Почти немое кино.
(из сценария цикла телепередач)
на фото О.Грибова, Н.Балиев в костюме Хлеба, Н.Журавлев, памятник Н.Тарасову, памятник Советской Конституции.
1.
1-го ноября, по старому стилю, 1910-го года, утром, в доме на Малой Дмитровке 9, неподалеку от нынешнего Ленкома, тогда Купеческого клуба, в одних из самых дорогих и роскошных съёмных апартаментах Москвы прогремел выстрел.
Прислуга со всех сторон бросилась в спальню, и, распахнув двери, увидела ужасную картину – хозяин их, истекая кровью, издавая стоны и хрипя, лежал на кровати, глаза его закатывались, кисти рук судорожно сжимались, тонкие чувственные губы были искусаны, а рядом с кроватью лежал револьвер.
Немедленно было послано за доктором, и он тут же приехал. Но смог уже только засвидетельствовать смерть…
…О сколько их, упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли…
Какие пронзительные строки. Их двадцатиоднолетняя Цветаева напишет через несколько лет, в декабре 1913-го. И они никак не связаны с выстрелом на Малой Дмитровке.
Вроде бы это о неизбежном для каждого.
И об осознании вдруг какой-то щемящей печали и горечи этой неизбежности.
Рано или поздно нас всех пронзает похожая мысль, которую так обостренно и прекрасно выразила еще не знающая своей судьбы великая поэтесса.
Она, правда, это слово не любила, как, впрочем, и Ахматова... Поэт, да. Это поэт. Поэтесса - как-то манерно... Ну, теперь так уже не режет ухо...
Но почему она говорит не об уходе, не о каком-то перемещении в другое измерение или о чем-то в этом духе?
Она говорит о падении в бездну.
Нет ли в этом трагического предчувствия и предощущения своего пути? Собственной петли в Елабуге, в августе 41-го...
А если это так, то стихотворение приобретает совсем иной смысл. Как и написанная на эти стихи прекрасная песня.
Так бывает в молодости – вдруг обостренное осознание одиночества, чужеродности окружающему миру, боль от несовершенства этого мира и его кажущейся бессмысленности.
Так бывало во все времена. Так бывает и сейчас, и будет потом.
Но в некоторые периоды истории это чувство вдруг разрастается, гипертрофируется, становится некой зловещей постоянной, ибо мир духовный, внутренний мир целого поколения оказывается вдруг на грани саморазрушения, потому что и внешний мир стоит перед величайшими катастрофами.
И жизнь на этом краю порой сладка, безумна, безоглядна и скоротечна.
"Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю..."
Цветаева не вынесла тяжких бедствий и утрат, обрушившихся на неё. Нищеты, неустроенности и безысходности.
Здесь история иная.
Выстрелившему себе в грудь было двадцать восемь лет. Он был из купцов, получил в наследство шесть миллионов - что-то порядка пяти с половиной миллиардов сегодняшними деньгами, а рубль тогда по отношению к другим валютам был отнюдь не нынешний - он был красив, разъезжал на роскошном автомобиле, был пайщиком Московского Художественного театра и создателем своего собственного.
И вот…
Его звали Николай Тарасов, и эта смерть завершила цепь событий и смертей, которые больше похожи на сюжеты жестоких мелодрам первых лет синематографа.
Но это было не кино.
В то время купечество преображалось, и могло стать, и должно было стать мощнейшей движущей силой России не только экономически, как было и раньше, но и интеллектуально, духовно и даже художественно.
При слове «купец» нам тут же представляется персонаж из пьесы Островского - в картузе, в длиннополом сюртуке и сапогах, а зимой в черно-бурой лисьей шубе до пят, по хрустящему в морозец снежку вальяжно входящий в трактир Тестова у Большого театра, где уже ждут-дожидаются румяные пышнобокие расстегаи, знаменитый жареный тестовский поросенок, выращенный на твороге в подмосковном питомнике, кулебяка с начинкой в двенадцать этажей - от налимьей печенки до костяных мозгов в черном масле, ботвинья с осетриной, белорыбицей и тертым янтарным донским балыком, гурьевская каша с фруктами... Икорка белужья парная… Паюсная ачуевская... Да слезящаяся ледяная водка-смирновка... Да модный механический оркестрион - шкаф, напичканный механизмами, дудками и самыми разными музыкальными инструментами, играющими за монетку Гуно, Штрауса или "Лучинушку"... От которой плакал царь Николай Второй, когда ее пела сгинувшая потом во французском лагере Плевицкая... И от которой сжимается сердце и у нас, когда сквозь треск и сип старой граммофонной записи доносит ее нам глубокий и пронзительный шаляпинский бас-баритон... "Что же ты, моя лучи-и-ну-ш-э-ка, не ясна-а-а га-ри-и-шь?.."
Да галдящие цыгане, да пляски, да хмельные разговоры...
Ну, и прочее в этом духе...
Это оставалось тоже, конечно. Но вот купец Савва Морозов, - тоже, кстати, с помощью револьвера сведший счеты с жизнью, - учился в Московском университете, затем в Кембридже, свободно говорил на нескольких европейских языках, разбирался в философских доктринах и интеллектуальных течениях. Тоже был пайщиком Художественного театра и так далее.
Опера Мамонтова, архитектурные изыски Рябушинского...
И Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский был из купцов. Первой гильдии.
Новая сила должна была сменить угасающее дворянство.
Это были уже совсем другие люди.
Вспомним Катерину из «Грозы» Островского или даже его Ларису из «Бесприданницы» - и вот другая героиня, купчиха, из стилистически, наверное, самого совершенного произведения русской прозы – рассказа «Чистый понедельник» Ивана Алексеевича Бунина.
2.
"Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, — (в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды) — оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие (1)...
Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»...
Чем всё это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно — так же, как говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения — совсем близки мы всё еще не были; и всё это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании — и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее.
Жила она одна, — вдовый отец её, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал.
В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные.
И когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы...»
Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги — Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, — и получал всё то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто.
«Непонятно почему, — говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, — но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату...»
3.
Бунин писал это весной 1944-го, далеко от России, которую давно оставил, и которую уже не увидит никогда. Ему было семьдесят три года... Но, боже мой, какая свежесть и чистота...
Он давно уехал. Но создает, возрождает тот мир, который был его, Бунина, сутью. "Галки в куполах Христа Спасителя отражаются"...
А Храм взорван давно... И автор, конечно, знает это. Но воссоздает то вечное, чем была жива его Родина, что взорвать невозможно...
...Вот такая вот купчиха. События там происходят зимой 1913-го (Чистый понедельник в том году - 25-го февраля по старому стилю, ну и "В четырнадцатом году, под Новый год...") , через несколько месяцев, 8 декабря 1913-го Цветаева напишет упоминаемые стихи.
Скоро всё начнется. Точнее, продолжится.
Война, революция, гражданская война…
Жила героиня рассказа, видимо, в знаменитом доме-сказке, доме Перцова, одном из самых удивительных сооружений тогдашней Москвы и которое, кстати говоря, есть свидетельство огромной популярности в то время русской старины и любви к ней.
Прямого указания на этот дом в тексте нет, но дом стоящий рядом по Соймоновскому проезду, тогда Лесному переулку, на пересечении с Курсовым - был в три этажа.
Правда, и дом Перцова - четырехэтажный. С мансардами сверху, где были мастерские художников. Видимо, Бунин что-то уже дофантазировал, это не так важно.
А важно, что по своему духу, по характеру и любви к русской старине, героиня должна была жить именно в этом доме.
В то время действительно интерес ко всему русскому был огромен. Не случайно и для формы русской армии чуть позже головные уборы были созданы художником Васнецовым под древнерусские шлемы, которые красная армия, надев на себя, назвала впоследствии буденовками.
Николай Тарасов, или как его звали по-настоящему, Никогайос Торосян, был армянином из рода армавирских купцов Торосов, начинавших почти с нуля, разбогатевших на мануфактурах, перебравшихся в начале века в Москву и уже осваивавших нефтяной бизнес в Баку.
Кстати, мать Немировича-Данченко была армянкой, и армянином был отец Вахтангова. Так что памятник дружбе России и Армении возле церкви Вознесения, что у Никитских ворот, стоит совершенно справедливо.
Итак, Николай Тарасов разъезжал по Москве в автомобиле, заказывал костюмы у парижских портных, влюблялся, покровительствовал актрисам, боготворил театр и не пропускал всякого рода, говоря сегодняшним сленгом, ни одной светской тусовки.
В Москве он подружился с купцом Никитой Балиевым, настоящее имя которого было Мкртич Балян, то есть тоже не из алеутов...
Балиев был обаятельнейшим умницей, всеобщим любимцем, острословом и очень деятельным человеком.
После того, как друзья в 1906 году в Берлине познакомились с артистами Художественного театра и вообще-то спасли сам театр - он был там на гастролях, оказавшихся коммерчески очень неудачными – попросту не было денег даже на возвращение, а главный спонсор театра, сорокатрехлетний Савва Морозов застрелился год назад во французских Каннах (что, правда, оспаривается некоторыми исследователями - считают, что его убили), - Тарасов ссудил беспроцентно тридцать тысяч рублей, гастроли были спасены и продолжены, оба друга тут же стали пайщиками Художественного театра, а Балиев к тому же и артистом, хотя и безо всякого представления о знаменитой «системе».
Ну, система Станиславского только-только начинала формироваться. Да, и, честно говоря, не так уж много больших мхатовских актеров воспринимали ее серьезно. И тогда, и даже позднее... Хотя, конечно, Вахтангов, М.Чехов, напротив... Ну, они не совсем мхатовцы, хоть и студийцы...
Балиев играл небольшие роли, например, роль Хлеба в Синей птице, и, в общем-то, валял дурака, ему это доставляло радость.
А поскольку неуемная энергия обоих требовала выхода, друзья решили создать что-то вроде закрытого актерского клуба, где можно собираться, петь, шутить, пародировать спектакли и друг друга, и прочее в этом роде.
Бродя по Москве, они как-то оказались как раз у дома Перцова, где через несколько лет "жила" героиня чудного бунинского рассказа и поняли, что это то, что надо.
По легенде, когда открывали дверь в подвал, оттуда вылетела летучая мышь, и это и определило название знаменитейшего и популярнейшего в дальнейшем кабаре-театра.
Впрочем, это рассказывал сам Балиев, толстяк, балагур и выдумщик, - он мог, конечно, всё это просто придумать для пущего эффекту.
Развеселые театры были, конечно, в Москве. Например, на месте нынешнего концертного зала имени Чайковского, рядом с бодрым Маяковским, был театр Омона. До памятника, конечно.
Кстати, уже через многие годы, проезжая как-то в такси мимо этого памятника, уже очень немолодая, но всё такая же вызывающе дерзкая, а теперь и вдобавок надменно огневолосая Лиля Брик обронила:
– Никогда Володя таким не был. Он был такой рёва…
Театр Омона звался так не в честь Отряда милиции (ныне Отряд мобильный) особого назначения. А по имени француза владельца-анрепренера.
Театр "Буфф-миниатюр" Шарля Омона.
В театре можно было посмотреть незатейливую французскую пьеску, выпить, закусить, и после спектакля уединиться в отдельном кабинете с приглянувшейся актрисой. Если она согласится, конечно. Ну, актрисы там служили соответственные...
Этому же Омону принадлежал аналогичный театр в Камергерском переулке, ставший позднее Московским Художественным театром, и уже, конечно, с совершенно другими моральными и художественными принципами.
И вот блистательный денди и плейбой Николай Тарасов совершил две вещи.
Одна обессмертила его имя, навеки связав со знаменитейшим театром-кабаре «Летучая мышь», а другая оказалась роковой, и возможно разрушение её стало тем самым изломом в сознании, мучительнейшим неопровержимым аргументом, заставившим его направить себе в грудь револьвер.
Он влюбился в актрису Ольгу Грибову.
4.
"Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница.
«Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то».
А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате)...
И насколько я был склонен к болтливости, настолько она была чаще всего молчалива:
— Вы ужасно болтливы и непоседливы, — говорила она, — дайте мне дочитать главу...
И опять весь вечер говорили только о постороннем — о новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева...
В ресторанах за городом, к концу ужина, когда всё шумней становилось кругом в табачном дыму, она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать цыган, и они входили нарочито шумно, развязно.
Она слушала песни с томной, странной усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженном отчаянии летел домой. И завтра и послезавтра будет всё то же, думал я, — всё та же мука и всё то же счастье... Ну что ж — все-таки счастье, великое счастье"!
5.
Вначале клуб был только для своих и совершенно бесплатный. Он открылся в феврале 1908-го.
Ядро составили Книппер-Чехова, Качалов, Москвин, другие артисты МХТ.
Он вырос, конечно же, из капустников Художественного театра.
Сами капустники существовали, наверное, всегда, только в разных видах, поскольку представить себе театр без всякого рода шуток, пародий и розыгрышей совершенно невозможно.
Да и слово «капустник», как такого рода актерский вечер-буффонада, существовало в театрах уже в 19-ом веке.
Сначала был на Руси праздник Сергей Капустник, он же Курятник, в конце сентября по старому стилю. В день поминовения Сергия Радонежского. Дружно рубили и засаливали капусту с шутками-прибаутками и песнями, жарили лепешки на листьях капусты и прочее.
Как это название перешло в актерскую среду доподлинно неизвестно. Очевидно, чьи-то именины выпали на этот день, ну и сделали какое-то шуточное представление под этим наименованием. И как-то оно прижилось. Хотя, видимо, могло быть и "курятником". В эти же дни забивались, мариновались, коптились курицы на зиму...
Но в МХТ смысл был уже несколько другим. Капустники, или как говорили актеры - "похмелье после Масленой" - проводились в начале Великого поста.
Почему там раздавали и пироги с капустой помимо всего. Отнюдь не постного.
В Москве правила проведения (а точнее, "непроведения") спектаклей во время Великого поста были строже. В Питере помягче. Поэтому после первой "строгой" недели поста и до Страстной, МХТ ездил на гастроли в Петербург, который вскоре сменит свое название. А потом еще раз. А потом еще.
Капустники проводились и прямо в Чистый понедельник.
Вот и героиня бунинского рассказа после Прощеного воскресенья в Чистый понедельник едет на капустник, и затем проводит ночь с любимым, единственную ночь, первую и последнюю, чтобы потом навсегда уйти из этого мира.
Правда, совсем другим, нежели Николай Тарасов образом...
Открылся клуб пародией на горячо любимый лично Балиевым спектакль "Синяя птица".
Описывали это так:
"Для часов досуга и отдыха, для взаимного увеселения и забавы артистов Художественного театра сняли и приспособили подвал в доме Перцова напротив храма Христа-Спасителя.
Станиславский в роли фокусника демонстрировал чудеса белой и черной магии: на глазах у публики снимал "с любого желающего" сорочку, не расстегивая ни жилета, ни пиджака.
Книппер покоряла зрителей вызывающе-дерзким шармом парижской шансонетной "этуали". Выходил на сцену Москвин, загримированный под "балаганное чудо" — знаменитую в те годы женщину с бородой Юлию Пастрану...
Гвоздем программы был "цирковой балаган". Изображая сеанс модной тогда борьбы, навстречу друг другу выбегали Качалов — грациозный, щупленький французик в трогательных дамских панталонах и актер Грибунин — дюжий ямщик в рубахе, с засученными портами... Оба то и дело норовили сплутовать, но их плутни выдавал по глупости слуга при балагане — Москвин, старательный дурак вроде рыжего в цирке, который то подымал, то опускал занавес, при этом всегда не вовремя.
..."Конный" номер. "Униформисты" в красных ливреях выстроились шпалерами, музыка играла торжественный марш. На сцену вышел Станиславский в цилиндре набекрень, с огромным наклеенным носом и широкой бородой. Картинно раскланявшись с публикой, он эффектно щелкнул бичом над головой (этому искусству Константин Сергеевич учился всю предыдущую неделю в свободное от спектаклей время), и на сцену, хрипя и кося горящим глазом, вылетал дрессированный жеребец — артист Вишневский.
Под конец вся труппа во главе с Книппер, Качаловым, Москвиным "выехала" на сцену на игрушечных лошадках, отплясывая веселую кадриль".
Но, конечно, и бесплатным, и закрытым клуб просуществовал недолго.
Через полтора месяца подвал затопило знаменитым наводнением 1908-го года, что дало повод острослову Балиеву делить историю театра на "до потопный" и "после потопный" периоды.
Сначала клуб перестал быть закрытым, потом появились платные пригласительные билеты, ну, и наконец, стали продаваться просто билеты, клуб превратился в кабаре-театр.
Ну, а что же с капустниками, куда отправились герои «Чистого понедельника»?
Они продолжались, хоть и с перерывами.
6.
"В этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:
— Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра.
— Так что? — спросил я. — Вы хотите поехать на этот «капустник»?
— Да.
— Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»!
— И теперь не знаю. И всё-таки хочу поехать.
— Олрайт!
В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, всё было зажжено, — люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты».
Я захлопнул дверь прихожей, — звуки оборвались, послышался шорох платья.
Я вошел — она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ...
— Вот если бы я была певица и пела на эстраде, — сказала она, глядя на мое растерянное лицо, — я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него...
На «капустнике» она много курила и всё прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан.
К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:
— Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!
И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял её руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:
— А это что за красавец? Ненавижу.
Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка — и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
— Дозвольте пригласить на полечку Транблан...
И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:
Пойдем, пойдем поскорее
С тобой польку танцевать!
В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:
— Конечно, красив. Качалов правду сказал... «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном...»
7.
Штука в том, что Иван Алексеевич Бунин никогда не был на капустниках, ни на одном.
Возможно, потому что они проводились в Великий пост, возможно по другим причинам. Но это только его фантазия, в сущности. Хотя он, видимо, у кого-то что-то спрашивал и так далее.
Номера капустников художественного театра мы знаем больше по описаниям. Вот описание, сделанное художником Сомовым в марте 1910-го, то есть за полгода до рокового выстрела.
"Вчера вернулся с "капустника" в 5 часов утра, вечер начался около 10 часов. Было всего очень много милого и смешного. Сначала первый акт "Прекрасной Елены" с Книппер в роли Елены, со множеством вставок и острот местного театрального, их собственного характера.
Этот акт прошел так себе. Потом было отделение дивертисмента: танец апаш" -
("танец апаш" это такой модный аж до шестидесятых годов двадцатого века мордобойный танец-сценка барышни и хулигана на криминальный сюжет. Апаши – парижские блатные, которые демонстративно носили открытые воротники в пику застегнутым и затянутым галстуками буржуа, И.Д.)
– "танец апаш, пение русской песни Плевицкой, балет в одном действии, нечто вроде Вампуки, с идиотским сюжетом.
Переодетые в юбки толстые актеры в танцовщиц, глупые па и прыжки. Пушка, из которой стреляют засунутым в нее актером со сцены в галерею, очень забавный трюк с бесконечными глупыми объяснениями актера Балиева.
Сёстры Париссон — Москвин, Лужский и еще два актера в костюмах bebe – (то есть в костюмах под ребенка, И.Д.) - комическое дефилирование всех пьес их репертуара".
И так далее.
Описания есть. С конкретными сценариями хуже. Наверняка где-то что-то сохранилось в частных архивах или закромах Бахрушинского музея.
Когда-то давным-давно я ставил спектакль по рассказам из "Темных аллей".
Не поставить их было совершенно невозможно, ибо ни до ни после не написано ничего более прекрасного о двух самых значимых для человека вещах – любви и смерти, в виде коротких историй, чем рассказы из этого бунинского сборника, возможно, вершине его творчества. По крайней мере, сам он считал сборник своей вершиной.
И, конечно, я искал сценарии реальных капустников.
Но ни в ленинской библиотеке, ни в театральной, ни в музее Станиславского, ни даже в музее МХАТ не оказалось ни одного сценария капустников тех лет.
Номер из того моего спектакля, из сцены капустника, который так азартно и обаятельно отплясывали артисты Лариса Богословская и Александр Резалин (на моей страничке в youtube есть очень плохая, но всё-таки запись этого спектакля), исполняли в 1914-ом Москвин и Книппер-Чехова на арене московского цирка на Цветном бульваре, в концерте в помощь раненым в Первой мировой войне.
Правда, какая там была музыка, я, конечно, тоже не знал, поэтому сочинил какую-то свою стилизацию.
О том же, что происходило в «Летучей мыши» мы можем судить по очерку замечательного литературоведа Бориса Михайловича Эйхенбаума, который видел её уже в доме Нирнзее, рядом с Пушкинской площадью, тогда Страстной.
Дом этот, кстати, в те времена называли "домом самоубийц", поскольку это был первый в Москве небоскреб, и крышу его прямо таки облюбовали желающие экстравагантно по тем временам расстаться с жизнью.
Позднее, в переулке у этого дома "мастер" встретил свою Маргариту, а в самом доме Булгаков познакомился с Еленой Шиловской, ставшей его третьей и последней женой.
Правда, к тому времени Балиев с большей частью труппы давно уже был в эмиграции, а в 1922-ом театр с оставшейся труппой был закрыт. Новой публике он был не нужен.
8.
Из очерка Бориса Эйхенбаума, опубл. в янв. 1917-го.
"Тверская ярко и нарядно освещена. Круглые белые фонари слепят и застилают от глаз ночное небо. На углу — старая церковь, темная и тихая".
(Имеется в виду храм Дмитрия Солунского, стоящий до 1933-го года там, где сейчас магазин "Армения", И.Д.)
"Близко от нее, в узеньком переулке - (то есть в Гнездиковском, И.Д.) - театр-cabare «Летучая мышь».
Спускаюсь в подвальное помещение и выхожу в фойе. По сторонам — расписанные под лубок панно. Тут же — диван строгого стиля. В углу — золоченый бюст — карикатура хозяина подвала, Никиты Федоровича Балиева, которого знает вся веселящаяся Москва.
Зал разгорожен длинными прямыми столами — выходите и занимайте любое место. Наверху в ложе — маленький оркестр с пианино, который перед началом спектакля исполняет марш.
В программе — «Пиковая дама» по Пушкину, «Письма с фронта в разные времена», «Что видно суфлеру из будки», «Экзамен на чин» Чехова, «Сказка о Кузьме Остолопе и его работнике Балде» по Пушкину.
К публике выходит сам Балиев и заводит свои шутки. Тут намеки и на политическую современность, и на дороговизну и так далее. Пиковая дама — необычная по длине в репертуаре «Летучей мыши» вещь, и поэтому Балиев просит терпения. Из «уважения к автору» он просит не стучать ножами и вилками. Публика, по-видимому, готова на это самопожертвование. Все идет как будто серьезно, и кругом слышен шепот: «Как стильно, как выдержано!» Бал у посланника поставлен так, что перед вами — большое венецианское окно с матовыми стеклами: вы точно стоите на улице и видите тени — графини, виды Германна и танцующих пар. Публика довольна тяжелой драмой, но на аплодисменты ленива. Терпение истощено — начинают думать об осетрине, бифштексах и проч. Балиев объявляет антракт...
...Москвичи, несомненно, любят этот подвал: приятно, на сытый желудок, жевать разные кушанья и смотреть, как работают актеры для пищеварения своих зрителей. Но петроградцу все это — не по душе. Культура подвалов в Петрограде иная"...
9.
"Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, — «какой-то светящийся череп», — сказала она. На Спасской башне часы били три. Еще сказала:
— Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву...
Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
— Отпустите его...
Пораженный, — никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, — я растерянно сказал:
— Федор, я вернусь пешком...
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню.
Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье...
Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных, висевших вдоль лица волос.
— Вот всё говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне:
— Нет, я думала...
На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза — она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
— Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает...
И прижалась своей щекой к моей, — я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница.
— Я всё напишу, как только приеду. Всё напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала...
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...»
10.
А что же Ольга Грибова, жена владельца-миллионера торгового дома Грибов и К, и возлюбленная Николая Тарасова?
Зачем ей нужен был театр, непонятно. Она, например, держала салон, где собиралась всякого рода праздная московская богема, какой уж тут высокий театр...
Ольге Грибовой, которую называли не иначе как Оленька Грибова, очевидно, разонравился Николай Тарасов, и она влюбилась в юнкера Николая Журавлева.
Юнкер-то он был юнкер, но в придачу совладелец и член совета директоров Барановской мануфактуры. Человек, понятно, не бедный, но довольно беспутный, заядлый картежник и прожигатель жизни.
Такая вот компания. И кто скажет, что революция не была неизбежна?
Как-то, в октябре 1910-го года юнкер взволнованно сообщил Ольге, что сильно проигрался в карты, и если не сумеет до девяти вечера пятницы отдать деньги - застрелится. Сумма была не пустяковая - 25 тысяч рублей.
Ольга, как ни странно, бросилась к бывшему возлюбленному - Николаю Тарасову.
И вот ведь какое дивное было время. Она могла соврать что угодно, от собственной болезни до собственных, тайных от мужа долгов. И Тарасов, без сомнения, дал бы ей денег. Он вовсе не был жадным или мстительным.
Но врать она не хотела.
И сказала, как есть – по сути, у брошенного любовника она просила денег, чтобы спасти любовника нынешнего, тоже Николая, ради которого прошлый и был брошен.
Вот так. И Тарасов отказал. Хотя и сам уже встречался с другой женщиной, актрисой МХТ, будущей примой Камерного театра и женой Таирова, Алисой Коонен.
Тем не менее.
Он отказал.
И в пятницу, не дождавшись звонка в девять, в четверть десятого Николай Журавлев нажал спусковой крючок.
Ольга на следующий день, в субботу, была на его панихиде, а вернувшись домой, тоже взяла в руки пистолет.
Выстрел был неудачный, если вообще можно так выразиться, она умирала долго и мучительно. В больнице, осознав, что сделала, умоляла врачей спасти ее. Но это было уже невозможно, и через три дня, в муках, она скончалась.
Про судьбу Николая Тарасова мы уже знаем. Он посчитал себя виновным в смерти Ольги Грибовой...
Газеты писали: "Вчера, в 10 с половиной утра, у себя на квартире застрелился пайщик Художественного театра, основатель кабаре «Летучая мышь», Николай Лазаревич Тарасов.
Накануне рокового дня покойный был на спектакле Художественного театра и вернулся домой бодрый, веселый со своим приятелем Никитой Федоровичем Балиевым, с которым беседовал до 2-х часов ночи. Условившись, что на следующий день, после дневного спектакля, они поедут вместе обедать, покойный пошел в свою спальню. Утром, в 10 с половиной часов прислуга услышала грохот и шум, раздавшийся из спальни господина Тарасова, и поспешила туда.
Глазам ее представилась ужасная картина. На кровати, в луже крови лежал Тарасов и тяжело стонал. Тотчас же было послано за врачом, которому пришлось констатировать смерть.
Покойный никаких записок не оставил".
Тарасов был похоронен на армянском участке Ваганьковского кладбища.
11.
"Прошло почти два года с того чистого понедельника...
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней.
Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, поехал по Грибоедовскому переулку — и все плакал, плакал...
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора.
Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
— Нельзя, господин, нельзя!
— Как нельзя? В церковь нельзя?
— Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч...
Я сунул ему рубль — он сокрушенно вздохнул и пропустил.
Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли.
Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
12.
Памятник Тарасову заказали выдающемуся скульптору и тоже Николаю, - Николаю Андреевичу Андрееву. Это его великий Гоголь был открыт на Пречистенском, ныне Гоголевском бульваре через год после открытия «Летучей мыши», в 1909 году.
В Москве по поводу столетия со дня рождения писателя три дня проходили массовые народные гуляния с оркестрами и продажей его произведений, и даже в учебных заведениях были отменены занятия.
В храме Христа Спасителя прошла поминальная литургия. В Большом давали «Майскую ночь» Римского-Корсакова, а в Малом «Ревизора» и «Театральный разъезд» на следующий день.
Закончилось всё грандиозным банкетом в «Метрополе».
Так страна чтила своего национального гения.
Правда, не все сразу приняли тот памятник.
Фигуру, закутанную в плащ, сравнивали с вороной, с летучей мышью, поползли слухи, что графиня Уварова, председатель Московского археологического общества, пообещала 12 тысяч золотых рублей тому, кто снесет памятник...
Другое творение Николая Андреева известно гораздо меньше, поскольку не сохранилось. Это был открытый в 1918-ом обелиск - памятник Советской Конституции, к которому через год скульптор добавил статую Свободы.
Стояло всё это на месте, где сейчас на жеребце неведомой специалистам породы восседает Юрий Долгорукий, то есть на Тверской площади (напротив Моссовета), которая раньше называлась Советской, до этого Скобелевской, а еще раньше опять Тверской.
Между прочим, когда-то давно я снимал сюжет для своей передачи на ТВ в Музее коневодства Тимирязевской академии, где прямо целая Третьяковка из портретов наших знаменитых породистых кобыл и жеребцов прошлых лет и столетий. И мне говорили, с трудом сдерживая эмоции, что такой породы нет - только фантазия автора. Но фантазия, опирающаяся на хоть какое-то представление о предмете.
А вот того, на что посадили не так давно (тогда) неподалеку, у Красной площади маршала Жукова, даже теоретически быть не может, чудовищная безграмотность, и походи такой не бывает... Не может так это животное ходить вообще!
И очень переживали, - ну как же так, можно ведь было спросить, узнать, посмотреть...
Ну, да ладно.
"Свободу" Андреев лепил с племянницы Константина Сергеевича Станиславского Веры Алексеевой.
Памятник вызвал неоднозначную реакцию.
Например, Сергею Есенину приписывают следующее, популярное тогда четверостишие.
Прямо шекспировского размаха. Практически, король Лир.
"Шибче, шибче, ветер дуй,
Хлеще, хлеще дождь иди!
Кажет баба Богу х...
На Советской площади".
(Это потому что правая рука женщины была поднята, что несколько напоминало известный русский (да и международный) жест, когда одну руку поднимают, сжав кулак и согнутую в локте, и на этот локоть кладут кулак другой руки)
Но до этого Андреев создал, и это уже без иронии, истинный шедевр - невероятной красоты памятник, надгробный памятник Николаю Тарасову.
В стиле модерн.
Совершенно уникальный, завораживающе прекрасный, и, наверное, вообще не имеющий аналогов.
В котором, фактически, запечатлел момент самоубийства.
Зачем надо было запечатлевать именно этот момент – непонятно. Чтобы что? Чтобы зачем? Это осталось загадкой.
Странная просьба родственников?
Но факт остается фактом. В этом андреевском шедевре - бронзовый погибший запечатлен лежащим на ложе, и рука его бессильно откинута в сторону, как будто только что выронила дымящийся револьвер...
...В 1991-ом году, в церкви Вознесения, да-да, той самой, что у Никитских ворот, была отслужена панихида по Марине Цветаевой.
Как исключение, по личному благословению патриарха Алексия Второго. Церковь не отпевает самоубийц.
Было ли отпевание Николая Тарасова, я не знаю. Армянская церковь относится к подобным вещам едва ли не суровее, чем русская. Возможно, всё было представлено, как несчастный случай, как это было с Саввой Морозовым...
А Балиев оказался успешен за границей. А был ли счастлив неведомо... Он ставил спектакли и ревю, выступал в роли конферансье и играл в фильмах в Европе и Америке - в Лондоне, Париже, Нью-Йорке.
Где и умер в 1936-м году в возрасте шестидесяти лет.
Муж Ольги Грибовой с уже новой женой в 1917-м уехал в Грецию, далее его следы теряются. Да, в общем-то, не очень-то нам и интересны...
Толстой, чей босоногий портрет висел у героини "Чистого понедельника" (он, кстати, босым никогда не ходил, популярный образ - следствие фантазии Репина) после очередного жестокого скандала с женой, уйдет от нее в никуда, в ночь, в темное и хмурое промозглое утро, закурит на холодном осеннем ветру, простудится и умрет в Астапове через неделю после самоубийства Тарасова. В дни похорон обоих в МХТ будут отменены спектакли и впервые проведена гражданская панихида.
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру...
- Послушайте! – ещё меня любите
За то, что я умру.
Вот такое кино.
2016 г.
_________________
1 - здесь и далее фрагменты рассказа Ивана Бунина "Чистый понедельник".