43. СВЕЧИ САН МАРКО
Микеланджело проснулся от страшного завывания колокола Сан Марко. «Жуть какая-то», - постель была очень холодная. Он спустил ноги на пол. «Бр-р», - пол был почти что ледяным. «Ого. Так и есть. Огонь в очаге погас. Но, почему?». Осень 1494 года была весьма мерзкой. Дожди, бури, грозы, ветер, срывающий все на своем пути. Микеланджело оставлял огонь гореть целую ночь, чтобы комната была хотя бы теплой, так как уютной ее назвать было нельзя. Юноше нравился треск и запах душистого горного вереска и можжевельника. Молодой скульптор легко засыпал, слушая, как сучья переговариваются между собой, покуда шаловливые языки огня жадно облизывают их со всех сторон. Это навевало Микеланджело воспоминания об Аппенинах, об уюте горной хижины, который создавала мама Барбара. Это больше никогда не повториться в его жизни.
«Как странно – огонь погас!» - Микеланджело в недоумении стоял босой перед очагом. Разводить огонь не хотелось. Было холодно и очень противно. Как-то гадко было на душе. Он быстро оделся и вышел в коридор. Где-то все еще гудел колокол. «Это Сан Марко», - подумал Микеланджело.
Полдня он провел в работе над Распятием для приора Сан Спирито. Все как-то не удавалось придать лику Христа нужное выражение. О чем Он думал, когда висел на Кресте? Как Он произнес слова «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят». Христос умер, думая о других, а не о собственных муках. Он был счастлив и в то же время скорбел о людях, которые не понимали и не принимали эту жертву за них. Но Он любил этих людей, не взирая ни на что. Вот, что хотел выразить Микеланджело этим Распятием. Он не хотел следовать избитым канонам раннего Средневековья, где Христос – лишь измученный и истощенный телесными муками Страдалец. Нет, Христос был сильным. Он был сильнее всех Своих мучителей, ибо умел прощать.
Но как это выразить в дереве? Микеланджело весь ушел в творческий поиск. Он забыл о погасшем огне, о колоколе, словом, забыл обо всем и со всей силой своей страстной натуры начал творить.
Через некоторое время Микеланджело почувствовал озноб, тошноту, слабость. Очень захотелось пить и лечь. Он присел на пол. «Все-таки день сегодня какой-то гадкий. Ничего не выходит со Христом. Может, выйти, прогуляться?» - Микеланджело поднялся из последних сил и шатаясь, вышел на улицу.
Добравшись до Флоренции, ему захотелось забежать домой, чтобы навестить отца, погреться душой возле Урсулы, подурачиться с Джисмондо, которому уже стукнуло тринадцать. Это был на редкость ласковый, тихий и абсолютно безобидный мальчик. После ухода в монастырь Леонардо, Микеланджело стал испытывать особую нежность к самому младшему из Буонарроти, жизнь которого началась самым драматическим образом.
Колокол Сан Марко неистовствовал. Его раскатистые громы раздирали растревоженную незаконченной работой душу художника. «Бонг-бонг». – «Что ему от меня надо?» Уже почти дойдя до древней колокольни Санта Кроче, Микеланджело свернул к Сан Марко. Бонг-бонг. Людей в соборе было немного, в основном сами доминиканцы в черных рясах с надвинутыми на глаза куколем. Бонг-бонг – Как в сердце ударяет. Где-то хор детских голосов выводит Intemerata . Микеланджело почувствовал себя плохо в душном соборе – очень много было зажжено свечей.
- У, грешник, - раздался где-то под ухом дребезжащий старческий голос, - небось такой же, как тот, которого хоронят сегодня.
- Хоронят? – Микеланджело плохо понимал, о чем говорит высохший старикашка в рясе монаха, - кого хоронят?
- А-а, одного из Медичей, - Микеланджело показалось, что у него в голове началась буря, - Что-о?!
Он готов был убить эту дряхлую «мумию» времен, как ему показалось, Тарквиния Древнего , - ты о чем говоришь, старик?! Старик, не ожидая такой реакции со стороны молодого человека, попятился от него, крестясь, и сказал: «Иди, сам посмотри, сказали, что он из близких семье тирана Лоренцо Медичи. Иди, иди, таким как ты это нужно знать – чем заканчиваются земные удовольствия. Все суета! Он тоже веселился вместе с безбожником Медичи, а под конец завещал похоронить себя в Сан Марко. Вот так!» Старик патетически закончил свою речь, подняв палец к небу.
Микеланджело, расталкивая стоящих возле гроба доминиканцев, опрометью бросился в середину собора, чтобы взглянуть на умершего. Полициано. Это был Анджело Полициано. Он пережил Лоренцо на два года и умер в возрасте сорока лет. У таких людей как он понятие возраста отсутствует. Время течет мимо них, они лишь изредка позволяют ему коснуться себя и заставляют определенный отрезок времени остановиться и замереть, не двигаясь, а иногда, эти люди бегут впереди него, убыстряя ход своей жизни с космической быстротой. Микеланджело тоже был одним из них.
В гробу лежал человек без возраста. Над ним скорчился такой же человек без возраста. Микеланджело всматривался в лицо друга. «Вот ты и вышел из своего заточения, Анджело Полициано. Как странно мы с тобой встретились. Ты решил сменить место жительства. Интересный ты выбрал маршрут, Анджело, вилла Кареджи – монастырь Сан Марко. У тебя не плохо с чувством юмора. Ну, раз ты так решил, значит так надо. Так надо, Анджело. Не знаю, не знаю, дружище, ты думаешь, так будет вернее, что это поможет тебе и ему. Ты так торопишься…» Микеланджело опять зарыдал. Какой-то шорох над головой заставил его поднять голову. Это был Савонарола. Он пришел лично отслужить заупокойную мессу над человеком, которого считал одним из своих главных трофеев. Отпевание и погребение бывшего наперсника Лоренцо Медичи должны были утвердить Джироламо Савонаролу как истинного profeta sarafico в глазах флорентийской общественности.
Их глаза встретились. Савонарола был потрясен, скрыть это было невозможно. Это был тот самый мальчик, которого он видел года четыре назад, и это был совершенно другой человек. Савонаролу, видавшего в своей жизни много разных лиц, испугало лицо этого человека без возраста. Именно испугало. Микеланджело почувствовал это и запомнил навсегда страх , который он вызвал своим видом в этом незаурядном человеке. Что уж говорить о других! Густая шапка черных вьющихся волос, под ними лоб с угловатыми морщинами над бровями и глубокой складкой между глаз, что придавало всему лицу вид тревожный, агрессивный и отталкивающий, особо способствовала завершению такого облика глубокая складка от ноздрей до края губ. Савонарола молчал. Микеланджело перенес свой взгляд на навсегда покинувшего его друга и вслух произнес, поглаживая скрещенные у него на груди руки: «Прощай, Анджело Полициано, прощай навсегда». Савонарола молчал. Доминиканцы, удивленные не виданной тишиной и отсутствием харизматических проявлений столь обычных для данной ситуации со стороны своего лидера, тоже молчали. Никто не мешал Микеланджело проститься с последним человеком, который сумел завладеть его душой.
Поднявшись с колен, Молодой человек прошел к выходу собора и оглянувшись в последний раз на гроб с Полициано, почувствовал как в груди у него что-то лопнуло и вылилось куда-то. После чего сразу стало как-то сухо и просто. Двери души Микеланджело плотно захлопнулись на очень-очень долгий промежуток времени.
44. ДРУГАЯ ЭПОХА
Франческо рвал и метал. Последний раз, когда он подходил к двери комнаты Микеланджело, то он велел убираться тому «пока что по-хорошему». Было больно и очень обидно. Неужели это конец их пятилетней близкой дружбе, по мнению Франческо? Тщеславная натура актера требовала объяснений и исключительно таких, которые бы могли удовлетворить уязвленное самолюбие. «Микеле, нам надо поговорить», - о, это начало всегда было актуальным, и я думаю, будет таковым еще не одно столетие, – тебе надо, ты и говори, - Микеланджело впустил все-таки друга в свое «святилище».
- Ты стал невыносим.
- Абсолютно с тобой согласен. Дверь вон там.
- Нет, я никуда не пойду, покуда не выясню, что происходит. Ой, что это? Какое чудное Распятие. Ты для кого сделал это?
- Для приора Сан Спирито.
- А, понял. Постой, у Христа лик какой-то необычный.
- Положи на место, Франческо.
- Нет-нет, дай я еще посмотрю. Мне кажется, я узнаю в Его лице чьи-то черты.
- Положи немедленно, или я вырву у тебя его силой.
- Ну, вырви. Ну, давай. Обожаю, когда ты сердишься.
Франческо был выше Микеланджело и поднял Распятие над его головой. Вместе с тем, Микеланджело был гораздо сильнее и намного шире в плечах. Через несколько минут Франческо лежал на полу, а Микеланджело держал в руках свое Распятие.
- Что происходит, Микеле?
- Не называй меня так, - прорычал Микеланджело.
- Нет, я буду называть тебя так, потому что хочу говорить с Микеле, а не с человеком по имени Микеланджело Буонарроти, которого я не знаю, и который не хочет знать меня. Я буду говорить с маленьким смуглым черноволосым мальчиком, который испытывал ко мне когда-то нежную привязанность, на которую я отвечал искренней любовью. Я не могу так просто выбросить эти отношения из моей жизни. Ты изменил меня, Микеле, и я люблю тебя за это. Я люблю тебя и сейчас, хотя чувствую, насколько ты далек от меня и что моя привязанность стала для тебя обузой. Прости меня, но не выкидывай из своей жизни так безжалостно. Кто знает, что ждет нас обоих впереди? И может быть, когда ты станешь великим скульптором, а я знаю, что ты им станешь, Лоренцо Медичи всегда говорил правду, ты будешь рассказывать о своем жизненном пути своим внукам или летописцам и может, вспомнишь бедного Граначчи.
- Франческо, ты хочешь, чтобы тебя вспоминали только в ряду с моим именем или ты все-таки собираешься оставить свой след в искусстве?
- Микеле, я утонул в тебе. Это и моя радость, и моя драма.
- Да, уж, прямо-таки захлебнулся, - съязвил Микеланджело, показывая на бурные потоки слез из глаз его друга.
- Микеле, впусти меня в свой мир, хоть на порог. Ты - гений, а я лишь достаточно умен, чтобы понять это и уж, если Богу было угодно поставить наши имена вместе по ходу истории, дай мне выполнить возложенную Им на меня миссию до конца.
- Франческо, что ты постоянно торгуешься, как женщина на рынке? Дай то, дай это, сбавь цену, - Микеланджело страшно нервничал и потому безжалостно язвил, - Франческо, что ты хочешь от меня?
Граначчи с нескрываемой радостью бросился на шею друга и прилип к его плечам.
- Дай мне коснуться твоего гения, хоть краешком пальцев. Ты не почувствуешь себя обязанным ничуть. Ты не заметишь даже меня. Только знай, что если тебе когда-нибудь нужна будет какая-нибудь помощь, ты позови меня. Я сделаю все: украду, убью кого угодно, хоть Папу Римского. Микеланджело испуганно взглянул на друга и зажал ему рот.
Вилла Кареджи стала символом греховной суетности для жителей Флоренции. Туда больше никто не приходил и не приезжал. Поставщики продуктов оставляли, по возможности, свой товар в городе и только верные старые слуги, жизнь которых тесно переплелась с семьей Медичи ( ибо там были тайны, о которых рассказывали друг другу на ухо почтенные флорентийцы) оставались на вилле.
Савонарола, чья популярность росла на глазах, как дрожжевое тесто, с усердием настойчивого кредитора предрекал гибель династии Медичи. В это поверили уже все и ждали воплощения угроз в жизнь. Карл VIII Французский уже был в Ломбардии и его целью теперь была Флоренция. Савонарола чувствовал себя всесильным. Народ настолько поверил в падение дома Медичи, что ждал этого события с такой уверенностью, как будто это был календарный праздник – Рождество или Пасха.
На вилле Кареджи было пусто и тихо, как в фамильном скрепе Сан Лоренцо. Праздников больше не было.
У Пиеро были циклические периоды: то он преисполнялся какой-то деятельностью и просил советника Биббиену, который был, большей частью, его сиделкой, сделать то-то и то-то, написать какие-нибудь бумаги; то впадал в острую тоску и хандру и звал своего любимого Кардьере, чтобы он спел для него что-нибудь; то запирался в своей комнате на несколько дней, в течение которых Биббиене не раз и не два приходилось звать слуг, чтобы они выломали дверь и тогда Биббиена сам укладывал Пиеро, который напивался до бесчувствия, на постель, приглашал врача, чтобы пустить кровь и влить в нее очищающее снадобье. После этих процедур Пиеро вновь оживал и кидался в какую-нибудь работу с большим энтузиазмом человека, который в Бог весть, какой раз, начинает новую жизнь.
Добившись от флорентийских граждан отвращения к фигуре Пиеро Медичи, Джироламо Савонарола решил не успокаиваться на достигнутом и начал использовать безошибочную тактику, оправдывающую себя в любом веке. Это был суеверие.
«Кар-р», - стая ворон вспорхнула и унеслась куда-то вдаль из садов Медичи. Испуганные крестьяне, идущие по дороге во Флоренцию с навьюченными ослами, начали креститься, поспешно произнося «Отче наш».
- Вот, точно, Филиппо, смотри на них, это,ведь, не вороны, а как говорит сам фра Джироламо Савонарола, души погубленных на вилле Кареджи. Они теперь не могут найти себе места и по ночам приходят, чтобы своим воем нарушать покой обитателей этого проклятого места, а днем они, - крестьянин протянул руку в сторону, куда улетела стая ворон, - они превращаются в воронов.
- Ой, верно, и бабка Лучия видела сама, как фигуры в белом с огоньками в руках бродили по аллеям виллы Медичи и очень жалобно стонали.
- А что она там делала ночью?
- ой, не знаю, не знаю, - толстая женщина замахала руками, - только знаю, что печной трубой никогда не пользуются на вилле Кареджи по назначению.
- Это еще почему?
- Она у них для других целей.
- Для каких?
- Каждое второе полнолуние, когда луна рождается заново, - толстая молодая женщина наклонилась и губами зашептала на ухо крестьянину, которого звали Филиппо, - на вилле Кареджи начинают выть собаки покойного Лоренцо Медичи, все языческие статуи покрываются звездной пылью с неба и оживают, и опять начинается праздник, подобный тем бесовским игрищам, которые устраивал у себя Лоренцо Медичи и в самый разгар праздника появляется он, весь в черном и бледный, как полная луна.
- Кто он?
- Сам покойник, Лоренцо Медичи. Он ведь не умер.
- Как не умер? Ты о чем говоришь? – собеседники глядели на крестьянку круглыми от ужаса и замешательства глазами.
- Говорю, что знаю, и фра Джироламо это подтвердит, так как не он отпевал покойника и не уверен, что тот без должного покаяния пришел пред престол Божий. Следовательно, его душа бродит где-то неприкаянная. Да, и люди видели.
- Что видели люди? – у Филиппо побелели губы.
- Как он сквозь печную трубу проскальзывал к себе домой на виллу Кареджи, где умер. Видно и на том свете он не может обойтись без своих статуй.
Крестьяне, слышавшие разговор, обернулись с ужасом на виллу Кареджи, перекрестились, бормоча молитвы и убыстряя шаг, двинулись дальше.
Медичи в народе стали ассоциироваться с проклятием и богоотступничеством.
Было полнолуние. Все небо было покрыто звездами. Дышалось легко и свободно. У Кардьере на душе было так приятно, что он, пробуя на лютне новые струны стал напевать какой-то неведомый ему доселе мотив, чему сам очень удивился. «Не стал ли я писать сам песни, как это делал покойный наш хозяин Лоренцо Великолепный?» - сказал сам себе Кардьере, как ему показалось про себя.
- Все может быть, Кардьере, - раздался у него за спиной знакомый голос.
Музыкант обернулся. В углу, в глубоком кресле, которого он раньше не замечал, сидел мужчина лет сорока в черном камзоле, очень бледный, подперев слегка наклоненную голову красивой рукой. Луна лишь наполовину освещала его лицо.
- Ваше сиятельство, - Кардьере бросился к ногам сидящего, - Господи Боже Иисусе, как хорошо, что Вы вернулись к нам. Без Вас сейчас никак не обойтись. Я за Пьеро, мигом.
Кардьере ринулся было вон из комнаты. Лоренцо Медичи знаком приказал ему остаться. Музыкант почувствовал, как руки и ноги у него цепенеют.
- Ты передашь от меня несколько слов нынешнему правителю Кареджи, - начал Лоренцо.
- Это Вашему сыну, да?
- Я хочу предупредить Пьеро.
- так, давайте, я сбегаю за ним, я сейчас, как молния.
Кардьере почувствовал, что не в силах двинуться с места. Лицо прежнего хозяина наполовину прикрывала темнота ночного мрака, но юноша осязал на себе этот магнетический взгляд, направленный на него Медичи из-под полуприкрытых красивыми флорентийскими веками глаз.
- Нет, Кардьере. Это ты передашь ему весточку от меня.
- Но, почему я? – растерялся музыкант.
- Забыл, забыл, - покойник беззвучно рассмеялся и сверкнув, внезапно открывшимися глазами, произнес, - мои приказы не обсуждаются.
- Я все сделаю, Ваше Сиятельство, - почтительно произнес Кардьере, стоя уже но коленях, перед Лоренцо.
- Слушай меня, - Лоренцо устало подпер голову рукой, немного помолчал и продолжил, - Пиеро должен немедленно покинуть виллу Кареджи и переехать в Палаццо Медичи к своей семье и поближе к Синьории. Денег не жалеть. Можно дарить все, что он сочтет нужным из моей коллекции антиков. Как можно быстрее ему следует завоевать расположение членов Синьории и всех купеческих гильдий. Повторяю, денег не жалеть. Карл VIII скоро будет во Флоренции. Пиеро должен быть во главе борьбы с ним. Хотя бы сделать видимость этой борьбы. Карл – дурак, а д'Амбуаза можно купить парой древних статуй – он в них все равно ничего не понимает. Главное, чтобы это сделал Пиеро, а не кто-нибудь другой. Если он останется один на один с французами, то его участь решена. Французы раздавят его как муху, а народ выгонит из родного дома, и Пиеро умрет на чужбине.
Кардьере слушал молча, не прерывая, но под конец все же задал вопрос столь сильно его волнующий:
- Ну, почему я, Ваше Сиятельство?
- Так надо, Кардьере, так надо, - Медичи улыбнулся краями губ и лукаво погрозил зачарованному музыканту красивым пальцем.
Какие-то невидимые, но нежные руки подхватили Кардьере и понесли куда-то. Он почувствовал себя кружащимся на карусели и стремительно уносящимся в неведомый ему мир. Потом- мрак, пустота и покой. Кардьере крепко спал.
45. РОК
В последнее время Пиеро Медичи стало хуже. Он никак не мог ничем себя успокоить. От вина тошнило, тянуло рвать, а потом спать. Женщины вызывали раздражение. Видеть никого не хотелось. Делать тоже ничего не хотелось. Пиеро вышел в сад. Здоровый запах зелени и цветов как-то поспособствовал прояснению мыслей в голове. Невиданное затишье вокруг его семьи, вакуум, в который попал Медичи – все говорило о том, что это тягостное молчание непременно завершится жестокой развязкой. Пиеро ощущал это как снаружи, так и внутри себя. Он был абсолютно один перед лицом неминуемой катастрофы.
Микеланджело тоже ощущал на себе надвигающуюся тень перемен в любимом городе. Не любящий шумных компаний, он все-таки заглядывал иногда к д'Аньоло, чтобы увидеться с Буонаррото, Джованисмоне или переговорить с кем-либо из работающих по мрамору скульпторов о покупке материала. Микеланджело уже все хорошо знали во Флоренции. В основном, за ним закрепилось звание – любимый художник Лоренцо Медичи. Когда-то это был «гонорар», о котором любой именитый и прославленный художник мог только мечтать. Это звание давало дорогу везде и могло само работать на тебя. Но сейчас …
- Микеланджело, послушай меня, тебе нужно уехать с виллы Кареджи и как можно скорее.
- Что говорят в городе, Буонаррото?
- Очень много всего, и мы все о тебе волнуемся.
- Обо мне? Вы все? Какое редкое единодушие среди Буонарроти, но я в это охотно верю, вы всегда объединяетесь, как волки в стаю, если речь заходит о вашем драгоценном Микеланджело. Я у вас, как деньги в банке.
Буонаррото сделал вид, что не слышит сарказма брата. Микеланджело в последнее время часто позволял себе ехидство над собственной семьей. Надо отдать должное Буонаррото - он никогда е делал брату замечаний по поводу его тона, но и в то же время, никогда не интересовался причинами столь резких перемен в обращении. Братья были нужны друг другу. Редкая пронырливость, хладнокровие, некий страх перед Микеланджело устраивали последнего в Буонаррото, и Микеланджело закрывал глаза на те способы, которыми пользовался Буонаррото, чтобы доставить Микеланджело необходимые сведения.
Молодой скульптор же знал все. О готовящемся вторжении французов, о заговоре купцов против Пиеро Медичи, о желании Савонаролы «подобрать» всю ситуацию под себя и о том, что самому Микеланджело, любимцу Лоренцо Медичи еще долгое время никто во Флоренции не даст нормально работать и приобретать мрамор под свое имя будет скоро невозможно. Это не устраивало не только Микеланджело, но и синьора Лодовико со всей его семьей. Мальчики были еще подростками.
- Микеланджело, послушай меня. Не дожидайся, пока Карсини намылит веревку и оденет ее тебе на шею. Умоляю, послушай меня, уезжай из Флоренции и проси помощи в Риме у Папы. Ты достоин, чтобы стать личным художником Его Святейшества. Он тоже, как и ты обожает языческих героев. Хватай «Геркулеса» или что там у тебя есть и беги в Ватикан. Я сделаю для тебя все, что смогу.
Дальновидность, собранность и аргументированность доводов Буонаррото поражала брата, хотя все перспективы и особенно те, которые Буонаррото не высказывал вслух, были очевидны Микеланджело. Неприятные воспоминания тяготили семнадцатилетнего Буонаррото Буонарроти и толкали его вон из Флоренции, но ехать самому куда-то не необжитое пространство и начинать самому какое-то дело? Нет. Ни за что. Зачем тогда существуют старшие братья, тем более такие знаменитые? Буонаррото рассчитывал получить дивиденды от успеха Микеланджело в столице. Для этого нужно было его вытолкнуть для начала в Рим, заставить вести светскую жизнь, а потом, когда все уладится и пойдет «как по маслу» («черную работу» Буонаррото не любил и всячески избегал) приехать самому и насладится от всей души всеми удовольствиями, которыми всегда изобиловал «вечный город». Только для этого надо, чтобы этот неприятный в общении человек, который приходится ему родным братом, слушался и подчинялся умным советам, которые исходят из его родной семьи.
Микеланджело вся эта обстановка, которая царила во Флоренции, казалась комедией из дешевого балагана. Излишняя полнота груди и плеч у женщин были веским аргументом, чтобы ее казнили как блудницу. Здоровый цвет лица был поводом для доноса суду инквизиторов. Все, у кого дома хранились музыкальные инструменты, вынуждены были нести их на «костер покаяния», иначе владельцы были бы сожжены на костре вместе со своими инструментами. Смех, улыбка – все было поводом, чтобы тебя привели на суд за богоотступничество. Женщины вообще не показывались на улице. Да и прохожих стало как-то меньше. Ходили только монахи и дети из «Священного воинства» Савонаролы, которые распевали laudes spirituales . Другая музыка была вне закона. Над Флоренцией грозно и уныло гремел колокол Сан Марко.
Глухой ночью Микеланджело перетащил сам своего «Геркулеса» в самый дальний и запыленный угол виллы Кареджи, предварительно закидав его всяким тряпьем и ненужными вещами, которые только смог найти. Микеланджело стал думать. Это состояние вообще было для него более, чем естественно. Иногда свои мысли он начал облекать в стихи. Сначала эта внезапная способность удивила его самого и даже позабавила. Он не воспринял себя как поэта. Для этого нужно было иметь слишком отвлеченное мышление. Микеланджело же нужен был объект, на который он мог бы направить свое творчество. Тема должна была захватить его целиком. Он искал героя. Некоторые свои стихи Микеланджело не записывал, а просто цитировал вслух тем художникам, с которыми встречался в данный момент и которые были ему симпатичны. За стихи можно было запросто угодить на костер.
Микеланджело вышел из виллы Кареджи направился во Флоренцию. Он твердо решил уехать поскорее из любимого города. Но для этого нужно было переговорить с Пиеро, все ему объяснить и может быть как - то предотвратить жуткий конец этой истории, но что мог сделать юноша, на которого еще только по Божией милости не был совершен донос?
Нужно было срочно поговорить с Пиеро. Но как? Микеланджело решил просить помощи у Бога и не где-нибудь, а в Сан Лоренцо. Он направился туда, чтобы уединенно предаться Божией мудрости в Старой сакристии. Мысли никак не хотели идти строем, а разбегались кто куда, причем одновременно, причем в разные стороны. «Хоть бы уцепиться за одну и как следует попросить Бога о помощи. Надо собраться, надо», - Микеланджело закрыл глаза, опустился на колени, - «мне нужна помощь, мне нужна уверенность, что я все делаю правильно. Я хочу знать, Господи, ты всегда на одном месте – на Кресте. Ты ждешь нас, когда мы истерзанные, израненные и оплеванные приползем к подножию Святого Креста. Господи, просто скажи мне – надо ехать или не надо ехать?»
В Сан Лоренцо воцарилось молчание. Микеланджело слушал, как удары его сердца перемежаются с дыханием. Он смотрел на Распятие и вдруг, слова, которые так долго не подбирались, сами начали возникать и плавно течь по направлению к Распятию: «Помоги мне, просто так, просто потому что Ты – сильный, а я – беспомощный, потому что Ты – один в трех лицах, а я одинок наедине с собой. Помоги мне, просто так. Не за пение псалмов, не за участие в крестном ходе, не за пост, не за сжигание «сует», а просто так, потому что я пришел к Тебе и хочу, чтобы ты защитил меня. Будь мне другом, Господи, будь мне братом, будь мне Отцом и не требуй от меня многого, а что я смогу, то я сделаю для Тебя от всего сердца. Я обещаю». Микеланджело улыбнулся.
Сзади послышался какой-то всхлип.
- Кардьере, что ты тут делаешь?
- Синьор, я нечаянно, я не слышал ни одного Вашего слова, будьте уверены. Мне нужен был Бог, я пришел исповедаться, очиститься. Мне страшно, синьор Буонарроти.
Рабский тон, неряшливый растерянный вид придворного музыканта немного смягчили Микеланджело, который секунду назад был готов растерзать юного шута – наперсника Пиеро Медичи, красавца Кардьере. Он явно был не в себе. Микеланджело привык видеть его надушенным, напомаженным по тогдашней моде, всегда изысканно и привлекательно одетым, а здесь шут явно был без маски. «Что же произошло или сейчас происходит? И это странное обращение «синьор Буонарроти». По-моему, все очень серьезно», - Микеланджело в упор разглядывал новое лицо шута без грима.
- Я пришел исповедаться, - повторил Кардьере
- Ну, и …?
- Я не увидел ни священника, ни монаха по пути, а увидел Вас, синьор Буонарроти, - еще раз обратился шут к Микеланджело титуловано, - «это – знак свыше, это – судьба, видно, и он так хочет».
- Кто он? – у Микеланджело начали возникать подозрения, а не издевается ли шут над ним или может обезумел после одной из долгих ночных попек со своим любимым хозяином.
Кардьере и впрямь вел себя очень странно. Полуодетый, без обычной косметики, он и взгляд имел какой-то бессмысленный, взгляд, который сквозил сквозь предметы, не останавливаясь на них. Микеланджело почувствовал себя неуютно и попытался выскользнуть из молельни. Вдруг, Кардьере заметил это и с резкостью, которая не гармонировала никак с его отрешенным обликом, рванул навстречу Микеланджело. Музыкант упал перед ним на колени, обхватил руками за талию.
- Я Вам все расскажу, я Вам исповедуюсь. Вы одни будете все знать, видно, это он сам посылает Вас на моем пути. А как же иначе? Иначе и быть не могло, ведь, Вы были так близки друг другу, а я его лишь раб, да я – раб, я должен передать весть хозяина, а Вы … Вы будете знать, что делать нам всем, что делать Пиеро.
- Кардьере, перестань бормотать! При чем тут Пиеро, о ком ты говоришь, произнося «он»?
Кардьере с испугом посмотрел в сторону усыпальницы Медичи и подняв палец вверх, прошептал: «Он приходил ко мне оттуда. Видно прав был Савонарола, говоря, что «он» не ушел туда совсем, а бродит здесь, между нами. Я сам видел его. Он как живой, Вот как Вы и я». Микеланджело попытался высвободиться из цепких объятий Кардьере. Очень хотелось убежать из молельни.
- Знаете, я чинил лютню …, - и Кардьере рассказал Микеланджело все, что смог вспомнить.
Пиеро было плохо. Он изводил каждого, кто попадался ему на пути. Собаки прятались от него, слуги, приносившие ему пищу и помогающие одеваться и раздеваться, не поднимали глаз, ибо это приводило их хозяина в неистовство. Он швырял в каждого, с кем встречался взглядом все, что попадало под руку. Уже половина штата слуг Медичи лежала с переломами и тяжелыми рваными ранами. Те, кто мог ходить – прислуживали, но всякий раз молились и крестились, когда слышали зов хозяина. Любая попытка поднять настроение Пиеро Медичи ценилась на вес золота, но желающих совершить этот подвиг было немного, ибо разочарование вследствие неудачи было еще более опасным, чем обычное плохое настроение наследника Медичи.
Кардьере, лично переживший не один такой приступ ярости на себе, знал о возможных последствиях, которые могут быть лишь из-за того, что он просто упомянет вслух имя отца Пиеро – Лоренцо Медичи. А тут еще нужно передать целый приказ от отца, да через шута, кожа которого хранила на себе не один след «нежной привязанности» хозяина. Пиеро получал изысканное удовольствие, прижигая кожу своего нагого любимца зажженным фитилем, слушая истошный крик последнего и вдыхая запах паленой плоти. Позже, немного придя в себя, Медичи смягчался, дарил дорогие подарки любимцу, вызывал лекарей для изготовления бальзамов, лично смазывал ожоги, как бы, извиняясь, но все повторялось опять.
Микеланджело стоял перед дверью покоев Пиеро, твердо пообещав Кардьере, что ни за что не уйдет от двери и ворвется при первой же необходимости, если обезумелый хозяин решит убить несчастного шута за столь неслыханную дерзость. На Кардьере было невозможно смотреть. Он шел к хозяину, как на казнь, точнее, не шел, а полз: ноги подкашивались, лица не было совсем – какая-то безжизненная вялая маска, полная предсмертного страха и обреченности. Микеланджело поддерживал юношу, точнее мальчика, ему то, было всего четырнадцать-пятнадцать лет.
- Войди, - Пиеро каким-то внутренним чутьем всегда узнавал стук своего любимца.
Кардьере скользнул за дверь. Пиеро лежал на кровати. Растрепанный, хмурый, в том страшном для окружающих состоянии – полупьяном - полутрезвом. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.
- Где ты был?
- Гулял.
- Где ты был?
- В Сан Лоренцо.
- Ты? В церкви? Она не рухнула? – Пиеро засмеялся страшным сухим смехом, - впрочем, она не рухнет, усыпальница моих предков, моего отца … нет, от присутствия такого ничтожества, как ты, она не рухнет. Ей подавай что-нибудь погорячей, поизысканней. Например, такого беспринципного мерзавца с чудовищным обаянием убийцы, казнокрада и лицедея, утонченного лирика и ценителя древностей, как мой дорогой папаша, - Пиеро истерически захохотал, сквозь резкие эпитеты, которыми он всегда награждал своего отца, чувствовалась неутоленная любовь ребенка к отвергнувшему его родителю, - нет, Кардьере, наша Сан Лоренцо от тебя не рухнет.
Кардьере несколько ободрило начало разговора о Лоренцо Медичи, и шут подумал, что это – знак судьбы. Приняв свою обычную игривую позу, он решил подластиться сначала к Пиеро и взял в руки инструмент. «O, montaine e pastorelle…” , - запел он нежным молодым голосом.
- Иди сюда, - Пиеро несколько смягчился, - скажи, ты меня любишь?
- Да, хозяин.
- Не лги мне.
- Люблю.
- Докажи.
Кардьере подумал, что сейчас самый момент, чтобы все рассказать, но губы были точно свинцовые.
- Я Вас так люблю, хозяин, что …
Пиеро знаком приказал замолчать музыканту и начал стягивать с него одежду. Момент был решающий.
- Я Вас так люблю, мой хозяин, что … - Пиеро зажал рот музыканта рукой и сорвал с него последнее белье. Тело было молодым, юным, нежным, хотя во многих местах оставались еще незажившие следы «тонкого» вкуса любителя удовольствий – Пиеро Медичи. Пиеро уселся верхом на любимца и зажег свечу.
- Ну, что скажешь, лапочка? – голос Пиеро всегда становился нежным и ласковым в такие минуты.
- Я Вас люблю, хозяин.
Глаза Пиеро заблестели, он нагнулся к Кардьере. «Сейчас или будет поздно, в то я потеряю сознание», - подумал Кардьере. Набрав воздуха в легкие, юноша залпом выпалил: « Я Вас так люблю, хозяин, что согласился быть вестником от отца Вашего Лоренцо Медичи Великолепного».
- Что- о - о?!
Пиеро швырнул шута на пол и начал бить его ногами. Это было одним из его любимейших развлечений в минуты острого душевного кризиса. Даже младшие братья Джованни и Джулиано не смогли избежать этой участи.
- А ну повтори!
- Кардьере лежал неподвижно. Тело местами посинело от внутреннего кровотечения, но он смог подняться и глухим голосом прошептал: «Лоренцо Медичи велел мне передать Вам…»
Он не договорил, Пиеро одним ударом в челюсть свалил опять на пол хрупкого музыканта.
- Значит, Лоренцо Медичи выбрал ничтожного шута своим рупором? Что у него после смерти так резко вкус поменялся, что он предпочел полное дерьмо своему сыну? Что он тебе сказал, что?!
Пиеро пинал мальчика, перекатывая, как мяч по полу.
- Лоренцо решил унизить меня, - Пиеро уже не слышал хрипения своего любимца, который что-то еще продолжал лепетать в полубессознательном состоянии, - «Лоренцо, ты – мерзавец, ты – ничтожество», - Пиеро лишь слышал самого себя, он не заметил как заменил слово отце на Лоренцо, ибо видел лишь в нем своего главного врага и обидчика, человека, искалечившего его жизнь, - «да, ты – ничтожество, Лоренцо и все, кого ты выбираешь – ничтожества». Пиеро залился слезами.
- На, получай! – Пиеро из всех сил наступил пяткой сапога на горло безропотного шута. У него хлынула кровь из горла.
Дверь стали взламывать. Микеланджело уже сбегал за слугами, так как по шуму понял, что несчастному вестнику Медичи старшего грозит смертельная участь. В комнату ворвались.
- А-а-а, пришли потешиться надо мной. Еще бы, твой папаша, Пиеро, ценит шутов больше, чем собственного первенца. Так, да? – на щеках Пиеро горел лихорадочный румянец, - так вот, что я сделаю с папочкиным посланником. Пиеро выхватил горящую головню из камина и заснул в рот лежащему Кардьере. Он на секунду распахнул глаза, дернулся и заснул навсегда.
Двое слуг упали в обморок. Пиеро посмотрел на Микеланджело.
- Я его убил, Микеле, - сказал Пиеро очень тихо, - я его убил.
- Нет, Вы убили себя и не называйте меня Микеле.
Микеланджело вышел из покоев Пиеро Медичи. Вдруг, за своей спиной Микеланджело почувствовал топот ног. Запыхаясь, его догнал Пиеро Медичи: «Микеланджело, послушай, уезжай из Флоренции, иначе тебя могут обвинить в убийстве»
-Меня?
- Да, тебя. Я не хочу этого, потому что моя семья… Ну, ты понимаешь… Политика – это одно, а здесь… В общем, тебе лучше уехать как можно скорее из Флоренции после всего, что произошло.
- Почему Вы помогаете мне?
Пиеро помолчал, потом поднял голову и посмотрел в глаза Микеланджело неожиданно умным и спокойным взором: «Потому что так хотел мой отец». Пиеро развернулся и резко ушел.
Буонаррото встретил брата с нескрываемой радостью: «Уже все знаю. Родственники Кардьере уже подали прошение в Синьорию о рассмотрении дела. Его замнут, но Пиеро уже не жить. Ему рассчитывать не на что. Савонарола готов договориться с французами, лишь бы убрать этого ненормального из Флоренции. Но нам это очень даже на руку. Бог покровительствует тебе. Даже не нужно ничего объяснять Пиеро. Он сам тебя выпроводил. У меня на примете есть два скульптора, но они, скорее каменщики, чем художники. Это Лапо д'Антонио и Лодовико ди Гульельмо. Они флорентийцы. Они готовы поехать с тобой за определенную плату, конечно. Я подумал, а вдруг родственники Кардьере захотят… Ну, словом, эти ребята тебе не помешают. Кроме того, когда ты устроишься в Риме, а я верю, тебе надо будет содержать мастерскую. Так что, лучше, ели с тобой будут наши флорентийцы».
-- Точнее, Ваши, господин Буонаррото ди Лодовико Буонарроти, - Микеланджело с преувеличенным фиглярским почтением поклонился брату в реверансе. Буонаррото сделал вид, что ничего не заметил.
Было ранее утро. Трое людей с лошадьми пересекли мост Санта Тринита и направились к виа Торнабуони. Из-за четко вырисовывавшегося холма Сан Миньято на них все еще глядел молодой месяц. На мосту пахло тиной и ослами. Слева, вдалеке виднелось предгорье Монте Альбано, от которого веяло покоем и вечностью.
Что-то заклокотало в душе Микеланджело, он почувствовал, может быть, впервые в жизни, всю тяжесть той ситуации, когда ты вынужден делать то, чего так не хочешь. Он развернулся и с чувством щемящей нежности и грусти посмотрел на Флоренцию
Флоренция – сердце Италии. Вся влажная, мокрая, в дымке утреннего тумана, в кружеве слез и страстей своих необычных жителей. Вся нежная, светлая, просыпающаяся, глубоко волнующая своей таинственностью и неразгаданностью и по сей день. Мона Флоренция, не имеющая фальшивой оскалистой, белозубой улыбки. Флоренция, именно такая, какой изобразил ее в улыбке и в облике жены купца Джокондо Герардини величайший флорентийский гений Леонардо да Винчи.