Никотиновые палочки. Когда я уже научусь засовывать их себе в жопу, лишь бы не изнашивать зубы, ногти, пальцы и нервы, пытаясь трясущимися руками зажечь проклятую спичку. Как прекрасно в свое время поступили с опиумом, сделав из него свечи, которые уничтожают к чертовой матери только твою уверенную походку. И с такими ежесекундными мыслями проходит каждый день завязки курения.
-И тут я говорю ему: "Несмотря на то, что твой язык обрабатывает её киску, ты все равно полируешь её очко", - стакан о стойку оглушил меня и бармена, - орально-ректальный раб, так сказать.
-Верно подмечено!
Пьяные прокуренные смешки перебиваются умеренными и поддерживающими. Я получил свою порцию внимания, а бармен, в свою очередь, подобным поведением смог продать еще двести грамм паленого джина, который он выдает за Beefeater. И знаете что? Я ему благодарен. Этот лицемерный говнюк, ахренительно выполняет свою работу. Если бы не фальшь и пренебрежение собственным достоинством ради гроша на кармане, я бы сам предложил набить ему свою рожу.
-Мальчик, можно откровенно? - мой взгляд наливается сожалением по мере того, как опустошается мой же стакан. – Никогда не находил свое заведение этаким скотным двором? Где-то на отшибе, даже не на краю спального района, а в какой-то жопе; морды у всех тут то ли говяжьи, то ли свинячьи. Да сам посмотри! За моей же спиной троица синюшных потных боровов пытается оприходовать такую же потную мамзель. Ты сам все прекрасно понимаешь, раз надеваешь эту ****скую лживую улыбку каждый раз, как обращаешь взгляд в мою сторону. Давай нассым им в бокалы?
-Послушай старик, - бармен с его мускулистыми руками, покрытыми загаром из Ниццы, Санта-Моники или какого-либо еще побережья, ставшего шлюхой популярных сериалов, подносит к моему носу указательный палец, будто угрожая пристрелить нашкодившего щенка, при этом еле сдерживаясь от смеха и раздражения одновременно - я поощряю все твои выходки, пока ты платишь и кажешься забавным для окружающих. Пусть так и будет, договорились?
Он подмигивает, надевая на только что человеческое лицо, выражающее неподдельные эмоции, маску добряка, и идет с бутылкой текилы к двум девушкам за противоположным краем стойки, что уже битый час строят ему глазки, пока тот цедит кошельки конвейера их ухажеров.
-Люди ****улись со своим самопознанием, - трясущаяся рука опрокидывает в мою глотку стопку еще одного чего-то, но явно не, так называемого, Beefeater’а.
Когда я не могу найти себе собеседника, я создаю его предполагаемый образ. Вот и сейчас, не услышав нужного ничего, как ни в чем не бывало, делаю вид, будто справа только что раздалось бубнящее «Что ты имеешь в виду?», и продолжаю:
-Да вот сам посуди, - откашливаю в кулак последствия чертовой завязки, - лет сорок назад ты отчетливо знал ответ на вопрос «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?». А сейчас? Задай этот же вопрос любому подростку и ты услышишь тысячу терминов на латыни, оканчивающихся на -гендером. В лучшем случае, «девочкой». Никто уже не отвечает, что хочет стать счастливым...
С заднего столика дамочка, осушившая шестой лонг-айленд, начинает косить на меня одним глазом. Второй же никак не может сбросить фокус с опустевшего стакана.
-...Неужто самоидентификация стала так важна.
-А вот и не правда! - Дама отрывает от стула свою обтянутую авоськой задницу и, вздернув к потолку палец, как фрегат в шторм плывет к моему месту за барной стойкой. - Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, и с уверенностью могу сказать, что я точно знала...
-Самоуверенность движет Вами, мадам, как и сейчас. Претенциозная самоуверенность. Будь Вы вином, Вы были бы прекрасны. Но Вы не вино, - горло снова начинает сушить, во рту появляется привкус зубной крошки и вчерашней еды. Я достаю из кармана вельветового пиджака еще пару мятых сотен, которыми стыдно было бы расплачиваться с хозяином квартиры, и кладу перед собой в ожидании следующей дозы лекарства глупости.
-Что это, - икает, - значит?
За тем же задним столиком уже вовсю копошатся желеобразные мудни, потенциальные ебыри своей королевы на сегодняшнюю ночь. Сколько живу, всегда было страшно представить, как ебутся эти животные. А судя по очередям в родильные, ебутся они на порядок чаще, чем у меня возникает желание подрочить. Две потные обрюзгшие туши с нарушенной координацией, вопят, пыхтят, будто хряки, с чпоканьем, с чавканьем, оставляя на желтом белье маслянистые пятна своих выделений. Скрип, кряхтение, пердеж и отрыжка заполняют комнату смрадом, вонью гнилых зубов и желудочного сока из пары тошнотворных пастей минут тридцать. Потом тот, кто считает себя самцом, берет в руку свой скользкий толстый хер и заталкивает в пасть королевы ****ей. Конвульсивными движениями она пытается протолкнуть его в свою глотку, но от этого только сильнее тянет блевать. Как четки перебирает пальцами волосатые обвисшие яйца, одновременно пытаясь вставить в жопу своему жеребцу средний палец. Слышала что-то о простате, но кроме как «сунуть в жопу» ничего больше не знает и в результате этого получает по ****у, а после третьей попытки перевернуть ее жирную тушу на уже заблеванной кровати в жопу ****ь начинают ее. Ебический слой туши на ресницах не дает слезам естественно выходить через железы. Глаза режет, хриплый гортанный вой вырывается из глотки при каждом хлопке яиц по ****е, с виду как сочный огромный Биг-Мак, а гнутый скользкий хер все глубже заталкивает в кишку куски прессованного говна. И им обоим, *****, это нравится.
Тело человека не должно представлять собой никакого интереса, оно лишь навязанный необходимый носитель. Но при этом оно может представлять собой опасность. И три таких ебливых носителя, кое-как убрав из-под себя стулья, с бухты-барахты взяв, что я претендую на их проповедницу ебли, решительно двинулись в мою сторону.
-Это значит, - с разочарованием поднимаю свою пустую граненку и ставлю ее обратно, - когда говорю, что ненавижу людей, не жду от них восхищенного «О, я ведь тоже!». Я хочу, чтобы от меня отъебались, дамочка.
В четвертый раз бармен-мулат бросает в нашу сторону нервный взгляд, поигрывая мышцами на своих идеальных руках, от которых даже мой брючный карман наливается кровью и набухает. Невольно хочется запустить в штаны свою сухую жилистую кисть и пару раз дернуть, чтобы хоть как-то снять напряжение, а мальчик-мулат, тем временем, шепнув своим леди что-то вроде «excuse me», нервно ринулся к нам.
Левой рукой этот Аполлон сгребает мои мятые сотни, пряча их под барную стойку, а правой, все как того же щенка, хватает за шею и отчетливо медленно говорит в мне в ухо:
-Я сейчас попрошу охрану выкинуть тебя за шиворот в ближайшую мусорку. Да в которой гнилья побольше.
-Попроси у них лучше вмазку.
-Прости, - опешил, - что?
-Вмазку. Ширево, дозняк, - я не унимаюсь, - топливо, белый. Как тебе еще объяснить? Из языка жестов я знаю только удар по яйцам… - мулат ****ячит меня лицом о полированное дерево стойки, да так, что мой нос превратился во вспоротую менструозную восьмиклассницу, о которой пел Цой, и сразу протягивает пачку салфеток. - … он означает, что я недоволен.
-Эй, - мятое тело близкое к состоянию «в уматень», шлепается справа от меня на стул и обращается к моему мальчику, обремененному еще не опороченными юношескими принципами справедливости, - старикан доставляет проблемы? Так мы, - кивает за спину на еще пару себе подобных, - можем поговорить с ним.
-Спасибо, - бармен берет мой пустой стакан и доливает еще двести грамм прозрачного нечто, пока я чавкаю салфетками под своим носом, - но все в порядке.
-Да ну? - мясо вскидывает бровь, да так наигранно, что у него закатывается левый глаз. - А мы вот, с парнями, так не считаем.
-И фто ф того? - моя левая рука шустро, с нехарактерной возрасту сноровкой, забирает свой стакан и прячет его под локоть, чтобы, не дай бог, разгоряченное мясо не выпило его содержимое, продемонстрировав таким образом свое доминирование перед самкой. - Фтобы фто-либо полуфить, необхозимо фем-либо позертвовать, - заткнув кое-как кровавый гидрант в виде ноздри куском мятой салфетки, облизываю верхнюю губу и продолжаю. - Мы все рождаемся с равным набором ценностей, а вся последующая жизнь представляет собой лишь длительный обмен ими, - поднимаю стакан из-под локтя. - Прощение, взамен на знакомство лица с полиролью и глубоким пониманием, - опрокидываю содержимое в горло в честь единственного тоста за этот вечер.
-Не, так не пойдет, старик. Пойдем-ка покурим.
-Я в завязке. Ах да, и забери ты уже свою шалаву, - я о ней и забыл, а бабень так и стоит с разинутым хавальником. - Видишь ли, я прихожу сюда изрядно так наебениться, а не...
Язык - социальная бомба с часовым механизмом. Хряк её сделал сам. Сам запустил таймер, но из-за нескончаемого потока дней сурка, забыл, когда тот должен сработать. Остается только ждать. Свиньи любят ждать. Они всегда ждут чего-то: счастья, богатства, чего-то нового. Того, что бы их могло развлечь. Разве что перемены они не любят. Хотя и с блаженным удовольствием подпевают «Мы ждем перемен». И ничто так не развлекает хряков, еще со времен Цезаря, как жратва и зрелище.
Ты просыпаешься в тишине. Нет, не в гробовой. Ритмичный стук капель из протекающего крана и бешеное потрескивание секундной стрелки часов, с севшей батарейкой, нашептывают, что ты, пока что, не в гробу.
Конечности скованны, а грудь тяжела, будто ртуть, и невыносимо давит на позвоночник. Тебе тесно; грубая кровать, кажущаяся металлической дыбой, прижимает снизу; потолок сегодня необычайно низок и будто вот-вот упадет, раздавив твою объятую жаром голову в фарш.
Ты не можешь двигаться, как и та секундная стрелка часов. Как и в ней, в тебе еще теплится жизнь, хоть батарейка уже села. Тело – протекающий кран, что выжимает из тебя последние соки, чтобы мозг продолжал бешено тикать, пока сердце отстукивает последний ритм капающей воды.
Встань и не двигайся! Подними обе руки, опустив правую. Прокричи свое имя, забыв о том, кто ты; и взгляни на себя, себя настоящего, себя сейчас, закатившимися от тяжести глазами. Пролистывай строку за строкой, не в силах ничего изменить. Забудь о борьбе с несовершенством. Отбрось все попытки стать сильнее, умнее, лучше, креативнее, которые не возымеют успеха. Все сведется к «не успеешь», забудешь, не хватит сил, и ты вернешься в свое первоначальное состояние сознательного мясного фарша. А если и нет, то тебе поможет твой годами наращенный социум, коему свойственно шататься туда-сюда, заливая томительное ожидание смерти. Удали профиль в социальных сетях, смени сим-карту, выброси гардероб и перестань твердить себе, что чего-то да стоишь. Оглянись вокруг – цена на всех одна. Ты на ярмарке. Ты – третьесортный товар. И вряд ли самовнушение уже способно что-то изменить.
Тебе тяжело дышать. Те два звука, что до сих пор поддерживали иллюзию жизни твоего сознания, все глубже увязают в плотном тяжелом пространстве. Ты видишь, как все ниже опускается потолок, и на твоем лице растекается улыбка. Через призму матово-темной комнаты ты смотришь на остальной мир. Спроси же себя: «Что я могу сделать? Чем запомнится моя жизнь?» - и в непроницаемой тишине услышь ответ.
Ты все лежишь и слушаешь бесконечный треск часов, не в силах держать оба глаза открытыми. Тебе ничего не остается, как принять все, о чем ты сейчас думаешь, и смириться, никогда не возвращаясь к переосмыслению. Дыхание становится все реже; горло сдавливает изнутри, будто опухоль охватила гортань, и воздуху приходится драть слизистую и мягкие ткани, чтобы прорываться к легким. И, боже, как же ты устал.
Должен признать, ****ить людей хряки умеют. Все дерьмо способны выбить копытами за пару минут. Хотя сами свиньи вряд ли признают жестокость. Для них подобные поступки лишь ответная реакция. Просто так надо: на девиантное поведение реагировать девиантным. Социальные устои. Поставили перед носом корыто — сожри все, что в нем есть; будь там отруби, цианид или труп другой свиньи.
Ломит все тело; зубы, чудом, на месте, а нос, чудом, не сломан, хоть до сих пор и кровоточит; зато вот бровь щиплет, и ее мне, похоже, нехило стесали. По всей видимости, я достаточно долго пролежал тут, в подворотне недалеко от бара, рядом с грязно-зеленым мусорным баком. А вот и лопнувшая краска, как раз чуть выше уровня глаз в моем-то лежачем состоянии. Как бы свои копыта не отбросить, когда протрезвею. С большим трудом дается вползти по стене и, кое-как, подняться на ноги. Вокруг все плывет, а как только пытаюсь сфокусироваться, изображение двоится. Похоже, какой-то из глаз заплыл гематомой. Аккуратно по той же стене добираюсь до выхода из закоулка, и ковыляю обратно до бара.
-Бен, сколько можно? - мой бармен-мулат, отбрасывает стакан, что только что протирал, перемахивает через стойку и бросается ко мне, подхватить трясущееся тело. - Ты херово выглядишь.
-****ец как херово?
-Прямо совсем ****ец, - из посетителей никого уже не осталось. Видимо, этот парень с обложки плейбоя для девочек уже закрылся и ждал меня. - Ты же знаешь, что я не стану тебя защищать, когда ты сам так откровенно нарываешься.
-Да-да, ты мне каждый раз говоришь об этом, - мальчик усаживает меня на стул, с которого какое-то время назад меня сбили и уволокли, а сам убегает на кухню. - Чувство стыда без видимых причин может загнать в могилу любую принципиальность. А в данном случае причин было более чем предостаточно.
Пока он гремит там чем-то за углом, судя по звукам дюжиной железных чашек, я подтягиваю к себе влажное полотенце и как подушку пристраиваю его между ладонью и левой щекой. Скулы ноют, но оно и не удивительно. Покопавшись во внутренних карманах запачканной уже черт знает чем рубахи, я нашел еще пару мятых сотенных купюр, положил их перед собой и уже вслепую пытаюсь нащупать ту бутылку с паленым нечто, что мой язык отказывается называть джином. Отклеившаяся акцизная марка на горлышке, да вздутое стекло у его основания. И, похоже, ее здесь нет.
-Бен, держи, - бармен выбегает ко мне с миской и вилкой в руках, останавливается и с прищуром смотрит то на меня, то на наличку. - Может на сегодня уже хватит? Публики нет, я закрыт уже как три четверти часа.
-И ты откажешь старику в необходимой ему анестезии? - с хрустом пытаюсь развести руки. Тщетно. Снова сворачиваюсь в грязный мешок. - Брось! Ты же меня любишь!
Бармен, хмыкнув, ставит передо мной миску с остывшим бефстроганов и, что-то бубня себе под нос о преувеличении, излишнем самолюбии и кому-какое-дело-чем-еще, ползет ворошиться в таре под барной стойкой.
-Вот скажи мне, Бен, - доносится снизу, - уже как полгода я тебя знаю, не так ли?
-Ага, - уминаю я свой ранний завтрак или поздний ужин поскрипывающей челюстью, стараясь отвечать. - Месяцев семь как я переехал сюда. Чаф-чаф. Не в бар, разумеется.
-И все эти семь месяцев ты раз в неделю приходишь ко мне и разыгрываешь один и тот же сценарий, - высовывается его голова, а следом за ней и рука с бутылкой с вздутым у основания горлышком. Я, в свою очередь, отбрасываю от лица полотенце и тяну ему стакан. - А я эти семь месяцев делаю вид, что все так, как и должно быть, - на лице мальчика снова проскочила добрая ухмылка. - Можешь мне ответить, зачем?
-Могу. Чаф-чаф, - я отставляю миску с едой, планируя доесть чуть позже, и протираю губы. - Но давай я сначала кое-что тебе расскажу.
Мальчик наливает мои грамм двести чего-то, опирается на локти, сложив рука на руку, и всем видом показывает, что готов слушать. Взяв в руки стакан и презрительно посмотрев на него одним глазом, я опрокидываю содержимое, чтобы смочить горло, и, немного покряхтев, начинаю:
-Сидишь ты, ждешь своего товарняка, который медленной змейкой будет тянуться по железным путям, разгоняя свою многотонную тушу до предельных 90 км/ч, чтобы запрыгнуть в один из позвонков этой махины, а её все нет. Твоей счастливой тяжеловесной дуры. Как вдруг, со спины, появляется с воплем взбешенного раненого зверя товарняк. Но он не твой. Ты с легкостью это понимаешь по звуку. Огромное существо из колес, болтов, заклепок проносится в метре от твоего носа, сотрясая землю и поднимая в воздух пыль и щебень. Каждый удар цельнометаллического колеса отзывается взрывом в голове. Но вдруг: «Как легко можно умереть» - проносится с каждым Тук-Тук. Одна малейшая ошибка, одна потертая веревка, и железнодорожный кран глухим ударом размазывает куртку с человеческим мяском внутри по параллельным путям. А голодные собаки с ближайших дворов поскуливают так, будто только этого и ждут. С каждым Тук-Тук приходится чувствовать этот кран. С каждой конвульсией следующего вагона голова судорожно отдергивается в сторону, а на небе появляется привкус дробленых костей. Стоило только бессознательно впустить мысль: «А что, если?..». Но это не твой товарняк, и ему нет конца. Даже спустя несколько минут, как он скрылся за железнодорожной станцией, у тебя не перестаёт сводить челюсть от воспоминаний оглушительного лязга: «Тук-Тук,» - хладнокровной мгновенной смерти.
-Бен, неужто ты... - немного отшатнувшись, мой мальчик снова наполняет мне стакан, так и не притронувшись к деньгам.
-Нет. Ты немного не о том подумал, - я вращаю граненку на полированном дереве с характерным громыханием ее донышка. - Несмотря на тот зуд, который пронизывает тебя с тех пор с каждым новым «Тук-Тук», все равно невозможно избавиться от чувства: «Эх, запрыгнуть бы на один из них и проснуться в другом месте другим существом». Но границы на то и нужны, чтобы фильтровать мусор. Поэтому, скорее всего, спящему существу просто не дадут проснуться выстрелом в тушу, - второй раз за вечер я выдаю некую свою белиберду за тост и заливаю в себя горьковатое хвойное нечто. - К слову, почему именно Бен? Учитывая, что я никому в твоем присутствии не представлялся, больше бы подошло Джон. Типа Джон Доу. Хер его знает ведь, как повернется жизнь.
-Ха-ха, ну тут все просто, - мальчик берет мои смятые купюры и разворачивает их, демонстрируя мне же. - Ты всегда расплачиваешься сотенными, Франклин-пьяница.
-Действительно, - усмехаюсь. - А касательно твоего вопроса, один мудрый человек, который был прав во всем, сказал однажды, что жизнь — всего лишь поездка. Я просто еще не накатался.
Мой бармен, сошедший с обложки рекламы мужских трусов, вскидывает брови, озадаченно, нежели удивленно, а потом долго смотрит, как я уминаю остаток своего позднего ужина. Или раннего завтрака. Кому какое дело?