1. спустя пять минут
Дарья, окруженная полумраком зала, вытянув шею, осторожно всматривалась в черный квадрат дверного проема, занавешенный бамбуковой занавеской. Дверь на балкон была открыта, и нити слабо дергало ветром. Деревянные бусины едва слышно бились друг о друга, а из темноты спальни выталкивало удушающий воздух, пахнущий морем.
Павлов растерянно стоял у выхода на балкон и не знал, куда спрятать дрожащие руки, а за его спиной косо хлестал дождь, роняя тяжелые, окрашенные красно-синим неоновым свечением капли прямо на пол открытого балкона, на гладкий круг столешницы, на плетеные кресла.
Дарья перевела на Павлова настороженный взгляд:
- Давно?
- Минут пять назад, - скупо ответил он, покосившись на бамбуковые занавески. Из темноты спальни уже начал сочиться ленивый дымок зажженных благовоний, он оседал в темном воздухе и расползался во все стороны, как рваная паутина или гнилые водоросли.
- Ну-ка пошли, поговорим, - ухватив Павлова за руку, Дарья утащила его на открытый балкон, прямо под дождь. На противоположном здании горели красно-синие буквы, окруженные двойной неоновой рамкой – «ритуальные услуги». Где-то внизу тускло сверкала фарами темная бездна улицы, а на горизонте неровным гребнем возвышались горы – покрытые коричневой скалистой чешуей, зелеными лугами, присыпанные снегом, словно сахарной пудрой. Их неровные очертания врезались в синее ночное небо, как нож в масло.
Косые капли били по правой щеке Дарьи, где чернели четыре крупных родинки, образующие схематичный ромб – метку пиковой дамы. Прижавшись к стене как можно плотнее, Павлов закурил и в воздух поднялся медно-красный дым, разбиваемый каплями, будто острыми иглами. Узкие ладони с длинными узловатыми пальцами крупно дрожали, впрочем, как и невзрачная долговязая фигура Павлова, а сам он нервно, торопливо затягивался и молчал – лишь неуместно жестикулировал свободной рукой, пытаясь подобрать слова, но ничего не выходило.
Всем своим поведением он напоминал амфетаминщика, находящегося на тонкой грани между спадом возбужденности и отходняками – по инерции продолжающего веселиться, но веселиться с нарастающей и весьма заметной раздраженностью. Однако Павлов амфетаминщиком не был.
- И что ты теперь будешь делать? – осторожно спросила Дарья. На мокрой щеке виднелись слабые красно-синие всполохи вывески.
- Как что? – спросил он, и к нервозности его тона примешалось удивление. – Останусь с ней. Не задавай глупых вопросов.
- А меня ты на кой хрен позвал?
- Я испугался, - пристально посмотрел на нее Павлов, - не каждый день происходит… такое.
- Дурак! – отчаянно зашипела Дарья, ухватив его за ворот рубашки. – Она же мертвая! Ты и без меня прекрасно знаешь, чем это может кончиться!
- Хватит, - вяло отстранился Павлов, - хватит…
Тусклый огонек сигареты потух под дождем. Дарья отступила назад, бессильно дыша, пытаясь разглядеть в лице Павлова хотя бы каплю смелости. А он продолжал сжимать в пальцах сигарету, промокшую до самой сердцевины, не обращая внимания на мокнущий рукав, на капли дождя, холодящие лицо и шею.
Это произошло пять минут назад. Таня металась по простыням, все ее тело выкручивала мучительная агония, а взгляд был до такой степени полон боли, словно эта боль рвалась наружу, как кровь из раны, как ком тошноты, разбухший в желудке, раздувающий его слизистые стенки. Таня кричала, словно олень с простреленным брюхом, глаза закатывались, а крики слабели, превращаясь в надсадный хрип, пока она хваталась за простыни, как за якорь, способный удержать ее в мире живых.
Ничто не вечно. Спустя полчаса мучений Таня перестала дышать.
- Ты еще попросишь у меня помощи, - Дарья угрожающе покачала пальцем, - еще придешь и попросишь. Сам знаешь, чем такое заканчивается…
- Знаю, - тускло отозвался Павлов. Взгляд его шарил по далеким горам, по красно-синей вывеске, по мертвенно-кровавым лужам, разлитым по далекому асфальту.
Ничего не сказав, Дарья исчезла в зале. Через минуту он услышал, как хлопнула входная дверь, как щелкнул замок, заперев его в этой квартире, отделив от всего остального мира. Он выбросил сигарету за балкон, и она исчезла в каплях дождя, растворилась в этой пестрой тьме.
Шагнув в зал, он провел мокрой ладонью по лицу, которое уже покинули неоновые отсветы, оставив ему лишь нездоровую бледность. Павлов медленно раздвинул занавесь, бамбуковые бусины зашуршали во тьме. Он всматривался в полумрак, заполненный ароматом моря, который должен был заглушить трупный смрад следующих дней. Павлова одолевало нехорошее предчувствие.
Там, на смятых простынях, скрученных, как узлы пеньковой веревки, лежала Таня. Кровь в ее теле уже остановилась, и теперь она бледнела, превращаясь в воскового двойника себя живой, теперь ее тело коченело, окутывалось внутренним холодом смерти. Вслушиваясь в угасающее шуршание бусин, Павлов медленно подошел к кровати. Шторы на окне были задернуты, но сквозь тонкую щелку пробивался желтый свет далекого уличного фонаря, он тускло-золотистой леской пробегал по белому одеялу, под которым угадывались очертания ног. На прикроватном столике отбрасывала тягучую тень молочно-белая статуэтка ангела, удерживающая ароматическую палочку. Пепел падал на светлую поверхность, как седые осенние листья.
Павлов всмотрелся в лицо, окруженное спутанными белокурыми локонами. Глаза Тани стеклянно блестели.
- Ты же знаешь, я не люблю, когда она приходит, - хрипло прошептала Таня, нехорошо улыбнувшись.
«Разбудили», - понял Павлов, и внутри него все сжалось.
- Каждый раз, когда ты приглашаешь ее в гости, ты оскорбляешь меня. Тебя люблю только я.
- Извини, - пробормотал он, съежившись, сжав в своих теплых руках ее холодную ладонь, - извини…
Он закрыл глаза, и его губы прикоснулись к стылой кисти, ощетинившейся костяшками.
2. спустя полчаса
Таню словно постепенно подменяли: чем дальше заходило умирание, тем агрессивнее она себя вела, поминутно набрасываясь на Павлова, сжимая пальцы у него на горле, однако он лишь терпеливо и бережно сбрасывал ее холодеющие руки. Последние остатки внутреннего жизненного тепла покинули Таню, превратив ее в жесткий мерзлый остов.
Таня продолжала набрасываться на Павлова, и у нее были для этого силы, вот только мешало подступающее трупное окоченение. Аромат благовоний не мог заглушить кислый запах посмертной испарины, покрывшей бисерными каплями кожу – размытое полотно красно-синих пятен, под которым сворачивалась кровь.
В мешанине постельного белья, пропитавшегося испариной, угловато искривлялись руки, ноги комкали простыни, однако Таня, как бы ей не хотелось, не могла дотянуться до Павлова – приподнявшись на локтях, она изнуренно валилась обратно. А Павлов лишь наблюдал, как с каждой секундой мутнеют ее зрачки, как холодный пот мертвеца покидает кожу, оставляя взамен лишь сухость, присущую запылившимся предметам, к которым уже несколько лет никто не прикасался.
Скопление ослабших мышц горестно хрипело, и этот хрип растворялся во мраке спальни, расползался по грязным углам. Спальня наполнилась неживым холодом, она остывала изнутри, как и весь дом – пропитывающийся ночным горным холодом, охваченный негреющим огнем алого неонового света.
Павлов понимал, что нужно как можно скорее уходить.
3. спустя восемь часов
Оставаться с человеком, подвергшимся патоморфозе, было нежелательно и даже опасно. Однако многие оставались, не обращая внимания на риск, и Павлов оказался из их числа. Что-то удерживало возле домирающего тела, скорее всего, это было человеческое сочувствие к мертвецу, который уже не был человеком. Бессмысленное сочувствие.
На хрустально-синее небо выкатилась слепая точка солнца, по горным хребтам и неровной кардиограмме городских крыш прополз пышущий жаром ветер, однако шторы в спальне остались задернутыми, поэтому белесый свет туда не проник. Он лишь скудно сочился через плотную ткань пепельно-зеленых штор, придавая голым стенам трупно-малахитовый оттенок.
Павлов знал, что скоро воздух заполнит трупная вонь, поэтому благовония горели, не переставая. Когда вонь появится, заглушить ее будет гораздо сложнее. Павлов смотрел на окончательно окоченевшее тело Тани и в раздумьях почесывал подбородок, который нервно подрагивал. Все члены мертвого тела окоченели, застыли, и теперь Таня не могла двигаться, что, несомненно, было хорошо: Павлову не понравились ночные попытки Тани задушить его. Патоморфоза обнажала скрытую злобу и выкручивала ее на максимум.
Кровь свернулась полностью, и теперь сухая кожа Тани напоминала грязно-серую промокашку, измазанную чернилами: тут и там темнели кляксы трупных пятен. Одно из них расплылось по левой щеке, перечеркивая прижизненную красоту.
Крючковато изогнутые пальцы словно окаменели. Таня могла шевелить лишь глазными яблоками, и сейчас ее взгляд был прикован к Павлову, но ему трудно было рассмотреть в нем какие-то эмоции – это был остекленевший взгляд, как у белых гипсовых голов безымянных гречанок, которые смотрят на учеников художественных школ. У них были такие же слепые бельма.
Павлов, стоящий возле кровати, наклонился к пятнисто-серому лицу, и теплые пальцы скользнули по твердому холоду напряженной щеки, сползли на приоткрытые губы, теперь напоминающие пергамент. Таня злобно захрипела, и хрип был настолько глухим, словно доносился из самых глубин замерших легких.
Не обращая внимания на хрип, Павлов перетащил пальцы на другую щеку, где темнела дегтярная клякса трупного пятна. Он надавил пальцем на темную щеку, и там, где палец вдавился в кожу, образовался размытый бледный круг, а трупное пятно, исказившись, обрело новую форму – свернувшаяся кровь под кожей отползла, не выдержав давления.
- Идиот! – хрипло взвыла Таня, собравшись с силами. – Ты только этого и ждал! Ты должен помогать мне умирать, ты не должен издеваться! И только попробуй уйти на работу… Отпросись, с тебя не убудет!
Отняв руку, Павлов тут же отступил к пепельным шторам. Легкий дым растекался по воздуху, пропитывая утренний сумрак ароматом моря, смешиваясь с кислым запахом мертвого пота. Приторно-мерзкое амбре забивало ноздри, словно вата, и Павлову захотелось как можно скорее покинуть эту трупную спальню, больше похожую на душную конуру.
- Не смей! – хрипела Таня, беспомощно цепляясь остекленевшим взглядом за Павлова, который подошел к шкафу и достал оттуда пиджак. – Даже не думай, слышишь?! Ты пожалеешь об этом, ты еще пожалеешь!
Павлов не прислушивался к ее угрозам. Он знал, что Таня уже ничего не сможет сделать, а ближайшие сутки ей придется привести в бессильной обездвиженности. Застегнув пиджак на все пуговицы, он вышел из спальни.
Нужно было отправляться на работу.
4. спустя пять дней
- Ты с ума сошел? – говорила ему в спину Дарья. – Ты подхватишь инфекцию.
Рабочий день подошел к концу вместе с изнуряющей жарой, которая до этого висела в городском воздухе плотным слоем, а теперь, прогоняемая порывами холодного ветра, растворялась, размазывалась по асфальту. Павлов, не говоря ни слова, шагал по тротуару, под нависшими ветвями яблонь, а слева от него монотонно журчал арык.
Полчаса назад Павлов сменил офисную духоту на городскую и теперь отправлялся домой, туда, где его ждала Таня. В конце концов, на большее Таня теперь не была способна.
- Я все понимаю, - раздавался у него за спиной частый стук каблуков, - я даже могу понять, что ты любишь ее, несмотря на ее скотский характер.
- О мертвых или хорошо, или ничего, - улыбнулся Павлов уголками губ.
- Но как так? Почему? Она ведь только и делала, что третировала тебя, только и делала, что требовала у тебя отчета за каждый шаг. Она закатывала тебе истерики – при всех! Почему все эти дни ты сидишь с ней? Это, в конце концов, опасно!
На горизонте засверкали синие стекла сапфировой громады – здание Нурлы-Тау нестерпимо мерцало под вечерним солнцем, вынуждая отворачиваться.
Остановившись, Павлов наконец посмотрел на Дарью. Он молчал и глупо улыбался, словно извиняясь за свое несуразное поведение. На щеках Дарьи розовели румяные линии, очерчивающие скулы, и ее лицо разительно отличалось от лица того, во что превратилась Таня.
Ее еще не постигла судьба умирающего месива, однако трупное окоченение уже прошло. Ткани тела смягчились и начали разлагаться, а само тело покрылось волдырями. Павлов даже не хотел представлять, что же творится внутри тела и как теперь выглядят внутренние органы. Ему было достаточно и тошнотворной внешности погибающего существа.
Передвигаться Таня не могла, но изредка ей удавалось шевелиться, что, впрочем, приносило ей не радость, а лишь новые мучения. При малейшем движении волдыри, соприкасающиеся с постельным бельем, лопались, заливая белый хлопок мутно-желтой жидкостью. Таня пыталась говорить с Павловым, однако вместо слов раздавался только негодующий хрип, а изо рта и носа шла кровавая пена. По серым щекам медленно ползли багровые потеки, усеянные мелкими пузырями, и скрывались там, где начинался спутанный колтун волос.
- Ты подхватишь инфекцию! – повторила Дарья.
- Это стоит того, - ответил Павлов, не пряча глупой улыбки. В этот момент сложно было не посчитать его безумцем, и Павлов прекрасно это понимал.
5. спустя десять дней
Спальня, пропитанная запахом гнили и дешевых благовоний, уже не напоминала склеп. Павлов отдернул шторы, и теперь на постельное белье вместо золотистой лески на постельное белье, обнажая всю телесную грязь, падала медная лента света. Когда-то белое белье покрылось засохшими пятнами крови и мутного гноя. Павлов сидел на краю кровати, словно любящий муж, а за широким окном сверкали снежно-голубые горные хребты. В водосточной трубе, что проходила мимо окна, журчала вода: брызги обрушивались вниз и, преодолевая железное устье, разбивались об асфальт. На коленях у Павлова лежал семейный фотоальбом – тяжелый, коричневый, больше похожий на ритуальную табличку колумбария.
Любой разумный человек не рискнул бы сейчас находиться рядом с Таней.
Разлагались кровяные клетки, и серость кожи сменилась болотно-зеленым оттенком крайнего умирания. Размякшие ткани и органы начали разжижаться, когда-то стройное тело, не чуждое фитнесса, потеряло прежние отчетливые контуры, расплылось, словно набухающее тесто. Распухшее тело населяли бактерии, тело окружал ореол зловония. Зловоние душило Павлова, словно пара цепких рук, но он стоически держался и не уходил.
Таня не смотрела на Павлова, даже наоборот, она изо всех сил пыталась отвести взгляд. Отекший шар лица сливался с такой же отекшей шеей, а из набухших губ торчал набрякший язык. Павлов не видел глаз Тани, потому что веки раздулись, оставив для обзора лишь щелки, однако он знал, что видеть Таня еще может. Он мог представить, какая ненависть сочилась бы из ее взгляда, будь она живой. Но живой Таня больше не была.
- Смотри, - Павлов поднес к ее лицу фотографию, - наша прогулка тем летом. Помнишь?
Зеленая квашня беспомощно заворочалась на подушках и захрипела – то ли возмущенно, то ли умоляюще. Отекшая глотка теперь не давала даже хрипеть в полную силу, а посмертная слабость не позволяла отвернуться, чтобы не видеть этого фото. И этой жизнерадостной женщины – с надменной улыбкой, светлым облаком локонов, в коротком васильковом платье.
- Ты здесь очень красивая, - размеренно продолжал Павлов, его голос был лишен всяких эмоций. Будто он не разговаривал с любимым человеком, а препарировал крысу.
- Мы тогда хотели мирно прогуляться, - говорил Павлов, пристально глядя в опухоли трупных век, безжалостно держа фотографию у нее перед лицом, - а на тебя вдруг что-то нашло. Взревновала на пустом месте, стала обвинять в том, что я якобы куда-то не туда посмотрел. Помнишь, что было потом?
Зеленая квашня всхлипнула отекшей глоткой. Павлов довольно прищурился, угол рта сильно оттянулся к щеке, обнажив белый оскал:
- Ты ударила меня при всех. Я, конечно же, не стал отвечать. И ты нашла новый повод для обвинений. Тебе не понравилось, что я веду себя как тряпка.
Отекшее лицо дернулось, хлюпнули раздутые губы, кончик опухшего языка качнулся, словно жирный слизень.
- Когда-то ты была очень красивой, - медленно говорил Павлов, смакуя каждое слово, - но дело было вот в чем – ты жила. А теперь ты не живешь. Ты домираешь, пачкаешь простыни, тебя раздуло, как беременную корову. Где твое прекрасное лицо? Твоего прекрасного лица больше нет, теперь это отекший зеленый блин. Только и можешь, что лежать. Фиолетовый сумрак ночных дворов, теплый песок пляжа, застывшая радость дней – всё это теперь не твое.
Издав сдавленный смешок, он наклонился к ее обезображенному лицу:
- Я помню каждое унизительное слово. Ты на них не скупилась. Я тоже не буду скупиться.
6. спустя две недели
Утратив всякий интерес к гнилостной луже, оставшейся от Тани, Павлов перестал бывать в спальне. Расслаблено устроившись в плетеном кресле, Павлов отдыхал на балконе. Сытый, осоловелый взгляд медленно ползал по привычному утреннему пейзажу: светло-коричневым морщинам далеких скал, голубовато-серой щетине сосен и пасмурному чугунному небу. В тяжелом небесном полотне свистел ветер, разрывая в клочья облака, и без того похожие на решето.
Павлов, довольный собой, усмехался и посмеивался сквозь зубы. Колени скрывались под темным пледом, там же грелись холодные руки.
Издеваться над Таней больше не было смысла. Павлов высказал все, что хотел, и теперь оставалось лишь ждать. Выцветший колтун, когда-то бывший белокурыми локонами, отделился от кожного покрова и теперь валялся вокруг головы Тани, словно мертвецкий нимб. Ногтевые пластины покинули размякшие пальцы, больше напоминающие куриные лапы. Гниющее растекшееся тело покрылось бархатом трупной плесени.
Павлов достал из-под пледа правую руку и вгляделся в худую бледную кисть. На внешней стороне ладони, между большим и указательным пальцем, темнело коричнево-черное трупное пятно. Меланхолично хмыкнув, Павлов ткнул пальцем в центр пятна, и свернувшуюся кровь оттолкнуло в стороны. Теперь трупное пятно напоминало черный глаз с белой точкой зрачка.
- Стоило того, - тихо пробормотал Павлов, обращаясь к самому себе.
7. после
Когда в спальне завелись мясные мухи, Павлов понял, что настало время звонить в ритуальное агентство. Он не желал смотреть на работников венка, которые будут выгребать из спальни мертвую мясную кашу, полную личинок и мушиных яиц, поэтому окончания всех процедур он ждал у подъезда.
Он сидел, облегченно откинувшись на спинку скамьи, над домами проползало хрустально-синее небо. Покачивались в клумбе узкие колокольчики васильков, а капли слепого дождя падали на прогревшуюся землю, на синие бутоны, на бледное лицо Павлова. Крохотные капли впитывались в костюмную ткань, скатывались по бледной кисти, расползались влажными пятнами по плотному бинту, под которым скрывалось трупное пятно.
Теперь Павлову ничего не угрожало.
Таня погибла окончательно. А Павлов, прожив с ней несколько мучительных лет, наконец выполнив задуманное, стал немного мертвым.
Стоило того.