Встретились...

               

–  Ваня! Ванечка!!! Ну, стой же!!!
Скворцов обернулся. По парковке «Ашана» бежала толстая женщина лет пятидесяти  в длинной норковой шубе и  самодельном вязаном берете. В руках множество пакетов, так что поневоле дама задевала стоящие машины. Дважды завыла сигнализация.
– Ванька! Джон! Неужели не узнаёшь? – тяжело дыша, тётка, наконец, догнала Скворцова и поставила покупки на землю. Иван Владимирович с удивлением разглядывал свою преследовательницу. Ну, не было у него таких знакомых, не было! Конечно, знал он женщин и чудней  одетых, и с большим избытком веса, и сопящих громче… Разных знал, короче. Но вот тут узнавания, хоть режь, не происходило. Разве что глаза. Глаза красивые, голубые, но не холодные, синий огонь.
– Джон, я тебя тоже не сразу узнала. Идет такой, сутулый, с животиком, лысый почти. А потом поняла – ты. Кто ещё так ухмыляется… Поняла и побежала догонять, хорошо успела. Ну? Узнал что ли?
– Мальвина?.. Маринка, это ты?
– Слава богу, наконец-то, - женщина счастливо заулыбалась. – Сколько лет-то прошло Джон? Тридцать? Или меньше?
– Почти тридцать, да…
– Ну, пойдём, посидим где-нибудь, поболтаем. Только покупки брошу, - женщина подхватила свой груз и резво понеслась вперёд, лавируя между припаркованных автомобилей. Скворцов двинулся следом.  Пришла было в голову мысль помочь Мальвине нести немалую её поклажу. Но он и так  уже запыхался, так что отказался от этой идеи.  Маринка остановилась перед новым «Опелем», открыла багажник, стала размещать там свои пакеты:
– Джон, а тебе в машине ничего не надо?
Скворцов подумал, что на глазах у Мальвины в  старинной «восьмёрке» ему в точно ничего не надо, вот чтобы ни случилось. Никак не для демонстрации былым возлюбленным у него автомобиль.
– Нет… У меня всё с собой…
Наконец Маринка закончила с размещением пакетов  и подхватила Скворцова под руку.
– Ну что, Джон, куда пойдём?
Куда… Ещё один вопрос с подвохом. На хороший ресторан у Ивана Владимировича денег попросту не было. На приличное кафе были, но тратить жалко. В пельменную Маринку не поведёшь. Спасительная идея пришла сама собой.
– Помнишь кондитерскую, где мы познакомились? Так она до сих пор на том месте стоит. Пойдём туда, молодость вспомним.
– Доедем, может?
– Не надо, там с парковкой проблема. Недалеко ведь, прогуляемся.

«Сладкоежку» открыли самые первые кооператоры в начале перестройки. Единственное на тот момент частное кафе Ыйска сразу стало местом встречи всех молодых и прогрессивных. Скворцов, в ту пору студент строительного института, был одним из лидеров демократическо-творческой молодёжи. Играл на гитаре, писал стихи, мечтал изменить мир. В принципе, стандартный набор политического романтика. Или идеалиста. Или глупца, кому как ближе с высоты прожитых лет. В конце концов, все мечты со временем кажутся идеалистической иллюзией или просто глупостью, не так ли?
В «Сладкоежке» устраивались концерты и литературные вечера. Хозяева, семейная пара Сусанна и Левон, молодые армяне,  сами были из тех, кто поверил и вознадеялся. Они  даже денег  не брали за постоянную  аренду  кафе для всяких вольнодумских мероприятий  – купит кто-то из участников кофе с  пирожным, и ладно. Бизнес не для зарабатывания капиталов, об опасности которых ещё Маркс писал, а исключительно ради самого названия – «бизнес». Ради того, что бизнес этот, немыслимый ещё года два назад, сам по себе был революционным протестом и символом надежды.
У Скворцова был творческий вечер. Первый с  настоящей афишей, приклеенной  изолентой на дверь кафе. До этого он только для своих выступал. А тут – любой мог зайти. Ваня волновался, снимал напряжение молдавским коньяком, перенастривал сто раз гитару.
Народу собралось много, публика стояла в проходах между столиками, толпилась в дверях. А у самой импровизированной сцены – пятачка, отгороженного бельевыми верёвками – прямо на полу сидела девушка. Крикливо накрашенная, в ядовито-желтых штанах, но с такими огненно-голубыми глазами, что Ваня тут же забыл про другую публику. И целый вечер пел и читал стихи  только для неё.

Шли через сквер с бюстами каких-то борцов за дело революции. Много лет прошло, поменялся общественный строй, если подумать – так и не раз. А памятники большевикам-подпольщикам, удивительно похожих на неандертальцев и кроманьонцев из краеведческого музея, всё так же стояли в центре города. Единственная примета времени – на каждом постаменте висели объявления «досуг»,  «деньги всем без залогов и поручителей», «стоматология», «рефераты и курсовые».
– А я решила,  ты уехал, – то ли спросила, то ли просто подумала вслух Маринка, – ты же уехать хотел. Город маленький, а ни разу не встретились. Ну, вот я и решила…
– Нет, – Скворцов решил объяснить присутствие на родной земле, – я был там, не понравилось. Надо здесь строить нормальную жизнь.
…Во все времена русские люди пытались  предугадать своё  будущее по каким-то кадровым перестановкам в заоблачных коридорах власти и случайным фразам, обронённых политиками. В этом мы очень похожи на древних авгуров, впрочем, те мыслили реалистичней…
Давным-давно, решив вдруг из-за каких-то движений в Политбюро, что перестройка провалилась, и надежды на новую жизнь больше нет, Скворцов стал одержим идеей эмиграции. Всюду вздыхал, что здесь жить нельзя, безуспешно искал немецкую или еврейскую жену, даже изучал географический справочник Карелии на предмет нелегального перехода Финской границы. Но – не сложилось.
Много позже, уже в другой реальности, Иван Владимирович побывал зарубежом. Удалось как-то денег заработать, купил путёвку в Египет, а оттуда съездил на  экскурсию в Израиль. Египет поразил грязью и навязчивостью аборигенов, Израиль – дороговизной и всё той же грязью.
– За границей всё то же самое, – продолжил Скворцов, – глобализация. Всё как у нас.
– Не знаю, – передёрнула плечами Маринка, – мне в Европе больше нравится.  Чище, люди доброжелательней. Да и вообще. Но мне-то куда. Здесь работа, дом. А ты бы смог.
– У меня тоже работа и дом. Да и мать на кого оставлю?
– А кем ты работаешь, Джон?
– Я… Я музыкой занимаюсь, творчеством.
Что, впрочем, было не совсем правдой. Скворцов работал инженером по эксплуатации здания в ДК имени Макаренко. На деле это означало совмещение должностей маляра, сантехника, электрика, грузчика и ещё многих других в одной, очень скромно оплачиваемой. Чтоб хоть как-то сводить концы с концами, Иван Владимирович вёл в том же ДК кружок игры на гитаре и халтурил Дедом Морозом по зиме и Кун-Фу Пандой в другие времена года. Да и насчёт матери приврал малость. Жил он с ней, ввиду отсутствия собственного жилья, это – да. Но вот по хозяйству и вообще помогала больше сестра, у которой была своя квартира неподалёку.
– А я бухгалтер в горздравотделе. Ничего, на жизнь хватает. А ты женат, Джон?
– Сейчас нет.
К счастью, они дошли до кафе и обсуждение скользкой темы работы и семьи само собой прекратилось.
«Сладкоежка» мало изменилась за тридцать лет.  Кроме первых владельцев, никто больше в кафе не вкладывался. Те же столики, та же барная стойка. Да и ассортимент почти тот же. Только раньше всё это было вроде как для богатых, а теперь – исключительно для бедных. Зал был почти пустым.
– За наш столик? – предложила Маринка.
– Конечно. Как иначе?

Тогда, в далёком восемьдесят девятом, закончив двухчасовое выступление, Иван при всех, при аплодирующих ещё зрителях, обратился к этой девочке с огненосиними глазами:
– Можно тебя угостить мороженым?
Он знал, что так делать нельзя. Что после выступления нужно пообщаться с публикой. А потом посидеть где-нибудь с организаторами концерта, поговорить о других проектах. Он знал, что в присутствии поклонниц (а у него уже были поклонницы, да) вообще выделять какую-либо девушку категорически запрещается. Знал. Но слишком боялся, что эта девочка вдруг уйдёт…
– Давай, – она легко согласилась и сама выбрала этот столик. На двоих у витринного окна, во всех подробностях видный  прохожим с улицы. Такая вот реклама заведения.
– Меня Марина зовут. А тебя я знаю как. У меня даже кассета с твоими песнями дома есть.
– Я буду звать тебя Мальвина.
– Почему?
– Девочка с голубыми глазами потому что.
– Она с голубыми волосами! Волосы, а не глаза…
– Не важно.

Заказали эклеры и кофе. Кофе сейчас здесь наливали растворимый, старая кофемашина давно сломалась, а новую нынешние хозяева покупать не торопились. А вот эклеры были ничего так. Почти как в восьмидесятых. Маринка сразу начала есть, с ненормальной какой-то жадностью. Скворцов внимательно наблюдал за ней, пытался представить, что случилось с той девочкой, которую знал когда-то.
– Ну, что ты смотришь? Просто я на диете, сладкого не ем. Но раз уж сорвалась, тогда хоть вволю. Ты лучше про себя расскажи, что ты, как ты.
– Нормально. Работаю, музыкой вот занимаюсь. Живу у мамы, не оставишь её одну. Был женат, не сложилось. Что ещё?
– Джон, а ты, наверное, концерты часто даёшь, да? Дисков много выпустил? Я, когда раньше телевизор смотрела, все надеялась тебя увидеть в концерте каком. Не увидела ни разу, вот и подумала, что ты за границей, – Маринка говорила абсолютно искренне, без иронии. Скворцов аж подавился кофе.
– Ну… Музыка сейчас для меня не главное. Так, на жизнь зарабатываю. Для других кое-что делаю, но рассказать не могу, коммерческая тайна. Понимаешь?
– Понимаю. Для какого-нибудь Киркорова музыку пишешь, да? Типа он сам написал? Все молчу, молчу. А стихи, стихи сочиняешь, Джон? Издаёшься, наверное, много? Я книг не читаю, некогда. Так что не в курсе, если что, извини. Но я всегда знала – ты пробьёшься. Ты талантливый. И боец. Такие всегда пробиваются, – Маринка оторвалась на миг от эклеров и коснулась руки Ивана Владимировича, – я до сих пор помню:
 «птицею зимней сердце стучится в окно
 мерзнет 
впустишь, но лед не растает уже все равно
 поздно»
– Пошлость. Пусть не пошлость, но юношеская бестолковость. Не то всё. Совсем не то.
– Не знаю, мне нравится. У меня до сих пор тетрадка с твоими стихами хранится. Помнишь, я тогда записывала, всё-всё.
 «Шалою, пьяной девчонкой приходит свобода
В наш развалившийся грязный родительский дом
Сети обмана бесстыдного  сбросит  у входа
Солнцу откроет  окно, отворивши с трудом»
– Да перестань, о чём ты вообще! Какая свобода? – раздраженно перебил Мальвину Скворцов. Получилось грубо, Иван Владимирович попытался сгладить неловкость. – Свобода это осознанная необходимость, так ведь в школе учили. Ну и что ещё про неё говорить-то?

Дикий, сумасшедший роман закрутился сразу же, после первых посиделок в кафе на виду у гуляющей публики. Влюблённые встречались каждый день, вместе ходили на все творческо-освободительные мероприятия и занимались сексом в любом более-менее уединённом месте. Ивана не смущало, что его пассия несовершеннолетняя, учится в школе, ей шестнадцать. Маринку это тем более не смущало.
Собственно, время было такое – всем неожиданно стало наплевать на любые законы, хоть те, о которых Кант писал, хоть те,  которые в  Уголовном Кодексе перечислены. Молодёжь, даже не вся молодёжь, а лишь наиболее отвязная её часть, хотела перемен. Цоевская песня воспринималась как  гимн,  в отличие от  Александровско - Михалковской. Скворцов  и его друзья, наивно полагали, что и весь народ этих самых перемен жаждет. Но единственное, чего жаждал народ – это дешёвой колбасы без талонов.
Обеспечить население колбасой мог только сильный и справедливый хозяин. До перестройки хозяевами были Партия и КГБ. Но потом они вдруг показали свою слабость. А слабых хозяев наш народ ненавидит гораздо больше, чем  сильных врагов.
Впрочем, новыми хозяевами неожиданно стали бандиты. Именно они решали кому, как и сколько жить. Народ криминальную власть принял, даже полюбил. Гордился личными знакомствами, писал про бандюганов книги и снимал фильмы. А политические романтики – или идиоты – продолжали ходить на митинги и обсуждать грядущее светлое будущее.
Ваня верил, что стоит только коммунистов победить, как сразу все само собой и наладится. Как наладится, он не знал. Романтики, в отличие от прагматиков  или циников,  об этом не задумываются. То ли просто вдруг начнём жить как на Западе, то ли ещё лучше – вернёмся к ленинским принципам. Но главное коммунистов победить.
Скворцов писал революционные стихи, пел свои песни для каких-то непонятных пикетчиков, пару раз попадал в милицию. Впрочем, в новые времена за это даже из института не выгоняли. А Маринка… Маринка всегда была рядом, смотрела влюблёнными глазами и записывала его вирши в специальную тетрадь.
Владельцы  «Сладкоежки» с трудом набирали деньги на текущие расходы, но продолжали принимать у себя нищую и шумную демократическую тусовку. Пока не пришли к ним новые хозяева жизни и не потребовали платить налог на свободу. Левон отказался. Через неделю пропала Сусанна. Ещё через неделю её труп со следами пыток и изнасилования нашли грибники в лесу.
Все знали – кто и почему это сделал. Но доказать что либо было невозможно, да никто и не хотел доказывать. Левон продал кафе за первую предложенную цену и уехал воевать в Карабах – в составе бригады, что  деньги вымогала, было несколько азербайджанцев. Впрочем, армяне там тоже были, но у горя своя логика.
Из тёплого кафе штаб борьбы за новую жизнь переместился в аллеи ближайшего сквера.

– Лучше расскажи сама как. Семья, дети?
– Семья, дети, да, – Маринка выглядела обиженной, – муж, бизнесует понемногу. Дети, старшему 25 уже, институт закончил, в Москву уехал жить. Младшей – 16, ужасный возраст. Учиться с трудом, одни мальчики на уме. Хороводится с одним, репер хренов. Ничего, я её на верную дорогу выведу. А у тебя дети есть?
– Не сложилось…
– Есть, наверное, просто не знаешь. Ты же, Джон, всегда звездой был. На тебя все девки вешались, любая в койку готова была запрыгнуть. Есть, есть у тебя дети. Ищи. Ну, а пишешь что?
– Так, для себя больше.
– Почему для себя? Ты же хотел людям глаза открыть, помнишь? От спячки разбудить. Получалось же…
– Да вообще бессмысленно кого-то будить. Разбуженный человек зол и плохо соображает. Важно самому не проспать свою удачу. А других будить не надо.
– Ну, может. Повзрослел,  значит. А раньше митинги важнее всего были. Важнее меня…

Маринка окончила школу и сразу они со Скворцовым стали жить вместе,  сняли однокомнатную квартиру. Хоть Маринки предки и были очень против, сил бороться с дочкиными хотелками у них не было. Тем более дело шло к свадьбе, Иван ходил в статусе официального жениха, почти мужа. Маринка поступила в тот же строительный институт, где учился будущий супруг.
Отдельная квартира у друзей  в молодёжной среде, да и не только в молодёжной, в те годы была редкой удачей. С утра до ночи на кухне сидели компании. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые нетрезвые люди вели серьёзные и важные разговоры о судьбах мира и страны.
В ванной уединялись бездомные парочки. Авторы «Камасутры», зодчие Храма Любви в индийском Каджурахо, редколлегия журнала «Хастлер» или какой-нибудь Тинто Брасс никогда не были в совмещённом санузле стандартной советской панельной квартиры, прозванной в народе «хрущёбой». А если б вдруг попали туда, то даже б помыслить не смогли, что здесь можно заниматься сексом. Когда простые советские люди им бы это объяснили, то данные господа поняли, что ничего не понимают в предмете, которому посвятили жизнь, устыдились бы и в дальнейшем описывали муравьев и бабочек в период спячки. Ибо нефиг!
А как заниматься сексом, причем со вкусом и разнообразно, в помещении площадью 2,8 квадратных метра, где располагаются чугунная ванная, унитаз, раковина, стиральная машинка, корзина для грязного белья, чистое бельё, которое сушиться на верёвке над ванной и ещё какая-нибудь хрень, которую больше поставить некуда, лыжи например? А между тем многие из наших соотечественников, включая известных политиков, бизнесменов, артистов и телевизионных вещателей, были зачаты именно в такой обстановке.
В комнате неизменно кто-то отсыпался, или после бессонной ночи, или перепив.
Много пили. Много читали и обязательно обсуждали прочитанное. Во многое верили.
Ваня вступил в Студенческий Демократический Союз, непонятного рода организацию, ходившую на все митинги, где поливали грязью действующую власть. Хотя уже непонятно, кто был настоящей властью.
Как-то, накануне митинга у обкома партии, Скворцова вызвали в КГБ и потребовали не проводить акцию. Иван гордо отказался. И все, никаких последствий, кроме укрепившегося имиджа борца за свободу.
А вот когда представители братвы попросили не проходить с маршем протеста рядом с колхозным рынком, так как это мешает торговле, Скворцов просьбу выполнил.
И хотя жрать было нечего, мысль о скорой кончине коммунистического владычества наполняла сердца безудержным оптимизмом. Скворцов и его друзья ходили голодные, но радостные.
А вот Маринка с обретением самостоятельности вместо того, чтоб осознать свою ответственность за судьбы страны, скатилась в пошлое мещанство.
Вначале по чуть-чуть, а потом все больше и больше съедала Ване мозг какими-то мелочными делами. Ну, вроде того, что у них семья, причем семья из двух человек, а не двухсот с лишним борцов за свободу. И может эти самые борцы за свободу где-нибудь в другом месте бороться будут, а не в их квартире.
И что вместо того, чтоб на бесконечные митинги ходить, может Ваня где-то денег заработает.
И что он, конечно, талант. Но таланту неплохо бы и пробиться как-то – книжку подготовить и куда-нибудь в издательство послать. Или альбом записать и найти продюсера. А не просто так для народа в скверах искусство раздавать бесплатно.
Они часто сорились, дрались даже. Но неизменно бурно и страстно мирились, потому как в молодости жажда секса  сильнее любых обид.
 
Кофе остыл, эклеры закончились, о чём говорить Скворцов не знал.
– Слушай, Мальвина… Ну, я, наверное, должен извинится за 91… Как-то нелепо всё получилось.
– Перестань, Джон. Все правильно получилось. У нас бы всё равно ничего не вышло. Не пара я тебе была. Ты – человек общественный. Тебе публика нужна. А ещё тебе нужно народ за собой вести хоть куда. А мне… Для меня свой уют куда важнее народного счастья, да и сказать мне людям нечего. Мне гнездо своё нужно, логово, нору. А на остальноё… Вместе не сбылось бы точно. А так… Ты вот музыкой занимаешься, значит получилось. Я только не поняла – издаёшься или нет?
– А у тебя сбылось всё? – Скворцову очень хотелось перевести разговор в другое русло.
– Знаешь, вполне. Не без сложностей, конечно. Муж хороший, зарабатывает. Дети замечательные, хоть младшая и чудит сейчас. Но это пройдёт. Квартира большая, дача. Родители живы - здоровы, помогаю, как могу. В отпуска ездим.  В общем, все тип-топ, не жалуюсь. Так что не парься за 91, все к лучшему.

Закрыв весеннюю сессию в 91 году, Скворцов нашел очень неплохую подработку у знакомых кооператоров. Деньги заколачивал немалые, потому решили с Маринкой в Крым съездить перед новым учебным годом, в августе. Первый совместный отдых, после которого планировали свадьбу. Ехать должны были 25 августа, билеты уже купили. И тут 19 – балет по телевизору. ГКЧП, здравствуйте, не ждали.
Иван прибежал домой, едва  услышал по радио сообщение о путче. Работу бросил, какая работа, когда в стране такое происходит.
– Мальвина, собирайся быстро! Мы идём на площадь, мы будем бороться!
– Я не хочу на площадь, я не хочу бороться, я хочу на море…
И тут они поругались. Не как обычно, а перейдя некую черту, после которой восстановить уже ничего не получится, как не пытайся. Скворцов кричал, что это подло и мерзко думать о себе, когда опасность нависла над всеми завоеваниями, когда гибнет страна. Что нужно бросаться под танки, голыми руками душить реакционеров, партизанить по лесам, если придётся. И, само собой, не задумываясь отдать жизнь во имя свободы. Иначе не достоин ты звания человека.
 Марина отвечала, что человек это тот, кто о своих близких заботится, а не о судьбах страны. Кричали, ругались, наговорили друг другу всякого. И, в конце концов, Скворцов ушёл, ушёл навсегда, так как не собирался жить с тупой мещанкой. Ушёл спасать демократию.
Свободу и будущее страны Иван Владимирович защищал двое суток в палаточном городке на площади перед обкомом партии. Защитники всё это время пили водку и высказывались в том духе, что реакция не пройдёт, и пути назад нет. На третий день кто-то, то ли спьяну, то ли от переизбытка свободолюбия, начал кидать камнями и пустыми бутылками в милицейское оцепление. Граждане тут же подхватили эту исконно народную забаву. Иван в азарте очень удачно метнул пустую водочную тару и попал милиционеру прямо в голову. Страж порядка упал, его коллеги пошли в наступление и очень быстро разогнали лагерь защитников светлого будущего. Ивана арестовали. Пока он сидел в «обезьяннике» по телевизору передали, что путч провалился,  и силы демократии  победили.
Собственно, на этом всё могло и закончится. Прочих арестованных отпустили по домам. Но Скворцов был личностью известной, многие запомнили, что именно он швырнул бутылку, которая напрочь вышибла глаз молоденькому курсанту школы милиции. И это могли бы спустить на тормозах, только вот начальник школы милиции, воспитанника которой демонстранты инвалидом оставили, за несколько часов до кончины ГКЧП послал телеграмму поддержки Борису Ельцину и поэтому был в большом фаворе у новой власти. И начальнику этому  очень обидно было и за искалеченного курсанта, и за то, что в рапорте не удалось написать об отсутствии происшествий.
Скворцова судили. Он получил три года лагеря. За обычную хулиганку, конечно, без всякой политики. Отсидел полтора, вышел по УДО. Освободился уже в другой стране. Вернее, в той же самой, но по-другому называвшейся. Народ,  окончательно решив, что КГБ и партия не справились с ролью хозяев, полностью доверил эту функцию бандитам. О том, что можно самому быть хозяином и своей страны, и своей жизни, народу даже мысль в голову не приходила.
После ареста Скворцова из института, само собой, выгнали, а восстанавливаться он не стал. Стоял на рынке, торговал женским бельём у вьетнамцев. Работал подсобником на стройке в югославской компании. Недолго собирал с парковки тележки в крупном турецком супермаркете. Потом вот в ДК имени Макаренко устроился, на инженерную вроде как должность, так как сам вроде как инженер, чуть-чуть не доучился.
Чтение стихов и песни под гитару  в молодежных компаниях стали никому не интересны. На смену им пришел стриптиз, а красиво раздеваться под музыку Иван не умел.

– Джон, не кройся. Где у тебя концерты-то проходят, а? Или хоть ссылку дай, где песни послушать можно. Знаешь, я скучаю иногда по тем временам. А может, просто по молодости.
– Не нужно… Я другой стал, и музыка у меня уже другая. Лучше помни ту, которая была… Знаешь, поговорка такая есть китайская – нельзя в одну реку дважды войти.
– Ваня, я не лезу в твою жизнь. Ничего от тебя не хочу. У меня все хорошо, понимаешь. А то напридумываешь себе чёрте чё… Просто тридцать лет – это срок. Я изменилась. И ты изменился. Вот и хочется узнать как. Ну, ты вроде зеркала, понимаешь.
Скворцов не знал, как достойно закончить разговор. Другую мог послать куда подальше или правду сказать, что кроме обучения тупых школьников «в траве сидел кузнечику» на шестиструнной гитаре, нет в его жизни никакой музыки. И стихов нет.  Да и вообще ничего в его жизни нет, по большому счёту. А с Мальвиной так не получалось. Просто не поворачивался язык. Сейчас она еще телефон спросит, в гости пригласит, не дай Бог.
– Марина, у меня приятель  тут рядом. Помнишь, может, Седой кличка была. У него диски мои есть, хочешь  –  сбегаю, спрошу, принесу.
– Конечно!
– Посиди тогда, не уходи никуда.
Иван Владимирович выскочил из-за стола, пока Маринка не опомнилась, вышел из кафе, перебежал площадь и юркнул в первый попавшийся подъезд. Поднялся на верхний этаж, устроился у окна и стал наблюдать за выходом из «Сладкоежки».
 Мальвина прождала его больше часа, потом вышла из кондитерской и долго стояла на крыльце, оглядываясь. Наконец, ушла. Скворцов выждал еще минут двадцать для страховки и поплелся на стоянку к своей «восьмёрке».
Машина никак не заводилась. Иван стал поворачивать туда-сюда зажигание, с каждым разом все сильнее нажимая на ключ. В конце концов, тот просто сломался в замке.
Скворцов с яростью бросил бесполезный обломок под ноги и не то заплакал, не то завыл по-звериному.
Ну, вот зачем было признаваться, спрашивается? Кто мешал сказать «женщина, вы ошиблись»?