Можно ли прочитать Бланшо? То есть – прочесть его, прочесть окончательно и бесповоротно, вычесть из самого себя, или, говоря иначе, из молчания, скрывающегося под маской забвения, ожидания? Скрывается ли Бланшо (в этот момент) сам в себе, или его вовсе нет, и лишь в пустоте междустрочий мы ощущаем легкое – нет, не присутствие, так как меньше всего в этих текстах можно говорить о присутствии, а, скорее, дуновение дискурса, уже не речь, но еще не молчание, или, напротив, тотальный, окончательный, бесповоротный – конец, тупик, разрыв, финал языка. Лишь один писатель, один предшественник вспоминается мне в связи с текстами, не с творчеством, которое, конечно, метафизически далеко от всего земного, удалено от него на расстояние последнего человека, а с текстами Бланшо, - это Герберт Уэллс и его «Человек-невидимка».
Подобно тому, как человек-невидимка вычленил себя из мира, а точнее, вычленил из себя мир, дабы превратиться в ничто, Бланшо вычленяет речь саму из себя, пунктуально вычеркивает – хотя, казалось бы, пишет – слова, и, таким образом, лишает речь не только смысла, реальности, опоры в этом мире, но и самого главного, без чего она не может существовать – пространства. Как же остается она, чем становится в мире, эта речь-невидимка, существующая, и все-таки тревожно-бесплотная, пугающая и одновременно притягивающая нас в этом качестве? Речь становится этим (новым) пространством, переходя уже в новое онтологическое качество, становится забвением, над-реальностью, зияющей бездной, загадкой, покоем и тревогой одновременно, становится пространством литературы. Её нельзя прочитать, больше нельзя. Мало того, её нельзя промолчать, её можно, скорее, пройти, можно находиться в ней (в любой произвольной точке), встречаться там, теряться и находиться, прощаться с собой и обретать – иные качества, другие миры. Хотел ли человек-невидимка этого? Вот что являет собой предел литературы, предел, к которому мы стремимся, то, что нам придется назвать последней литературой. Видимо, в этой речи есть дверь, пронзительная щель, открытая не всем, и через неё мы попадаем в комнату, залитую особым светом, который не освещает тьму, а только и делает её зримой, комнату, где пространство литературы реальнее всех остальных пространств, где последние люди ведут свой неторопливый, бесконечный, затухающий, незримый диалог в ожидании забвения конца языка.