Внутренняя сторона рассказываемых историй остается скрытой, неизвестной. Например, во фразе: «первая сцена разыгрывается стремительно», мы не находим ни автора, ни мотивов. Дальше – больше. В умело выстроенной истории мотивы вообще не подлежат обнаружению, они словно бы и присутствуют, но только когда мы ими не интересуемся вплотную, иначе становятся размытыми по принципу неопределенности Гейзенберга. Но не мотивы вовсе интересуют нас в рассказываемом, ибо, как известно, главное, что всегда волнует слушателя (читателя), – правдивость рассказчика. История, рассказываемая сегодня, сейчас, – неправдива почти по определению, от первого до последнего слова; история, которая будет рассказана нам завтра, – это выдумка, так или иначе, – ведь ее еще не существует. История, рассказанная нам вчера, – забыта. Именно она наиболее достоверна, – она уже существует, и, вспоминая ее, мы не сможем отличить ее от реально произошедших событий. Строго говоря, она ничем уже от них и не отличается.
Так возникает миф.
Слова произнесенные, вымышленные (а они вымышлены всегда) становятся фактами по самой своей сути. Мало того, они становятся фактическим материалом для того, чтобы продолжать, и, будьте уверены, история продолжится, тем более, если она рассказывается в темноте, ведь истории имеют обыкновение не иметь ни начала, ни конца.
Но рассказываемые истории имеют еще и внешнюю сторону, – это текст, ткань повествования. И сколь скоро становится возможным написать любой текст, посмотреть из любой точки в любую, не являющуюся, однако, ни началом, ни концом текста, причем непонятно будет, кто смотрит (автор? читатель?), то и сюжет произвольно выбранного текста не имеет особого значения, он символичен, но несуществен. По мере возникновения текст всегда приобретает самоубийственное стремление перерасти в роман, – но это означает крушение текста, начало конца; в подлинном тексте «автор романа» запечатлевается как призрачная фигура, не имеющая ни понятной нам цели, ни смысла, идущая по загадочной траектории из ниоткуда в никуда.
Таким образом, две стороны – внутренняя и внешняя – рассказываемых историй совершенно непротиворечивы: история, ставшая мифом, давно потеряла своего автора, в тексте же не-возможно его отыскать. Но где же начинается история? Начинается ли она в недрах стола автора, из которого он, как по волшебству, извлекает различные продолжения, или же эта история и есть жизнь автора, но того, которого мы никогда не узнаем, который безымянен, и которого, быть может, вовсе не существует за пределами данного текста? Покой снисходит на меня, читающего эти строки, пишущего их без всякого авторства, без притворства, без лицемерия. Но зачем я пишу этот текст? Не для того ли, чтобы испытать удовольствие? Или для того, чтобы удовольствие испытал мой читатель? Но где мне найти такого читателя? Не проще ли будет признать, что я пишу тот текст, который сам бы хотел прочитать; и так как не в состоянии отыскать таковой, мне приходится рождать его на свет самому. Я не имею ни малейшего представления, где находится мой читатель, который, унеся этот текст в прошлое, превратит его в миф. Он станет подлинным автором моего текста, затерявшимся, безымянным. Не существует отныне никаких историй, все они – по ту сторону жизни, по ту сторону ночи, мы шагаем по ней, и позади нас, – пустыня текста, порождающая бесчисленные сюжеты, бессмысленные продолжения, города-призраки. Поистине, нет ни субъекта, ни объекта в этом вольном скольжении по глади письма, этот поток и есть тот самый текст, в любой произвольной точке которого мы (сейчас и) находимся. Его собственная жизнь поражает воображение: он больше не нуждается в авторе, но, со всевозрастающей настойчивостью расширяет границы времени, пространства, сознания.
(опыт смерти автора)
«Очевидно, так было всегда: если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой, – то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и тут-то и начинается письмо». Именно тут мои догадки о том, что я, возможно, все придумал, начинают обретать неожиданную силу, именно тут, где я, поднеся огонек к лицу, вдруг ощутил нереальность этого стадиона и этих нарисованных вдали домов, предметов, вырванных из огромной театральной декорации, их нелепость, нереальность, их неловкую претензию на значимость, незначительность своего возвращения, и, как следствие этого, недостаточность слов, ворочающихся внутри бесформенной массой, и возникшую в глубине тела пустоту, быстро вырастающую в нечто иное, чему еще нет названия, но что сейчас станет мной, сейчас, через минуту, через мгновение, и тогда я понял, что придумал все, даже тебя, придумал, как на экране, где мы вместе с тобой бежали по коридорам, оглядываясь назад в приступе необъяснимого страха, бежали по бесконечным коридорам в поисках лестницы, которой все не было, бежали вместе, не глядя друг на друга, по длинным и узким коридорам, не ведущим никуда. Но кто это говорит? Говорит ли это автор? но его уже нет; или я, – но могу ли я быть таким, каким представляю себя я сам, или каким видят меня другие? могу ли «я» быть? или это говорит читатель, читающий в этот момент эту книгу? но какой читатель? какую книгу? Нет, воистину ни-чего не остается у меня: ни самой вещи, ни ее существования, ни моего, ни чистого объекта, ни чистого субъекта, никакой ис-тории, никакого повествования. Истории моей жизни нет. Ее не существует. Никогда не было исходной точки, не было никого, кто мог бы ее увидеть. Нет и жизненного пути, четко прочерченной линии. Только обширные пространства, и хочется, что-бы все поверили, будто там кто-то есть, но это неправда, там нет никого. Да, я хотел бы поверить, что это и есть я, да, иногда это очень похоже на меня, и все-таки это не я. Можно рассказать обо всем, только не о своей доподлинной жизни, – и эта невозможность обрекает нас на бесконечные поиски истории, истории своей жизни. Вот уже многие годы я пытаюсь рассказать эту историю; всякий раз, как я пускаюсь в путь, я избираю новый маршрут. Более того, поскольку я раздумывал о ней так долго, сама история стала напоминать мне большой город с крепостными стенами, а я, грезивший о нем столько раз, иду от одних ворот к другим, но они неизменно оказываются закрыты. Этот город без конца ускользает от меня, как и история моей жизни.
Думаю, мне нужно писать. Думаю, все наши слова, которыми мы обменялись, сгрудились вокруг меня, и я долго не смогу выдерживать их напор, что, без сомнения, уже давным-давно, бесконечно давно я им уже на самом деле и не сопротивляюсь. Мне кажется, что если я пишу, то и напишу именно я: то, что должно оставаться неизменным, останется в сохранности, а то, на что необходимо пролить свет, еще больше отодвинется во тьму. Свет будет равен тьме, и из нее ничего не выйдет, ничего не произойдет больше там, в темноте, и тогда я смогу сказать, что закончил, наконец, эту историю.
Я знаю, что этого никогда не случится.
Я могу примерять любые продолжения, любые события, эта свобода – мое единственное наследие, единственное, что я оставляю после себя, другого уже не будет. Эта свобода закрепляет меня в моем выборе, овеществленном на бумаге, живущем в сознании. Временами я думаю о содержании еще не написан-ной книги как о чем-то уже существующем. Это все, что когда-то произошло, передуманные мысли, произнесенные реплики, или то, что могло произойти, но не произошло. В конце концов, единственная истина, которую я могу описать, – это истина переживаемого мной мгновения. Пожалуй, эта истина, моя истинная книга и есть этот дневник.
(Я уже начал писать рассказ или это все еще наброски – вполне возможно – для ничего?)
Порой, когда я остаюсь один, у меня возникает чувство, что все это только снится, что стоит мне встать, отвести руки от лица, и я окажусь на свободе – тюрьма лишь внутри меня. Но нет! – слишком поздно! Нужно точно восстановить в памяти слова, сказанные определенными людьми, и самих этих людей, чтобы спросить у них, что они хотели сказать. Но они уже ушли!.. Все кончено. Не остается больше ни вещи, ни рассказчика, ни читателя, ни героев, у повести нет ни начала, ни конца, и мы произвольно выбираем момент, из которого смотрим вперед или назад.
Иногда я отчетливо понимаю: да, писать бессмысленно (в действительности, вполне возможно, что я вовсе и не пишу, по-скольку не могу, да я уже почти что и не я сам, но это и есть писать: в той точке, до которой я дошел, ничему другому не выразиться, и в этой пустоте, в этой неподвижности ничего больше нет, и я не могу, не хочу ничего другого), но чаще я не задумываюсь о причине, вижу пространство, открытое на все четыре стороны, безо всяких стен, и то, что я пишу, все равно не скрыть, не спрятать, и когда написанное мной прочтут, обнажится вся неуместность текста, даже непристойность – но дальше я не думаю.
Размышления о литературе. Я ясно видел, как с годами твой образ все более отделялся от тебя, все более отходил в прошлое, тогда как ты неслась вместе со временем навстречу неизвестному, не в силах прекратить этот бег. Встречая тебя, я видел легкое, незаметное сияние, – это был твой образ, незримо скрывающийся в твоей тени, преследующий меня в моих воспоминаниях, в моих набросках к несуществующей истории. Вы шли рядом, ты и твой образ, он постоянно сопутствовал тебе, вы вместе садились в лифт, вместе ложились спать, вместе улыбались мне, но боже, как вы были далеки друг от друга! Он был обречен на бессмертие, мы же были обречены на жизнь. Я любил его бесплотную ткань, его легкий неслышный шепот, я любил свое создание, его, не тебя. Как это было бессмысленно, жестоко, печально! Но избавиться от него было уже нельзя – он преследовал меня повсюду, пока наконец не стал мной, пока, наконец, я не понял: да, я должен писать. (Кто это говорит? вновь и вновь: кто это говорит?) Выхода не было – я должен был попытаться создать такой текст, который бы не захватывал читателя, но который бы сам стал этим читателем, текст, читающий, или еще лучше, пишущий сам себя, покинутый, но не навеки, разрушаемый, незыблемый текст, книгу, в которой будет запечатлен нечитаемый мир, мир без опоры, мир без «я», от которого я, наконец, избавлюсь. Этот роман начнется неожиданно, начнется раньше, чем мы будем к этому готовы, за той границей, где кончается «я» рассказчика, где обрываются свет и тьма, где наш город стоит без названия, покинутый, печальный, разрушенный город, не оставивший следа на наших дорогах, тревожащий нас всегда и всегда, вне времени, вне границ.
Истина, пока недоступная нашему пониманию, ибо прячется где-то в глубине нас самих, истина слепая и пока несуществующая. Там, за ее порогом начинается молчание. Там действительно царит молчание, и я буду неустанно вслушиваться в него. Возможно, оно никогда не нарушится, возможно, я так никогда и не напишу этой книги, и, значит, ее история заинтересует меня больше, чем она сама, заменит мне ее, эти наброски заменят роман, не существующий, не разгаданный, никогда и никем не прочитанный.
Роман – это всего лишь вымышленная история.
В тексте использованы фрагменты следующих произведений:
Р. Барт «Смерть автора»
М. Дюрас «Любовник»
М. Фриш «Штиллер»
Г. Миллер «Тропик Козерога»
М. Бланшо «Тот, кто не сопутствовал мне»
И. Кальвино «Если однажды зимней ночью путник…»
Х. Кортасар «Игра в классики»
Л.-Ф. Селин «Путешествие на край ночи»
Г. Грин «Конец одного романа»,
а также цитаты из работ Ж. Деррида и Ж. Тардье.