена. Иногда, правда, и авторские афоризмы попадаются. Но – гораздо реже, чем безымянные, народные».

***
«Люблю тебя, пора творенья… пера творенье… хрен знает чего…
 хера творенье…»

***
«…вести себя как зверь, как животное!  – 
Раскрепощённое, освобождённое от всех условностей животное.
Вот счастье, вот мечта Мужика!..»

***
Девиз: «Распахаем пах любимых!»

***
«Жамки жёваных женщин…»

***
Из перлов:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где воет, и бьётся, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»

***
О примирении вообще:

«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы,
и – пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» –
Так комментировал Великий фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.



Из «Штудий» о…
 неправедности, повальной несправедливости, хитрованстве:

«…а начиналось всё очень просто. Хитрый сосед попросил позволения у безхитростного поставить несколько десятков ульев на его делянке. Временно. Безхитростный покачал головой в знак согласия – чего не позволить? Временно же!
Временное оказалось вечным. На вырученные деньги сосед выкупил  половину делянки. А потом завёл батраков – из таких же, безхитростных…
А потом построил хоромы… а потом замок с охраной и войском… а потом Князем назвался... а потом загнал в крепость самых простодушных, стал пороть их на конюшне, заставил воевать с соседним князем – таким же хитрецом, как сам, проливать кровь непонятно за что. Аристократия же! Повоевать бы, дурь свою показать, силу немеряную, олигархическую. Чужими руками, конечно.
А там внедрить понятия: присяга, воинская честь, доблесть, «кровь за кровь», «брат за брата»… высокие, короче, понятия. А кем придуманные? А всё теми же, хитрованами, безбожниками, попросившимися «временно» на участочек соседа, а потом…
А потом пошло-поехало… только внуки да правнуки, заступники народные вроде Некрасова и Достоевского каялись потом за предков-хапуг. Да разве искупишь столько поколений?
Революция искупила…
Живём-то по Дарвину, опасно по-божески жить. Обманут. В который раз обманут всё те же… хотя и новые. «Новые аристократы», мироеды, олигархи, безбожники, обиралы…»

***
Из сетований Великого:

           «…счастьем на земле одарены самые никчемные люди. Что счастье? Пшик.
Испарение воздухов, гарнир к основному блюду. Высшим силам нужно – мясо. Кровь. Страдание. Вот, страдаем, кчемные. Вот и я, «кчемный», всю свою жизнёшечку только и делаю, что страдаю…»

***
Из «озарелий»

«…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…»

***
«Бред, ад – не в душе. В поддонах нутра.
В душе – Рай».

***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
Перл Великого: Пров Сидоров

«Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею,
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать...»

***
«Наблюл»:

«Есть пыль центробежная, есть центростремительная. У меня в комнатушке она почему-то сползается медленными спиралями – в центр. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? Почему у одних по углам заползает, а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!..
А то напридумывали  проблем: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел Победителем в грандиозной битве сперматозоидов за место в матке. Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не не задавай никчемушного…
Да, но вот почему – пыль?..»

***
«Салфеточки»:

– «Мало е…тесь!..» – крикнул Начальник в зал – мало, сволочи! – Страна вымирает, демография швах, а вы? Ай-яй-яй!.. И не стыдно?..»

***
            «..много в сиськах есть весёлого,
Солнышком превознесённого,
Разъярённого веками,
Обострённого сосками…
***

Надумал Великий:

«Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Ещё аморфная, «неотсюдная», или уже – «нездешняя» масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются на земле. Действуют ровно в срок пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве.
«Наши мёртвые нас не оставят…»

***
Великий о «евинких» червоточинках:

«Грань непонимания. Казус казусов: женщина кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. Мужику до такого не допереть. Отнесёт  поочерёдно, одну за другой,  в кухню и моет лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– «А-а! Опять тарелки с донышка не мыты! Посмотри, с низу жир, жир, жир!..»
На всякого Прометея своя орлица…

***
Грань непонимания…
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость, подлость шли с чей стороны? Кому пришла такая фантазия, стопкой в жирное класть?
Вот казус, вот червоточина! Вот-те семейное благополучие.
А сколько их, таких, почти незаметных казусов в «семейном счастии»? И почти всегда в начале (как в истории с библейским яблоком) – баба. И казус этот разлит по жизни такой тонкой лужицей, что… ну ни за что не собрать! Разлит повсюду: в кухне, в зале, в саду (райском ли, нет ли, уже неважно), в праздники, в похороны,
 в повседневностях…
Вот она, подлая, уже почти неразличимая грань!..»

***
               Из мечт Великого:

          «Я с лесбиянкой пить хочу,
          Вползти к ней в душу крабом,
          А после хлопнуть по плечу:
          – «Ну что, айда по бабам?..»

***
Из юности, на танцплощадке…
«Как хорошо под вой и свист
За танцплощадкой кинуть палку!
Есть секс, есть сакс, есть кекс, есть твист,
А мне опять жалейку жалко…»

***
Салфеточка с вариантами названий романа, которого так и не нашлось:
Эпопея «Жизнь как преодоление лени». «Умирая от похоти».
«Ушибленный о лобок». «Добрых больше».

***
Об чём это? Да кто ж ведает...

***
« – Ну, милый, ну, что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…»

***
Из непонятого и, возможно, недооценённого. Возможно, из эклог Великого о разных частях тела:

 «…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  поскрипела века…
Пусть в траве отдыхает Рука.
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

Знаю, были и другие стихотворные опыты о частях тела. Помню в частности «Сагу о потерянном носке», но под рукой не имею. Обещали прислать собутыльники.

***
Малые открытия Великого

«Мужчина – Неандерталец.
Женщина – кроманьонка.
Она и дитём-то не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево. Домна, выплавляющая миры…»

***
«У Неандертальца всегда молода… Душа.
У кроманьонки всегда молода… П…»

***
Открытие побольше:

«Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… чушь! Не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И не время виною, а просто – Я – Новым  – просыпаюсь в этом Новом мире. Пусть хоть чуть-чуть, но всё равно – Новом! И значит,  пусть слегка, но уже изменившемся. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!..»

***
«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – рекоше Великий, раскуривая по обыкновению цигарку в любимой пивной, объясняя с  кафедры красносинерожим собратам-сократам таинства бытия.
Непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Не-ет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»

И когда спрашивал непонятливый:
– «А почему яблоком? Почему не арбузом?» – Великий становился самонадеян и резок:
– «В Раю не было арбуза! В раю было – Яблоко. Царственное Яблоко…»

***
Из «утраченного»:
 
«Благалище и Плакалище».
Заглавие ненаписанного (или ненайденного?) романа «Час пачкуна».

***
…ура! Прислали, наконец, собутыльники:

Сага о потерянном носке

 «У меня потерялся правый носок.
И я выбросить решил, как всегда,
Без вины виноватый левый носок,
Непарный, никчемный теперь носок,
И новую пару купить, как всегда…

И я был неправ, как всегда.

Потому что вскорости третий носок,
То есть, в сущности первый – правый носок
Обнаружил в шкафу, как всегда,
Обнаружил, и в ярости – наискосок
Из окошка, на свалку – айда!..

И тогда-то я вспомнил, что левый носок
Не бросал я ни прямо, ни наискосок,
И тогда-то я вспомнил, балда,
Что совсем не выбрасывал левый носок,
Без вины виноватый левый носок,
Отложил его в ящик тогда…

Что мне делать с «третьим» носком теперь?
Пусть он первый, пусть трижды прав!
Я гляжу на него, как затравленный зверь
И своих не ведаю прав…»

***

                Гурман


«Я своих не ведаю прав!..» –  заорал однажды Великий. Вероятно, это было ещё не вполне перебродившее, недозрелое нечто, из «творческих задумок». Скорее всего, так и не написанный роман под названием:
«Исповедь склеротика, фантомная память о Члене».
Пивняк прислушался. Но мало что понял из откровения. Не оценил. Великий, судя по всему, исходил из хреновенькой тезы:

«Член – полноправный доможилец. Член семейства. Член обчества. Следовательно, на него положены конкретные квадратные метры. Как и всем прописанным жильцам. Ордер бы ему… ордерочек бы такой… выписать бы ему…»

Пивняк не оценил. Продолжал хлюпать молча …

***
Записки из подполья.

Всё у Великого – из подполья. В отличие от Достоевского, реальное подполье: на сейсмостанции, в дворницкой. Много что зацепилоь остаточками того «подполья»:

***
«…нужно так замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, краски, музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер…» 

***
«Салфеточки»:

«Она, видите ли, дала… женщина – дала мужчине? Что за чушь!
Даёт – Мужчина.
Она – воспринимает. Берёт. Впитывает. Деньги в том числе, не только кровь.
Женщина мужчине дала один только раз… там, в райском саду.
Дала – Яблоко. И пошло-поехало…
Змием обученная, залюбленная им, хитрющая, всё с ног на голову  перевернувшая…»

***
«Мужчины – морщины.
Женщины – трещины…»

***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонки.

***
Неандертальцы говорили медленно…

***
Из штудий
На вечную тему временного:

«…железные кличи комиссаров, раскалённые речи пророков… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный, страшный, незримый миру обряд:  «Выкликание демонов».
 Концов-начал выкликаниям нету…»

***
«…а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили – ужасти! Неясно уже, кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но ведь и без неё, мистики, видится поневоле:

«Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами. Иногда друг о друга. Много…»

***

«По переулкам бродит тело…»… или – лето? Тело. Мистика…

***
«Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет... и вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью… бабушкой...
А ну представь: вот она уже мать, и даже старше нынешней своей матери… вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных… вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией. Здесь – крайний рубеж, форпост, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться, дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать декадентские картинки, это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда нигде ни¬кому ничего не уступает!..»

***
«…нет, не мистика. Перенаселение смерти».

***
            «Все живы смертью. Изначально – естественный способ выживания рода. Неестественый ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают! Безоговорочный приоритет:
это – никому. Как это никому? Есть кому. –
          Господину Чревоугоднику, Главному Гурману земли –
ЧЕРВЮ.
       Глупо? Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом ракурсе и гуманнее».

***
  Послушал по «утюгу» Великий живого ещё классика. Не удержался, переложил:

«Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки.

***
… под дикий речитатив, судорожные пляски у костра, после баньки с паром…
– «С лёгким рэпом!..»
***
Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному товарищу:
«Какие вы ужасные... убиваете людей… а потом ещё и в землю закапываете!..»

***         
                Послушал Великий классика, выдал:      

              «А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Об этом, главном, в Писании много. Через всю книгу проходит. А что мясо? «Пакости». То, что сверх кости, то и есть – паки. Паки и паки.
Из первичного цеха выходит голая труба. В следующем цехе её обматывают в мягкий материал: изоленту, асбестовое покрытие. Обмотка поверх  трубы – патрубок. То есть – паки, сверх голой основины.
Несмотря на грубость сравнения, и здесь проступает та же суть: вот  кости, а вот – пакости, поверх костей. Кости – внутри. «Ливер» и мясо – пакости. Они сверху, снаружи. Паки.
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и,  возможно, глупого, то…
Мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Лучшие поминки,, прочнейшая память об ушедшем. Там (в занебесьи) встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то причём? Неужто Господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью деревьев, травы, скота, друг друга. При чудовищном перенаселении планеты пропитание человека – корневая закавыка. Это давно поняли китайцы, у них в дело идёт всё, содержащее белок: черви, змеи, тараканы… а ты, ты, гуманист цивилизованный, шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал? Ага!..

***
Эх, не успел прочитать Великий про обычаи древних массагетов. У тех считалось величайшим несчастьем, если смерть родственника, близкого человека произошла по естественным причинам.
Поэтому к тому из них, кто очень состарился, сходились все  родственники и убивали его, пока не умудрился упокоиться самостоятельно, а потом  поедали вместе со скотом, ему принадлежавшим. Такой конец жизни считался счастливым. Говорили, что это лучше, чем быть съеденными червями. Древность, седая древность…
А бактрийцы выбрасывали тело на съедение собакам и птицам. Потом очищенные от мяса кости погребали в глиняных сосудах – оссуариях. Священными они считали солнце. Поэтому и нельзя оставлять мертвое мясо и кости под солнцем. Священной также считали землю. Значит, нельзя и её освернять разлагающимся мясом. Только кость.
 Умершего от болезни есть опасались, но хоронили кости и горевали, что ему не пришлось быть убитым. Впрочем, это касалось только мужчин. Женщин не ели, и не приносили в жертву.
Эх, не успел прочитать Великий про все эти, чрезвычпйно занимательные, а в чём-то и поучительные обычаи! Писал одной только чуйкой. И, как видно из вышеизложенного, интуиция нередко наводила его на верный, страшноватый, но самый-самый древний следок…

***
Праздник «День Смерти»

***
     «…не уходит Битва. Не уходила, не уходит. Червь – уходит. В своё Метро. Уходит, нажирается до отвала. На следующей остановке выползет. У него на кладбище хорошее Метро, с разветвлённой системой тоннелей, переходов. Выползет под солнышко, оглядится, погреется… учует свежак – нырк в Метро! – в тоннель кладбища –
за свежачком-покойничком, за деликатесом. Гурма-ан...»

***               
 Идиотизм «цивилизации».
 
***
…папы попивали,
     Мы поблёвыва…
     Мамы завывали,
     Мы позёвыва…

***

Великий о школе:

«...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник, и учит стоять на голове…»

***
Великий о большом и малом:

«…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его мощных ног «калачиком», и гигант с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Огромного, большеглазого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками…»
 
«Качество коренится – в крупном, объёмном…»

***
«А вообще…
Неандерталец бы так не поступил…»

***
                Из «штудий»
    (Похоже, развитие «смертной» темы):

«Красота хороша сама по себе. Безкорыстная красота – правда. Золотое сечение. Которое, впрочем, рационально. Сверхрационально.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что оттуда выглянет –разящий луч? Или беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд, луч правды?
Всё – миф. Разница в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица.
Или вполне осмысленное, сладостное преддверие сверхцели женской правды, возгонка страсти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Кайф!
Для роковой красавицы кайф…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской? – хрен её разберёт) именно таковы. Они правда, они смерть. Они миф. Миф, поскольку – женщина. Правда, поскольку – смерть.
………………………………………………………………………………………………………………
…а, впрочем, правда мифу не ровня. Из правды рождается только правда. Миф глубже, богаче, объёмней правды. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин...»

***
                Глухо, невнятно жаловался иногда Великий, вроде как пытался исповедаться. Юродствуя, впрочем, при том – ужимками, хохотками. Перемежал «исповедь». А я и не воспринимал всеръёз эти сетования. Ну, бредит, ну, балдеет странный человек… так воспринимал тогда. А ведь говорил он о важном, может быть, о самом главном, задавленном где-то в поддоне, не могущим вырваться на свет.          
                Говорил просто, до глупости даже простовато – мол, не может прорваться сквозь какой-то чёрный круг, какая-то ржавая заслонка не даёт. То приподнимется, то опустится… то снова поднимется и – такой свет, такая ясность!..
                А главное, в минуты прояснения, когда заслонка всё же приподнимается, он бывает в другом мире, где слышат и понимают его – все. А здесь – никто…
                Ну, побредит-побредит, да и зальёт горе – так мне казалось тогда. Да так и было по видимости. Но когда, много спустя, наткнулся на странную запись в бумагах, бред  стал проясняться. Да и бред ли? Не чаянье ли? Не выход? –

                «…был чёрный сегмент, проломивший небо. Во сне, в яви – не важно. Но был он, точно чёрная ущербная луна, твёрд, коряв, глух. Глушил звуки, свет, свободу движения, слова и музыку в пространстве. Отделял людей от Бога…
                Удачей, если не просто везеньем, оказалась подвижность сегмента. Подвижный, он походил на ржавую печную заслонку. Когда, наливаясь чернотою, рос, небо становилось глуше, невнятней. Шёл на ущерб – чёрная доля, словно  разрыхляясь, выламывала, выхаркивала из себя – вниз, на землю – зубья музыки, клочья чёрной крови, образуя прозрачнейшие прогалы пространства. А там, сквозь них …
                А там открывалось чистое-чистое, свободное Небо. Небо слышания. Небо слушания. Такое раскрывалось небо – не нужно кричать!
                Шёпот отзывался в любом уголке мироздания. Все понимали всех, всё понимало друг друга. Малый лучик расцветал, играя полнотою цветения, будто в глубокой хрустальной сфере – из конца в конец вселенной.
                И становилось ясно – заточённые в подземелье, мы ничего не слышим, не понимаем друг друга. Мы, глухонемые…
                А там, за чёрной заслонкой сегмента, молитва и вздох были свободны, слышны на все мириады галактик. И ясен был Бог. Было просто, ясно, светло – не было преград. Вот и всё. Так просто…»

***
Кичился Великий:

«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!»:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот так. И не тамочки где-то, а здеся. Вот так…»

***
Отрывочки из цикла «Там-там-там»:

«…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
………………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А «кабыздохами» друзей…»
………………………………………………………
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои  х о р о ш и е   м е ч т ы,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»
………………………………………………………..
Там над листвою меленько
Прозрачный дождик льёт,
И золотая меленка
Червончики куёт…
………………………………………………………..
 «Там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы там бы,
Вот бы где…»
…………………………………………………………………
«…там большие гомосеки
Поприветствуют тебя,
Отведут до лесосеки,
Оприходуют, любя…»
…………………………………………………………………….
«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
…………………………………………………………………….

Странная запись осталась. Продолжение темы «Гурмана»? Бог весть…

СУБСТАНЦИЯ
    (отрывок)

«…как это, Я – и нет!.. Я что, бином
В игре двойной, объект чужого ржанья,
Субстанция не та?.. Мысль об  и н о м
Дрожит в судьбе, спелёнутая днём,
А ночью тихой жутью разъезжанья
Как на лыжне себя с самим собой,
Визжит в душе и, небрежа судьбой,
Вдруг распряжёт мозги, и все стяжанья
Жил, неги, жали, жадности…
Отбой.
Пространство распускается трубой,
Сквозящей в душу ледяным намёком
На область, расходящуюся с Богом,
Где царски безучастно торжество
Пространств, освобождённых от Него.

Там – ничего. Там полный абсолют
Отсутствия, и всё, и пустотища
Такая, что и жуть, достигнув днища,
Бледнеет к утру…
Вот уже где лют
Озноб трезвенья, вот где чистота
И ясность осознанья: неземными
Каналами в тебе спрягали Имя,
Которое вольна лишь пустота
Вместить! А ты… ты со своими
Спряженьями – субстанция не та.
Стяжал? Дичился ужаса в крови?
Пустынных областей?.. Ну и живи…»

***
Из «озарелий»:

«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Кто сказал? Великий сказал. И расширил:

 «Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой верблюд. Революционер.
Нормальный верблюд – эволюционер.
 «Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически развернутый, но не шибко расшифрованный смысл. Развернём. Расшифруем.
Итак, предположим – в очередной раз хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал… ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела, мощные (нормальные) верблюды вновь подминают и оттесняют  хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни, петли, подлянку. Образуется каста имущих.
Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И тогда опять в среде хромых зреет бунт. А то время, пока он созревает, по сути  и есть время долгого эволюционного пути. Дальше – резкая, краткая вспышка созрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге – очередная революция. И опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика нарезает круги, а продолжается старая, как мир, сказка про белого бычка… или верблюжёнка.

***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Когда сильный объявляет себя всевластным,   попирает Бога, тогда Бог вступается за слабых. Бог тогда – Революционер.
А потом снова, с закоснением времени и хода вещей – Эволюционер.

***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюция или революция.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…»

***

Беседы Великого с самим собою:

«Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности:
            пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей.
           Причащение к вечности через Красное Время…»

***
«…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть, «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру, или наш провидецц монах Авель) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие.
Ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, совершаются  великие открытия, пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – Ангел крылом осенил.

***
«…и откуда взяли, что Христос любил часть? То есть – часть вселенной, землю с человеками? Он любил, как и Отец Вседержитель – Всё. Целое. И всё Его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь ноги, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека. А любил ли Он человека, как такового, как часть? Неведомо.
Человек загнивал на земле, было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг жертвенности и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина, и Жизнь…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но, вчитываясь в Евангелие, ищу – а где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, помочь пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, возносил духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с любовью к человеку, как таковому. Другое дело – человек провиденциальный. Промыслительный. Преображённый Человек…
Исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров. По-настоящему любил всегда одну только Истину. То есть – Целое. Ради него пошёл на жертву. Пожертвовать частью –  спасти Целое…»

***

Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»
А. Платонов

«Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт».

***
Частушка


Орёт, буквально вопиет разруха в «архиве» Великого. Кусочки соединяем,
склеиваем, как в школьные годы склеивали уксусом старые, легко рвущиеся  магнитофонные ленты на бобинах. Нынешние ребятишки такого не поймут. Не говоря уж о том, чтобы вспомнить. Да и впрямь ли была этакая дикость – клеить уксусом ленты? Античные времена, однако…
И всё же, весьма любопытные отрывки, несмотря на всю разрозненность и разруху «архива», находятся. Нашлись среди «штудий» мыслишки, догадочки о феномене Частушки. Все собрать не удалось. Что удалось, склеиваем. Итак:

«Что завораживает и возбуждает в частушке? – задал однажды себе вопросец Великий. И сам же себе ответил:
«Нелепость, превозмогаемая еще большей нелепостью».
И подкрепил письменным примером из фольклора:   
 
                «Шёл я лесом, видел беса…»

Настораживает. Беса не каждый день встретишь. А тут ещё – тёмный лес. Неуют возникает. Ну да ладно, всё-таки лес, от бабушек слышали, там всяко бывает.
Но что-то настораживает (хотя в краткости исполнения частушки
тревожность вроде бы не фиксируется). Дальше в лес – больше дров. Дальше – больше:
          
«Бес вареники варил…»

Что же это такое, товарищи? Бес не человек, не баба-кухарка. Что такое вареники? Это же надо где-то муки раздобыть, а кто бесу продаст? Сам хлебушек не сеет, не жнёт. Значит – украл, ограбил кого-то. Но ведь надо и творожком разжиться. Муку надо замесить, тесто раскатать. Хлопот домашних, человеческих – тьма. А где его, беса, обиход? Где уклад с горшками, котелками, ухватами?..   Нет, тут что-то неладное.
Тут – тревога, недоумение. И вдруг:
         
«Котелок на х… повесил…»

Вот! Это успокаивает. Нормальное человеческое действо с походом через лес и встречей с необычайным,  в нашем случае с бесом,  занимающимся чем-то обыденным, домашним – опрокидывается и вроде бы встает с головы на ноги. – Это же бес! Козёл! Он же балдеет: котелок (а, впрочем, где раздобытый? – ещё не отпускает тревога) – на  х… повесил. Вот это уже по-чертовски, это уже близко к «норме».
Мы уже почти спокойны, скоро всё вернется в должное русло, только ещё, ещё бы один аккорд, уже предощущаемый нами!  И предательством было бы не явить ожидаемого. Это позже, в современных частушках появится обманутое ожидание, запаздывающая рифма и прочая подлянка.
А здесь – основательность, как отражение основательности самого уклада жизни…  и вот он, измучивший нас (все – слух, все – разинутый рот) аккорд:

          «А из ж… дым валил».

Ура! Победа! Мир еще стоит на своих китах, черепахах. Добро еще сильнее зла, гармония выше хаоса, реальность нашего измерения прочнее вторгающихся в неё помех инобытия. Дым-то, дым-то из адового котла – ж…! Я могу пройти мимо, меня только смешат, не требуют моей души. А вот коли бес позвал бы отобедать, и я бы с радостью согласился, присел с ним, бесом, у костерка, поел с ним – тут-то мне и конец. Продал бы первородство за чечевичную похлёбку, за вареники чёртовы...
Нет, определённо, покуда слово так испытывает, пробует на излом, у нас ещё вполне надежный запасец. Только где оно, слово такое? Прогресс, понимаешь. Техника, понимаешь…
            «Мы с приятелем вдвоём
           Работаем на дизеле,
           Он мудак, и я мудак,
                У нас дизель с…ли».

А может и хорошо, что – с…ли?»

***
Возвращался Великий к необъятной теме Частушки неоднократно.
И перманентно развивал. Особенно в знаменитой пивной, давно ставшей вторым, после библиотек и ночлежек, домом. Однажды я был даже свидетелем очередной лекции о Частушке. Честно говоря, захотелось ещё разок взглянуть на это, уже
легендарное в народе место – Последняя Советская Пивная.
Тем паче, зазывал Великий настойчиво. Впрочем, и сама лекция показалась занятной, перескажу как сумею, поскольку письменного изложения не осталось.
Правда, должен предупредить: показалась неуловимо знакомой трактовка Великого, словно я её уже где-то слышал…или он использовал один из бродячих в народе сюжетов? Гадать не стану, могу ошибаться. Решим так – это была первоприродная трактовка именно Великого, позже растиражированная в народе. И приступим.
Итак, Великий, взошед на подиум – верхнюю ступень пивняка – возопил:

«Ну что, досточтимое рваньё, разберём сегодня морфологию Частушки?..
Вижу, разберём. Но для начала выясним, из чего же состоит это короткое четырёхстрочное чудо?
А почти из ничего. Из весьма бессмысленного начала и предельно концептуальной, порою даже перегруженной  смыслом концовки. Вот именно из этой неравномерности смысловых нагрузок всё и возникает. И живёт долго-долго.
Ну вот, например:

«У моей милашки в попе
Поломалась клизма…» –

Ну и что? Что такого? А почти ничего, так, житейский конфуз. Какая нагрузка? Да почти никакая. Милашку, разве что, жалко. Да и то не очень, невелик урон. Но зато уж будьте добры, внимательно вдумайтесь во вторую часть:

Призрак бродит по Европе,
Призрак Коммунизма…»

Вдумались, вслушались? Какая мощь, какая грандиозная смысловая нагрузка! Призраки-то, оказывается, не бесплотны. Хотя и неосязаемы явно. Так вот бродит себе, бродит призрак, вроде никому вреда не причиняет… ан поглядь – там катастрофа, там революция, там – чёрт знает что…
И ведь не только глобальные катаклизмы чинит, до самых интимных мелочей доскребается! Ну, что ему, например, милашка сделала? Ай-яй-яй, стыдно-то как… милашке, естественно, стыдно. Не призраку же.
Вот структура, вот морфология! – Из чистого ничего, как из чистого неба облако грозовое, таимое доселе, проявится вдруг и – громы, молнии, град!..»

Так, под традиционный гром аплодисментов, спускался Великий в зал, и получал вожделенную пару пива, как самый честно заслуженный гонорар.  Во всяком разе этот случай могу засвидетельствовать лично. Как соучастник события – в частности, как биограф жизни Великого – вообще.

***
Частушки любил Великий. А больше того любил  поёрничать. Надо всем, хоть над классикой. К месту-не-к месту путал, якобы, строки  совершенно разных произведений. Получалось смешно. Иногда диковато:

«Забил заряд я в пушку... туго?
О чем ты думала, подруга,
Когда визжала – «Наши жёны!..»
Пужала – «Пушки заряжёны!»

Никого не щадил Великий. Настоящий классик! Они, классики, 
Пушкины-Лермонтовы, тоже никого не щадили. И щедры бывали сказочно, нечеловечески, и злы аки псы лютые.

***
И тут же, в папке, между скрепленных суровой нитью листов выныривала порою нежнейшая салфеточка с отрывочком:
«…зачем глаза газели
В глаза мои глазели?..»

***
«Поговорочки-приговорочки»:

«Лучшее враг хорошего», «Бедность не порок», «Не грех в тюрьму попасть»… ну и так далее, по градации. Вниз, по ступенькам… ведущим вверх? Иногда»

               
                «Скушный» рай

«Тоска тоскучая – вот-те вся история человечества. Особливо история  грехопадения» – говаривал Великий. И всякий раз на просьбы прояснить картину этого его мирообраза, отвечал совершенно по-разному.
Вообще, эклектичность, разномастность, разнонаправленность его мыслей, высказываний, «максимок», афоризмов, всё это вообще, взятое вкупе, как осозналось потом, много-много позже, создавало то, что называют ёмким и многозначным  словом ОБЪЁМ. А за объёмом проглядывало у Великого – Целое. Вот такой он был, Великий. У других не проглядывало, а у него проглядывало.
Вспомнилось потому, что нашёлся в архиве отрывочек по «теме»:

«…как происходило падение? Долго происходило, нудно. Не проследить.
                А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. Ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, оставил. На земле и оставил. А где ещё?
      «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Без границ. Права – сплошь, обязанности – побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. Изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века обнаглевшая донельзя, хитрющая лиса, обкрутившая лаской мужика-медведя, уверяет его, что она, видите ли – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Ты – берёшь. Даденное высасываешь. Выцеживаешь главное, живородящее. Воспринимаешь.
Дала она, вишь ты! Да, однажды Дала – в райском саду. Яблочко…               
           Так лишились Отца. – Не обнять, не потрогать. Как теперь из мути безотцовщины выплывать? Как вернуться к Отцу?..»

***
«…а  взять однажды и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной? Бывший, по слухам, где-то в Месопотамии...»

***
          «…Адам давал имена. Не всему сущему, но основному. Обозначал «реперные точки». Вначале было Слово. Слово, как водится в природе, репнуло. – «Созрел стручок». Слова-горошины рассыпались, раскатились по миру…
           Всего не собрать, не обозначить всего. Это уже дело поколений, языков: вырабатывать, обозначать словами все – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности, явления. Метить их словами.
            Адам знал: всё промыслительно заложено изначала. В Слове. Затем – в Грамматике. Грамматика – пчелиная рамка с полыми ячейками-сотами.
            Что далее? Далее главная сладость: заполнение пустующих ниш, заливание их, словно мёдом, словесной массой.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовы» слова, производные от «реперных». Так ли уж сладостен мёд, нет ли, а Грамматика молчит, воспринимает в себя, и только. Даже неологизмы. Как женщина – любую сперму. Авось, хорошо получится. И ведь – получается! Неплохо порой.
       Адам радара не знал? Лунохода?  Компьютера? Промоутера-менеджера-юзера не знал? Ах да, их же не было. Правда не было? Были! А кто они все такие, что они?
А ничего, они тоже  – продление Рода слов,  производное главного дела Адама.
Ничо?
                Ничо, ничо…»

***
«…а вдруг этот «скушный» рай – «фантастическое» видение»? А вдруг это не только тела, но и некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, трахается всё и вся, в любую часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скушном» рае…»

***
Рекоше Великий: лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, до отцовой – на погляд двору – порки, похмелья и побега из дома на чердак.

***
Когда сосульки были вкусные…

***
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого, и ток постоянного счастья, даже блаженства существования сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно гасло. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на обугленном сердце.
А в живом ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в бездомьях, в узилищах, везде, где было тяжко и плохо. Давали энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знаю, он много писал о детстве, писал светло и весело, даже кое-что зачитывал. Но вот сложилась ли цельная весёлая книга – не ведаю. А впрочем…

***
Впрочем, и грустноватые стишки нашлись среди обрывков. Последние ли? Бог весть. Из песни слова, как говорится…

«Я устал от тоски и pазвpата,
Я устал от сестpы и собpата,
Я уже изумляться почти пеpестал
Изумpудным сияньям в ночи...
Я устал.
Я пpошу об одном – погодите,
Кpест не ставьте на мне, pассудите,
Может быть я не всё pазмотал,
Вестник pайских щедpот,
И поpока
Мытаpь, мот...
И мотает доpога
Меж болотных огней,
И до сpока
Измытаpился я.
И устал…»

***
Световид

И устал Великий от… хотелось написать «жизни и творчества на бренной земле».  Написал. Увиделось – глупо. Выспренне. Недостоверно. Если иногда и уставал от жизни, ненадолго. А от творчества не уставал вообще. Он и был самоё Творчество. Хотя и не подозревал, что пишет собой, своим творчеством, всею своею жизнью. Пишет – Сагу. Пусть и пунктирную, что ж… случается не только постоянный ток.  Переменный случается.
Нет, устал Великий – от нелюбви. От взрослой нелюбви к себе, ко всем окружающим… да и к себе самому. Это было плохо. Это было очень плохо. Скучно. Скученно. Это грозило следующей стадией душевной болезни – тоской. Всё чаще вспоминал детство, всё острее понимал – там, в почти райской обители, не было безучастности, безразличия, тотальной не-люб-ви – ко всему. Ко всем. Ко всему сущему. Великий устал…

***
Восстанавливая хроники жизни, наткнулся на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Их и разобрать-то поначалу не мог. Но потом кое-что разобрал. Детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался Великий. Великий  Неандерталец. О том, как всё начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь – «Что млад, что стар…»
Нашлась, однако, и голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью. Вот именно её решил я сделать заголовком к этим отрывкам.

Итак: Книга детства  СВЕТОВИД

 «…точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошёл по земле.
По большой, настоящей планете.

***
…закричал на бегу:
– «Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..»

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики
Воздуха,
И всю жизнь говорил:
– «Хороши!..»


***
...шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...

Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:

– «Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...»

Да, вишь, не сладятся они.


***
…всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
– «Хороша!» – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– «Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно...»   

***
…заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…

Никуда, однако, не денешься.   

Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.

***
…прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –

На планету опять приземлился.

Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.

Снова фокус не получился.

Походил, побродил,
– «Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:

Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
…сунул руку в костёр.
Заорал:
– «А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..»

А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:

– «Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.

И сказала Ладонь:   

– «Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?..               

Так давай свою красную лапищу!

***
…шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.

– «Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..»
   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               

– «Вон откуда огонь свой посасываешь!..»

***
…шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– «Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ты, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...

Вот такая нам резолюция…»

***
– «Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка...»

***
Аты-баты,
Шли солдаты...

– «Виноваты?»
– «Виноваты!»
– «Перед кем?»
– «Перед всем!»

– «Дураки вы совсем!
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...»

– «Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..»

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна…»

***


Кур Пётр.
         (поэма-гимн)

Полынь на губах Валуна ощутил Великий в древних киммерийских развалах. Что ощутил, что разглядел? То ли остатках крепости, то ли вынесенные водами, причудливо обкатанные волнами каменные гряды. Валуны высились не только у самой кромки моря, но прочно вросли в прибрежные пригорки. И, белые, были наполовину занесены нежнейшим, серебряно-зеленоватым пушком от густоразросшейся по всем окрестностям Херсонеса киммерийской полыни.
Великий понял – Валуны говорят. И полынь целует белые камни в губы.
 В растрескавшиеся от жажды губы…
Они любят друг друга медленной, непонятной никому любовью, которую невозможно увидеть из нынешнего быстротекущего времени. Он понял это, и молча поклонился камням, овеянным благоуханной полынью, разносящей свой острый, неповторимый свой запах по всему черноморскому побережью.

            ***
Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан  на Черноморье, где отдыхал Великий после непосильной работы на дальневосточной рыболовецкой плавбазе.
Хорошую там, на плавбазе, зашиб деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось.
Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последнее, уже как слоган, вошло в поговорку у собутыльников Великого. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, так чего же медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий после расчёта на плавбазе решил не пропивать заработанное, а перевести на советский аккредитив. И почти свершил задуманное! Но, но, но! – Девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу. И… занялась макияжем. Она прихорашивалась долго, мудохалась тщательно, на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел Великий.
Терпел, терпел, терпел… пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры друзей с плавбазы. Они уже традиционно пропились дочиста, и теперь искали добычу…
– «Девушка, ну, ну, скорее!..» – завыл несчастный, предвидя ужасающие последствия.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину денег Великого. Друзья с плавбазы застигли его у самого окошечка кассы, и…оставшуюся непереведённой сумму пришлось разделить с товарищами А потом и с припортовыми шлюхами. Прогулять в кабаках, борделях. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадные по тем временам деньжища!) хватило на полноценный отдых у знакомых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл:

«КУР ПЁТР».

 «Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет  хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, равно как деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, с тонко-горчащим привкусом степной голубоватой полыни, киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят вслед за ним из своего глухого кирпичного укрытия, оборудованного в каменной стене, выходят на зарешеченную сеткой-рабицей волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И точно. – Через минуту-другую щупленькая (в сравнении с Кур-Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот чернушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – хохлаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
Так оно и есть. Воистину!
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
Далее – тишина.
Куры сыты, благостны, смиренны. Только радостное, победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты возвещаешь, ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!

***
Вот такой вот отрывок из могучего архива нашёлся в целости, в сохранности. Причём, это было исключением, – полноценный перл, а не отрывок из…

***
И ещё отрывок  из… скажем так – мемуаров молодого Великого. Он также отыскался почти в целости. Но не в сохранности. Не в полной сохранности. Утрачены как начало, так и конец. Это, скорее всего, часть целого, часть какого-то сочинения о юных, самых беззаботных летах героя.
Вероятно, зарисовка из того периода жизни, когда судьба занесла в филармонию. Не музыкантом, рабочим. Монтировщиком сцены. Объездил Великий с оркестром многие, даже самые заповедные уголки необъятной, как Русь, глухомани.
А что? Был бы клуб, сцена, пианинишко. Остальное в – фургоне. Два рабочих сцены, один из которых млад-Великий, изловчились размещать оркестр виртуозно, на любой, самой корявой, даже самой крохотной сцене деревенского клуба. А иногда и сельсовета. Размещали виртуозно, в отличие от не всегда виртуозной игры полупьяного оркестра. Научились располагать всё это – «дерево», «медь», пульты для нот – в любых условиях, даже на полевом стане, в разгар битвы за урожай

***
Странно, сугубо мемуарный жанр Великим не часто разрабатывался. Может быть, неопытностью в этом жанре объясняется неполнота отрывка? Или утеряно продолжение? Названо суховато, но по сути: «Гастроли».
Впрочем, не станем трындеть попусту, приведём то, что есть. С извинениями за чрезмерную вольность в описания сельской простоты, обсценный язык, физиологичность. Ну, не мог приукрашивать и лакировать Великий саму природу, саму «жись»!
Физиогномический этот очерк если и не шибко пристоен, то вины автора здесь нет. Что делать? Русская глубинка, «суровый реализьм»….

Гастроли

    «… тпрр-у!.. Село «Белое»... Почему белое?
Все забыли.
Глиняный берег реки. Потом река.
Потом переплывёшь реку, и – где глиняный берег? Заливные, сладкие луга.
Змеиные травы, хотящие серпа. Серпы баб, мягко порющие траву…
Такое снится.
Только сердце во сне заноет – и запоёт пчела…
   
 Плыли обратно, как языческие гроба, заваленные охапками полевых цветов…
………………………………………………………………………………………………………………
      Концерт вечером.
Наладили в клубе сцену, дёрнули по пиву. Пошло. Решили добавить. Кинули, как водится, жребий. За добавкой мне. Отправился в магазин.
     По дороге пристали пацаны – купи курева, им не дают. Айда. Магазин в двух верстах, всё веселее шкандыбать...
Старшему лет одиннадцать. Молчит, пока тарахтит младший.
Глядит дворняжкой, а в глазах – огоньки. Младшему десять. Может и врёт, но младше только ростом. Наглый, рыжий. Не рыжетой лисы, а как-то по-русски рыжий. – Выгоревшие, белесые волосы. Шершавая, с веснушками, рожа.
   
– Дядя, а ты е…ся?
(Поговорили!)
– А ты?
Хвастливо, скороговоркой: 
– Один раз е…ался.
– Да ты что?
– Ещё ка-ак!.. Я надрочил сперва, а Верка голая лежала на постели, я ка-ак с разбегу прыгнул, она и не заметила как я по…лся.
– А потом?
– Убежал.
Старший стыдливо хихикает (Верка его сестра), пытается вступиться:
– А вот я спрошу у ней.   
– А она и не узнала меня даже, чего спрашивать?   
– А вот спрошу!
– А не спросишь!
– А спрошу!
– А не спросишь, слабо!

Я на правах председателя:
– Стоп. По порядку. Сколько лет Верке?
– Двадцать пять.
– Двадцать! – поправляет старший.
– Козёл ты (это младший) недо…ный! Производные от слова е... для него
самая сласть. В мокрых его устах это слово пропитано всеми соками, запахами и звуками земли, в его сознании это слово уже успело приобрести смутный, магический, до конца не постигаемый, но чарующий смысл.
Козёл, п…дит она тебе! Двадцать!.. Виды у ней, знаешь какие?
– Знаю!
– А-а, подсматривал, говнюк! За сестрой подсматривал!
– Не подсматривал!
– Подсматривал, подсматривал – тиранит рыжый – подсматривал и дрочился…
   Старший в отчаянии. Но уже поздно. – Сболтнул лишку.
А рыжему палец в рот не клади. Агрессор.
– Нас мамка в баню водила, и всё…
– Всё? А х… она у тебя не сосала? П…н  ты, Петух! За…нишь тоже! Тебе в армию скоро, как же, поведут тебя с Веркой!
– Срань пузатая! Ты же с Лидкой ходишь!
– Ха! Лидка! (нахлобучивает драную кепку на лоб), на нее и пупырь не встанет. Ей только в школу идти, а тебе в армию скоро, а Верка е…тся уже.
– С кем?
– А хоть со мной!  нагло ударяет себя в грудь. Хохочет, победительно поглядывая на меня, куражится:
– А ты ссыкун!
– Кто ссыкун?
–Ты!
–Я?
– Ты!       
– Ты сам ссыкун!..  (Петух явно не умеет обороняться, не говоря уже о нападении).
– Я водку пил, бабу е... л, паль курил – гарцует Рыжий.
– Паль мы вместе курили.
–Кури-ил! Х… ты моржовый сосал, а не курил, – свалился и ногами задёргал.
– Тебя самого донесли до хаты!
– Меня?.. А кто косяк долбил?!
– Вместе долбили.
– Х… ты сосал, а не долбил.
– Сам ты х… сосал (обиженно).
– Рыжий на взлёте:
– Сосал! Сосал во-от такой х… и – чмокал!..
– Кто чмокал?      
 Ты чмокал. Чмокал, чмокал. Все слышали.
– Кто слышал? Никто не слышал… (бессилие, обида – искалечат его тут).
– А ты у дяди спроси, он тоже слышал…
     Мне начинает казаться, что я действительно слышал.
    ...по мере того, как сникает Петух, рыжий вампир наседает, напрягается,
подрагивает от счастья, словно струна – вдохновение посетило его
в этот вечерний час, на пыльной дороге, откуда и выходят, как заведено, самородки, таланты.
Вот идёт босиком, поплёвывая в пыль, попинывая камушки, гадя словами, крепкий мужичок, хозяин. Или разбойник. А рядом – чудик, подкаблучник. И бреду с ними я – рабочий сцены, нагрянувший сюда с гастрольной труппой филармонии.
Я не Макаренко. Я куплю им сигарет, я буду говорить с ними обо всём, что интересно им. Хотя бы потому, что идти ещё с километр. Я догадываюсь, что Петух никогда не врежет Рыжему, что ручеёк перебранки расплывается так безобразно, что я скоро не  в силах буду его перегородить.
– Кончай базар! Ты, Рыжан, по порядку давай, конкретно.

   Рыжий постепенно затихает, отнекивается. – Мол, ни к чему это, лишнее… сам ведь всё знаешь, чего там...
– Нет уж, давай. Корешка ты облажал, теперь сам в грязь лицом не ударь.
Это убеждает.
– Да как… снял у двери штаны…
– И что?
– С собой взял…
Теперь очередь старшего. – Оживает.
– Скажешь, рот ими затыкал? – хихикает.
– Я вот тебе е…ло заткну!
Смолкает Петух.
– Ну, по дороге надрочился… а Верка голая… ну, пое…лся и убежал... (Трудное место одолел. Хоркнув, сплевывает).
– У нее п… знаешь какая? Во! – разводит руками, показывая баснословные размеры.  Чуть не утоп, пока ломал... (секунду сомне¬вается):
–  Она вообще-то честная была…

Тут уж Петух не выдерживает, заливается:
– А то я думал, чего это батя говорил мамке про Мишку...
– Какого Мишку?
– А из области тракторист, в посевную был...
– Что говорил?
– А, говорит, пахал бы, скотина, у себя целину, или шлюх драл, а у нас и своих пахарей выше крыши.
– А Верка что?
– А Верке чего? По шее получила, да и всё.
– Ну и п…дун же твой батя... как и ты… я его ночью...(внезапно свирепеет Рыжий), пос…ть выйдет, запру дверь, подожгу сортир – по…дит тогда!.. или прирежу… вот увидишь!…
– Ты прирежешь?
– Я!
– Спорим, не прирежешь!
– Кто спорит – говна не стоит.
– А кто молчит – в говне торчит.
– Это кто в говне торчит?
– Кто молчит…
– А кто молчит?
– А тот и молчит…
– А ты и молчишь.
– Я молчу?
– Ты молчишь!
– Это ты молчал, а я говорил.
– Х… ты сосал, а не говорил,
– Кто сосал?
– Ты сосал.
– Я?
– Ты!.. и чмокал ещё... все слышали…
– Кто слышал?
– Все слышали. У дяди спроси…

   ...в магазине мне выдают измятую трёшку, извлечённую Рыжим
из потной ладони Петуха. Им – сигарет и портвейна. Печенье возьмут сами.
– Вина? Уговор был на табак.
– Жалко, дядя? Да? Ты не бойся, мы с первого класса пьём...
– Не ссы, Петух, он жмот, других попросим… жалко ему…

        Мне жалко, но…
Я покупаю детям грязного вина, сигарет, спичек. Загружаю рюкзак всем надобным для себя, для моего друга-грузчика, для Митрича – ясноглазого веселого баритона (перед концертом горлышко промочить), иду обратно…

     Пацаны уже выскочили на дорогу, цепляются за борт грузовика. Машина набирает скорость. Они повисли на борту, летят в багровой пыли заходящего солнца, пьяные уже от одного восторга предстоящей пьянки, от скорости полёта...
     И какой русский не любит быстрой езды?..

«А дорога дальше мчится, пылится, клубится...»

И песню люблю.

Сегодня вечером её споет мой друг Митрич – неудачник, пьянь, артист больших и малых погорелых театров.
Он холит горло.
В нагрудном кармане у него ингалятор Махольда в замшевом чехольчике – стеклянный, изогнутый, как миниатюрный саксофон...
Гастроли!..»

***
Что уж там дальше было, как прошёл концерт, куда пацаны задевались, чем вообще, как бают гадалки, дело кончилось – неведомо-негадано. Да и теперь, когда почти уже всё завершено, почти всё уже свершилось, стоит ли гадать, какой сюжет-поворот в том романе завернул-удумал Великий...

***

ЧУМАРИКИ

Удумал поздний Великий, на последях удумал, что главные роли в истории России 20 века исполняли в первую очередь политики, герои и военачальники. Мысль грандиозная в неоспоримой банальности, тут не поспоришь. Но копнул Великий всё-таки глубже. Понял, что не только они, но и самые обычные, незнаменитые люди играли колоссальную роль в том потоке времени, о котором классик сказал: «История складывается из миллионов незримых воль». Без них грандиозное, театральное, трагикомическое действо всего человечества было б немыслимо. В хитросплетениях судеб миллионов крылась цветущая полнота и сложность.
 Но вот ведь фокус, вот разлом кривой мировой призмы, разлом правды-неправды: только те из персонажей, что оказались на виду, на слуху и в памяти современников, добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно.
Но однажды уразумев и уверовав, что справедливости в жизни нет, Великий чудным, выборочным своим пером в диковатых стишках запечатлел всё тех же знаменитых. Не только их. Но большею частью их. К сожалению. А просилось многое под золотое перо. Да что уж теперь…
Странность заключалась в ракурсе зрения, в юродивости взгляда и чумовой оценке лиц. Как знаменитых, так и не очень. Но – разлом призмы таков,  тут уж ничего не попишешь, не исправишь. Разлом призмы, фокус излучения...
Поэтому стишки обозначим попросту: «Чумарики»
Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ  (ВЕЛИКОГО).

Неполный список действующих лиц: Ленин, Сталин, Дзержинский, Жуков, Хрущёв, Гагарин, Брежнев, Лужков, Горбачёв, др...


Кантата Основателю

Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан…
Не Надин, не Ленин, а – весь.



Вождю

(В музее оружия вспоминаю друга Булата, рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века):

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт. Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.



В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.


Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.


1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!


Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, мудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ж  ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый!..


Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла  –
На халяву, на блуд, рандеву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила:
Сдать Москву!
Сдать в аренду Москву…

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…


Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…

***

А ты меня не боишься?..

Поузел, сильно сузился сегмент жизни Великого, когда наступили мрачные времена. – Времена космического расширения информации, информационных полей. Люди запутались в проводах, попали в плен, во всемирную паутину, и всё меньше живых почитателей оставалось теперь в любимой пивной. Вымерли великие синяки...
Да и сама пивная была обречена. Новые технологии «кратофорного» (по ускоренному, а по сути халтурному методу) импортного пива вытеснили родимое.
  Он всё чаще грустил… я всё реже видел его бесшабашного, с беспричинно радостными, иногда даже во тьме светящимися глазами. А потом почти перестал  встречать, видеть его вообще. Любого.
И вдруг…

***
  Припёрся, незваный,  завалился с ранья. Очи выпучены, весь измятый, где-то изваляный, и – счастливый. Рассказал страшную быль. Последнюю страшную быль. Светится небывалым, чем-то таким, чего не видывал ранее...
Это показалось странным: он как раз маялся очередной изгнанностью отовсюду,  не было уже прекрасного подвала сейсмостанции. Даже дворницкой под лестницей не было. Ночевал где придётся. И вот, заночевал…

– «Ну, я тебе доложу, дела!.. – начал, едва растолкав меня и попросив стакан воды. Что показалось ещё более странным. Не водки – воды!

– Вчерась мотался по рынку… до вечера шастал. Успел прихватить картофанчика, редиски пучок, то, сё… ананас у хачика… всего-то. Но на полкило хватило, даже осталось ещё... ну, такая, знаешь… красивая. Кажись, лет пятьдесят, не больше – нёс, впадая в эйфорию, продолжая диалог уже с самим собою.
Я не перебивал.
…  шея в морщинах, вся в затрапезе, а красивая, блин!..  молодая ещё… –
с прищуром сомнения глянул на меня и спросил, почему-то с робкостью – пятьдесят, это ж не старая?.. Или старая?..
– Сойдёт – кивнул я – если не заразная…
Подхватил радостно: – Во-во! В нерв уклюнул! Я первое, что подумал – а не намотаю ли на винт, в этаких-то саргассах? Презиков не припас…а  кто ж её знает, кто такая?.. Раньше везло, да и шалашовочки почище попадались, нормальные вроде, а эта… кто её знает, откуда взялась?
Правда, незнакомку эту  распрекрасную ещё днём усёк – ходит по рынку, облизывается, а стырить стесняется. Или хоть попросить чего. Голодная, видно. Да и похмельная, похоже. Синева под кругами… а глазища – огромные, утонуть можно. Вообще вид, как будто из бывших, из благородных, что ли… худенькая, стройная, неопытная, побираться необученная.
И – на меня всё поглядывает.  Догадывается, зараза, чем тут занят. Вот так полдня на расстоянии и проходили. Видела, глазастая, как пару раз цепанул харч у зевак. А не выдала.
Только рынок закрывать стали, подходит, жалостно так:
– «Угости… не пожалеешь… с утра росинки не было… и выпить бы. Отдамся, где скажешь. Отслужу. Не бросай только…»
Ну, дела! Объяснил, что сам бездомный, пожрать-выпить хочу, а выспаться не знаю где. Встрепенулась:
– «А я знаю. Пойдём, не пожалеешь… «бармалея»  возьми… для меня…»
Ну, взял белой себе, ей «бармалея» огнетушитель, закусь… килька в томате, сырок, то-сё, батоны…
– Веди – говорю – где там лёжка твоя… или дворец.
Привела на стройку, недалеко от базара. А там, в кушарях у забора, за вагончиком рабочих – и в самом деле дворец! Из картонных коробок для сигарет (а все в импортных наклейках, пестрят, душу радуют), такой нехилый городок, большущая такая голубятня. Тряпьём пол устлан. Дырочка квадратная в «стене» – для воздуха. Для покурить, то есть. В общем, ништяк жилище. Не ожидал, честно, не ожидал…
Ну, полегчало на душе. Бухло достали, жратву разложили, тяпнули по стакашке. Она красного, я белой. Приглядываться стал – правда, красивая…  жалкая только, в  одёжке бедненькой, старенькой… и пьюшка, видать, безнадёжная. Только стакашок закусили, второй наливает… а потом – почти тут же – третий. Полфуфыря залудила,  повеселела. Разрумянилась, морщины  разгладились… а то бледная была, как мел, от голода-похмела, видать. Ну, блин, думаю, чистый Крылов, типа и под каждым ей кустом был готов публичный дом…
Кофточку скинула, юбчонку… в маечке одной голубенькой да трусишках красных осталась… а трусишки выцветшие такие, рваненькие, дырявенькие… хоть плачь, хоть смейся...
Не-е, не заплакал, не засмеялся… страшненько стало – а вдруг заразная? Ну, застыл я, гляжу на курочку эту щупленькую, немытенькую. А соблазнительную, блин, красивую… и как тут быть, думаю?
Всё она поняла. Умная, жизнью тёртая…

Тут Великий перевёл дух, значительно этак помолчал, поглядел на меня и –
 перст воздев, что, как правило, означало у него нечто чрезвычайное – произнёс то, ради чего былину плёл-выплетал:

– «А ты меня не боишься?..»

– Вот, вот что она у меня спросила, вот что она мне сказала! – торжествующе, даже восхищённо воскликнул Великий.
– Ты понял? Она же прочитала мысли мои! Она добрая, знаешь… всё поняла, и всю  свою жись мне в ту ночь рассказала…
Родня у неё богатая была, воры один к одному. Но сильно пьющие. И пропили почти  всё своё хозяйство – фабричку деревообрабатывающую, которую сумели оттяпать у государства в лихие годы. Приватизировали. Дом хороший выстроили. На территории двора и  поместилась фабричка эта. Доходы хорошие были…
  А потом померли родичи, сгорели один за другим. Водяра палёная сплошняком катила в те годы. Осталась от всей фабрички не то пилорама, не то циркулярка. И вот она, дурочка, крутила её, напившись – от не хрен делать, от скуки, отчаянья, одиночества,  безработицы. Сама ведь попивать начала, увлеклась… детей не завела… дом за долги ушёл. Сарайка до поры оставалась, и только. Вот она и крутила спьяну да сдуру эту хрень, просто так, с визгом на всю округу крутила хреновину, которой толком даже названия не знала. Врубит на полную мощь и – радуется, дура… пока не сломалась к чёртовой матери вся эта механика…
А вообще-то родичи её, хоть и пьющие-пропащие, поняли сердцем – девчонка не в их породу пошла. Рисует что-то вечно, рукодельничает, игрушки разные мастерит, соседским детишкам дарит… ну, и определили её в художественное училище.
– «Знаешь, как я рисовала когда-то? У меня даже выставка была!..»  –  так она мне сказала. А я верю, верю. Так всё и было, наверняка так. Она, знаешь, –  чистая… душой чистая.  Да и телом…
Я ведь сбежал от неё... – горестно, непритворно-горестно вздохнул Великий – а куда сбежал, не догадываешься? И когда такое бывало, чтоб водки не допил? Никогда не бывало. А вот, стало. В круглосуточный медпункт сбежал, экспресс-анализ по горячке сдал, сволочь я последняя... но я ещё  вернусь, вот увидишь, вернусь!..
Знаешь, худенькая, а такая, такая… утонул там, в бездонном у неё… и ещё, и ещё  тонул… и насытиться не мог… хрюкал, наверно, от сласти такой… да и вопросец этот её – «А ты меня не боишься?..» – подкосил. Бредовая ночка  была…
***
Хряк покряхтывал…
***
 …а может, жениться на ней? Найти её  и жениться… а чего терять? Оба побродяжки, так и побредём по свету, а?..
– «Женись. Найди и женись. Так лучше. Не заразная ведь? Не боишься ведь? Да это ж теперь самое лучшее для тебя, считай, подарок судьбы… ищи, найди, женись!» – сказал я тогда ему. Сказал, получилось, в последний раз. Сказал, как приказал. Словно бы приказал умереть. Женщина, это ж земля, это же смерть. А я послал, самолично послал!..

***
Потом я сходил на ту стройку, поговорил с работягами. Они показали развалины цветастых картонных коробок, рассказали про странную приблудную бабёнку, под конец смены пробиравшуюся сюда. Ни с кем не общалась. И её никто не трогал. Молча забиралась, как собачонка ничейная, в конурку-дворец, а на заре так же молча уходила. И  всё. С ней никто не заговаривал. Чуткие люди, рабочие, понимали, человек в беде, не надо трогать. Иногда оставляли недоеденное…
 
***
О не менее странном человеке с рыжеватыми, но уже сильно седеющими кудерьками никто толком не знал. Пару раз наблюдали картину – молча стоит человек у «дворца», и ждёт. Подолгу ждёт...

***
 Его тоже никто не трогал. Чем закончились эти великие стояния, так и  не выяснилось. То ли испросил прощения, то ли согласия на руку и сердце? Непонятно. Только однажды вышла она, выползла из роскошной, расписанной всеми флагами мира  конурки, и также молча, молча пошла рядышком… и всё также молча побрели они куда-то, уже вдвоём  –  ЧЕЛОВЕК с ЧЕЛОВЕЧИЦЕЙ…

***
Среди «архива» Великого нашлись стишки, напомнившие о той странной женщине. А может, они и были о ней? Писаны стишки от лица женщины, назывались:
Апокалипсис предместья
«…тётки пили,
Пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.
Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.
Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:
Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.
Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.
Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…»

***
           «Всю-то я вселенную объехал,
           И нигде я милой не нашёл…»

***
Не нашёл я ответ на вопрос – а куда он делся? Куда он задевался потом, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину порою вещал… и вот, нету его. Куда подевался? Один ли, с подружкой-побирушкой своей?.. Чушь, чушь. Домыслы. Всё в тумане, в сизом рассветном дыму… куда подевался? Никто не скажет, никто не ответит.
                Да так ли уж никто?
            Отвечаем решительно: ни-ку-да! Как самый настоящий Великий, он и всегда, и ныне действует в ином измерении. Он почуял раньше других – назревает на земле новая порода, целая раса синтетических людей, которые уже и не очень-то люди, скорее  приложения к проводам, кнопкам, сетям. Узкоплечие, без мышц, без особого различия половых признаков, долговязые, гидропонные огурцы с наушниками в ушах, с глазами, упёртыми в гаджеты существа…
       Передвигаются сами по себе, перекрёстки по навигатору переходят, ничего вокруг не видят, людей не замечают. Ни на улице, ни в метро…
                Понял – пора уходить. Холодно среди них.
            Он жил – настоящий человек – Словом! Светящимся и пахнущим восхитительно, невероятно, веющим осеннею плодоносящею яблонью Словом.

***
             Когда жили старые люди…

***
             И понял Великий – нынешние существа находятся в состоянии мутационного переходного периода. Переходного… а куда, во что переходящего? Не скажет никто. 
                Великому было не по пути.
Эти новые синтетические существа всё более становились обдолбанными Цифрой, и всё менее пронизаны Словом, запахом, кровью, силой…

***         
Великий ушёл…

***            
              Мы ещё встретимся, знаю. Это будет мир блаженных, чистых  – очистившихся на земле, прополоскавшихся в её щелочах и синьках до ангельской белизны, до небесной глубины, голубизны. Сбросившие мглу греха…
             Да, он был, он пребывал в этом измерении. И нами была предпринята попытка реконструировать судьбу, записи и записки. Пусть отрывочные, ну так, – великие же! О Великом же!..
 ………….……………………………………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………………..
P.S.
Спросил я однажды Великого, в самом разгаре «творческих подвигов», в пору
усердного ваяния частушек, россказней, прочих сочинялок:
– Ну, что, что такое вся твоя жизнь… нелепая твоя жизнь? Почему у тебя всё так странно, нескладно, неуклюже… почему не как у других? Уважь, дружище, окажи милость, скрути кратенько «мысь». Мастак ведь, не одни размышлизмы наворачиваешь, ты ведь ещё и афоризмы толкать не дурак… –  так вот, растолкуй мне внятно: что оно такое, вся твоя «жись»?
И был мне ответ:
– Кратко? Три короба. Три короба вранья – вот вся моя жизнь. Вру. На одних только трёх коробах жизнь не кончается. Ты бы спросил: а что такое творчество твое,
записи твои – что это такое?
И я спросил. И был мне ответ:

– Четвёртый короб…

И лишь теперь, спустя многие годы, осознал я, что всю эту книгу можно бы и не  просто назвать: «Певчий Гад. Сага о Великом». Но и ещё, как постскриптум:

            Четвёртый Короб
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
…………………………………………………………………………………………………….
Итак:               

                Четвёртый короб.
      
Вторая часть книги «Певчий Гад», дополненная фрагментами «философских тетрадок», разрозненных рукописей, «салфеточек»… обрывками Великого.


1.
***
…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, отыскать ещё следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев. И там, в разломах, увидеть огромные золотые слитки, припорошённые землёй – слитки, гнездившиеся в душах человеческих…  а теперь, кажется, никому не нужные…

***
С годами человек становится – лесом. Темнеет, стареет… вконец изолгавшись  –  виноватится… зарастает сухостоем, морщинами, мхом, грибами… и всё что-то ухает там, далеко-далеко, в глубине… то ли сердце, то ли филин.

***
Про Альфа-Центавра ни слова в Писании. Чепуха это в объеме Божественного, все эти Альфы, Беты, Тельцы, Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить – тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть. Были ими, пока не Встретили…
«Уловлять человеков» – вот объём, вот дело!  Небогатые люди, слыша Слово, бросали  сети, веками кормившие их, шли за Ним, уловляли человеков. Вот масштаб, вот задача!

***
Да само небо нечисто пред Богом…

***
…но что же делать мне, Неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в    провинции, в изолгавшейся вдрызг цивилизации, где-то на отшибе Млечного Пути? Что мне делать – с тобой? Хотя бы с тобой. С бесконечными вами, притворяющимися тобой, обманывающими, возрождающимися, нарождающимися?

2.
Помню, когда родился, людей на земле было  примерно два  миллиарда.
Полвека – и перевалило за семь. Выходит, миллионы лет человечество с трудом карабкалось по арифметической прогрессии, а за одну мою, ещё даже не прожитую жизнь, перескочило на шкалу геометрической прогрессии!..
А не взбунтуется ли  планета? Всего-то – чревом крякнуть, вулканом пукнуть, цунами  вздуть… а там вирус, а тут война, а то стихийное бедствие…
Трудно Планете, больше 12 миллиардов не вынесет, подсчитано умными. А они, эти 12, не за горами. «Плодитесь и размножайтесь»? Да. Но – до какого предела?

***
              …да и к чему столько двуногих? Задуматься бы «наверху»,  поставить госзадачу архитекторам: полностью отказаться от небоскрёбов, роскошных билдингов для воров, чиновников, шлюх, изменить в корне строительно-архитектурное сознание.
               Россия велика,  лесов, рек полно… почему не научиться заново строить землянки? Не сырые норы былого, но архитектурно выверенные проекты. Полы с утеплением, крыши стеклянные, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.
Подвести коммуникации, и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Лес бы кормил, река… у чиновников из бюджета клянчить не надо. Река рядом, пашня рядом, лес рядом. Чем не девиз будущего: прокорми себя сам!
Путь Геракла в новой реальности…

***
А мировой олигархат тоже думает: и зачем столько двуногих? Миллиардишко нас, и будет. Хорошо будет. Миллиардишко мироедов. Кто работать будет? Роботы будут. Мироед не для труда создан…
А-а-а!.. Туши свет…
Человечишко – дрянь. Сказано сильными. Вирус возбудить – па-ажалте. Сказано – сделано. Есть лаборатории, докторишек в избытке. И бомбёжок не надо. Вон это варварство,  бесконтрольное распложение! Землю только изгадят. А чистая, девственная земля ещё нам, мироедам пригодится. Ну, миллиардишко на одной планете, и хва, хва, хва. Остальные – на небеса. Или под землю.

***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается водами. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, Скала, живёт в своём – по-настоящему огромном – времени и ритме, а мы в ускоренном, маленьком, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас – другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах.  Потому и не видим Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. Смысл Жизни. И, если вглядеться, там тоже блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Смысл в том, чтобы Скала рассыпалась, стала песком. Вечное умирание продолжилось бы в разрыхленном, успокоенном виде. А ну как песок снова соберётся в Скалу? А ну как заблещет крупицами? А ну как змеисто-ползучие, с тихим шорохом и  шипением наползающие на Скалу корешки окрестных трав снова расколют её?..
Как же это печально, старо… непреодолённый и, видимо, долго ещё  непреодолимый хаос царит над Скалой, которая – Смысл, и смысл покрывается трещинами, а потом раскалывается. Зачем? Где «Ценностей незыблемая скала» по слову поэта? Да нигде. В яви – нигде. Если где, то нечасто. Да и в нечастом – сомнительно. Под вопросом.
Здесь всё – под вопросом.

3.
***
           Начитавшись античных преданий, восхитился Великий самым циничным мыслителем древности:
– «Надо же так! – Возлежа у портика, на людной площади, ещё достаточно молодой Диоген, поглаживая живот, а потом запуская руку в промежность, орал от счастья или оргазма –  настоящего или театрального, теперь не разобрать, – орал и приговаривал:  «Ох, если б вот так же, поглаживая живот, можно было утолять голод!..»
    
***
Старый-старый, старый старик Диоген…

***
Диоген Синопский, циник, по философской фене – киник, умер в глубокой старости. Миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников, умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.
А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое иному стоило б жизни, владыка лишь взглянул на солнце, усмехнулся и молвил:
– «Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном».
         А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте – в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских  беседах проводили киники золотое время.
Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от ристалищного умствования и перепоя…
Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал. Просто выразил царю неудовольствие от того, что на своём громадном коне Буцефале тот заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость: – «Проси у меня что хочешь, мудрейший», ответил, лениво поглаживая живот,  уже переполненный вином:
              – «Не засти мне солнце».
И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил, понял – перед ним равный.

***
Умер Диоген печально, практически в одиночестве, когда смерть царя оплакивала вся Эллада, в тот же самый день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пять согбенных старцев – бывших учеников…

***
Хороша старость на воле. Плачевно умирание в городе. Печально. Телевизор – последний собеседник умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть, как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное. Хотя и стыдился.
Ну, какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость. Никчемную уже, никому уже не нужную жизнёшечку…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно нужно это остальное. Есть память…

***
                Память свежее жизни…

***
4.
                Световой сквозняк

…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, бредёт в поликлинику ссутулившийся человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
       И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем, ясны, веселы, и через мгновение начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то радостно. Беспричинно радостно! Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же поэт.
Связан со Словом…

***
Человек ещё не догадывается, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенила сирень, потом котёнка, а с ними и всё бессловесное – траву, землю. И только потом его самого. Пусть не с такой силой и ясностью, как всё бессловесное, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять по пути к приговору, а выразить в Слове, хотя бы частично, остаточно, то это будут уже не стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Поэзия – световой сквозняк, блуждающий по вселенной, насквозь пронзающий мироздание, а не одного только, возомнившего о себе нивесть что человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров. И главное – луч непредсказуем.
Более того – беспричинен.

***
Творить смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. И если каким-то образом (со-изволением?) это нетварное летучее создание – Мысль  – попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором»: какова сила соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс, на скорость обработки. Но главное гнездится далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» –
самое философское произведение в русской лирике. В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё: 
Пред-жизнь, Жизнь, За-жизнь.
И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…

***
Клич-завет – «Не гонитесь за смыслом! В стихах смысла нет!..».
А что есть?..
Есть всё. В настоящих стихах, восходящих до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. Здесь грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…

***
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Это уже не стихи – Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом!
Смысл – философам. Деяния света – людям. А человеки чаще всего гоняются за смыслом, как дворняги за брошенной из окна обглоданной костью. Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой древней и протяжённой реки.

***
     Человек  догадывается… световой сквозняк  разрядил его тьму…

5.

***
Разговоры… короткие, как жизнь…

***

              Соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, опершись на него локтями лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а «между делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души, иссохшие что злат-листок поминают… а всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
А где оно, золотишко? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничо, ни огненной золотинки не пропадёт, всё сольётся в Океан, к золотым, безымянным, неисчислимым кирпичикам, вымытым из несметных душ, отблуждавших по смутной земле, дай срок. А может быть, приглядеться – всё цело?
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…

***
Из штудий «КОСМОБРЕДНИ»:

***
Вверху – свежая крона. Посередине – ствол.  Мощь. Крепь. Опора. А в итоге – стройматериал. И видится в итоге только это – пила, топор, рубанок, стружка. Красивый буфет, полочки, стулья...

***
Но в подоснове всего – корни. А что там вызревает в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах?
Жадность, жирность, страсть…

***
Рост, вызревание – вот что ещё, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Тем, в ком огненный кирпичик ещё цел, не растаял.
Растает, расколется – золотой только блёсткой просверкнёт и – в Океан: по канализации, по унитазу, по родниковому или, в городах, мутному дворовому ручейку…
А жадность, жирность страсть? Сила. Это движет.

***
Поднебесные, кровищей изгвазданные, зажатые планетой, атмосферой – кто? Двуногие. Вечные? Вечные.
Попадают во Время, как в мухоловку. В мухоловке кто-то начинает искривлять, корёжить Вечных. – Искривлять, истощать, овременивать вечное. Искривление Замысла благодатно – выходит? По человеческой видимости, только по человеческой...
Часть Замысла Божьего о человеке? Испытание Временем? Похоже.

***
Рай… где он, Рай? Ау-у, миленький! Скрываешься-таишься где?
А – за точкой Большого Взрыва. За пределами Пузыря. Какого? Известно какого –   Общемирового Пузыря. Пучится там, за пределом видимого-знаемого.
А вот возьми и пронырни – скрозь. Вот так, запросто, скрозь воронку песочную,
скрозь иголку, скрозь евангельское, скрозь игольное, скрозь ушко. Получится? Да кто ж
его знает. А ты каким-нито чудом изловчись, пронырни. И вот ты уже – за воронкой...

***
           Рай… Пузырь. Прорви «Пузырь», окажись ТАМ. Пропустят? Да кто ж знает! Старайся, старайся. Туда, сюда, обратно…
А примирение с маятником мира, ёшкин кот, – смирение. Сиди, не рыпайся. Сиди здесь. Не долбись, как баран в чужие ворота, во всякую дрянь. В альдебараны всякие, орионы, туманности. Сроки придут – объяснят. Без туманов, формул, расщеплений. Проято, внятно объяснят. Главное смирись. И не дёргайся.
Смирение. Приятие божьего мира. И – никуда! «Космология» – тут. Гнев, примирение, гнев. Смирение. Вот те и вся космология…

***
Сразу, с налёту, тебя – Туда? Ага. В бессмертие…
Фраерок, сойди сначала вниз, по ступенькам, в обратку. Побудь усоногим, моллюском, простейшим. Обрети, как некогда, в самом начале, бессмертие. Для начала – в образе одноклеточного. А уж потом… потом поглядим. Бог весть…

***
Живу себе, средь бела дня,.
Была какая-то причина,
Я только следствие, меня
Миров инерция включила,
Подбросила, перевела
Из цеха становой отделки,
Где жизнь ворочалась, ждала,
На разворот железной стрелки.
Исколот щёлканьем секунд,
Щекочущими их усами,
Насквозь промерянный часами,
Я в тёмный ритм вошёл, как в грунт…

***
Будущее страшит неизвестностью. Неизведанностью. А прошлое? Почему не страшно то, чего не знаешь в прошлом, до рождения? Вот, родился, отряхнули, отмыли, похлопали по жопке… заорал! И тут же – на циферблат. Усадили на земной циферблат, и – мотаешь срок. До следующей неизвестности.
Но ведь закон сохранения энергии никто не отменял, не опровергнул! Значит, сама смерть – неправильна? Или «незаконна»? Или её просто нет?
Значит, страшно только здесь, крутясь и мотая срок в пределах только этого, земного циферблата, только здесь страшно? А поток энергии непредсказуем, и потому неизвестен. Потому – страшен. Боже мой, чего страшиться-то?
Страшно было бы иное – вечная неизменяемость, омертвелость форм. Вот это – смерть. Но люди страшатся движения, неизведанности, и потому готовы – к смерти… точнее – предпочитают её, а не круговорот воды в природе, не движение энергии в мирах, не путь зерна.
Снег испарился, стал паром, пролился на землю. Луч преломил зерно. Зерно умерло, родило колос… потом поле зёрен… вот тебе и – «Смертью смерть поправ». Старо как мир. А всё равно страшно. Ведь неизвестно, что – Там. А здесь не страшно. Уютно на земном циферблате, даже комфортно иногда. Но как же он опостылевает со временем! Ржавеет механизм, стрелки, пружины… пора менять.

***
Втолкнули. И урок дебильный
Часы, осклабясь, повели.
И вот оттягиваешь пыльный
Свой срок, дистанцию земли.
Но если вдуматься спокойно,
Был задан простенький урок –
Хотя б не скурвиться, пристойно
Прокантовать смешной тот срок.

***
Страдает плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо, и всё… до слёз, до скрежета зубовного. Больно. Плоть окружает душу, берёт на себя натяжения мира.
А что душа? Олимпийка. Смешны ей страдания плоти. Верхоглядка. Верхолазка. Душа подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти.
           …белые, белые мотыльки, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие, жилистые тополя детства, с едва ещё развернувшимися, клейкими листочками…

***
Душа – кровосмесительница! И – отчаянная трусиха. Боится всего,  даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком.
Куда угодно разбрасывает, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней, перетёртых веками в песок, познавших многое длится… слишком многое познавших медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом.

***
…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь
Роняя и вкривь, и вкось,
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Глыбу точила вода.
Огни и воды – накоротке,
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь! Она
Корнями рылась у камня в тылу,
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли
И зарычали в земле,
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.

***
Два приятеля. «Статус Кво» и «Модус Вивенди».
Приятели?.. Неприятели?..
         
6.
…а в начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи пристально присмотревшись к роговому дереву, стручкам его и зёрнышкам, допёрли дивной,  избирательной своей  наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко («карат») в стручке рогового дерева весит ровно столько же, что в соседнем! Абсолютно столько, что в любом другом стручке. Проверили. Перепроверили. Взвесили многократно. На самых тончайших, точнейших по тем временам весах.
И – утвердили в мире непреложную меру: каждое зёрнышко, всегда – карат. Брюлики доныне мерят каратами, теми же «роговыми» зёрнышками, что и тыщи лет.

***
…большевики ничего не скрывали, действовали по железным зако¬нам. Ясно декларировали цель. Ясность и подвела. Они себя – обнаружили.
И проиграли довольно-таки скоро.
Потомки темнят. Оборотни. И потому страшно… вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, не ухватишь. Делают и говорят правильно, а  людям хуже и хуже. Но правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, ушей, носа, рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Удалось оторваться. Скатившись по горной круче, побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк. Он подошёл ближе, и понял: спасён! У реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое делали? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо.
Что сталось со странником? К ночи не надо…

***
Обернуться на неотступные шаги по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Тебе не причинят видимого вреда, но будь готов к битве с неизвестным, и потому страшным.
Древние носили с собою чеснок. При встрече с оборотнем просто показывали ему чесночную головку. А если не было при себе, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!» и показывали дулю. Тот же, по сути, чеснок…
Нечисть отступала.
.
***
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло сюда, не вполне ясно. Потому и тревогой попахивает: «игра на чужом поле», по непонятным законам. Тут если не изымут всё, крупинки отщипнут. Золотишко. Отщипнут, отщипнут…


7.
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, как субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы  внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из преданий о Голубиной Книге.
А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним – все ворюги.
Потомки Великого Вора…

***
    «…а ну, сыщи-ка  обьясненье бреду,
    Свяжи в одно несообразность эту:
    Итак, в Начале было – Воровство!
    Закон – потом. Но это значит – в зоне
    Все мы? И на  т  а  к  о  м  стоим Законе,
    Как вор в законе –  все, до одного?..»

***
Камень – большая сила. Неандертальцу камень был великой подмогой. Позже и кроманьонцу. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда, а кроманьонец  бриллиантовый. Кроманьонец за камушек готов своё сердце отдать. Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю – для пропитания себя, племени, жён, детей. Кровь… везде кровь…

***
Огромный Адам… потом большие великаны… потом крупные ископаемые…
Потом неандертальцы. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с кроманьонцами неандертальцы – великаны. Последнее великаны…
Шло изменение объёма. Ширилась Мораль. Сужалась Нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока.
Вырвалась из горловины – хлынула в Океан. А там…

***
            А там всплыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации – больше неправды. Наитупейший, наиглавнейший, наиточнейший закон информатики:
                «Чем больше, тем больше».
            Не лучше, а – больше! Зачем? А чёрт его знает. Чушь собачья? Чушь. Сопи, бледнолицый, посапывай. А что ты ещё можешь? Всё равно попался. В океан информации. В плен Цифры.
             В Цифре, как в раскалённой коллоидной массе, таяло главное – Слово…

***
Битва Слова и Цифры – главная битва цивилизаций. Вроде бы невидимая ещё, но – Главная. И, кажется, Цифра лишь укрепляет позиции. Укрепило уже, хотя бы в области виртуальной. Компьютерная технология основана не на Слове, а на Цифре. Точнее, на части Большой Цифры – на двоичном цифровом коде. Всемирная паутина, основанная на этой двоичности, опутывает мир, Слово отступает в тень.
Толерантно, смиренно ведут себя христианские конфессии. Активно исламские. Особенно ветви радикального Ислама. Почему люди этих ветвей Ислама не боятся смерти, как некогда первохристиане? «Пояса шахидов» – бред зомбированных, обдолбанных или насмерть запуганных дурочек? А может быть – предвестье новой какой-то эры? Ничего не понятно. Или не понято.  Битва ещё роется в корнях цивилизаций… и вдруг – взрывается. Терактами, поддонными вулканами…
Да, Словом, а точнее – словами – заполнена всемирная паутина, но в её основе всё равно – Цифра. Невеликая, но мощная – частичная, двоичная Цифра…

***
          Время Слова и Цифры. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
            Первичность Слова у Христиан. Первичность Цифры у мусульман. У арабов – арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными цифрами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира, – в комбинаторике подвижных Цифр.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание Цифр – поиск Ислама.  Отдельно от всех – извилистый, тёмный и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? А вот так – и то, и другое. Вместе. Называемо, именуемо всё. Положим, главное – Цифра. Но ведь её тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно. А возможно ли Слово назвать, обозначить, именовать Цифрой?
                Загадка для ангелов.…

***               
            …а каббалисты из Цифры сотворили нечто… что?..

***
                …Птица Ангел…

8.
Зхо… эхолалия памяти, – гулкой, словно скачущий в глубине ущелья звук. Глубина памяти, её неизменяемость имеют природу таинственную.
Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд? Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь немецкой, французской, длинной, короткой…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. В неизменном виде шагнул на  современную сцену, как самовыткался откуда-то, из несказанной языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал, обычай? А главное, сам характер народа. Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о туманных событиях, когда праславянская биомасса, кочевавшая по континенту,  сгруппировалась, осознала себя народом и отыскала, нащупала, явила себе и миру великий ритм песен, былин, узоры, расцветки одежд.
И потом уже никогда, невзирая на барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете.

***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:

«Проезд запрещён»

***            
           Или помягче: не лезь куда ни попадя… нехорошо, неповадно.

***
          Гейбл у Кларка украл «Короллу».

***
           …истоки ксеносенофобии, неприятия вообще  «чужих» берет начало в единобожии. В многобожии чужих не было. Все боги хорошие или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
         Все люди добрые или недобрые, только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые.
               А чужих, кажется, и не было вовсе. Все – родные.

***
…на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан».
А потом угощали «аракой»…
А потом – упоительной дракой…
А потом похвалили – «Братан!»

9.
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в единое, в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, укутанном, как сказано, «дебелой плотью», «кожаными ризами» – в каждом двуногом.

***
Диагноз: «Острая умственная недостаточность»

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока не обратишь внимание. Недаром древнейшему обряду выкликания демонов противостояли обереги, жесты, ритуалы, слова… даже пословицы.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Своего часа. Ты, ещё свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но вот только прояви, сначала пусть едва-едва, слабость – хотя бы повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Разминает суставы, приподнимается… делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание. А потом ещё, ещё…
И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – растёт, обретает самостоятельную силу и страшную притягательность.   
«Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
Горе, когда творческий человек загорается и вглядывается туда, а пуще того – поэтизирует! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков… «Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
 
***         
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он  может видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него даже вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Светлый Человек иной. Если ты радостно окликнул и вгляделся в своё Светлое попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое – тебя окрыляют! Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого.
Это тебе не «Чёрный человек», этот не задушит. Вознесёт. Только вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, нет, но прибавит толику в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь. Но – вглядывайся. Начни вглядывание с простых чудиков, перевёртышей, чудаков-человеков. Потом приглядишься и к простым.
То страшным, то не очень.

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…

10.
А умные людишечки-та, сил нет! Ну, чисто дети в песочнице!  Только дети – жадные, по младенчеству, по малолетству, по глупости. А высоколобые мужи, Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры – бескорыстные. Человек ничто. Эксперимент всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница!  Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
–Мой!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
А всё же – где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души. Вот они. Они есть. Где «работники культуры»?
А на что Ему эти «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были. Да какие! – Это достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени были книжники, фарисеи, законники. Аристократами – саддукеи, не говоря уж о римских правителях. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел. Промысел. Провидение. Путь…

***
                Кривой о кривых…

***
Откуда старинная в народе нелюбовь ко всяким кривым, извитым,  косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей... почему нелюбовь? Плохого-то, некрасивого не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что однажды вычудил кривой. Выписал старинной вязью на вощёной дести:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдержит солнечного сияния. Так апостолы на Горе Фавор не выдержали света – неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  на Луне побывал кривой!

***
…и на кой шут они в почёте, эти провидцы, а по сути тираны, авторитеты мысли, облепленные, как мёд пчёлами, пророчествами? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? Чаще всего блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных.
Был на Руси такой. Провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах. А один из царей чуть не изжарил на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился у царёва крыльцв, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер, день не завершён. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а провидец, блин! Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке её самые яркие звёзды, светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили эту галактику и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, полусветье-то… 

***
«Хорошо с Луны наблюдать за Землёй… в бинокль. А лучше в телескоп. Впрочем, можно и так, попросту:
 Вот восход Земли… вот закат… вот взошёл громадный голубой Глобус, проплывает себе над головой, а я наблюдаю: во-он там война… а там – кризис… а там – дефолт. И всё это меня ни капельки не касается! А во-он пидоры цветной каранавал,
гей-парад замутили… всё течёт… ни хера не меняется!..»

11.
                …вор… бандюк… дуры-дураки…

***
«И державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Не былинный, серо-косматый, нет. Голо-голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая…» 

***
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Но – нагрешил много. Но – покаялся. Да так, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния. И запели, умилённые:

«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
           Но вот ежели ты, как большинство насельников земли, обычный рабочий, служащий, крестьянин, если ты просто жил-бытовал, растил сад-огород, поднимал страну, детишек, по праздникам ходил в церковь и никого не зарезал, а потом не покаялся с усиленной мощью за кровь, то тебе приговор:
               
                «А если ты ни холоден, ни горяч, изблюю тебя из уст Моих».
               
                Слова авторитетные. Авторитетнее не найти. А как быть?..
         
***
           Вор, бандит, душегуб, мироед, ограбивший народ, а потом на толику награбленного  накормил детдом, а потом и ещё, от щедрот наворованных, вдруг сверкнувших в душе, построил церковь – вот герой! И помолимся, за него, однако, козлы. Слабые, маленькие, дрожащие козлики… попросим, как за того, за Кудеяра…

***
            Впрочем, нонече за бандюка, особливо за ворюгу-чиновника не молятся. А если и молятся, так особые какие-то люди, «избранные», наверно. Что это за бандюк, что за былина поступь такая? Чиновник, ворюга… как за такого молиться?
Образ больно поганый, уста немотствуют…

***
Кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: доброе, всё воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру – это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкнёшь, – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув – больно уж обольстительна. Неизбывная примета «наживки» – прелесть.
Но, всё-таки, – всё-таки оглянись! Не оттолкни, не выплесни с водой…


***
           …и обещаны были гордые райские кущи, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Даже необработанные. Корявые, колючие… а сулят райскую жизнь. Обработанные, огранённые, вправленные в золото-платину – тоже сулят. Дурам. Гламурным особенно. Попробуй не съехать с катушек…
               Съезжают.

***
              А что Рай?
В расхожем, в земном представлении – кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой. Где огненный кирпичик? Блёсточки не найти. А небо в алмазах? Это завсегда пожалуйста.
Литературная издевка великого мизантропа соблазнила болванов-эстетов. Всеръёз считают, что самая прекрасная мечта, это: «Вы ещё увидите небо в алмазах!..».
          Мечта… а не угроза?
Сам мизантроп изумился б, увидя во что превратили его издевку над людишками.
Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё. Зол на бездонную пошлость, малодушие, слабоволие. И, кажется, просто презирал всех, напичканных посулами Рая. А за какие такие подвиги – Рай? Скажет кто? Ага!..

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не в суррогатный  «алмазный» Рай, а в настоящий.
Трудно это, Рай. Как это, Рай и рай? Туманно это, непонятно, неподсильно.

12.

***
           Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает юношу:
– Не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– Не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне.
Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка.
С эффектным щёлком открывает крышку.
Под звучание старинной мелодии
Молча показывает затейливый циферблат.
Он, как запущенный сад, с колючими цифрами, буквицами…
Там нет стрелок.

***
Страшно и странно в пространстве. Туманности, извивы, возня, андромеды,   испарения, корневища, стволы, пережабины...
Две корневые туманности. Туманности Битвы: Мужчина и Женщина. В подоснове соперничества – неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака нет. А вдобавок, генетики считают возможным самозачатие у женщин. Без участия мужчины.
Как это и было в самом начале: все произошли от одной матери, митохондриальной Евы. Где-то в Африке. Версия на сегодняшний день «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.

***
        Время дерева и время повилики. Время повилики, обвивающей ствол, и время недвижного ствола – разведено. Как время мужчины и  женщины. Дерево проживает – годы, повилика – минуты. И вместе, и порознь. Одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками и птицами, осенью бронзой и золотом, зимой  снежнозвёздным чем-то... также крылатым…
         Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде.
                Всё – космос.

***
…и никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России – радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда. Великое пространство освоили в полёте запредельной грёзы безумцы. Дурни несусветные. Лаптевы, Хабаровы, Дежневы…
И чего ради – на край земли? Первые парни на деревне, крепкие ребята, ушлые, работящие! Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же, не только на край земли – за край! 
Зачем, для чего? И это лишь немногие, кого знаем.  Остальных, безвестных, затёрло в торосах, имён не вспомним.
Помяни их, Господи…

***
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть. Вот что движет русским человеком, то есть – Великаном. То есть дитём. Посмотрите, как жадны, страстны дети в своих играх…
Зря пространства освоили? А вот и фигушки! Энергию горизонтали вышатнули в полёт, установили на вертикаль.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, Германии, Британии.
Но вот пространство русское, ОНО как, откудова, зачем? Расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – концентрироваться. А по сути, пространство это русское и есть философия. Философия России, которой якобы не было.               
Поигрывание мускулами в могучем  раздвижении пространства, в распрямлении,  пресотворении количества горизонтали в качество. Качество Полёта – вот философия. Настоящая Философия. Да какая! Покруче, пообъёмистей европейской…

***
Великая горизонталь вдруг очнулась и стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос.
              Почему-то не где-нибудь, а в России. И Спутник первый – в России. В полуразбитой войною стране? Тут. Именно тут. И Гагарин тут. 
                Философия, однако... и нет её, однако…
                Полёт!

***
Философия России – гибель. Полёт. Полёт и гибель Икара. Для чего, во имя кого? А – для всех! Чем не «полёт» Сизифа и Тантала, вместе взятых. Кажется?
Кажется. А по сути…
                Всеотзывность. Всеотдача.
Всё и – всем отдача. 
Всемирная отзывчивость… это – да. Это сильно.

***
 Но вот душу русскую пригнобили. Полёта ради. Большевики ненавидели космос крестьянства – землю. А в земле-то – душа. Былины, песни, пословицы, поговорки, загадки... всё оттуда, от земли.
Но душу-землю – загнобили. Ради железа! Индустрия выковала Великую Победу. И не сама индустрия, а – Дух.  Дух железа.
Земля – душа. Железо – дух. Душа – горизонталь, растекающаяся по земле. Железо – вертикаль, устремленная в полёт.

***
…вот и кривляется какая-то дрянь, Полишинель, что ли? Проступает, как в туманном «волшебном фонаре». Кривляется какой-то бредовый клоун-любомудр, грозит тоненьким пальчиком: «И от Духа не отречётесь, сволочи, и Души-то вам жалко. Жалко, нюни, до слёз жалко. Плачьте, мокрицы, плачьте! Со слезами отрава из тела выходит, протеин выходит. Хорошо-о!..»

13.
…тьма рас-при – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё.  В изначальных кривизнах натяжения силовых полей  змеится пря – и люди искажены, темны, ощерены. Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже под лучом божественного света: здесь ли, на земле пря накоплена, изначальна ли распря в мирах?
Объяснять не можно. Запрещено.
Битва всего со всем – удел. Доля.
Можно, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить, откуда прикатился. Это можно…
                Кстати, что за ниточки? 
             Может, паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, да хоть бы сноровки – нетути. И всё же…

***
Разобрать ниточку за ниточкой, распутать клубок? Откуда прикатился?
Ну-ну.
А возгони градус, а разболтай таянье...
Таянье Тайны

***
Между грязной бациллой
И чистейшею кривдой,
Кучерявою Сциллой
И корявой Харибдой,
Между где-то, не к ночи,
Просто это, надежду,
В общем это, короче,
Между между и между...

***
Тайна. Разболтаешь – растопишь. Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист,
пробитый наклонным лучом – до прожилок.

***
…становимся прозрачными.

***
…а уж как выбирают людишечки богатства, как выбирают! Богатства, они ж  – ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось.
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные выпевают? Как мечтают? Уж красиво-та!..

 «Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
    
                Как мечтают, так и воруют…
***

14.
Зрение не приобретается. Даруется. Или не даруется. Про-зрение  наступает выборочно. Или не наступает.
            По-знание обретается трудно, многосоставно. Знание – даруется. Не приобретается – даруется. Восходя из бездн бессознательного, из древнейших хтонических глубин, даруется – ЧЕЛОВЕКУ. Не даруется – человеку.
Подлинное Знание не приобретается. У халдея не купишь…

***
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего понять или зазубрить заурядное.
Мечтатель-двоечник пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может… или не хочет (по абсолютной ненадобности) расшифровать химическую формулу, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, а «навороченный». Как им пользоваться? И зачем? Ему это не нужно, потому, что он знает главное. Зябнет от одного только предчувствия, приближения, прикосновения Главного…

***
Предчувствие коварно. Особенно главное Предчувствие… оно – как Предчувствие Первого Поцелуя. Страшно захватывающе и – мстительно. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей в допотопное, игольчатое, в шершавый доисторический хаос топучих хвощей, нежнейше пусльсирующих труб, в знойный родник влагалищной влаги. Он, задыхаясь, – осматривается, медлит…
Любовь высока. Не может истинно любящий сразу опуститься к простейшему, с высот в низины.
Заурядно-плотское неизбежно. И оно непременно случится, состоится позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут к земле, к земной и, кажется, – а вдруг, а вдруг? – любимой…

***

15.
…сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке, пивнушке, в компании серьёзных  мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении-догадке: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз   обнаруживал – а, пожалуй, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тому, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, – не «Дай! Дай! Дай!..», а – «Возьми, Возьми, Возьми…»…
Но тогда и человечество было бы иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, жалко человечишку.

***
Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…

16.

17.

***
Квадратуру круга не решили? Ничего странного.
И не решат. Умом не решат.
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик впишет. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри с бумаги, из сознания,  из файла – и нет их.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали». Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом, за ним бессонные ночи, напряжённые дни, нервы, муки... да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое… если не выше...

***
Вот и вырос. Стал большой и глупый…

18.
Было время, в начале перестройки, – «страмили» Сталина.  Опомнились. Поняли, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых-каменевых. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр выколачивал из Меньшикова состояния, переведённые через любовниц и  родственников на зарубежные счета, вложенные в недвижимость, в брюлики. Пётр переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился. Гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы.
Но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но добрые полказны (читай, полбюджета страны) выбил. В итоге обнулил баланс внешней задолженности.
Такое мало кому удавалось…
***
И вот, спустя «катастрофы», думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая лишь об её зверствах, и ни о чём более? Читал я и «Молот ведьм», и другие книги на тему… похоже, далеко не всё враньё и сладострастный садизм в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – что дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной) отвечала, задумчиво покачав головой: нет, не всё враньё в откровеньях монахов.
Были – и есть! – ведьмы.
Только в средневековье склубился наплыв (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный, как водится, институт. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли красивых женщин, как они? Ведьмами считали имен¬но самых красивых, жгли на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Не оттого ли и  нескладуха, что много красивых баб на Руси? Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла «инквизиция», вот и стра¬даем. Боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые, красивые бабы!..

***
Из песен о стране Советов:

***
…вдаль мы шли путём не узким,
Даль сверкала, как Эльбрус.
И Фидель казался русским,
Кастро наш, Фидель наш Рус.

***
«Вам «Крем-соду»?.. или «Грушовый»?.. –
Спрашивал вежливо нас трёхгрошовый
Газированный истукан,
Был он вежливый, да не дешёвый,
Целых три гроша за стакан!
Брали чаще всего газировку
За копейку... пускай без сиропу,
Но в таких пузырьках молодых,
Что не снилось тогда по Европам
За какой-нибудь «Фантой» галопом
Рвать, пихая друг дружку под дых,
А по штатам – тем более.
«Пепси»...«Кока-Кола»...
На кой?
Были песни,
Точно огненные пузыри,
Да и те истуканы, по чести,
Были в масть им, – расцветкой зари...

***
Перекошенные осины,
Шум вдали, голоса, неурядицы...
Это было когда-то, в России.
А Россия всегда повторяется.

Это странно, когда вдруг присмотришься:
Вот в лесу человек. Явь и таинство.
Смотрит в небо. Закурит и морщится.
Бродит молча один. Может, кается?

И прозрачно в лесу, и задымлено.
Человек бродит грустно, задумчиво.
А порублено-то, а попилено!..
Отрешённо-то как, неуступчиво.

И змеится вовсю, над раздумьями,
Хмель, зовущийся дымом отечества,
Словно тихая сказка с колдуньями,
Где сказать-то, добавить-то нечего.

Так в сердцах вызревают трагедии
Скрытой прежде от всех отчуждённости.
Стая птиц. Лучше просто глядеть её,
Просто так за спиною ружьё нести.

И сладимо чадит, и коробяще
Гарь несбывшегося человечества...
Мироздание. Родина. Рощица.
Дым отечества, дым отечества…

***
Державная поступь не только в мелодике, но и в самом ритме советских песен слышна. А потом, позже, в «современных» постимперских песнях что? Неуверенность, расхлябанность. Растерянные шаги. Шажки…

***
«…когда Генсек просрал Россию,
А Президент, а Президент…»
(Из романса Великого «Плач по стране Советов») 

***
…и всё-таки Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Сейчас покажется диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вопли, девизы «прорабов перестройки», типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «бездарным адвокатишкой», «плешивым юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества, Солнцем.

***
Из записок Великого:

«…а Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу. «Попомните!..» –  не раз говаривал Великий. Иногда с многозначитальной назидательностью, а порою даже с угрозой. Кому? Кто его знает, но продолжал пафосно:
– «Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до Фоменки-Носовского), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велимир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомни  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне. Читывал я те протоколы… и поразили в первую очередь тем, какая мощная организация была создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств.
Какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам и расшифрованных нанятыми за гроши стенографистками, и всё это – в нелегальном режиме!..
А самое главное, что поражало и что почти никто тогда не знал (мало кто читал те протоколы, из учебников же политологии ничего подобного не выудить), так это космичность замыслов.
В перспективе мыслилась переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Ленин трезво осознавал – с вороватым (двуруким-двуногим) существом не то что Коммунизма, но даже приличного социализма не построить – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, заворуется человечишко.
Есть закрытая (в примечаниях, мелким шрифтом) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека.
Вот это круто!
Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыщет ту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. Только разинул рот от масштабности замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки…»


19.
О романтизм, романтизм!.. Иллюзии небесные, несусветные!..
Как не вспомнить пьяные слёзы Великого, об утраченном:

«…когда ещё я не пил
Из чаши, не мешал
Слезою чачи, пепел
О пищу не тушил,
Когда, как дерзкий петел,
Я пел, взирал, и жил!..»

А до того ещё, «до чаши, до чачи», –  спортивно-кузнечная молодость:

«Был я молод,
Пил я солод,
И, набравшись дивных сил,
Вдаль метал тяжёлый молот,
И удары наносил,
И металл, горяч и золот,
Как хотел, так и месил!..»

***

Революция в России мыслилась первой ступенью Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для Третьей Революции – полной переделки человека в Человека.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (дословно), друзья-соратники приняли это как натуральный призыв. Стали распихивать казну в заморские банки – через любовниц, жён, родственников…
В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал эти деньги. Частично выбил, кажется. Не все, естественно...
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной, «бессмертной» крови. Умер в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, не на крысах! Тогда ещё не понимали плюс-минус резус крови…

***
Потом Блюмкин мотался по Гималаям, Соловкам. Искал Шамбалу, Беловодье. Чего-то, кажется,  раздобыл. И, кажется, продал немцам. А может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», материалы которой до сих пор засекречены,  помог найти артефакты, документы,  рукописи?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Настораживает в этой истории вот что – по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули. И Бокия, и академика Барченко, заместителя Бокия, разработчика психотронного оружия. Не странно ли?
А может быть, это уже мистик Сталин с подручными «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной? Сталин искал её не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кванты сложатся, и кантаты сложатся.
И споются…

***
Именно, кантаты! Есть у Великого Кантата:

«Устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.

…ни Надин, ни Ленин, а – Весь…»

20.
Шарманка – предок компьютера. Первокомпьютер. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри на валиках шарманок. Только наоборот – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри – компьютер со своей, ещё примитивной, программой! А самая главная Первопрограмма – Слово. Которое в Начале...
Но в механическом ракурсе, правда, шарманки, музыкальные шкатулки со звёздно зияющими дырками – первокомпьютеры.

***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Великий Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что увидим, рост качества? Не-е. Вначале – количество. Оно, как известно, имеет иногда свойство переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение: гимны и песнопения древних, иногда записываемые на папирусы и другие тогдашние «носители», обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности,  психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и, скорее всего, сущностное объяснение.
Но есть и ещё одно, особенно понятное писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей  грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер, и долбай по клавиатуре! Бумаги, как правило, не требуется, рассылка по редакциям – пожалуйста, электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Скинула фартук, отёрла руки и, как говорится, «землю попашем, попишем…». Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова…  оно и понятно, это ж – компьютер.
Пишмашинка потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и подчистка бритвочкой текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. И школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка –  от прилежания и усердия.
Но и оно, стальное перо, куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге!..
А какой почерк надобно иметь!
Профессия переписчика была уважаемой. Об этом, впрочем, много сказано в классической литературе. Но представим ещё: вот где-нибудь, в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…

***
История почерков… история деградации почерков…
Нагляднее всего проследить в библиотеке. И не по каким-то там специальным книгам, но – по самым обычным формулярам. Только это должна быть очень старая, старинная библиотека с книгами царских времён.
Каких только не встретишь почерков! Начиная с рондо, до самых витиеватых, округлых, или же, напротив, готически заострённых. Причём, что особенно ценно, это почерка не профессиональных писарей или переписчиков, не каллиграфов, а самых обычных, рядовых читателей.
Вот чувствуется бессмертное гусиное перо… а вот тяжёлый золотой «Паркер» начала 20 века… а вот уже бледный карандаш времён Гражданской войны… а вот уже жирный, но порасплывшийся от времени химический карандаш Пятилеток. И почему только, олухи, не довели его до совершенства? Он ведь отчётлив, ярок, химический карандаш! Да и надёжней всего. Им в любом положении, хоть лёжа, можно писать!..
Но вот уже не очень казистый почерок простых советских авторучек… а вот уже и совсем никудышные, поспешные каракули шариковой ручки, – «автографы», «почерка» всё более куда-то спешащих, поспешающих, мерцающих, тающих во времени человечков…
Даже классических школьных перьев под номерами – №11, №13 и так далее – теперь не отыскать. Неудобно, хлопотно – казалось, наверное и, возможно, кажется так библиотекарям.  Больно нужно «содержать» этот нехитрый, в общем-то, писчебумажный скарб: чернильницы, перочистки, промокашки, ручки, перьевые наборы.
А перья эти в советские времена как раз и были наиболее достойными орудиями для выработки качественного почерка. С нажимом, с правильным наклоном. Не каждым пером разрешалось писать! В первом классе – пером под одним номером, с пером со строго определённым нажимом. Начиная с третьего класса дозволялось перо с нажимом попроще. А после пятого – с шариками на конце, где нажима не требуется вовсе.
Почерка деградировали вместе с предметами старых гимназических дисциплин – прилежание, каллиграфия. Помнится, в начале 60-х застревали ещё кое-где остаточки каллиграфии. Но её скоро переименовали в чистописание. И тем самым, по какой-то неизбывной магии переименований, подкосили, а попросту истребили качество почерка…
По старым библиотечным формулярам можно проследить не одну только историю деградации почерков, но, что самое удивительное, историю опрощения, даже опощления – заодно с почерком – самого человека во времени. Стоит лишь соотнести «процесс» деградации почерка с датами на формулярах. И убедиться: да, стальное перо –
последний всплеск качества.

***
Но вот мы подходим к изначалию, к эпосу под названием Великое Рубило! Им на скалах и стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века писатели лишь растолковывали эти письмена во всевозможных вариациях. Давали, как  говорится, расширительные смыслы. А чего не давать? Ведь Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли,  заповеди. Лишних слов не тратили.
Да что там слова! Каждая буква – труд, взмах молотка, кропотливая работа зубила. Представь себе голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг хищник таится, а сверху гад с ветки свисает, а сбоку враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, ты не обращай на них внимания. Пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки промысленное  – допиши, доруби!..
Многословием тут не пахло. Не то что слово лишнее, буковка лишняя могла жизни стоить – а ну как в то самое время, когда буковку эту лишнюю вырубаешь, из-за скалы враг-то как раз и метнёт в тебя свой дротик?..
Как ни абсурдно, на первый взгляд, именно баснословная неуклюжесть «процесса письма», само сопротивление материала («сопромат») порождало, словно высекало из кремня, качество написанного. И главное – никаких при этом досужих нюансов, ажуров, психологизмов.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное – сказать, выкрикнуть, вырубить на скале. Выразить, проповедовать – Главное! Вот апофеоз первородной жизни, первобытного творца.
А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, психологизмы…


21.
Интеллект, ум… какая разница? А такая! – Интеллект не дает счастья. Интеллект, хоть и тонкая механика, лишь процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. Ум – другое. Это  ж  и  в  о  т  н  о  е  нечто. Живородящее…
Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, за самые искренние порывы человека…
Нет, что-то здесь не так, неправильное что-то в самом мироустройстве, в самой постановке вопроса, в законах…

***
Из разных тетрадок:

***
Статья: «Изнасиловние по обоюдному согласию».
Срок: «По взаимному требованию потерпевших».

***
«Счастье по залёту…»

***
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. Вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…


***
«…женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»

***
«…а знаете ли, детки,
Вы  – наши протоклетки…»

***
…ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик…

***
…в христианстве заложена наука умирать. В язычестве этого нет. Да там и смерти, кажется, нет...

***
…и хохотал до колик
Над гробом алкоголик…

***
Из филиппик озлобленного Великого:

«…а это кто ещё там? Обыватели нынешние? Недобитки советские? Пережитки прошлого? Недожитки будущего?..
Нет! Нет и нет. – Недожитки прошлого! Пережитки будущего! Поэты, блин… это ж поэты! И не спорьте сегодня, сегодня я зол… и – молчите, молчите, молчите, безыдейные! И – нишкните, безыдейные, плачевные, бесперспективные!..»

***
«Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем правда и путь? Ведь оба до боли дороги, оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого. И вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, здесь проблема иного уровня, иные стихии!
…а, по сути, ни от кого отказываться не надо. Просто «чистый» Бунин – правда земная, а «грязный» Есенин – правда небесная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..»

***
Мольба Великого в час свидания: «Солнцеподобная!.. Не пукни!..»

***.
Ненависть человека к природе от двойственного начала: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет природу, тёмное, обезь¬янье в человеке – ненавидит, подспудно «помня» о страшных временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали в землю визжащую тварь вепри, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки…

***      
И всё-таки человек – мутант. К «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое (благородная веточка к дичку) привито к тёмной твари.  Итог –
му¬тант по имени человек. Но божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна.
Обезьяна в себе.

22.
Стремление к самоуничтожению, к смерти,  к Та¬натосу, пусть даже неосознанное стремление: смертельные пьянки, безрассудная «храбрость», бессмысленные уличные побоища – как социально, так и кос¬мично.
Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, с ним, оно – в нём…
Но когда на земле наступают периоды сильной мутационной активности, солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум,  тогда подступает уныние, апатия, безысходность и,  наконец, война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…

***
Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... а он – смеётся.
Почему? Чует, – бессмертен...

***
Вечный зуд – хорошо выпить…. и не только самому выпить, а и подбить ещё кого-то. Просто так, бескорыстно. Радость оттого, что соблазнил.  И ещё – пить в компании интереснее. Но ведь это уже корысть? Маленькая, почти безобидная корысть.
Если не подлость.

***
Хотя нет, пожалуй. В соблазнение на выпивку преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тёпленькой вьюжкой нежно завиться в душу и – соблазнить. Это ж ещё большая радость! Можно сказать, крупная удача. Или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь. Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка. Или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча, в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли?..

23.
Каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами, художниками, всем «роман¬тизмом», который, в отличие от реализма,  бесчеловечен. Точнее – безотносителен к человеку, выкормышу гуманизма. Фашизм – «пучкизм», сбивание в пучок, в стаю, чаще всего молодёжную. А нередко звериную.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а нечто при-сущее. Как знамени¬тый комплекс детских хворей, переболеть которыми порою неизбежно и, скорее всего, необходимо. И если уж заболел, то и выработка иммунитета пошла.

***
...тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, нередко недолюбливают. А то и просто ненавидят.
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а всего лишь тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика… а жизнь (Христианство в первую очередь!) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..

***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир? Чудеса...

***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Один горазд на скрипочке пиликать – пожалуйста. Другой из камня дома складывает – дельно. Третий белку бьёт в глаз –  цельно. Четвёртый пишет патрио¬тические воззвания – флаг в руки. Пятый клеймит  патриотов – исполать. Словом,  каждому по зелёной улице.  То есть и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё пропа¬дом!
Отчего сама тональность этого  выражения  равнозначна ощущению безнадёги и крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!

24.
…а что, если вослед тысячам тупых, ещё и ещё задаться тупым, даже тупейшим на первый взгляд вопросом – кто был по национальности Христос? Ну да, Матерь Его из колена Давидова, это известно. Но всегда удивляет вопрос: а какая может быть национальность у Бога? Пусть Богочеловека?
Сам по себе вопрос, казалось бы, не так уж и важен, тем более, что
ко всяким графам о нацпринадлежности отношусь совершенно спокойно, если не сказать равнодушно.
Но здесь-то речь не о человеке, а о Боге, которому постоянно почему-то приписывается «человеческое, слишком человеческое».
     Итак, что мы знаем из Писания о Зачатии и Рождении Его? На чистейшую из дев иудейских сошёл Дух Святой, снизошло Чудо – Она ощутила в себе присутствие Младенца. Престарелый Иосиф относился к Марии как к дочери, это понятно из Евангелия и недоуменного вопроса самой Марии к Архангелу, принесшему Благую Весть: «Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел ответил: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя, посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим»
Вчитаемся внимательнее: не мальчик, не ребенок, а – «рождаемое Святое». Она осталась Девой, а генетический, наследственный код был ли востребован и приведен в действие? Женское в Деве было ли задействовано? Сказано в молитве: «Недоуменно рождшая». Как это понять? Материнства в обычном значении здесь, как у всех других женщин, вероятно, не было.
Есть апокрифическое предание, что родился Он не обычным путем, как рожают все женщины, а вышел на свет каким-то чудесным («Недоуменным») образом – через рёбра, не потревожив Святого Девства. Кормила ли Она Его грудью, как вскармливают земного младенца? В Писании – ни слова!  Это более чем странно – важнейшее чудодейство всякого земного материнства, кормление грудью, вовсе не присутствует здесь. Но если вдуматься, откуда было взяться материнскому молоку в девственной груди, если не было затронуто и пробуждено к действию само женское начало?
Женского, материнского (в чисто физиологическом смысле) здесь не было, а было лишь чистое Девство –  абсолютное, небывалое, Святое Девство. Так какая же у Него, Божественного Младенца, нация? Какая может быть нация у Бога, у Духа Святого? Да, у Него были братья, но это дети Иосифа.
И отношения с родными, со всем семейством у Него не обычные, трудно назвать  человеческими в традиционном смысле. Он вообще был – Чужой. Не просто Галилеянин, что было для иерусалимцев признаком чужака, провинциала (это хорошо понимаешь, ознакомившись с историей взаимоотношений древних племён, всегда отличавших своих по принципу землячества), Он был не просто Странник, говоривший на галилейском диалекте, каковым к тому времени для многих, вероятно, представлялся арамейский язык. И это одно уже отделяло Его от иерусалимской и прочей аристократии. Чего стоит одно лишь презрительное выражение: «Что может быть хорошего из Назарета!..»
Вот место в Писании, когда Он взывал с Креста к Отцу: «В девятом часу возопил Иисус громким голосом: «Элои, Элои! ламма савахвани?» – что значит «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?». Некоторые из стоявших тут услышавши говорили: «Вот, Илию зовет»" (Мк.15:34-35).
Но ведь не только по наречию и месту Рождения Он был чужой, эта чуждость более значительного, космического свойства, и судить о Нём по человеческим понятиям и меркам нельзя, иначе увидим порою чёрствого, даже жестокого человека.
Вот из Евангелия: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех, отец будет против сына, и сын против отца, мать против дочери, и дочь против матери, свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк 12:51-53). И еще: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк 14:26). И ещё, совсем уж страшное, апокалиптическое: «И восстанут дети на родителей,  и умертвят их». (Мк. 13: 12).
А как Он ведет себя по отношению к родным? «И пришли к Нему Матерь и братья Его, и не могли подойти к Нему по причине народа. И дали знать Ему: Матерь
и братья Твои стоят вне, желая видеть Тебя. Он сказал им в ответ: «Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк 8:19-21). По человеческим меркам жестоко, бесчувственно, бессердечно, не по-родственному. Но если попытаться понять, что речь здесь не о человеческом, но о духовном родстве, о всечеловеческом братстве, проступят иные значения, иные выси.
Так нельзя по земным меркам судить какое-то небесное тело, ведущее себя в небесах и околоземной орбите не вполне согласно законам земного тяготения. Так и о Господе Боге судить нельзя по меркам человеческим. И отношения Его с Матерью не случайно кажутся какими-то неземными, высоко отстранёнными.
    Ещё в двенадцатилетнем возрасте, попав с родителями на праздник в Храм Иерусалимский, Он восхотел остаться в нем, чувствуя, вероятно, что здесь, в доме мудрости Он более свой, нежели в родительском дому. Он и остался, беседуя с
мудрецами. И когда родители, хватившись пропажи Сына, вернулись с полпути и увидели Его, рассуждающего на равных с убелёнными сединой старцами, конечно же, изумились. Но всё же попросили вернуться домой. Он не хотел, зная, что здесь Его духовный дом, и лишь настойчивые мольбы родителей увели обратно домой. Увели оттуда, куда Он будет всю жизнь стремиться и возвращаться, дабы окончить здесь дни Свои на Кресте...
     Итак, единственное, что привязывает Его к национальному –  место рождения и сам народ, из лона которого вышло Святое Семейство. И это, конечно же, совсем немало. Величайшая  заслуга библейского народа перед человечеством – именно евреи, а не кто-то другой, подготовили почву для Рождения Спасителя, стали первым возлюбленным народом Единого Бога, из лона этого народа вышла Богоматерь. – Столь чистое и светлое Создание, что Бог избрал именно Её, а не самарянку, к примеру, и не римлянку для схождения в Неё Духа Святого и дарования всему человечеству Бога Искупителя...
     Да, почву они подготовили превосходно, но сошел не совсем Тот, кого ожидали здесь. Пришел Некто настолько Чужой и пугающий своей чужестью, неотмирностью, космической всечеловечностью, что они предпочли Его распять, отвергнуть, нежели признать Мессией. Он – всечеловек, у Него нет нации, а Святая Дева Мария – Божественный, избранный Богом сосуд. Его можно сравнить с сосудом для хранения Божественного вина. Вино это вызрело как бы само по себе в Святом сосуде,
вызрело и приуготовилось для вхождения в мир под воздействием Духа Святого,
но сам-то священный сосуд вряд ли мог повлиять на состав содержавшегося в нем определенное время вина. То есть, Вино, покинув сосуд, вышло в мир Само по Себе…
Нет, национальных признаков не прослеживается. И привязка  Его к обязательному национальному – вот что всегда смущало! Для чего Бога, Всечеловека привязывать к конкретной нации, т.е. к зависимости от земного, приматывать к миру некоей дольней вервью, какой-то, не существовавшей, по-видимому, пуповиной? Это сужает и обедняет всё сказанное и свершённое Им.
Кровь Его пролилась не за родовое, а за духовное, общемировое, если угодно – вселенское единство. Даром ли сказано Им: «Царство Мое не от мира сего»?..

25.
Мутацию иудеев (это про другое) доказать практически невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата нации лежало некое космическое событие. И, возможно, именно это событие подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания, храмовые книги и проч. А самих иудеев, чужаков для высокопросвещённых египтян, не пускали в город, за городские стены.  Вот они и паслись в отдалении от главных городских ворот.
И самый жёсткий луч космичес¬кого события,  самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация нет. Луч лишь опалил их боковым сечением.
В отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, они спаслись, но мутировали. Сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жёстким космическим из¬лучением.
Ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении они сильнее продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей (великих композиторов гораздо меньше, чаще всего гениальные испол¬нители) вышло из их среды…

***
Реально творческих лич¬ностей у иудеев – маловато. Основные силы ушли на религиозные поиски. Это во-первых. А во-вторых, думается, произошёл некий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевало за интеллектуальным, рациональным, и даже эмоциональным напором. Разные скорости.
Здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.

***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»

***
Простые или – «Человек без свойств»? Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся. Мутанты в человеческой семье. В отличие от пресловутых «обров» выжили в тысячелетнем рассеянии, сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» тому способствовала, то ли ожидание «настоящего» Мессии… но, думается, именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить её, не дать утерять своё провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны демонизацией, даже извлекают из этой глупости выгоды. Смекнули – главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, шум приносит доходы.
Потому говорю иудофобам: антисемит – рекрут сиониста.


26.
Когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Неизбежен вопрос – а на чём будут держаться новые надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один
(обобщая верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов – со своими от¬тенками. Оттенки важ¬ны. У греков, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, проявлен чертами человекобожия.
Говоря по-научному, у греков была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, смешно «сквалыжничали» с ними, не говоря уж о том, что и женщин земных соблазняли, прикинувшись золотым дождём, лебедем и проч. Естественно, в тайне от супружниц-богинь, чей  гнев был ужасен! И облик име¬ли человекоподобный, словно созданы по образу и подо¬бию человека.
Славянское же язычество перед принятием Христианства прервано было на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков, других европейцев. Век-полтора,  и личностная структура оформила бы древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ  человекобожия.
Не огнём и мечом, но личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. И, глядишь, обошлись бы без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.

***
Прим. Великого. Из архивных выписок:
«Род-Световид – верховный языческий бог славян. Стал «главным врагом» для ярых поборников новой религии, потому и осталось о нём сведений меньше, чем о других, младших богах. Сохранилась уникальная статуя, найденная при археологических раскопках, известная (по месту нахождения) под именем Збручский идол.
У него четыре лика, а по всему телу – снизу доверху – изображение всех символов космогонии древних славян. Родовой, фаллический кумир, где земное начало уже переходило в космическое, все-вселенское».

***
…а вот представить только – что за религию «выбрала бы» для себя Россия? Индуизм? Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям. Симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности и даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём соблазн и лукавство рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, начать заново… на старом фундаменте...

***
     «…а был он, был круг единенья религий!
     Венчает уже пантеон звероликий
     Верховный властитель – сам Род-Световид.
     В четыре лица он все стороны света
     Уже озирает. Но мало и это, –
     Он Космос уже обозреть норовит!
     Корнями в земле, головой уже в звёздах,
     Он мощно сгущал, сопрягал тёмный воздух
     Звериного мифа, чей хаос бурлил
     Внутри скорлупы: пламенел, выплавляя
     В себе Человека, и смутный являя
     Земле – Световидовым космосом – Лик.
     Аморфный, звериный, коллоидный ужас
     Редел, человеком в себе обнаружась…
     Но тут из пучин средиземных  волна
     Сквозь Чудь пронесла иудейское чудо,
     Знак Рыбы на Русь накатил, Чудо-Юдо
     Взмутило, восстав из волны, времена…».
   
***
Символ Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века...»
О воскресении мертвых «разлито» по всему Писанию. Не абстрактное  «парение духов», но – воскресение во плоти. Поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Конкретно не сказано. Тупик?
Душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мёртвых, есть Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, как был Задуман человек, в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили…  не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и там муки длить?
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым не удалось стать на земле. Большинству не удалось. И только там увидится каким ты был задуман воистину, там и сравнится – каким ты прошёл земной путь в реальности.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


27.
Большевик рушит Храмы, ненавидит крестьянство, всё это материнское, родовое начало. Любит железо и пролетариат, домны, плавку, ковку.
А что в итоге? Мать-Земля, душа России, уступила место Духу.
Уступила – Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка России… зачем? И оправдано ли всё это в перспективе Истории? Кто ж это знает…
Но факт остаётся фактом – индустриализация перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно нечто мистическое: Германия была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не одной ведь непомерною кровью, но… Духом, устремлённым не столько в землю, сколько – ввысь.
А потом Гагарин… – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься…. Россия…

***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого голландца». Её не шибко  популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но впервые увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд всему миру, сдирают живьём кожу. Аккуратными такими ремнями, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана тщательно и добротно, в таких деталях!.. И при всём этом тщательном, чуть ли не садистически прописанном ритуале потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность его. Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье эти горожане – всем миром – доверили самое святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой.
А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из такого «славного» европейского средневековья вышел тот самый суд, который ставят в пример.
И при этом призывают к либерализму.
Да, наверное, в сравнении с нашими судами европейский сейчас получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство…

***
Зато лучший в мире балет. Вопрос – откуда? В такой «медвежьей», «неуклюжей», «отсталой» стране…
А вот оттудова – из барских конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за неточность в исполнении танца. Жесточайшая школа! А в итоге – мир ахнул. Восхитился  «цивилизованный» мир. Чем восхитился, почему? Это ведь так жестоко…
Выходит, без жестокости  и мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе? Выходит так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы», самое действенное средство. Оно прошло испытание временем, дало результаты: семь чудес света, да и не только семь, которые восхищают доныне, всё – на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Средневековье не имело телевизоров, не имело такого информационного поля, как ныне. А зачем оно вообще нужно, если не использовать с толком – для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?

***
…центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный…
Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знали, то догадывались чью кровь пьют из злата-серебра. Главное – показать их лица. Всему миру показать. Чтобы стали нерукопожатными для соседей, чтобы детишек не приняли в Сорбонну, Кембридж, а в российской школе отпинали бы одноклассники в сортире и отвернулись возлюбленные.
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь. А может, отмолишь грехи.


28.
 «...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных.  То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. То есть, почти никакое место, «совещательное».
Из фантасических набросков Великого

***
А о чём это, о каком времени? – «И восстанут дети на родителей, и умертвят их». (Мк. 13: 12).
  Не о том ли времени, когда Слово будет потеснено, и уже на глазах потесняется цифрой? Когда будет создано новое Евангелие, и уже, похоже, пишется. Зачин его:
 «В начале была Цифра. И Цифра была у Бога. И Цифра была Бог…».
Когда опутанные цифрой дети решат, что мир это информационная голограмма и, следовательно, информацию следует не только пополнять, расширять, обновлять, но  списывать «устаревшее» в архив. И открывать новую страницу. Не грубо  и кроваво умертвлять родителей, предков, а – стирать. И спокойно, бескровно начинать новую страницу. Списали родителей в архив… или в «резервацию»? Добро, едем дальше. А потом новые дети  обновят и эту страницу. А потом другие дети, ещё более продвинутые, создадут новую. И – так далее, страница за страницей.
А сам создатель голограммы, возможно, с немалым интересом станет читать эту, весьма содержательную, всё обновляющуюся книгу сменяющихся цивилизаций. В начале  книги – кровавые страницы. А потом, по мере «совершенствования», всё более бескровные. Да и зачем цифре кровь? Крови требует – Слово.
Недаром же заклинали:
«Ступай и гибни, дело прочно,
Когда под ним струится кровь».
Зачем она теперь, переполненная кровью плоть? Зачем уши, нос, рот, зубы? Дырочки для слуха и прочего,  щёлочки для цивильной мягкой пищи. И всё.
А зачем половые органы? Теперь в разработке вегетативные способы распложения, споры, таинства самозачатия. Главное – мысль. Большой лоб, огромные глаза, остаточгная плоть… а зачем ещё какая-то иная, кровавая, хищная плоть? Анахронизм это, бснословное, мало кому нужное Слово.
– Досточтимые дамы, старлеточки, чилдринята, вам Слово нужно?..
– Ноу, сэр...  у нас – Цифра…


***
«...люди крепко поумнели.
Поумнев – окаменели…»

***
Вроде бы то же происходило и с великанами. Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели задубевши в чувствах, устремлениях, мыслях. В святости, однако, не преуспели. И Святыми горами как-то не становятся…

***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело лишь в последствиях. А последствия таковы, что несут люди не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо «реформировать», подогнать  под  «разумные, современные размеры».
И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение. С брюликами.
Особенно эффектно на женских роскошных грудях, над пропастью декольте…

***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Овраг. Странник, который подрезал крест, положил его над  – точно с размер пропасти – и пошёл по нему…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край и соскользнул вместе со странником вниз. Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? Христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично, как это порой проповедуется в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И – реформировались…

***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья. 
И только лишь в общем тоне жизни различимы. Как в музыке – отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит, но лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть, и, как правило, это происходит после…
Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю оставшуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже «это» счастье уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно. Это ли не «вечная музыка»? Притом, с вариациями воспоминаний.

***
…приснился спьяну странный какой-то тип, в незнакомой местности, где-то в иконографии проступавшей… руками размахивает, свиток под нос суёт, требует что-то…
Оказалось поутру – сосед! Обиженный пророк, волхвующий в пивняке над картой звёздного неба, орущий, требующий чёрт знает от кого льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме… для Звезды ссуды!

***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада, подзоры, причелины и пр.). Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: чердак, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным. Традиционным. Открытое пространство расшатало традицию. А там и человека. И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…

     «…скушно стало… за серый свой будень
     Наломавшись (пустой, будто трутень),
     Залетал в свой квадратный бетон
     И ложился всё с тою же, бедной,
     Грустной женщиной, до смерти бледной,
     Исторгающей жалобный стон,
     И терзал её плоть в душной клетке
     На подвешенной к небу кушетке,
     Бледных отпрысков заготовлял,
     И все чаще бессонною ночью
     Стены в мыслях раздвинув, воочью
     Сам себя на весу представлял,
     И опять, и опять ужасался:
     Как он в этом бреду оказался,
     В гиблом воздухе – средь фонарей,
     Проводов, воронья, вовсе зряшных
     Всяких штук, им же сляпанных, страшных?..
    
     И стояла зима у дверей…»
    

29.
 «Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века, – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки, которые царственно, на зависть одноклассникам, буквально сверкали в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла, профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
Окончательно «закоротилась» осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. «Не дай себе засохнуть!» – апофеоз многовековых усилий человека. Следствие диагноза: запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уж о добротности самих товаров. Взамен резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно». Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и результат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
Что поразительно, услышал я столь ёмкий диагноз («Теперь жизнь короткая пошла») не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер само собою вынуждает к афористичности. Плюс торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. И неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовывал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Нужно было обновить обувь к сезону, выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… теперь жизнь короткая пошла…».
Тут-то я и ахнул. Молча. И молча же расплатился…

***
У мусульман пресотворения воды в вино не было. У христиан на Божественной Литургии одно из главных действ –  пресотворение вина в Кровь. Первое Чудо.
В изначалии христианства – вино. И – вина наша…
Отчего мусульмане кратно размножаются? Отчего христиане не очень?
Демография…. «Веселие Руси…»… да и всего христианского мира.
Хмель – он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И народ запалили… «Палёная водка» – с какого перепуга, когда? С отмены монополии. Вчера, кажется….


30.
Три Главных болевых точки в истории России. И все уводят в глубокую древность. Революция 1917 г.– только их следствие.
Первая точка, ближняя точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются, но упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные… Фелиокте, учение о Троице.
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования. – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, да только ли в них дело было?
Старообрядцы… тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке. Ещё бы! Миллионы сильных русских людей загноблены за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России.
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда ссылавших вместе с семьями  русских людей. Иногда и казнивших. А ведь это были самые сильные люди России! Случалось, предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано – Святую Веру.
Основная церковь смирилась и отдалась под государеву власть. В итоге русское осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить. Но нельзя не сказать и о том, что в иные века Государство Российское достигало небывалого в мире могущества.
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв.
Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии (на первых иконах Христос – с двумя перстами), не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству, обретут такую силу и самостоятельность, никакая власть не указ. Поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую, станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель.

***
Да, это были бы самостоятельные, вроде бы отдельные земли, но – и вот тут главное: это были бы русские, сильные, славянские земли. И Россия вместе с ними осталась бы единой. А вот государство в прочнейшей паутине чиновничества, возглавляемой центровым пауком… какова была бы его судьба? За государство, пусть даже с вековечным самодурством и барством, боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о справедливости, о собственности имеют…
Это угроза. Следует упредить. И – упредили…
***
Сердце болит, как только представишь, сколько крови, сколько здоровых корней, чистых жизней загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство старообрядцев, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно истинно рассудить, понять изнутри, а не с нынешних позиций. Глубока суть тех конфликтов, борений, противостояний.

***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь даже при всех гонениях, именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном промышленного и купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы, Рукавишниковы, Третьяковы…
Это был бы класс, общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих! С родными – для всех! – песнями, пословицами, поговорками, понятими…
А вот ныне, в ослабленном долгокризисном виде такая «полифония земель» просто опасна. Здесь конец Государства. На отдельные земли возможно делиться лишь будучи в силе, как тогда – при мощных, многодетных, работящих старообрядцах, пусть даже бывших в меньшинстве. И – при малопьющем в целом, тоже работящем большинстве.
А теперь… что теперь? Исторический момент упущен. Возможно, безвозвратно. Но как-то не принято об этом говорить, страшная тема…


31.
Вторая точка ещё глубже уводит в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена. – Эти знания в основном из церковной критики язычества. Все описания заговоров, «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганьского» образа жизни предков. Оттуда. Остальное в большинстве уничтожено.
Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного каннибализма», с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика. Слава Богу, что очень кропотливы были эти серьёзные, занудливые люди – тогдашние попы-критики, борцы с «поганьской» культурой… или ересью… да как ни назови теперь это общеславянское прошлое, уже ничего не изменишь.
Но вот той занудливости, капитальности поповской  критики стоит воспеть хвалу, поскольку из неё мы восстанавливаем – по частям, по обрывочкам – наше прошлое, наше детство. Да, язычество – детство, христианство – взросление. Капищ, храмов славянского язычества не восстановить, и уж тем более не организовать, как где-нибудь в Европе, экскурсий по древним памятникам, по всяким святилищам, парфенонам.
Но вот остатки письменной культуры всё же возможно воссоздать. В старинных монастырях, особенно старообрядческих, по свидетельствам редких подвижников немало письменных сокровищ сыреют. Но тут нужен подвиг. Это не просиживание в столичных архивах и тёплых кабинетах, а тяжкий труд, где кроме архивной методологии  требуются болотные сапоги, шахтёрские фонари для работы в сырых подземельях, а ещё – готовность к хроническим осложнениям, к проблемам суставных и лёгочных заболеваний.
Воссоздать возможно… только практически некому. Это же не диссертации сочинять. Да и Церковь вряд ли одобрит. И государство не шибко раскошелится. Тоже страшноватая тема …
Можно лишь  ужаснуться… или же восхититься величием той, древнеславянской культуры, останкам её…

32.
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком не добирались. А ведь именно там ворочается основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?

***
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Главный разрыв в духовном теле народа. И рана эта кровоточит не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе. «Белая кость» изначально безбожна, умна, вероломна. Потому и забрала власть над людьми простодушными, божьими людьми, верующими не по научению, а по самой природе своей. Верующими во что-то высшее, словно бы знающими априорно об этой высшей силе и потому не могущей обмануть ближнего, взять чужое, заставить вместо себя воевать другого.
А ведь это основной закон «рыцарства» –  впасть в гордыню, позавидовать соседнему «рыцарю», объявить ему «священную» войну и послать на эту войну простых людей, которым, если вдуматься, никакого дела нет до «рыцарских» распрей и гордынь.
А там и «законы чести», и «воинской доблести», прочие важные понятия. «Высокие смыслы»  присочинить – привычное дело. А там и внедрить их в умы простодушных, вбить так прочно, что впрямь поверят – надо, надо наказать обидчика!
А какого обидчика? Кого он «обижает», чем? Тем, что жена у соседнего «рыцаря» красивее, чем у своего, «родного», что денег у него больше? Нет, об этом уже не думается, пропаганда поработала. Круто, тонко. Веками работала. Тем более, если не зарежут в бойне, глядишь, орден воинской чести дадут… или ещё какую цацку…
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», –  слишком долго и много их обманывали, измывались над ними… не могли они не поддаться соблазну. Но даже и такие они – низкие, «земляные» – ближе к назначению начальному: отработать грех на земле. Белая кость» почти утратила надежду. Подлостей, денег у неё многовато.

***
Чёрная кость… белая кость…  главный, глубинный русский разлом…

33.

Двойная спираль?.. Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале двойная спираль. Потом – мораль. Воно как оно тут!..

По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром,
Курился чернозём туманных дум,
Искрился кремнёзем, струился дым
Взбесившихся под матричной плитой
Грёз корневых, где треснуло плато
И сдвоенная нежностью спираль
Сквозь боль времён пошла буровить даль,
Где раздвоилась даль, а с нею кровь
И в панораме веерной миров
Вдруг проступила цепь, раздвоена
Но цельна в поколеньях, цепь одна,
Отражена в наскальных зеркалах,
В кореньях гроз, в компьютерных узлах,
Где медленно расшифровался зной
Спускающийся в кровь, как в перегной,
Где ты сквозь век разглядывал свой мрак,
Откуда ты и любовался как
По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака...