Увидеть бездомную собаку на улице, наверное, явление обыкновенное. В Петербурге собаки сбиваются в шайки, и рыщут у рынков или магазинов. Пользуются подачкой пугливых людей. Особенно собачьи стаи и одиночки заметны на территории больницы. В пахучем леске они роют норки и рожают щенят. У стен корпусов обустраивают туалет. Запах пресной жрачки их всегда приводит к дверям столовой. И никто их не трогает. Ни сторож, ни пес сторожа, ни медбрат с медсестрой, ни санитар. Собаки привыкли быть частью больницы. Пользовались привилегиями. Ласкались – получали свое. Лаяли – все равно кто-то колбасу да кинет. Вздорили только с кошками, охраняющими от мышей многолюдный морг. Кто бы знал, что могло бы приключиться с трудолюбивыми котами, если бы не один миротворец.
Собаки утром и вечером дружной гурьбой вываливали на дорожку от КПП до Красного Кирпича морга. По дорожке в урочные часы всегда брела женственная фигура. От тонких и длинных ее пальцев потягивались к утяжеленному дну ручки тряпичных сумок. Каждая нагловатая собачья морда получала кличку и кусок чего-то вкусного. Пожевывая, отходила, что б вечером прильнуть еще. Уткнуться мокрым носом в сумку, или прижаться ссохшейся с грязью шерстью к твердым и крепким ногам благодетеля. Иногда находилась какая хромая, или одноглазая, да по всякому изувеченная. Такая собака получала больший кусок, и даже ласки чуток. Такие долго не жили. Больниц для них не было. Иногда ощетинившимся доставался весь пир. Тоже последний.
Женственная фигура отворяла железную дверь. За ней вторую, деревянную. В прихожей ее встречал важным хозяином кот. Черный и одноглазый, без хвоста и уха. Вася. Суровый, без мяуканья. Когда вскрывалась внутренняя дверь – выбегал молодцеватый и худой кошак. Мишка. Этот приставал, так приставал. В комнате с диваном и шкафом, заставленным банками чая, важно лежала пушистая кошка. Пуся. Она не торопилась встречать свою человеческую подругу, а лишь приветливо ее одаривала мерным взглядом прищуренных глаз. Ее перламутровая шерсть, будто посыпанная мерцанием созвездий, от дыхания то щекотала потолок, то расстилалась на лаковом дереве шкафа. Все представители египетской священной касты получали свой корм.
Рабочий день начинался чаем за столом. Раскрытый журнал покоя: фамилии, инициалы и номера. Страницы могли подолгу пустеть. Или заполняться последними упоминаниями умерших пациентов, память о которых высыхала быстрей, чем чернила. После обеда приходил патологоанатом. Спокойный и приветливый рослый мужчина не торопил подопечных готовить ему препараты. Чаще эти склянки с пробирками были заблаговременно готовы. Все подчинялось безмолвному ритму, понукать не приходилось никого. Затем отпиралась последняя дверь, разделяющая мир живых от мертвых. Холодный мрак озарялся тусклым светом пригоревших ламп. На подвижных столах и носилках лежали нагие тела. Трупы покоились в непринужденных позах. Неопытный подумал бы их тотчас разбудить.
Потемневшая кожа казалась загаром, источая вкусовую гамму просроченного лосьона. Особой вони здесь не было. Вне холодильника лежали новички, которых не коснулось перо дознавателей смерти. Другие, проверенные лезвием циничного взгляда, с распоротыми животами ждали в холодильнике. Они ждали своей машины. Родственников у пациентов, как правило, было мало. Настолько, что прощаться с скончавшимися раз в сто лет мог прийти один человек. В подавляющей веренице случаев на век пациента, проведенный в больнице, не находилось ни одной родственной души. Коллектив морга сам, ознакомившись с именем и фамилией «гостя», выпивал за него по сто грамм. Патологоанатому даже казалось, что вкус водяры на каждые инициалы свой, особенный. Со временем «сто грамм» превращались в норму мифического запоя, от которого притуплялась схваченная огнем глотка.
Вскрытие заканчивалось омовением инструментария. Век омовения людей прошел. Каждый оформленный кусок трудового металла отправлялся на свою законную полку, до следующего вызова, дежурства, вечного бдения. Какой-нибудь орган, проявивший признаки здоровья, вычленялся из тела и бальзамировался в стерильную колбу с шансом на новую жизнь в чужом чреве. Длинные пальцы женственной фигуры довершали день составлением препаратов разных тканей, извлеченных у трупа. Девушка уходила последней из молчащего морга. В странное помещение, которое назвали комнатой прощанья, иногда забегал Вася или Мишка. Девушка выгоняла этих единственных посетителей злосчастной комнатушки. Закрывала двери на засовы, оставляла корм котам.
Все понимали, что мышей в психиатрическом морге никогда не было. Может, они были в каких других. Но в Красном Кирпиче они как-то не завелись. Значит, в пресловутых котах необходимость отсутствовала. Почему же никто не жаловался на пищащие и подвижные комки шерсти. Видимо, не хотели терять хорошего, ответственного работника в лице девушки. Или попросту не стремились ее лишить маленькой отдушины, понимая, как таковая нужна, особенно в морге. Всех устраивало, что за шерстяное удовольствие, за маленькие громоотводы тягучего негатива она платит только со своего кармана. У каждого отдушина была своя. Женщина постарше решала бесконечные кроссворды и зачитывалась журналами о моде и бижутерии, часто в ущерб основным обязанностям. Да и она жаловала котов, кормить за свой счет, как и все, не хотела. И в чашке чая, отдающей хлоркой, она чувствовала некий уют.
Патологоанатом находил отдушину в просмотре в свободное время фильмов, которые стопками дисков тащил каждую неделю с рынка. Хорошо, что где-то на планете есть Голливуд, который неустанно нас почтует кинокартинами. И хорошо, что рядом с метро раскинулся рынок, который так старательно приобщает это кино. Яркие картинки, активная динамика на экране увесистого телевизора позволяли отдыхать глазам врача, которых мучила безмолвная статика картинки серой, тусклой, невзрачной, константной. Его помощник, молодой фельдшер мудрил что-то с мозаикой или еще чем-то. Постоянно что-то собирал и клеил. Померкшую жизнь ведь не склеить. Иногда получалось настолько хорошо, что он дарил свое творение на дни рождения коллег.
...