Монолог бывшей
Наконец-то, впервые за последнее время, не тяготит тишина. Наступило умиротворение, как после долгой молитвы. Звуки шагов поглощаются ковровой дорожкой, слышно только сопение спящей старушки. Даже часы здесь передвигают свои стрелки бесшумно, боясь своим тиканьем напомнить о неумолимо утекающем времени, приближая конец той, что спит и не видит уже никаких снов, просто проваливается в забытье, а проснувшись, удивленно с облегчением смотрит вокруг, и снова вспоминает, что еще жива.
Старушка много спит. Смерть репетирует свое появление во снах, чтобы не слишком пугать неофита, резко оборвав его путь, она украдкой лишает своего избранника возможности двигаться, отбирая жизненные функции постепенно, так что умирающий сам не замечает, как костенеют руки и отказываются держать ноги, как становится тяжела даже ложка еды, несомая ко рту. Как будто вместе с утраченными иллюзиями жизни уходит частями тело, истаивает и обессиливает в сонном воспоминании о живом. Еще больше хочется спать и не шевелится, когда каждое движение приносит только боль и страдание. При этом так хороши заботы сиделки, и желание жить постепенно замещается призывом смертельного сна.
В помещении странная тишина, и не только в квартире, но и на балконе, и на кухне, где работает телевизор, и кажется, что даже на улице, которая видна из окна, и в магазине, что на углу дома. Даже ветер шумит по-особому и перебирает листьями березы, на которую смотрит старушка, когда не спит по ночам. Ее взгляд, ее сонное дыхание распространяет вокруг желеобразную тишину, которая обволакивает окружающее пространство, и как медуза студенисто удерживает в себе, стараясь сохранить эти образы, зацепиться за них, как за последнюю реальность в этой жизни. Этот мир с ее кроватью в центре невидимой паутины, которую она держит из последних сил воспоминаниями о всей своей жизни, готовая в минуту смерти унести с собой, оставив звонкую пронзительную пустоту.
Утром она жалуется на Наташу, ночную сиделку, которая вырезала кусок ковра под отхожим сиденьем. Давно всех беспокоил стойкий запах в районе перемещений старушки от кровати до горшка, который непроизвольно разносился по всей квартире, как знак неподвижности и болезни, а приправленный освежителем воздуха, становился еще тошнотворнее. Предложения по поводу стирки ковра в химчистке старушка отвергла по причине дороговизны, настаивая на новомодном суперсредстве «Vanish» для ковров, рекламируемом по телевизору. Наши доводы о том, что запах останется, ее не убедили и Наташа в порыве раздражения вырезала квадрат зловонной поверхности и заместила его другим квадратом идентичной раскраски, благо ковров в хозяйстве старушки оказалось видимо не видимо.
Мысленно представила всю картину обрезания ковра: Наташу, красную от напряжения, стоящую на четвереньках с портновскими ножницами, сопротивление синтетического прочного материала, негодование старушки по поводу порчи наследственного имущества, ответная незамедлительная реакция Наташи:
– Что тебе эти тряпки? О душе подумай! Внучке эта вонючая тряпка даром не нужна будет после твоей смерти, а пока мы дышим этой вонью! Сама же и нюхаешь…
– Свое не так воняет… Делай, что хочешь… Можешь и меня вместе с ковром выбросить.
Расправу над ковром старушка расценила, как акт вандализма, тем не менее, старалась теперь попасть на горшок, ничего не обронив по дороге, заранее поднимаясь и приспосабливая свое тело к движению.
– Теперь она и до этого ковра доберется… – жаловалась она мне, с любовью осмотрела ковер на стене, проверяя правильность рисунка и его размеры.
Волны рыданий проходили по расслабленному старческому телу сверху вниз, морщили лицо, приводили в беспокойство пальцы рук, которые искали платок, перебирая складки одеяла вокруг. Беспокойство и воспоминания оживили ее лицо, оно обрело вполне осмысленное выражение и даже красоту, прячущуюся за волнами морщин. Ее лицо стало похоже на изображение старушек из детских книжек, с мягкими округлыми очертаниями щек и подбородка, по-младенчески перетянутыми ниточками морщинок, и такая же белая, тонкая кожа и невинный взгляд прозрачных глаз.
Она смотрела на свой ковер, как на последнюю игрушку, пока еще доступную, но которой она может лишиться из-за чистоплотности ночной сиделки и ее стойкой аллергии на пыль. Она стала вспоминать, как тяжело достался ей этот ковер, настоящий шерстяной ковер, на который надо было записываться в очередь в универмаге, потом отмечаться и спустя полгода выкупить его по тем временам за баснословные деньги. Ходить по такому ковру казалось кощунственным, поэтому он был повешен на стену для красоты и вот уже сорок лет пылился на ней, а последние десять лет, как память о муже Василии.
Глаза у нее закрылись, воспоминания вместе с дремой накрыли ее и унесли в белые снега Новосибирска, к ее первой любви.
Я тихо встаю, но уже в коридоре опять слышу срывающийся на фальцет голос, она не заметила моего ухода и продолжала рассказывать.
Утром прихожу в скандал. Из ванной комнаты слышны шум воды и активная отрывистая речь Наташи. Она учит старушку ходить с помощью ходунков.
Дверь открыта настежь, держась за ходунки, старушка стоит, покорно наклонив голову, а Наташа орудует ковшиком и полотенцем.
Пока они совершают обратный маршрут в комнату, Наташа непрерывно тараторит, не давая вставить старушке ни слова:
– Надо двигаться, а не лежать, как курица! Если хочешь сдохнуть, я тут тебе не нужна! Вот только лежишь и толстеешь, вместо того чтобы зарядку делать! Куда, куда ногу ставишь?! Смотри под ноги и голову включай! Спину ровнее!
Благодаря ее муштре старушка преодолела коридор и дошла до спасительной кровати, где Наталья стянула с нее мокрую рубашку и надела сухую. Последние силы ушли на то чтобы устроить непослушное тело, она больше не может продолжать перепалку с решительно настроенной сиделкой и засыпает. После двухчасового сна старушка жалуется мне на жестокость Наташи.
– Она сегодня обозвала меня дурой… Намочила с ног до головы… Я так замерзла…
Стараюсь отвлечь ее разговорами.
Все разговоры старушки крутились вокруг одного и того же. Магический круг, который она начертила вокруг себя, медленно сжимался, он ограничился малым количеством вещей, отрывками воспоминаний и редкими посещениями внучки. Она смотрела вокруг мутным взглядом на ничего не выражающем лице. Два пограничных состояния – отрешенное спокойствие и нервное извержение рыданий в крайнем волнении, вот все что она могла выразить. Она бодрствовала с таким же выражением лица, с каким и спала, казалось, что у нее не хватает сил, чтобы менять в зависимости от смены эмоций мимику. Или смерть начинает отнимать и эту мелкую моторику, фиксируя уже при жизни посмертную маску, репетируя очертания и профиль будущей картины? Жизнь лица медленно замирает, застывает в гипсовый слепок, между тем, как пациент еще дышит и смотрит.
Старушка сосредоточенно ела. Она пережевывала пищу как черепаха, клацая вставными челюстями и долго жуя. Кусочки еды выпадали изо рта и повисали на подбородке, она не замечала этого, по-черепашьи вытягивая шею и захватывая ртом новую порцию. Когда она ела в комнате, я уходила, чтобы не мешать своим присутствием, но теперь на кухне, я была вынуждена наблюдать эту картину. Еда не доставляла ей удовольствия, и как бы я не изворачивалась в приготовлении, она ела одинаково бесстрастно и суп, и листья салата, и несоленую кашу, и конфеты, все запивая кипяченой водой. Когда еда по каким-то причинам не глоталась, она выталкивала ее изо рта в отдельную мисочку.
Зачем я здесь? Девять часов рабочего дня в непрерывном внимании и прислушивании, даже к тому, как она спит и дышит во сне, в боязни ее приступов и падения на пол, или внезапной смерти… Следить за своей мимикой, голосом и жестами, чтобы быть естественной и спокойной в любых ситуациях. Как хорошо, что она много спит, можно уйти на балкон, постоять на свежем воздухе, выкурить сигарету, можно включить на кухне телевизор или читать книгу. Иногда часа три совершенно свободны, но замкнутость в пространстве квартиры не дает возможности расслабиться. Постоянное сидение на одном месте угнетает и утомляет. Я встаю и мотаюсь по коридору, чтобы размять ноги.
Возвращаюсь на кухню. Болезнь и бездействие хозяйки именно здесь заметны больше всего. Судя по скоплению на кухне разнообразных вещей, можно представить себе, что каждая новая сиделка принимая вахту, ничего не сдвигала из предыдущего, но непременно добавляла что-нибудь свое: недоеденное печенье в коробочке, сухарик в мешочке, сетки из-под овощей разных цветов, засунутые в свободные еще места, полиэтиленовые мешки кучей на стуле, тупое нагромождение непонятных вещей, которые толпятся, базарят и переругиваются, спорят за свое преимущество в тесном пространстве, как будто они все распоясались без надзора своей немощной хозяйки в борьбе за временную власть.
Представляю, во что превратиться эта квартира, если старушка залежится надолго, а скопление этих коробочек, мешочков, баночек заполонит все вокруг, торжественно подчеркивая финал своим похоронным бренчанием. Когда она умрет, новая рука выметет вместе с трупом все это старье, брезгливо, в нетерпении начать новую жизнь.
Вспоминаю старушку соседку по даче, которая каждый день, начиная с весны и до глубокой осени, приезжала на свой участок. Не помню почти ее лица, поскольку видела всегда в огороде только ее спину и зад, торчащий в небо. Каждый вечер она шустро ковыляла по дороге в ряду таких же старушек, скрюченных под тяжестью рюкзаков с урожаем, опыляемых дорожной пылью. Где дети и внуки этих старушек, столь привязанных к своим грядкам? Кому нужны их доморощенные помидоры и лук? Преданность ли советским привычкам к заполнению полок в кладовке банками собственного производства, тянет в нелегкую дорогу к своим развалюшкам, избушкам на курьих ножках, стыдливо завалившимся на бок или с крышами в виде седел, по соседству с трехэтажными особняками нуворишей? Их все меньше, они стараются ходить обходными тропами, чтобы не мешаться под колесами строительных грузовиков, чтобы не мельтешить под требовательным взглядом разбогатевшего населения.
А может быть, эти сотки, полученные по распределению на предприятиях им дороги как память о непрерывном труде, труде, в который они впряглись с ранней юности, и теперь не мыслят спокойной жизни. Их руки привыкли постоянно осуществлять работу, а спины так и норовят согнуться в трудовом поклоне, и вовсе не ради жалкого урожая, а в силу мазохистской привычки быть в движении, держаться за землю, пока она носит тебя.
И вот старушка соседка, вчера еще корячилась на своем участке, а сегодня вдруг померла, скоропостижно, быстро, сразу. Еще на кустах остались несобранные красные ягоды смородины, а руки хозяйки уже сложились с зажатой свечой.
Ее участок буйно зарастает сорняками, в которых еще проглядывают лилии и нарциссы, а тропинки к ее покосившемуся домику, уже не видно, все сровнялось под стихией иван-чая, пижмы и осоки. Только в старом ржавом бочонке, для сжигания мусора у дороги воткнуты цветы, в годовщину ее смерти. Огромный букет садовых цветов от соседей, которые помнят ее выцветшую на солнце спину и руки, опущенные в землю, как корни, которые не смогли ее удержать, но долго питали ее сухое тело.
Заросшие участки справляют похороны своих хозяев, выравнивают рельеф, прячут грядки, возвращают природе квадраты, отнятые человеком, пишут заново картины пейзажей, взлохмаченных юношескими вихрами чертополоха.
Я мечусь по коридору. Что я здесь делаю?
Мы играем с Наташей в добрую и злую сиделку. Начиная эту игру, я входила в предлагаемые обстоятельства со знанием дела и профессионализмом. Какая еще бабушка может похвастаться, что за ней ухаживает бывшая актриса? Бросила все, и театр и старых друзей, уехала на дачу, отрезала себя от суетного мира, повернула судьбу, безвозвратно и навсегда…
Что есть навсегда? Навсегда ничего не бывает… Только смерть.
Не к этому ли я стремлюсь? Господи!
Наступила долгожданная тишина. Отдых от звонков друзей и поклонников, от репетиций и выпусков спектаклей, от халтур в клубах, супермаркетах и кафе, от чужих свадеб на заказ и дней рождения, - тишина осенних дней с воем ветра за окном, и черная дыра бессонных ночей. Отчего нет покоя в этой тишине? Постоянная привычка к действию, беготне от одной проблемы к другой, когда некогда подумать о себе, когда каждый день наполнен делами, и только в театре…
В детстве, долго блуждала по улицам и смотрела в чужие окна, чтобы оттянуть момент прихода домой. Но самый длинный маршрут когда-нибудь заканчивался, и я неизбежно оказывалась у своих дверей, чтобы испытать пьяненькую и чрезмерную любовь матери. Любопытные и мутные глаза ее подруг на ощупь оценивают меня. В комнате уже пахнет перегаром. Значит сидят давно, может быть с утра. Мать прячет глаза.
– Дочурочка пришла! – неизменно восклицала она. – Умница моя!
Скрывая неловкость, суетиться руками, приглаживая на мне уже маловатую школьную форму, подвигает тарелку, накладывает уже остывшую еду:
– Покушай с нами!
Чтобы не обидеть мать ем, уткнувшись в тарелку, прячу глаза в подгорелой котлете, лишь бы не видеть ее виноватого лица.
– Отличница! А какая артистка!
Отличницей никогда не была, случались и тройки, но старалась изо всех сил учиться, понимая про себя одно, что только образование поможет уйти от того образа жизни, которым жила мать. Ее крикливая любовь, проявляющаяся в вечерние часы запоев, и молчаливые угрызения совести по утрам, вызывали щемящее чувство жалости и стыда. Глубоко запрятанное чувство стыда за свою мать гнуло к земле, когда была вынуждена вместе с ней выходить из дома. «Не хуже, чем у людей!» – была ее любимая фраза, и она гордо несла свою голову в химических кудряшках, улыбалась ярко красным ртом, стреляла вокруг глазами из под нарисованных дугой бровей, чтобы проверить на людях произведенный эффект от нового пальто «как у всех».
– А что, имеем право на свои кровно заработанные, посидеть, как люди! – говорила мать каждый раз, когда я опять заставала всю ту же компанию соседок, набежавших на огонек «попить чайку».
Удивительная отзывчивость соседок, когда в доме водились деньги, и их внезапная занятость во времена денежных кризисов, не удивляли мать. Ее одинокая вдовья сущность требовала окружения, в котором она чувствовала себя центром внимания, и как могла создавала это окружение, не слишком заботясь о качестве его членов. Хроническая нехватка денег гнала ее на халтуры, и она красила, шпаклевала, клеила обои в чужих квартирах весело и скоро, потом притаскивала из магазина какую-нибудь новую вещь и восторженно восклицала «не хуже, чем у людей!». Эти новые и случайные вещи, ставились в свободные места вперемежку со старыми, которые пока жалко выбросить. Она усиленно заполняла сервант хрусталем, из которого никто не пил и не ел, устилала пол коврами и дорожками для будущего приданного, все окна и дверные проемы завесила тяжелыми шторами, гордилась своим домом, потчевала соседок жареными котлетами и водкой, с неизменным восклицанием «не хуже, чем у людей».
Я привыкла ходить по домам подружек. Делать там уроки, смотреть на чужую жизнь вошло в привычку. Удивительно скоро я становилась своей во многих домах, научилась легко сходиться с людьми, понимать, что кому надо сказать, о чем молчать, как вести себя с подругами, чтобы они не переводились, а долгой дорогой домой мечтала о своем доме... Единственным желанием было быстрее вырасти и стать самостоятельной, чтобы наконец бросить своих благополучных, но скучных подруг, которые ждали от меня только новых пародий и анекдотов:
– Ну, покажи Пугачеву! Или нет, покажи нашу новую математичку!
Ценность своей натуры поняла очень рано, когда в первом классе выступила на школьном вечере и прочитала басню в лицах. И уже не чужие окна засветили своей сказочной жизнью, а театральные подмостки. Этот мир искусственного света показался самым что ни наесть настоящим и своим, за темной чертой которого остаются смазанные лица пьяных соседок, жалкая слезливая любовь матери, комната, пропахшая перегаром и дымом папирос, вещи принявшие в себя запах долгих вечерних посиделок.
Я должна была сочинить свою жизнь, свою судьбу и сыграть ее.
Первый шаг давался с трудом. Вместо того, чтобы сразу идти в театральный, я пошла искать свою профессию ради хлеба насущного. Требовательный и практичный взгляд матери на мою жизнь уткнул меня в среднетехническое учебное заведение. Вернее, ее ультиматум, - если не пойдешь, куска хлеба лишу! Верхом ее мечты было видеть меня за канцелярским столом в чистом кабинете. Три года коту под хвост, чтобы получить диплом топографа и лишние килограммы веса. Поэтому, когда я пришла на экзамены в театральный, мастер курса прослушал меня и заявил, - похудеешь за месяц на пять кило, приходи. Какой это был месяц! Я устроила себе блокаду. Вода, вареная морковь и сухарик черного хлеба, обертывание в полиэтилен, и каждое утро пробежка до парка, где можно было взвеситься за десять копеек и убедиться, что уже минус двести грамм. К концу месяца я уже не могла бегать, до весов доходила шагом, а старичок, который с сочувствием не брал с меня денег за взвешивание, удивляясь тому, что сейчас в актрисы берут «шкилетов», констатировал полную победу над лишним весом. Я похудела на восемь кило вместо пяти!
Дальше… дальше… Дальше была борьба за существование, поскольку мать привела свою угрозу в исполнение и лишила меня содержания. На кафедре актерского мастерства нашлось место уборщицы и вечерами я скребла лестницу, проклиная творческих работников за брошенные окурки, за плевки и приклеенные жевачки к перилам.
И вот наконец театр! Главная роль…
Первый год в театре и уже главная роль. Замужество, рождение сына. Успех вот-вот, а не где-то за горизонтом. Ни грамма передышки, сразу няню сыну и в театр, - там мой настоящий дом, там новые роли и работа, работа до обморока до судорог в ногах, до хрипоты.
– Я тебе не домохозяйка, – говорю мужу, который сетует, что у нас нет никогда домашнего обеда. – Ты же видишь, как я устаю. Ну, приготовь сам что-нибудь. У меня репетиция, я уже опаздываю…
Успех кружит голову. Я счастлива и не позволю быту затянуть себя, все равно я почти ничего не ем, чтобы поддерживать фигуру.
Кто виноват, что наши пути сошлись на театральной почве, на общей болезни творчества. И вот мы болеем вместе, глотая таблетки аплодисментов, мучаясь жаром взаимных молчаливых упреков, за то что не способны заработать на жизнь, на нормальную человеческую жизнь в своей квартире.
Какая-то параллельная жизнь, в которой мы встречаемся, наскоро обсудив домашние дела в гримерках и между репетициями, и не видимся в супружеской постели по неделям. А если и видимся, то настолько усталые, что засыпаем, как трупы, едва коснувшись подушки. Проснувшись, удивляемся, что говорить не о чем, как два червяка, которые роют каждый свой тоннель в твердой уверенности, что именно его направление верно, но молчит, чтобы не огорчить другого. Как долго мы двигались в разных направлениях, что уже не можем понять друг друга?
Ловлю себя на мысли, что нашла в нем сообщника по бегству. Я-то бежала из дома, от неизбывного материнского гостеприимства, от соседских ушей, от ее виноватости и вспыльчивости одновременно, и такой болезненной любви, то вспыхивающей от нечаянного подарка, то угасающей от случайного слова. А он от чего бежал? Просто бежал со мной, влекомый моим стремлением, захваченный вихрем моих надежд и мечтаний, влюбленный в наши общие идеи.
– Тебе нужна жена курица! – обидно говорю ему. – Чтобы ходила за тобой и носилась, как с писаной торбой! У меня сил нет на то, чтобы твое нытье выслушивать, о ролях думать, на репетициях вкалывать и о сыне заботиться!
Он не разозлился, а иронично парировал:
– О сыне у нас няня заботиться… А ты ценные указания даешь.
Чем больше я расходилась, тем спокойнее он становился, и тем циничнее мне казалось его поведение.
– Это я его пристроила в лучшую гимназию, между прочим! А чего мне это стоило?! Пообещать директору бесплатные билеты на каждую премьеру в нашем театре, на неограниченный срок! Теперь я, пока учиться наш сын в гимназии, доставать ей билеты обязана, а кроме того, проводить Новогодние елки у них! Он ходит в самый лучший танцевальный ансамбль! Это я договорилась, чтобы его взяли…
– Ты спросила его, нужны ли нашему мальчику эти танцы?
– Доктор сказал, что надо укреплять организм и дыхательный аппарат. Ну не в спорт же его отдавать с астмой?
– А может ему нужно, чтобы мать была чаще рядом? Ты ему лучшие вещи покупаешь, лучшие игрушки, репетиторов нанимаешь, потому, что он твою хваленую гимназию не тянет, а он все болеет и скучнеет… Посмотри, какая у него тоска в глазах!
– А ты посмотри, какая у меня тоска в глазах! Я и так кручусь себя не помня! Запомни, у моего ребенка должно быть все самое лучшее! Я сама в жизни натерпелась нищеты и не хочу, чтобы он это испытал.
«Господи!» – спохватываюсь. Говорю, как мать! Доколе это тяжкое наследство будет тянуться за мной? Это мещанское «не хуже других»? Когда же будет свое, а не как у других? Неужели повторяется все? От чего бежала к тому и прибежала.
Наше расставание прошло тихо и почти безболезненно для меня. Как-то незаметно он отошел к другой. Я и глазом не успела моргнуть, как та, незначительная казалось особа прибрала его к рукам. Увела его не только от меня, мы уже были чужими давно, но и от сына…
И все-таки, не я ушла, а меня бросили. Плох он или хорош, но я его выбрала, я в него вложила свои надежды, в больного, в жалкого, в слабого, не талантливого, но обаятельного и мягкого, в эгоистичного и чувствительного, до болезненности, в самолюбивого и мелочного до страсти. И потом, он был отцом моего ребенка!
Если бы новая роль. Что же с юности играть благородных старух? Ничего, возьму отрывок, пусть главный посмотрит, может быть даст новую роль. А в других спектаклях, только проходные. Танцы, песни, ах эта характерность! Как она прилипла!
– У тебя своеобразная пластика, – говорит. – Ты комедийная, гротесковая актриса.
Куда как гротесковая! Деньги, деньги… Съемки, озвучание, корпаративы, клоуны, Снегурочки… Быть обаятельной, общительной, веселой, улыбаться, смешить, быть приятной и любимой всеми! Нравиться всем! Нравиться режиссеру, мало ли, вдруг роль! Нравиться партнерам, ведь так легче работать! А в душе кошки скребут, потому что другая актриса получила мою роль, влезла без мыла, втерлась в доверие, польстила режиссеру, а может быть и переспала с ним. А главный эксплуатирует только мой типаж, и не видит, не видит, что могу больше!
Наконец то – еще одна главная роль…
Нравиться! Надо нравиться зрителям. Почему не хлопают?.. не смеются?.. кажется в этом месте всегда… Вчера так замучилась на халтуре, до дома добралась к утру только. Нужен репетитор сыну, совсем с русским плохо, и няня тоже обходится не дешево. Какой тяжелый зритель сегодня. Главный не доволен, вызвал, отчитал. Знаю, что на автопилоте работала, но ведь не всегда так, именно сегодня когда он сам присутствовал! А может быть, я уже не замечаю? Нет, не может быть, именно тогда, когда устаю до одури, сатанею, роль идет как по маслу, на нужном надрыве.
– Если ты устала, давай подумаем о вводе, с тобой в очередь, – говорит главный, и кажется, эта мысль пришла к нему не сегодня.
Интриги? Уж не дочь ли его метит на мою роль. Куда ей!
– Нет, нет! Я сама знаю, сегодня как-то не так. Но я чувствую, у меня еще есть резервы!
– Финал сегодня сорвала, нерв потеряла…
– Да, да… - соглашаюсь, главное не перечить. – Я хотела найти новую краску. Немного притушить страсти, дать оттяжку перед развязкой…
– Не надо никаких новых красок, – с досадой говорит режиссер. – Сделай так, как раньше.
Раньше! Раньше! А роли вбиты в голову так, что ядом не вытравишь, даже если и захочешь, не сможешь забыть. «В бреду, спьяну, вы должны помнить рисунок роли, – говорит нам главный!», и вбивает в наши бедные головы, в наши послушные мышцы свои мысли и чувства, а мы одушевленные марионетки бесконечно множим их в свете софитов. И каждый разбор начинается с одного и того же – почему зритель вялый? – почему не смеялись? – значит, не зажгли! Мы что зажигалки – чирк и все смеются, чирк - и плачут. А если чиркалка стерлась, не чем больше чиркать, силы то где взять, чтобы тобою чиркали беспрерывно год за годом, твоими нервами, твоим телом, твоею душой?
– Зритель всегда прав! Финал на позитиве, даже если у нас трагедия! Танцев, танцев побольше! Весело и жизнеутверждающе!!!
Овации стоя! Успех! Вызывают и дарят цветы. Заразили…
А в гримерке, как выжитый лимон дожидаюсь, когда все уйдут, достаю бутылку коньяка и пью в одиночестве, иногда с друзьями, которые, пряча глаза, говорят комплименты о тебе и ругают режиссера:
– Ты молодец, а постановка говно, – говорят. – Прости, но ты можешь больше…
Где вы, гениальные режиссеры? К вам актеры в очередь стоят пачками, на всех не напасешься…
Могу ли я больше? Когда, проходя через толпу зрителей, случайно слышишь, – А Жанночку то, надо бы помоложе! Да, старовата… За спиной шепчутся, а за плечами тридцать пять...
Если бы остановиться, отдохнуть в тишине, послать всех к черту, тогда… Неспешно и без суеты подумать и найти свою роль.
Три года тишины – еще одна роль… Опять в афишах твое лицо, в газетах интервью – и все неправда …
И теперь тишина, вот уже даже не знаю сколько…
А у театра ждет «милый стоматолог» с цветами.
Увидев его однажды со мной в фойе, наша героиня-любовница бросила мне в гримерке:
– Очень мил!
– Это мой стоматолог, – пояснила я. – И к тому же женат.
Она хитро посмотрела на меня и добавила:
– Ох уж эти милые стоматологи! Кажется, он смотрит не только в рот. Познакомишь?
– Самой нужен.
Тогда не думала ни о каком романе с ним. Встречал у театра, провожал домой, водил в ресторан.
Однажды после спектакля напросился в гости. Принципиально не водила никого домой, а тут, няня, которая практически жила у меня, уложила сына спать и уехала по своим делам… Да и просто не хотелось оставаться одной… Пригласила.
Твои глаза раздевают меня. Знаю, что хочешь меня. Когда я играю на сцене ты уже предчувствуешь, что обладаешь мной, оглядываешься, на сидящих рядом, и торжествуешь свою победу. Ты хочешь, чтобы я играла только для тебя одного, и дрожишь когда прикасаешься ко мне, как скупой рыцарь, получив долгожданную золотую монету. Ты любишь блеск моей роли и я играю ее для тебя: Шампанского и икры! На один день, на один час представить, что любишь и любима, и главное никаких обязательств. Думала, что смогу играть в эту любовь, но не получилось.
Я ждала любви, я хотела ее, но тебе нужно другое. Как трудно очнуться вдруг утром от дурманящей страсти и выпитого вечером алкоголя, и почувствовать себя бесконечно одинокой, рядом с мужчиной, которого могла бы полюбить, но не полюблю никогда.
И так день за днем… Год за годом…
– Нет, сегодня домой, – говорю я, отвечая на его молчаливый вопрос. – Устала.
Проводить ночи в его квартире, где присутствуют вещи и запах его жены, больше не могу. Он возит меня то к друзьям на дачу, то на день в кемпинг. А теперь, когда жена уехала на месяц в командировку за границу и открылась перспектива пожить вместе, мне уже ничего не хочется.
Тишина. Долгожданная тишина, которая не приносит тишины и покоя.
Встать утром и не прятаться за повседневные дела, предоставить дню самому тебя вести. Вдохнуть свежего воздуха и отпустить себя на волю, пусть дела сами найдут тебя. Не планировать с вечера завтрашний день, а проснувшись, почувствовать к чему склоняется сердце твое, какому делу твои руки нужны больше всего и неспешно заполнять полотно, щедро наполнять краской холст, не боясь ошибиться, завтра будет новый.
Он вошел в мою жизнь странно, как друг мох друзей, который пришел однажды на спектакль и появился за кулисами после окончания. Он смотрел на меня такими глазами, что невозможно было не обратить внимания. Это не был взгляд вожделения, которым тебя облизывают мужчины, или восхищения, с которым встречают актера поклонники. В его глазах было столько понимания, простоты и искренности, даже прозрачности, что хотелось снова и снова окунуться в их прохладную синеву, как в чистый источник. Он смотрел вокруг чуть отстраненно и внимательно, совсем не оценивающе, но с любопытством исследователя. Очень редкий взгляд, какого не встретишь в толпе, - это глаза ребенка, который пережил много, понял страдания мира и полюбил его. Он притягивал к себе, но в то же самое время не подпускал слишком близко.
Актеры, еще возбужденные спектаклем, обменивались впечатлениями, курили, пили кофе и пиво, он ходил от одной группы к другой, слушал, вступал в разговор. У тех, кто был рядом со мной, я спросила, кто его пригласил, но мне ответили, что не знают, мало ли народу в театре, подумала я, и больше не стала интересоваться. Народ постепенно рассосался, мне спешить было некуда, сын уехал на летние каникулы к морю, вместе с друзьями поработать аниматором на пляже. Я отпустила его от себя впервые в последний год перед выпуском из школы. Сидела в гримерке, пила коньяк, знала, что у театра в машине дожидается, как всегда, «милый стоматолог». И как ему только не надоело это бесконечное мытарство? Может быть, из любви к искусству он спонсирует мою жизнь, выполняет маленькие прихоти? Раньше он предлагал мне купить квартиру, но я из гордости отказалась. Ну и дура. Была надежда, что он уйдет от жены. Теперь уже никакой надежды нет. Еще год, два и он меня бросит, уйдет искать новую диву для своих утех. Но та, новая не будет мелочиться, будет брать с него по полной! Ну и пусть.
– Взять бы веревку, да повеситься, – думала я. – Прямо на сцене.
В это время в дверь кто-то стукнул, смывая мыло с глаз, и не в силах оторваться от раковины, я крикнула:
– Какого черта?!
За дверью кто-то повозился и отошел.
– Ну, сейчас! Я уже скоро ухожу! – крикнула я в дверь, думая, что меня торопит вахтерша, которой надоело сидеть у дверей и ждать, пока театр опустеет.
Я пошла через холл к выходу. Никого из актеров уже не было, только один человек, неизвестно кем приглашенный, сидел и, казалось, дремал в одном из кресел. От звука моих шагов он встрепенулся, быстро подошел ко мне и спросил:
– Ты так всегда долго сидишь в театре?
Обратился на ты, и спросил, как давнюю знакомую, хотя его мне никто не представлял. Это был Странник, который заинтриговал меня своим взглядом, пока все толпились в холле. У меня не было сил отвечать ему, а тем более удивляться. В нашей театральной среде быстро сближаются, лишних церемоний не требуется, в порядке вещей, увидев человека один раз в тесной компании, в другой раз встречать как старого приятеля.
– Я тебя провожу, - утвердительно заявил он, подхватывая мою неподъемную сумку, набитую костюмами и реквизитом для выездного концерта, и решительно направился к выходу.
Какие мысли были у меня в этот момент? Да никаких. Он избавил меня от тяжелой сумки, хотя я знала, что тащить мне ее придется не далеко. Меня внутренне передернуло от мысли, что сейчас снова, уже сидя в удобной машине, придется говорить, улыбаться, ехать домой с «милым стоматологом»… Я поежилась, а мой спутник взял под руку и повел. Мы вышли на набережную. Из ряда машин мне просигналила фарами одна, я видела это… Но мои ноги понесли меня мимо. По непонятной мне причине, я повернула в сторону от машины, как будто меня привязали к руке Странника.
Расстояние между нами увеличивалось, я слышала, как завелся мотор, услышала где-то сбоку шуршание шин, но не повернула головы. Я смотрела вперед, влекомая моим спутником. Машина ехала рядом, параллельно нашему движению.
«Ну и славно, – думала я. – Держи меня крепче, одна бы я не справилась».
Свет фар выхватывал часть дороги под ногами, вырезал и выбеливал кусты и стволы деревьев, он метил пространство вокруг меня мертвенным светом двигался следом, цепляясь за ноги. Я шла, как прикованная к руке спутника, не в силах оторваться и шагнуть к машине, а там по инерции надеть на себя привычную маску. Между мной и тем, кто сидел в машине, натягивалась струна отчуждения, она звенела в ушах, готовая порваться, она тянула меня обратно, каждый шаг давался с трудом, как будто все мое тело опутано паутиной, которую я сама же и сплела из обрывков своих мечтаний и надежд. Обиженно шипели шины, настойчиво и монотонно гудел мотор, рентген фар просвечивал меня насквозь, пытаясь отыскать тот изъян, который сейчас мешал мне сделать правильный шаг – в сторону машины.
На перекрестке, резко взвизгнув, машина рванула вправо и унеслась в пустой коридор проспекта. Мое сердце тоже взвизгнуло, перевернулось и на мгновение замерло, перетянутое нитью, которая тянулась вслед, исчезающему автомобилю. Я вздохнула поглубже, с усилием оторвала ее, сердце забилось часто-часто, потом успокоилось.
Движение меня успокоило. Размеренные шаги по пустым улицам, отсчитывали другое время, время нарождающегося утра в гулком эхе подворотен. Светофоры вопросительно перемигивались желтыми глазами, неусыпно следя за дорогой, как филины, выслеживая добычу в пустоте ночных улиц и не находя ее.
У дома, почему-то забыла сказать спутнику, что пришла. Мы поднялись на мой этаж, и открывая дверь, я опять подумала, что надо прощаться, но ничего не могла произнести. Обычно поклонники сами, не решаясь войти в дверь, прощались, просили о встрече, целовали руки… Он зашел вместе со мной в квартиру, поставил сумку, помог снять куртку, подал тапки, но ничего не говорил. Я удивилась, но решила посмотреть, что будет дальше, и пошла в ванную. Не грабить же он меня пришел? Да и грабить-то нечего, так безделушки всякие, сувениры и фотографии.
Долго стояла под душем и думала – «Трахнуть, что ли под шумок собрался? Не дождешься! Много вас тут таких».
Выходя из ванной, услышала бряканье посуды на кухне, шум льющейся из крана воды.
Пусть делает, что хочет, – безразлично подумала и прилегла на диван.
Он появился с подносом, поставил его на столик перед диваном, прикрыл мои обнаженные ноги пледом:
– Там у тебя не очень-то… в холодильнике, в смысле еды.
Я смотрела, как он выставляет на стол, то, что наготовил, и удивлялась. Он умудрился приготовить бутерброды с яйцами, овощной салат и горячий шоколад.
– Я не ем ночью, – пробурчала я и отвернулась.
– Но пьешь? – невозмутимо заметил он, намекая видимо, на бутылку в гримёрке.
– Какого черта, ты мне тут выговариваешь? – вскипела я, но, заглянув в его голодные глаза, передумала ссориться, самой же хотелось напиться до чертиков. – Там в книжном шкафу, достань бутылку… Стоит на черный день. Кажется, сегодня ей самое время.
Несмотря на свое заявление, с удовольствием поела с ним за компанию, – к черту фигуру, раз все равно вешаться собралась.
– Как тебя зовут, странник? – поинтересовалась, когда бутылка была уже почти пуста, а еда съедена. – Впрочем, молчи, ты для меня так и останешься просто Странник.
Во всяком случае, одного на сегодня я добилась – напилась до своего привычно игривого состояния, вспомнила недавние фантазии о повешении в театре и захохотала.
– У тебя теперь все будет хорошо, – сказал он.
– Что? – эти слова удивили и резанули по нервам. – Что хорошего!? – я вдруг сорвалась на крик. – Ты вообще кто? Что ты тут мне говоришь? Что ты знаешь? Я сейчас оскорбила человека, который спас меня когда-то!!! Меня, сына… Ты знаешь, что такое, когда в доме шаром покати, а тебе ребенка кормить надо? Когда от себя последний кусок отрываешь, а няне платишь? Потому что работать нужно! А зарплата у нас, сам знаешь какая! Вот тут и подумаешь, что выбрать – панель или…
– Панель.
Пощечина прозвенела неожиданно резко.
Она уже рыдала, сморкаясь в салфетку. Он подсел на диван, обнял за плечи и стал гладить ее по голове, как маленькую.
– Это ничего, скоро пройдет…
– Да отвали ты! – она отбросила его руки от себя.
Ее взбесило это покровительственное обращение. Нет, она не позволит с собой так обращаться! И его жалость ей не нужна! Она ударила его раз, потом еще, и заколотила кулаками по плечам и рукам, которые он подставлял, чтобы защититься от ударов.
– Ну, дурочка, успокойся, – в его голосе не было агрессии, он говорил, как отец своему расшалившемуся ребенку.
Это взбесило ее еще больше:
– Дурак! Отвали!
Поймал ее руки, успокоил в своих ладонях, опять обнял и прижал к себе.
– Справился? Мерзавец, негодяй! Ну, давай, раздевай меня! Плоти моей отведать явился? – негодовала она в тесноте кольца его рук. – Отведай, тебе понравится…
– А ты этого хочешь? – он заглянул в глаза, словно окатил холодным душем.
– Пошел, ты… Так нельзя со мной!
Она зашлась хрипловатым смехом, вскочила с дивана, грациозно прошлась вокруг стола. Полы халатика слегка распахивались, обнажая красивые плотные ножки с тонкими щиколотками. Она взвила руки вверх, и прошлась ими вдоль тела:
– Нравиться? Да?
– Нравиться.
– А вот их – это больше не устраивает! Ни это, ни это тоже! – она шлепнула себя по заду и распахнула на груди халат. – Нет больше героини-любовницы, нет Жанны, нет Снегурочки!
Он опустил взгляд, ослепленный двумя мягкими полушариями, с потемневшими глазками сосков.
– Что не смотришь? Где целлюлит? Где жир? Где складки? Ничего лишнего! Хочешь шпагат? Вот! – она шлепнулась в шпагат, вскочила и встала на мостик. – Вот смотри! И так могу!
Она подняла ногу, и стрела изогнутого подъема взмыла вверх, крылья халата ниспали, ослепив Странника белокожей прозрачностью обнаженного тела. Тончайшая фарфоровая щиколотка знаком восклицания устремилась в потолок. Оттолкнувшись опорной ногой, она встала на руки, начертав в воздухе ослепительно белый крест ногами и, легко качнувшись, сделала колесо и вскочила на ноги:
– Вуаля!
На светлом квадрате начинающегося утра, на кресте оконного переплета она стояла, подняв руки вверх, натянутой струной на кончиках пальцев и вибрировала от быстрого дыхания. У Странника перехватило дух от ее хрупкости и беспомощности… Потеряв равновесие и обмякнув, она грузно осела на пол.
– Все! Иди! Иди… Уходи! Оставь меня…
Она на четвереньках доползла до дивана, с головой завернулась в плед, свернувшись калачиком.
– Откуда ты пришел, и что ты тут делаешь? – прошептала она.
– Пока я здесь. А все остальное разве важно?
– Да, пошел ты…
Проснувшись утром, она вспомнила вчерашнее посещение Странника, осмотрела комнату, прошла на кухню – посуда вымыта, заглянула в ванную, в туалет, нигде никого. Осмотрела шкаф, все на месте, – «Может приснилось?».
До выезда на концерт была куча времени, и она пошла отмокать в ванную. Лежа в ванной, вспомнила, как уехал обиженный стоматолог, но, как ни странно, эта мысль ее не взволновала. Апатия и безразличие тоже не удивили. Предстоящий концерт казался призраком, который она отогнала, погрузившись под воду с головой. Свернулась калачиком на дне, потихоньку выпускала воздух из легких. Тело стало маленьким, готовое вернуться в свое эмбриональное состояние, вода охраняла от внешнего мира, а звуки извне доносились эхом разнообразных мелодий.
– Ты что уснула там? Выходи, хватит нежиться. Завтрак готов давно.
«И что ты ко мне привязался?» – она злилась, не попадала рукой в рукав халата, бросила его на пол, и прямо в полотенце выскочила из ванной.
Мокрые следы несутся за ней, на повороте она поскользнулась и распласталась на полу. Она больно ушибла локти и колени, а он вместо того, чтобы помочь, стоит и смеется:
– Ну, не с такой же скоростью! Неужели ты думаешь, что я в одиночку съем весь завтрак, не дождавшись тебя?
«Это уж слишком!» – его невозмутимый вид и боль в ушибленных местах подступили слезами:
– Что ты тут распоряжаешься? Сколько хочу столько и сижу в ванной! И никто тебя не просил завтрак готовить! И вообще…
Он улыбался тепло и немного лукаво, рассматривая ее мокрое лицо без косметики:
– Ну, что? Так и будешь мерзнуть в полотенце? Омлет остынет, да и жрать охота. Тут у вас с магазинами проблема… – он стал рассказывать, что в центре города нет супермаркетов, и ему пришлось обежать три магазина, чтобы купить необходимое…
Она слышала его голос, доносящийся из кухни, пока одевалась, и думала о том кто же он на самом деле? На первый взгляд, обыкновенный человек, не выдающейся внешности, в потертых джинсах и футболке. Кажется, вчера еще что-то было на нем сверху, вроде свитера или пуловера, что-то мягкое. Что он там рассказывает про магазины?
Неслышно вышла из комнаты и стала наблюдать, как он заваривает чай. Он делал все исключительно правильно, как бы это делала она сама:
– А как ты…
– Вошел? – спросил он, даже не дав закончить вопрос. – Так же, как и вышел! У тебя привычка бросать ключи, куда ни попадя. Наверное, сама потом всегда ищешь…
«Да, есть у меня такая манера, забывать, куда положила ключи. Правда, у многих эта привычка, – подумалось ей».
– Вот я вчера и приметил… Надо же в магазин как-то выбраться.
«Ага, приметил, значит… Ну, ну… Цветы на столе, продуктов полный натюрморт. И все так аппетитно выглядит, что действительно есть хочется». Он выжидающе топтался у стола.
– Прошу! – вычурно театральным жестом пригласила она. – Кушать подано!
Он ел с удовольствием, но без жадности, как бы отдавая честь хорошо приготовленным продуктам. Глядя на него, и она втянулась в процесс, позабыв про диету и привычку не есть по утрам.
«Вот, появился неизвестно откуда, накормил ночью, теперь с утра. Впрочем, уже давно не утро…» День за окном разгорелся солнцем, отсвечивающим от стекол дома напротив. Отраженный свет вычерчивал квадраты на стенах. «Вот так всю жизнь в отраженном свете, то в квадратик, то в кружочек… Вечером концерт. Да и не концерт вовсе, а так заставки в паузах между принятием спиртного и танцами для толстых кошельков. Не хочется… Там и без меня прекрасно обойдутся. Одним клоуном больше, одним меньше. Когда публика напьется, им все пофиг… И куда себя деть? Там все-таки дело».
– Ты не слушаешь меня… Хочу пригласить тебя в ресторан.
«Начинается! И этот туда же! А чего я собственно ждала?»
– Нет, ты не поняла…
Он улыбнулся, угадав ее внутреннюю реакцию, а может быть, он просто читал мысли?
– Одевайся, поехали!
– Я не люблю сюрпризов. Особенно с некоторых пор, – И вспомнила, как один из поклонников в выходной день потащил за город в палатку, где она прокляла и комаров и жесткость ложа, и всю походную романтику с песнями у костра. Получила от этой вылазки головную боль и нервный тик от комаров.
– Обещаю, что холодно не будет, зато будет здоровая еда, простор и мягкая постель. А если ты еще не наплескалась в ванной, для тебя весь залив!
«А может и правда, ну его, этот корпоратив к черту… И телефон побоку».
– Ладно, давай ресторан, – решила она.
Как давно я не ездила в электричках! Просто сидеть и смотреть в окно, на сидящих вокруг пассажиров с котомками, и быть одной из них, а не напротив, как на сцене. Хорошо, что не выходной день, народу не слишком много. Одни входят, другие выходят, не так как в купе, когда едешь на гастроли – одни и те же лица, с которыми ты играешь в давнюю игру изношенных отношений.
Мы почти все время молчим, но мне хорошо с ним молчать. Почти не чувствую его присутствия рядом, как будто так и надо, что он со мной, и не любовник, и не друг, а так как-то – Странник, который не может стеснить, потому что, его почти нет рядом, потому что, он почти ушел, или сейчас проходит мимо. Нет натуги в общении, нет ожиданий и обещаний, нет планов и видов на будущие отношения. Я от него ничего не жду и не хочу. Его присутствие освобождает меня от масок, которые я всегда ношу с собой и меняю в зависимости от ситуации. Я чувствую себя беззащитной и безоружной, почти голой! В какой-то момент мне становиться страшно, что он воспользуется этим моим непривычным состоянием, а я не смогу во время закрыться. Смотрю в его глаза и успокаиваюсь, его взгляд спокоен, не требующий отклика, так же беззащитен.
Молчание прогулки по безлюдному пляжу в мягком свете заката, вереница следов на песке, которую лижет волна, пробуя на вкус, запах сосновых иголок, смешивающийся с запахом морской травы, выброшенной на берег, и никаких мыслей о том, что будет. Впереди пугающий простор или бездна. Что-то оторвалось и осталось в прошлом, что-то ушло безвозвратно, надеюсь, что ушло бесповоротно, иначе зачем все? «Пони бегает по кругу…» – это про меня. Как выйти из собственной колеи, проторенной с таким трудом. Но кто знает, может быть, впереди меня ждет такая же колея? Подобное выбирает подобное, и как снова не впасть, но уже в другую крайность?
– Что-то не вижу ресторана? – вдруг вспомнила обещания моего спутника.
Я устала и хотела есть.
– Мы уже почти пришли.
По тропе между соснами мы вышли к постройкам в стиле русского деревянного зодчества. Городок вырос как по волшебству, обнесенный тесаными бревнами с заостренными концами, с толстенными воротами и мельницей, сложенными из прибрежных валунов.
– Ты что, и вправду волшебник?
– Нет, внук Бабы Яги, – скромно потупившись, заверил он.
Я улыбнулась:
– Ну, ты даешь, Странник!
От ворот вела дорога, вымощенная деревянными кругляками, справа была харчевня, слева кабачок, мой спутник смело завернул к харчевне, на вывеске которой явно просматривалась Бармалеевская взлохмаченная морда, с перекрещенными под ней костями. От дверей к нам выкатился лоснящийся от жара печей грузин в белом колпаке и переднике, громко воскликнул что-то, обнял Странника и залопотал на своем родном языке. Странник отвечал ему по-грузински, тот похлопывал его по плечу, смеялся, поглядывал на меня, после несколько раз сказанных – «Вах, вах!!!», потащил нас в недра своей пещеры и усадил за столик.
– Сейчас, поколдую в своей мастерской, и буду вас кормить! – торжественно произнес он и изобразил пальцем винт в небо.
– Он нас не съест, после того, как накормит? – спросила я, оглядев «пещеру», в поисках останков костей бывших посетителей среди диковинной посуды и старинной домашней утвари.
– Нежнейшей души человек! – произнес Странник. – Только с виду страшен!
Я засмеялась. Так хорошо давно не было. Сидеть в уютном погребке с выбеленными стенами, пить виноградное домашнее вино, есть белый хлеб с сыром, слушать грузинские песни и молчать. Сам хозяин принес нам еду, загнул витиеватый грузинский тост, осушил бокал вина:
– Скоро я освобожусь и тогда я весь в вашем распоряжении! – и скрылся в недрах своей пещеры.
Разомлев от тепла, выпитого вина и сытной еды, я сидела, слушала грузинские напевы и уносилась в неизвестные дали. Хозяин и Странник сидели за барной стойкой и разговаривали. Они давно не виделись и теперь наверстывали упущенное, подкрепляя впечатления хорошим вином.
Я не заметила, как уснула, но проснулась уже в кровати. В свете белой ночи увидела косые балки мансарды, треугольное окно и Странника, который спал в кресле, свернувшись калачиком, по-детски подложив руки под щеку. Присев на корточки, я стала рассматривать его лицо. С виду лет тридцать пять, не больше, и даже отросшие волосы на подбородке и щеках, мягкие и светлые, слегка курчавые, не старили, а обрамляя лицо светлым ореолом, делали его даже женственным.
Зачем я ему? – размышляла я.
Я старше его, и что может быть между нами общего? Захотелось погладить его по голове. Слегка дотронулась до волос, боясь разбудить, но он вдруг, открыл глаза, поймал мою руку и поцеловал. Потом положил ее обратно на свою голову и закрыл глаза.
Я растерялась, но руку не убрала:
– Послушай… – я говорила шепотом, продолжая перебирать пальцами его волосы. – Давай, я теперь в кресле посплю, а ты иди на кровать. Ты уже вторую ночь спишь, как попало.
Наверное, во мне заговорил материнский инстинкт:
– Я уже все равно не усну… И вообще, может быть пойду погуляю.
– Нет, уж! Никуда я тебя не отпущу одну ночью.
Он вскочил и стал натягивать куртку.
– Да ничего со мной не случиться, – гулять мне вовсе не хотелось. – Это я так…
– Ну, раз так, то ложись и спи… Я тут посижу, – он сел на пол напротив меня. – С одним условием. Если ты будешь гладить меня по голове.
– Ты что меня караулишь? – я испытующе посмотрела в его глаза. – Ничего уже не будет… плохого.
– Вот и хорошо.
Что он возится со мной, как с маленькой? Это уж слишком!
– Если ты будешь в кресле, то и я тоже буду спать в кресле, раз другой кровати здесь нет!
Я решительно кинула плед в кресло, и устроилась там.
– Зачем эти сложности? Будем вместе спать на кровати, – он уже подхватил меня на руки. – Ты где больше любишь спать с краю или у стенки?
– С краю… – я опешила от такого поворота событий, мое раздражение утихло мгновенно.
Он сел на кровать, все еще держа меня на руках. Уже совсем не материнские чувства родились у меня от его прикосновений. Я ему нравлюсь… Несомненно нравлюсь, иначе зачем бы он со мной возился? В голове с быстротой молнии стали вспыхивать мысли о предстоящей близости, горячая волна возбуждения поднималась от живота вверх. Захотелось отдаться этому чувству, безоглядно, а там будь что будет! Так давно забытые чувства тепла и нежности накрыли меня с головой, опять поманили надеждой, надеждой на любовь, настоящую и искреннюю... или обман… и слезы хлынули из глаз. Он прижал мою голову к груди и стал покачивать в такт рыданиям, пока самые бурные взрывы не утихли. Потом положил на кровать, укутал пледом, обнял и держал так всю ночь, как раненую птицу, пока сон не затянул свежую рану тонкой пленкой забытья.
Два дня, отрезанные от привычной жизни, молчание выключенного телефона, и Странник, стерегущий мое одиночество. Странный Странник, который говорит на грузинском, как на своем родном, так же и на английском. Когда нам на берегу встретилась пожилая пара американцев, он объяснялся с ними без малейшего акцента.
– Где ты живешь? – спросила я.
– Пока здесь.
– А раньше?
– Много где… – уклончиво ответил он. – Я много путешествую.
Почему нам так важно знать, есть ли у человека дом, какая у него профессия, любил ли он, был ли любим? Неужели для того, чтобы доверится человеку необходимо знать прописку?
– Ты женат?
Зачем я спросила? Быть может, не хотела опять обжечься, влюбившись в женатого.
– Нет.
Один камень с души упал на песок.
– Ты любил?
– Почему в прошедшем времени? Я люблю сейчас, – он остановился, взял меня за руку, посмотрел в глаза, как бы проверяя, можно ли уже мне поведать, то, что он собирался рассказать.
– У меня была подруга в Америке. Я жил с ней пять лет. Она страдала неизлечимой болезнью, которая постепенно обездвиживала ее тело. Болезнь, лекарство от которой еще не придумали, – он говорил и смотрел вдаль, но даже сбоку было видно, что глаза его потемнели. – Болезнь прокрадывается в молодой, полный сил организм, и за каких-нибудь пять, десять, кому как повезет лет, превращает в аморфную массу. Сначала она ходила с палочкой, потом на костылях, и, наконец, – инвалидное кресло, которое она называла каретой, а себя «лягушонкой в коробчонке». Настаивала на регистрации брака, чтобы после ее смерти мне остался ее дом. Я отказался. Потом, она все-таки пригласила нотариуса, пока еще могла связно разговаривать, и оформила дарственную. У нее были наследники, какие-то дальние родственники, но она хотела, чтобы у меня был свой дом… Она до последнего часа старалась шутить, и даже тогда, когда не могла говорить строила мне смешные рожицы…
– Прости…
– Самым мучительным для нее было видеть свое чужое тело, более не подвластное ей. Я видел ее невольные слезы борьбы, когда нужно было просто удержать ложку или чашку, – «не смотри на меня!», – шептала – «уйди!». Голос ее с каждым днем становился все слабее, ей трудно было даже дышать. Когда сил для борьбы больше не осталось, она попросила убить ее. «Я тебя почти уже не вижу, – сказала она. – Самое страшное это оказаться одной в темноте». Я буду держать тебя за руку, сказал я ей. Но не удержал… Однажды она сорвалась… Она в тайне от меня копила эти ужасные таблетки, пока их не оказалось достаточно, чтобы безболезненно уйти. Не выдержала мучений и ушла…
Он не удержал ее… Это чувство вины, за утерянную любовь. Зачем он в меня-то вцепился? Что ему до меня? Кто я ему?
– Мне пора домой. И вообще…
Я нервно ринулась вперед, ускоряя шаги, обогнала его и почти бегом побежала собирать вещи. Оглянувшись, увидела, что он стоит и смотрит на залив. Тем лучше, длинные проводы – лишние слезы. Я почти бежала, а слезы предательски мешали разбирать дорогу, корни сосен как назло лезли под ноги. Разнюнилась, дура старая! Тебя менять пора! На свалку, на свалку…
У харчевни стоял хозяин-грузин, прислонившись к косяку двери. Увидев меня одну, он поспешил навстречу:
– Заходи, заходи!
И не слушая возражений, не обращая внимания на сопротивление – как я могла справиться с такой глыбой? – схватил в охапку и потащил в свой погребок, что-то напевая.
– Дорога всегда под ногами, а пройти мимо хорошего человека – это лишить себя нескольких счастливых минут! – изрек он, тактично подал мне салфетку и налил вино. – Посидишь, подумаешь, а там глядишь и передумаешь! – ввинтил палец в небо, лукаво подмигнув.
Я невольно улыбнулась сквозь слезы и уткнулась в бокал.
– Посмотри на меня! – он ткнул толстеньким, как сосиска пальцем в свою грудь. – Что ты видишь?
Оценив мое удивление, он щелкнул пальцами, и сам дал ответ:
– Счастливого человека! – он растянул эту фразу, почти пропел, смакуя ее на губах, как будто пробовал пирожное. – И все это, благодаря ему! Сама знаешь кому. Мы ходили с ним на одном судне, и решили остаться в Америке. Свободная страна! Тогда многим грезились богатства и хорошая жизнь в свободной стране. Вот мы и запланировали наш побег. Пришли в посольство и попросили политического убежища. После этого наши пути разошлись, я обратился в грузинскую диаспору, чтобы быть со своими братьями. Знал, что грузин грузина не оставит в беде. Кто же может отказать в помощи своему брату? Мне предложили работу, возить какие-то товары из одного города в другой. Что за товары я не спрашивал, – отдавал, брал деньги и ехал, как последний дурак! Думал хорошая работа, денег много! Домик куплю на побережье, ресторан открою! Женюсь!
Он замолчал, обхватил свою голову и сидел, покачиваясь, некоторое время, что-то бормоча по-грузински. Я не торопила его своими вопросами.
– Товар пропал, украли, на миллион! Это я после узнал про миллион, сначала все продал что нажил, потом, думал отработаю, а они смеются, говорят – тебе пожизненное рабство! Наркотики это были… – стал он загибать пальцы. – Свои ищут… Полиция ищет… Бандиты ищут… Все смерти моей хотят! – он сотворил подобие кувшина из двух ладоней и поднял их вверх. – Куда деваться в чужой стране? Или тюрьма или кладбище! Пойти в русское посольство? А там тоже тюрьма… Только один человек тогда мне помог! Спрятал меня, паспорт сделал на другую фамилию, денег дал. Откуда он все это взял? Какими средствами добыл? Не размышлял я тогда, лишь бы деру дать! Он говорит – по тебе родина плачет, уезжай, я тоже здесь не задержусь надолго, не наша эта свобода – чужая! В России тоже перемены настали, перестройка… Когда я приехал обратно, в церковь пошел, свечку поставил, за свое спасение и за него помолился… Теперь здесь живу, харчевню открыл, людей кормлю и счастлив! Заходи любой человек, голоден – ешь, денег не спрошу, если нет! – он отрубал рукой слова, как будто разделывал тушу. – Вот увидел его, говорю – бери что хочешь, денег надо – бери! Смеется, – ничего не надо! Говорю – иди ко мне в компаньоны, вместе работать будем и жить, а он улыбается, – страннику не пристало хозяйством обрастать, тяжело будет тащить за собой! Вот он какой человек!
Он резко нагнул голову, чтобы я не заметила набежавшую слезу, потом наполнил бокалы и запел протяжно и торжественно, песню как молитву. И исчезла из груди моей тяжесть, и стали ясны его слова – «люблю сейчас». Он любил ту больную женщину – «сейчас», когда ухаживал за ней, он любил этого толстяка хозяина харчевни – «сейчас», когда помогал ему, и не было для него ничего важнее и дороже, того человека, кто был рядом «сейчас», кем бы он ни был. Он любит меня, так как знает, что он мне необходим сейчас.
До глубокой ночи мы просидели с веселым хозяином харчевни, он нас потчевал не только хорошей едой, но и песнями и шутками.
Когда я уже стала клевать носом, Странник сказал:
– Ты иди спать, а я посижу с другом. Когда еще удастся поговорить…
«Странно, – подумалось мне. – Отпускает одну?» Наверное, заметил перемену во мне. На свежем воздухе сон прошел, я решила прогуляться.
Удаляясь от харчевни, я оглянулась, и увидела в открытую дверь две фигуры, в свете свечей. В сумрачном мире ночи, в дверном проеме, светились два лица, склоненные друг к другу, словно вырезанные из янтаря, намытого морем времени. Два человека, два смертных лика, два светлых лика, словно сошедшие с полотен Рембранта. Сердце сжалось предчувствием расставания.
Над заливом в светлом небе, почти касаясь воды, висела одна яркая звезда.
Странно, одна звезда на все небо!
Я уже знала, что люблю его. Я знала, что отпущу его. Что-то во мне говорило, что у него другой путь, и я не имею права привязывать его к себе. Острая боль от этого внезапного предчувствия потери, как вспышка, обожгла сердце.
Всю ночь я бродила по дюнам и боролась с эгоистическими чувствами, которые волнами поднимались и вскипали в моей душе. А утром…
Я подняла его на рассвете, мы собрались и поехали в город. В электричке я молчала. Он тоже молчал. Он знал меня без слов. Я поняла его.
Когда мы проходили мимо храма, я его попросила:
– Будь моим крестным.
Мы не сможем стать любовниками. Мы не будем мужем и женой. Мы будем возлюбленной парой.
– Я люблю тебя, – сказала ему, когда обряд был завершен.
– Я люблю тебя, – сказал он.
Он поцеловал меня трижды и ушел навсегда.
Кто был со мной эти три дня? Куда он ушел? Или все это приснилось? Может быть, я сама придумала его. Я же помню, говорю я себе, и деревянный городок с харчевней «У Бармалея», и толстого хозяина-грузина… Но сколько не бродила у залива, не смогла отыскать этого места, все прибрежные станции похожи друг на друга, а название я тогда не запомнила.
Опять старушка жалуется на Наташу:
– Я сегодня не выдержала и обозвала ее… Прямо так и сказала, – зараза ты, говорю. Какая же ты зараза! В какой семье она выросла? Чему ее в детстве учили?
Старушка еле справляется со своим волнением, переходящим в спазматические рыдания, но видно, она довольна собой, что набралась смелости обозвать сиделку и не остаться в долгу.
– Она одинокая женщина, - говорю. – Нет мужа, детей. Ее пожалеть нужно.
Старушка соглашается пожалеть и простить. Быть великодушной в ее ситуации благо, – это значит, быть еще живой.
Она начинает делать зарядку. Все время посматривает на меня и «филонит», недоделывая движения до конца. Я поправляю ее, но на следующем упражнении она снова расслабляется, заставляя меня проделывать упражнения вместе с ней, как будто испытывает мое терпение, медленно наматывая пружину моих нервов. Я разгадываю ее намерения, улыбаюсь, спокойно считаю количество движений, старательно прячу раздражение:
– Хорошо. Сегодня уже гораздо лучше, вот и рука сама разжимается.
Придумываю ей упражнения, чтобы разработать обездвиженную кисть левой руки.
– Нужен маленький резиновый мячик.
Она тут же просит набрать номер и звонит своему зятю, чтобы ей достали такой мячик. Я рада, что нашла ей занятие и выхожу из комнаты.
Старушка сейчас, как ребенок оставшийся без родителей, цепляется за любую возможность, чтобы на нее обратили внимание. Мое сидение и разговоры, нужны ей так же, как и ссоры с Наташей, - это нормальная семейная жизнь, полная событиями, правда, не настоящая. Мы играем в эту придуманную жизнь и верим, что наша взаимная игра спасет ее жизнь, или хотя бы продлит на некоторое время. Наташа, как Арлекин, злиться и выводит старушку из ступора, подтрунивает над ней, язвит, а я – Пьеро, играю на лирических струнах ее души, призывая в сторонники ее воспоминания и любовь.
И я вдруг понимаю, что не только я нужна ей, но и она мне.
Может быть, эта роль и есть моя главная роль жизни?
Я чувствую, что успокаиваюсь, мои проблемы уходят, как только я сажусь у ее кровати и заглядываю в черную бездонную пропасть, перед которой все равны, и не имеет значения, чего ты добился в жизни или не добился, кто ты или кем кажешься. Лицезрение растраченной жизни, утекшей через любовь к детям, через утрату мужа, через сострадание к близким, разменянной на волнения и переживания о внуках, - причесывает собственные мысли и чувства. Внутренний покой и равновесие, давно утраченные, пришли ко мне в образе умирающей старушки.
Она нужна мне. В сумерках смерти все стирается, остаются только очертания главного.
Хватит ролей и вымышленных переживаний, здесь роль, перетекшая в жизнь на грани смерти…
– Вот уйду от тебя, тогда и сдыхай в одиночку! Твоя внучка с тобой сидеть не будет!
Выпаливает Наташа, проносится по квартире, как вихрь, и уходит опять на целый день по своим неведомым делам.
Через час старушка успокаивается. Мы читаем молитву:
– Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле твоей…
Какое простое решение – оставить театр… Прекратить цепь невыносимых мучений любви и не любви толпы, признания и не признания, своей душевной раздвоенности между необходимым и желанным, между мечтой и реальностью.
Конец? Ну почему же…
Играть до пенсии старых кокоток? Что может быть смешнее старой клоунессы? Не я первая, не я последняя. Нас много, на нас театр держится. Что бы делали герои, если бы их не окружали мы, старые грымзы, на фоне которых ярче блестит грим молодости и счастья!
Долой маски и грим! Да здравствует жизнь, подписанная и капризная, неприглядная и ворчливая, но любящая и живая…
– На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я не получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душою и твердым убеждением, что на все воля Твоя…
А уже через год – ни духу твоего, ни следа, ни афиш, ни фотографий на стенах в фойе, как будто и не было тебя здесь, – заросло все молодым чертополохом и крапивой.
– Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь.
До сего дня решительно удивляюсь ночной сиделке Наташе. Она приглашала дневных сиделок, чтобы убегать днем по своим, одной ей ведомым делам, и платила им из общей суммы, установленной родственниками старушки. Когда я спросила что же остается ей, она махнула рукой, - да почти что ничего! Выходит, трудилась во славу Божью.