Их было несколько - знаменитых российских байлаор. Они соперничали друг с другом, заставляя нас, зрителей, с замирающим от восторга сердцем следить за их гибкими, изящными и сильными движениями, вслушиваться в ювелирно точный ритм сапатеадо, напоминавший стук деревянных бусин, рассыпавшихся по полированной поверхности стола. Мы поражались их выносливости, их сильной, капризной грации, что была сродни грации породистых арабских лошадей. В пыльных лучах софитов лоснились их блестящие волосы с непременной розой в прическе, метались, словно волны бушующего океана, юбки. Знойная гибкость, страстный вызов сквозили в их движениях, и мы замирали, в мечтах переносясь в те страны, где не бывает зимы, где никогда не прекращаются танцы прекрасных черноглазых девушек.
Но вот байлаоры покинули сцену, и перед нами появился худощавый человек в будничном сером костюме, с пышной шапкой вьющихся пепельных волос, поблескивавших, словно серебряная проволока. Зал замолк, вежливо и скучающе разглядывая гостя из далекой Испании. После огненного танца своих байлаор зрители не ожидали от обычного испанца в обычном костюме ничего особенного. Руки некоторых осторожно потянулись к сумочкам, где лежали завернутые в фольгу шоколадки, кто-то зашептался, кто-то начал изучать программку, поглядывая на часы. Внезапно в праздничную, приподнятую атмосферу концерта диссонансом ворвался голос кантаора - голос, больше похожий на стон. Певец еще не знал, о чем будет песня, но уже почувствовал, как надо петь. Чуть сдавленный, будто судорогой, голос пробовал себя, пробовал плотность воздуха, в котором ему надлежало вибрировать и лететь. Голос искал, какого пения жаждет сердце. Сердце же пока не знало, какими словами выразить свою жалобу - только протяжный и хриплый крик всколыхнул воздух, заставив зрителей в недоумении переглянуться.
Тогда шевельнулся байлаор. Медленно, чрезмерно медленно поднял он руки, словно тяжелые оковы висели на них. Чуть заметным движением раскрылись узкие тонкие кисти. Оторвались от пола каблуки. Он застыл, напряженный с ног до головы, словно натянутая тетива, балансируя на грани полета и падения. Это движение казалось растянутым до бесконечности мигом. Только чуть слышный рокот гитары и бессвязная, горькая жалоба кантаора были опорой ему, презревшему законы тяготения.
Этот человек явился оттуда, где цветут апельсины и розы, из земли грез всех тех, кто сидел в зале и думал, что любит фламенко. Он приехал в страну, где лето короче первой любви, где люди носят шарфы и холодные сквозняки гуляют по концертным залам, но по его худому смуглому лицу катились капли пота. Он не стирал ноги, занимаясь целыми днями в душных маленьких танцзалах, но всегда стирал в кровь свою душу. Он заставлял себя чувствовать, не давая уснуть той боли, что наполняла его сердце. Следуя стенаниям кантаора, словно путеводной звезде, он уходил все глубже в себя и вместе с тем - от себя, забывая свое имя и все то, что было неразрывно связано с ним - даты, номера, числа и намеки календарей.
Он возвращался туда, где первый человек однажды обнаружил, что его тело, послушное любому его повелению, способно на ненужную, казалось бы, вещь: оно способно танцевать. В этом не было смысла - танец не помогал утолить голод или согреть жилище, но когда человек танцевал, радовалось его сердце. Тогда человек понял, что это умение сравняет его с цветами, что сопровождают ритмичными поворотами головок бег солнца по небу, с птицами, что кружатся в любовном танце, или зверями, которые умеют грациозно красться и стремительно атаковать. Потом, века спустя, человек узнал многое другое: страх, тоску и отчаяние. Он узнал, что такое страдание сжатой пружины и мука засыпанного песком источника. Но он так и не догадался, что в этот момент его танец стал гораздо значимее, торжественнее и нужнее, чем пляска рыб в прозрачной воде или хоровод птиц в вечернем небе.
Танец рос, как вырастает из семени упругий стебель, расцветал, как расцветает роза, разорвав последним усилием сковывавшие ее стены душного бутона. Забыв о публике, что не понимала слов, тосковал и жаловался кантаор. Шевелились его пальцы, словно он разматывал клубок своего сердца, отделяя от него непрочную и рвущуюся нить - голос. В одиночестве, еще более холодном, чем одиночество пустыни или другой планеты, танцевал на сцене байлаор. Постепенно даже тем, кто грезил апельсиновыми садами или лазурными берегами Испании, становилось ясно, о чем этот танец.
Ураганом неведомого события, невыносимого чувства разрушило мир. Не осталось ничего, кроме пустоты и ледяного холода. Не было больше любви, тепла, света. Не осталось опор, не осталось смысла, чтобы вложить его в свою жизнь. И худой человек в сером обычном костюме, потеряв все, начал строить этот мир заново. Центром нового мира стали страдание и разочарование. Из этого центра циркулем своего танца человек начал строить новый мир. Среди мрака и пустоты возникал этот мир на наших глазах. Человек терпеливо создавал то, что не могло заменить разрушенное.
Тысячи дорог слились в одну дорогу танца, тысячи дорог тех, чьи горести и радости стали историей Испании. Голубые морские пустыни, что пересекали курчавые странники-финикийцы в поисках легендарного Тартесса, жаркая сухая пыль, вздымаемая когортами римских солдат, заброшенных в эти края волей жестоких цезарей, белые холмы, на которых древние племена воздвигали каменные изваяния быков - казалось, все это преодолел в своем танце байлаор. Тоска заброшенных цыганских кочевий, древний и привычный плач иудеев, вздох последнего гранадского калифа, изгоняемого из сказочной андалусийской земли мечами светлоглазых воинов, исступленная мольба христиан перед хрупкими печальными Мадоннами, треск расстрелов на станциях, мимо которых нескончаемым потоком тянулись безликие составы с босыми цыганами и растрепанными евреями со звездами на одежде - все это он узнал и почувствовал. И только тот, кто в мыслях и в душе прошел шаг за шагом весь этот путь, смог бы понять до конца, о чем танцуется фламенко.
Танец развивался все стремительнее и уже не мог остановиться, как невозможно остановить перевернутые песочные часы. Все резче и вместе с тем свободнее становились жесты рук, все быстрее и четче - колючие сапатеадо. Черные глубокие глаза человека на сцене вспыхивали яркими влажными искрами, крепко сжались губы, словно сдерживая рвущий из груди возглас. Сейчас он становился похож на железный сосуд, в котором запечатана раскаленная лава вулкана: тот жар, что кипит в его сердце, не может выйти наружу. В этом, как твердят лучшие байлаоры, величайшая сложность и главное достоинство исполнителя фламенко: чем глубже внутри разгорается огонь, тем жарче он будет гореть.
Человек в сером костюме, словно подхваченный диким ветром пустыни, забыл о времени, о месте и о тех сотнях глаз, что следили за его танцем. В этом одиночестве на сцене было его оправдание. Для тех, кто ищет славы, сцена становится витриной, а для тех, кто не в силах победить страх, сцена сродни тем площадям, на которых в старой Испании проводили аутодафе. И только тот, для кого безразличны взгляды, имеет право выходить на сцену: он будет честен с тысячами, как с самим собой.
Как часто тот танец, что давно выучен и затвержен, пытаются увидеть по-новому и станцевать как в первый раз - так, как если тело все еще находит в точном счете шагов ощущение полета, а душа остро наслаждается этим полетом. Человек в сером костюме, давно доведший свой танец до совершенства непрестанными репетициями, поступал не так: он танцевал словно в последний раз. Все ощущения, все мысли и все чувства, рожденные в нем этим танцем, соединились для того, чтобы высказать на языке движений все, что невозможно сказать словами, и подвести итог одной человеческой жизни.
Танец завершился. В зале молчали: в скупых движениях строгого танца любопытные увидели этот итог, как и всю жизнь байлаора, предшествовавшую ему, как математическое уравнение предшествует решению. Его боль словно исцеляла души других, его страсть была холодной и чистой, как вода родника. Безмерная усталость, отразившаяся в его глазах после танца, почему-то дарила надежду. Он поклонился и медленно, словно с трудом, ушел со сцены, сжимая в руках букет чахлых и бледных северных роз. Зрители медлили, поднимаясь с зеленых плюшевых кресел, им не хотелось покидать внезапно открывшийся им мир - мир фламенко, где так важна и прекрасна одна короткая и простая человеческая жизнь, где один-единственный танец, исполненный правдиво и искренне, дарит ей глубокий и вечный смысл, где священно страдание и ослепительна правда…