Утиная охота

 
     Эту почеркушку я сделал в 99-м году.
     Мне было 33.
     Я не охотник.

     *   *   *

     Рано утром, едва под большим - во всю стену - окном нашей комнаты (на втором этаже), тяжко вздыхая и утробно мыкая, оттупало стадо коров, а пастух Заболотний, сухо отстреляв своим длинным бичом, насытил окрестность сокровенностями родной речи, под тем же окном негромко посвистели… Я встал, подошел к окну, отдернул марлевую от комаров занавеску и высунулся наружу, - внизу у ограды улыбался Виктор. Улыбаясь, Виктор сказал, что знает, что я жаворонок, чем как бы исчерпывалось его извинение, и сказал, что завтра едем толпой на открытие утиной охоты, а, чтоб я не возражал - возьмет, сказал, мне ружье и болотные сапоги. Еще сказал, что спать будем вдвоем в кузове его машины…, - накосим, сказал, сена, настелем на днище и будем - (еще пуще заулыбался) - «ароматно ночевать».

- Кто? - почти из сна спросила жена, когда я снова прилег к ее тропикам досыпать.
- Виктор.
- Поедешь?!
Я закрыл глаза и представил, как это будет круто - запах свежего сена, звездное небо с поздним Орионом, а утром еще и зорька, и сказал:
- У-гу!

     Но все это должно было случиться завтра, а сегодня я должен был проводить жену и дочку до Новосибирска (225 км. туда и столько же обратно) и посадить их на поезд! Август того лета и первые дни сентября мы проводили в Решётах.

     В Новосибирск приехали после обеда, часа в три. Добрались до ЖД-вокзала. Наконец и поезд. Прощаясь, жена сказала, что напишет мне смс. А, когда вагонное окно стало увозить её лицо, я уже заскучал по ней и пожалел, что не поехал вместе. У входа в Метро в кармане пикнул телефон. «Я беременна» - написала жена. Неделей раньше она говорила, что ей только так кажется. Я не помню, обрадовался тогда или нет, помню только томящую пустоту, которая всегда наваливалась на меня, если мы вольно или невольно расставались на какое-то время.
     Добравшись до автовокзала, узнал, что автобус отменен, а следующий пойдет только через три часа. Чтоб не томиться еще и трехчасовым ожиданием, решил ехать на край города к «прощальному магазину», там всегда можно было поймать попутку.
Подобрали меня добродушные пенсионеры (он и она), ехавшие в область на старо-желтом «Москвиче». Всю дорогу они жаловались на нынешнюю жизнь, на никудышные пенсии и высокие цены. Говорили, что раньше был порядок и было хорошо, а нынче в телевизоре пьяный президент и вокруг бардак. Я иногда им поддакивал. А, когда они узнали, что я художник, и художник настоящий, в том смысле, что окончивший в Москве…, одновременно и удивились и зауважали, - стали расспрашивать о родителях и вообще - с чего и как я стал художником. Я отвечал, «он и она» внимательно слушали, «она» то и дело приговаривала «какой молодец…, какой молодец». Мне было с ними нейтрально-хорошо, только «он» ехал слишком медленно. До Решёт добрались совсем поздно. С меня они взяли сущие копейки, а на прощанье пожелали, чтоб я прославил свою родину! С трассы до дома два километра шел пешком. Шел и думал, как прославить свою родину, если в последнее время я совсем растерялся и не знаю, что и как писать!
     Уже в поздних сумерках поужинал, сказал маме, что завтра еду на охоту и поднялся к себе на верх. Включил свет…, - на пустом круглом столе заколка жены. Взял ее в руки, подержал и зачем-то сунул под палитру на раскрытом этюднике. Завтрашнее сено со звездами совершенно не радовало, - зачем я остался? Когда стал готовиться ко сну, к дому подгудела машина и мне запипикали. Подошел к окну, как и утром откинул марлевую занавеску и высунулся наружу. Внизу грузовая, крытая брезентом, машина Виктора, из кабины которой высунулись сам Виктор и другой, в котором я сразу узнал Лёху…  Виктор и Лёха родные братья, оба с детства закадычные мои кореши, оба крепко сложены и фамилия у них тоже крепкая - Забура! Лёха старший, он - человек-праздник, Виктор - спокойнее. Моя жена всегда «рыдала навзрыд», когда кто-либо из них рассказывал байки из своей деревенской жизни! И если я, как и в этот раз, еще на какое-то время оставался в Решётах один, то после писал ей толстенные письма, в которых описывал новые байки и в которых про любовь только и было три слова в конце - «все, пока, целую!». Однажды, во время поклейки очередных обоев, я наткнулся на эти письма, они лежали (и, наверное, лежат) на дне одного из выдвижных ящиков нашего книжного шкафа. А байки от моих деревенских друзей - тема отдельная! Мне не нужно было ничего выдумывать, нужно было лишь просто записывать. И кое-что я записывал. Сейчас жалею, что мало. Например, я записал, как однажды два решетовских чудака решили заколоть телёнка. Это было по первым снегам. Телёнка они прикололи и тут же решили выпить за его убиенную душу. Вошли в дом. Из дома вышли уже тогда, когда телёнок остыл, то есть окоченел совершенно и с него уже невозможно было снять шкуру. Тогда эти двое, долго не думая, растопили баню, втащили туда твердого теленка, отпарили (сделали его теплым и мягким) и уже после разделали по всем правилам!!!! О, Русь…, как говорится, о, узнаю!!!!!!
- Мих, ты спать не ложись, сказал Лёха Забура, -  лучше приоденься по-рабочему, ты нам маненько нужен.
- Так ведь завтра на охоту!?!
- Не бзди, сам просился…, ненадолго!
Я еще раз пожалел, что не уехал вместе с женой.

«Маненько» и «ненадолго» растянулись на всю ночь. Сначала фары Викторовой машины долго ощупывали пыльную одноколейную дорогу, по которой мы ехали-ехали и через 7 или 9 километров приехали в поле. Но не просто в поле, ибо вокруг нашего села одни громадные поля, а в определенное, в темноте которого темнело несколько комбайнов.  Мы подъехали к одному из них, на котором днем работал Лёха, Виктор заглушил мотор и выключил свет. Ночь тут же оглушила звездами, меж которых заклубился Млечный путь, и тут же появились бутылка самогонки, буханка свежего хлеба и мясистые, как «черные дыры», решетовские помидоры!
- Красота, да, Мих! - казал Виктор, явно имея ввиду нетолько звезды.
Выпили по первой, по второй и третей, и выпили с каким-то остервенелым аппетитом. Затем Лёха влез в кабину комбайна, что-то там включил, шнек комбайна стал медленно опускаться, Виктор свистнул, Лёха что-то выключил, шнек застыл на месте. Затем Виктор стал разворачивать свою машину и сдавать к комбайну задом так, чтобы шнек оказался между брезентом и кузовом внутри. Теперь уже Лёха свистнул и Виктор остановил машину.
- Ну чё, землеройки, полезайте! - засмеялся Лёха.
В кузове Виктор сказал:
- Миха, старайся дышать только носом, будет много пыли, и руками греби шибче.
Лёха что-то опять включил - из шнека с неимоверным напором хлынуло зерно и тут же заклубилась бешеная пыль, бешеная плотность которой ощущалась даже в темноте! Задыхаясь, мы с Виктором и впрямь, как землеройки, яростно заработали руками - стали разгребать зерно по кузову. Через 10 минут кузов был наполнен с горой. На земле мы долго отряхивались, отплевывались и отшмыркивались. Лёха, посмеиваясь, сказал:
- Вот так вот, Миха, просил острых ощущений - получай!
Я не помню, чтоб просил именно таких ощущений, я лишь всегда говорил, чтоб обращались ко мне в любой момент, когда нужно помочь по хозяйству и вообще…
Виктор застегнул брезент, и мы втроем полезли в кабину. В кабине снова с тем же остервенелым аппетитом выпили еще и тронулись. Фары так же долго ощупывали обратную пыльную и одинокую дорогу. Перед тем, как въехать в Решёты, Виктор остановил машину, снова заглушил мотор и потушил свет. Братья Забуры пояснили - надо осмотреться. Они осматривались, а я смотрел на звезды и фигел, - мне кажется, что таких звезд, какие у нас в степной Сибири, нет больше нигде! Осматриваясь, под помидоры мы допили остатки самогонки. Снова тронулись.
     Затем я помогал своим корешам переносить ведрами зерно из кузова в их «закрома». По ходу дела незаметно выпили еще бутылку самогонки. Пацаны все подшучивали, говорили - «мы тут свои, а ты, сука, давно отщепенец, предатель родины, сука, и если что, то посадят именно тебя, и никакая мазня твоя тебя не спасет»! Мне было и не грустно и не смешно, под звездами и под самогоном мне было по-барабану! Заканчивали мы уже, когда Млечный путь слился с общим небом, а оставшиеся звезды гасли горстями. Наконец, отнесли последние ведра. Виктор выдал нам с Лёхой по полотенцу и втроем мы пошли в баню, которая теплилась еще с вечера. Там ополоснулись и там же, в предбаннике, под огурцы и помидоры распили и третью бутылку. Мне еще сильнее захотелось к своей жене, на ее чистые простыни. Однажды, в конце очередного мальчишника, я сказал своим друзьям (своим новым друзьям) - «все, баста, хочу к жене на чистые простыни»! Теперь мои новые друзья, когда нам пора расходиться, смеются, говорят – «пора на «чистые простыни»!!!

     В шесть утра безразлично-уставший я вернулся домой. Засыпая, я слышал, как под нашим большим окном, утробно вздыхая и тяжко тупая, двигалось стадо коров, а пастух Заболотний раскалывал утро гаубичными выстрелами своего длинного бича и насыщал окрестность сокровенной родной речью. «Почти Заболоцкий…» - в тысячный раз успел подумать я...

     В 10-м утра под окном снова запипикали. В кабине все той же машины сидели все те же Виктор и Лёха. Лёха сквозь стекло тыкал в меня пальцем и глухо, как в аквариуме, закатывался. Безвольно, как зомби, я спустился вниз, кое-как умылся и вышел к ним. Втроем мы поехали за каким-то бараном. Мы купили его уже освежеванного у какого-то мужика, которого я не помню. Вернулись потом к Виктору и в его летней кухне стали разделывать тушу и «заквашивать» мясо на шашлык.
     Спустя часа полтора, у магазина, толпа мужиков загружала Викторову машину всякой всячиной, я машинально что-то помогал, а в душе жутко томился - «зачем я здесь»?! Когда мимо меня мужики проносили ящики с водкой и кто-то из них спросили - «ну что, художник, хватит нам?!!», меня замутило, а про себя подумал - «хоть залейтесь»!!! Затем загрузили в кузов длинный деревянный стол, две длинные деревянные скамьи и тронулись. Пока ехали - мужики наперебой галдели и все дружно ржали. Слушая их, я тоже смеялся…, правда, одним лицом. Проехав так километров семнадцать или двадцать, остановились у какой-то большой и непроглядно-заросшей камышами заводи. Утиное место, одним словом. Мужики так же радостно стали выгружать все из машины, стали устанавливать на земле стол и сразу же набрасывать на него закуску.

     Первую выпили за охоту. За нее же следом и вторую. После третьей мне уже расхотелось на женины «чистые простыни» и я уже искренне ржал вместе со всеми и сам рассказывал что-то свое, смешное.

Звезд ночью я не видел… и на сене я не проснулся, - проснулся я от дикого холода! Без свитера я лежал на голом, железном днище кузова, под головой, вместо подушки, пластмассовая фляжка. В другом углу кузова точно так же, но без фляжки, спал Виктор! В прорехе незадернутого брезента уже мутнел рассвет. Было слышно, что у костра кто-то разговаривает.
- Ви-и-ить! - потянулся к Виктору ногой, - зорьку проспим!
- Мих, я не пойду, - пробухтел Виктор, - бери мое ружьё, если пойдешь, оно лучше...
Какое-то время я боролся - идти или не идти…, на зорьке ни разу в жизни не бывал, но и спать дальше на холодном днище кузова тоже уже не представлялось возможным…, и я решил все-таки идти. Стал собираться. Трясущимися руками первый раз в жизни натянул болотные сапоги (чужие), сунул в карман несколько патронов и взял Викторово ружье, откинул брезент и кое-как выкарабкался из кузова на землю. У тлеющего костра оказалось двое мужиков - они совсем не ложились спать, сидели-обнимались и на зорьку явно не собирались. В стороне от них (со стороны камышей) печально стоял на своих крепких четырех лапах печальный пес Федор и жалобно поскуливал - звал хозяина на зорьку (одного из обнимавшихся). Мужики, увидев меня, полезли, было, и ко мне обниматься, но я заспешил. Отыскал свитер и куртку и двинулся к камышам. Проходя мимо Федора, сочувственно потрепал его по голове. Федор потянул ноздрями и пошел за мной. Какое-то время шел следом. Шел и то и дело оглядывался на хозяина, а потом отстал. Я пробирался к воде сквозь высоченные, как бамбук, камыши. С противоположной стороны заводи, где с вечера так же, как и мы, станом расположились другие, какие-то полугородские охотнички, уже редко грохало, а по мутному небу изредка и бестолково проносились утки. Ноги в болотных сапогах с непривычки передвигались неуклюже и как бы отдельно от меня, я продвигался, как глубинный водолаз. По макушкам камышей было уже видно, что вот-вот появится солнце.
     От первого выстрела я почти оглох. Потом еще раз пять или шесть вскидывал ружьё и палил. Всё мимо. А потом, когда уже взошло солнце и небо как бы раздвинулось, я перестал пробираться к воде, остановился, повесил на шею ружье, глядя на багрово-красные верхушки камышей, помочился на их ближние корни, стал просто «слушать» охоту. Она особенно разгоралась все с той же, противоположной стороны. Оттуда уже почти непрерывно грохотало и крякало, а надо мной по-прежнему проносились сбитые с толку утки. Почему-то вспомнилось «Бородино», снятое Бондарчуком, с его пиротехническими клубами в небе. Я стоял долго, минут сорок, а потом загнал в стволы два оставшихся патрона и просто так два раза выстрелил в небо.
До воды я так и не дошёл…

     Когда вернулся обратно к стану, там уже было весело - снова нанизывались шашлыки, разгребался стол, а над огнем висели большой котел с бараньей шурпой и закопченный армейский чайник. Грустил лишь пес Федор, лежавший на траве в стороне от всех. Я не знаю, ходил ли кто еще кроме меня на зорьку, но ни одной убитой утки ни у стола, ни где-то поблизости я не приметил. Меня встретили дружными возгласами вроде того, что вот теперь-то Мишка нарисует настоящую картину! Имелась ввиду, конечно, голая баба с ружьём!
     Сели. Первую выпили за охоту. За нее же вторую и третью. После, уже не помню какой, стали стрелять по бутылкам. Один раз я даже попал!

Проснулся я в три часа дня. Тишина до звона! Все спят. Небо ясное-ясное и такое высокое, что страшно!!! Сильно, пока спал, напекло лицо (сентябрь, а пекло как в июле). Ужасно хотелось пить. Стал пробираться к столу. На земле, вокруг стола, вповалку и в разных позах мужики. Напился из горлышка чайника. Вода противно-теплая. Сел за стол, обхватил голову руками, почему-то вспомнилась заколка жены…, потом вдруг трезво и ясно увидел себя и спящих мужиков со стороны, со стороны под этим высоченным небом…, и тут…, тут накрыла такая тоска…, - зачем я здесь, зачем мои друзья и другие мужики здесь, зачем все они из пацанов выросли в таких мужиков, в каких выросли…, зачем я стал таким…, зачем не уехал с женой…, зачем я ее люблю, кто у нас будет - мальчик или девочка…, зачем я писал все то, что писал до сих пор…., зачем такая жара…, з-а-ч-е-м ?!!!!! Мне реально захотелось плакать!

     К пяти вечера за столом снова пило-орало-ело-и-смеяло!!!!!

     Ближе к сумеркам Лёха, возвращавшийся с вечерней и несший в руках несчастного селезня, прокричал издалека - «эй, алкаши, ловите!», задрал ружье и навесом выстрелил в сторону неба над нашим столом. Через секунду другую в тишине естественно возникшей паузы послышалось мягкое шуршание осыпающейся в траву дроби, несколько клянькнуло по посуде на столе! «Су-у-ука, бля-я-ядь, Забура!» - разом взвыли сидевшие за столом и тут же все заржали. И ржали потом, матерясь и покатом, минут пять, как резанные! И я тоже…
    В незаметно спустившихся сумерках к нам подъехали на лошадях два пастуха из ближайшей деревни. Их тут же усадили за стол. А еще через какое-то время, когда уже совсем было темно, вдруг обнаружилось - кончилась водка!!!! Водка, которой было «хоть залейся» и кончилась!!!! Это был шок, но шок своеобразный, потому как возникло безумное по этому поводу веселье!
- Беда-а-а!!! - сказал Лёха, и мы с ним засобирались в ближнюю деревню за водкой. Взяли рюкзаки и вскарабкались на пастушьих лошадей. Уже сизые пастухи напутствовали - сказали, что какая-то тетя Вера (назвали номер дома) нам отпустит.
     Хорошо помню мутные огни деревни, на которые мы скакали, помню, как в темноте улыбался скакавшему рядом Лёхе, вспоминая Врубелевского Фауста с Мефистофелем, помню оранжевую лампочку на веранде тети Веры и оранжевый квадрат света на траве с моим рюкзаком в центре, и как потом, когда скакали обратно, весомо дзынькала за плечами водка, но совершенно не помню (и не помнил тогда), когда и как понесла моя лошадь, испугавшись чего-то в темноте. И потому утром третьего дня, когда я увидел свое отражение в зеркале Викторовой машины, я невольно отшатнулся…, а мужики расхохотались залпом и одним из себя сказали - «чё, художник, не помнишь, как вчера на лошади скакал»?!!! Через всю мою левую щеку протянулась длинная и спекшаяся за ночь в коричневую коросту борозда. Мне нестерпимо захотелось на «чистые простыни»!

     К полдню третьего дня закончилась и привезенная водка! За другой уже не поехали, стали собираться домой. На всех мужиков оказалось всего штук пять убитых уток.

     Возвращались в Решёты без брезента над кузовом. Въехали в село. Село наше огромное. То там, то сям кучками толпились такие же опухшие, как и мы, охотнички. У каждой опухшей кучки останавливались ; спрыгивали на землю, обнимались-здоровались. Ехали дальше, кого-то по ходу высаживали. Метрах в семистах от моего дома, возле дома Петьки Забуры (двоюродного брата Виктора и Лёхи, старше нас лет на 15), последняя «кучка». Остановились. Я высунулся из-за борта…….. Петька, увидев мое лицо, на пару секунд онемел, а потом во все горло закричал:
- Кто художника поцарапал, ПРЕКРАСНОГО не понимаете!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

    Ранее этому Петьке я нарисовал «прекрасную» картину маслом. Как-то по зиме, когда я так же один остался в Решётах, мы собрались 23 февраля мужской компанией в школьном спортзале, - играли в волейбол и выпивали. Когда же мяч тотально стал пролетать мимо всех наших рук - бросили волейбол и стали просто выпивать. В конце веселья стали итожить общак, и я, не помню с чего, решил вдруг расплатиться и за себя и за Петьку. Петьке моя инициатива крайне не понравилось, он даже обиделся - сказал, что не пацан, что за себя заплатит сам…, и я тогда, прям как по Чехову, сказал, что в знак примирения нарисую ему картину («нарежу розы» у Чехова)! Я нарисовал классную картину. Я нарисовал заросшее камышами озеро в рассветно-розовом тумане, на воде и в небе утки! Словом, бери ружьё и пали прямо по картине! Петьке картина очень понравилась. Да и я не ожидал от себя такого сиропа. Картину мы тогда хорошо с ним обмыли.

     Теперь же Петька, узнав, что мы возвращаемся пустыми, вернулся в свои сени и вынес из них шесть или семь мертвых уток, подошел, протянул и сказал:
- На, возьми, Вячеславне отдашь, скажешь - настрелял!
 «Вячеславна» - это моя мама, в прошлом учительница и учившая когда-то всех-всех этих мужиков.

     Наконец, подъехали к нашему дому. Я спрыгнул на землю, принял «своих» уток, попрощался с оставшимися мужиками.
Машина тронулась, поехала дальше.
Я подошел к калитке, отворил…
Пёс Шарик бросился ко мне, закрутился, повизгивая, у ног.
В моих руках (свисают) мертвые утки.
Мама с лопатой у цветочной клумбы…
Обернулась, отставила лопату, засветилась улыбкой - всплеснула руками:
- Вот это да, настрелял!?!!!

- Нет, мама…, я промахнулся …………………




Июль  2014