в дороге - поездом - домой

Жальский Семен
из цикла "неудобные вопросы"

С чего всё началось...

Я возвращался домой полдневной жарой в душной электричке.
На одной станции мы задержались дольше определённого времени.
Машинист безпристрастно успокоил пассажиров "техническими накладками".
Обозначил время - минут двадцать, тридцать.
Народ высыпал на перрон: кто покурить, кто подышать свежим воздухом, а кто в станционный магазин сгонять за горячительным.

Я не курю, но сидеть полчаса в душном вагоне мне казалось безразсудством. На выходе оступился и упал...
Подняться мне помогла девушка в горошек, ибо светлое платье её и светлая косынка, а на секунду показалось... и светлое её лицо с чуть пунцовыми щеками, было обильно сдобрено, будто россыпью жемчуга, чёрными крупными горошинами.

Она заботливо проводила меня до ближайшей скамьи, а сама направилась в сторону станции.
Удаляясь, внезапно обернулась и помахала рукой, я улыбнулся в ответ.

- Мои мысли - мои... Стоп, стоп, стоп, - остановил себя, - ты не писатель. Вот дядя - да! Неисправимый разгильдяй* и великий сочинитель.

- Полная хрень! - Сказал бы он, как отрезал и возражать ему, я твёрдо знал - бессмысленно.
Но объективности ради надо заметить: был справедлив, прямолинеен и в выражениях не стеснялся ни детей...ни президента.
А уж поверьте - ему доводилось видеть и не раз, когда тот, сопровождаемый эскортом, проезжал по нашей Жуковке.
Дядя махал ему рукой, мило улыбался и матерился от души.
Ещё бы, ведь он вечный оппозиционер любой власти с тех самых пор, когда впервые попал в каталажку.

А дело было так.

После окончания аэрокосмического факультета МАИ, дядя улетел служить Родине.
Там он занимался разработками, типа: влияние атмосферного фронта на кумулятивность сознания в невесомости.
Пробыв два года в подвешенном состоянии, совершил ужасное преступление - продал Родину одному забулдыге в пивной.
Забулдыга оказался не прост. Вначале он представился дяде фольклористом, а тот с пьяну под балалайку сбацал ему народные загадки-частушки:

"Брови черные густые
Речи длинные пустые..."
И в таком духе - штук двадцать.

На утро к дяде пришли люди в чёрном и показали The New York Times.

Через пять лет "христапродавец" освободился, поступил в литературный институт.
Стал прозаиком. 
С тех пор его часто видят: то в лесу, то в поле, где он свистит, да гаркает на всю ширину русскую, да во всю глотку бандитскую.
Будет справедливо, если я не скрою вторую дядину судимость.
Это необъяснимо, но однажды... темной ночью, когда волки выли на луну, он подкрался к одной резиденции и на воротах дегтем намалевал стишок:

"Я поэт зовусь незнайка
А ты старая бабайка..."

Так его осудили во второй раз, инкриминировав плагиат, ибо народное это святое.
Вот такой мой дядя, но это ещё не вся правда о нём.

- Где сюжет, щегол, где тот самый раз*одетый человек, по ком так страдают все литературные круги, а ты хоть в курсе, сколько их? - раскинув пальцы веером, он тряс перед моим носом огромной пятерней.
- Где коллизии,  -  я тебя вопрошаю.
- Ты... не спеши, как голый в баню, боиися опоздать?  Прочувствуй, проживи, пропусти через душу свою, через сердце, чтобы оно трепыхалось аж! - Так живо я представил, сидя на скамейке, тот момент, когда доверю ему  это чудесное мгновение, ибо мне нестерпимо до боли, до умопомрачения захотелось увековечить сие великолепие природы.
 - Нет здесь интриги, накала нет страстей. - Воочию слышал я голос небес на нижней октаве с придыхом.
- Конфликт нужен, шоб шерсть дыбом!

Я не писатель, вот дядя мой - да!
Он стал непременно бы описывать те тучи, что нагромоздились над соленой горой, влажный ветерок на своем лице, вялых пассажиров, ждущих с "терпением" отправления электрички.
Заметил бы синичку на соседнем перроне, порхающую бабочку по первоцвету, обязательно услышал бы жужжание пчелки, перелетающей с ромашки на василек.

 Всецело поглощенный своими мыслями (заметили, как аккуратно вкрапляю штампы, штампочки), я поздно спохватился и отстал от своей судьбы.
Прощальный гудок сковал мне чресла и помутил сознание на миг.
Дождавшись следующего поезда, слегка припадая на подвернутую ногу, я поднялся со скамьи и вошёл в открывшиеся двери вагона...

Так все закончилось...

P.s. разгильдяй по дядиному - распи****
Когда я его спросил: почему он себя так называет, дядя ответил: - потому что правду нельзя скрыть, пусть это будет и некрасиво, и вульгарно, пусть это будет неудобовариемо, но зато честно по отношению к себе.
А если бы я себя называл иначе, например: я большой человек, "копипист", имею два высших образования и уважаю чужую точку зрения, а ещё вежлив и обходителен с женщинами, с подчиненными веду себя корректно, не высокомерен и учтив это будет неправда, а удобная ложь, которой можно прикрыть лишь глаза свои, но люди то все видят...
Писатель это ещё ничего не значит, главное быть человеком, а вот каким - каждый выбирает по себе ношу.