Всем детям, человеческим и звериным, выжившим и погибшим, посвящается.
____________________________________________
…Падают снежинки, падают… Ложатся ковром, запутываются в ветвях, искрятся бриллиантовой пылью под светом уличных фонарей. В такую погоду хорошо собраться теплой компанией и посидеть у открытого огня камина или печки. Забраться с ногами в уютное кресло, укрыться пледом и слушать разные истории. Падают снежинки, падают… То ли сон навеял воспоминания и забылся, то ли слово нечаянное; и всплыло что-то из памяти, облеченное временем в таинственный флёр. Устраивайся поудобнее, дорогой мой читатель. Я тоже расскажу тебе историю, где сказка переплелась с былью, и сам я уже не отличу, где первое, а где второе.
1.
… Давно это было, в студенческие мои годы. Учился я в горном институте, на геолога. Романтика больших дорог и научных открытий. Палатки, вечера у костра под гитару, друзья, каких уж нынче не сыщешь… Чифирь со сгущёнкой, да тушенка в котелке с лесными грибами. Особенно помнятся практики, те самые, в поле. Хотя «поле» - название условное. Наше «поле» - это тайга бескрайняя, и не просто «зеленое море тайги», а целый океан.
После четвёртого курса попали мы с другом Валеркой на практику в Якутию, в район озера Большое Токо. Там недалеко, по местным меркам, конечно, камень чароит добывают, красоты и редкости необыкновенной. Но это так, к слову… Партия наша в Нерюнгри стояла, нас оформили, как полагается, и на вертолете в лагерь доставили, вместе с припасами и оборудованием.
Честно скажу: из окна вертолёта вниз даже смотреть жутко было, мысли всякие в голову лезли… Типа: вот грохнись вертушка сейчас – и всё, в жизни нас никто не найдет. Одна «зелёнка» вокруг, сколько глаз видит. Речки мелькают, озерца, хребты да распадки. Сверху – как прожилки на малахите, а на деле – по одной такой «прожилке» месяцами блуждать можно и сгинуть бесследно, – вот какие просторы!..
Ну и глухомань, соответственно… Прилетели мы на точку, выгрузили барахло и всё, прости-прощай двадцатый век. Из построек – они балкИ дощатые. Душевая – брезентовые «стенки», вокруг деревьев намотанные, и бочка на суку над головой. Воду ведрами заливаешь и ждёшь, пока её солнышко нагреет. А не хочешь – не жди, так мойся. Отхожее место – ваще жесть. Пописать (просю пардону!) - это просто, куда хочешь, туда и правишь; а по-серьёзому сходить – проблема целая. Упала старая лиственница, часть её на земле, а часть – как трамплин над рекой. Вот на трамплине том и сидишь, руками за кустики держишься. Вниз глянешь – никакого слабительного не надо! Зачем, спрашиваете? А чтобы всё г* уплыло по реке и запах медведей не привлекал. Чтоб не считали, что мы им соперники и территорию метим. Было дело, приходил молодняк косолапый деликатно порыться в помойке, но особо они не наглели.
Конечно, контингент в геологической партии – тот ещё… Ну там, начальник партии, главный геолог, несколько специалистов – те профессионалы настоящие. Кто в Москве геологоразведку изучал, кто в Ленинграде, кто ещё где – горных институтов в стране полно было. Мы со Стельмахом из Днепропетровска прибыли, до нас Новосибирцы практику проходили.
А вот разнорабочими в поле брали всех, кто ни попросится. Что делать, в глухом краю выбора особого нет. Вот и работали, как правило, бичи да зеки. Кто по сезону, а кто и годами. Некоторые после лагерей чуть не бригадами приходили, если там, откуда они родом, их никто уже не ждал. Поговаривали, что среди прочих и беглые были, только никто их не проверял.
Был всегда над этой братией командир негласный, блатной пахан-авторитет. Если какие претензии у начальства к работничкам были – все ему высказывали, а он с провинившимися уже по-свойски разбирался. Хотя какие там претензии, если работа у бывших ЗК чисто ломовая: копать глубже, грузить больше, носить дальше, а из всех точных приборов им только кувалдометр и доверяли. Жил «контингент» тоже обособленно, в нескольких километрах от лагеря. Нет работы – они у себя; возникала необходимость – наряд пахану отправляли, а он на своё усмотрение корешам задания раздавал.
Как-то раз у нас очередной аврал приключился и срочно рабочие руки понадобились. Вот нас со Стельмахом с таким нарядом и послали. На побегушки – кто, как не мы?!
Выдвинулись хоть и засветло, но уже изрядно так после обеда. С расчётом, что заночуем там и вернемся утром с отряженными работягами. Дорога знакомая, ни медведи, ни волки в округе в том сезоне не шалили. Но всё же тайга – не парк, и тропа – не бульвар… Хоть нас на дорожку и проинструктировали насчёт того, как в тайге не заблудиться, прямо скажу: не очень нам комфортно было в путь отправляться.
Дошли быстро, за пару часов всего и без всяких проблем, но всю дорогу то шаги в чащобе мерещились, то вроде как чей-то взгляд спины буравил. В общем, прибыли мы на место изрядно взвинченные. На радостях, что обошлось без неприятностей, бесшабашно ввалились в паханский балок и с порога в две глотки орём: «Здрассти, Евгений Кузьмич, нас из лагеря прислали, завтра утром четверо рабочих нужны!»
Проорали… Потом ещё раз, уже тише, то же самое повторили. В ответ – тишина. Хотя в балке народу полно: и сам пахан, и человек пятнадцать его прихлебателей. Сидят, на столе жратвы навалом, бутылки с местным самогоном красуются, папиросы в зубах и дым столбом. И тишина. И братва смотрит на нас и молчит, и очень нехорошо улыбается. Ну вот как-то совсем нехорошо…
Как мы ту паузу выдержали – не помню, но потом прошибло насквозь. А что – тайга глухая, а вокруг матёрые уголовники.
- Так студенты вы, говорите? Практиканты? – подал, наконец, голос пахан. Из лагеря вас прислали? Одних?
- Одних, ну так недалеко ведь. Да и Вас мы знаем, пару недель назад в лагере видели. Не помните нас, что ли?
- Мало ли, кого я помню… Много вас тут, всех, что ли, помнить? Парой больше, парой меньше… А вот чё вы борзые такие, студенты? Ворвались, орёте тут… Нехорошо... Некультурно!
Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу и недоумевали: чего такого мы натворили и каких китайских церемоний не развели, что попали под раздачу?
А братки сидят-пялятся, нагло так похмыкивают, во все зубы лыбятся, у кого их сколько в наличии имеется…
- Так чё, щеглы, умняки-то с рож постирайте, и подумайте хорошенько, кто вы такие есть. А то вот я щас собачку на вас натравлю. Ток свистну – и порвёт она вас на тряпки с лоскутами, и ошмётками не подавится! - глумился дальше Кузьмич.
«Да ну, нафиг, - осенило нас одной мыслью на двоих, - нашли дураков, с зеками переговоры вести. Валим отсюда, пусть кому надо, сам договаривается!» Синхронно разворачиваемся к выходу и видим: дверь за нами кем-то предусмотрительно закрыта, а у порога сидит невесть откуда взявшаяся зверюга. Пёс бурой масти и непонятной породы. Зато такого размера, какого для собак, по моим представлениям, и в природе не существует. Сидит это чучело, башку наклонило и смотрит. Одним глазом на нас, другим – на хозяина, команду «фас» ждёт!..
- Ну как, свистеть? А я же свистну, и всё! И чё вы делать будете? Вот ты, - повернулся ко мне пахан, - чё против собаки сделаешь?
- Ничё… - пожал я печами, - а чё я могу сделать-то?!
- А ты, очкарик, ты чё сделаешь? – перевел глаза на Стельмаха бандит. – Ну?
- А я её обрыгаю!!! – внезапно выпалил охреневший от такого приёма Валерка, и в балке повисла звенящая тишина. Правда, всего на несколько секунд, ибо потом стены вздрогнули от дикого хохота. Кто-то ржал, как жеребец, кто-то всхрюкивал, подвывал и хлопал себя по ляжкам, один Стельмах стоял невозмутимо и, похоже, философски приняв неизбежность скорой кончины.
- Обры… Обры… Ик!.. Обрыгает он..., - размазывал слёзы по лицу старый авторитет, и вновь заходился в булькающем смехе. - Слышь, братва – он его ОБРЫГАЕТ!!! – во даёт, а?!!! – повторял на разные лады пахан, сипя и багровея лицом. Видимо, рисовал в своём воображении картину маслом. Долго рисовал, аж пока сил совсем не осталось. Братки тоже не сразу поприходили в себя от нечаянного цирка, и с трудом восстанавливали дыхание после затяжного приступа веселья.
- Ну, студент, ну, насмешил… Уважил, это ж надо, а?! Слышь… Новый научный метод, - поучительно поднял прокуренный палец Кузьмич: Жбан – бросится, а он его - обрыгает! Обрыгает - и всех делов!!!..
Мы с Валеркой постепенно въехали, что обогатили бандюковский слэнг новым понятием, и поэтому расправа откладывается. Но реальность оказалась неизмеримо лучше: снискали мы себе своей учёностью уважение безмерное и благорасположение поголовное, словно белые люди среди папуасов.
Нас зачислили в «свои», и общение с таким экзотическим для рядовых советских студентов контингентом пошло дальше как по маслу.
Когда изрядно подобревшие братки отвосхищались Валеркиным остроумием, выспросили и переварили все новости с Большой земли, обсудили все дела и определились, кому из них назавтра идти с нами в лагерь, началась культурная часть встречи. Для нас накрыли просто-таки роскошнейшую «поляну» с гостевым ужином. Как оказалось, жили бывшие ЗК куда зажиточнее не только нас, студентов, но и нашего геологического начальства!
Натрескавшись от пуза жаркого из лосятины, расселись мы вокруг долгоиграющего костерка, коротать вечер под нехилый котелок забористого таёжного чая. Обстановка располагала, и, как водится, полилась неспешная беседа о том, о сём, о жизни и всяких её странностях. Чем сильнее сгущался мрак за кругом света, тем страннее и страшнее становились рассказы.
Наконец, слово взял Кузьмич, решив внести и свою лепту в общий трёп. Странно, но сейчас он почему-то напоминал старого сельского учителя. С его лица исчезла вечная кривоватая ухмылочка, а речь лилась свободно и красиво, сплетая слова и фразы в завораживающую вязь.
- Был в наших местах пару лет назад случай один. Может, всё было, как сказывали, а может, и присочинили люди чего, - начал он, и на звук его голоса из тьмы вышел страшный пёс со смешной кликухой «Жбан». Он лёг у ног Кузьмича, умостил огромную башку на хозяйских коленях, и старый авторитет, почесывая пса между ушами, неспешно повёл свой рассказ.
2.
…Среди бескрайней якутской тайги затерялась крошечная деревенька. Она была так далека от асфальтовых шоссе и больших городов, что жители, которые помоложе, испугались, что тоже затеряются вместе с ней. Как птенцы из гнезда, поспешили они разлететься, кто куда, лишь бы подальше от дома, лишь бы поближе к огромному пёстрому миру.
Опустевшие дома, тоскуя по людям, перекликались друг с другом эхом, гулявшим в комнатах, и шептались скрипом рассыхающихся бревен, стараясь не забывать звуки обитаемого человеческого жилья.
Шедший издалека человек остановился переночевать в одном из них, и всю ночь спать ему было покойно и уютно, и снилась давно умершая бабушка. Они сидели, как когда-то, рядышком за столом, ели несравненные пирожки из детства и говорили, говорили, говорили…
Утром путник проснулся улыбаясь, и впервые за много лет понял, что совсем не хочет никуда больше идти. Да и то сказать, куда дальше-то? Дальше, считай, уже просто не бывает.
Подумал он, подумал, да и остался. Домишко подправил, дров заготовил, стал охотиться, рыбачить, да обживаться потихоньку. Правда, в тайгу часто уходил и бродил там зачем-то неделями, но всегда возвращался в ставший родным уже дом.
Был он высок и светловолос, с печатью постоянного напряжения на заросшем льняной бородищей лице. А за бытовыми хлопотами напряжение постепенно отступало, он начал привыкать к спокойствию и оседлости. Лицо посвежело, выцветший взгляд налился синевой якутского неба, и вскоре он обрёл способность приходить в девичьи сны. В соседнем селе высмотрел среди девушек красавицу, луноликую да черноглазую, на ней и женился.
Вошла в дом женщина и принесла с собой уют: появились скатёрки-занавески-половички и цветастые тарелки, а пузатый чайник засиял отчищенными от копоти боками. Ночи были полны страсти, а утром на столе исходил ароматом горячий завтрак.
Нехитрые радости семейной жизни окончательно стёрли лишние годы с лица мужчины, а вскоре он познал и радость отцовства. В семье родилась лапочка-дочка: светловолосая и голубоглазая - в отца, и изящная, как мама. Девочка была не похожа на местных детей, но назвали её по-якутски: Мичийэ — улыбчивая.
Старый дом наполнился колыбельными и детским лепетом: в нём наконец-то поселилось Счастье! После рождения ребёнка к молодым перебралась и бабушка. Зимой старуха с ними жила, внучку нянчила, а весной, с первыми погожими деньками, уходила в тайгу на старую заимку, и жила там до самых заморозков. Травы собирала-сушила, грибы, ягоды, орехи на зиму заготавливала. А ещё охотники сказывали, что будто бы видели, как с лесным зверьем по-звериному говорила, а те за ней, как котята домашние ходили.
Наверное, тому и внучку маленькую учила, потому как что там в тайге происходило – ещё вопрос, а вот всякая живность девочке вместо подружек и кукол была. С белками играла, птиц прикармливала, птенчиков подбирала и выхаживала. Очень зверюшек любила, и они отвечали ей тем же. К тому времени, про которое рассказ веду, было ей лет семь-восемь, не более.
Жизнь в глуши монотонная, главное развлечение – когда кто-то из старших в райцентр по делам ехал и её с собой брал. Для малышки такая поездка – целое приключение. Похоже, её персональный календарь вёл счёт дням от поездки до поездки.
Ну и развлекалась она по полной! Общалась со всеми, кто на пути попадался. Птицы – с птицами чирикала, ветер шумит – она ему подсвистывала, а нет никого – ничего, она и со встречным кедром парой слов перекинется! Все жители в округе знали и любили Мичийэ, и прозвище ей придумали: «девочка-улыбка»! Кто бы с ней ни заговорил - улыбнётся, как солнышко и всё, что спросят, расскажет: какие книжки читала, с чем пироги мать пекла, что ей отец из тайги принёс, на каком языке птички между собой разговаривают…
Однажды отцу Мичийэ повезло по-крупному: нашел в каком-то ручье золотишка чуток. Сначала россыпью, а затем и на жилу вышел. Видать, в горном деле соображал, а может, и из ваших был, из геологов. За сезон собрал металла изрядно; что дальше с ним делать собирался – не скажу, не знаю. Но собранное до поры в доме держал, иногда доставал и рассматривал, а дочка, егоза любопытная, в недобрый час и увидела. И хоть строго-настрого отец наказывал не говорить никому, да какой спрос с ребенка?.. Видать, кто-то из людей у неё и выпытал про то золото, будь оно неладно. И не только выпытал, но и пересказал, кому не следует.
- У нас-то какие края? Сами видите, глухомань несусветная! - вынырнув из воспоминаний, как из реки, решил окончательно прояснить ситуацию Кузьмич. Видимо, на тот случай, если у нас ещё остались какие-то сомнения насчёт суровости здешних нравов.
- Потому всякий народ, кому схорониться нужно, сюда стекается. Хошь – от любви несчастной спасайся, хошь – от тёщи языкатой беги. А больше всего тут от закона и правосудия прячутся, кто как может. Кто транзитом пробирается, куда ему надобно, а кто на наших просторах затеряться норовит и осесть на жительство. Кто-то в одиночку шастает, а кто-то в стаи собирается, как звери дикие.
Вот и в то лето объявилась очередная стая. Человеки вроде, а на деле – выродки. Ох, и лютовали, всю округу в мандраж ввели, хоть местные и не робкого десятка и всякое повидали. Но эти – ваще ни в какие ворота, чисто псы бешеные! Никаких законов не признавали, ни Божьих, ни людских, ни блатных. Налетали и на магазины, и на дома, на заимках озоровали. Никаким добром не брезговали, у кого что есть - выметали всё подчистую. И добычу охотничью, и оружие, и бабло со шмотьем, и припасы съестные-питейные. Никто не видел, как они выглядят, и не знал, сколько их. На дело выходили в каких-то хламидах с головы до пят, не понять, кто под ними. Возникали из ниоткуда, незаметно подкрадывались и в один момент внезапно оказывались в доме всем скопом. Считалось, что повезло тем хозяевам, кто в момент налёта или отсутствовал, или спал, ибо свидетелей они не оставляли. Иногда в ограбленных домах находили изувеченные трупы, и это мог быть кто угодно: женщина, старик, ребенок. Тот, кто, на свою беду, проснулся в неподходящий момент.
Пытались их и подкараулить, и в засаду заманить – не вышло ничего. Видать, стукач у них был среди местных, от кого они все планы вызнавали: ни разу не попались! Поразбойничают и как растворятся… Или под землю провалятся. Решили люди, что схрон у них в тайге, там отсиживаются. Ходили искать, да не салаги, а охотники с собаками, и тоже без толку. Только люди понадеются, что, может, ушли из наших мест, а они тут как тут, снова объявятся.
Честно скажу: на нас народ ох, как косился, думали – моя братва отрывается. Да только гадить, где живёшь – такое среди нас не принято. Мы и сами их боялись, ибо нет ничего хуже беспредельщиков. Непредсказуемые они, неуправляемые.
Короче, дошла страшная очередь и до семьи Мичийэ.
Накануне вечером собирались мать с девочкой проведать бабушку на заимке. Пирожков напекли в гостинец, ещё что-то по мелочи собрали. Поклажу поделили и в рюкзаки сложили, каждой по размеру; по бутылке с водой в дорогу запасли и одежду потеплее, если вдруг похолодает.
Спать пораньше легли, чтобы в путь с рассветом тронуться, но малышке не спалось. У неё в хотоне столовался знакомый ёжик, и девочка беспокоилась, хватит ли ему еды на время её отсутствия. Вертелась-ворочалась в постели, олешек считала-считала, но все же встала, оделась, тихонько выскользнула из дома и пробралась в хотон.
Время ежиного визита ещё не пришло, и Мичийэ решила, раз уж пришла, оставить угощения впрок. Слазила в погреб и принесла миску молока, несколько яиц и комок сырого фарша. Вытащила из кармана кусок хлеба и добавила к общей куче. Полюбовавшись натюрмортом, успокоилась: в ближайшие два дня голодная смерть ёжику не грозила. Спать по-прежнему не хотелось, и Мичийэ уселась на бревне за хотоном, любоваться ночным небом; благо, родители спали и прогнать её в постель было некому.
Ночь стояла тёплая, звёзды светили ярко, и маленький звездочёт довольно долго просидел на своём наблюдательном пункте, поглощённый «ловлей» падающих звёзд и загадыванием желаний. Время от времени до девочки доносились странные звуки, но поскольку среди них не было противного «Мичийэ, домой!», она не обращала на них внимания. Мало ли, кто в тайге своими делами по ночам занимается! Когда же попа устала сидеть на бревне, а глаза стали слипаться, малышка уже по-другому оценила перспективу оказаться в постели.
Она вернулась в дом тропинкой в обход двора, будто шла из туалета и… налетела в темноте на что-то большое и мягкое, почему-то лежащее на пороге. Сонливость слетела в один миг, страх сжал сердце. Всмотревшись в то, на что она наткнулась, Мичийэ разглядела сначала силуэт, потом тёмные длинные волосы, и наконец лицо… На пороге лежала мама.
Малышка потормошила её и услышала слабый стон. Было непонятно, что произошло, но девочка помнила, что вроде как надо в таких случаях брызгать водой в лицо, чтобы человек очнулся.
Она бросилась в дом, но по дороге то и дело обо что-то спотыкалась и натыкалась на сдвинутую с места мебель. Свет почему-то не включался, и до кухни ей пришлось добираться наощупь. Ведра с водой тоже не оказалось на месте, зато на полу под ногами хлюпала лужа. Окончательно сбитая с толку, Мичийэ пробралась к окошку, где на подоконнике вот на такой непредвиденный случай лежала свечка и коробок спичек. К счастью, хоть они оказались на месте! Девочка зажгла свечу, и слабый огонёк осветил невообразимый хаос, царивший в кухне. Всё, что можно было сдвинуть с места и перевернуть – валялось на полу вперемешку с осколками посуды, припорошенное рассыпанными мукой и крупами.
Медленно-медленно, выбирая место, чтобы поставить ногу, Мичийэ двинулась в комнаты. Там царила такая же разруха, как и в кухне; казалось, что во всём доме не осталось ни единой целой вещи. Но не это испугало девочку больше всего. Это была сущая ерунда по сравнению с тем, что находилось в спальне.
Там, у вывороченной из пола доски, над бывшим тайником, лежал лицом вниз её отец. Мичийэ даже не нужно было к нему подходить, чтобы понять: живой человек так лежат не может. От ужаса путались мысли и перехватило дыхание. Ей трудно было на это смотреть, но так же трудно отвести взгляд и уйти, и она долго стояла, не в силах принять хоть какое-то решение. Наконец, не отводя глаз от ставшего страшным отца, она, пятясь, вышла из комнаты и побрела обратно к выходу. Мать лежала в прежней позе, и только в открытых глазах ещё теплилась жизнь. Мичийэ присела рядышком и услышала прерывистый шепот:
- Уходи… Ищут… Уходи…
Девочка дотронулась ладошкой до материнского лица, погладила пальчиками холодеющие губы…
Какое-то время она так и сидела в оцепенении, пока не осознала, что слышит не только биение собственного пульса в ушах: где-то у хотона перекликались незнакомые голоса и мелькали лучи фонарей.
Похоже, что пережитое внезапно пробудило в девчушке древний инстинкт самосохранения, который руководил её дальнейшими действиями и вёл за собой. Мичийэ вдруг совершенно преобразилась: вместо испуганного беспомощного ребенка среди руин прежней жизни стоял маленький таёжный житель, способный принимать решения и постоять за себя.
Она внимательно осмотрелась, оценила расстояние до ищущих её людей, потом до кромки леса, и юркнула в сени. Ей повезло, и она наощупь обнаружила под вешалкой свой собранный в дорогу рюкзачок, который налётчики не удостоили вниманием. Здесь же отыскались и разбросанные резиновые сапоги, и сорванная с крючка ветровка. В последний момент руки Мичийэ нащупали что-то пушистое: это оказалась смешная шапочка с большим красным помпоном, связанная матерью по какому-то журналу. Носить этот шедевр было совершенно невозможно, но сейчас девочка решительно сунула шапку в рюкзак: пусть будет. На память.
Через минуту она вышла из дома по-дорожному одетая и с рюкзачком за плечами. На миг застыла, прислушалась, и юркнула в густую траву, сливаясь с ночной тенью. Какое-то время она оставалась там, следя за обшаривающими двор убийцами, а как только ночная мгла стала редеть, маленькая фигурка вошла в предрассветный лес и двинулась в сторону заимки.
Ещё вчера тайга пугала девочку шумом кедровых крон и сумраком ельников, непроглядностью и непролазностью густых кустарников. Внезапный птичий крик в лесной чаще мог быть сигналом опасности, а треск обломившегося сучка означать, что бежать уже поздно. Теперь же лес казался родным и добрым, и ей хотелось затеряться, раствориться в зелёных просторах, стать незаметной, как лесной зверёк.
Чем дальше уходила Мичийэ от дома, тем спокойнее становилось у неё на душе. Страх постепенно отступал и казалось, что если вести себя, как ни в чём ни бывало, то ночной ужас окажется просто дурным сном. Они с бабушкой вернутся домой, и всё там будет к их приходу по-старому.
Сначала девочка пошла было по известной всем короткой дороге, ведущей к заимке.
Но вскоре, немного помедлив, пригляделась к кустам на обочине, и шагнула прямо в зеленые заросли. В этом месте, незаметном чужому глазу, ответвлялась заброшенная охотничья тропа её прадеда, которая, хоть и намного дольше, но тоже вела к нужной ей цели.
Раньше Мичийэ ходила здесь только с бабушкой и ни за что бы не рискнула пойти одна: этот путь занимал чуть не весь день, а тропинка петляла в самой глуши, обходя секретные места, где когда-то стояли капканы и притаились ловушки. Во многих местах она и вовсе терялась в траве, но такова уж специфика охотничьего ремесла: чем меньше видно тебя, тем больше видишь ты. Никто из посторонних о тропинке не знал, поэтому со стороны это выглядело каким-то фокусом: только что шла девочка по дороге, мгновение - и нет её, исчезла, как не было.
…Как только за спиной Мичийэ сомкнулась зелёная стена, мир вокруг неё тоже стал как будто другим: уютным и безопасным, наполненным гомоном просыпающихся птиц, расцвеченным сиянием утренней росы и бликами бесчисленных солнечных зайчиков.
По дороге то и дело попадались черничные полянки, и Мичийэ наелась ягод вволю, ещё и с собой прихватила: и себе «на потом», и бабушке в гостинец. Еще дальше тропку пересек ручей, как по заказу именно тогда, когда отчаянно захотелось пить. Мичийэ напилась, в бутылку свежей водички набрала, отмыла руки и усявканную черникой мордашку – и настроение заметно улучшилось. А когда на опушке внезапно заполыхали оранжевыми огоньками цветки купальницы, восторг затопил ее сердечко и, налюбовавшись всласть дивной красотой, Мичийэ нарвала цветов и сплела себе роскошный венок, который издалека казался лохматой красной шапкой на льняных длинных локонах.
В общем, уже к полудню по бескрайней тайге шел совершенно освоившийся ребенок, который кивал каждому знакомому дереву, улыбался целому Миру и видел его ответные улыбки!
…О том, что наступило время обеда, Мичийэ сообщил её собственный живот: несмотря на кучу съеденной черники, он настойчиво требовал чего-то более существенного.
Поэтому, как только на пути встретился очередной ручеёк и тенистая полянка рядом, она устроилась на привал. Расстелила ветровку прямо поверх травы – получилась уютная лежанка. Достала из корзинки пару пирожков и бутылку с водой – и вот уже скатерть-самобранка к её услугам! Когда же пирожки уютно устроились в животе, а глаза сами по себе стали слипаться, ветровка превратилась в ложе лесной феи, на которое Мичийэ и прилегла. На минуточку всего: отдохнуть, посмотреть на проплывающие в небе облака…
Вон, не облако, а прямо белый бегемот плывёт! А следом – корабль с парусами, как в книжке на картинке. А за кораблём – совсем маленькое облачко, будто собачка бежит. Ну да, вон и ушки, и даже хвостик! Щеночек крохотный совсем, торопится-спотыкается, а за кораблем не угнаться ему. «Вав! Ввав!! Подожди!!! И-и-и!..» Но корабль скрылся за верхушками кедров, а малыш сел и сник. Облачко-собачка постепенно таяло, и лишь тихонько плакало от одиночества и горя: «И-и-и… И-и-и…»
У девочки сжалось сердечко от жалости, она резко открыла глаза и села. Небо сияло чистой голубизной, все облака куда-то подевались. И только всё ещё слышался безутешный плач: «И-и-и… И-и-и…» С каждым всхлипом он становился тише, как будто тоже таял, но Мичийэ уже окончательно проснулась и сосредоточено вслушивалась в какофонию звуков. Это тихое «И-и-и!» диссонировало с весёлым лесным гамом и буквально разрывало сердце; и кажется… кажется, доносилось оно вовсе не с неба!
Мичийэ встала, огляделась вокруг и медленно пошла на слабеющий звук, во все глаза всматриваясь в траву под ногами. Через несколько метров она уперлась в растущие рядом два куста боярышника; их ветви сплелись и образовали общую крону, и только у самой земли между стволами оставалось немного свободного места. В этом пространстве явно что-то было, но что – в густой тени не понять. Заметно было лишь слабое копошение, слышен шорох и… «И-и-и!..» То самое!!! Мичийэ быстро обогнула кусты и подошла к просвету с освещенной стороны.
Там в округлой ямке лежало нечто серое, больше всего похожее на шерстяной калач. Оно явно было живое и непонятно зачем елозило по голой земле, поворачиваясь вокруг собственной оси. Иногда на «калач» садился комар и безнаказанно впивался в беззащитную плоть; тогда по нему пробегала дрожь, слышалось сопение и уже знакомое тихое «и-и-и», а потом всхлип и тяжелый горький вздох.
Мичийэ опустилась на корточки и недоуменно уставилась на странное явление, пытаясь понять, что же это такое. Опасности, судя по всему, находка не представляла, поэтому, когда прилетел очередной кровопийца, Мичийэ протянула руку и прогнала его, а потом дотронулась до «калача». Под прибитой пылью шерсткой чувствовалось мягкое теплое тельце. «Калач» выгнулся, рука ребёнка непроизвольно одернулась, и из шерсти показался маленький кожаный нос. Еще рывок – и на Мичийэ уставился блестящий глаз.
Щенок! Точно, щенок, причём самый что ни на есть настоящий, а вовсе не облачный! Но что с ним, почему он здесь, почему так странно выглядит?! Мичийэ подобралась поближе и уже без опаски погладила малыша, тихонько приговаривая что-то успокаивающее. Щенок закряхтел громче, снова задергался, и тут Мичийэ удалось нащупать тонкий жгут, опутавший и стреноживший малыша. Он врезался в шею и лапы, и даже в куцый щенячий хвостик. Один конец жгута уходил куда-то вверх и терялся в кроне кустов, не позволяя щенку ни распрямиться, ни отползти; всё, что он мог – это медленно поворачиваться, скребя лапами под собой землю. Судя по вырытой яме, находился он здесь уже давно, а сухой горячий нос и еле слышный скулёж говорили о том, что силёнки его на исходе.
Мичийэ поняла, что малыш угодил в ловчую петлю, поставленную неведомо кем и когда, забытую, но подкараулившую свою жертву даже спустя много лет. Скорее всего, ставилась ловушка на пушного зверька, но пришлась впору и маленькому собачьему детёнышу.
Девочка уселась поудобнее и принялась за долгую и кропотливую работу. Она говорила со щенком на понятном им одним языке, и малыш успокоился, позволяя своей нежданной спасительнице делать всё, что она считает нужным. Чуткими пальчиками Мичийэ нашла все места, где петля намоталась на лапки и затянулась удавками. Определила, в каком месте жгут затянут слабее, и с этого места начала выпутывать малыша из смертельного плена. Первым освободился хвост, потом по очереди маленькие лапки, с забитыми землей и сточенными до крови коготками. В последнюю очередь Мичийэ сняла петлю удавки с шейки и напоследок отвязала ловушку от ветки, чтобы никто больше в неё не попался. Затем погладила бывшего пленника и подтолкнула к краю ямки:
- Ну, давай, выбирайся отсюда!
Но малыш лежал все в той же позе, «калачиком», и только хвостик слегка постукивал по земле да глаза следили за Мичийэ.
- Бедненький… Даже распрямиться не можешь, так затекло у тебя всё! – догадалась девочка. Ой, а ты, наверное, и пить, и кушать хочешь?! Погоди, я сейчас, я мигом!
Она быстро сбегала за своими вещами, оставшимися на месте привала, и вернулась к щенку.
- Маленький мой, хорошенький, сейчас я тебя напою! Перебрав содержимое рюкзачка, она освободила небольшой полиэтиленовый пакетик, завернула валиком края и рядом с мордочкой щенка оказалась импровизированная чаша. Из бутылки с водой смочила щенячий нос, а когда тот нетерпеливо запищал, налила немного воды в пакет. Осторожно пододвинула щенячью мордочку к пакету, и малыш изо всех сил потянулся к воде, стал жадно и захлёбываясь лакать живительную влагу.
Он пил всё так же лёжа, ему было неудобно, но по-другому не получалось. Было непонятно, сколько ему потребуется времени, чтобы прийти в себя, и что он дальше будет делать совсем один в огромном лесу. И Мичийэ решила, что возьмет щенка с собой к бабушке, а вместе они что-нибудь да придумают.
Пока она размышляла, малыш описался, и все потекло под него – пришлось принести ещё воды и хорошенько отмыть запачканную шерстку. Этот инцидент укрепил решение Мичийэ взять щенка с собой – малыш был совершенно беспомощным.
Следующим важным делом стала кормёжка. Мичийэ выбрала пирожок с мясной начинкой и, разломив его, стала по чуть-чуть предлагать малышу. Тот сначала отворачивался от резко пахнущего луком мяса, но в конце концов распробовал и умял всё подчистую; попытался было и тесто съесть, но силы ему изменили и он, не спавший несколько суток, моментально отключился.
От полянки, где нашёлся щенок, до заимки было ещё далеко, поэтому Мичийэ не стала терять времени зря. Она надела ветровку и завязала полы на животе по-ковбойски. Рюкзак закинула за спину, а за пазуху осторожно положила спящего щенка. Тот немного повозмущался, но пригрелся и снова затих.
Теперь девочка шла сосредоточенно и быстро, не отвлекаясь на пустяки: времени – далеко за полдень, а топать ещё – ого-го, сколько! Мысленно она уже присматривала место для собачьей будки на бабушкином дворе, перебирала лоскуты мягкой кожи для ошейника и вспоминала клички всяких геройских псов. Мичийэ, впервые взявшая на себя ответственность за чужую жизнь, шла и можно сказать, взрослела прямо на ходу.
Углубившись в размышления, она забыла про осторожность и не заметила большую серую тень, возникшую за спиной сразу, как только она отошла от щенячьей поляны. Как и положено тени, та двигалась совершенно бесшумно, в одном ритме с девочкой, ничем себя не выдавая. Возможно, не будь Мичийэ так погружена в свои мысли, она бы почувствовала направленный на нее взгляд. Но нет, новые заботы переключили внимание с собственных проблем на щенячьи и поглотили её целиком.
Покачиваясь в такт шагам, сладко спал за пазухой спасённый малыш. Мышцы его расслабились и потихоньку возвращались в нормальное состояние. «Калачик» распрямлялся, потягивался и становился всё больше похожим на нормального щенка.
Время летело незаметно, тропинка тоже давно миновала самое глухое место и уже приближалась к заимке.
Тень же по-прежнему следовала за Мичийэ по пятам, постепенно сокращая интервал. Теперь, если бы девочке вдруг пришло в голову оглянуться, она бы увидела пару ярко-жёлтых глаз, неотрывно следящих за нею. Немногим временем спустя на сером фоне уже можно было различить мощные лапы, высокие треугольные уши и черную мочку носа.
Лес редел, в нём стало заметно светлее из-за увеличившихся просветов между деревьями. Судя по времени и степени усталости Мичийэ, заимка была уже совсем близко; в какой-то момент девочке даже показалось, что потянуло дымком и вкусным запахом чего-то печёного.
Щенок заворочался в своем походном ложе, устраиваясь поудобнее, но вместо того, чтобы спать дальше, забеспокоился и принялся тихонько поскуливать. Мичийэ поглаживала его руками сквозь ветровку и уговаривала потерпеть немножко, но тот трепыхался всё активнее, и в конце концов чуть не вывалился прямо ей под ноги. В последний момент девочка ухватила непоседу за лапу и, не дав упасть, медленно присела на корточки, опустив его на землю. Щенок завалился на бок, досадливо тявкнул, потом, видимо вспомнив, как нужно пользоваться конечностями, хоть и враскорячку, но встал.
Мичийэ держала вырывающегося щенка изо всех сил, а он почему-то пытался бежать туда, откуда они только что пришли. Чем крепче Мичийэ его держала, тем громче он визжал и настойчивее пытался удрать. Мичийэ даже немного растерялась: она не могла понять, с чего это вдруг щенку надоело её общество.
Однако долго удивляться не пришлось: за спиной вдруг раздался странный звук, которого Мичийэ никогда раньше не слышала. Он был негромким, но на низких тонах, и казалось, что всё вокруг вибрировало ему в такт: и земля, и воздух, и даже в тело Мичийэ. Звук не прекращался и громче не становился, но от него было не по себе. Ощущение липкого ужаса во второй раз за сегодняшний день охватило девочку. Она резко обернулась и почувствовала, как сердце ухнуло и упало в пятки, а ноги стали ватными: всего в нескольких метрах от неё на тропе оказался огромный матерый волк.
Зверь стоял, немного пригнув лобастую голову, и не мигая, смотрел на ребёнка. Тёмно-серая шерсть вздыбилась вдоль хребта, и от этого волк казался ещё больше. Волчий нос сморщился, а губы задрались вверх, обнажив огромные желтоватые клыки.
Потерянно и жалко выглядела хрупкая фигурка перед грозным лесным зверем; казалось, волк мог раздавить ребёнка одной лапой или одним махом перекусить его пополам. Мичийэ не могла не только пошевелиться, но и дышать, кажется, в тот момент разучилась. Она лишь судорожно прижимала к траве щенка, понимая, что шансов на спасение у них нет.
Прошло несколько минут, а может, это были секунды, а группа на лесной тропе будто застыла. И только маленькому глупому щенку все было нипочём: он пищал и извивался, как червяк, не оставляя попыток вырваться из детских рук. Мичийэ понимала, что долго так она его удерживать не сможет и, слегка привстав, сделала крошечный шажок назад, пытаясь переменить позу. Рычание моментально усилилось, а волк придвинулся ближе. Отчаяние охватило девочку, но она, не спуская со зверя глаз, безотчётно все пятилась и пятилась назад, пока не запнулась о выступающий корень и не полетела вверх тормашками на землю. Падая, она нечаянно выпустила щенка и тот, шлёпнувшись рядом с ней, жалобно взвизгнул и отлетел прямо волку под лапы.
Мичийэ зажмурилась от страха и закрыла ладошками уши, чтобы не видеть и не слышать, как страшный зверь растерзает несмышлёныша. Больно ли ей самой, она даже не поняла; так и лежала, где упала, сжавшись от ожидания неизбежного.
Повисла звенящая тишина, и снова было непонятно, сколько прошло времени: в такие моменты вся жизнь может пролететь перед глазами в один миг. Тем не менее, тишина стояла подозрительно долго; по всем меркам, за это время уже что-то да должно было бы произойти.
Мичийэ немного ослабила ладошки – тихо. Ни жалобных воплей, ни грозного рычания. Только какое-то тихое то ли чавканье, то ли хлюпанье. Хлюпанье?.. Девочка чуть-чуть приоткрыла глаза и… села, в изумлении уставившись на происходящее: щенок пританцовывал на дрожащих лапках перед самым волчьим носом, а зверь самозабвенно вылизывал малыша огромным, как лопата, языком. «И-и, и-и!!!» – в восторге пищал щенок. «Хлюп-хлюп!» - отвечал ему волчий язык.
«Мамочки, да что же это?!» - про себя воскликнула Мичийэ, и тут же чуть не хлопнула себя ладошкой по лбу: щенок! Откуда тут мог появиться щенок?! В глухой тайге, вдали от человеческого жилья?! Морок, навеянный обеденным сном, рассеялся, и невероятное стало очевидным: в ловчей петле запутался вовсе не собачий щенок, а волчонок, который в силу возраста еще не чувствовал опасности и из любви к приключениям совал любопытный нос куда ни попадя.
Теперь-то Мичийэ стало понятно стремление щенка вырваться из ее объятий: он проснулся и почуял близость родителя, который, судя по всему, наблюдал за историей спасения с самого начала. А потом несколько часов шёл за девочкой по тропе, не теряя спасительницу из вида. Умный зверь знал, что малышу ничего не грозит и, более того, что все действия детёныша человеческого идут волчонку на пользу. Понял волк и то, что за пазухой у Мичийэ временно обездвиженный малыш куда скорее попадет в нужное место, чем если бы ему самому пришлось ковылять на покалеченных лапах. Поэтому волк и позволил Мичийэ нести малыша, но как только волчонок оправился (а может, девочка уже дошла туда, куда было нужно!), родитель потребовал своего ребёнка назад.
Как только в голове Мичийэ все паззлы сложились в ясную картинку, у неё появился шанс и на собственное спасение. Она немного успокоилась и потому быстро вспомнила известные ей случаи встреч человека с волками. Поразмыслив немного, она очень медленно подобрала ноги, затем оперлась руками о землю и так же медленно и плавно встала сначала на четвереньки, а затем и на ноги.
Волк всё ещё занимался волчонком, но не переставал посматривать и в её сторону. Он моментально заметил движение, снова вперил в Мичийэ пронизывающий взгляд и опять зарычал, но уже не угрожающе, а как бы предупреждая: «Моё! Не подходи! Не трогай!»
Мичийэ, если честно, подходить к волкам совершенно не хотелось; предположив, что их интересы совпадают, она снова попробовала сделать шажок назад. Потом ещё один, и ещё. Волк тоже, по-видимому, не возражал, потому что по-прежнему не делал никаких попыток остановить или догнать девочку. Мичийэ не знала, насколько он твёрд в решении не сожрать её на ужин, и решила не испытывать судьбу, маяча у него перед глазами. Она повернулась боком, чтобы видеть одновременно и тропу, и волков, и потихоньку, приставным шагом, стала отходить все дальше и дальше от зверей. Отойдя на приличное расстояние, она рискнула повернуться к ним спиной и ускорила шаг, затем пошла еще быстрее и, наконец, побежала что было сил, торопясь к показавшейся вдали заимке. К бабушке, на запах дома, дыма и долгожданного покоя.
Выбежав в изнеможении из леса, она перешла на шаг и внимательно всмотрелась в знакомый пейзаж. Наконец, напряжение спало, и улыбка озарила её личико: у открытого окошка лесной избушки она увидела знакомый силуэт в светлом фартуке. «Бабушкааааа!!! Я здееееесь!!!» - и вприпрыжку побежала по дорожке к распахнутой настежь двери.
Конечно, Мичийэ никак не могла видеть, что внимательный волчий взгляд провожал её до тех пор, пока она окончательно не скрылась из виду, а волчонок так и вообще порывался вскочить и побежать за ней следом. Правда, попытку тут же пресекла огромная лапа, прижавшая малыша к земле: «Куда? Лежи!»
3.
…Маленькая Мичийэ даже не подозревала, что всё это время, от самого её дома, стая нелюдей шла за ней по пятам. Убийцы не заметили её около дома, но засекли, когда она пробиралась к лесу. Решив, что на пустынной дороге расправиться с ребёнком будет проще простого, они дали ей войти в лес, но не зная о тропе, тут же потеряли Мичийэ из виду.
Такой прокол привёл их в бешенство, и они чуть не передрались между собой, выясняя, кто виноват и что теперь делать. После бурного совещания, банда по какому-то только им известному принципу разделилась. Часть вернулась назад и поодиночке рассыпалась по лесу, исчезнув из вида; оставшиеся двинулись дальше. Шли довольно быстро, но настороженно, прижимаясь к обочинам и сосредоточенно сканируя окрестности. Всякий раз, когда на дороге им мерещилось движение, они быстро и бесшумно исчезали из виду, находя укрытия в кустах и придорожных зарослях.
Убийцы шли к заимке, рассудив, что деваться девочке всё равно больше некуда. Рано или поздно, но она там объявится. Или сгинет по дороге в тайге, что, впрочем, их тоже вполне устраивало. Главное - убрать свидетеля. А уж своими руками или звериными клыками – без разницы. Уже через пару часов незваные гости подошли к лесному домику, приняв вполне дружелюбный вид.
Старуха, хлопотавшая над расстеленными для сушки травами, пришельцам даже обрадовалась. Напоила чаем, угостила нехитрыми таёжными яствами. Гости на раз смели и грибную жарёху и собранные утром ягоды, сняли пробу со свежего варенья. Затем расселись отдохнуть от трудов праведных, щёлкая кедровые орешки. Поначалу всё выглядело вполне мирно, бабка занималась своими делами, гости отдыхали. Но время шло, а пришельцы и не думали уходить, причём чем дольше сидели, тем ощутимее нервничали. Как будто ждали кого-то, но кого? Кто, кроме зятя, здесь мог объявиться, да им-то он зачем?! У таёжников не принято допытываться, что да почему, вот старуха и не спрашивала. Но было во всём этом что-то неправильное, и под внешней невозмутимостью всё явственнее проступала безотчётная тревога: как-то нехорошо ныло в груди, и в голову лезли дурацкие мысли.
- Бабушка, а тут другая дорога до деревни есть? – прервал затянувшееся молчание один из парней. – Ну там, тропинка какая старая, или типа того?
- В тайге много тропинок, может, и есть. А зачем тебе, сынок? Теми тропами давно одни звери ходят!
- Я не про зверей спрашиваю, а про тропу. Покажи, где она?
- Глупости болтаешь, незачем тебе знать! Ты в тайге сгинешь, а мне отвечать? Вон, дорога есть, по ней и ходи!
Засидевшиеся молодчики понимали, что затянувшееся гостевание может обернуться для них большими неприятностями. И идея пойти навстречу девочке показалась хорошим выходом из опасного положения. Сомнений же в том, что Мичийэ идёт именно по тропе, уже ни у кого не было. Будь на её месте взрослый охотник, он мог бы уйти куда угодно, а маленькой девочке, кроме бабушкиной заимки, податься некуда.
Итак, ГДЕ девчонка, бандюки сообразили, но вот КОГДА они до неё доберутся – вопрос. Время работало против них, нужно было срочно доделывать начатое, ведь в любой момент кто-то мог наткнуться на разорённый дом и трупы. Поскольку старуха тоже была ненужным свидетелем, а по-хорошему показывать тропу явно не собиралась, то и церемониться с ней уже не имело смысла. И мучители взялись за неё всерьёз. Она тянула время, притворялась бесчувственной, глухой, глупой, водила отморозков по опушке леса, делая вид, что ищет тропу, но долго так продолжаться, конечно, не могло. Когда стало понятно, что бабка обо всём догадалась и теперь умрёт, но ничего не скажет, бандиты пошли ва-банк. Старухе хватило одного удара по голове, чтобы отдать Богу душу, и тогда из неё сделали приманку для внучки.
Прошло совсем немного времени, и от леса послышался детский голосок: «Бабушкаааааа!..»
Когда Мичийэ вошла в дом, она не заметила ни подвоха, ни затаившихся убийц. Похоже, что кто-то там, наверху, решил преподнести напоследок ребёнку подарок – в последний момент жизни «девочка-улыбка» не страдала, а радовалась спасению и встрече с бабушкой.
…Волки не успели самую малость – волчонок настырно пытался бежать вместе со стаей, и несколько раз взрослым пришлось отгонять его прочь.
Когда звери в человечьем обличье думали, что всё закончилось, они были, в принципе, правы: для них всё действительно закончилось в считанные минуты. Волков было много, они окружили заимку и с остервенением рвали глотки тем, кто давно потерял право называться людьми.
А в избушке, скуля, зализывал смертельную рану на голове своей подружки маленький волчонок, невесть как проскользнувший сквозь побоище в дом.
…Только через несколько дней обнаружили в пустой деревне разграбленный дом родителей Мичийэ. Рядом с трупами родителей люди не нашли тела ребенка, и пришли на заимку в надежде на чудо.
Открылась им картина страшная, от которой волосы дыбом встали даже у повидавших всякое… На всем пространстве вокруг сруба валялись человеческие тела. Тела и их части. И покрупнее, и помельче, а то и вовсе кровавые ошметки. Где нога в ботике, где рука без всего остального, а где и кишки на бодылья намотаны. Такое впечатление, что молола их гигантская мясорубка, молола и вокруг разбрасывала. Где земля голая – кровь впиталась уже, но трава и листья вокруг были бурыми.
Вошли в дом - и там картина не лучше: всё то же самое. У окна, выходящего на дорожку, сидела мёртвая бабушка, примотанная веревкой к стулу. С улицы казалось – сидит старушка и в окошко глядит, гостей поджидает. Только вид у неё страшный. Голова проломлена, одежда залита кровью, но поверх всего чистый фартук надет, чтобы кровь да верёвку прикрыть.
Девочку нашли тут же, на полу у входа. Малышка казалась бы спящей, если бы не бумажная белизна кожи и смотрящие в никуда застывшие глаза. Её личико было умиротворенным, казалось, она умерла, улыбаясь. Полы китайской ветровки так и остались завязанными на животе крепким узлом, а из раскрытого рюкзачка торчали залапанная жирными пальцами пластиковая бутылка и весёленький помпончик вязаной шапки. На голове Мичийэ зияла открытая рана, но крови почему-то ни на ней, ни на приглаженных волосах не было. Будто девочку причесали, рану промыли, но почему-то не перевязали…
Когда первый шок прошел, стали к трупам приглядываться, кто ж такие? Тут в осадок и выпали: взрослых там не было. Не мелюзга, конечно, а подростки лет тринадцати – пятнадцати, самым старшим на вид, вот как вам, - лет по двадцать.
А самое страшное, что все свои оказались, все до единого! Узнали люди и местного босяка-двоечника, и сыновей-близнецов охотника с Медвежьей заимки… Интернатских из района несколько было, и из ваших, практикантов, тоже двоих опознали. Городских несколько, на каникулы к бабкам-дедкам поприехали. Отдыхать, значит…
Обычные пацаны, на которых ни в жизнь плохого не подумаешь. Хорошие… днем. А по ночам – оборотни натуральные, без всякой там фантастики.… В стае, видать, все звериное из них и попёрло. Вон, Колян на малолетке был – не даст сбрехать: детская жестокость – самая дикая, матёрые уголовники рядом не стояли.
Как они скучковались, как до такого додумались – не узнать уж теперь. Кто был у них за главного, свой или со стороны; погиб с ними или командовал издалека и уцелел – тоже неведомо. Ходили слухи, что без взрослого не обошлось; вроде как был какой-то гастролёр заезжий. Мозги пацанам запудрил, и пользовал в своих интересах. Добычу принимал и дальше отправлял. Менты-то потом всю округу обыскали, а никакого схрона не нашли. Значит, добро здесь не залёживалось, уходило по назначению.
Даже прятаться отморозкам не нужно было: сделали «дело» и тихонечко по домам рассосались. И шпиона никакого тоже не было - каждый сам себе шпион. Что тут шпионить, кто чем богат – всё и так на виду, ваще не секрет. И безопасность на высоте: налёты те в каждой семье обсуждали, и планы, как злодеев изловить, строили. А злодеи сидели рядышком, кивали да помалкивали. Услышанное на ус мотали и шли туда, где их точно не ждали.
Вот так-то…
Говорят – тот волчонок вырос и до сих пор ходит, бичей да беглых зеков подкарауливает. Тех, кто не бузит, особо не трогает. Так, покажется для острастки промеж деревьями и пропадет; мол, знай свое место и помни: я всех вижу… А вот беспредельщики пропадают частенько, и ничего после них не находят потом, ни ботинка, ни обрывка одёжного: тайга умеет хранить свои секреты. Только, говорят, перед тем, как пропасть человеку, волчий вой люди слышат.
- Так что пёс наш – не забавы ради, такой огромный да злой, - по-хозяйски огладил сладко дрыхнувшее чудовище Кузьмич. - Какой-никакой, а защитник… Вы, студенты, не держите на нас зла за приём. Неизвестно ж, всех тогда волки порвали или ушёл кто да затаился. Никто не знает толком, сколько в той банде головорезов было, и из каких, так сказать, слоёв населения. Мы ж чего на вас наехали… Кто знал, а может, вы тоже из этих, убивцев малолетних…
Не серчайте, пацаны, не запомнил я вас в лагере, не признал. Практиканты тут каждый год новые, поди всех упомни! И кстати, зря не поверили, что загрыз бы вас Жбан, не поморщился. Не представляете даже, что со смертью рядом стояли. Дал бы я знак – и не стало бы вас. Да вот сильно насмешили вы меня, давно так не ржал!))
И притихшая было брава потихоньку заулыбалась, вспоминая Валеркин экспромт.
…Падают снежинки, падают… За окном декабрь, в комнате уже стоит ёлка и витает смолистый запах хвои. А перед глазами, как наяву, раскачиваются пушистые верхушки якутских кедров и играют в прятки давно погасшие солнечные зайчики из моего далёкого студенческого лета.