Курьер с Того Света

Виктор Бен Ари





          Курьер с Того Света.












Та, что взлетает на гребне самой
высокой волны, может попасть в
самую глубокую впадину.

 (Гарри Гарисон, «Земля в Эдене»)
               
Если бы была взвешена горечь моя
и вместе страдания мои на весы
положили, то были бы они песка
морского тяжелее.

                (Библия, Книга Иова).

Справедливость – в силе,
Сила – в справедливости.

                (Тамерлан).

И свастика, и серп и молот –
это явления одного порядка:
это искажение божественного
креста, это искривленный,
изуродованый крест.

(В. Аксенов. Интервью российскому   
телевидению).
    
















Оглавление:

Мистика или предостережение?
(вместо  4

Часть первая. 6

Часть вторая. Спецпереселенец. .....................................  29

Часть третья. Наивный миротворец................................... 46

Часть четвертая. В поисках истины................................. 112
               
Часть пятая. Коллеги....................................................... 126

Часть шестая. Первые глотки свободы............................. 143

Часть седьмая. Как Вас теперь называть?........................ 150
 
Частьвосьмая. Казнить нельзя помиловать........................154

Часть девятая. Свобода строгого режима......................... 162

169

Послесловие. Можно ли отыскать философское начало
в среде смертоносных бактерий?.......................................173















;
Мистика или предостережение?!

(вместо предисловия)
Всего один факт из древней истории.

   «По законам ислама осквернение могил и мавзолеев является одним из самых страшных преступлений.
   Как только была выиграна почти двадцатилетняя война Советской власти с народами Средней Азии, длившаяся с короткими перерывами с 1920 по 1939 год и «романтично» названная советскими историками «борьбой с басмачами», наступил черед среднеазиатских святынь. Особенно привлекал алчные взгляды новой советской номенклатуры прекрасный и величественный мавзолей Тамерлана в Самарканде.
По устным легендам и дошедшим до двадцатого века документам, этот великий азиатский завоеватель периода средневековья, беспощадно разоряя и грабя побежденные народы, сумел сосредоточить в своей империи несметные сокровища. Большую часть этих сказочных богатств Тамерлан приказал положить с собой в гробницу.
   В мае 1941 года группа искусствоведов, специалистов по Востоку (естественно, в сопровождении команды московского НКВД), выехала из ленинградского Эрмитажа в Самарканд для вскрытия гробницы. Хранитель мавзолея Тамерлана, восьмидесятилетний Масуд Алиев, в ужасе указал приезжим на предостерегающую надпись, выбитую на гробнице еще в 1405 году, в год смерти легендарного Тимура. Надпись предупреждала, что тот, кто осмелится потревожить покой усопшего властелина и вскрыть гробницу, выпустит на свою страну страшных демонов опустошительной войны. На всякий случай об этом доложили в Москву. Оттуда вскоре пришел приказ: «Алиева арестовать за распространение ложных и панических слухов, гробницу же вскрыть незамедлительно».
19 июня 1941 года огромная плита из зеленого нефрита, закрывавшая доступ в саркофаг Тамерлана, была поднята, о чем на весь мир незамедлительно раструбило Телеграфное Агенство Советского Союза. В сообщении, в частности, говорилось: «Популярная легенда, бытующая и поныне, уверяет, что под плитой гробницы скрывается дух ужасной, опустошительной войны, который не следовало бы выпускать на волю». Это сообщение перепечатали многие советские газеты, включая газету «Ленинградская Правда» от 21 июня 1941 года. Каждый из советских печатных органов стремился добавить к информации что-нибудь едкое и ехидное в адрес древнего воина и витающей вокруг его имени легенды.
О том, что произошло в ночь с 21-го на 22 июня 1941 года, напоминать, думаю, нет необходимости. Если это совпадение, то в высшей степени странное».
                И. Бунич.

                *   *   *

   Полтора года «пропутешествовали» останки Тимура по стране. Советский антрополог Герасимов по останкам черепа сумел воссоздать образ великого завоевателя. Предметы, найденные в гробнице Тимура, должны были стать экспонатами выставки, которую планировалось устроить в Эрмитаже. Страна же до середины 1942 года разваливалась под ударами фашистских армий. Красная Армия отступала с большими потерями, ежедневно отдавая врагу все новые районы и области СССР. В декабре 1942 года Сталин приказал прекратить работы в гробнице Тамерлана, его прах вернуть на место и закрыть гробницу, а данные об итогах экспедиции засекретить. Его указание было выполнено 20 декабря 1942 года, за два дня до Сталинградской битвы. В результате этого грандиозного сражения наступил коренной перелом в Великой Отечественной войне. А гробница Тимура вновь стала неприкосновенной мусульманской святыней. Документальный фильм, снятый во время раскопок, впервые появился на экране лишь 64 года спустя. Выставка в Эрмитаже до сих пор так и не состоялась.
                Так мистика ли это?

                *   *   *



                Часть первая
                Пациент.

 «Вы абсолютно уверены, что это тот человек, который нам нужен?»
 «Так точно, товарищ генерал.»
 «Предупреждаю, ошибетесь на этот раз – заплатите не только погонами, но и
 головой.»
 «Вас понял, товарищ генерал.»
 «А если так, действуйте.»
 «Слушаюсь, товарищ генерал. Разрешите идти, товарищ генерал?»
 «Идите».

                *   *   *

   Все происходящее было абсолютной правдой, и в то же время могло с легкостью стать сюжетом для многосерийного голливудского кинобестселлера. Он действительно был врачом, подающим большие надежды хирургом, специалистом в той узкой области, что еще вчера стояла за гранью реального, была недосягаема для рук хирурга и недоступна скальпелю. Доктор Витебский оперировал сосуды. Он не просто рассекал ножом эти пульсирующие под напором крови эластичные трубки, временно лишая какой-нибудь орган доступа богатой кислородом крови. Он очищал внутренние стенки сосуда от наросших крупных жировых молекул, которые закрывали сосудистый просвет и лишали орган возможности «хорошо питаться и свободно дышать».  От этого «голода» пораженный участок атрофируется, сам же орган приходит в полную негодность.
   Положение становится особенно опасным, когда дело касается сосудов, несущих кислород к сердечной мышце. Даже непродолжительный кислородный голод вызывает у больного приступ сильных болей за грудиной, сопровождаемых чувством паники и страхом смерти. Такая кислородная недостаточность часто становится причиной острого инфаркта миокарда. Закончив удаление шлаков, доктор Витебский виртуозно сшивал сосудистую полость, тем самым возвращая жизнь пациенту, а пораженному органу – способность нормально функционировать.
Сейчас он завершал 3-месячную стажировку в отделении сосудистой хирургии швейцарского города Базеля.  Эта клиника по праву считается одним из ведущих мировых центров в этой узкой области медицины. За проведенные здесь месяцы доктор Витебский научился многому. Он на практике ознакомился с принципиально новой методикой пересадки сосудов, о которой до этого лишь читал в журналах. Не один час отстоял он за операционным столом, вначале ассистируя маститым хирургам, а затем и сам оперируя больных по этой методике.
Через две недели Виталий Семенович Витебский вернется обратно в Москву и все будет кончено. Чем ближе становилась дата отъезда, тем настроение хирурга улучшалось, поскольку шансы на то, что он будет задействован, с каждым днем неуклонно падали. Не согласись он взять на себя выполнение этого задания, не видать бы ему ни Швейцарии, ни Базеля, ни этой уникальной клиники, где он столькому научился.
                *   *   *

   В 60-х годах в советских хирургических журналах впервые стали появляться сообщения о проведенных на Западе операциях по пластике сосудов. В те годы эта информация была более чем скудной. Ее приходилось собирать буквально по крупицам. Попытка хоть как-то систематизировать опубликованное уже в самом начале потерпела фиаско. Чувствовалось, что преподносимые сведения были отрывочны, как будто проходили предварительную фильтрацию и подавались читателю преднамеренно в таком виде, чтобы вызвать как можно меньший интерес. Нельзя же было заявить в официальном рупоре отечественной хирургии, выходившем в свет с благословения и под бдительным оком союзной академии меднаук, что где-то там, за пределами Страны Советов, кто-то посмел нагло и бессовестно обскакать нашу отечественную науку. Но для того, кто умел читать между строк, даже из этой скудной информации можно было почерпнуть немало нового и интересного. Методично собирая по крохам описания новых операционных методик, их результаты, промахи и прогнозы, построенные на наблюдении за прооперированными больными, доктор Витебский почувствовал, что в этой далекой базельской клинике происходит что-то чрезвычайно важное и интересное. До зуда в пальцах хотелось оказаться там, у операционного стола со скальпелем в руках. К сожалению, нельзя было просто так купить билет на самолет и, побросав в чемодан лишь самое необходимое, взбежать по трапу на борт лайнера. Невозможно было даже мечтать о том, чтобы через несколько часов, забросив в гостиницу багаж, постучать в дверь кабинета профессора Певзнера и представиться:
«Добрый день, профессор. Я – ваш коллега, доктор Витебский из Москвы. Я много читал о ваших блестящих достижениях. Научите меня оперировать так, как это делаете Вы».
Приходилось лишь грезить о такой встрече, продолжая выуживать из научной периодики крохи происходящего где-то там, «за тридевять земель», без надежды увидеть это воочию.

                *   *   *

   За окном моросит мелкий дождь. Налетающие время от времени порывы холодного ветра подхватывают с земли желтые листья и швыряют их охапками под ноги редким прохожим. Сегодня воскресенье. На улицах пусто. Большинство москвичей сидят по домам. Кому охота в такую погоду без крайней необходимости покидать свой теплый домашний очаг. Завтра эти же улицы будут забиты толпами людей, спешащих утром на службу, а вечером стремящихся поскорее добраться домой. Пока же лишь редкие прохожие почти бегом пересекают пустынные площади и широкие бульвары, чтобы поскорее спуститься в метро, где их не настигнет холодный дождь и пронизывающий до костей ветер.
   Доктор Витебский, в отличие от среднестатистического жителя столицы, не прятался от дождя и не стремился укрыться от порывов холодного ветра за дверьми подземки. Он любил это время года. В такую погоду легко думается. Ему всегда доставляло удовольствие мерить неспешными шагами широкие московские проспекты, подставляя лицо прохладному дождю и порывистому ветру. Приятно ощущать, как чистая дождевая вода, касаясь кожи лица, освежает мозг, при этом мысли становятся четче и стройнее.
   Сегодня путь Виталия Семеновича лежал в библиотеку. Проснувшись, как в обычно, в 6 часов утра от своего внутреннего «биологического будильника», бросив взгляд на мокрую тьму за окном, он позволил себе понежиться в постели еще несколько минут. К половине седьмого доктор Витебский уже был на ногах. В такую неприветливую погоду жена и дочка еще досматривали сладкие предутренние сны.
Стараясь не шуметь, он прошел в ванную, откуда, умывшись, проследовал на кухню и поставил чайник. Через минуту в проеме кухонной двери появилась фигура жены.
«Куда ты собрался в такую рань?» – спросила Нинель Моисеевна, прекрасно зная ответ.
   «Хочу заскочить на минуту в отделение, проведать больную, которую оперировал вчера. Случай, в общем-то, банальный, осложнений не должно быть, но посмотреть лишний раз не мешает» .
Такой ответ Нинель слышала почти ежедневно. Она не сомневалась и в том, что послелует дальше:
   «Из клиники загляну в библиотеку, полистаю свежие журналы. Не сердись, – добавил он ласково, – к обеду буду дома. И на сегодня все. До самого вечера и на целую ночь я – раб семьи».
   Все как обычно, как каждую неделю. Доктор Витебский искренне намеревался вернуться домой к обеду и провести оставшуюся часть суток в кругу семьи. Виталий Семенович лишь «забыл» сказать жене, что по дороге из библиотеки он вновь заглянет в больницу. И если к тому времени там произойдет какой-нибудь сбой, либо «скорая» доставит срочного больного, он, моментально забыв обо всем, встанет к операционному столу. Тогда прощай всякая надежда на приятный вечер в теплой домашней обстановке. Обычно прооперировав такого срочного больного, Виталий Семенович оставался на ночь на узком диванчике в ординаторской, чтобы самому проследить за больным в первые послеоперационные часы.
Подавив вздох, в котором уже давно не было ни обиды, ни недовольства, Нинель Моисеевна сказала:
«Иди собирайся, я приготовлю завтрак».
«Ну зачем же, я сам, – попытался возразить Виталий Семенович, – поспи еще, ведь совсем рано.»
«Уйди – ка отсюда», – улыбнулась Нинель, мягко оттесняя мужа от плиты. На самом деле ему было приятно, что жена не сердится на него за эту непроходящую страсть к хирургии, не устраивает семейных сцен по поводу его почти постоянных воскресных отлучек, а принимает его любовь к профессии как должное, а хирургию – как неотъемлемую часть их семейной жизни.
В научном читальном зале библиотеки было тихо и уютно. В дальнем углу у окна расположился молодой мужчина, перед ним лежал раскрытый том «Большой Медицинской Энциклопедии». Он не делал выписки, не вчитывался в каждое слово, как это бывает с теми, кто стремится лучше понять и запомнить прочитанное. Взгляд его был устремлен в окно. На карнизе, за плотно закрытыми двойными рамами, о чем-то «беседовала» пара воробьев. Пташки совсем промокли от дождя и съежились от холода. Казалось, этот посетитель зала научной периодики был настолько увлечен происходящим за окном, что, отложив в сторону свои срочные дела, весь обратился в слух, как бы стараясь, во что бы то ни стало, узнать "пернатые секреты".
   Доктор Витебский, получив свежий номер журнала «Хирургия», листая на ходу скользкие, еще не зачитанные страницы, направился обратно к столу, где оставил папку с чистыми листами бумаги. Добравшись до раздела «Пластика сосудов», он извлек из внутреннего кармана пиджака китайскую авторучку с золотым пером, подарок жены к прошлому дню рождения, и приготовился погрузиться в статью, описывающую новую технику операций по восстановлению кровотока в закупоренных сосудах. Неизвестно, как долго он пребывал в этом мире, пытаясь образно представить себе, как на практике происходит очищение сосудов, когда что-то заставило его оторваться от чтения и оглянуться по сторонам.
В читальном зале по-прежнему было пусто. Мужчина, который раньше наблюдал за воробьиной разборкой, теперь переключил свое внимание на доктора Витебского. Виталий Семенович обернулся и встретился взглядом с незнакомцем.
К этой «случайной» встрече Юрий Владимирович Коротков готовился долго и тщательно. Не впервые приходил он сюда по воскресеньям, устраивался за крайним столом у окна и издали «курировал» доктора Витебского. Обычно вокруг всегда были люди, и это мешало ему вступить в контакт. Сегодня читальный зал был пуст и такая возможность, наконец, представилась.
   Юрий Коротков, выпускник факультета иностранных языков Московского Государственного Университета, был завербован КГБ еще на третьем курсе. Как часто бывает в таких случаях, его подвело излишнее любопытство. Тщательно конспектируя, а затем четко декламируя на семинарах марксистско-ленинскую белиберду, студент Коротков стремился параллельно удовлетворить это самое любопытство информацией, приходящей из других, альтернативных источников. А эти источники лежали за пределами дозволенного. Неизвестно, кто из товарищей «настучал» на Юру, но в один прекрасный день студента Короткова пригласили в партком университета. Здесь его уже ожидала «личность в штатском». Этот молодой человек подробно рассказал Юре, чем тот занимается в свободное от изучения марксистских догм время и чем это чревато в стенах такого престижного вуза, как МГУ. Информация, которой располагал собеседник Короткова, была настолько исчерпывающей, что отрицать что-либо было бессмысленно. Не оставалось сомнений, что следят за ним уже давно и очень пристально. Несомненно, источником информации «органов» был кто-то из его близких друзей.
   В первый момент Коротков испугался не на шутку. Одно неосторожное движение, впопыхах брошенное слово, и с карьерой можно распрощаться навсегда. А если захотят погубить совсем – «пришьют дело». Тогда прощай не только карьера, но и свобода. Затем, немного успокоившись, Юра попытался трезво оценить ситуацию.
«Им нет никакого резону, – подумал он – закапывать меня, когда до окончания института остался всего год. Скорее всего, захотят использовать для каких-то своих игр». Немного успокоившись, стал терпеливо ждать развития событий. «Так или иначе, придется работать на них», – решил он для себя и согласился «помогать» органам. После окончания МГУ КГБ предложило ему сделать карьеру на поприще борьбы с «растленным влиянием Запада» на умы советской молодежи. Служба в «органах» давала молодому человеку ощутимые преимущества по сравнению с его однокашниками, дипломированными переводчиками, гидами и, наконец, просто преподавателями английского языка в школах или ВУЗах. Как штатный работник КГБ, Коротков имел приличный оклад, ему был открыт доступ в спецраспределители, где без давки в озлобленной постоянным дефицитом толпе можно было приобрести все необходимое.
   Сейчас лейтенант Коротков выполнял задание, целью которого было пробудить у доктора Витебского интерес к стажировке в клинике сердечно - сосудистой хирургии в Базеле. Зачем и кому это было нужно, он не задумывался. В «его» ведомстве задавать вопросы начальству было не принято. Раз задание получено – его надо выполнять. Не знал, да и не мог знать молодой лейтенант, насколько важна была эта операция для советской разведки. Он же был всего лишь маленьким винтиком в этом сложном механизме, от четкости и слаженности работы которого во многом зависела расстановка сил на мировой арене на ближайшие годы, а то и десятилетия.
«Вы, кажется, врач», – более утвердительно, нежели вопросительно начал незнакомец, подсаживаясь к столу, за которым сидел доктор Витебский. И не дав Виталию Семеновичу ответить, продолжал:
«Я не врач и до последнего года был далек от всего, что связано с медициной. Обстоятельства вынудили меня попытаться отыскать хоть крупицу истины в этой абсолютно чуждой для меня области».
«Зачем же Вам это понадобилось?» – больше из вежливости, чем из интереса спросил Виталий Семенович.
«Дело в том, – начал незнакомец, – что у жены внезапно появились такие нестерпимые боли, что она почти перестала ходить. Врачи говорят, что это необратимо и, скорее всего, дальше будет только хуже. Если процесс сам каким-то чудом не остановится, возможно, придется отрезать ногу.
«Сколько ей лет?»
«Тридцать два.»
«А до этого она была здорова?»
   Сам того не замечая, доктор Витебский стал собирать анамнез, выспрашивая у незнакомца подробности о состоянии здоровья жены, перенесенных ею в детстве заболеваниях, проведенных обследованиях, полученном в прошлом лечении и его результатах.
   Как рассказал Виталию Семеновичу его неожиданный собеседник, Марина (так звали жену Короткова) с трехлетнего возраста болеет сахарным диабетом и регулярно два раза в день впрыскивает себе инсулин, чтобы поддерживать уровень сахара в крови.
«С этим мы уже примирились, – с грустью поведал молодой человек. – И вот теперь новая напасть – ноги. Так и просиживаю здесь часами, роюсь в толстых умных книгах в надежде натолкнуться на какое-нибудь чудо. Но пока тщетно», – закончил свой короткий рассказ Юрий Владимирович.
«Не там ищите», – немного более резко, чем ему хотелось, заключил доктор Витебский. И натолкнувшись на удивление в глазах собеседника, пояснил:
«Знания из энциклопедии уже давно устарели. То, что было ново и свежо, когда выходила в свет эта книга, сегодня уже давно не актуально. Последние достижения следует искать не в толстых фолиантах, а в научных журналах, где публикуются результаты последних исследований и новых методов лечения, часто еще не вошедших в широкую лечебную практику».
   Коротков и сам знал это не хуже Виталия Семеновича. Но сейчас ему было важно пробудить у доктора Витебского интерес к проблемам здоровья молодой женщины (которой, кстати сказать, и в природе-то не существовало) и тем самым дать ход этому «случайному» знакомству, попытавшись в дальнейшем уговорить доктора работать на «органы».
Виталию Семеновичу такой собеседник сейчас оказался как нельзя кстати. Ему не терпелось изложить кому-нибудь содержание только что прочитанной статьи о результатах операций на сосудах, проводимых в базельской клинике. Медленно подбирая слова, чтобы не обрушить на голову неподготовленного слушателя лавину научных терминов, он стал рассказывать Короткову, как предлагают очищать сосуды от «наростов» швейцарские хирурги. Затем, увлекшись, напрочь забыв о неспособности слушателя на лету, «без перевода» воспринимать такого рода информацию, стал сыпать фразами, напичканными специфическими терминами. Когда доктор Витебский остановился на минуту, чтобы перевести дух, Коротков, наконец, получил возможность вставить слово:
«Из вашего рассказа я понял примерно процентов десять, да и то, в основном, междометия и не относящиеся к делу статистические подробности».
   «Поверьте мне, – горячо завершил свой монолог Виталий Семенович, – для вашей жены это единственный шанс встать на ноги.»
Шло время. Дни слагались в недели. Недели, в свою очередь, цепляясь друг за дружку, превращались в месяцы. Начавшееся «случайно» знакомство молодых людей продолжалось. Юрий Владимирович Коротков оказался способным учеником, а Виталий Семенович Витебский – хорошим педагогом. У них уже вошло в привычку перезваниваться пару раз в месяц. В каждой такой беседе Юрий Владимирович информировал Виталия Семеновича о состоянии здоровья «жены». Могло показаться странным, но Коротков ни разу не попросил доктора осмотреть больную. Вначале это удивляло Виталия Семеновича. Однако поразмыслив, доктор Витебский отнес это за счет щепетильности Юрия Владимировича, объясняя эту ненавязчивость тем, что последний был в курсе очень плотного рабочего графика доктора Витебского и не хотел обременять его еще и своими проблемами. «Очевидно, неудобно беспокоить,» – решил для себя доктор Витебский и больше не возвращался к этой мысли, не желая навязывать свои услуги новому знакомому, зная, что помочь чем-то конкретным жене Короткова он вряд ли в состоянии.
В тот воскресный день они вновь встретились в библиотеке. С момента их знакомства прошло чуть больше полугода. Сегодня Виталий Семенович, казалось, выглядел серьезнее обычного. Люди, хорошо знавшие его, могли сразу распознать, что он был чем-то сильно расстроен. Его глаза глядели на мир печально, а на губах ни разу не появилось даже подобия улыбки.
   «Вы сегодня какой-то не такой», – вскользь заметил при расставании Коротков. Они уже стояли на ступеньках библиотеки, готовые разбежаться каждый по своим делам. Вокруг сердито ворчали и фыркали парами бензина автобусы, спешили по своим делам вечно озабоченные, увешанные набитыми продуктами хозяйственными сумками москвичи и гости столицы, приезжающие сюда каждое воскресенье из близлежащих городков и деревень. «Ничего, это пройдет», – отмахнулся Виталий Семенович. Чувствовалось, что он не расположен развивать неприятную для него тему.
«Но что же   все – таки, случилось», – настойчивее, чем это принято между просто знакомыми, продолжал Коротков. Он прекрасно знал, что доктору Витебскому вчера было отказано в просьбе о трехмесячной стажировке в клинике сосудистой хирургии в Базеле. Сейчас ему было важно услышать об этом от самого Виталия Семеновича. На самом деле уже было получено «добро» на поездку Витебского в Швейцарию. Но по сценарию этого должен был добиться для своего друга лейтенант Коротков. Условием для положительного решения вопроса должно было стать согласие доктора Витебского выполнить одно необременительное поручение «органов». Если он примет это условие, то, сам того не подозревая, станет чуть ли не самым главным звеном в сложной и уникальной операции, которую КГБ разрабатывает уже не первый год.
Когда через пять дней после описанного разговора около девяти вечера в квартире у доктора раздался телефонный звонок, никому из домочадцев это не показалось странным. Здесь давно привыкли к таким неурочным звонкам и воспринимали их как неотъемлемую часть его профессии.
«Опять кому-то из послеоперационников стало плохо», – подумал Виталий Семенович, направляясь к телефону, пытаясь по дороге представить себе, кому на этот раз могла понадобиться его помощь. Но в трубке звучал голос Короткова.
«Добрый вечер, доктор. Извините за поздний звонок.»
«Вечер добрый. Я давно привык к неурочным звонкам. Так что считайте, что все в порядке.»
«Я бы хотел с вами встретиться».
«Что-нибудь стряслось с женой?»
«На этот раз речь идет о Вас».
«Какие-нибудь неприятности?»
«Напротив, надеюсь, наша встреча вас обрадует».
«Это очень срочно, или можно отложить беседу до утра?»
«Никакой особой срочности нет».
«Тогда завтра в 9 у библиотеки.»
«Договорились».
   Когда куранты на Спасской башне Кремля уже готовы были разнести над страной весть о наступлении нового часа, Коротков увидел, как к зданию библиотеки быстрым сосредоточенным шагом приблизился доктор Витебский. Лейтенант Коротков вышел из-за угла газетного киоска, где топтался уже с четверть часа, куря одну сигарету за другой, и двинулся наперерез доктору. Можно было не беспокоиться за Виталия Семеновича: он не обратит внимания на приятеля, подошедшего не со стороны станции метро. За период общения Юрий Владимирович достаточно хорошо изучил натуру доктора. Он прекрасно знал, что большую часть времени его знакомый пребывает в другом мире. Его голова была постоянно занята заботой о состоянии находящихся на его попечении больных, либо размышлениями и анализом недавно прочитанных статей и прочих медицинских новинок.
Они «столкнулись» на ступеньках библиотеки.
«Доброе утро.»
Слова приветствия сопровождались на его лице широкой теплой улыбкой, как будто перед ним случайно оказался старый друг, с которым он не виделся уже много лет.
«Утро доброе», – ответил доктор Витебский.
Его реакция на встречу была значительно более сдержанной. Не знавшие его люди могли подумать, что Виталий Семенович был «сухарем», не позволяющим себе транжирить эмоции на окружающих, не допускавший никого в мир своих чувств и эмоций. Отчасти это так и было. Тепло души доктор берег для своих пациентов и домочадцев.
Когда доктор Витебский уже взялся за ручку двери, ведущей в вестибюль библиотеки, лейтенант Коротков остановил его:
«Думаю, нам удобнее будет побеседовать не здесь. Тут мы можем помешать серьезным людям «грызть гранит науки».
«Тогда посидим в кафе напротив», – предложил Виталий Семенович.
«В двух шагах отсюда живет мой друг. Сейчас он как раз в отъезде, так что там нам никто не помешает». Затем, как бы объясняя наличие у себя ключей от чужой квартиры, добавил:
«Они с женой укатили в Крым, меня же попросили иногда заглядывать к ним и поливать цветы во время их отсутствия. Так что есть возможность сочетать приятное с полезным: и цветы полью и побеседуем в тишине и комфорте».
   Приятели прошли по улице Герцена вдоль решетки Александровского сада и спустились к реке. Летом весь парк утопает в зелени. Сейчас, когда деревья стояли голыми, сквозь чугунную решетку хорошо просматривалась почти вся его огромная территория. Последние желтые листья облетели и сейчас мокли в лужах. Холодный осенний ветер, налетавший порывами на город, всякий раз пытался поднять и унести с собой промокшие под дождем листья. Но тщетно. Они, набухшие от воды, так и оставались лежать в лужах, не позволяя ветру-разбойнику совершить над ними произвол и насилие.
   Над рекой нависала каменная махина, известная всем, как «Дом на Набережной». Построенный в конце 40-х–начале 50-х годов, этот дом являл собой яркий образец архитектуры эпохи тех лет. Пятиэтажная кирпичная громадина, растянувшись на несколько кварталов, имела 16 подъездов, несметное число переходов, закоулков, тупичков и внутренних двориков. На каждой лестничной клетке имелось не более трех, а зачастую всего одна квартира. У входа в подъезд постоянно маячила фигура охранника в форме офицера внутренних войск. Часть квартир выходила окнами на Москва-реку, другая – на кремлевскую стену. Дом был построен для партийной элиты. Здесь жили министры, их заместители, высокие армейские чины, семьи тех, кто занимал высокие посты в Комитете Государственной Безопасности, народные артисты, Герои Советского Союза. Случайному человеку вход сюда был запрещен. Охрана знала в лицо всех жильцов и их постоянных гостей. Незнакомый человек, пожелавший навестить кого-то из обитателей Дома на Набережной, обязан был предъявить охране документ, удостоверяющий его личность и сообщить о цели своего визита. Лишь удостоверившись у хозяина квартиры, что его здесь действительно ждут, охранник благосклонно позволял «чужаку» просочиться внутрь.
   Через несколько минут приятели подошли к одному из подъездов. Вытянувшийся по стойке «смирно» при их появлении охранник хотел было отдать честь лейтенанту Короткову, но тот взглядом показал, что сейчас этого делать не следует. Они вошли в лифт, который бесшумно доставил их на третий этаж. Коротков, покопавшись в кармане брюк, достал ключ, отпер дверь, приглашая доктора Витебского пройти внутрь. Он был здесь «хозяином». Никакого мифического приятеля, укатившего отдыхать на юг, и в помине не было. За этой неприметной дверью находилась одна из многочисленных явочных квартир КГБ.  В таких местах офицеры госбезопасности встречались со своими агентами. Не было необходимости в уходе за цветами, что пышно цвели в горшках на подоконнике. Это делала приходящая прислуга (тоже работник Комитета). Она же следила за порядком в комнатах, мыла посуду и по мере надобности наполняла холодильник продуктами, а бар – напитками.
Раздевшись, Коротков и Витебский прошли в комнату. Квартира была обставлена стандартной мебелью и не отличалась роскошью. У того, кто попадал сюда впервые, ничто не должно было вызывать ощущения, что он попал в какой-то иной мир.
Виталий Семенович отказался от предложенной рюмки коньяка, предпочтя ей чашечку черного кофе. Юрий Владимирович же плеснул себе в широкий стакан шотландского виски, добавив туда кубик льда и ломтик лимона. Закурили.
   «Я пригласил вас, господа», – с легкой, слегка ироничной улыбкой начал свою речь лейтенант Коротков, – чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие», – закончил за него доктор Витебский. Собеседники были достаточно хорошо образованы и обоим не составляло труда иронически процитировать известную фразу из гоголевского «Ревизора».
«А вот и не угадали», – парировал Коротков.
   Моментально погасив улыбку, Коротков стал серьезным и перешел к делу.
Он «честно» признался собеседнику, что от того, чем закончится их сегодняшняя встреча, будет зависеть, увидит ли Виталий Семенович вожделенную швейцарскую клинику. А требовалось от него совсем немного: находясь на стажировке, познакомиться поближе с одним из пациентов, который будет там в это время, постараться расположить его к себе и завязать с ним, если получится, дружеские отношения. Для Виталия Семеновича такое «задание» казалось детской игрушкой. Чуткость и внимательное отношение к больным были неотъемлемой частью его характера и стиля работы. Контакт с больными устанавливался быстро и естественно, не требовал со стороны врача особых усилий. Больные готовы были часами дожидаться вечно занятого доктора, чтобы побеседовать с ним хотя бы несколько минут, утверждая, что эти беседы действуют на них лучше любых таблеток. Кому и для чего нужен этот контакт, Коротков объяснить не мог, ибо сам был не в курсе дела. Он выполнял свою часть задания, которая являлась лишь маленьким эпизодом какого-то секретного проекта, вся сущность которого была известна лишь главе государства и председателю КГБ.
   Факт проведения симпозиума по эпидемиологии не был в международном научном мире секретном, тайной, покрытой мраком. Официальные приглашения были разосланы оргкомитетом задолго до торжественного открытия этого престижного научного форума. Естественно, что КГБ был в курсе не только тематики и подробной программы симпозиума, но и всего, что касалось гостей и делегатов съезда. Увидев в списке почетных гостей фамилию израильского ученого Соломона Марчевского, научный отдел «органов» пришел в волнение. Ученый был хорошо известен и давно привлекал тех, кто стремился завладеть информацией о военном потенциале Запада. Кураторы профессора Марчевского в КГБ внимательно следили за всем, что могло пролить свет на фигуру ученого. КГБ была известна не только сфера профессиональных интересов этого человека. Они внимательно следили за кругом его друзей и коллег. Предметом пристального внимания советской разведки было, как ни странно, состояние здоровья ученого. КГБ предполагало, что после закрытия съезда Марчевский ляжет на обследование в клинику к профессору Певзнеру. Возможно, за этим последует предложение об операции по очистке закупоренных сосудов. Для того, чтобы быть в курсе дела, Комитету необходим был в это время свой человек в клинике. Но о том, что Марчевского привезут прямо из зала заседаний под нож к Певзнеру, о такой удаче КГБ не мог и мечтать.
«А если за период моей стажировки этот человек там не появится?»
«Ну, на «нет» и суда нет».
«Есть ли возможность отказаться?» – спросил Виталий Семенович. Спросил просто так, чтобы немного потянуть время. Он и так знал ответ. И не ошибся:
«Не советую».
   Сейчас Виталий Семенович увидел в глазах лейтенанта Короткова жестокий, стальной блеск. От этого взгляда ему стало холодно и страшно.
Оставалось лишь надеяться, что во время стажировки доктора Витебского в Швейцарии необходимый КГБ человек не появится в базельской клинике. Тогда можно будет с легким сердцем вернуться домой, обогатившись за счет «Комитета» новыми, так необходимыми ему знаниями. Виталий Семенович не мог предположить, что если такое случится, его пребывание в Базеле будет продлено на столько, сколько это потребуют «интересы дела». Не мог он знать и того, что за «объектом» давно ведется пристальное наблюдение, что «им» известна не только дата госпитализации, но и день операции. Доктор Витебский не мог предположить, что швейцарская клиника сосудистой хирургии не планировала в ближайшее время никаких специальных врачебных курсов. А объявление в журнале «Сосудистая хирургия» было напечатано специально для него, в одном экземпляре по личному указанию председателя Комитета Госбезопасности.
   Дальше все пошло, как по маслу. Не прошло и недели, как Виталий Семенович получил официальное разрешение на поездку в Швейцарию. Боле того, она была оформлена как командировка от Минздрава СССР, что освобождало Виталия Семеновича от большей части расходов, связанных с пребыванием за рубежом. Как любому командировочному, ему полагались суточные, на которые он мог вполне прилично питаться, покупать научную литературу, а при определенной экономии даже привезти подарки домочадцам.
Пока шло оформление документов, наступило лето. КГБ позаботилось, чтобы на том же месте в журнале появилось новое объявление о том, что курс специализации по сосудистой хирургии переносится на начало июля. 28 июня 1962 года доктор Виталий Семенович Витебский, наконец, отбыл в Швейцарию.

                *   *   *

   Соломон Моисеевич Марчевский поступил в клинику 25 сентября 1962 года. Сюда его доставила «Скорая» прямо с заседания международного вирусологического конгресса. Все дни, пока длился этот научный форум, он просидел в президиуме международного симпозиума узких специалистов, немалую часть жизни посвятивших погоне за вирусами. В те годы «коньком» доктора Марчевского был грипп.
Грипп. Казалось бы, что может быть проще и банальнее? Скорее всего, нет человека на планете, хоть раз в жизни не переболевшего гриппом. Резкий неожиданный подскок температуры, обильное потоотделение, нарастающий с каждой минутой насморк и выворачивающий наизнанку кашель. Когда появляются такие симптомы, и младенцу ясно: это грипп. Ложись в постель, закапывайся поглубже под одеяло, чтобы «семь потов сошло». Принимай жаропонижающее, беспрерывно пей горячий чай, да успевай бегать в туалет сливать излишки. Так пройдут три-четыре дня – и ты здоров. Медицина тут помочь ничем не может. У «обычного» гриппа нет ни премудростей, ни загадок. Его секреты известны всем и каждому. Вирусы летают в воздухе, перекочевывая из одной носоглотки в другую. Один чих в плотно набитом людьми автобусе или в темном кинозале – и сотни миллионов вирусов уже вырвались на свободу и бросились на поиски новых жертв, которые даже не оказывают сопротивления непрошенным гостям. Проникнув в теплые влажные ноздри, этот маленький вирус бысто растет в тепле и уюте, развивается, цветет и крепнет.
И тем не менее, не все, к кому в организм залетел «гонконгский, вьетнамский, тайландский или любой другой экзотический вирус, заболевают. Кто заразился и заболел – тому не повезло. Кто просто поносил вирус в организме и не заболел – счастливчик.
   Именно для того, чтобы разобраться, кто «везунчик», а кто нет, и существует наука. Плавающие в воздухе вирусы «вылавливают», «чистят», красят, отделяют от прочих «неинтересных» соседей и усаживают под микроскоп. Под опытным взглядом специалиста вирусу уже не уйти от ответа. Здесь его разберут «по косточкам», как опытный механик разбирает по винтикам и гайкам самый сложный агрегат. С помощью сильного электронного микроскопа ученый-вирусолог познает структуру этого маленького, но вредного существа, его характер, определит «чем он дышит». Затем «выдавит» из него закодированную природой информацию и создаст вакцину, которая позволит предотвратить новые эпидемии. Вакцина, созданная благодаря знаниям и опыту ученых, позволит миллионам людей просто «проигнорировать» вирус.
   Доклад, с которым выступил на базельском конгрессе эпидемиологов и микробиологов представитель Израиля Соломон Моисеевич Марчевский, имел не столько научное и диагностическое, сколько историческое значение. В 1918 году Европу поразила эпидемия «испанки» (испанского гриппа), унесшая около миллиона жизней. С жителями европейского континента, среди которых бушевала эта эпидемия, все было относительно ясно. Но как обстояло дело с населением стран, не имевших в те годы прямых контактов с Европой? Переболело ли население отстоящих далеко от европейского континента государств «испанкой» в начале века? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, ученый должен иметь широкие исследовательские возможности. А где лучше проводить такое исследование, как не в Израиле? Ведь после войны здесь собрались и выходцы из Европы, и репатрианты из стран Северной Африки, не имевшие в начале века никаких контактов с пораженной испанским гриппом Европой. Среди репатриантов, прибывших в Израиль с разных концов света, были люди всех возрастов и обоих полов. А значит, поле для исследования было настолько широким, что возможность диагностической и статистической ошибок практически сводилась до минимума.
   Исходя из поставленной задачи, все пожилые люди (рожденные в Йемене до 1918 года) при обычном обращении к семейному врачу сдавали дополнительный анализ крови. Хотя по официальной международной статистике эпидемии «испанки» в Йемене в начале века зафиксировано не было, кровь этих пациентов подвергалась обследованию на наличие в ней антител вируса испанского гриппа. Как известно, наличие в крови человека антител на какой-нибудь вирус свидетельствует о том, что этот пациент в прошлом перенес заболевание, даже если оно не было диагностировано в момент болезни. Результат этой научной работы оказался неожиданным. Лабораторные исследования показали, что в такой закрытой стране, как Йемен, тоже было немало людей, перенесших «испанку». Их было меньше, чем в Европе, но, тем не менее, доклад Марчевского однозначно доказал, что жители Йемена в начале века тоже переболели «испанкой». Вопрос о том, как попала эта болезнь на край света, был зачислен в число медико-этническо-статистических загадок и до сих пор остается без ответа. Сам же факт наличия в крови выходцев из Йемена антител на это «чисто европейское» заболевание стал неоспорим.
Поделившись с коллегами-учеными результатами проделанной работы, Соломон Моисеевич вернулся на свое место в президиуме. От волнения, вызванного выступлением перед такой солидной аудиторией, сердце стучало в ускоренном ритме. Казалось, еще мгновение, и этот пульсирующий комочек выскочит наружу. Проведя за кафедрой почти 40 минут, доктор Марчевский сейчас чувствовал боль и слабость в ногах. Икроножные мышцы свело судорогой так сильно, что хотелось вскочить со стула и, катаясь по полу, орать от боли во все горло. Когда боль немного утихла, он попытался сделать глубокий вдох, расслабиться и успокоиться. Но «воздуховод» был намертво «залит цементом». Вошедшая внутрь струя свежего воздуха застряла на входе, так и не дойдя до легких. При следующей попытке вдохнуть широко открытым ртом и насильно втиснуть воздух в легкие, стало еще хуже. Все вокруг пошло ходуном, а перед глазами заплясали разноцветные круги. Боль за грудиной нарастала.
   «Хорошо, если это только еще один приступ стенокардии, а не инфаркт» – успел подумать про себя профессор. Что было дальше, он не помнил. Сознание отключилось. Он временно выпал из земной реальности.
Открыв глаза, Соломон Моисеевич некоторое время не мог воссоздать в памяти ход событий. Мысленно двигаясь в обратном направлении, он попытался вспомнить происшедшее. Голова была тяжелой, вязкие мысли шевелились медленно, недавние события восстанавливались в памяти с трудом. Как в тумане проплыли перед его внутренним взором картины. Вот он на трибуне в зале заседаний конгресса что-то объясняет своим коллегам. Вокруг сдержанный шепот: это слушатели обсуждают между собой только что услышанное. Странно, но все происходящее как будто не имеет к нему никакого отношения. Вот он демонстрирует слайды, на которых наглядно видны результаты его исследований по истории эпидемий «испанки», затем отвечает на вопросы. Он старается не обращать внимания на легкое покалывание и давление в левой части груди. Ему тяжело стоять. Ноги затекли и стали как ватные. Он знает, что это симптом постепенно развивающейся непроходимости сосудов, начало которой положил инфаркт миокарда. Врачи говорят, что процесс этот необратим, болезнь будет только прогрессировать. Единственный путь к хотя бы частичному восстановлению кровообращения в ногах – операция. На эту тему он думал много, анализировал, взвешивал все «за» и «против», но пока так и не пришел к однозначному решению.
   Кровать, на которую поместили профессора Марчевского, была отделена зелеными простынями от остальной части приемного отделения. По стенкам пластиковых трубок системы тихо, почти беззвучно, стекала жидкость. На зеленоватом экране монитора, фиксирующего показатели работы сердца, беспрерывно меняла свою форму кривая сердечных сокращений. Здесь же на экране высвечивались цифры кровяного давления, частоты пульса и дыхания. Не было необходимости поминутно заглядывать в палату, чтобы убедиться, что состояние больного стабильно. Если произойдет неожиданное резкое изменение артериального давления, сбой сердечного ритма или частоты дыхания, аппарат сам даст об этом знать короткими, но настырными, режущими слух сигналами. Тогда сестра тут же заглянет за занавеску и попытается «уладить конфликт». Если ей это не удастся, в считанные секунды к ней присоединится дежурный врач. В случае, если и ему это окажется не под силу, к ним присоединятся реаниматолог и кардиолог. После этого больного, скорее всего, переведут в отделение интенсивной терапии, где специалисты-кардиологи и реаниматологи будут заниматься им до тех пор, пока не оттеснят нависшую угрозу за пределы жизненного круга. Когда острый период минует, пациента переведут на долечивание в отделение, соответствующее профилю его заболевания.
Соломон Моисеевич Марчевский пробыл в приемном отделении ровно столько, сколько потребовалось врачам, чтобы оказать ему первую помощь и убедиться, что в данный момент его состояние стабилизировалось, а жизни не угрожает прямая опасность. Затем пациент, опутанный проводами и трубками, как космонавт на тренировке, был перевезен в кардиологическую реанимацию. К этому моменту монитор уже фиксировал стабильность сердечной деятельности, ощущение спазма в груди и нехватки воздуха исчезли. Давление пришло в норму, дыхание стабилизировалось, одышка почти исчезла. Тем не менее, этот эпизод, по мнению врачей, нельзя было оставить без внимания. Требовалось продолжение госпитализации, тщательное обследование для более подробной диагностики и выбора тактики дальнейшего лечения.
Доктор Витебский еще с другого конца коридора увидел, как в отделение «важно» въезжает «карета-койка». Через минуту ему доложили, кто этот больной, поступивший в отделение после острого приступа сердечной недостаточности с потерей сознания.
   Виталию Семеновичу не было необходимости напрягать память: эта фамилия отпечаталась у него в мозгу навечно. На минуту ему стало страшно, однако он тут же взял себя в руки. Что бы ни было, в данный момент он должен исполнить возложенные на него обязанности дежурного врача. А это значит – внимательно выслушать и тщательно осмотреть вновь поступившего больного и постараться составить картину всей гаммы недугов, донимающих его подопечного. Завтра утром в отделении будет внутренний консилиум, на котором он представит коллегам «свежий» случай и дальше они будут вместе решать, как лучше дообследовать пациента и какое подобрать лечение. Если встанет вопрос об оперативном вмешательстве, потребуются консультации дополнительных узких специалистов. Но это будет уже потом. Сейчас же следовало решить, какую оптимальную помощь он может оказать пациенту, чтобы облегчить его состояние.
   На больничной койке лежал мужчина небольшого роста. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Его глаза были слегка прикрыты. Очевидно, ему мешал свет, хотя лампы были установлены таким образом, что исходящий от них свет вначале бил в потолок и лишь отразившись от его безукоризненно белой поверхности, рассеивался по палате. Виталий Семенович присел на край постели Марчевского. Больной открыл глаза. Общая слабость превалировала над всеми другими ощущениями. Было видно, что больному сейчас больше всего хочется остаться одному и погрузиться в дрему. Однако через минуту пациент все-таки попытался сесть:
«Нет, нет, лежите, – запротестовал Виталий Семенович. – Сейчас Ваше дело лежать и набираться сил. Если Вы в состоянии, я бы хотел задать Вам несколько вопросов».
«Да, пожалуйста».
   Перспектива обсудить с врачом случившееся добавила пациенту бодрости. Его голос окреп, в глазах появились искорки живого интереса. А возможно, дело вовсе не в том, что перед ним сидел человек в белом халате, который находился здесь, чтобы помочь ему. Просто такой активной натуре, как профессор Марчевский, бездействие было несвойственно даже в состоянии крайнего недомогания. А тут как раз подвернулся случай пообщаться с коллегой.
Неспеша разматывали они клубок жизненных перипетий Марчевского. Время от времени, когда больной уставал, Виталий Семенович прерывал беседу, давая ему возможность отдохнуть и набраться сил, чтобы продолжить разговор. О своей жизни Соломон Моисеевич рассказывал подробно, обстоятельно. Делал он это так же серьезно, как решал любую научную задачу или читал лекцию студентам.
   «Я родился, – начал профессор Марчевский свою семейную сагу, – в Варшаве 7 октября 1918 года в религиозной еврейской семье». На этом можно было и ограничиться, сведя дальнейший рассказ к истории своих заболеваний. Но Марчевский любил поговорить, пофилософствовать, порассуждать. Доктору Витебскому тоже было интересно, кто сейчас находится перед ним, что представляет из себя человек, ради общения с которым КГБ пошло на то, чтобы послать Виталия Семеновича за «кордон», да еще за государственный счет:
 «Оба мои прадедушки были раввинами. Я был их первым правнуком. Проследив семейную генеалогию, я обнаружил, что в нашей семье все мужчины на протяжении 300 лет были раввинами в польских местечках. Я же оказался в семье «белой вороной». «Если вам интересно, – добавил он, – я расскажу, как это случилось. Хотя к теме нашей беседы это и не относится». Получив согласие доктора Витебского, Марчевский продолжал:
   «Начало Второй мировой войны застало меня с родителями на даче под Варшавой. Через несколько дней, а точнее 6 сентября 1939 года, вышел приказ польского правительства о всеобщей мобилизации. Но я не явился на призывной пункт. По настоянию отца я в тот же день отправился в Варшаву. В студенческие годы я был еврейским активистом. Мои статьи, призывающие бойкотировать немецкие товары, нередко печатались в либеральной молодежной еврейской газете. Оставаться дома в обстановке начавшейся войны для меня было опасно: был шанс, что кто-нибудь из «доброжелателей» донесет новой власти о моей недавней деятельности. К концу первой недели войны поезда в Польше уже не ходили, и в Варшаву я отправился пешком».
   «Не обращайте внимание, что после каждой фразы мне нужно отдохнуть», – как бы прочитав мысли доктора Витебского, заметил собеседник.
«Когда-то я очень любил длительные пешеходные прогулки по окрестностям, особенно походы в горы. Это сослужило мне хорошую службу во время войны.
Я добрался до Варшавы в один из «страшных дней» между еврейским Новым годом и Судным днем. А в Судный день по привычке отправился в синагогу».
«Так ли совпало, либо было сделано фашистами преднамеренно, – уйдя далеко в прошлое продолжал рассказчик, – но в Судный день Варшаву бомбили 500 фашистских самолетов. Это была одна из самых страшных бомбардировок польской столицы. От налета город сильно пострадал, а еврейские кварталы Варшавы были практически стерты с лица земли. Как только начался налет, я выскочил из синагоги и больше туда не вернулся. С тех пор я стал атеистом», – завершил Соломон Моисеевич «лирическое» отступление.
   Было видно, что такой продолжительный монолог дался больному непросто. Он откинулся на подушку и в изнеможении закрыл глаза. Виталий Семенович в душе ругал себя за излишнее праздное, не относящееся к делу любопытство. Но профессор Марчевский так располагал к себе, был настолько открыт и душевен, что доктор с первых минут почувствовал к нему огромную симпатию. С таким человеком было удивительно просто общаться, его хотелось слушать до бесконечности. И абсолютно неважно, о чем он рассказывал. В свои 44 года Соломон Моисеевич успел пережить столько, что другому человеку и малой части этого хватило бы на несколько жизней. Но он не замкнулся в себе, не возненавидел окружающий мир, а готов был делиться воспоминаниями о пережитом с каждым, кто пожелает его слушать. При этом делал это так тонко, ненавязчиво и естественно, что это не воспринималось, как скучный рассказ выжившего из ума очевидца «доисторических» событий. Его воспоминания были живыми. Эмоции, присутствующие в каждой фразе, были близки не только рассказчику, но и слушателю. За каждым сказанным словом стояла живая душа; родные Марчевскому образы материализовывались и легко двигались по комнате, время от времени задевая слушателя краем одежды или заглядывая в глаза, как бы желая убедиться, что все сказанное прочно вошло в сознание тех, кому это было адресовано.
Немного отдохнув, профессор Марчевский уже было собрался продолжить так захватившее Витебского повествование, но на этот раз доктор был неумолим:
«Сейчас расскажите о ваших заболеваниях. Когда Вам станет лучше, я с большим удовольствием послушаю историю тех далеких лет».
Витебский не сомневался, что рассказанное Соломоном Моисеевичем он не услышит больше ни от кого и не прочтет ни в одной книге.
«Ну что ж, болезни, так болезни – покорно согласился пациент.
– В детстве у меня одно время сильно болели суставы. Врачи говорили, что это ревматизм. Не могу сказать, так ли это: в то время никаких анализов не делали. В войну я страдал, как все люди, непроходящим чувством голода и хронической усталостью.
   Почти 15 лет все было спокойно, пока в 1960 году не случился инфаркт. Я отлежал месяц в больнице, потом меня направили долечиваться в санаторий. Здесь мне было строго-настрого наказано отдыхать, поправляться, набираться сил, в общем, восстанавливаться. И ни в коем случае не работать. Первую часть рекомендаций я исполнял добросовестно. Что же касается запрета на работу, он продержался ровно неделю. Не мог я бездумно слоняться по санаторному парку или играть в карты с такими же выздоравливающими. Поэтому уже на второй неделе моя секретарша стала ежедневно навещать меня, принося в большой сумке «гостинцы». Здесь были свежие научные журналы, присланные на рецензию статьи коллег, поступающие на отзыв из разных мест рефераты и научные работы. Это сразу подняло мое настроение. Мозг, изголодавшись по творческому труду, требовал пищи. А научная работа, как вы сами понимаете, самая лучшая гимнастика для ума. Когда ментальная сфера вошла в свой привычный ритм, организм стал быстро поправляться. Для меня, – сказал он в заключение, – любимая работа была самым лучшим средством постинфарктной реабилитации».
   Летом 1961 Соломон Моисеевич впервые обратился за советом к своему давнему другу профессору Певзнеру, руководившему клиникой сердечно-сосудистой хирургии в Базеле. Осмотрев друга, доктор Певзнер пришел к выводу, что Марчевскому необходима операция. В начале 60-х годов операции по чистке сосудов были в новинку, и профессор Певзнер был пионером в этой области хирургии. Поразмыслив, Соломон Моисеевич вежливо отклонил «заманчивое» предложение коллеги. Как хороший врач, он знал, какие опасности подстерегают каждого, кто решается доверить свою жизнь хирургам. Марчевский попытался ограничиться полумерами: бросить курить и побольше ходить пешком. Он надеясля, что это будет способствовать развитию в сосудах обходных путей вокруг закупоренных участков. Так прошел год. Казалось, положение стабилизировалось. И вот сейчас он вновь оказался в клинике, но уже без надежды отделаться «легким испугом» и уговорить коллег не лезть к нему «с ножом к горлу».
   За пять дней, проведенных на больничной койке, общее состояние больного немного улучшилось; объективно же положение профессора Марчевского оставляло желать много лучшего. Обследования показали закупорку нескольких крупных сосудов. Этим объяснялись сильные боли в ногах, возникающие уже через несколько минут даже не быстрой ходьбы, нарастающая одышка и приступы сильного сердцебиения, когда сердце готово навсегда покинуть грудную клетку и отправиться на поиски нового, более надежного «дома». И все-таки было страшно добровольно и сознательно ложиться под нож, даже к хорошему специалисту. Но если не очистить организм от накопившихся шлаков, состояние в любой момент может стать критическим. Тогда прощай все научные идеи, планы, задумки. Не хочется расставаться с жизнью в таком молодом возрасте, когда еще так много нужно успеть. Голова напичкана идеями, которые хочется претворить в жизнь, если не все, то хотя бы их малую толику.
   Операция по удалению «затычек» в сосудах – одна из самых сложных и опасных. Очень рискованно останавливать на длительное время ток крови даже в одной «больной» артерии. Нельзя извлечь из организма пораженный сосуд, промыть, затем вернуть обратно и запустить кровь, чтобы на этот раз ничего бы уже не препятствовало свободному кровотоку в «отремонтированном» сосуде. И маститые хирурги, вскрывая закупоренный сосуд, ощущают легкую дрожь в пальцах. Почему один организм готов принять «дар», а другой нет? На этот вопрос, конечно, существуют ответы, но ответы эти далеко не исчерпывающие. В области науки, занимающейся трансплантацией органов все еще больше вопросов, чем ответов. Врачи здесь двигаются на ощупь, накопление опыта идет методом проб и ошибок. Тем не менее, операции по замене износившихся частей тела производятся ежедневно в разных концах света, спасая жизнь людям.
Трезво оценив ситуацию, профессор Марчевский согласился на операцию. Нельзя сказать, что он ложился под нож с легким сердцем. Предстоящая операция была сложной и продолжительной. Опасности и осложнения подстерегали больного на каждом шагу. Неудачный выбор препарата для общей анестезии мог вызвать шок, а за ним быструю смерть. При вскрытии закупоренного сосуда от его стенки мог оторваться тромб. Движимый током крови, этот «блуждающий» сгусток может закрыть любую артерию. И тогда – летальный исход неизбежен. Нередко такой оторвавшийся тромб, проскочив в мозг, становится препятствием здоровому питанию мозговых клеток.
   Смертью это не кончается, но мозг перестает нормально функционировать. Такой пациент хоть и будет жить (и, возможно, проживет еще не один год), но жизнь эта будет подобна растительной: неспособный мыслить, человек перестает правильно и логично оценивать окружающий мир, наслаждаться его красотами, чувствовать прекрасное, плодотворно работать. Для ученого такой исход много хуже моментальной смерти бренного тела. Возможны еще и другие осложнения, но они менее трагичны. Параличи, парезы, нарушения функций различных отдельных органов не способствуют жизненному комфорту, но с этим как-то еще можно мириться.
Операция длилась уже пятый час. Самые трудные ее этапы остались позади. Закупоренный участок был обнаружен сравнительно быстро. Внушительных размеров тромб препятствовал хорошему кровоснабжению сердечной мышцы. За те годы, что «столбовая дорога» была закрыта, организм сумел создать обходные пути. Сосудики, отходящие тонкими веточками от главной артерии, давали возможность сердцу «дышать и питаться». Сейчас, когда главный ствол вновь открылся, кровь радостно побежала по знакомому проторенному пути. «Заплата» аккуратно легла на место, где совсем недавно зияла дыра от скальпеля хирурга. Оставалось лишь завершить штопку сосудов и наложить внешние швы.
   Анестезиолог на минуту отвлекся от показаний приборов. Он устроился на высоком стуле, спиной к операционному столу, положив на колени специальный лист-карту, на котором фиксировался ход наркоза. В этом документе отмечены все препараты, которые больной получил во время наркоза, количество перелитой жидкости, показатели пульса и давления на разных этапах операции и другие параметры. Особое место здесь отводилось осложнениям, возникшим во время наркоза. К счастью, сегодня их не было. Этого больного оперировал сам профессор Певзнер. Ассистировал ему хирург из Москвы.
   «Хорошо работает этот русский», – подумал анестезиолог, глядя, как мелькают инструменты в пальцах Виталия Семеновича. Он уже не первый раз давал наркоз на его операциях и всякий раз поражался, как Витебский за такое короткое время овладел этой сложной методикой. Через полчаса, максимум час, операция закончится, можно будет расслабиться и выпить кофе.
Не успел Франц додумать мысль до конца, как в тишину операционной вторглись новые звуки. Монитор, который все время тихо «ворчал», вдруг запищал, как мышь, которой прищемили хвост. Пока у находящегося под наркозом все жизненные показатели в норме, аппарат не мешает окружающим. Своим тихим урчанием он лишь напоминает врачам, что он здесь, на посту, и им не о чем беспокоиться. Как только происходит сбой, монитор тут же настойчиво требует обратить на себя внимание. Чем стремительнее ухудшается состояние больного, тем сильнее проявляет этот электронный страж тревогу и беспокойство.
   Сейчас монитор буквально разрывался от переполняющего его чувства тревоги. Сидящая в нем мышь пищала так, будто ей пытались отпилить хвост тупой ржавой пилой, а на каждой ее лапе повисло по великану, не давая ей сделать шаг к спасению.
Франц отбросил в сторону бумаги и обратился к приборам. Кривая сердечных сокращений бесновалась на экране монитора: ее острые пики то неожиданно взлетали вверх, как бы стремясь сравниться по высоте и остроте с труднодоступными альпийскими вершинами, то становилась почти абсолютно плоской, как горное плато. В эти моменты лишь маленькие бугорки, время от времени появляющиеся на экране, указывали, что сердечная мышца, хоть и с трудом, но сокращается. Еще секунду назад прибор фиксировал ровный стабильный пульс, 72 сердечных удара в минуту.
   Сейчас частота сердечных сокращений упала до 32. Все это свидетельствовало о неожиданно разразившейся катастрофе. Следовало в считанные доли секунды отыскать в организме источник трагедии и попытаться решить проблему.
Услышав позывные монитора, хирурги прекратили работу. Было ясно, что при таком резком изменении жизненных показателей разговор, скорее всего, идет о внезапно развившемся шоковом состоянии организма. Причин тому может быть хоть отбавляй, и самой вероятной из них могло стать сильное кровотечение. Если быстро не заткнуть «пробоину», возможна смерть от кровопотери прямо здесь, на столе.
Источник катастрофы был обнаружен быстро. Им оказалась дыра в свеженаложенной заплате на прооперированном сосуде. Зажав прорыв сначала рукой, а затем инструментом, удалось временно остановить кровотечение. Сейчас нужно было срочно начинать все сначала: вновь делать ревизию поврежденного участка, выкраивать новую латку и вторично накладывать заплату. Но состояние больного пока не позволяло приступить к делу. Следовало вначале справиться с шоком, поднять давление, удостовериться, что сердечная мышца вновь сокращается в нормальном ритме. Лишь после этого можно будет думать о продолжении операции.
   Это все в теории. На практике же дело обстояло иначе. Очевидно, за то короткое время, пока в сосуде зияла дыра, потеря крови стала настолько значительной, что, несмотря на усилия врачей, организм никак не соглашался вернуться в безопасный режим. Кровяное давление продолжало падать, сокращения сердца с каждой секундой становились все реже и слабее. В какой-то момент монитор вновь сердито запищал, давая понять врачам, что их усилия пока ни к чему конструктивному не привели. Через секунду эти сердитые «оклики» перешли в беспрерывный писк, давящий на окружающих своей безнадежностью. Линия сердца на мониторе вытянулась в струнку. Наступила клиническая смерть.

                *   *   *

                Часть вторая.
                Спецпереселенец.

                Мне на Россию наплевать,
                Ибо я – большевик.
                (В.И. Ленин).

   В глубине осиновой рощи просматривались контуры кирпичного здания. На его фасаде не было ничего, что могло бы указать на принадлежность обитающего здесь учреждения к какому бы то ни было ведомству. По стилю здание было типичным продуктом архитектуры конца 40-х годов прошлого столетия. Казалось, этому дому суждено простоять еще не одну сотню лет. Ощущению прочности и надежности дома в первую очередь способствовали толщина стен, выложенных из красного кирпича, и толстые двойные оконные рамы, не пропускающие снаружи ни шум, ни непогоду. Осенний дождь и зимняя вьюга, разбившись о толстые оконные стекла, откатывались назад, не нарушая своим визитом покой его обитателей. По периметру дома шла баллюстрада, поддерживаемая десятком колонн. Когда-то эти колонны были белыми, но со временем краска облупилась, а известь пожелтела. Тем не менее, даже сейчас, по прошествии более, чем полувека, в постройке чувствовалась помпезность архитектуры сталинского стиля.
   В интерьере холла сохранилась атмосфера далеких сталинских лет. Стены на две трети были забраны в деревянные панели, украшенные искусной резьбой, в углу стоял массивный диван красного дерева, а рядом с ним – высокая напольная фарфоровая ваза. Прошедшие десятилетия никак не отразились на обстановке внутренних покоев здания. Капризы часто меняющейся моды, стремление следовать прихотям новых руководителей государства добирались до входной двери и, потоптавшись на пороге, уносились в никуда. Такого рода «вольности» могли позволить себе только очень независимые и влиятельные личности, руководившие учреждением, находящимся в недрах этого загадочного дома.
   Никто толком не знал, чем занимались обитатели этой «шарашки». Термин «шарашка» приклеился к этому заведению после того, как Александр Солженицин поведал миру о достижениях Льва Рубина и Глеба Нержина в секретной акустической лаборатории Министерства Внутренних Дел СССР, находившейся под непосредственной опекой Лаврентия Берии, наркома МВД времен
страшной сталинской тирании*.
   Холл и верхние этажи здания большую часть времени пустовали. Лаборатория, ради которой содержался этот более чем странный объект, находилась в подземелье. Преодолев в считанные секунды расстояние высотой с 5-ти этажный дом, лифт совершал мягкую посадку глубоко под землей. От клетки лифта начинался бесконечный коридор. Этот освещенный мертвым неоновым светом бетонный туннель был такой ширины, что по этой подземной магистрали мог свободно проехать легковой автомобиль любой марки. По мере продвижения, в туннеле автоматически зажигались лампы дневного света, освещая всякий раз лишь ближайший отрезок пути. Как только «объект» двигался дальше, освещение тут же гасло, и коридор вновь погружался в темноту. Видеокамеры, снабженные приборами ночного видения и чуткими микрофонами, могли «заглянуть» во все уголки этого суперсекретного объекта. Полученная информация моментально уходила на пункт слежения, расположенный в нескольких десятках километров от объекта. Как и само загадочное здание, пункт слежения был необитаем. На видеопленку автоматически фиксировалось все, что происходило на территории «шарашки». Те, кто имел допуск в эту страну тайн, могли беспрепятственно дефилировать перед камерами, не опасаясь за свою жизнь. Но стоило оказаться здесь кому-нибудь из «чужаков», с пульта поступала команда о немедленной ликвидации. Компьютер отслеживал «чужую» точку, рассчитывал ее координаты, направление движения, скорость и прочие необходимые «мелочи»

_______________________
*А.И, Солженицин. «В круге первом»

для того, чтобы моментально ликвидировать незнакомца, не нанеся ущерба ни самому зданию, ни тем, кто мог случайно оказаться в зоне поражения.
   Чем же занимались обитатели этой «шарашки» и кому принадлежало это царство тайн? Никто из офицеров советской разведслужбы не имел представления о существовании недалеко от Москвы этого дома под липами. Сюда могли попасть только те, о ком ходатайствовал лично Генсек, или Председатель КГБ. Они же не допускали сюда никого. Каждый новый Генсек имел право всего один раз за время своего «царствования» посетить этот дом, познакомиться с его единственным обитателем и перекинуться с ним парой слов. Аналогичное право получал вступивший в должность председатель КГБ. Только в случае крайней необходимости возможен был повторный контакт с тем, ради кого все это и было создано много лет назад. Главным и единственным героем этой мистической пьесы жизни и смерти был Борис Леонидович Краснопольский. Никогда, кроме раннего детства, этот человек не общался напрямую с миром себе подобных. Его рост еще в отрочестве перешагнул двухметровую отметку, а резкой худобой он походил на узника концлагеря. Огромные верхние конечности свешивались почти до колен, а лицо было так обильно усыпано веснушками, что определить истинный цвет кожи представлялось задачей не из легких. Давно не стриженная копна яркорыжих волос плотно окутывала череп. Специфически искривленный нос не оставлял сомнения в его принадлежности к семитской расе. Но главным в облике этого субъекта были глаза. Правый, непонятного оттенка, сидел на своем месте в глазнице, имел нормальную величину и прекрасную остроту зрения. Левый же был смещен к центру лба. Устроившись где-то над переносицей, этот зрительный аппарат был почти лишен способности видеть.
   С небольшой долей фантазии в этом «типе» можно было признать потомка сказочных циклопов. Но именно в этом «слепом», неправильно сидящем глазу и заключалась фантастическая сущность Бориса Леонидовича Краснопольского. Питался этот уникум обычной человеческой пищей, которую каждое утро доставлял робот-подъемник из подъезжающего к воротам усадьбы закрытого грузовичка-холодильника. Разогретые в микроволновой печи, эти съестные припасы превращались из замороженных полуфабрикатов в свежие, вкусные, полноценные, как из хорошего ресторана, блюда. Краснопольскому это было не так важно: в еде он был абсолютно непривередлив, с аппетитом поглощая свой ежедневный рацион белков, жиров, углеводов и прочих необходимых организму веществ. Пища не являлась для медиума предметом наслаждения, она служила ему источником энергии, необходимой для нормальной деятельности физического тела. «Циклопий» глаз (аналог «третьего глаза» у поздних лемурийцев и атлантов) открывал перед ним, представителем нашей цивилизации, огромные телепатические возможности. Не один раз советская разведка использовала Бориса Леонидовича для выполнения заданий особой сложности и деликатности. Его уникальная телепатическая сила позволяла добиться успеха в тех миссиях, где простые, «человеческие» методы, оказывались бессильны.
   Посланный пучок энергии достиг цели за 4 секунды. При его способностях к медитированию это был солидный промежуток времени. Но если учесть препоны, которые стояли между ним и «адресатом», ситуация была не такая уж критическая. Чувствовалось, что полученная информация исходила от человека, нервы которого были на пределе, а энергетический запас на исходе. Борис Леонидович не знал, кого он «пасет», чьи излучения принимает своим телепатическим «зрением». Эта задача уже давно была поставлена перед ним лично главой КГБ. Но выполнить ее до сих пор не представлялось возможным, ибо главный «объект» все время был вне досягаемости. На самом деле, такому уникальному медиуму, как он, не составляло труда держать любого человека под контролем. Как любой, не защищенный энергией тибетских пещер, где хранится генофонд человечества, этот человек, попав однажды под влияние Краснопольского, уже не мог разорвать такую связь. Однако все время, что Борис Леонидович держал Витебского под контролем, последний не общался с «объектом». А без доктора медиум не мог настроиться на требуемую волну. В дальнейшем, когда первичная «настройка» будет осуществлена, связь медиума с Марчевским будет происходить напрямую, и Витебский ему уже не будет нужен. Но для первого контакта они обязаны хоть на короткий промежуток времени оказаться рядом, а их энергетические поля пересечься. Тогда медиум сможет перебраться с одного поля на другое. И вот сегодня он, наконец, впервые уловил четкое наложение энергетических полей обоих объектов. Дальше все было уже делом техники. Борису Леонидовичу удалось с легкостью «расплавить» высокой температурой своего телепатического луча стенку только что сшитого сосуда и довести потерю крови у больного до критической. Медиум хорошо знал, что в состоянии клинической смерти пациент может пробыть не более пяти минут. Если за это время не вернуть его обратно к жизни, мозг, лишенный кровоснабжения и доступа кислорода, умрет, и человек превратится в «растение». Краснопольский не знал, для чего шефу разведки нужен именно этот человек. Однако он четко представлял себе, что, кем бы ни был этот человек, и какую роль ему надлежало сыграть в планах КГБ, он нужен им живой, обладающий полноценными умственными способностями. Именно поэтому тратить впустую драгоценные минуты, рискуя при этом лишиться ценного мозга, было бы непростительной халатностью.
Пока эти мысли в голове Бориса Леонидовича обрели четкость и ясность, пролетело еще 10 секунд. Времени оставалось в обрез. Настроившись на волну Того Света, Краснопольский начал действовать.
                *   *   *

   Странно выглядели сверху эти люди в зеленых халатах и масках, закрывающих почти все лицо. Они склонились над столом, на котором было распластано тело. Трудно было рассмотреть, кому принадлежит этот слепок материи, по форме напоминающий человека. Ясно было одно: лежащий на столе не подавал признаков жизни.
   В состоянии клинической смерти ничего не мешало душе человека свободно парить в пространстве и наблюдать за происходящим со стороны. Он слышал и видел все, что происходило в комнате. Но события, что разворачивались перед его взором, казалось, нисколько не волновали его, как будто не имели к нему лично никакого отношения. Вокруг было тихо, лишь хирурги иногда шепотом переговаривались между собой. Вот кто-то из врачей, не поднимая головы от стола, дал команду. В тишине операционной раздалось шипение, которым обычно сопровождается сильный электрический разряд. Воздух в комнате наполнился озоном, как после грозы.
   Лежащее на столе тело сотряс удар. Со стороны могло показаться, что у больного начался приступ тяжелой лихорадки. Это была волна электрошока, которым врачи пытались запустить остановившееся сердце. Астральное тело, связанное «серебряной» нитью с физическим, витало по комнате. Эта связь позволяла «умершему» видеть и слышать все, что происходит вокруг. Если удасться запустить сердце и восстановить дыхание, астральное тело тут же вернется на место, в свою физическую оболочку. У человека, пережившего клиническую смерть, ничего не останется в памяти от этой «прогулки». Даже если его сознание и сохранило бы обрывки воспоминаний, они будут восприняты им, как бредовый сон, или приступ больной фантазии.
Запустить сердце с первой попытки не удалось. Но врачи не готовы были отступать. Пациент почувствовал, как неведомая сила увлекает его куда-то вверх. Про себя он успел отметить, что, наверное, так чувствует себя космонавт в состоянии невесомости. Операционная стала отдаляться с большой скоростью. Исчезли звуки и картинки, что еще мгновение назад были частью земной реальности, фигуры врачей уменьшились. Еще мгновение, и они совсем пропали из поля зрения. Тело, которое еще совсем недавно принадлежало ему, осталось на операционном столе. Физическая оболочка была брошена на произвол судьбы. Странно, но его это вовсе не испугало.
   Пациент с легкостью расстался с ней и отдался во власть неведомой силы, влекущей его куда-то в неизвестность. Если бы его спросили, с чем можно сравнить это новое ощущение, скорее всего, он охарактеризовал бы себя точкой, летящей в черном космосе с беспрерывно нарастающей скоростью. Вокруг была кромешная тьма. Ни спереди, ни сзади, ни по сторонам не было никаких ориентиров, могущих указать направление движения. Тем не менее, какой-то «лоцман» твердой рукой корректировал этот полет. Неизвестная, но разумная сила «следила», чтобы путник не сбился с курса, не заблудился и не попал бы туда, где его не ждут.
   После каждой электрошоковой атаки на сердечную мышцу монитор фиксировал новую вспышку сердечных сокращений. Но это не было признаком восстановления сердечной деятельности. Потревоженный внешним разрядом, миокард реагировал редкими, слабыми сокращениями, которые быстро угасали. Сам же больной никак не ощущал эти вторжения. Те, кто сейчас боролся за его жизнь, либо вовсе не существовали, либо их усилия были ему абсолютно безразличны. Он был в другом мире.
Неизвестно, как долго длился этот полет в черном пространстве. В какой-то момент впереди появился источник света. Эта маленькая яркая точка влекла его к себе, как магнит. По мере продвижения световой комочек увеличивался в размерах, принимая четкие очертания. Странно, но все происходящее его нисколько не пугало. Свет, доходивший до него оттуда, издалека, был теплый, мягкий, дружелюбный, не таил в себе ни угрозы, ни опасности, ни агрессии. Вскоре он уже смог различить границы световой зоны: арка, под которой куда-то внутрь ведет широкая дорога, как вход во дворцовый парк. Еще мгновение, и в проеме возникли контуры человеческой фигуры. Подсвеченная сзади, эта тень четко вырисовывалась на ярком световом фоне.
   Человек, лица которого пока не было видно, явно поджидал именно его. Он, скорее всего, пришел сюда специально, чтобы встретить пришельца. Когда появилась возможность разглядеть фигуру, стало видно, что встречающий облачен в длинный черный лапсердак особого покроя, какой носили религиозные евреи в Польше до войны. Вот уже последние несколько «метров» пути остались позади. Гость узнал в незнакомце отца.
   Прошла минута с тех пор, как сердце пациента неожиданно остановилось. Первая попытка запустить его не принесла желаемого результата. Рассуждать и взвешивать шансы на успех в такой момент нельзя. Нужно постараться обогнать время, выпросить у него несколько дополнительных секунд и попытаться не дать больному уйти так глупо, так несправедливо. Потом, когда эта схватка со смертью завершится, можно будет спокойно проанализировать случившееся, подумать, возможно ли было изменить ход событий и избежать трагедии. А пока следует лишь бороться за доверенную тебе человеческую жизнь. И постараться победить смерть.
«Странно, что делает здесь мой отец, – подумал Марчевский – он же давно умер».
«Очевидно, – решил Соломон Моисеевич, – мне это снится. Бывают же такие сны, в которых невозможно отличить фантазию от реальности. Механизм сновидений до сих пор еще до конца не изучен».
«Нет, сынок, это не сон», – произнес Марчевский-старший, отвечая на мысли сына.
«Как это он узнал, о чем я думаю, – еще больше удивился Соломон Моисеевич, – ведь я ему ничего не сказал».
«Нам не нужно разговаривать друг с другом. Мы здесь умеем общаться телепатически», – последовал ответ на невысказанный вопрос.
«Не удивляйся, Соломон. Перед тобой действительно я, твой отец. Ты попал на Тот Свет. Туда, где люди встречаются со своими предками и потомками. Каждый из нас пребывает здесь ровно столько, сколько решит Высший Разум. А это зависит от того, что ты успел сделать в земной жизни. Чем большим поясом положительной энергии человек сумеет окружить себя за свою жизнь, тем дольше он пробудет в этом мире, лишенном войн, катаклизмов, ненависти и агрессии. Тем сильнее он почувствует любовь Всевышнего к Человеку. Пока же твое время еще не пришло. Ты еще вернешься обратно на Землю».
«Если так, то зачем же я здесь и как я сюда попал?»
«Тебя позвал сюда тот, кто обладает огромной силой. Мы сами точно не знаем, кто Он. Известно лишь, что Он в состоянии решить судьбы народов и континентов. Он встречается далеко не с каждым. Тебе же, Соломон, оказана великая честь: Он хочет говорить с тобой».
«И долго мне придется ждать встречи с этой загадочной личностью?"
«Не волнуйся, ты попадешь на Землю вовремя и продолжишь земную жизнь так долго, как это тебе предначертано Всевышним. А сейчас, пока Он не позвал тебя, я устрою тебе встречу с нашими близкими».

                *   *   *
   
   Здесь все осталось таким же, как это запечатлелось в его памяти с детства. Те же улицы, те же каштановые аллеи, те же дома и дворики. Вот за углом, на улице Граничная под номером 7 дом, который многие годы принадлежал семье Марчевских. Родная обитель, где человек родился, единственное место, по праву называющееся «отчий дом». Дом выглядел точно таким, каким он оставил его в начале войны, когда по настоянию отца спешно покинул Варшаву.
«Странно, – подумал про себя Соломон Моисеевич, – ведь Варшава была почти полностью разрушена. Я хорошо помню груду камней, оставшуюся от нашего дома. А тут вдруг оказывается, что наш дом остался невредимым.»
«Это там все разрушено, – донесся до него голос отца. Марчевскому показалось странным, что отец говорил с ним в полный голос, ибо вокруг стояла полнейшая тишина. На самом деле никто из них не произнес ни слова. Здесь не нужно было с пеной у рта убеждать «собеседника», доказывать свою правоту в споре. Мысли обитателей этого мира были открыты для всех. Как только возникало желание «перекинуться словом», «собеседник» тут же чувствовал это и начинался мысленный «диалог».
«Здесь все выглядит таким, каким оно сохранилось в наших воспоминаниях. Ведь это мир нашей памяти».
«Откуда он узнал, о чем я думаю?» – в который раз поразился Марчевский-младший.
«Для того, чтобы понимать друг друга, в этом мире нам не нужны слова. Мы умеем читать мысли и чувствовать друг друга на расстоянии», – напомнил отец.
Все комнаты сохранились в том виде, какими он помнил их с детства. Но главное – его обитатели: они были живы и здоровы. Соломон Моисеевич никак не мог свыкнуться с мыслью, что это всего лишь виртуальный мир.
«Не может быть во Вселенной параллельных миров. Или тот, или другой. Уж в этом-то меня никто не переубедит» – сказал себе закоренелый материалист.
«Вот как раз в этом твоя главная ошибка», – вмешался в его мысли отец.
«Если бы ты смог пробыть здесь немного дольше, это изменило бы в корне твое материальное видение мира. Земной, материальный мир, с которым ты так хорошо знаком, втиснут в жесткие рамки и пребывает в своих четырех измерениях, не стремясь вырваться «за флажки». Ваш мир «чистой» материи развивается исключительно по своим физическим законам. Эйнштейн, исходя из физических постулатов, «наделил» земной мир четырьмя параметрами: для оценки любого процесса, происходящего в материальном мире, достаточно иметь трехмерную шкалу и знать продолжительность происходящего явления. Ваши ученые постоянно изучают законы, по которым существует и развивается только физический мир. Тех же, кто пытается заглянуть за завесу неведомого, до сих пор считают еретиками. Спасибо, хоть уже не сжигают на площадях. Вам, землянам, давно пора привыкнуть к мысли, что земной мир не единственный. Таких миров во Вселенной великое множество. И каждый из них развивается по своим, присущим только ему законам.  Параллельные миры не соприкасаются между собой, дабы не повредить друг другу. Все происходящее в каждом из них измеряется своими, особыми, присущими только этому миру параметрами. К сожалению, сам факт существования параллельных миров не доступен для понимания большинству простых смертных на Земле. Не понимая истинной причины происходящего, ограниченные только тремя временными категориями (прошлое, настоящее, будущее), земляне принимают следствие происходящих с ними событий за причину. Встретив незнакомца, вы относитесь к этому, как к чистой случайности, часто не придавая этому факту никакого значения. Лишь спустя много лет, да и то не всегда, можно ретроактивно оценить значимость такого «случайного» контакта и понять его скрытую сущность. Если чужие друг другу люди столкнулись, значит это было запланировано и необходимо. Ничего в вашей земной реальности не бывает случайным. Просто в силу ограниченности ментальных и духовных возможностей землян им не дано правильно оценить происходящее и установить истинную причинно-следственную связь событий. Лишь немногим, да и то только в минуты озарения, позволено проследить истинную цепь событий на планете. Таких в народе называют «ясновидящими». На самом деле никакого чуда в этом нет. Просто этому «пророку» было позволено на секунду заглянуть в щелочку, и перед его взором предстал уголок иного мира. Его прозрение не случайно. Такой человек избран для того, чтобы передать на Землю крупицы знаний, которыми обладаем мы здесь, на Этом Свете. Обычно это случается в те критические моменты, когда такая информация обязана дойти до людей, чтобы уберечь их от страшных катаклизмов, войн, трагедий. Бывают, правда, и «сбои», когда в «стык» между мирами попадают предметы, принадлежащие неземной цивилизации. Вы громко кричите о находке, называя это «чудо» НЛО, на которых Землю посетили пришельцы из чужой Галактики. А это просто наши «расшалившиеся вещички» залетели на секунду в ваш, земной мир».
   Вокруг было тихо, ни шума, ни выхлопных газов от машин, ни автомобильных гудков. Здесь транспорта просто не существовало. Да в этом и не было необходимости. Люди, населяющие этот мир, общались друг с другом путем телепатической передачи мыслей, а передвигались с места на место при помощи концентрации энергии, приводящей их тела в движение. Расстояния не представляют собой преграду для общения. Только чистота души, искренность и открытость мышления способны поддержать среди здешних обитателей красоту отношений, теплоту чувств и сохранить Тот Свет в том виде, в котором его задумал Создатель. Тот, кто не способен жить по законам красоты, чьи помыслы не чисты, а душа не свободна от корысти, не попадает сюда. Такого человека после смерти ждет возвращение обратно на Землю в новой телесной оболочке, на очередной виток реинкарнации. В своей следующей жизни этот «черный» корыстный человек должен постараться хоть чуть-чуть исправиться, дабы при очередной смене физического тела подняться хоть на одну ступеньку выше и приблизиться к миру чистых помыслов и душевной красоты.
Семейство Марчевских было в сборе. Соломон Моисеевич со слезами на глазах обнял мать, ее отца, своего дедушку, раввина из Лодзи, убитого немцами в 1941 году. Тут же под ветвями цветущего каштана отдыхал дедушка матери, его прадедушка, уважаемый раввин из Ружан. Неподалеку расположились члены семьи отца: дедушка Идидия Целович, купец, державший до войны в Варшаве тридцать магазинов. Он тихо беседовал о чем-то с господином Лисом, еврейским поэтом, писавшим на идиш, погибшим при бомбежке Варшавы в первые дни войны. Эта фигура была прекрасно знакома Соломону Моисеевичу: до войны Лис руководил интернатом для умственно-отсталых еврейских детей в Варшаве. Именно там, в «Цитосе», молодой Марчевский начинал свою врачебную карьеру.
Чуть в стороне Соломона Моисеевича ждали его друзья-студенты из варшавского клуба демократов-радикалов, те, с кем он был близок в годы студенчества. После еврейского геноцида, учиненного немцами в Польше, никого из них в живых не осталось.
   «Кто это там, в стороне у высокой сосны?» – подумал Соломон Моисеевич. Не успел он додумать мысль до конца, ответ пришел сам собой.
«Это те, кто пришел молиться в варшавскую синагогу в Судный День в том страшном сентябре тридцать девятого. Не выскочи я тогда, как только началась бомбежка, и я был бы сейчас среди них».
С момента начала реанимационных мероприятий прошло уже полторы минуты.
«Все, хватит лирики, пора приниматься за дело», – решил Краснопольский и послал команду Марчевскому-старшему. Отец Соломона Моисеевича внезапно сам заторопился и стал торопить сына:
«Попрощайся с друзьями. Нам пора, нас уже ждут. Сын не посмел ослушаться и покорно последовал за отцом. Куда они шли и с какой целью, Марчевского-старшего абсолютно не интересовало. Он получил команду доставить сына на место. Это указание следовало выполнить неукоснительно и без промедления.

*   *   *

Лужайка перед домом была покрыта травой изумрудно-зеленого цвета, доходившей до пояса и ярко блестевшей в потоках солнечных лучей. Кое-где на травинках еще стояли капли утренней росы. Под струями легкого ветерка эти тонкие, нежные стебельки шевелились, от чего время от времени над ними появлялись миниатюрные радуги. Дом в глубине лужайки представлял собой странное сочетание стилей и эпох. Углы крыши были загнуты кверху, как на буддистских пагодах. На гребне восседал петушок-флюгер, перелетевший сюда из русских сказок. Высокие окна сияли чистотой. И как подтверждение того, что этот необычный дом доступен всем, вне зависимости от веры его обитателей и гостей, на наличнике над входной дверью была прибита мезуза - обязательный атрибут каждого еврейского дома. Эта небольшая пластинка, внутрь которой вложена карта из особо тонкой бумаги с молитвой-просьбой к Всевышнему, охраняет дом и его обитателей от болезней и напастей. Если в семье все-таки происходят повторяющиеся несчастья, то, скорее всего, молитва не работает. Такое может случиться, если эта тончайшая «карта», на которой написано Слово Божье, порвалась, либо часть букв священного текста стерлась и пришла в негодность. В таких случаях мезузу следует как можно скорее заменить на новую.
На невысоком крылечке дома стоял человек. Марчевский-младший уже немного привык к тому, что то, что он видит в этом мире своими глазами, далеко не всегда (а чаще всего вообще никогда) не является тем, что происходит с ним на самом деле. Мужчина средних лет со слегка отросшей шевелюрой был гладко выбрит. Его отлично сшитый костюм светлых тонов прекрасно гармонировал с мягкими тонами галстука и кремовой рубашкой. Обут незнакомец был в элегантные светлокоричневые туфли из мягкой кожи. Обувь была не из последней модной коллекции, но удобная. Портрет дополняли очки. Дымчатые стекла, вставленные в тонкую металлическую оправу, не скрывали взгляд и в то же время защищали глаза от яркого солнца. В глазах незнакомца чувствовались спокойствие, внутренний комфорт и мудрость. А главное - в них была уверенность, что каждый его поступок хорошо продуман, а его действия не нанесут вреда, не вызовут трагедии и не приведут к бесполезным жертвам. Рядом с ним любой мог чувствовать себя в безопасности.
Если бы Соломон Моисеевич знал, как на самом деле выглядел на Земле этот мужчина со своим «циклопьим» глазом, он был бы до глубины души поражен происшедшей с ним метаморфозой. Но к счастью, земная оболочка медиума осталась в лаборатории, куда не было доступа почти никому из смертных. Здесь же он принял тот облик, который, по его мнению, соответствовал конкретному моменту.
«Благодарю Вас за то, что Вы согласились доставить сюда сына», – сказал мужчина, обращаясь к Марчевскому - старшему.
«Для меня честь, что мой сын может быть Вам чем-то полезен». «Ваш сын нужен не мне. Он нужен миру. Миру людей, вновь стоящему сегодня на грани катастрофы, трагедии, способной в очередной раз погубить земную цивилизацию».
Марчевский-младший не мог представить себе, чем и как он лично может спасти человечество от гибели, но счел неудобным вмешиваться в разговор «старших».
«Очевидно вскоре все прояснится», – решил он для себя и стал терпеливо ждать развития событий.
Тем временем «хозяин» обратился к Марчевскому-старшему:
«Погуляйте, отдохните, подышите воздухом. А я пока введу нашего гостя в курс дела». Марчевский-старший молча поклонился и исчез из поля зрения сына.
Они вошли в дом. Комната, куда пригласил Марчевского-младшего незнакомец, была большая, просторная, полная света и воздуха. Из мебели здесь стояло всего два глубоких кресла. Усевшись в одно из них, хозяин предложил гостю последовать его примеру.
Через несколько минут незнакомец «заговорил». Соломон Моисеевич постарался максимально сконцентрировать внимание, стараясь не пропустить ни одной мысли, исходящей от собеседника. Впервые он был участником телепатического диалога, поэтому время от времени стремился высказать вслух свои мысли. Но в этом не было необходимости. Как только в голове у Соломона Моисеевича появлялся какой-нибудь вопрос, он незамедлительно получал на него исчерпывающий ответ.
«В земной физике уже не первую сотню лет работает первый закон Ньютона, суть которого Вы прекрасно помните», – начал «хозяин».
«Если не ошибаюсь, он сводится к тому, что всякое тело, – стал цитировать Марчевский-младший по памяти, – постоянно стремится сохранять состояние покоя или прямолинейного равномерного движения».
«Абсолютно верно», – подтвердил собеседник. Затем добавил:
«Мы здесь (кто это «мы» и где это «здесь» он не уточнил) давно убедились, что физические законы работают на Земле в одинаковой мере как в природе и в животном мире, так и в человеческом обществе. Когда молодая сильная особь становится вожаком стада, потеснив при этом своего одряхлевшего предшественника, «паства» довольна. Наконец-то во главе стаи вновь встал сильный лидер, способный правильно выбрать позицию в отношениях с друзьями и храбро выйти на бой с врагом, если того потребуют обстоятельства. Лишь когда ослабевший, потерявший влияние и силу вожак отдает бразды правления своему приемнику (как правило, не добровольно), жизнь в стаде, как в общественной формации, приходит в норму. Стабильность и безопасность – это то, к чему стремится каждое животное стадо. То же самое происходит и среди людей. Силы, движущие людьми в их поступках и мыслях, на самом деле мало чем отличаются от необузданных сил природы, которые становятся причиной тяжелых катаклизмов. Землетрясение является результатом высвобождения в одном месте чрезмерного количества энергии, накопленной в недрах Земли. Война, сотрясающая и разрушающая мирный уклад жизни, ни что иное, как результат скопления в сознании одного народа невообразимого количества отрицательной душевной энергии, ищущей немедленного выхода. И абсолютно неважно, что послужило поводом для начала такого военного конфликта. Главное, что война началась, и сам этот процесс дает легитимацию безнаказанно выплеснуть наружу скопившиеся в людях агрессию, злость и ненависть к себе подобным. Против кого будет направлена эта черная дьявольская сила, зависит от степени промывки мозгов и структуры общественного сознания, облаченного в красивое и звучное слово «патриотизм». В конфликтах между народами самое главное – подвести такую идеологическую базу, чтобы каждая из воюющих сторон почувствовала бы свою правоту. Человек, убивающий другого, называется преступником. Делающий то же самое, но под флагом своей страны, с благословения правительства и народа – герой. Первый уходит за решетку; второму ставят памятники. Его имя помнят годами, совершенные им подвиги-преступления попадают на страницы школьных учебников истории, по которым учатся его дети и внуки.
К сожалению, не умеет человек радоваться жизни. Он постоянно следит, что творится на соседнем дворе. Там и трава зеленее, и птицы поют громче, и вода журчит мелодичнее. Не может он вынести такой несправедливости. Лишь тогда заснет он спокойным сном «праведника», когда увидит, что сосед его разорен, земля его перестала плодоносить, а от его жилища остались лишь обгорелые головешки, да кучка пепла. Сам же «соперник» отправится с сумой по пыльной дороге искать новое пристанище в надежде не умереть по дороге от голода и не быть убитым незнакомцем просто так, от скуки, или на потеху таких же, как и он сам. Это особенно бросается в глаза в отношениях между странами-соперницами, которые стремятся распространить свое влияние на менее слабых соседей. Чем равноценнее будет военный потенциал больших держав, тем стабильнее будет обстановка на Земле».
Это заявление показалось Михаилу Соломоновичу если не парадоксальным, то, по меньшей мере, странным. Удивленно вскинув брови, он хотел попросить разъяснения, но не успел сформулировать фразу. Все вокруг было таким реальным, что Марчевский-младший опять забыл, что он находится в мире, где нет необходимости задавать вопросы. Чтобы получить ответ, достаточно лишь додумать до конца вопрос.
«Вы помните Марека Двожецкого?» – неожиданно поинтересовался у Марчевского собеседник.
«О да, прекрасно помню! Думаю, это был самый порядочный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Сионист до мозга костей, врач, прошедший фашистский лагерь в Эстонии и чудом оставшийся в живых. Позднее он издал обширный научный труд по еврейскому геноциду в Эстонии в годы Второй мировой войны и написал еще несколько очень богатых по своему историческому и национальному содержанию работ: «Европа без детей», «Литовский Иерусалим в развалинах» (книга о Вильнюсе во время и после войны)».
«Если Вы, Соломон Моисеевич, помните, этот человек еще в начале 50-х годов придерживался такой на первый взгляд необычной концепции:
 «Хорошо, что Советский Союз тоже имеет атомную бомбу. Значит, не будет Третьей мировой войны. И это абсолютно верно. Только ядерное преимущество США могло привести мир к ужасной трагедии в Хиросиме и Нагасаки. Сегодня на Земле ситуация вновь складывается неблагополучно. Намечается серьезный перевес в достижениях США в области химического и биологического оружия массового поражения. Если не восстановить равновесие, человечеству грозит гибель от удушья или эпидемий».
«Знаю, – продолжил хозяин домика на пригорке, – в области химии вы нам не помощник. Зато в биологии вы большой специалист и ваши знания в этой области могут помочь устранить этот дисбаланс».
 Марчевский ошеломленно смотрел на собеседника:
«Честно предупрежу: ваша информация попадет в руки к русским. А Советский Союз никогда не планировал и не планирует войну против Израиля. С этой стороны опасаться нечего. Хорошо, если они тоже будут в курсе происходящего на Западе, это лишь укрепит мир на Земле. Так что соглашайтесь, возможно ваша работа сделает мир хоть чуть-чуть менее агрессивным и кровожадным.»
«Допустим, я соглашусь на ваше предложение, – после минутного раздумья ответил профессор Марчевский. – «Начав передавать интересующую русских информацию, я автоматически стану шпионом, человеком, подрывающим основы безопасности своей страны. В Израиле и так хватает проблем. В искусственном накаливании страстей нет необходимости».
«Согласен. Врагов, недоброжелателей и завистников у вашей страны хоть отбавляй. Но СССР никогда не станет вашим военным соперником. Это я могу Вам обещать», – успокоил Марчевского собеседник. Уверенность, с которой это было «сказано», не вызывала сомнений, что эта более чем необычная личность не просто хорошо осведомлена о военном потенциале и планах СССР и США, но и в немалой степени может повлиять на развитие отношений между государствами на планете.
«Я бы мог просто постоянно выкачивать из Вашей головы плодотворные идеи, представляющие стратегический интерес. Для этого достаточно полностью зачеркнуть в вашей памяти сегодняшнее путешествие и нашу встречу. Но мне важно, чтобы Вы, Соломон Моисеевич, осознали свою особую миссию не просто в узких рамках своей страны, а в масштабах планеты».
«Беседа» завершилась. Хозяин поднялся с кресла. То же сделал и гость.
«Вот и разберись после этого, кто патриот, а кто – предатель и агрессор».
Но собеседник Соломона Моисеевича исчез. Профессор Марчевский попался на красивую идею о спасении человечества от ужасов новой войны.

*   *   *

Каждая следующая минута реанимации уносилась в вечность быстрее предыдущей. Пошли последние 60 секунд жизни пациента. Если за это время не удастся спасти больного, все нечеловеческие усилия врачей пойдут насмарку. К счастью, монитор начал фиксировать еще слабые, робкие, но уже автономные сокращения миокарда. Электрические импульсы вновь, как до катастрофы, стали «раздражать» сердце, оно же начало перекачивать кровь к органам. Если в следующие секунды деятельность сердца восстановится, можно будет надеяться, что клетки мозга не погибнут и больной вернется к жизни нормальным полноценным человеком.
За 17 секунд до истечения критического срока давление стабилизировалось, а сердечный ритм пришел в норму. Его единичные сбои теперь уже никого не пугали. Это были нарушения проводимости, возникшие давно, в результате старых инфарктов. Жизненные показатели на экране монитора указывали на то, что кризис миновал.
Завершив операцию, хирурги размылись и отправились отдыхать. Марчевского перевезли в послеоперационную реанимационную палату. Здесь ему предстояло провести первые 48 послеоперационных часов. Затем, если все пойдет гладко, его переведут в обычную палату в отделении сосудистой хирургии, где он проведет следующие две недели. Если и там он будет вести себя «прилично», не доставать персонал неожиданными ухудшениями состояния, то по истечении этого срока его выпишут из клиники, и он сможет, наконец, вернуться домой. После такой сложной операции Соломону Моисеевичу придется постоянно находиться под наблюдением врачей, принимать лекарства, чтобы избежать тромбообразования в оперированном участке, контролируя это регулярными анализами крови. Но все это будет потом. Сейчас его задачей было благополучно пережить послеоперационный период и встать на ноги.
Соломон Моисеевич поправлялся на удивление быстро. К концу первой послеоперационной недели он уже свободно расхаживал по отделению, смотрел телевизор, подолгу читал. Мозг живо реагировал на происходящее вокруг. Никаких остаточных явлений от клинической смерти в его поведении не наблюдалось. Доктору Марчевскому не терпелось поскорее выписаться из клиники и уехать домой. Там его ждала семья и любимая работа. В голове теснилась уйма идей, которые хотелось поскорее начать претворять в жизнь.
От полета в потусторонний мир в сознании Марчевского осталось лишь воспоминание о том, что он взвалил на себя непомерно тяжелую миссию, суть которой состоит в предотвращении Третьей мировой войны. Информация о встречах с родными, близкими и друзьями, а также подробности беседы с незнакомцем были начисто стерты из его памяти.
Доктор Витебский навещал коллегу ежедневно. Между ними установились теплые душевные отношения, какие возникают между людьми с близким по духу мировоззрением, сходными интересами и аналогичным уровнем культуры. Один заканчивал стажировку, другой восстанавливался после большой операции. Скоро они разъедутся в разные концы света и, скорее всего, больше никогда в жизни не увидятся.
Лейтенант Коротков за удачно проведенную операцию получил внеочередное звание майора и стал заведовать отделом диссидентов в союзном КГБ.
Председатель КГБ остался доволен деятельностью генерала, давшего «добро» на проведение этого сложного тактического маневра, о сущности которого сам мало что знал (но в случае неудачи обещал оторвать голову всем подчиненным без исключения).
 «Учитывая особые заслуги в деле обеспечения безопасности СССР и повышения обороноспособности Советского Союза» (как было указано в прессе), он был представлен на соискание Ленинской премии Мира. Вскоре на лацкане его генеральского мундира заблестела новенькая медаль лауреата. Когда коллеги интересовались, за что ему так подфартило, он глубокомысленно отвечал: «Да так, было дело...».
Одному лишь Борису Леонидовичу Краснопольскому ничего не «отломилось» от уникальной операции, в которой он сыграл не последнюю роль. Его пятиминутный вояж на Тот Свет (как и все предыдущие прогулки во времени и пространстве) полностью измотал медиума. Вернувшись в свою земную оболочку (благо, это всего лишь оболочка и беспокоиться о ее целости и сохранности глупо), он заснул долгим спокойным сном праведника. Медиум спал так, как спит человек после тяжелой физической работы. Проснувшись через сутки, он позавтракал бутылкой обезжиренного кефира и пачкой 5% творога, и снова заснул. Ему необходимо было восстановить силы. Кто знает, кому и как скоро его услуги могут понадобиться вновь. А то, что в них еще будет необходимость, он нисколько не сомневался.

*   *   *

Частьтретья
      Наивный миротворец.

История жизни любого, даже самого маленького человека, с годами обрастает множеством больших и малых событий. Так постепенно наполняется дождевой водой бочка, стоящая годами в углу двора. Сами собой появляются из ниоткуда и быстро уходят в прошлое годы. Легкий моросящий дождь медленно роняет на землю капли чистой воды, которая слегка покрывает незаметным слоем дно этого многоведерного сосуда. Так может длиться бесконечно долго. Кажется, нет никакой надежды, что объем бочки когда-нибудь заполнится хоть на треть. Но однажды небо заволакивают черные тучи, устрашающие раскаты грома сотрясают воздух, а вспышки молний на доли секунды выхватывают из быстро сгущающейся тьмы участки двора. Еще мгновение, небеса распахиваются, и на землю выплескивается ливень. Упавшие с неба тонны дождевой воды впитываются в песок, либо, смешавшись с глиной, превращаются в липкую грязь. Бывшая совсем недавно чистой, эта вода еще долго будет стоять лужами, безмерно раздражая обитателей дома. Даже при сильном ливне лишь мизерная часть влаги попадает в многоведерный деревянный сосуд. Количество «взятой в плен» дождевой воды не играет никакой роли по сравнению с теми тоннами небесной влаги, что пролились на землю во время дождя. Но именно эти капли самые ценные, только они остаются надолго свежими и чистыми. Эту дождевую воду бережно хранят и расходуют экономно. Неизвестно, когда представится следующий случай вновь пополнить запас чистой дождевой небесной влаги.
Если бы Соломона Моисеевича Марчевского спросили, доволен ли он тем, как прожил первые 64 года своей жизни, он бы, не задумываясь, ответил утвердительно. Хотя жизнь этого человека ни простой, ни легкой, ни комфортной, а тем более безопасной назвать было никак нельзя. В его жизни было множество больших и малых трагедий и разочарований. На его долю выпало столько боли от потери самых близких ему людей, что этих тяжких ощущений с лихвой хватило бы не на одну жизнь. И тем не менее, Марчевский был полностью в ладу с самим собой. По своей натуре этот человек был неисправимым оптимистом. То, что пережил он, кого-нибудь другого уже давно обратило бы в склочного, ворчливого, желчного ворчуна. Марчевский же был молод душой, жаден до жизни, стремился каждый день познавать что-то новое. Его отлично тренированная память с легкостью удерживала не только события давно минувших дней. Мозг впитывал прочитанное целыми страницами, цифры и факты из научной периодики аккуратно заполняли пустующие кладовые в соборе памяти. Эта была информация, которой он постоянно пользовался, тем самым расширяя и пополняя свой интеллектуальный и профессиональный багаж. Он не мыслил себе жизни без постоянной творческой деятельности и ежедневной тренировки мозга.
Проживший долгие годы в странах социализма, Марчевский был материалистом до мозга костей. Этому немало способствовала и его научная деятельность. Микробы, изучению которых он посвятил жизнь, были яркими представителями этого материального мира. И от того, как поведут себя эти невидимые человеческому глазу, нередко смертоносные существа, построенные из компонентов «земной» материи, часто зависела не только жизнь на планете, но и судьба самой планеты.
Постулат о том, что «бытие определяет сознание», был взят марксистами на вооружение почти сразу же после их прихода к власти в России. Этот лозунг хорошо работал на заре социализма, когда устроители величайшего в мире и самого кровавого «эксперимента» попыталась заменить в сознании людей веру во Всевышнего на коммунистическую доктрину. Если не оглядываться по сторонам, а слепо верить в первичность материи и вторичность сознания, еще можно с грехом пополам объяснить этой теорией материальности земного происходящие на Земле явления и факт превращения обезьяны в человека. «Человек – венец природы», «Все чудеса на Земле – дело рук человека», «Человек – это звучит гордо» – красивые фразы, лишенные смысла и логики. Но эти лозунги вполне устраивали тех, кто выкрикивал их с трибун партийных съездов и многотысячных митингов. Красочно выписанный на красном кумаче белой краской этот набор слов носили советские граждане на праздничных демонстрациях рядом с портретами партийных божков. С годами портреты менялись, а лозунги оставались. Призывы славить человека, которому подвластна природа, десятилетиями служили шапками советских газет. Не может быть, чтобы на небе был кто-то, кто выше и сильнее даже самой мелкой партийной сошки. И не важно, что крестьяне мрут от голода целыми деревнями, а рабочие прозябают в землянках на голодном пайке. Это всего лишь «временные трудности». Главное, что советские люди, возведя светлое здание социализма, тут же перейдут к строительству коммунизма. Им предписано верить в светлое будущее, которое они создадут своими руками и приведут туда детей. Партия наложила строгий запрет на веру в Бога. Верить, молиться, восхвалять и прославлять дозволено только своих, коммунистических богов. И Марчевский, как и миллионы его сограждан, был атеистом и верил в торжество материи над духовностью.
Соломон Моисеевич был из семьи долгожителей. Неизвестно, сколько еще прожил бы его прадедушка, 90-летний старец, если бы в 1941 году не был бы расстрелян фашистами. Второй прадедушка с семьей покинул Россию вскоре после Октябрьского переворота 1917 года. Перед самым началом Второй мировой войны он подал просьбу о возвращении ему советского гражданства. Его просьба была незамедлительно удовлетворена. Как только железнодорожный состав пересек советскую границу, направление движения поезда резко изменилось. Конечным пунктом следования стал Казахстан – место очень подходящее, по мнению Советской власти, для перековки тех, кто решил добровольно вернуться на Родину. Здесь этот древний старец и обрел свой конец. Причиной смерти стал не преклонный возраст, как логично было бы предположить, а сыпной тиф, свирепствовавший в те военные годы почти на всей территории Советского Союза.
После вторжения немцев в Польшу в 1939 году семья Марчевских оказалась в немецком гетто, где погибли дедушка и бабушка Соломона Моисеевича. Его родителей смерть настигла в нацистском концлагере Треблинка. Так благодаря «гуманизму» вначале советского режима, а затем нацистов, юноша остался сиротой.
   Имея хорошее гуманитарное образование (которому немало способствовала мать, прекрасно владевшая русским языком и привившая сыну любовь к литературе), Марчевский по окончанию средней школы хотел поступить в Высшую школу политических наук в Варшаве. Однако двери этого учебного заведения в Польше для евреев были закрыты наглухо. На право стать студентом этого престижного ВУЗа мог рассчитывать только чистокровный поляк, да и то при условии, что его отец состоял на дипломатической службе. Из ВУЗов, куда можно было надеяться поступить еврею, юноша выбрал медицинский факультет Варшавского университета. Здесь тоже всё было непросто. В довоенной Польше (как и в царской России) для евреев существовала процентная норма. На такие факультеты, как сельскохозяйственный, стоматологический, фармацевтический, медицинский принималось не более 10% евреев (относительно общего числа студентов). Правительство мотивировало это тем, что в довоенной Польше по официальным данным проживало 10-11% евреев (от всего населения страны). Процентная норма для евреев при поступлении в ВУЗы была в Польше делом узаконенным.  Правительство видело в этом акт гуманизма по отношению к «малочисленному» еврейскому меньшинству.
   Стремление к демократическим свободам, классовому и национальному равенству привело студента Марчевского в «Варшавский клуб демократов-радикалов». Среди членов клуба были и троцкисты, и коммунисты, но тогда этим фракциям никто особого значения не придавал. Наряду со студентами, членами этого клуба были и преподаватели университета, которых не устраивало создавшееся в Польше положение, особенно когда дело касалось процветающего польского национализма. В Варшавском университете уже в 30-е годы существовало гетто, которое студенты называли «Гетто лавково» (от польского слова «лавка-скамейка»). На лекциях евреям разрешалось сидеть только в левой половине аудитории. Евреи же в знак протеста против такой дискриминации во время лекций не сидели, а стояли.
Несмотря на глубокую религиозность семьи, Марчевский-младший с каждым днем все дальше отдалялся от религии. Семья была либеральной и давления на сына в выборе жизненного пути не оказывала. Лишь однажды дедушка полушутя заметил:
«Большим раввином ты, скорее всего, не будешь. Но кто знает, может быть, еще станешь раввином у коммунистов».
   Наряду с «Варшавским клубом демократов» в университете существовала и имела немало сторонников фашистская студенческая организация «ОНЛ (Организация Народных Либералов)». С ведома и молчаливого согласия правительства и руководства университета, члены этой шайки были постоянными участниками, а нередко и инициаторами еврейских погромов в Варшаве 30-х годов. В ответ на каждую антисемитскую вылазку студенты организовывали евреев-грузчиков и биндюжников, способных дать антисемитам достойный отпор. В еврейских кварталах Варшавы превалирующим языком был идиш. Здесь полякам была отведена роль дворников и привратников. В нееврейских кварталах польской столицы тоже было немало магазинов, принадлежавших евреям. Однако во второй половине 30-х годов их число стало резко сокращаться. У входа почти в каждый магазин, принадлежащий евреям, постоянно дежурили пикеты поляков-антисемитов с лозунгами «Не покупайте у евреев!». Обстановка с каждым днем все сильнее накалялась.
   К началу войны Марчевский успел закончить 4 курса медицинского факультета Варшавского университета. Когда начинается такая трагедия, как мировая война, ни о каком продолжении учебы не может быть и речи. Обстоятельства сложились так, что свою врачебную карьеру он начал в день первой большой бомбежки Варшавы фашистами в «Цитносе» – интернате для умственно-отсталых еврейских детей. Хотя диплома врача у него еще не было, он был полон желания помогать людям своим трудом и знаниями, лечить всех тех, кто готов был доверить ему, молодому врачу, свою жизнь.
                *   *   *

                Ничего, что немцы в Польше,
                но сильна страна.
                Через месяц или больше
                кончится война.
                (С. Никитин).

    Границу переходили под покровом ночи. Маленькая группа безоружных людей состояла из трех молодых мужчин, польских евреев, и женщины с четырьмя детьми. Эта женщина вела детей-сирот из «Цитноса». В отличие от остальных, она единственная имела документы. Все остальные были чистыми «нелегалами». Однако страх быть расстрелянными нацистами и надежда на милосердие братского советского народа гнали их вперед через границу. Отойдя несколько сот метров от разделительной полосы, они, наконец, увидели огоньки жилья. Они ступили на землю вожделенной Страны Советов. Не прошло и минуты, как откуда-то из воздуха материализовались люди с оружием. Это были советские пограничники. В первую минуту молодого поляка поразил их головной убор: какое-то странное сооружение, сужающееся кверху и заканчивающееся на макушке башенкой*. «Очевидно, у них там в шлеме спрятана рация, а пипочка на макушке – антенна», – решил юноша. В тот момент было не до расспросов. Нельзя сказать, что беженцам был оказан теплый прием. «Давай назад!» – первые слова, которыми приветствовали их пограничники.
   Пользуясь неразберихой военного времени, по нейтральной полосе рыскали русские и польские бандиты и контрабандисты. Следовало быть осторожным, чтобы не попасть под пули советских пограничников или не получить удар ножом в спину от «своих» польских бандитов, которые грабили беженцев, перебежчиков и отставших от частей солдат. Чудом избежав смерти, юноша все-таки добрался до города. Самое же странное было в том, что он не был арестован тут же на границе, не был депортирован обратно в Польшу, не был отправлен в лагерь для интернированных лиц, а затем сослан в Сибирь или расстрелян на месте как шпион, без суда и следствия.
   Очевидно, в книге судеб ему было предначертано иное. Молодой человек получил советский паспорт и стал полноправным гражданином страны Советов. В январе 1940 года Марчевский уже был студентом 5-го курса Минского медицинского института. Закончив учебу, он успешно сдал экзамены и получил диплом врача. Комиссия по распределению никак не отреагировала на его просьбу работать терапевтом. Молодой специалист был направлен в городок Лида недалеко от райцентра Барановичи в Западной Белоруссии на должность городского эпидемиолога. Спорить было бесполезно. Права выбора не было ни у кого, а тем более у «западников» **.
    В должность Марчевский вступил за пять дней до начала войны.
Ночь с 21 на 22 июня 1941 года Марчевский с друзьями гулял, пил, пел песни, одним словом, веселился от души. Домой он явился во втором часу ночи в прекрасном настроении. А в 4 часа утра началась война. Услышав первые разрывы бомб и завывания сирен воздушной тревоги, молодой врач бросился к своему месту работы. Неразбериха, которая творилась в этом ведомстве, ничем не отличалась от той, что была в первые недели войны по всей стране. В кабинетах с распахнутыми дверьми трезвонили телефоны, но на эти звонки никто не реагировал. Те, кто еще вчера вежливо улыбались и раскланивались при встрече, обращаясь друг к другу не иначе, как на «вы» и по имени-отчеству, превратились в диких животных. Время от времени в этот общий гул врывалась длинная матерная тирада. В толпе паникующих, взвинченных сверх меры людей невозможно было установить ни ее автора, ни того, кому были адресованы «комплименты». Да это было и не важно: каждый из присутствующих мог обложить по всем правилам матерной лирики вчерашнего друга и сотрудника хотя бы за то, что тот не посторонился в коридоре, или не уступил ему дорогу на лестнице. Вдобавок ко всем трудностям, что сразу возникли в других, еще не оккупированных фашистами районах страны, здесь на головы людей уже сыпались бомбы и в огне бомбежек гибли мирные жители.
   Убедившись, что в городском отделе здравоохранения разговаривать не с кем, молодой врач отправился к военному коменданту. В отличие от Горздравотдела, в коридорах которого витали паника, страх и полная растерянность, в этом заведении был относительный порядок. Толпа мужчин в штатском, средний возраст которых колебался от 16 до 50 лет, молча ожидала вызова к военному коменданту города. У некоторых на плече висели маленькие рюкзаки с парой белья, куском мыла и опасной бритвой, завернутой в чистую тряпочку. Время от времени толпу рассекали хмурые лица в военной форме с кипами картонных папок. Офицеры сгибались под тяжестью «Личных дел военнообязанных», тех, кто состоял на воинском учете и подлежал в случае войны немедленной мобилизации. Протолкнувшись через это людское море, службисты скрывались за одной из многочисленных дверей, унося с собой между тонкими листками картона тяжелые судьбы тысяч будущих жертв кровавых побоищ.
__________________
  * Имеются в виду знаменитые «буденовки», которые носили до войны красноармейцы.
Этот своеобразный головной убор, имеющий форму старинного шлема, был сшит еще при царе для парада войск, посвященного 300-летию дома Романовых, и в большом количестве хранился на складах военного ведомства. В Красной Армии эти шлемы стали частью армейской амуниции (прим. автора).

  ** «Западниками» называли людей, проживавших на территориях, принадлежавших до 1940 года Польше, Румынии и в прибалтийских государствах, и присоединенных перед войной к Советскому Союзу (прим. автора).

   Через несколько часов эти еще совсем недавно обычные граждане мирной страны, одетые в одинаковые гимнастерки, пилотки и шинели, снабженные винтовкой «Мосина» образца 1893 года и обоймой патронов, отправятся защищать Родину. Владелец «красной паспортины», дающей право с честью умереть за свою новую родину, Марчевский, потолкавшись три часа в очереди, наконец, предстал пред «светлые очи» сержанта.
   Этот низший армейский чин заполнял стандартную анкету, задавая каждому призывнику простые вопросы. Когда подошла очередь молодого врача, он спросил:
«Что закончил?»
«Среднюю школу и медицинский институт.»
«Русский язык знаешь?»
«Немного.»
«Украинский?»
«Нет.»
«Белорусский?»
«Не знаю. Но владею другими языками...»
Однако это сержанта уже не интересовало. В анкете Марчевского появилась запись «малограмотный».
   В армию он был мобилизован в должности врача особого истребительного батальона, состоящего из молодых мужчин, преимущественно коммунистов и комсомольцев, прибывших сюда из Советской России. Марчевскому было интересно, почему этот батальон имеет приставку «особый». Но резко поумневший уже в первые дни войны, он решил лишних вопросов не задавать. Наличие врачебного диплома автоматически подразумевало присвоение его владельцу офицерского звания и зачисление в списки командного состава батальона с обязательной выдачей личного оружия – нагана с шестью патронами. Помимо личного оружия Марчевский получил, как и остальные мобилизованные, винтовку с прикладным штыком и пять гранат. Во дворе военкомата кадровые военные на скорую руку обучали новобранцев обращению с оружием. Марчевскому показали, как заряжать винтовку, как стрелять из нее по врагу и прилаживать штык, если потребуется идти в штыковую атаку. Инструктор объяснил, как делать связку из четырех гранат и метать их в танк противника. «А почему только из четырех?» – наивно поинтересовался молодой доктор.
«Пятой подорвешь себя, чтобы не попасть живым в руки противника».
   С такой логикой в подходе к ценности человеческой жизни Марчевский сталкивался впервые. В семье, а затем и в университете будущего врача постоянно учили, что жизнь – это высшее благо, данное человеку сверху, и никто из простых смертных не в праве распоряжаться ею по своему усмотрению. Здесь же, как оказалось, были совсем иные законы, ценности и приоритеты, среди которых человеческая жизнь стояла далеко не на первом месте. Марчевский был уверен, что Красная Армия в считанные часы пересечет польскую границу и двинет победоносным маршем на Варшаву, освобождая польскую землю от нацистов. Но вместо этого началось мучительное отступление в глубь территории Советского Союза. Каждый шаг этого «марш-броска наоборот» сопровождался мощными налетами фашистской авиации и жестокими бомбардировками. Убитым и раненым перестали вести счет. Было важно спасти технику и вывести ее из-под огня. И лишь затем, наспех пополнив потрепанные при отступлении части свежими силами, побыстрее снова бросить их в бой. Казалось, бесконечному отступлению под огнем противника не будет конца. Выйти живым из этой кровавовой мясорубки можно было только чудом. И такие чудеса, хоть и редко, но случались.
   Движение на шоссе застопорилось. Санитарный батальон тоже остановился. Воспользовавшись остановкой, Марчевский отправился доложить командиру батальона о состоянии находящихся на его попечении раненых. Не успел он отойти и сотни метров от грузовика, на котором его санчасть двигалась к новому оборонительному рубежу, как в небе над дорогой появился «Юнкерс». Самолет с крестами на крыльях летел так низко, что можно было невооруженным глазом разглядеть лицо пилота. Пройдя на бреющем полете над колонной, он практически в упор расстрелял всю батальонную медицину. В мгновение ока от сотрудников доктора Марчевского остались лишь куски окровавленного мяса да лужи крови. От пылающих остовов грузовиков, что еще секунду назад были батальоном, валил черный дым. Из всего санитарного батальона только он один чудом остался в живых.
   В первые месяцы войны молодой поляк быстро совершенствовался в русском языке. Тем более, что команды начальства не отличались разнообразием. Как бы компенсируя скудность языка, эти приказы были обильно сдобрены матерной лирикой. Самым популярным приказом в первый год этой страшной войны почти во всех частях Красной Армии была команда: «Давай назад, твою мать...». Уцелевших бойцов и командиров из разбитых регулярных частей наспех объединяли, образуя небольшие, хоть сколько-нибудь боеспособные соединения, и вновь бросали в пекло боя. Чудом уцелевший Марчевский попал в одно из таких соединений. Стараясь не напороться на врага, эта маленькая, голодная, оборванная, почти безоружная импровизированная воинская часть прошла пешком более 100 километров по тылам противника, пока не влилась в более крупное отступающее соединение. Доктор Марчевский пробыл на фронте до конца 1942 года. Будучи по профилю санитарным врачом, он отвечал за гигиену среди личного состава части, стремясь не допустить среди бойцов эпидемий острозаразных заболеваний, которые в полевых условиях могли начаться в любую секунду. Боевые потери среди солдат в первые годы войны и так были огромны. Если не предотвратить распространение инфекционных заболеваний, число человеческих жертв может вырасти до астрономических цифр. Не лучше обстояло дело в военные годы и среди гражданского населения Советского Союза. Истощенное постоянным недоеданием, вымотанное тяжелой работой, население советского тыла было настолько ослаблено физически, что любая инфекция грозила в считанные дни перерасти в серьезную эпидемию. Следовало вовремя выявить возможные очаги болезни и попытаться их ликвидировать. Для такой работы нужен был опытный специалист. Именно таким стал за годы войны молодой врач Соломон Моисеевич Марчевский.
   Может показаться странным, но к середине войны, когда счет погибшим на полях сражений еще шел на десятки тысяч, в столице Советского Союза жизнь постепенно нормализовывалась. Война, конечно, чувствовалась и здесь: карточки на продукты питания, километровые очереди у магазинов, бесконечно длинный рабочий день и семидневная рабочая неделя на предприятиях. Но вернувшиеся из эвакуации институты и научные учреждения уже вновь открыли свои двери для студентов и врачей, желающих получить диплом или повысить свой профессиональный уровень.
1942-43 годы Марчевский работал в Перми санитарным инструктором Министерства здравоохранения. Отсюда он и был направлен в Москву на повышение квалификации, а, закончив курсы, набравшийся опыта и знаний, вернулся в Пермь с четким желанием продолжить борьбу за здоровье россиян. Доктор Марчевский не успел доехать до места, как его догнал приказ: «Перевести врача Марчевского Соломона Моисеевича в распоряжение правительства Белоруссии». Почему именно Белоруссии? Неужели в России к концу 1943 года уже был избыток врачей, или вопрос борьбы с эпидемиями был снят с повестки дня? Вовсе нет. Оказывается, все было значительно проще. К началу 1944 года советские войска освободили Белоруссию. Следовало заново налаживать мирную жизнь. Будучи выпускником Минского медицинского института, доктор Марчевский автоматически превращался в белорусский «национальный кадр». И было логично вернуть его на работу в родную республику. Собрав свои небогатые пожитки, Марчевский отбыл обратно в Москву.
   Столица Белоруссии, Минск, была освобождена от фашистов 3 июля 1944 года. В тот же день вечером литерный состав увозил в освобожденную республику членов ее первого послевоенного правительства. Среди пассажиров этого поезда был и Соломон Моисеевич. 5 июля он вместе с другими сотрудниками министерства здравоохранения уже был в Минске. Времени на раскачку не было. Работы был непочатый край. Демобилизовавшись, доктор Марчевский занял предложенную должность начальника эпидемиологического управления БССР, параллельно оставаясь консультантом-эпидемиологом Советской армии.

                *   *   *

   Когда и где впервые в мире было применено биологическое оружие массового поражения? Может показаться странным, но первое примитивное бактериологическое оружие применили белые поселенцы против индейцев в Америке. К моменту высадки европейцев на североамериканском континенте здесь еще не знали о существовании такой смертельно опасной болезни, как черная оспа. Белые пришельцы постарались, чтобы местные жители восполнили этот «пробел в образовании». Прибывшие в Америку первые европейцы привезли с собой несколько больных черной оспой. Затем «со своего широкого плеча» одарили аборигенов одеждой и одеялами умерших от оспы больных. Эпидемия стала распространяться с невероятной скоростью. За короткий период от «неизвестной» болезни умерли сотни тысяч не привитых и не имеющих иммунитета местных жителей, «освободив» тем самым жизненное пространство для первых белых граждан Соединенных Штатов.
   Июнь 1944 года. Советская армия продвигается с боями по территории Восточной Европы, освобождая страны от фашистской оккупации. В одной из таких операций войска Второго Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского освободили лагерь, в котором содержались мирные жители, согнанные сюда нацистами с оккупированных территорий. Почти сразу же всплыл страшный факт: в лагере вовсю свирепствовала эпидемия сыпного тифа. Расчет нацистов был прост: вошедшие в лагерь советские солдаты заразятся и заболеют тифом, в дальнейшем эпидемия перекинется и на соседние боевые соединения, нанеся большой урон войскам. Вновь примитивная, но биологическая война.
   Для борьбы с эпидемией доктор Марчевский обратился к маршалу Рокоссовскому с просьбой о содействии. Совместно с военврачом из штаба армии, эпидемиологом Второго Белорусского фронта и представителями разведуправления был выработан план действий:
не допустить введения советских войск в лагерь, где находились больные тифом;
снабдить медперсонал, работающий в эпицентре эпидемии, необходимыми защитными средствами и медикаментами;
организовать сортировку больных по степени тяжести заболевания;
срочно развернуть несколько полевых госпиталей, показанием к госпитализации считать степень тяжести заболевания в каждом отдельном случае;
изолировать трупы умерших от тифа, чтобы предотвратить дальнейшее распространение инфекции.
   План был одобрен и подписан лично маршалом Рокоссовским. Работа закипела. Благодаря усилиям доктора Марчевского и его коллег, эпидемию сыпного тифа среди советских солдат удалось предотвратить.
Вскоре в расположение Второго Белорусского фронта прибыла комиссия во главе с писателем Алексеем Толстым. В ее задачу входило обнаружить и предать гласности следы преступлений, совершенных нацистами над мирным населением оккупированных территорий. Запланированная нацистами вспышка сыпного тифа была расценена комиссией как тяжкое преступление, а работа группы эпидемиологов оценена как акт героизма и мужества.

                *   *   *

                Следуя статье 20 УК РСФСР,
                Объявить врагом трудящихся
                И изгнать из пределов СССР!
                Пусть там на чужбине хоть подохнет.
                (А. Солженицин. «В круге первом».)

   Что делает жизнь человека интересной, захватывающей, а главное – уникальной, непохожей на другие жизни? Нередко случается, что биография даже неординарного человека, положенная на бумагу, вдруг становится скучной, пресной, малоинтересной. Читателю не хватает ружейной пальбы, погони или, в крайнем случае, маленькой любовной интрижки. Чтобы добавить перца, финал истории обязательно должен быть неожиданным, скрытым за занавесом таинственности и пугающей неизвестности. Жизнь любого человека делают интересной не глобальные события его биографии, связанные с историей государств и целых народов, а незначительные подробности, благодаря которым одна жизнь становится непохожей на все другие. Эти особенности необходимо уловить, отсеять из общей массы фактов, сохранить их особый колорит, присущий только этой единственной личности, и донести до читателя в максимально близком к реальности виде. Только тогда можно будет прочувствовать эпоху, что стоит за плечами героя, ощутить вкус и запах тех лет, на которые выпал его «золотой век». Значительно легче писать роман о судьбах несуществующих героев, не опасаясь ошибок и нестыковок. Здесь автор может с легкостью вести свои персонажи по узким петляющим дорожкам придуманной им жизни, подводить своих героев к краю пропасти, а затем одним росчерком пера выводить из жизненного тупика, вселяя в душу читателя надежду, что все еще может закончиться благополучно. В биографическом эпосе таких перепадов нет и быть не может. Конец истории, как правило, заранее известен; главные вехи глубоко вбиты в грунт по обочинам жизненного пути героя, они стоят незыблемо, несмотря на колебания почвы и атмосферные катаклизмы. События, не заслуживающие по мнению рассказчика внимания, последний, как правило (сознательно или подсознательно), упускает, либо стремится оттеснить на задворки биографии, делая тем самым повествование о своей жизни свободным от повседневных неурядиц и грязных склок. Биограф же, со своей стороны, должен приложить титанические усилия, чтобы лужи слез и ошметки грязи, высохшей на стоптанных от долгого шатания по переулкам жизни башмаках героя, не оказались бы в фокусе читателя. И герой, и автор стремятся преподнести читателю правду в чистом, рафинированном виде. Препятствовать такому видению и изложению событий трудно, порой невозможно. Тем более, что по прошествии лет острота событий нивелируется, углы сглаживаются, события, некогда волновавшие героя, сохранились лишь в ментальной памяти как факты биографии, лишенные эмоций.
   Нередко в памяти вместо самих событий остается лишь общий фон происшедшего. Однако бывает и наоборот: память сохраняет только чувства, зачеркивая, либо стирая напрочь сами события, ставшие причиной тех эмоциональных бурь. Такова природа человека. Если бы его защитные механизмы были бы слабее, вопрос о сохранении цивилизации на Земле уже давно встал бы во всей своей остроте и актуальности, и решение было бы не в пользу человека.
               
                *   *   *

   До декабря 1944 года Марчевский занимал должность начальника эпидемиологического управления Белоруссии. После освобождения Польши от фашистов польское правительство затребовало его к себе.
Доктор Марчевский давно мечтал вернуться на родину. Еще работая в Перми и будучи секретарем организации «Польских патриотов», он подал просьбу о мобилизации его в польскую армию. Может показаться странным, но отказ был мотивирован тем, что польской армии уже не нужны врачи. На самом деле это была лишь отговорка: талантливого врача-эпидемиолога стремились всеми силами удержать в рядах Советской Армии.
    Но тропинки судьбы извилисты, а сам путь человека по Земле непредсказуем. Когда в Кремле было решено создать в Польше Комитет польских патриотов, кто-то удачно вспомнил о докторе Дробнере. По указанию Сталина последний был освобожден из лагеря (по счастливой случайности к тому времени он чудом еще не был расстрелян) и спешно доставлен в Москву.
   Сталин лично принял у себя всех членов комитета польских патриотов. На приеме Иосиф Виссарионович сделал доктору Дробнеру «замечание»: «Вы знаете, к сожалению, ваш русский оставляет желать лучшего». На что доктор Дробнер резонно заметил: «Не спорю. Зато мой советский язык в полном порядке».
Тут же на месте Сталин распорядился:
«Товарищу Дробнеру следует срочно пошить несколько костюмов». Затем добавил: «Непрестало будущему министру в новом правительстве свободной Польши быть одетым кое-как». (Как будто еще вчера не было исправительно-трудового лагеря на краю света.   Не было этой изнурительной работы и повседневной борьбы за пайку хлеба. А, возможно, «красный монстр» решил, что Болеслав Дробнер перевоспитался, что сейчас он будет верой и правдой служить только ему. Тому, кто не покладая рук борется за счастье всего рабочего люда на планете). Доктор Марчевский не принадлежал к тем избранным, которым по указанию Отца Народов кремлевские портные шьют костюмы. Он не претендовал на министерское кресло в будущем правительстве народной Польши. Этот простой польский еврей всего лишь хотел вернуться на Родину, туда, где погибла от рук нацистов его семья, где еще витали души близких людей. Соломон Моисеевич был врачом от бога и хотел заниматься своим любимым делом у себя на родине.
   Если у вас в квартире в полночь раздается стук в дверь, обычно это не предвещает ничего хорошего. Тем более в те годы, когда свою главную работу, аресты, органы проводили преимущественно по ночам.
В одну из холодных ночей декабря 1944 года пришли и за Соломоном Моисеевичем Марчевским. К счастью, это были не «люди из органов». Его срочно вызывали в ЦК компартии Белоруссии.
«Что-нибудь случилось?» – спросил доктор Марчевский нарочного, забыв на минуту, что это обычный режим работы в управленческом аппарате страны.
«Нет, все спокойно. Просто с вами хочет переговорить первый секретарь».
В кабинете первого секретаря компартии Белоруссии находились несколько незнакомых Марчевскому чиновников. По тому, как вольно они вели себя в резиденции хозяина республики, чувствовалось, что эти люди обладали немалой властью и большими полномочиями. «Здравствуйте, я доктор Штахельский*» – представился один из них, неожиданно обращаясь к Марчевскому по-польски.
«А я – Польский, белостокский воевода» **, – представился второй.
 «Мы уполномочены уладить вопрос о возвращении бывших польских граждан в Польшу.»
«Эти товарищи, – вмешался в разговор Первый секретарь компартии Белоруссии, – хотят, чтобы Вы вернулись в Польшу. А что Вы лично думаете по этому поводу?»
    Двигаться следовало очень осторожно, чтобы не споткнуться, или того хуже, не напороться на мину. Явно выраженная радость по поводу возможности покинуть Советский Союз могла стоить жизни. Спорить с представителями власти вообще опасно. А тем более, когда речь идет о шаге, который может быть расценен как предательство или измена новой Родине, первому в мире социалистическому государству. Но очень уж хотелось Марчевскому оказаться побыстрее на Родине.
«Я поляк и мое место в Польше».
По глазам министра было видно, что такой ответ не доставил ему
радости и он попытался убедить Соломона Моисеевича изменить свое решение:
«Разве Вам здесь плохо? Мы вас воспитали, сделали из Вас человека, врача. А теперь Вы хотите нас покинуть. Вы нужны Белоруссии».
«Я бы с удовольствием остался, но мне нужно строить социализм в Польше», – мотивировал свое желание вернуться на родину доктор Марчевский. Возразить на это что-либо было трудно. Скажи этот партиец, что в братской стране не нужно строить социализм, в момент обвинят во вредительстве и при всех регалиях и должностях, скорее всего, расстреляют.
   Через несколько дней Соломона Моисеевича пригласил к себе заместитель премьер-министра республики. Он не вел дискуссии на политические темы, не давил на Марчевского, напоминая, что он выучился благодаря щедрости и гуманности советского строя,
_______________________
*Доктор Штахельский после войны стал министром здравоохранения Польши.
**Господин Польский в новом послевоенном правительстве получил должность министра освобожденных районов.
приобрел богатый опыт и, вообще, остался жив, он сделал Марчевскому невероятное по своей щедрости предложение:

   «Оформите через свое министерство командировку в Польшу и отправляйтесь искать своих родных. Думаю, за месяц справитесь. Если не хватит месяца, оставайтесь столько, сколько потребуется. Я прямо сейчас подпишу приказ, и можете отправляться хоть завтра утром».
Вот уж воистину царская милость!

                *   *   *
   За окном холодная зимняя ночь. Стрелки часов приближаются к полуночи. Настойчивый и властный стук в дверь. Так стучат только те, кто считает, что имеет полное право в любой час суток вторгнуться в личную жизнь каждого из граждан «своей вотчины». Чем выше пост в управленческом аппарате занимает лицо, желающее сейчас же, немедленно, пообщаться с кем-нибудь (ни важность, ни срочность проблемы при этом не играют никакой роли), тем более бесцеремонно ведут себя его курьеры. У подъезда – черный автомобиль с зажженными фарами. В столь неурочный
час* доктора Марчевского срочно требует к себе Третий секретарь
компартии Беларуссии:
«Доктор Марчевский, хотите взглянуть на телеграмму из Москвы?
Что за телеграмма?
Телеграмма от товарища Молотова, адресованная Первому секретарю компартии Белорусссии.
Но я же не Первый секретарь.
И тем не менее».
Партийный служка протянул Соломону Моисеевичу бланк правительственной телеграммы-молнии и потребовал зачитать вслух ее содержание:
   «Предписываю немедленно откомандировать врача Марчевского Соломона Моисеевича в распоряжение Польского Комитета Национального Освобождения.
                Вячеслав Михайлович Молотов» **.
___________
* На самом деле время было самое «урочное». Подстраиваясь под Сталина, работавшего исключительно по ночам, все руководители союзных республик тоже находились на рабочих местах в ночное время суток (прим. автора).
** В.М. Молотов (1890-1986) – один из партийных лидеров в правительствах Ленина и Сталина. В 1939-49гг. был Наркомом, затем Министром иностранных дел СССР. Один из наиболее активных организаторов массовых репрессий 30-х и начала 50-х годов в Советском Союзе (прим. автора)
 

    «Что Вы на это скажете?» – спросил кадровик. Он много бы отдал за то, чтобы проникнуть в хитрые и коварные еврейские мозги стоящего перед ним «типа», постараться разгадать истинную суть
его замыслов. Не каждый день приходится получать из Москвы «молнии», в которых требуют направить (да еще срочно) какого-то третьеразрядного чиновника за кордон. Здесь нужно быть начеку. Лучше этого Марчевского вообще не отпускать от себя, а постараться уговорить остаться в Белоруссии. Тем более, что перед поездкой в Польшу он объязательно поедет в Москву и, возможно, встретится с самим Молотовым. Кто знает, что он может рассказать Молотову в Москве».
Пока эти мысли вереницей проносились в мозгах, с его лица не сходила маска фальшивой теплоты и приветливости. Опасаясь бурно выражать свою радость по поводу прочитанного, Соломон Моисеевич сдержанно ответил: «Я доволен».
   «Но мы можем исправить положение», – как бы не услышав ответа доктора Марчевского, любезно предложил собеседник:
«Можно сообщить в Москву, что Вы не готовы уезжать из СССР, и все уладится. Наш Первый секретарь, товарищ Пономаренко, завизирует ваш отказ, и мы сообщим об этом Молотову».
   Ситуация становилась опасной. Наступили такие времена, когда    шаг мог стоить любому человеку если не жизни, то уж карьеры наверняка. Но желание поскорее увидеть у себя за спиной пограничный столбик СССР, было сильнее любой опасности. Помолчав немного, Соломон Моисеевич предложил собеседнику свою версию происходящего. Он стремился, чтобы это слышалось как можно более естественно и искренне. В его словах должна, в первую очередь, звучать забота о карьере Первого секретаря Белоруссии:
   «Нельзя ставить в неудобное положение перед Москвой товарища Пономаренко В конце концов, кому-то ведь надо строить социализм и в Польше».
Услышав такой «железный» аргумент, собеседник даже не попытался скрыть иронии в голосе:
«Строить социализм? – ехидно усмехаясь, спросил он. – Это вы будете строить социализм? Будете ходить с красным знаменем по улицам и распевать революционные песни?»
Затем, в момент став серьезным, заявил:
«Социализм можно построить где угодно, только не в Польше. Кто там у них в Польше может стать премьер-министром? Осут Комаровский, этот кооперативщик? *»
____________________
*Осут Комаравский был до войны членом одного из многочисленных кооперативов в Польше. А такое не прощается!

   Кандидатура Комаровского показалась этому честному коммунисту такой неподходящей, что он от возмущения сломал в руке папиросу. Немного успокоившись и взяв себя в руки, закурил и продолжал давить. Но безуспешно. Марчевский твердо стоял на своем. Он готов был объяснить каждому, как ему не терпится начать приносить пользу Народной Польше. Тем более, когда на это есть благословение Москвы.
   Когда человеком движет страх, никакие посулы немедленного благополучия, наград, повышения оклада, шикарной, из фонда партаппарата, квартиры не действуют. Страх – самое сильное чувство, оно выше любых соблазнов.
В трудовой книжке Соломона Моисеевича Марчевского появилась уникальная запись: «Освободить от должности начальника Управления эпидемиологии Министерства здравоохранения БССР и направить в распоряжение Польского Комитета Национальной Независимости».
   Стремясь поскорее покинуть Советский Союз, Марчевский как в воду глядел. Уже оказавшись вне пределов СССР, он продолжал следить за строительством социализма на одной шестой части планеты. Каждый новый день еще больше подтверждал правильность решения, принятого им в те далекие дни.

                *   *   *
   От платформы минского железнодорожного вокзала отходил состав. В спецвагоне удобно расположились лица не последней величины. Для таких именитых гостей Лазарь Моисеевич Каганович, министр путей сообщения в сталинском правительстве, предоставил свой личный вагон. Здесь не было верхних полок и общих, открытых
для всеобщего обозрения, клетушек, в которых ютились простые пассажиры. Вагон состоял только из двухместных купе. Их заселили журналисты из Франции, Англии, США и один журналист из далекой Австралии. Каждый из них представлял левую прессу своей страны. Право на эту необычную командировку они должны были честно отработать, восхваляя в своей газете успехи советского строя. Одно из свободных купе, как водится, занял майор МГБ, курировавший высоких гостей. Среди пассажиров рангом пониже были представитель нового польского правительства (первый секретарь организации Польских Патриотов), в недавнем прошлом зарабатывающий себе на хлеб учительством в одной из белорусских деревень, и мало кому известный польский врач по фамилии Марчевский. Следуя указанию министра путей сообщения СССР, состав должен был прибыть в Люблин не позднее 31 декабря 1944 года. В ночь на первое января нового, 1945 года, было запланировано официально объявить об изменении статуса Народного Комитета Освобождения Польши на Временное Правительство Польши.
   Глядя через вагонное окно на убегающие назад нескончаемые километры белорусских лесов, Соломон Моисеевич Марчевский вновь и вновь прокручивал в памяти «запись» той беседы, в которой он, возможно впервые, четко сформулировал для самого себя причины, по которым стремился побыстрее покинуть Страну Советов.
Почему-то всегда самые задушевные разговоры советские люди предпочитают вести на кухне. Это никогда не происходит на трезвую голову. У газовой горелки сидеть тепло и уютно, легко пьется, с аппетитом закусывается. Такая обстановка располагает к интимности и долгим душевным беседам. Цепляя на вилку малосольный огурчик домашнего засола, зажевывая им опрокинутую стопку водки, возникает потребность поделиться с сотрапезником самым сокровенным, что давно спрятано в глубине души и не дает покоя. Чем больше выпито, тем роднее становится собеседник. И не важно, видишь ли ты своего сегодняшнего собутыльника впервые, познакомившись с ним час назад в очереди у винного ларька, или это твой одноклассник, с которым ты просидел 10 лет за одной партой. В эту минуту откровения он единственный, кто понимает тебя, кому можно открыть душу и полностью доверить свои самые сокровенные мысли. У русского человека любой душевный разговор начинается с философии жизни, затем плавно переходит на интимные прелести соседки из дома напротив и заканчивается обсуждением мировой политики. Когда выпито сверх меры, в воздухе материализуется древний, как мир, но всегда актуальный вопрос: «Ты меня уважаешь?» с тем же вечным контрвопросом «Нет, скажи, а ты меня уважаешь?» Если добавить к этой «почти гамлетовской» проблеме еще по граненому стакану, о мирном решении вопроса взаимоуважения уже не может быть и речи. Задав друг другу трепку, поплакав, затем напоследок расцеловавшись и пропев в два голоса с десяток душевных песен, друзья расстаются с чувством, что вечер удался на славу.
   С товарищем Киселевым доктор Марчевский не обнимался, песен не пел, вопроса уважения к собственной персоне не поднимал, хотя сидели они, как водится, на кухне, пили что-то сорокаградусное, закусывали огурчиками и вели задушевную беседу:
  «Скажите, Соломон Моисеевич, – спросил хозяин у гостя – чем вы все-таки недовольны?»
Как только был задан это «опасный» вопрос, Марчевский моментально протрезвел, мысли стали стройными и логичными, как всегда.
   «Клянусь, – пообещал Киселев, – этот разговор останется между нами. Расскажите мне честно, как другу, что вам мешает».
«Я всем доволен, мне здесь хорошо. Я хорошо работаю и знаю, что вы это цените», – искренне признался доктор Марчевский.
Возможно, кто-то другой и закончил бы на этом свой монолог, но не он. Он не хотел, чтобы собеседник должен был сам докапываться до истины, стремясь прочесть то, что написано между строк. Любые гипотезы и догадки, возникшие в чужом уме, могли дать неправильную трактовку его, Марчевского, высказываниям. Поэтому любую мысль лучше облечь в слова и представить оппоненту в доходчивой форме:
   «Я боюсь оставаться в Советском Союзе. Боюсь, что снова могут наступить тревожные времена».
   «Что вы такое говорите!» – стал горячо возражать Киселев. – Ежовщина* уже никогда не повторится.»
   «Ни Вы, ни члены Политбюро в Москве не знают, что может повториться, а что нет. Может наступить момент, когда меня вызовут «куда следует»** и спросят:
  «Гражданин Марчевский (уже не «товарищ», а именно «гражданин»), почему вы остались в Советском Союзе, а не вернулись в Польшу, как все поляки?» Что я им отвечу?
   Что мое начальство уговаривало меня не уезжать? Вы скажете, что даже не знаете, кто такой этот доктор Марчевский».
   «Как вы можете так думать! Да я...я... – Киселев чуть не задохнулся от возмущения и обиды. – Да я же за Вас жизнь готов отдать!»
  «Не отдавайте за меня жизнь, – спокойно, без патетики ответил доктор Марчевский, – у Вас семья, дети. Вы сами должны жить. Когда Вас вызовут, чтобы дать показания, вы меня знать не захотите. И с вашей стороны это будет абсолютно правильно. Вот этих времен я и боюсь».
Чтобы поставить все точки над «и», добавил:
   «Тогда меня здесь не было, но я знаю по рассказам, что
происходило в СССР в те годы. Так что давайте не будем об этом говорить. Я вижу, и Вы не охотник до этих воспоминаний. Забудем наш сегодняшний разговор. Мы были друзьями и останемся друзьями. Но я хочу вернуться в Польшу. Я боюсь грядущих дней».

 
                *   *   *
 


________________________
*Ежовщина – бытующее в народе нарицательное периода репрессий в советской истории по имени Ежова – генерального комиссара Госбезопасности, арестованного и расстрелянного в 1939 году (прим. автора).
** Имеется в виду привод на допрос в органы Госбезопасности (прим. автора).
 


                Призрак бродит по Европе,
                Призрак коммунизма.
                (К.Маркс.  Ф. Энгельс.
                «Коммунистический Манифест»).

   За окном вагона темная зимняя ночь. Лишь изредка придорожный фонарь на переезде разрывает эту глухую тьму, высвечивая небольшой участок леса. Появившись на секунду в пучке света, деревья-великаны убегают назад, чтобы вновь скрыться в лесной чаще. И снова вокруг лишь темнота да свист и завывания холодного ветра. Литерный состав бежит к польской границе. Поезд движется без остановок. Семафоры мигают ему своими ярко-зелеными глазами, освобождая путь. Мерный стук колес скандирует в такт движению поезда: «По-спе-ши! Не-опо-здай! Это ар-хи-важ-но!». Но вот неожиданная остановка в Киеве. На перроне высоких гостей встречает лично министр иностранных дел Украины. На самом деле особых причин для этой остановки нет. Скорее всего, состав проследовал бы через столицу Украины так же, как через множество больших и малых городов СССР. Причиной этой задержки, как потом оказалось, была ностальгия. Ванда Василевская, будущий член первого правительства социалистической Польши, жена Корнейчука, одного из советских партийных лидеров, изъявила желание совершить прогулку по родному городу.
   Над зданием вокзала ветер треплет национальные флаги СССР, Украины и Польши, а на перроне духовой оркестр играет государственные гимны. Корреспонденты местных газет ослепляют гостей вспышками фотоаппаратов. После приветственных речей прогулка по городу, а вечером, как водится, банкет. За столами беспрерывно звучат тосты за здоровье товарища Сталина, его мудрую национальную политику и стратегический гений. Без конца наполняются и поднимаются бокалы. Хозяева и гости пьют до дна за прозорливость Великого Кормчего, который не жалеет усилий, чтобы в освобожденной от нацистов Европе как можно быстрее материализовался бы призрак коммунизма. Под утро пассажиры, отяжелевшие от выпитого и съеденного, с трудом добираются до вагона. Состав, набирая скорость, бежит к границе. Необходимо нагнать упущенное время. 31 декабря 1944 года, как запланировано, поезд прибывает в Польшу. Вновь на вокзале звучат государственные гимны СССР и Польши. Снова, как в Киеве, приветственные речи, прославляющие интернациональную политику Отца Народов, а вечером – очередной банкет. Строго говоря, доктор Марчевский никак не подходил к этой категории первых лиц государства. Но страх попасть впросак и не оказать кому-нибудь из высоких гостей положенных ему по рангу почестей, был выше логики. Кто-то там, «наверху», распорядился, чтобы всех без исключения пассажиров «вагона Кагановича» поселили в самую шикарную гостиницу города, а затем пригласили на прием, который давало в тот вечер новое польское правительство.
   Этот прием по духу и внешним атрибутам ничем не отличался от тех попоек, которые устаивала советская партийная элита у себя на Родине. Основным ритуалом этого фальшивого веселья были бесконечные тосты за мудрость и дальновидность всех корифеев коммунистической науки. В первую очередь, конечно, поднимали бокалы за здоровье товарища Сталина. Гости изощрялись, стараясь перещеголять друг друга в витиеватости здравиц. Наслушавшись до тошноты упражнений в партийном словоблудии, Соломон Моисеевич тоже поднял бокал. Но пил он не за Кормчего. Он подошел к Булганину, тогдашнему представителю МИДа СССР в Польше, и предложил тост за процветание польско-советской дружбы. Всем присутствующим пришлось снова выпить.
   Наконец, торжества завершились, и высокие гости отбыли восвояси. Жизнь в новой Польше начала входить в обыденную колею. Первым назначением доктора Марчевского в Народной Польше стала должность областного эпидемиолога Белостокской области. Прежде чем полностью посвятить себя работе, Марчевскому следовало уладить «незначительные формальности». Для этого нужно было вернуться в Белоруссию, чтобы уволиться с работы и забрать свои скудные пожитки. Ситуация, в которой оказался Соломон Моисеевич, была непростая: любой неосторожный шаг грозил перерасти в серьезную проблему. С одной стороны, он, вроде бы, легально приехал в Польшу. Фактически же на руках у Марчевского было только командировочное удостоверение (правда, подписаннного лично Молотовым), из которого следовало, что он направлен Советским правительством в братскую Польшу «строить социализм». А значит, его визит на Родину был временным и предусматривал по истечении срока командировки возвращение в СССР. Как сейчас вернуться в Минск хотя бы на несколько дней, чтобы уладить дела и попрощаться с коллегами и друзьями? Задача была не из легких и представлялась на первый взгляд не просто трудно выполнимой, а вообще неразрешимой. Пришлось идти на прием к замминистру здравоохранения Польши профессору Дворжицкому, который отфутболил просителя в канцелярию премьер-министра.
   Занимающий этот пост Яков Берман* в те годы был «самым
важным» человеком в стране. Этот статус «всемогущего» давала ему не сама должность премьер-министра. В его обязанности входил надзор от имени СССР за деятельностью всех правительственных учреждений молодой Польши. На столе у Якова Бермана стоял телефон прямой связи с Москвой, позволяющий не выходя из кабинета быстро решать щекотливые вопросы. Визит к Якову Берману положительных результатов не дал. Но Марчевский был не из тех, кто оставляет вопросы нерешенными, полагаясь на удачу или на волю случая. Соломон Моисеевич обратился за помощью к советскому послу в Люблине. На вопрос посла, откуда у польского еврея такой грамотный партийно-русский язык, Марчевский объяснил под чьим началом ему довелось работать в Белоруссии и попросил при случае передать привет Георгию Максимилиановичу Маленкову.** Когда мелкая партийная сошка, благополучие и жизнь которой зависела от одного телефонного звонка«сверху», услышал от Марчевского предложение позвонить в Москву, чтобы удостовериться в правдивости его рассказа, он моментально выдал Соломону Моисеевичу разрешение на возвращение в Белоруссию.***
 Приехав в Минск, доктор Марчевский неожиданно оказался в самой гуще событий. В те дни здесь проходил республиканский съезд врачей Белоруссии. Соломон Моисеевич не мог отказать себе в удовольствии повидать (скорее всего в последний раз) старых друзей-коллег. Разузнав в Наркомздраве**** где проходит съезд,
______________________
*Яков Берман – выходец из семьи зажиточных польских евреев, рано заразился «вирусом социализма». Жена Якова Бермана курировала в польском министерстве здравоохранения стоматологическую службу, а брат был в Израиле депутатом Кнесета.
 **Маленков Г.М. в те годы занимал пост секретаря Президиума ЦК партии, должность выше той, что была отведена Булганину в советской иерархии. Это автоматически делало этих людей врагами. ***Паспортов в те годы в СССР еще не было. Все поездки по стране, а тем более за рубеж, оформлялись как служебные командировки. ****Наркомздрав (сокр.) – Народный Комитет Здравоохранения.


он отправился на заседание. Кто-то из сидящих в президиуме увидел, как доктор Марчевский входит в зал, и пригласил его в президиум. И здесь судьба подарила ему одну из своих иронических улыбок. Марчевскому пришлось подняться на трибуну и приветствовать делегатов съезда от имени нового польского правительства.
   В январе 1945 года государственные учреждения стали перебираться из Люблина обратно в Варшаву. Подвергшаяся за годы войны неоднократным налетам гитлеровской авиации, затем обстрелянная несчетное число раз советской артиллерией, древняя польская столица лежала в руинах. В городе не было даже минимальных условий для размещения государственных учреждений. Чистая, ухоженная и благоустроенная до войны, в январе 1945 года Варшава представляла собой одну большую свалку. Улицы были завалены грудами камней, покрытых едкой кирпичной пылью. Осколки кирпичей, битое стекло, горы пришедшей в полную негодность домашней утвари преграждали путь любому джипу-вездеходу, который по замыслу его конструкторов должен был обладать высокой проходимостью и не бояться завалов. Улицы города были пусты: за целый день здесь можно было не встретить ни одной живой души. Но принятое «наверху» решение отменить невозможно. Никакие доводы в расчет не принимаются, когда речь идет о шагах, имеющих политическое значение для престижа страны. Может показаться чудом, но среди варшавских развалин для министерства здравоохранения нашлось приличное здание. Построенный до войны на деньги корпорации Форда, дом на улице Хотинского 22 каким-то чудом мало пострадал от бомбардировок и обстрелов. До войны в нем размещался Государственный институт санитарии и гигиены. Предоставив кров новым жильцам, дом остался «медицинским».
Чтобы восстановить страну, нужно в первую очередь иметь много рабочей силы. В СССР этот вопрос был решен с присущей этой стране «гениальностью»: послевоенный поток заключенных ГУЛАГа – людей, проложивших своей кровью путь к великой победе над фашизмом, – стал тем человеческим материалом, благодаря которому страна-победительница поднялась из руин. Основная «вина» этих людей состояла в том, что, освобождая Европу от нацистов, они имели несчастье побывать за «железным занавесом». Наступая с боями по разбитым дорогам Польши и Германии, поминутно рискуя собственной жизнью, теряя в схватках с врагом друзей-однополчан, эти солдаты и офицеры не только смотрели по сторонам, но и видели. Ведь смотреть по сторонам им по уставу было не положено. Попытка осмыслить и проанализировать хоть что–нибудь приравнивалось к измене Родине. Но Отец Народов был добр и снисходителен к своим несмышленным детям, не представлявшим себе всю тяжесть "преступления". Вместо бесславной моментальной смерти от пули в затылок он милостиво позволил им медленно доходить в лагерных бараках, отдавая последние силы строительству социализма. Сколько их легло в фундамент заводов-гигантов в Сибири и на Дальнем Востоке, сосчитать невозможно. Никто не считал, во сколько сотен тысяч человеческих жизней обошлись советскому народу помпезные мраморные станции Московского Метрополитена. Когда поток рабочих рук на стройках социализма редел, в стенах НКВД объявлялся очередной аврал. На этот раз брали тех, кто был лично знаком с побывавшими за границей и, следовательно, мог что-то слышать и «заразиться» вирусом низкопоклонства перед Западом. При следующей чистке телячьи вагоны забивали до отказа теми, кто что-то слышал от тех, кто что-то видел... И так без конца. Ведь рабочие руки требовались постоянно в большом количестве.
   Страна не могла позволить себе, чтобы огонь в домнах социализма угас хоть на минуту. Следовало догнать и перегнать Америку, подмять под себя Англию и Францию, стать на карте мира державой номер один, чтобы диктовать свои условия соседям, слепить в Европе такие режимы, которые были бы удобны, послушны и полностью подвластны воле Советского Союза.
     По замыслу польский социализм не должен был ничем отличаться от советского. И, тем не менее, он оказался гуманнее. Но даже этот «гуманный» социализм должен был кто-то строить. Чтобы привлечь в Польшу дешевую рабочую силу, послевоенное правительство Народной Польши решило отправить за рубеж эмиссаров, чтобы разыскать и попытаться вернуть на Родину бывших польских граждан, ушедших с армией Андерса и осевших, в основном, на Ближнем Востоке. Марчевский решил попытаться стать членом этой делегации. Когда стало ясно, что шансы выбраться из страны таким путем равны нулю, Марчевский начал искать другое решение. Существовал вариант нелегальной репатриации в Палестину, которым пользовались во время и после войны европейские евреи, стремящиеся избежать смерти в немецких и советских концлагерях.
    Некоторым из них удавалось успешно преодолеть пограничные кордоны и избежать ареста англичанами по прибытии в Палестину. Другим везло меньше. Часто «нелегалы» попадали в руки политической полиции своей страны, или, благополучно добравшись до берегов Палестины, попадали в руки английских властей и направлялись в лагеря для интернированных лиц на Кипре. Арестованный при попытке перейти границу, он, занимающий сегодня видное положение в польском медицинском мире, терял все, автоматически переходя из категории «благонадежных» строителей социализма в сионисты, на которых новый режим и так уже смотрел косо. В случае неудачи Соломон Моисеевич лишался на всю жизнь любимой работы, а при самом плохом раскладе мог оказаться за решеткой. Доктор Марчевский наотрез отказался идти по такому опасному пути.
   Чтобы решить вопрос о " переезде" в Палестину, не нарушая закона, пришлось хорошенько пораскинуть мозгами. Из канцелярии замминистра удалось вынести чистый бланк с шапкой Министерства здравоохранения Народной Польши. На нем было состряпано письмо с просьбой «выдать загранпаспорта главному комиссару Народной Польши по борьбе с эпидемиями Соломону Моисеевичу Марчевскому и его ассистентке, врачу-микробиологу магистру Зосе Тшешинской для выезда в Швецию. Цель поездки – изучение методов работы микробиологической службы Швеции и освоение новых специальных методик лабораторных исследований». Это ходатайство должен был завизировать Ежи Мужицкий, начальник политуправления польского МИДа (с которым Марчевский познакомился еще в Москве в период своей деятельности в «Организации Польских Патриотов»). Мужицкий подписал эту официальную «липу» и вопрос был решен. С таким документом можно было надеяться покинуть пределы социалистической «зоны». Предстояло уладить еще один щепетильный вопрос. Не хотелось появляться на Западе с паспортом, «замаранным» советской визой. Этим «автографом» наградила Марчевского советская дипломатия во время его визитов в Москву. Начиналась эпоха многолетнего противостояния режимов, которая впоследствии переросла в «холодную войну». Человек, хоть однажды побывавший в Советском Союзе, автоматически становился для Запада неблагонадежным. К официальному ходатайству о выдаче чете Марчевских шведской визы начальник политуправления польского МИДа отнесся более чем спокойно. В этой истории он играл роль простого исполнителя и не рисковал ничем, отпуская этих людей в логово к капиталистическим хищникам. Убедившись, что комиссар настроен дружелюбно, Марчевский решил воспользоваться случаем:
   «Этот загранпаспорт делали в невероятной спешке перед моей первой поездкой в Москву. Не было времени даже подобрать приличную фотографию. Вклеили первое, что попалось под руку. На ней я выгляжу просто ужасно. Скажи своей помощнице, чтобы мне выдали новый паспорт с другой фотографией».
Предложение заменить фотографию в старом паспорте Марчевский отмел на корню, справедливо заметив, что это может поставить под сомнение подлинность самого документа. Через 72 часа Соломон Моисеевич вышел из тех же дверей с новыми загранпаспортами для себя и жены. Путь «за кордон» был почти открыт. Оставалось только получить шведскую въездную визу. Соломон Моисеевич очень не хотел появляться на территории посольства капиталистической страны: это могло вызвать нежелательные слухи, толки, сплетни. А у сплетен, как известно, есть начало, но нет конца. Из своего окружения Марчевский особенно опасался двоих: доктора Зигмунда Гринберга, заведующего одним из отделов польского минздрава, и его сестру, зав. отделом стоматологии в министерстве. До войны Зигмунд Гринберг принадлежал к левой сионистской партии, а его сестра была женой Якова Бермана, зам. премьер-министра Народной Польши. Все годы знакомства их политические взгляды резко расходились, что сделало этих людей непримиримыми врагами. Получить визу «заочно», не переступая порога посольства, Марчевскому помог тот же Ежи Мужицкий: он был лично знаком с послом Швеции в Польше. Чтобы не ставить начальство в неудобное положение, Соломон Моисеевич перед отъездом передал соседу по квартире запечатанный конверт, адресованный министру здравоохранения. В нем была просьба освободить его от всех занимаемых должностей по собственному желанию. (Упаси Боже, не в связи с отбытием за кордон!) По замыслу Марчевского письмо должно было попасть к министру на стол через 48 часов после его отъезда. Он рассчитывал, что к этому времени они с женой уже будут на противоположном берегу Балтики.
   Проводы были более чем скромными. Об отъезде семьи Марчевских знали лишь самые близкие люди. Но как быть уверенным, что в критическую минуту кто-то из друзей (из зависти, стремления выслужиться перед новой властью либо просто из любопытства посмотреть, что случится, если...) «не воткнет нож в спину?» В таких случаях надеяться можно лишь на себя, а полагаться только на интуицию, на подсознательное умение чувствовать людей, читать их мысли, ощущать, что творится в их душах, какие страсти бушуют в их сердцах. Всю свою жизнь доктор Марчевский был и остался непревзойденным психологом, умеющим с первых минут знакомства по взгляду, манере разговора, мимике и другим, лишь ему одному ведомым признакам, безошибочно определять, с кем можно общаться свободно, а с кем лучше вовсе не иметь дела. Соломон Моисеевич всегда чувствовал, насколько сидящий перед ним незнакомец заслуживает теплого к себе отношения, открытости и искренности в общении. Своей чистотой души, порядочностью и равнодушием к материальным благам доктор Марчевский и «заслужил честь» стать тем, кем стал, перенести все то, что выпало на его долю, сохранив при этом светлый ум и память, пронеся через годы страданий чистоту души и веру в людей. Чем дальше жизнь перелистывала листки календаря, тем яснее становилось, что его особая судьба соткана не из общепринятых канонов, по которым существует и общается между собой серая масса двуногих индивидуумов, считающих себя людьми, а, преимущественно, из сносок и исключений к этим правилам и условностям.
   Медленно, но четко, как в лаборатории фотографа при свете красного фонаря, проступают на еще секунду назад абсолютно белом листе бумаги контуры личности большого ученого с незапятнанной репутацией. Соломон Моисеевич никогда не держал фигу в кармане и не прятал ножа за пазухой. Марчевский был упорен в достижении поставленной цели, всегда шел по жизни прямым путем, говорил исключительно правду, как бы она ни была неудобна собеседнику. Он не считался с тем, что эта правда могла больно ударить рикошетом по нему самому. История с «липовой» командировкой в Швецию и обменом паспортов были почти единственными случаями в его долгой, полной трагедий жизни, когда для достижения поставленной цели ему пришлось словчить. Возможно, именно вследствии такой негибкости характера, чистоплотности и постоянного поиска справедливости на него и была возложена особая миссия, за которую он заплатил высочайшую цену. А возможно, это случилось бы с ним в любом случае. Мы, земляне, не знаем, каково наше предназначение в этой жизни: истинная причина происходящих с нами и вокруг нас событий скрыта за гранью неведомого. Лишь изредка, да и то очень немногим, дано увидеть и понять, почему человек поступил именно так, а не иначе, выбрал именно этот, а не другой путь. За тем, что мы, люди, называем судьбой, роком, счастливой случайностью, на самом деле стоит Высший Разум, стремящийся сохранить равновесие сил в обществе. Человек духовно слаб и несовершенен. Он не в состоянии без того, чтобы не испоганить все вокруг своей приземленной страстью к наживе, жадностью и завистью, решить проблемы не только мироздания, но и «элементарные» вопросы духовности и чистоты помыслов. Возможно, на этом жизненном витке каждый из нас расплачивается за грехи прошлых жизней. Но не исключено и то, что именно эта жизнь готовит нас к переходу на следующую, более высокую ступень духовного развития. Большинство сегодняшних обитателей Земли, скорее всего, вновь встретятся в следующих реинкарнациях. Но они не узнают друг друга. Информация о прошлых жизнях глубоко спрятана в генетической памяти. Следующий отрезок земной жизни не должен являться продолжением предыдущего. На каждом этапе жизненного пути человек проходит новые ступени духовного развития. Память о прошлых жизнях не должна влиять на сегодняшние поступки человека. Чем больше будет моральный и ментальный потенциал каждой новой жизни, тем выше поднимется душа, тем чище будут помыслы, тем дольше человек пробудет вне телесной оболочки, тем реже будет его контакт с материальным миром Земли. Вернувшись на Землю в новом облике, такой человек, скорее всего, будет иметь свое, специальное, неведомое даже ему самому предназначение. Задача, возложенная на этого «чистого» индивидуума, далеко не всегда прията и эстетична.
   Зачастую такая миссия сопряжена с массой неудобств в земной жизни. За всем этим стоит высшая цель, известная только тем, кто отправил на Землю этого «курьера». Мир постоянно стремится к равновесию. И кто-то должен это равновесие поддерживать. Покидая Землю, такой «избранный» вправе передать эту непомерно тяжелую эстафетную палочку лишь тому, кто в состоянии ее удержать. Тяжесть миссии состоит в ответственности перед человечеством, которое, в силу своей приземленности и духовной нищеты, не понимает (следовательно, и не принимает), происходящего вокруг. «Избранный» становится изгоем, зачастую кончая свою земную жизнь на эшафоте или в нищете, оплеванный и освистанный толпой. Толпа двуногих выражает свой гнев сгустком выплеснувшихся наружу звериных инстинктов. Но для того, кто чувствует свою избранность, бесчинствующая толпа – не препятствие на пути к цели. Ведь он в ладу с самим собой, его действиями руководит Высший Разум, а душа наполнена чувством прекрасного и звуками небесных мелодий.

                *    *   *

   Когда Марчевский сделал Зосе Тшешинской предложение, она поставила молодому человеку жесткое условие: он должен был обещать девушке при первой возможности покинуть Польшу.
   «Но почему так категорично? – попытался урезонить свою избранницу молодой врач, – ведь здесь для меня все пути открыты.»
23 января 1943 года на глазах у молодой девушки забирают мать в лагерь смерти Треблинка.  Чудом оставшись в живых, она выбирается из города. Затем и в течении двух лет живет по подложным документам, ожидая, что каждый день может стать последним в ее короткой жизни. Естественно, что отношение к стране, в которой такое возможно, превращается в однозначно отрицательное. Когда в Варшавском гетто вспыхнул пожар, Зося была поражена реакцией окружающих на эту человеческую трагедию. Поляки, правда, не проявляли открытой радости по поводу гибели тех, с кем долгие годы жили бок о бок, но и не очень печалились. В одночасье повзрослевшая от пережитого, молодая девушка твердо решает: «Здесь, среди этих антисемитов, я не останусь».
   Выехав их Варшавы 16 января 1946 года, через два дня чета Марчевских была уже в Стокгольме. Уезжать следовало так, чтобы это не вызвало подозрения у окружающих и не выглядело, как бегство. Багаж четы Марчевских, состоящий из предметов первой необходимости, уместился в двух небольших чемоданах, а весь их наличный капитал на момент отъезда составлял 150 американских долларов. И вновь судьба одарила Соломона Моисеевича одной из своих мимолетных улыбок. Незадолго до отъезда порог его служебного кабинета переступил посетитель. Незнакомец представился врачом польского посольства в Швеции.
   «Я знаю, Вы едете в Стокгольм с официальной делегацией», – заявил он прямо с порога.
   «Откуда Вам это известно?»
   «Когда пришла телеграмма, я случайно был в кабинете у Генерального консула».
   Продолжать разговор на такую скользкую тему в стенах служебного кабинета было опасно, и Марчевский пригласил коллегу домой на ужин. Кем же был этот «чересчур осведомленный» гость Соломона Моисеевича? В 1939 году господин Шторк повез на лечение в Стокгольм своего родного брата, которому предстояло лечь под нож профессора Оливера Крона, лучшего по тем временам в Европе нейрохирурга. Война застала братьев в Швеции. Доктор Шторк устроился врачом в эммиграционную службу польского посольства в Стокгольме. После войны, когда Польша стала строить социализм, он предпочел наблюдать за этим издалека. Имея на руках дипломатический паспорт, этот господин мог беспрепятственно посещать страну своих предков. Этим правом доктор Шторк время от времени пользовался. Из каждой такой поездки на родину он отправлял диппочтой купленные на черном рынке за бесценок произведения искусства, пользовавшиеся у западных коллекционеров большим спросом.
   «Скажите правду, – спросил гость у Соломона Моисеевича, когда они уединились после ужина в кабинете, – вы собираетесь остаться в Швеции?»
   «Возможно», – не задумываясь ни на минуту, ответил доктор Марчевский. Абсолютно необъяснимо, почему он решился на такую откровенность с человеком, которого видел второй раз в жизни.
   «Я Вас буду ждать», – сказал гость.
   Загадочный гость Соломона Моисеевича сдержал слово: он встретил Марчевских на вокзале и устроил в маленький недорогой
пансион, а позднее помог арендовать квартиру «под ключ»*. Еще совсем недавно такого понятия на рынке недвижимости в Швеции не существовало. Его «изобрели» евреи из Польши, Венгрии и Румынии, оказавшиеся в Швеции в начале войны. В послевоенные годы положение с работой для врачей в Швеции обстояло далеко не лучшим образом. За годы войны сюда перекочевало немало врачей-беженцев. По законам Швеции диплом, полученный в другой стране, еще не давал врачу право на работу. Вначале следовало сдать экзамен по специальности. Единственным из иностранцев, обладающим правом на врачебную практику в этой стране, был врач польского посольства, закончивший медицинский факультет в Лондоне и получивший лицензию на занятие медициной от английского правительства. Тем не менее, попробовать в любом случае стоило. Если ситуация сложится неудачно, Марчевские окажутся в том же положении, в котором находились сегодня, т.е. без работы.
   Помощник господина Шторка, Аронсон, дал объявление в газету о том, что врач-микробиолог ищет работу по специальности. И вновь неведомая рука подтасовала карты особым, счастливым для Марчевских образом. Доктор Тшешинская начала работать микробиологом в одной из стокгольмских клинических больниц. Однако поработать здесь ей «удалось» всего несколько дней. Через неделю поступило приглашение на интервью к доктору Кофману, заведовавшему в те годы паразитологической**
_____________________________
   *Суть понятия аренда квартиры «под ключ» состоит в том, что квартиросъемщик при найме жилплощади выплачивает хозяину треть ее стоимости, затем ежемесячно вносит квартирную плату (которая значительно ниже обычной арендной платы за квартиру). Договор не ограничен временными рамками, как при обычном съеме квартиры. Такой жилец практически является совладельцем имущества и может в любую минуту продать любому свою часть. При каждой купле-продаже хозяин жилплощади получает треть от обговоренной между продавцом и покупателем суммы (прим. автора).
**Паразитология – составная часть науки микробиологии, занимающаяся изучением свойств микроорганизмов-паразитов, живущих за счет «хозяина», способных вызвать в его организме различные, порой смертоносные заболевания (прим. автора).


лабораторией шведского научно-исследовательского института ветеринарии. Выходец из России, этот маститый врач жил в Швеции уже три десятка лет. Женатый на шведке, он старался не вспоминать о своем российском прошлом. Зося проработала в этой лаборатории все годы, пока чета Марчевских жила в Швеции. Прощаясь перед отъездом в Израиль, доктор Кофман обещал принять ее обратно в штат лаборатории в любой момент, как толькоона решит вернуться в Швецию. Трудовая карьера Соломона Моисеевича складывалась в этой стране не так удачно. Не сдав экзамена, Марчевский не мог рассчитывать найти работу по специальности. В ноябре 1946 года Марчевскому, наконец, «подфартило»: он устроился рабочим на фабрику, где покрывали серебром столовые приборы. Здесь его тепло встретили коллеги: врач-психиатр, служивший до эмиграции в армии Костюшко, а сейчас занимавший «ответственную» должность грузчика на фабричном складе; доктор Персиков, врач-гинеколог из Львова и другие дипломированные сотрудники. Главное было не проговориться, что ты врач и имеешь высшее образование: это было чревато потерей места работы. Паре врачей из Литвы повезло больше других: они нашли работу «почти по специальности», заняв место архивариуса*в городской больнице. В обязанности Соломона Моисеевича входило полировать будущее столовое серебро, размешивать «серебряный раствор» и осторожно опускать в него ложки, вилки и ножи, которые в конце процесса становились «серебряными». И так по десять часов в сутки. Даже при большом воображении трудно было представить недавнего врача, подающего надежды ученого-эпидемиолога, стоящим у конвейера в резиновом фартуке и высоких кирзовых сапогах. Соседние с ним места занимали адвокат и архитектор. Они считались здесь «старожилами», ибо начали делать «карьеру серебряных дел мастеров» за несколько месяцев до Марчевского. Чтобы от такой «плодотворной и напряженной умственной деятельности» мозги не превратились в студень, каждый из этой тройки, без ущерба для производительности труда, ежедневно выступал перед «коллегами по конвейеру» с лекцией в той области, которая была ему близка. Интересно было наблюдать со стороны, как доклад по основам немецкого права плавно трансформировался в пространный анализ архитектуры публичных сооружений Древнего Рима, а завершался подробным экскурсом в историю эпидемий сыпного тифа на планете. Несмотря на приятную интеллигентную и высокообразованную компанию сослуживцев, эта работа была для Соломона Моисеевича сущим адом. Трудно отстоять на ногах без перерыва десять часов кряду. Чтобы отлучиться в туалет, следовало предварительно испросить разрешение у мастера. Выкурить сигарету можно было лишь по дороге в туалет, сделав воровато две-три затяжки и упрятав «бычок»* в карман до следующей оказии. Пойманный «с поличным» запросто мог быть уволен с работы, как «саботажник». На этом участке «трудового фронта» Марчевскому удалось продержаться шесть недель.
   Следующим шагом в «карьере» Соломона Моисеевича стала должность заместителя атташе по морским перевозкам в Польском посольстве. Морским атташе и его непосредственным начальником был профессор медицины из Польши доктор Михейда. Мало что соображая в специфике морских перевозок, Соломон Моисееевич, тем не менее, благодаря хорошо развитой логике, смекалке и выработанной с годами привычке к внутренней дисциплине и аккуратности, легко справлялся с возложенными на него обязанностями. Эта работа была несравненно легче и приятнее предыдущей.
   Соломон Моисеевич нисколько не жалел о несостоявшейся карьере «серебряных дел мастера». Заместителем атташе по морским перевозкам можно было спокойно работать не один год. Но карта не всегда ложится «в масть». Случайная встреча, порой, может дать прекрасные плоды, а стечение обстоятельств – стать как благоприятным, так и почти роковым. В один прекрасный день дверь комнаты, в которой помещался доктор Марчевский со своими накладными ведомостями, неожиданно открылась и почти мгновенно закрылась. Не успев разглядеть посетителя, он не придал этому эпизоду особого значения. А жаль. На этот раз дьявол вторгся в его жизнь в женском обличии. Это была Гути, жена Якова Бермана**. Сообразуясь со своей партийной совестью, руководствуясь принципами высокой социалистической морали, эта дама тут же сообщила «куда следует» о том, что в польском посольстве в Стокгольме окопался «враг-невозвращенец». С таким вопиющим фактом мириться было
_______________________
*Архивариус – человек, работающий в архиве (прим. автора).
        *«Бычок» – на уличном жаргоне – недокуренная сигарета.
** Как помнит читатель, Яаков Берман – член польского парламента, в обязанности которого входил надзор за всеми государственными учреждениями Польши от имени СССР. Гути Берман курировала в послевоенные годы в министерстве здравоохранения Польши стоматологическую службу.

невозможно. Спустя три дня пришел приказ об увольнении Марчевского из штата посольства. Так удачно начавшаяся дипломатическая карьера рухнула. Когда человек по натуре оптимист, он верит, что «все, что ни делается, делается к лучшему», даже если на первый взгляд сиюминутные
события выглядят, как потеря чего-то важного и значительного. Поле положительной энергии вокруг оптимиста, верящего в свою счастливую звезду, защищает его от напастей, неудач и серьезных жизненных трагедий. К сожалению, без подпитки это «поле оптимизма» постепенно истощается. Но истинный оптимист всегда отыщет пусть даже крохи светлых чувств, способных пополнить его положительный душевный потенциал. Неважно, откуда приходят эти волны. Воспоминания о прекрасно проведенном отпуске, ощущения, оставшиеся от общения с приятным собеседником, чувство прекрасного, вызванное видом цветущего вишневого сада, мысленная прогулка по музею с мировыми шедеврами, воспоминания о хорошей шутке, интересная книга – все это приносит, пусть мимолетную, но радость. Главное – уметь хранить в душе теплые чувства к родным, близким и дорогим сердцу людям.  А в памяти – чистые, не затертые серостью быта воспоминания о светлых моментах нашей жизни.
   Вскоре Международный Сионистский Конгресс начал выделять ассигнования на трудоустройство евреев-эмигрантов в странах, куда забросил их злой рок. Уже знакомый господин Шток, занимавший в те годы должность председателя шведской секции Международного Сионистского Конгреса, и на этот раз не обошел вниманием доктора Марчевского. После большого перерыва он начал работать врачом-эпидемиологом в Центральной инфекционной больнице Стокгольма. Это было выгодно обеим сторонам: Соломон Моисеевич, наконец, вернулся к любимой работе. Больница же получила отличного специалиста, не затратив на это ни копейки. Зарплату Марчевскому платил фонд Международного Сионистского Конгресса, больница должна была лишь согласиться предоставить ему рабочее место. В этой бактериологической лаборатории Марчевский успешно проработал до репатриации в Израиль.
   Для получения шведского гражданства семья должна была прожить в стране еще два с половиной года. Но так долго Соломон Моисеевич ждать не мог. Не будучи по своим политическим убеждениям сионистом, Марчевский, тем не менее, рвался в Израиль. Им двигало любопытство. Хотелось своими глазами посмотреть на государство, построенное евреями, увидеть страну, которой будут управлять евреи, в которой подавляющая часть населения тоже будут евреи. Он должен был стать свидетелем этого уникального исторического эксперимента. После стольких веков рассеяния, скитаний, гонений, массового геноцида, его народ, наконец, обретал свой дом на планете. Такое событие пропустить было нельзя. Ему не терпелось стать свидетелем и участником того, к чему веками стремились его предки, за что молились все евреи Земли. Те коллеги Соломона Моисеевича, которые считали себя сионистами (психиатр, работавший вместе с ним на фабрике столового серебра, член партии Поалей Цион*, и гинеколог – член крайне правого национал-социалистического движения) в Израиль не поехали. Из Швеции эти «сионисты» перебрались в США. Гинеколог поселился в Нью-Йорке, а психиатр открыл клинику в Калифорнии.
   Почему человек покидает насиженные места? У каждого существуют свои, личные причины, побудившие его сделать этот шаг. В послевоенные годы, когда люди мигрировали по свету, как стада животных, спасающиеся от пожара или убегающие от пули браконьера, понятие «родные места» во многом потеряло свой первоначальный смысл и перестало быть фактором, который веками удерживал людей на одном месте. На смену воспоминаниям детства, ностальгии и стремлению сохранить дом предков пришел животный страх, до крайности обостренный желанием выжить. Выжить любой ценой. Этот страх, усиленный постоянным ожиданием новой катастрофы, срывал людей с насиженных мест и гнал по свету в надежде отыскать безопасное убежище. Под обломками разбомбленных городов Европы остались тысячи трупов. Души сожженных в лагерях смерти витали над землей, скорбя о жертвах Катастрофы и призывая оставшихся в живых сделать все возможное и невозможное, чтобы сохранить остатки нации. Перспектива оказаться в молодом, только что образованном государстве, созданном евреями и для евреев, выглядела очень заманчиво.
               

*Партия «поалей Цион» («Работники Сиона) просуществовала в Израиле не один десяток лет, представляя интересы религиозной части населения страны (прим. автора).

                *  *  *


   Пароход «Пан Европа» был такой разбитой лоханью, что не понятно было, как он вообще до сих пор не развалился и не затонул от старости. Самые незначительные колебания тонн морской воды под килем были смертельно опасны для судна. Чтобы благополучно
добраться до места, кораблю был показан лишь полный штиль. Для парохода этот рейс был особенный: «Пан Европа» вез в Землю Обетованную 4500 новых репатриантов из послевоенной Европы. На пароходе в исправности было всего два туалета. Остальные были наглухо забиты, поскольку давно пришли в полную негодность. Каждый новый день плаванья начинался с того, что всех пассажиров выгоняли на палубу, а в каютах проводили дезинфекцию. Если бы пароход совершал рейс с Ближнего Востока в Швецию, такая мера предосторожности была бы понятна. Но опылять ДДТ людей, плывущих из одной из самых богатых и благополучных стран послевоенной Европы в страну, родившуюся только вчера, было, мягко говоря, не логично. Более того, это выглядело более, чем цинично. Но спорить было не с кем. Супруга доктора Марчевского, посвятившая свою трудовую деятельность борьбе с эпидемиями, увидев, как это делается на корабле, упала в обморок. Соломон Моисеевич, найдя жену без сознания, подхватил ее на руки и понес к врачу. Судовой врач, издали взглянув на женщину, предложил в качестве неотложного лечебного шага укутать ее потеплее одеялами. Годовалая дочь Марчевских за время плаванья потеряла треть своего и так небольшого веса. В последний день плаванья на пароходе закончился запас питьевой воды. Организовав вокруг себя группу врачей-репатриантов, Соломон Моисеевич отправился во главе этой делегации к судовому врачу. Выходец из Германии, проживший 30 лет в Палестине, этот доктор с трудом изъяснялся на иврите. Беседа велась на смеси плохого немецкого с идиш.  Предложение Марчевского оказать помощь пассажирам натолкнулось на категоричный отказ.
   Наконец это изнурительное плаванье подошло к концу. На горизонте показалась Земля Обетованная. Однако сойти на берег оказалось не так просто. Оформление документов для вновь прибывших заняло почти сутки. Все это время пароход проболтался на рейде.
   Новых граждан молодого еврейского государства привезли в лагерь неподалеку от маленького населенного пункта Беньямина, находящегося на полдороге между Тель-Авивом и Хайфой.
   «Мы не получили относительно вас никакого распоряжения», – безапеляционно заявил Марчевскому встретивший их администратор.
«Вы хотите, чтобы мы вернулись в Швецию?» – резонно поинтересовался Соломон Моисеевич.
   Сообразив, что сморозил глупость, канцелярист попытался как-то исправить положение. Изобразив на лице гримассу, должную, по его мнению, изображать улыбку, он решил временно не отправлять «незванных гостей» обратно в Швецию, заявив при этом:
   «Учтите, свободных мест у меня нет».
   Затем, все-таки сменив гнев на милость, пообещал подумать и постараться найти место для ночлега хотя бы на одну ночь. На самом деле, лагерь был почти пуст. Просто принять три десятка людей – это работа, разбазаривание калорий, трата энергии. Процесс сопряжен с массой отрицательных эмоций от назойливых требований этих капризных шведов. Контакт с ними непременно приведет к разрушению нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Куда проще отказать, тем более, что на руках нет письменного распоряжения начальства о приеме именно этих людей. Пусть их заберут в другое место. Здесь же до следующего аврала вновь станет тихо. Так, наверное, и случилось бы, если бы не этот настырный доктор с годовалой дочкой на руках. Сразу видно, что правдоискатель. Он может еще устроить шмон и обнаружить, что свободных мест в лагере навалом. Возьмет и состряпает кляузу (ко всем несчастьям он еще и говорит на иврите, его не испугаешь чужим языком). Тогда начинай объяснять начальству, что случилось и как возник конфликт. Да обязательно в письменном виде. А писать этот сохнутовец, несмотря на свой грозный вид и внешнюю уверенность, за все годы так и не научился. Так что лучше уж поселить их здесь, лишь бы было тихо.
   Бараки были без стекол, но с крышей, которая протекала не очень сильно. Кое-как прошла первая ночь. Утром Марчевский с другим молодым отцом (бывшим офицером Красной Армии) отправился на поиски пропитания для детей. Отыскать на территории лагеря кого-нибудь из работников Сохнута оказалось задачей почти невыполнимой. Пришлось действовать, как на войне, по обстановке. В результате рекогносцировки на местности, проведенной по всем правилам разведки, было обнаружено двухэтажное здание. Территорию под окнами и у запертой двери оккупировали бездомные коты. Время от времени они недовольно мяукали, напоминая тем, кто находился внутри, о своем праве на законную долю съестного. Это строение вполне могло быть пищеблоком. Напарник Марчевского, обладающий фронтовыми навыками, быстро проник в «запретную зону». В обеденном зале уютно расположился персонал лагеря. Они были заняты серьезным делом. Они завтракали. Пришлось нарушить эту идиллию и потребовать выдать еду в первую очередь для детей. Потом уже решать вопрос, чем накормить остальных.
   «У нас для вас ничего нет».
   «Тогда и вам следует прекратить трапезничать», – резонно заметил Марчевский. Его напарник был значительно менее сдержан. Он кричал, размахивал руками, грозился восстановить справедливость силой. К счастью для обеих сторон, под рукой не оказалось ничего, что можно было бы пусть в ход. (Если учесть, что офицер был на фронте ранен в голову, не нужно обладать богатой фантазией и даром ясновидения, чтобы представить его реакцию на происходившее вокруг). К середине дня проблема решилась. В дальнейшем кухня стала регулярно обслуживать всех вновь прибывших.
   Сухая теплая погода, которую называют в России «золотая осень», продержалась сутки. На вторую ночь с небес полилась влага. Это был пока еще не ливень, а всего лишь мелкий моросящий дождь. Время от времени с моря налетал ветер. Он гудел под дырявой крышей барака, грозя сорвать и унести ее в морскую пучину. Круглые сутки небо было наглухо затянуто низкими свинцовыми тучами. По всему было видно, что непогода установилась всерьез и надолго. В Палестину пришла зима. Для таких стран, как Израиль, зима – самое благодатное время года. Чистая дождевая вода поит истосковавшиеся по влаге за сухое долгое лето деревья и кустарники. Падая на поверхность единственного в стране пресного водоема, Тивериадского озера*, осадки повышают в нем уровень воды. Чем больше выпадет за зиму дождей, тем меньше будет летом забот, чем напоить людей и скот, как оросить поля и сады. Последний «зимний» дождь проходит обычно перед Пасхой. Дожди возобновляются лишь после осенних праздников (Новый год, Судный день, Суккот). Все лето на небе не встретишь ни тучки. К этим климатическим особенностям привыкнуть нелегко.
   Необычным для вчерашних жителей Европы был и здешний распорядок дня, когда жизнь в стране начинается с наступлением темноты, когда спадает дневная жара. Нелегко приспособиться к незнакомой пище и массе других «мелочей», о которых вчерашние европейцы не имели ни малейшего представления. Через сутки новых репатриантов навестила военная медкомиссия. Она должна была отобрать боеспособных молодых людей, чтобы надеть на них военную форму. Молодое государство активно боролось за свой клочок земли. Стране в первую очередь требовались руки, умеющие держать винтовку и бросать гранату.

*Старое, встречающееся еще у Иосифа Бен Маттафия, историографа римского императора Тита (времен Иудейской войны), название единственного природного пресного водохранилища на территории Израиля, озера Кинерет.


   Лишь значительно позже государству потребуются грамотные люди, способные заниматься созидательным трудом. Пока же судьба этого необычного государства зависела от того, сколько у него будет бойцов, как метко каждый из них будет стрелять, как успешно сможет бороться с арабским террором*.
   Сейчас каждый вновь прибывший оценивался страной как потенциальный воин, боец, способный отстоять и защитить независимость молодого еврейского государства.
Отрекомендовавшись врачом, Марчевский был принят коллегами, как родной. Врач-неврапотолог, немецкий еврей, услышав, что Марчевский приехал сюда из Швеции, посмотрел на него поверх очков и спросил:
   «Вы когда-нибудь лежали в психбольнице?»
   «Никогда».
   «А в психдиспансере состояли на учете»?
   «Не случалось».
   «И лекарств никогда не принимали?»
   «Нет.»
Получив на все вопросы отрицательные ответы, доктор снял очки и задумчиво стал грызть дужку:

   «Да, интересный случай, а главное странный и непонятный. Скажите, коллега, вы считаете себя нормальным?»
   При этом на его лице не было ни тени улыбки. Полученный утвердительный ответ, видимо, не удовлетворил специалиста. Со стороны могло показаться, что перед врачом находится пациент с явно выраженными нарушениями психики. Доктор вежливо и спокойно задавал Марчевскому вопросы, стараясь докопаться до сути дела, при этом не разозлить пациента, который явно страдал душевной патологией и мог в любую минуту вспылить и стать опасным. Потом врач неожиданно поднялся и, водрузив очки на место, вышел из комнаты. Марчевский остался в кабинете один. Он не понимал, чем вызвана такая необычная реакция коллеги. Через несколько минут доктор вернулся в сопровождении целой группы врачей:
   «Взгляните, – обратился он к присутствующим – Человек только что прибыл из Стокгольма. Причем, заметьте, приехал
 ______________
*Прошло почти 60 лет после описываемых событий, однако, к сожалению, ситуация почти не изменилась. Все те же враги, арабские террористы, спят и видят, как Израиль погружается в морскую пучину вместе со всеми его гражданами.

 добровольно. Мало того, привез с собой жену и годовалую дочку. Из цивилизованной Европы – в дикую Азию!» Эти слова врезались в память Марчевского на всю жизнь. Долгие годы он признавался, но лишь самому себе, что не согласиться с диагнозом того врача было трудно. Соломон Моисеевич не знал, да и не мог знать, что его «желание» переехать в Израиль пришло из другого мира, из недоступной его пониманию сферы. Оно было продиктовано высшими целями, о которых ему, простому смертному, знать было неположено.
 
                *   *   *

   Через сутки Марчевского пригласил на беседу начальник медицинской службы армии. Вскоре после этой встречи Соломон Моисеевич был мобилизован в Армию Обороны Израиля. Наличие врачебного диплома избавляло его от тягот строевой службы, которые выпадают на долю рядовых призывников, не имеющих необходимой армии профессии. Он сразу получил погоны капитана медицинской службы. Через три месяца Соломон Моисеевич стал майором, сделав тем самым свой первый шаг вверх по служебной лестнице. А еще через полгода его плечи украсили погоны подполковника медицинской службы Армии Обороны Израиля.
   Его армейская карьера развивалась стремительно. Начав службу в должности простого эпидемиолога, Марчевский вскоре стал заместителем начальника отдела профилактической медицины, а затем и его руководителем. Для доктора Марчевского не составляло труда остаться в армии и, заняв спокойную административную должность, дослужиться до пенсии, каждые четыре года, прикрепляя к погонам очередную звезду. Но Марчевский поступил иначе. Из армии он демобилизовался в звании подполковника. Маленькая страна, окруженная врагами, должна уметь постоять за себя. Друзья должны тебя уважать, а враги – бояться. Обладая армией с ограниченным человеческим потенциалом, не имея таких, как в СССР, несметных природных богатств, располагаясь на небольшой территории со сложными, далеко не комфортными климатическими и географическими условиями, окруженное врагами, государство Израиль должно обладать чем-то особым, чтобы в любой момент дать чувствительный отпор врагу. Этим «чем-то» может быть только мозг ученого. Мозг одаренного, одержимого работой человека. Лишь прекрасно развитый аналитический ум в состоянии правильно сформулировать задачу и найти ее оптимальное решение.
   Только человек, обладающий незаурядными организаторскими способностями, может сплотить вокруг себя коллег-ученых, направив их коллективное творческое мышление на разгадку тайн природы и создание чего-то принципиально нового, о котором мир еще не слышал. За научной деятельностью Марчевского внимательно следили заинтересованные лица не только в стране, но и за рубежом. Ни одна из его публикаций не оставалась без внимания научного мира. Пока еще не поступало официальных, на фирменных бланках с вычурной печатью и заковыристой подписью, предложений занять кресло директора нового научно-исследовательского института. Но в частных беседах влиятельные чиновники уже не раз намекали, что его место там, на вершине этой узкой научной пирамиды. Коллеги-ученые просили Соломона Моисеевича взять на себя заведование институтом. Ему ничего не стоило перебраться в университет и занять кресло начальника лаборатории. Хотя медицинского факультета в те годы в Тель-Авивском университете еще не было (его открыли только в 1966-67 учебном году), тем не менее, здесь всегда была возможность организовать лабораторию, в которой можно было растить и холить микробы и бактерии, полностью отдавшись «чистой науке». Но давление сверху, снизу, со всех сторон принять на себя заведование новым институтом биологических исследований было столь велико, что отказаться от этой должности с каждым днем становилось все менее реальным.
   Процесс становления медицинского факультета Иерусалимского университета, как и многие другие вещи в молодом Израиле, выглядел необычно. Вначале открылись 5-й и 6-й курсы, лишь позднее – первые четыре. В этом была своя, особая, присущая только этой стране логика. Решение об открытии в первую очередь старших курсов было продиктовано тем, что в конце 40-х – начале 50-х годов в страну репатриировалось из Европы немало молодых людей, не успевших в связи с войной закончить обучение и получить диплом врача. Прежде чем набирать молодежь и обучать их всему с самого начала, следовало «ликвидировать хвосты». Стране были необходимы врачи, поэтому в первую очередь нужно было помочь тех, кто уже проделал большую часть пути к врачебному диплому.
   В 1951 году доктору Марчевскому было предложено принять на себя заведование кафедрой общей гигиены и эпидемиологии Иерусалимского университета, заменив тяжело заболевшего нынешнего завкафедрой профессора Штрауса. Предложение стало еще более актуальным и заманчивым после того, как Марчевский впервые провел для студентов 5-го года обучения двухнедельный курс по практической эпидемиологии. Он выезжал вместе со студентами в районы, где были зафиксированы вспышки острых инфекционных заболеваний. Под руководством Соломона Моисеевича студенты проводили на месте анализ эпидемиологической обстановки. Полученные данные позволяли сделать подробный разбор и грамотно оценить обстановку. Впервые стало возможно прогнозировать появление новых очагов эпидемий. Марчевский создал обширную программу лабораторных исследований и написал план ликвидации эпидемиологически неблагополучных зон. Работы был непочатый край. Все шло к тому, что уже в 1952 году Соломон Моисеевич вступит в должность заведующего кафедрой. Тогда уже в следующем году можно будет поехать на специализацию в Гарвардский университет. В те годы кафедрой эпидемиологии там заведовал профессор Джон Гордон. Под руководством такого маститого ученого Марчевский планировал всерьез приступить к работе над докторской диссертацией.
   Все было бы хорошо, если бы главный врач армии не поставил условие:
   «Ты, конечно, можешь ехать, – сказал он, – но один, без семьи».
   «Но ведь уже получены все разрешения, все бумаги завизированы».
  «Я против. У страны нет денег».
   С таким аргументом бороться было трудно. Возможно, если бы Марчевский устроил скандал, обратился бы к министру здравоохранения, попытался объяснить важность и актуальность для страны этой поездки, вопрос бы решился положительно. Но он лишь вежливо попытался воздействовать на оппонента логикой:
   «Сейчас идет война в Корее. Кто знает, не перерастет ли этот локальный военный конфликт в Третью мировую войну? Я не готов вновь терять семью, даже ради будущей научной карьеры».
   Доводы не показались убедительными, начальство стояло на своем, и Соломон Моисеевич отказался от поездки.
   Порой судьба зла, цинична и несправедлива. Достаточно сделать один неверный шаг, отстать на секунду от тех, кто рвется к финишу по параллельной беговой дорожке жизни, вовремя не увидеть очередной зигзаг жизненной кривой, не суметь в полной мере почувствовать той опасности, что подстерегает за ближайшим поворотом – и жизнь пойдет наперекосяк. Прими Марчевский тогда предложение заведовать кафедрой в Иерусалиме, скорее всего, ничего экстраординарного в его жизни не случилось бы. Его излишняя щепетильность, постоянное правдоискательство, нежелание быть частью мелкой мышиной возни, неумение участвовать в борьбе за «теплое» местечко в научном мире, а, возможно, страх и естественное нежелание оказаться съеденным своими же коллегами, заставили его отказаться от стажировки в престижном университете, а впоследствии и от перспективной должности. По прошествии многих лет он признает, что это была ошибка. Останься Соломон Моисеевич на кафедре, к 1956 году он был бы уже профессором с приличным стабильным окладом, регалиями, почетными грамотами и премиями за научные открытия. По ночам он мог бы спать спокойно, не мучаясь, как решить очередную проблему, связанную с безопасностью страны, не имел бы никаких дел с армейскими генералами и не нуждался бы в специальных допусках, чтобы взглянуть на результаты своих собственных экспериментов недельной давности. Но все произошло именно так, как случилось, и не иначе. В молодом государстве, которое за три года своего существования успело принять репатриантов из самых разных концов света, эпидемиологическая обстановка оставляла желать лучшего. В стране с ограниченными природными запасами пресной воды основной проблемой в те годы были кишечные инфекции: брюшной тиф, дизентерия, хронические кишечные расстройства. Особенно быстро инфекционные болезни распространялись среди детей. Каждый с опозданием диагносцированный и неправильно леченый случай мог завершиться смертью маленького пациента. Многочисленные заболоченные участки в разных концах страны всегда были благоприятной средой для малярийных комаров. Если немедленно не приступить к осушению этих районов, избавить население от малярии и ее последствий с каждым годом будет все труднее*. Истощенные, ослабленные, чудом уцелевшие бывшие узники концлагерей привезли с собой из Европы открытые формы туберкулеза. Достаточно, чтобы такой больной кашлянул на соседа в автобусе, и туберкулезная палочка с легкостью обретала нового хозяина. Открытые формы туберкулеза грозили стать бичем молодого государства. Туберкулезным больным требовалось постоянное врачебное наблюдение, грамотное лечение и обильное, калорийное питание, которое было далеко не всегда доступно семьям новых репатриантов**. В 1952 год в стране свирепствовала эпидемия 

* Полностью опасность заражения малярией в Израиле исчезла, только тогда, когда на болотистых участках стали высаживать в большом количестве апельсиновые рощи.
 
 ** Больница «Меир» в Кфар-Сабе была построена как стационар для лечения больных туберкулезом. Когда проблема этого острозаразного легочного заболевания была решена, стационар был превращен в больницу широкого профиля. Сегодня это один из крупнейших медицинских центров широкого профиля в стране.
полиомиелита. Последствия этого тяжелого заболевания будут наблюдаться у жителей Израиля еще не одно десятилетие. Так что работы для такого специалиста, как Марчевский, было выше головы. Последующие годы стали самой плодотворной главой его научной биографии. К сожалению, с мировой научной арены Соломон Моисеевич ушел внезапно, в самом расцвете творческих сил, полный новых плодотворных идей и гипотез, правильность которых ему так и не удалось проверить на практике. Неизвестно, чего достиг бы этот человек, проработай он еще два десятка лет в тиши лабораторий. Уверен – немало.

                *   *   *

   Для медиума этот день начался, как обычно. По всем признакам он ничем не должен был отличаться ни от вчерашнего, ни от завтрашнего, ни от той длинной череды недель, месяцев и лет, которые Краснопольский провел в тиши своей обители. Главным в его жизни был режим. Четкий распорядок дня позволял ему жить без напряжения и плодотворно работать. Открыв глаза с последним, шестым ударом часов, медиум, не задерживаясь, вскочил с постели и перебрался в душевую кабинку. Подставив тело под упругие струи воды, Краснопольский предался наслаждению. От водного массажа кровь бодро побежала по сосудам, сообщая клеткам о начале нового дня. Стоя под душем, медиум считал про себя движения, стараясь не нарушить ритм водной процедуры. Любое действие этого человека было втиснуто в жесткие временные рамки. Завершив туалет, он перебрался на кухню. Из богатого ассортимента фруктовых кефиров, хранящихся в морозильной камере, сегодня Краснопольский выбрал на завтрак простоквашу с персиковым наполнителем. Принимая пищу, медиум продолжал в уме вести отсчет. Сейчас он автоматически отмечал глотки выпитого и ложечки съеденного. Покончив с завтраком, медиум сделал пол-оборота на вертящемся стуле и, нажав кнопку кофейного аппарата, стал ждать. Он мог бы включить кофеварку до еды, но никогда этого не делал: шум, издаваемый работающим агрегатом, нарушал интимность утренней трапезы и мешал сосредоточиться на еде. Через три минуты машина зашипела, и из нее тонкой струйкой полился свежесваренный кофе. С чашечкой горячего кофе медиум перебрался в кабинет. Здесь он удобно устроился в любимом кресле, предвкушая наслаждение от кофе вкупе с первой утренней сигаретой. Только в состояние полного душевного комфорта можно начинать «сканировать» обстановку. Вот уже не первый месяц вокруг все было тихо. Его ощущения были окрашены в нежно зеленоватый цвет. Оттенки этого приятного для внутреннего взора и теплого для души цвета время от времени менялись, но общий настрой оставался без изменений. В такие нежно-зеленые дни медиум мог полностью расслабиться. Его любимым занятием был процесс созерцания воспоминаний, когда можно неспешно пройтись по закоулкам души, покопаться в памяти, вытащить оттуда старые воспоминания и, стерев с них пыль времени, вернуться в давно пережитое. Чем глубже были запрятаны в душе эти ощущения, тем интереснее и загадочнее было копаться в них. Свежие, недавние события еще не отстоялись: они были перемешаны с эмоциями, а потому нередко саднили, вызывали боль и досаду. Чем глубже проникал «бур» через слои времени, тем воспоминания были «чище». При желании можно было подключить к ним чувственную сферу. Старые эмоции уже не причиняли боль, не тревожили душу, не позволяли гормонам буйствовать. Если эти древние воспоминания были ему приятны, по телу разливалась волна блаженного тепла. Всплывшие из прошлого неприятные эпизоды вызывали легкий озноб, сердце сжималось, дыхание же становилось поверхностным и частым. Краснопольский научился не задерживаться на болезненных эпизодах из прошлого, а двигаться дальше, чтобы поскорее добраться до полей положительной энергии.
   Еще не успев насладиться первым глотоком любимого напитка, медиум почувствовал, что ситуация «на объекте» изменилась. Среди нежных зеленоватых оттенков появились красноватые прожилки. Их было еще совсем немного, всего две-три тоненькие ниточки, но они уже нарушили однородность еще недавно безупречно чистого информативного поля. Значит запущенный им механизм начал действовать. Объект вышел на интересующую его орбиту. Об этом следовало немедленно доложить «хозяину». А самому, отбросив лень и негу, войти в режим повышенной готовности. В любой момент может возникнуть ситуация, когда потребуется беспрерывно «снимать» информацию, поступающую от «донора». В течение ближайшего часа медиум убедился, что интенсивность красного в цветовой гамме усилилась. Краснопольский повернулся к телефону, стоящему на краю стола. Ни диска, ни кнопок для набора на аппарате не было. Но это его не смутило. Медиум снял трубку и, не представляясь, произнес одну короткую фразу:
   «Он начал реагировать».
Затем, не дождавшись ответа, положил трубку и закрыл глаза. В его земной жизни начинался самый ответственный этап. Следовало доказать, в первую очередь самому себе, что запущенная программа подвластна его воле, «объект» же будет беспрекословно выполнять не только его команды, но также любые прихоти и желания.

                *   *   *
   
   Официально учреждение именовалось просто: «Институт по биологическим исследованиям». Непосвященный не усмотрел бы за этой вывеской ничего секретного. Единственное, что могло натолкнуть на мысль об исключительности этой научной структуры, был факт подчинения института непосредственно премьер-министру. Но об этом знали единицы. Марчевскому было предложено занять здесь пост замдиректора по науке. Институту требовался человек, который смог бы четко сформулировать задачи, составить план научных исследований для всех лабораторий, подобрать нужных ученых и расставить их так, чтобы каждый из них чувствовал себя на своем месте и трудился бы в удовольствие. Только в таком случае можно было рассчитывать на хорошую научную продукцию. Чтобы достичь этого, следовало немало попотеть.
   Искусство подбора кадров в исследовательском учреждении дело тонкое и ответственное. Отсутствие творческой атмосферы в стенах института не позволит ученому работать плодотворно. Лишь когда научный работник не будет занят повседневными вопросами «хромающих» отношений с коллегами, спорить с завхозом относительно треснувшего от высокой температуры штатива для пробирок или поломанного кресла, его мозг будет функционировать исключительно в исследовательском режиме. К каждому ученому необходим свой, особый подход. Среди этих чудаков есть такие, которые не могут вынести в радиусе мышления присутствия ни одного «лишнего» человека. Они, как правило, тут же начинают кипятиться, выходить из себя и, зафутболив в дальний угол комнаты скомканный халат, бегом покидают лабораторию. Потом, правда, остывают, но ненадолго. Такого «неженку» лучше всего упрятать в «бокс». Это может быть крошечная, но обязательно отдельная клетушка с запирающейся изнутри дверью. Когда ее обитатель пожелает, он сам пойдет на контакт с внешним миром. До этого ему мешать ни в коем случае не следует. Другие ученые – люди с совсем иным характером. Работая над проблемой, они постоянно мурлычут себе под нос какую-нибудь жизнеутверждающую мелодию. По ритму «песенки» можно догадаться, насколько глубоко мозг ученого проник в дебри поставленной задачи: тихое «урчание» свидетельствует о блуждании в потемках; слегка повышенный тембр – о подступах к решению и, наконец, ария тореодора из «Кармен» возвещает окружающим, что решение очередной каверзной головоломки найдено. Порой случайно заглянувший в лабораторию человек может стать свидетелем неуклюжего вальсирования ученого в узких проходах между столами, уставленными лабораторной посудой. Такому общительному чудаку необходимо постоянное присутствие рядом кого-нибудь, с кем можно поделиться своими сомнениями и находками. И абсолютно неважно, что его сосед в это время блуждает мыслями где-то очень далеко. Сам факт присутствия в поле зрения живой души вдохновляет на монолог. Такой ученый не может работать сам: оказавшись один в четырех стенах, он лишается вдохновения, и ни о каком творческом процессе не может быть и речи.
   Секрет зарождения идеи не доступен даже ее автору. Поэтому объяснить поведение ученых с позиции логики невозможно. Следует принимать их такими, как есть, не вмешиваться в те творческие процессы, которые происходят у них в мозгу.  Да и сами «мужи науки» далеко не всегда за них в ответе.
Соломону Моисеевичу следовало в первую очередь поближе познакомиться со своими будущими коллегами, постараться проникнуть в их внутренний мир, узнать сильные и слабые стороны, странности и особенности характера каждого, чтобы исходя из этого, задействовать всех с максимальной пользой для дела. Завершив процесс становления, нужно постоянно держать руку на пульсе, контролировать объем исследований и их качество. Необходимо быть в курсе всех тем, разрабатываемых институтом, собирать обобщать и публиковать результаты опытов. Желательно также быть в постоянном контакте с коллегами за рубежом. Хорошо вовремя увидеть перспективность той или иной темы, отсечь лишнее, малоперспективное, дать ход направлению, могущему принести плоды. Всем этим и еще многим другим и стал заниматься доктор Марчевский. Но работать только администратором, пусть даже научным, Соломон Моисеевич долго не мог. Его тянуло в лабораторию. В стенах «своего» института он создал экспериментальную эпидемиологическую лабораторию. В течение восьми лет он сочетал службу в должности замдиректора по науке целого института с работой «простого» ученого-экспериментатора. Его популярность в научном мире росла с каждым днем. За годы научного руководства институтом Соломон Моисеевич провел немало часов в креслах воздушных лайнеров, перелетая с континента на континент. Два года он стажировался в США, потом поехал в Норвегию, где не только учился, но и учил других. Затем перебрался в Лондон, чтобы совместно с английскими коллегами продолжить научно-исследовательскую деятельность. За годы работы в институте из-под его пера вышло немало монографий, благодаря чему ученые многих стран были хорошо осведомлены о достижениях израильской науки. Каждый институт считал за честь заполучить такого преподавателя хотя бы на краткий курс лекций. Уезжая на годичную стажировку в Оксфордский университет, Соломон Моисеевич отказался от должности замдиректора. А вернувшись через год, стал заведовать кафедрой эпидемиологии медицинского факультета Тель-Авивского университета. В институте биологических исследований Марчевский оставил за собой лишь место научного сотрудника, не обременяя себя административными обязанностями. Он спокойно обходился без «начальствования», но без научной деятельности не мог прожить ни дня. Из-под пера ученого вышла серьезная монография о врожденных пороках, ставшая квинтэссенцией его более чем двадцатилетней научной деятельности в этой области. Не было мало-мальски серьезного международного форума, где профессор Марчевский не сидел бы в президиуме и не делал бы с трибуны сообщения о результатах своих новых исследований.
   Будучи в Филадельфии, Марчевский встретился с профессором Висманом, заведовавшим в те годы кафедрой эпидемиологии в Балтиморе. Этот маститый профессор совмещал научную карьеру с должностью председателя комиссии по инфекционным заболеваниям вооруженных сил США. Своим предложением профессор Висман ошеломил гостя:
   «Вы ведь хорошо знакомы с сыпным тифом?» – спросил он Марчевского.
   «Неплохо, – скромно ответил Соломон Моисеевич. – Если учесть, что во время и после войны через мои руки в Польше и в СССР прошло от 20-ти до 40 тысяч больных сыпняком, то кое-какой опыт имеется».
   «Наше военное ведомство заинтересовано в подробном обследовании людей, перенесших в прошлом это заболевание, –сказал Марчевскому коллега из Балтимора. – Существует версия, что у людей, переболевших когда-либо сыпным тифом, время от времени наступают рецидивы, протекающие без внешних клинических проявлений болезни. Эту гипотезу можно подтвердить или опровергнуть лишь лабораторно, проведя специальные анализы крови у таких людей».
   Немалый процент выходцев из Европы, живущих сегодня в Израиле, переболели в прошлом сыпным тифом. Это те, кто сражались на фронтах Второй мировой войны, или прошли нацистские или сталинские лагеря и чудом остались в живых. Поле деятельности для такого специфического иследования в Израиле было шире, чем где-либо.
   Отказаться от такой интересной научно-исследовательской работы было выше сил Марчевского. Соломон Моисеевич загорелся идеей этого уникального научного эксперимента. Он вновь часами просиживал в библиотеке, освежая, дополняя и расширяя багаж знаний в этой узкой области эпидемиологии, которая, казалось, давно должна была отойти в историю. Затем выступил перед представительной комиссией Вооруженных сил США в Уотергейте. Ведь в конечном итоге именно Армия США являлась потенциальным заказчиком проекта, и ее генералы имели полное право быть в курсе того, за что американский налогоплательщик платит немалые деньги.
   Вместо предполагаемого краткого обзора дебаты длились три дня. В итоге проект был одобрен и принят почти без поправок. Вернувшись из США, Соломон Моисеевич обратился за помощью в «Организацию лиц, перенесших нацистские лагеря». Здесь имелись списки людей, переживших Катастрофу и проживающих в настоящий момент в Израиле. С помощью этой организации удалось собрать бывших узников нацистских концлагерей, организовать их подробный опрос и заборы крови. Лабораторные анализы на носительство вируса сыпного тифа делались дважды: в Израиле и в США. При этом одна сторона не знала о результатах, полученных второй стороной. Только такая методика позволяла обеспечить объективность результатов. При сопоставлении можно будет подтвердить или опровергнуть выдвинутую гипотезу. Закончив этот этап работы, американские и израильские специалисты собрались вместе и провели третью, контрольную лабораторную проверку. Лишь после этого были опубликованы результаты исследования. Гипотеза, послужившая основой этого большого совместного научного проекта, подтвердилась. В крови людей, переболевших в прошлом сыпным тифом (вне зависимости от давности самого заболевания), был обнаружен вирус, способный давать время от времени новые вспышки заболевания*.               
    По неписанным советским законам для должности Председателя КГБ Владимир Ефимович Семичастный был «неприлично» молод. Совсем недавно ему исполнилось 37 лет. В это кресло Семичастного посадил в 1961 году его верный друг Александр Николаевич Шелепин**,

* Обнаруженная лабораторным путем, эта патология была вскоре выделена в отдельную нозологическую единицу: «Рецидивирующий сыпной тиф без клинических проявлений болезни».
 ** Шелепин Александр Николаевич (1918-1994) – один из Председателей КГБ. Вошел в историю, как глава службы госбезопасности, организовавший свержение Н.С.Хрущева.

ставший к тому времени завотделом ЦК КПСС. Когда началась Великая Отечественная война, Володе Семичастному исполнилось 17 лет. Страдающего врожденным пороком сердца юношу комиссовали и, несмотря на призывной возраст, в армию он не попал.
   Вместе с сотнями тысяч мирных жителей Владимир Семичастный эвакуировался за Урал. В декабре 1941 года он поступил в Кемеровский химико-технологический институт. Однако проучиться здесь Володе удалось недолго: через год Семичастного сделали секретарем комитета комсомола Кемеровского коксохимического комбината, затем избрали секретарем райкома комсомола. Его карьера инженера закончилась, не успев начаться. Когда окончилась война, Семичастный вернулся в родные места. На Украине началось его стремительное восхождение к вершинам власти: спустя короткое время он уже был лидером республиканского комсомола. Даже захоти он продолжить учебу, сейчас для этого не было ни времени, ни сил. Должность комсомольского вожака отнимала столько энергии и здоровья, что ни о чем другом думать уже было невозможно. Комсомольская карьера для Семичастного стала трамплином, с которого он, удачно спланировав через головы членов ЦК и заслуженных работников разведорганов, плавно опустился в кресло Председателя КГБ СССР.
   Сегодняшний день для Семичастного начался как обычно. В 8 утра, когда Владимир Ефимович переступил порог своего кабинета,
на столе уже дымился свежесваренный кофе. А как бесплатное, но неизбежное приложение к нему – кипа центральных газет. Никто не ожидал, что он будет читать советскую официальную прессу, но просмотреть заголовки и сообщения ТАСС* было необходимо. Затем следовало отдать должное обзору иностранной печати, подготовленному помощниками. Здесь тоже долго задерживаться не было необходимости: референты уже внимательно просмотрели и обработали все основные источники информации свободного мира, выписали и подчеркнули все главное и интересное. Иногда к какой-нибудь статейке прилагалась записка куратора с рекомендацией отнестись повнимательнее к информации, которую несут эти скупые газетные строки. Обычно Семичастный так и поступал, и, как правило, это себя оправдывало. Он привык полагаться на своих помощников и очень сердился, когда рекомендованный материал не заслуживал внимания. На пустую газетную брехню ему было жалко времени. Потом наступал час оперативных сводок. Часам к одиннадцати он обычно заканчивал с рутинной работой и срочной


* ТАСС (сокр). – Телеграфное Агенство Советского Союза.

 почтой, успевая принять оперативные решения по основным вопросам. Потом начиналась работа над особыми, сверхсекретными материалами разведки и контрразведки, предназначенными для Политбюро. Вникнув в суть дела, Семичастный оставлял автограф на каждом документе. Сведения этой категории доставлялись в пакетах с сургучевыми печатями. Вскрывать и читать их не имели права даже помощники членов Политбюро. К обеду начинались совещания, встречи, заседания специальных комиссий, созданных для выполнения решений ЦК и Совета Министров. Время от времени на столе звонил один из многочисленных телефонов. Как правило, такой абонент, прошедший через фильтры помощников, секретарей и референтов и допущенный до прямой беседы с Председателем КГБ, имел к Семичастному сугубо конфиденциальное дело. Осечки здесь бывали чрезвычайно редко и могли стоить проштрафившемуся помощнику должности, карьеры и обеспеченной старости. Лишь один телефонный аппарат, сиротливо притулившийся в дальнем углу рабочего стола главного чекиста страны, не имел дубликата в секретариате. Честно говоря, Семичастный и сам не знал, с кем соединяет его эта линия. Ни разу с тех пор, как Владимир Ефимович поселился в этом кабинете, аппарат не подал голос. Порой председателю КГБ начинало казаться, что это не больше, чем бутафория. Принимая должность от своего предшественника, Семичастный был проинструктирован, как вести себя в случае, если у «немого» телефона неожиданно прорежется голос. Вопрос о том, был ли у предыдущего Председателя случай воспользоваться этим каналом связи, последний просто проигнорировал. Среди работников этой структуры было не принято повторять вопрос, приставать с распросами и требовать разъяснений. Если не услышал, значит так надо. Когда с текущими делами первой срочности было покончено, Владимир Ефимович Семичастный отпустил помощника, приказав никого не впускать и не соединять его ни с кем, кроме Генсека. Прикрыв глаза, он откинулся в кресле и погрузился в легкую дрему. Эти несколько минут отдыха были ему необходимы, чтобы расслабиться. Потом нужно будет сконцентрироваться на решении новых задач текущего дня. Таких вопросов за рабочий день набиралось великое множество. Чтобы принять оптимальное решение, каждый из них требовал максимально правильной и быстрой, порой моментальной оценки ситуации. Неожиданно его короткий отдых нарушила птичья трель. Сначала шеф КГБ решил, что это ему почудилось со сна. Но и с переходом из полусна в полное бодрствование птичье щебетание не исчезло. Оглянувшись по сторонам, Семичастный засек «птичку». Телефон, который столько времени не подавал признаков жизни, ожил. Владимир Ефимович на минуту растерялся. Сейчас ему не от кого было ждать ни помощи, ни совета. Он был один на один с мистической тайной. От этого звонка все его планы и проекты летели в тартарары. С другой стороны, этот звонок мог вынести Семичастного на гребень мировой политики и приблизить страну к фантазии мирового господства, которого так жаждали все находящиеся на советском Олимпе вожди. Остатки легкой дремы улетучились в мгновение ока. Голова стала светлой, мысли четкими. Где-то внутри включился «автопилот», требующий от Семичастного моментальных действий в соответствии с теми устными инструкциями, которые он получил вместе с высоким постом. Шеф КГБ снял трубку и, выслушав короткое сообщение, порывисто встал с кресла. Следовало как можно быстрее оказаться в эпицентре событий. Владимир Ефимович почти бегом пересек приемную и не дожидаясь лифта быстро спустился по лестнице к главному входу. Покидая свою вотчину, он успел приказать секретарю отменить все запланированные на сегодня встречи и совещания. Увидев, что «хозяин» стремительно покинул кабинет, помощник вызвал к подъезду личный автомобиль шефа.
   Когда Семичастный толкнул наружную дверь, его лимузин с затемненными стеклами и занавесками на окнах уже тихо урчал у бровки. Водитель в форме капитана КГБ стоял навытяжку у приоткрытой задней дверцы. Достаточно было лишь нырнуть в салон, чтобы машина тут же сорвалась с места.
   «Вы свободны» – бросил шоферу глава службы безопасности страны, обходя лимузин и устраиваясь за рулем. Это было странно и необычно: ни для кого не было секретом, что Владимир Ефимович очень не любил сам водить машину. Даже в тех редких случаях, когда он был за рулем, его личный шофер всегда находился либо рядом с ним в салоне лимузина, либо, в крайнем случае, в одной из машин сопровождения, готовый в любой момент сменить шефа. Если глава КГБ решился сам сесть за руль, отказавшись от услуг водителя и отпустив его на все четыре стороны, значит предстояло что-то настолько экстраординарное и секретное, что каждая лишняя пара глаз и ушей могли оказаться серьезной помехой.
   Оставшись один, Владимир Ефимович, повел себя, как истинный разведчик.  Некоторое время он катался по близлежащим улицам и переулкам.  Только убедившись, что за ним нет «хвоста», вернулся в гараж. Здесь Семичастный оставил положенный ему по должности шикарный лимузин и прошел вглубь подземной стоянки. В боксах дремали комфортабельные автомобили самых разных марок. Они все были чисто вымыты, заправлены, отлажены, готовые в любую минуту тронуться в путь. В одном из темных закоулков этого подземного автомобильного царства притулился видавший виды невзрачный «Жигуленок». На фоне своих холеных собратьев он казался нищим, неизвестно как попавшим на бал в королевский дворец.
Вскоре «жигуленок» уже выруливал на одну из боковых улиц, прилегающих к зданию Комитета. Автомобиль ничем не отличался от своих собратьев, запрудивших в этот час улицы Москвы. Эта была стандартная модель, которую ежедневно тысячами продают населению по всей стране. Корпус машины был заляпан старой засохшей грязью. Несколько царапин на заднем крыле, слегка помятый передний бампер и треснутая правая задняя фара ставили этот «жигуленок» в один ряд с миллионной армией таких же колымаг, которые круглосуточно колесят по улицам столицы. Именно поэтому машина как нельзя лучше подходила Владимиру Ефимовичу для предстоящей поездки.
   Ему необходимо было смешаться с толпой московских автомобилистов, чтобы добраться до «объекта», не привлекая внимания. Улицы столицы были забиты пешеходами, а дороги запружены медленно двигающимися во всех направлениях пототками машин. Двери метро поминутно выплескивали и поглощали толпы людей. На троллейбусных и автобусных остановках толпились те, кто предпочитал подземке наземный общественный транспорт.
   «Неужели в этом городе никто не работает?» – подумал про себя Семичастный. Потом вспомнил, что по статистике в Москву ежедневно прибывает более миллиона командировочных и туристов. Нельзя забывать и о жителях Подмосковья, стремящиеся пополнить постоянно находящийся на грани катастрофы их семейные запасы продовольствия и ширпотреба. И, конечно, иностранные гости. Последних, правда, не встретишь в толпе: эти личности передвигаются по городу в закрытых комфортабельных автобусах. Время от времени они стадом покидают свои колесные убежища.   Их цель -  запечатлеться на фоне Кремля, или одного из многочисленных древних соборов Москвы. Гиды «Интуриста» строго следят, чтобы никто из иностранцев случайно не оказался в толпе простых москвичей. Это чревато неприятностями для обеих сторон.
Несомненно, проще было бы протолкнуться через это серое уличное море на большом лимузине, который может беспрепятственно двигаться по разделительной полосе с включенной мигалкой на крыше. Однако сейчас глава КГБ этой привилегией воспользоваться не мог. Он четко помнил инструкцию: в случае экстренного вызова «на виллу» ни в коем случае не пользоваться обычным служебным транспортом с охраной. Чтобы добраться до места, следует смешаться с толпой автомобилистов или пешеходов, не привлекая внимания к своей персоне.
Поездка по забитым транспортом улицам города заняла у Владимира Ефимовича 45 минут. Наконец, на горизонте появилась липовая роща. Подъехав к воротам, Семичастный вышел из машины и, не выключая мотора, направился к забору. Калитка, как и сами ворота, была наглухо закрыта. По тому, что ручка калитки и петли ворот были покрыты толстым слоем паутины, можно было предположить, что этим входом не пользовались уже давно. Оглядевшись по сторонам, Семичастный вставил большой палец правой руки в незаметную выемку в кирпичной стене справа от ворот. Какое-то время ничего не происходило. Затем послышался легкий щелчок, и ворота стали медленно растворяться. На удивление, створки ворот двигались легко и безшумно.
   Ворота открылись лишь после того, как встроенный в стену компьютер «считал» и идентифицировал отпечаток пальца Владимира Ефимовича. При вступлении в должность у каждого нового председателя КГБ снимали отпечаток большого пальца правой руки. Это открывало ему доступ в обитель тайн, на пороге которой сейчас находился Семичастный. Каждая новая информация автоматически уничтожала в памяти компьютера данные о его предшественнике, ибо ни в одном государстве не может быть двух глав секретной службы, как не может быть двух глав правительства. Получив от компьютера «добро», главный разведчик страны въехал на территорию усадьбы. Как только машина пересекла линию ворот, их створки бесшумно сомкнулись. Семичастный остался один на территории виллы. Даже такому отважному человеку, как шеф КГБ, на минуту стало страшно. Он не очень представлял себе, как будет выпутываться, случись сейчас что-нибудь непредвиденное. Но риск – одна из нетъемлемых составляющих работы разведчика, а его должности – тем более. Поборов поднимающееся изнутри неприятное чувство, Владимир Ефимович дал газ и двинулся вперед, в сторону видневшегося между деревьями здания. Действуя по инструкции, Семичастный приблизился к дверям и пристально взглянул в замочную скважину. Непосвященному могло показаться, что он хотел разглядеть, что творится по ту сторону двери. Через 20 секунд послышался легкий шорох, будто пожилая экономка, шлепая стоптанными домашними тапочками, шла открывать дверь. Но вместо голоса старушки раздался легкий щелчок, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы позволить гостю бочком протиснуться внутрь. Отпечатки пальцев уже не могли помочь преодолеть это препятствие. Компьютер, установленный в замочной скважине, идентифицировал посетителя по сетчатке глаза. Рисунок сетчатки каждого нового хозяина Лубянки автоматически аннулировал аналогичную информацию о его предшественнике. Так бывало всякий раз, когда в СССР менялись Председатели КГБ.
Семичастный не остановился, чтобы хотя бы мельком осмотреть холл и прилегающие к нему помещения. Почти бегом он поднялся на второй этаж и толкнул дверь справа от лестницы. Его взору открылась комната. Почти всю ее площадь занимали старый, видавший виды поцарапанный письменный стол темно-коричневого цвета и глубокое кожаное кресло. В кресле Семичастный увидел мужчину небычного вида и неопределенного возраста, явно без сознания. Грудная клетка ритмично поднималась и опускалась в такт дыханию, слышались ритмичные удары сердца. «Все-таки опоздал,» – с досадой подумал Семичастный. Через минуту дыхание у этой странной личности изменилось, став более частым и не таким глубоким, как было еще мгновение назад, удары сердца, наоборот, стали реже. В какой-то момент человек открыл глаза. Его взгляд бездумно блуждал по комнате, не видя ничего вокруг.
   Прошло немало времени, прежде чем «субъект» полностью пришел в себя. Даже вернувшись в этот мир, он никак не отреагировал на появление гостя. Медиум извлек из ящика стола чистый лист бумаги и остро заточенный карандаш. Развернув кресло спиной к визитеру, он склонился над столом. Через четверть часа он, наконец, обратил внимание, что находится в комнате не один. Повернувшись лицом к Семичастному, Краснопольский протянул главе КГБ лист бумаги, исписанный аккуратным, мелким, почти каллиграфическим почерком. Взглянув на бумагу, Владимир Ефимович не понял ни слова.
   «Что все это значит?» – спросил медиума хозяин Лубянки. Тот неопределенно пожал плечами, как бы говоря:
   «Это уже не мое дело. Я выполнил свою часть задания, доставил информацию. Теперь разбирайтесь сами с этой научной " белибердой».
Поняв, что разъяснений ждать бесполезно, Семичастный сложил вчетверо исписанный листок, спрятал его во внутренний карман пиджака и, не прощаясь, вышел из комнаты. Путь назад был таким же долгим, как и дорога на «объект». В первую очередь следовало срочно собрать специалистов и попытаться разобраться в полученной информации. Будучи материалистом до мозга костей, шеф КГБ не верил в чудеса, считая имеющийся у него на руках материал продукцией больного мозга.
В конференцзале на Лубянке собрались светила всех областей науки, которых могла касаться информация, извлеченная Краснопольским из мозга Марчевского. Эти данные следовало оценить, обработать и решить, имеют ли они какое-нибудь научное или стратегическое значение. Если нет, закрывать проект и «пустить в расход» этого циклопа. Если информация окажется интересной, будет повод снять стружку с корифеев советской науки за то, что не смогли сами додуматься до чего-нибудь путного. В любом случае, Комитету здесь будет чем заняться. Ценность информации, полученной Краснопольским, превзошла все ожидания. Сейчас в руках у Семичастного была формула нового биологического оружия, разработанного совместно американскими и израильскими учеными. КГБ никогда не узнал бы об этом, если бы не операция «Пациент», начало которой было положено стажировкой доктора Витебского в базельской клинике сердечно-сосудистой хирургии.

                *   *   *

   Война – дело дорогостоящее, малоприятное и травматичное. Несмотря на эту азбучную истину, государства, тем не менее, бесконечно воюют между собой, оставляя на полях сражений сотни тысяч трупов. Люди, которые еще секунду назад думали, мечтали, любили, стремились достичь чего-то, в мгновение ока становятся добычей жиреющих стервятников. Может показаться парадоксальным, но войны всегда играли в развитии стран, континентов и планеты в целом такую существенную роль, что некоторые историки считают войну движущей силой прогресса в человеческом обществе. Страна, находящаяся на грани экономического краха, судорожно ищет повода ввязаться в войну. Это отвлекает умы ее граждан от проблемы затянувшегося неблагополучия, направляет эмоции народа против врага (государственная пропаганда назовет это состояние души патриотизмом) и вызывает подъем экономики в стране. Любая война является одновременно и захватнической, и освободительной, в зависимости от того, с какой колокольни смотрит на нее историк.
   Для совершенствования уже имеющихся и испытания новых видов оружия постоянно требуются свежие полигоны. Идеальным местом для этого был и остается любой театр военных действий. Лишь в бою можно объективно оценить достоинства и недостатки нового оружия, бывшего еще вчера мертвым экспонатом секретных лабораторий. Это будут уже не «сухие» результаты теоретической науки, а «чистые», полученные на полях сражений, проверенные на живых людях данные. Но не только наука и техника кормятся войнами. Герои морских завоевательных походов по пути к цели совершили немало географических открытий. Трудно сосчитать число шедевров мировой литературы, написанных на военную тематику. Мемуары больших военачальников и полководцев всегда популярны среди читателей всего мира. В творчестве многих художников с мировым именем портреты героев войны и батальные полотна занимают основное место. Патриотические симфонии исполняются самыми знаменитыми оркестрами в лучших концертных залах мира. Войны были и остаются самым мощным катализатором в развитии всех областей науки, техники и искусства. Прогресс на Земле невозможен без войн. Без войны человечество, как без рук. Чем дальше от глаз мировой прессы расположена зона военного конфликта, тем лучше. Большие державы предпочитают вести «маленькие» войны. Они постоянно оказывают «братскую помощь» своим слаборазвитым «друзьям», снабжая их современным оружием и стравливая между собой. Террористы-мятежники, объявив себя борцами «за счастье и свободу своего народа», при поддержке «большого брата» свергают существующие режимы и «пускают в расход» министров законного правительства. Страна-покровительница (непременно по просьбе нового революционного правительства) быстро приходит на помощь, чтобы установить в «дружественном» государстве новый режим. До сих пор история не знала случая, чтобы смена власти в стране осуществилась бы мирным путем, без крови и человеческих жертв. Если вам скажут, что где-нибудь на планете такой факт имел место – не верьте. Хоть одна, пусть даже случайная жертва, но была. Хоть чья-то жизнь загублена, хоть чье-нибудь счастье разрушено. Число жертв в таких освободительных войнах не всегда протоколируется, а тем более афишируется. Вряд ли об этом знают и сами участники военных переворотов. Это мало кому интересно. Важно, что опробованные на естественных полигонах, новые средства уничтожения людей возвращаются в лабораторию на доработку, чтобы при очередном «конфликте местного значения» мировые державы вновь смогли бы померяться силами. Что касается жертв, то кто считает их там, в джунглях или в мертвой пустыне. Если аборигены не погибнут сегодня от газа или пули – окочурятся завтра от укуса ядовитой змеи или помрут через два дня от голода. На самом деле это не имеет значения. На протяжении многих веков философы-утописты пытались создать проект «безвоенного общежития» на планете. Пока эти попытки так и остались несбыточной мечтой чудаков-идеалистов.
   Вторая половина 20-го века ознаменовалась множеством военных конфликтов, в которых постоянно сталкивались интересы США и СССР. После Второй мировой войны эти государства заняли ведущее место в мировой политике. Они доминировали в самых крупных военных блоках (НАТО и Варшавский пакт), являясь безусловными мировыми лидерами в разработке и производстве новых видов оружия. Это в их секретных лабораториях было создано ядерное, термоядерное, химическое и биологическое оружие. США и СССР постоянно стремились обскакать друг друга, расширить сферы влияния и создать в странах Азии и Африки удобный и подвластный каждой из них режим.
   Долгие годы прекрасным полигоном для испытаний нового оружия был Вьетнам. Небольшое государство, расположенное в Юго-Восточной Азии на полуострове Индокитай, было основано в 11 веке. В те времена оно считалось одним из крупнейших государств Юго-Восточной Азии. В результате войны 1858-1884 гг. Вьетнам был захвачен Францией. Французское владычество продолжалось во вьетнамских джунглях до 1930 года, пока возглавивший страну Хо Ши Мин не основал Коммунистическую партию Вьетнама, тем самым выбрав для своей Родины социалистический путь развития. Демократическая республика Вьетнам появилась на политической карте мира 2 сентября 1945 года в результате Августовской революции.
   Первым другом социалистической республики стал, естественно, Советский Союз. В 1945-46 годах Франция при поддержке Англии начала войну на юге страны за возвращение утраченного влияния. Десять лет бесполезных жертв и безрезультатных попыток вернуть потерянное убедили Францию прекратить войну и заключить с Вьетнамом мирный договор. Тем временем в Демократической республике Вьетнам (Северном Вьетнаме) росло и ширилось влияние СССР. Советские специалисты налаживали экономику страны, следя за тем, чтобы экономическое развитие этого советского сателлита было достаточно однобоким, и страна не могла бы обойтись без постоянной «помощи» Советского Союза. «В знак благодарности» на земле Северного Вьетнама как грибы росли советские военные базы. Военспецы из СССР обучали вьетнамцев метко стрелять, бомбить, взрывать, всему тому, что, по мнению Советского Союза, было им абсолютно необходимо. В противовес Северному, в Южном Вьетнаме в 1955-56г.г. был установлен проамериканский режим. Страна фактически разделилась на два воюющих государства: Северный и Южный Вьетнам. В 1964 году Демократический (Северный) Вьетнам впервые подвергся налетам американской авиации, а в 1965 году США ввело на территорию Южного Вьетнама сухопутные войска.
   Чтобы представить себе с чем столкнулись американские солдаты на этой земле, следует вспомнить географические, а, следовательно, и климатические особенности Юго-Восточной Азии. Территория Вьетнама (332 тыс. кв.км.) больше чем на 40% занята джунглями. Здесь преобладает тропический климат с относительно высокой температурой (почти круглый год до 30-ти градусов тепла) и высокой влажностью. В осенние месяцы страну «навещают» тайфуны, а вслед за ними – наводнения.
   Количество осадков колеблется от 1500 до 3000 мм в год. Ни о какой даже самой современной военной технике, способной свободно двигаться в непроходимых джунглях, не может быть и речи. В этих условиях наземные боевые действия способны вести лишь пешие отряды «командос». Вьетнамские партизаны («патриоты», как называла их советская официальная пресса) прекрасно ориентировались на территории своей страны, легко и незаметно передвигались по джунглям, умели беспрепятственно преодолевать непроходимые болота. Для американских солдат этот театр военных действий стал сущим адом. За каждым кустом скрывался маленький вьетнамец, ловкий и юркий, как змейка, и опасный, как ядовитая гадюка. В вырытые между деревьями и прикрытые тростником ямы-ловушки попадали целые группы американских пехотинцев. С деревьев, как обезьяны, стремительно спускались по лианам юркие бойцы Сопротивления с зажатыми в зубах ножами и кинжалами. Невозможно бороться с противником, когда он невидим и неуловим. Следовало попытаться хоть как-то изменить ситуацию. И тогда на помощь силе и сноровке солдата пришел мозг ученого.
Неизвестно, сколько времени блуждал Марчевский в потемках среди многоэтажных химических формул, пока не пришел к желаемому результату. Сейчас он работал не на свою страну. Эту научную головоломку он решал по просьбе американской военной администрации. Сотрудничество между учеными Израиля и США с каждым годом крепло и не помочь американцам было просто невежливо. Тем более, что в этой бесконечной войне, которую вели США в Азии, ежедневно гибли люди, не имеющие к глобальным интересам своей державы прямого отношения. Вся «вина» этих простых солдат заключалась в том, что они были гражданами самой демократической страны, а обучавшие партизан советники служили в «самой миролюбивой на Земле» советской армии. Переживший на своем веку столько человеческих смертей, Соломон Моисеевич не мог позволить себе остаться равнодушным к бессмысленной гибели простых солдат пусть даже чужих армий. Он сознавал, что обязан употребить свои знания, чтобы солдаты, которым грозила смерть в этих страшных джунглях, могли бы избежать этой участи и вернуться домой. В его душе так основательно сидел принцип миротворца, что никакие усилия не казались чрезмерными, когда речь шла о спасении человеческих жизней.
   Самолет американских ВВС прошел на бреющем полете над районом непроходимых джунглей. Заслышав шум моторов над головой, партизаны попрятались в укрытия. Но привычных звуков от разрывов бомб не последовало. Вскоре шум мотора стал стихать, и самолет исчез где-то за горизонтом. Бойцы вьетнамского Сопротивления покинули свои укрытия и высыпали наружу. То, что открылось их взору, было страшнее любой бомбардировки. Джунгли были голыми. На кустах и ветках деревьев стояли капли желтоватой влаги. Но это были не остатки ежедневного тропического дождя. Большая часть листвы опала. Все, что было спрятано в джунглях, теперь лежало, как на ладони, и было доступно взору любого пилота-стажера. Чтобы поразить цель, уже не нужно было быть снайпером. Желтый дефолиантовый* дождь, прошедший несколько минут назад над джунглями, вызвал массовый листопад, оставив деревья голыми. Это вещество не было опасно ни людям, ни животным, населяющим джунгли. В мгновение ока джунгли перестали быть спасительным укрытием для их обитателей.
Вьетнамские патриоты не знали, что «благодарить» за это они должны израильского ученого Соломона Моисеевича Марчевского.

                *   *   *
     Теперь режим Краснопольского резко изменился. Как и раньше, он ежедневно просыпался в один и тот же час. Однако сейчас, покончив с утренним туалетом и наскоро проглотив завтрак, он не погружался, как прежде, в плодотворное безделье внутреннего созерцания. Медиум отправлялся в кабинет и, устроившись в любимом кресле, начинал «сканировать обстановку». Нужно было настроиться на волну «патриота» (так называл его про себя Краснопольский), чтобы попытаться «увидеть» ночные новости. Этот профессор, как, впрочем, и все ученые, был непредсказуем. Бывали периоды, когда его интеллектуальное поле неделями оставалось девственно-чистым, без намека на новые идеи или случайные интересные мысли. В такие моменты Краснопольскому начинало казаться, что связь между ними ослабла или совсем



*Дефолиант – химическое вещество, не опасное для человека, но вызывающее массивный листопад.


прервалась. Но наступал момент, когда краешек поля вновь розовел. Медиум начинал весь трястись от нетерпения, однако от него ничего не зависело. Творческий процесс в мозгу ученого шел так, как шел, и ни ускорить, ни замедлить его было невозможно. Приходилось ждать, пока идея дозреет и можно будет «пожинать плоды» чужих трудов. Сейчас глава КГБ стал частым гостем на «объекте». Обычно он приезжал один, но бывало, что привозил с собой и Генсека.
Война американцев во Вьетнаме завершилась лишь в 1975 году уходом США из Юго-Восточной Азии. Была ли это победа? Нет. Победой тут и не пахло. Можно ли считать уход американской армии из Вьетнама полным поражением США? Однозначного ответа на этот вопрос дать невозможно. Ясно только одно: американские солдаты, прошедшие через джунгли Юго-Восточной Азии, вернулись домой морально искалеченными. В западной литературе и кинематографе появилась новая большая тема, отражающая то, что впоследствии психологи назвали «вьетнамский синдром». Героем таких фильмов и романов стал американский солдат (чаще всего морской пехотинец), чудом вышедший живым из этой бесполезной бойни. Вчерашний герой войны становится обычным средним американцем, заводит семью, возвращается к любимой работе. Однако в своих ночных снах-кошмарах он снова там, где остались его друзья, которым повезло меньше.
   Жизнь этого бравого вояки-супермена после войны резко изменилась. Вчерашний ярый патриот начинает задумываться о правильности политики страны, которая является его Родиной, державы, в гуманизм, демократию и непогрешимость которой он свято верил с рождения. С уходом из жизни поколения, пораженного «вьетнамским синдромом», чувство коллективной вины не исчезло. Как ни странно, новое поколение, выросшее на рассказах участников вьетнамской войны, на кинофильмах и романах о событиях в Юго-Восточной Азии, взяло на себя душевные травмы своих отцов. Очевидно, пройдет еще не один десяток лет, пока события тех далеких лет станут достоянием только страниц истории, не вызывая у молодого американца чувства вины за поступки своих отцов и старших братьев.
   В те годы «миролюбивая» внешняя политика Советского Союза мало чем отличалась от «захватнической» политики США. Советской военной машине требовались полигоны для испытаний нового оружия. СССР искал дополнительные сырьевые базы и рынки сбыта устаревшей военной техники. В конце 70-х годов идеальным плацдармом для русских стал Афганистан. 5-го декабря 1978 года Афганистан и Советский Союз заключили «Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи». Этот документ полностью развязывал руки Генштабу СССР. Следуя статьям договора, афганское правительство в конце 1979 года официально обратилось к правительству СССР с просьбой «об оказании срочной политической, экономической и другой помощи».
   Советский Союз незамедлительно ввел на территорию Афганистана войска. СССР погряз в этой безнадежной войне без малого на 10 лет. Военные действия в Афганистане развивались по вьетнамскому сценарию. СССР не выиграл эту войну, как не проиграли ее и афганцы. Если бы советские военные стратеги и политики обратились к истории, они узнали бы, что за четыре прошедших тысячелетия ни разу не было случая, чтобы территория нынешнего Афганистана стабильно находилась в составе какого-либо государства в течение 100-150 лет. (По мнению историков лишь в таком случае можно говорить о политической стабильности в регионе). Ни Киру Великому, ни Александру Македонскому, ни римлянам, ни парфянам, ни хуннам, ни тюркам, ни монголам – никому не удавалось надолго овладеть территорией Афганистана. Зная предысторию этой страны, можно ли и нужно ли было вводить в Афганистан войска? А главное: можно ли было надеяться на победу? Воевать здесь можно без конца, победить – никогда.
Однако тогдашний 73-летний правитель империи Советов, Л.И. Брежнев, очевидно, не был большим знатоком истории войн. Неизвестно, рискнул ли кто-нибудь из его советников напомнить Генсеку результаты многочисленных афганских войн. А если и да, захотел бы властелин советской державы сделать правильные выводы из неоспоримых исторических фактов и принять в расчет эти предостережения? Скорее всего нет, как не сделал этого Сталин, вскрыв 21 июня 1941 года могилу Тимура в Самарканде. «Молодой» 65-летний председатель КГБ Ю. В. Андропов тоже горел желанием продемонстрировать всему миру, насколько «бескорыстна» советская помощь братскому афганскому народу. Через 25 лет после успешного подавления ростков венгерской демократии ему вновь не терпелось ощутить запах крови врагов коммунистического режима. Проводимые КГБ репрессивные меры по отношению к инакомыслящим, участникам и сторонникам правозащитного движения у себя в стране нельзя было считать настоящей работой по защите завоеваний социализма. Эта мышиная возня лишь разжигала аппетит. Вид «малой» крови вызывает потребность в крови «большой». Заодно представлялась уникальная возможность рассчитаться с диссидентами: послать под пули афганских партизан всех недовольных режимом. Пусть борются за права человека в горах Афганистана. Спустя непродолжительное время после начала афганской кампании на улицах советских городов появились первые герои-афганцы. На груди у них сверкали ордена и медали. Сами же они не могли передвигаться без посторонней помощи. С каждым днем этих калек становилось все больше. Они, как и американские солдаты, прошедшие Вьетнам, пытались утопить свою горечь от содеянного в водке и затуманить сознание наркотиками. Через открытую советско-афганскую границу в страну потекли реки тяжелых наркотиков. Привыкнув гасить страх в героино-водочных парах, бывшие бравые вояки уже не могли прожить ни дня без «зелья». Пока шла афганская война, наркотическая индустрия в СССР процветала. Этому способствовали изобилие наркотиков на афганском рынке и их легкий импорт из воюющего Афганистана в СССР. Приезжавшие в отпуск солдаты привозили в вещмешках небольшой запас наркотика, ибо без этого не могли прожить ни дня. Младшие офицеры везли «товар» в чемоданах среди личных вещей. Этого хватало не только на свои нужды, но можно было и немного заработать. Старшие офицеры гнали наркотики через границу оптом. Продавая героин своим же бывшим подчиненным, ставшим благодаря интернациональной политике своей «миролюбивой» родины инвалидами и наркоманами, эти воротилы военного наркобизнеса получали баснословные прибыли. Через афгано-советскую границу постоянно курсировали военные транспорты, а воздушное пространство пересекали грузовые самолеты, доставляя в Афганистан свежее пушечное мясо и увозя обратно гробы с останками погибших. В этих наглухо запаянных цинковых ящиках вместе с жертвами преступной «национально-освободительной» войны текли в СССР килограммы наркотиков. Оставалось только вскрыть гроб и извлечь доставленное таким циничным путем «зелье». «Вьетнамский синдром», перекочевав через океан, стал «Афганским синдромом».
 
                *   *   *

   Сергей Петрович Иванов считался человеком проверенным, благонадежным. В глазах органов он был кристально чист. Иначе не носить бы ему в 32 года форму капитана КГБ и не занимать такую ответственную должность. Капитан КГБ С.П. Иванов был водителем. Но не личным шофером гэбэшного генерала Икс, которого нужно было часами дожидаться у подъезда Комитета, пока тот накрутит хвосты подчиненным, а потом везти на дачу или к любовнице. Сергей Петрович Иванов водил грузовичок-холодильник. И делал это не первый год регулярно каждое утро, в один и тот же час, по давно известному маршруту. Что находилось в передвижной морозильной камере ему по уставу знать было не положено. Его это и не интересовало. Зимой и летом ровно в четыре часа утра капитан Иванов подъезжал к воротам молочного комбината и, не заглушая мотор, коротко сигналил у проходной. Почти моментально в дверях появлялся Константин Николаевич Силиванов с запечатанной коробкой. Вдвоем они открывали холодильник и укладывали груз. Охранник следил, чтобы шофер не вскрыл пакет. Иванов обязан был проверить, нет ли на коробке следов излишнего любопытства коллеги или кого-нибудь из работников комбината. Затем капитан расписывался в получении, а охранник отмечал в своем журнале время выдачи пакета. С такими предосторожностями капитан КГБ Силиванов передавал капитану КГБ Иванову упаковку кефиров с фруктовыми наполнителями – ежедневный рацион Краснопольского. Этим их общение и ограничивалось. За все годы «сотрудничества» никто из них ни разу не пытался выведать, что представляет собой этот запломбированный груз.
   Никогда эти люди не стремились стать друзьями, переброситься парой фраз, не относящихся к делу, выкурить вместе сигарету и потрепаться о чем-то постороннем. Оба носили погоны ведомства, обязывающие каждого строго соблюдать секретность. Установись бы между ними хоть на минуту обычные человеческие отношения, это стало бы нарушением устава и каждый счел бы своим долгом доложить начальству о неблагонадежности коллеги. И Константин Николаевич Силиванов и Сергей Петрович Иванов слишком дорожили своим положением, чтобы ради каких-то сомнительно-приятельских отношений ставить под удар карьеру, хороший оклад и пенсию офицера КГБ. Чтобы обеспечить нужному человеку хорошее жалование, его необходимо включить в штат стабильной государственной структуры. Капитан Иванов числился водителем бронемашины в подразделении спецназа КГБ. Этот элитарный табель о рангах давал возможность ежемесячно выплачивать его сотрудникам полевые надбавки, суточные, командировочные, снабжать время от времени талонами в спецраспределитель КГБ. Такие привилегии не вызывали ни зависти, ни недовольства окружающих, поскольку оклад всех спецназовцев строился по одинаковому принципу. Каждые три года на погоны офицера спецназа «падала» очередная звезда, что автоматически улучшало благосостояние такого «вояки».
   В отличие от других спецназовцев, Иванов лишь формально числился водителем боевой машины. Никто не вызывал его на учения, чтобы удостовериться, насколько мастерски он гоняет машину по пересеченной местности или преодолевает на ней водные преграды различной сложности. От Иванова не требовалось быть готовым в любой момент защитить Родину. То мастерство, с которым он водил свой легкий грузовичок-холодильник, вполне устраивало его комитетское начальство.
Порой судьба не просто смеется над человеком, она бывает к нему цинична и жестока. За несколько часов до того, как «ограниченный контингент» советских войск пересек афганскую границу и двинулся на Кабул, Министр обороны СССР отдал приказ о срочной мобилизации. Перед подразделениями спецназа была поставлена задача захватить президентский дворец Хафизуллы Амина в Кабуле. В число спецназовцев первого призыва попал и капитан С.П. Иванов. В двенадцатом часу ночи к нему на квартиру явился нарочный с повесткой, а через два часа он уже болтался вместе с другими спецназовцами в брюхе транспортного самолета, готовясь спустя несколько часов приземлиться в кабульском аэропорту и приступить к выполнению поставленной задачи. Кто и почему включил его в состав этой операции, к которой он не должен был иметь никакого отношения, так навсегда и останется загадкой.
   Очевидно, какой-то чересчур усердный служка, решив, что водитель боевой бронемашины может очень пригодиться при штурме президентского дворца, выписал снабженцу медиума повестку. Капитан Иванов покинул пределы СССР, не успев сообщить начальству о происшедшей неувязке. Утром следующего дня никто не сел за руль грузовичка-холодильника.
К середине ночи у Кости Силиванова начались сильные боли внизу живота. Вначале он старался терпеть и не будить жену. Когда боль стала острой, пришлось вызывать «Скорую» и ехать в больницу. Через два часа пациент К.Н. Силиванов был прооперирован по срочным показаниям по поводу острого приступа гнойного аппендицита. Эта несложная операция чуть не стоила капитану Силиванову жизни. В результате тяжелого послеоперационного осложнения – разлитого гнойного перитонита – в течение десяти суток капитан Силиванов был без сознания, балансируя между жизнью и смертью. Естественно, что он не мог поставить в известность начальство о своей неожиданной отлучке. Кто бы мог подумать, что эти два, на первый взгляд никак не связанные между собой события, сыграют решающую роль в судьбе израильского профессора-микробиолога Соломона Моисеевича Марчевского.
   Медиум был голоден. Уже пятые сутки ящик, в котором много лет он каждое утро находил свежий завтрак, был пуст. Краснопольский полностью выбился из привычного ритма. Он доел все запасы старых консервов, что пылились с незапамятных времен в кухонном шкафу. Но это не погасило, а лишь еще сильнее разожгло аппетит. Казалось, само сознание, что Комитет неожиданно прекратил поставки съестного на виллу, способствовало тому, что мысль о еде превалировала у Краснопольского над всеми другими заботами. Ни о какой медитации, попытке проникнуть в сознание «объекта» не могло быть и речи. На 8 день голодного режима Краснопольский утром попытался встать с кровати, но, ощутив сильное головокружение, вынужден был вернуться в постель.  Как назло, Семичастный в эти дни был занят выше головы вопросами миротворческой миссиии СССР в Афганистане. Краснопольскому не пришло в голову воспользоваться спецсвязью, чтобы поставить в известность «хозяев» о своем бедственном положении.
   С каждым днем физическое тело медиума теряло способность удерживать в себе его уникальное духовное начало. По земным понятиям этот человек умирал от голода. Когда медиум впервые лишился сознания, он ощутил, что движется вперед по черной трубе к яркому источнику света. Сколько раз он проделывал этот путь сознательно, по собственному желанию, оставив на Земле свое физическое тело, сосчитать трудно.
   Сейчас медиум летел в направлении потустороннего мира не по собственному желанию, а потому, что его физическая оболочка пришла в негодность. Краснопольский знал, что на этот раз он навсегда прощается со всем тем, что окружало его столько лет на Земле. Когда его тело обнаружат, будет уже поздно. К тому времени он уже будет далеко отсюда. Медиум предпринял последнее усилие и послал сгусток энергии на Землю. Эта информация предназначалась тем, против кого он работал все эти годы. Ведь он стремился к равновесию сил на Земле. «Если Советский Союз будет иметь атомную бомбу, это предотвратит Третью мировую войну» – вспомнил он слова Марчевского. Информация об использовании КГБ знаний профессора Марчевского, пройдя по кабелю связи, материализовалась в виде анонимного голоса в телефонной трубке на столе у начальника израильской службы безопасности. Соломон Моисеевич тоже получил «подарок» от Краснопольского. Прежде чем отправиться на Тот Свет, медиум, использовав свои способности автоматического письма, поставил Марчевского в известность о том, какую информацию он успел за эти годы передать русским.

 
                *   *   *

                Часть четвертая.
                В поисках истины.
               
                «Арест – это ослепляющая вспышка и удар,
                от которых настоящее разом сдвигается
                в прошедшее, а невозможное становится
                полноправным настоящим».
                (А.Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ».)

   Судьбы людей и истории государств никогда не развиваются по прямой. Взлеты и падения в судьбе каждого человека – это отражение в миниатюре исторических процессов, происходящих в стране. Собранные воедино биографии миллионов «маленьких» людей и создают историю той страны, гражданами которой они являются.
Любая страна живет мечтами о счастливом завтра. Каждый человек верит, что и в его жизни наступит момент, когда повседневные неурядицы отойдут в прошлое, а солнечных дней будет больше, чем пасмурных. Но неожиданно наступает момент, когда то, что вчера казалось реальностью, погружается в лету. Таким поворотным моментом для любой страны становится война. Абсолютно не важно, случилось ли это с большой, сильной державой, или беда навалилась на маленький, с трудом различимый на карте участок суши. Актуальные вопросы политики и экономики, многолетние планы вытесненяются на задворки общественного сознания, теряют смысл и остроту. Мирная жизнь становится вчерашним днем, похожим на розовую сказку. В воронку от первой разорвавшейся бомбы на много лет погружаются мечты и стремления мирного времени.
   Сейчас в жизни как страны в целом, так и каждого человека, проходит четко очеченая полоса смерти. Довоенное и военное время не имеют между собой ничего общего. Пережившие войну, ощутившие на своей шкуре смерть близких, голод и лишения, уже никогда не смогут воспринимать мир таким, как прежде. Потом наступит новое время: послевоенное, которое будет абсолютно не похоже на мирные довоенные годы. Наступившее после окончания кровавой бойни время, хотя и будет называться «мирным», но точкой отсчета здесь будет война. Те, кому посчастливится пережить войну, уже будут смотреть на мир совсем другими глазами.
   Сильные внутренние бури и разрушительные, унесшие миллионы жизней, тайфуны не сотрясали эту страну десятки лет. Когда было покончено с контрреволюцией и внутренними врагами самого различного толка, в стране наступил относительный покой.         Но пришел день, когда это благополучие  разлетелось вдребезги. В небе над страной закружились немецкие «мессеры», а в оставленных Красной Армией городах и селах оккупанты стали устраивать свой «новый порядок». Над страной нависла опасность порабащения. Четыре года тяжелых лишений ползли медленно, военная машина постояно пробуксовывала в реках человеческой крови, а порой и вовсе застревала, не в силах преодолеть лежащие на ее пути к победе горы трупов. К счастью, и это время, в конце концов, осталось позади. Теплое болото, в котором тихо квакали маленькие люди-лягушки, вновь зажило серой размеренной, жизнью.
   Длинные монотонные рабочие недели, короткие скучные выходные, ничем особым не примечательные праздники. Прилавки магазинов, как правило, были чистыми из-за хронического отсутствия товаров. Скучающим продавщицам не нужно было регулярно посещать косметические кабинеты, чтобы убирать морщины, появившиеся на лице от постоянной приветливости: улыбка никогда не являлась неотъемлемой частью советского сервиса. Напротив, советский человек, которому привалило счастье приобрести в магазине товар не самого плохого качества, сам радостно улыбался продавцу, как будто тот преподнес ему необыкновенный подарок, сделав это исключительно по доброте душевной и своему необъятному человеколюбию.
   При хроническом дефиците предметов первой необходимости у каждой советской семьи дома всегда была «заначка». Это могли быть несколько банок рыбных консервов, банка зеленого горошка, который абсолютно необходим для праздничного салата «Оливье», баночка горчицы или майонеза. Да мало ли что еще.  В темном закутке на кухне всегда хранились запасы макарон, круп, сахара -всего того, что может пригодиться «на черный день». А то, что такой день наступит, у советского человека никогда не было сомнений. Тем не менее, несмотря на кажущуюся серость и беспросветность быта тех лет, этот период в истории советской державы считается «Золотым веком».
   Организовав в 1964 году «тихий» государственный переворот, отстранив от власти Хрущева, Брежнев занял пост Первого Секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного Совета СССР, сконцентрировав в одних руках всю полноту власти в стране. В советской истории брежневский период отмечен ярой борьбой с инакомыслием. Как правило, жертвами этой войны становились талантливые актеры, режиссеры, писатели, художники и просто думающие интеллигентные люди. Любая попытка критики советского строя расценивалась как инакомыслие и каралась лишением свободы. Не прошедшие цензуру и изданные подпольно стихи, песни, повести, романы власть «обозвала» диссидентской литературой. Не только автор, но и читатели объявлялись либо правонарушителями, либо душевнобольными и заключались в лагеря или попадали в психиатрические лечебницы. В 1968 году, через 4 года после того, как новый генсек взошел на престол, СССР осуществил интервенцию в Чехословакию. Жертвами «пражской весны» стали граждане Чехословакии, пожелавшие избавиться от «оков социализма и братской помощи Советского Союза». До сих пор чехи не могут простить СССР (которого давно уже нет в помине) крови, пролитой мирными гражданами Чехословакии во время советской интервенции. Потерпев фиаско в Европе, Брежнев на какое-то время отказался от планов насильственной военной «помощи» братским странам. Однако с возрастом его потребность в военных играх непрерывно возрастала. За три года до смерти Брежнев попытался навести порядок в другой части планеты. Результатом этой безумной идеи стал государственный переворот в Афганистане. СССР завяз в этой войне больше, чем на десятилетие, заплатив за бредовую идею своего впавшего в маразм генсека десятками тысяч жизней своих граждан. Те же, кому повезло вернуться из Афгана живыми, вынесли из стычек с «духами» тяжелую душевную травму, часто отягощенную наркоманией. Эта нескончаемая бесперспективная война дала Брежневу уникальную возможность одним махом избавиться ото всех недовольных режимом: диссиденты, одетые в военную форму, первыми были брошены под пули афганских повстанцев «на защиту завоеваний социализма».
   Чтобы удержаться на плаву, СССР постоянно требовалась экономическая помощь. Ее можно было надеяться получить только от США. В 1974 году конгрессмены Джексон и Винник предложили Конгрессу США внести в закон о торговле поправку о предоставлении статуса найбольшего благоприятствия в торговле со слаборазвитыми, нуждающимися странам и СССР. Суть этого маленького параграфа была в том, что в обмен на пшеницу по «сниженным ценам», поставку нового оборудования и предоставление льготных долгосрочных кредитов, советский режим должен был прекратить преследование «инакомыслящих» и предоставить национальным меньшинствам, в том числе и советским евреям, право на свободную эмиграцию. Брежнев вынужден был согласиться. У советских евреев впервые появилась реальная возможность, пройдя через многочисленные моральные препоны и унижения, покинуть СССР. Однако это длилось недолго. Как только первый «ограниченный контингент» советских войск приземлился в Кабуле, поток репатриантов из СССР резко сократился. В 1979 году массовая эмиграция из СССР фактически прекратилась. Она возобновилась лишь в начале 90-х годов, после распада СССР.
   Со смертью Генсека Брежнева в стране началось брожение. В кремлевской междуусобице победил Андропов. Бывший председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов активно взялся наводить порядок в стране. Со своей прежней должности он принес в управление страной мировоззрение «первого разведчика страны». Адропов усилил войну с инакомыслием и начал борьбу против алкоголизма и тунеядства. Эта кампания, естественно, никаких положительных результатов не дала. Повышение цен на водку заставило советских людей вспомнить старые народные рецепты изготовления самогона. В ход шло все, что было под рукой, а пить начали любую гадость, которая горит и сбивает с ног. Подскочила смертность от отравлений некачественным алкоголем подпольного производства. Строгий контроль за дисциплиной на предприятиях хотя и снизил прогулы, но производительность труда не повысил, и качество продукции не улучшил. На горизонте вновь замаячила фигура «Отца Народов». В стране ощутимо запахло новыми репрессиями в старом сталинском стиле.
   К счастью для советских людей, период андроповского «царствования» продлился всего 15 месяцев и один день. Тяжело больной Генсек сошел в могилу, не успев навести «желанный порядок».
Плеяду немощных старцев-вождей завершил Константин Устинович Черненко. К моменту избрания на этот высший партийный пост Черненко было «всего» 73 года. Достойный ученик и выдвиженец Брежнева, новый Генсек, так же как и его «крестный отец», обожал любоваться звездочками, нежно позвякивающими на широкой груди «первого коммуниста страны». «По достоинству оцененный народом», он стал трижды Героем Социалистического Труда и Лауреатом Ленинской премии. Черненко попытался реанимировать близкий его сердцу брежневский стиль управления. Стремительно ухудшающееся здоровье не позволяло этому последнему кремлевскому старцу реально управлять страной. Своей смертью 10 марта 1985 года, Черненко открыл путь к вершинам власти молодому поколению партийцев.
   Первым Генеральным секретарем ЦК КПСС нового поколения стал 54-летний Михаил Сергеевич Горбачев. В первую пятилетку нахождения у власти его деятельность ничем не отличалась от работы его предшественников. Возглавив в начале 90-х годов процесс перестройки, Горбачев своими реформами, скорее всего сам того не желая, способствовал распаду Советского Союза. Затеянная Горбачевым перестройка во многих регионах бывшего Советского Союза обернулась перестрелкой и привела к полному обнищанию основной массы бывших советских граждан и образованию тонкой прослойки олигархов-«новых русских» (из числа бывших партийных чиновников).
                *    *    *

   Вернувшись из Швейцарии, Виталий Семенович Витебский с головой окунулся в работу. Ему хотелось побыстрее внедрить изученные в базельской клинике новые операционные методики. Время от времени в его памяти всплывал образ пациента, которого удалось спасти от клинической смерти на операционном столе. Но времени предаваться воспоминаниям не было. Все мысли Витебского заполняли больные, которым требовалась его помощь. Он вновь, как и прежде, отдавал им все тепло души и свой, ставший уже солидным, опыт хирурга. Образ израильского ученого стал стираться из памяти. Повседневная жизнь постоянно ставила нелегкие задачи и времени на лирику не оставалось. С годами жизнь в Стране Советов не становилась ни лучше, ни спокойнее, ни комфортнее. Если еще совсем недавно Виталий Семенович получал для своего отделения все необходимое, сейчас в больнице все острее стал ощущаться дефицит даже на лекарства и перевязочные материалы, без которых оперировать было просто немыслимо. Новая экономическая политика, проводимая в стране правительством Горбачева, поставила большинство медицинских учреждений на грань полного краха. Сейчас Витебский, краснея и заикаясь от смущения, вынужден был предлагать родственникам приобрести в частной аптеке необходимые пациенту лекарства, поскольку в больничном фонде нет денег. Эра дефицита, которая десятилетиями существовала в Советском Союзе, в перестроечной России благополучно завершилась. С началом перестройки полки магазинов стали ломиться от изобилия товаров. Лекарства, лишь вчера сошедшие с ковейера западных фирм, моментально появлялись в частных аптеках. Стоило лишь заплатить требуемую сумму (желательно в твердой конвертируемой валюте), и любая мечта или надобность с легкостью материализовывались. Параллельно с прекращением эпохи постоянного дефицита в стране шло полное обнищание общества. Стремительное повышение цен не поспевало за медленно растущими доходами населения. Накопленные годами сбережения обесценивались на глазах. Вчерашние коммунистические лидеры в мгновение ока превратились в бизнесменов. Народ метко окрестил их «новыми русскими». «Новые русские» на старом партийном жаргоне проклинали с трибуны СССР, в котором ще вчера жили так вольготно. Сами же под шумок зарабатывали миллионы, торгуя нефтью, цветными и редкими металлами, алмазами – всем тем, чем была богата российская земля. Миллионные доходы от этих сделок не возвращались в страну, а оседали на закрытых счетах в банках в самых неожиданных точках планеты. Для таких людей не существовало проблемы приобрести в аптеке любое дорогостоящее лекарство, оплатить пребывание в отдельной палате с охраной и постом медперсонала, поменять больничную баланду на меню из ресторана и выбрать лучшего врача. В обстановке полного безвластия, как грибы после дождя, стали появляться новые политические партии и движения. Часть из них даже не стремились скрыть свою националистическую и шовинистскую окраску.  Подавляющая часть населения новой России не имела представления, что делать с полученной свободой. Для бывших советских людей новые времена стали эрой разгула и беспредела. Для тех, кто не сумел приспособиться к жизни по новым законам джунглей, оставалось лишь покинуть страну. После долгих колебаний Виталий Семенович Витебский решился, наконец, репатриироваться в Израиль. Он, естественно, не рассчитывал получить там клинику, где мог бы продолжать оперировать, как в бывшем СССР, но надеялся остаться хирургом и заниматься любимым делом. Однако судьба распорядилась по-иному. Надев форму с погонами майора МВД, доктор Витебский стал лечить заключенных в израильских тюрьмах.

                *    *    *

   Как граница между мирным временем и войной для страны, для маленького человека четкая разделительная полоса проходит там, где в его сознание врывается короткое, как одиночный выстрел, слово «арест». Здесь кончается счастливая беззаботная жизнь и начинается что-то совсем иное, не известное и не пережитое ранее.
   Многие большие мастера слова пытались выразить на бумаге состояние души человека, в которого угадил этот снаряд-арест, убивший в нем свободную личность. Но лишь одному из них удалось передать это ярко, образно и в тоже время сухо, документально и трагично. Читая описанное Александром Исаевичем Солженициным состояние впервые арестованного человека, ощущаешь себя маленьким ничтожным винтиком в большой бездушной государственной машине, тем беспомощным индивидуумом, по кому выстрелило правосудие:
   «Арестованный в мгновение ока перестает быть личностью. В глазах правосудия он уже не гражданин своей страны, а подследственный, которому вместо имени и фамилии присвоен номер. Под этим случайно выпавшим набором цифр человеку суждено прожить не один год, а иногда и умереть, не получив обратно свое «я». И абсолютно не важно, в какой точке планеты и с кем это произошло. Жизнь арестованного моментально переходит в иную фазу. Его подход к жизни в корне меняется, становится абсолютно иным, не тем, что был еще мгновение назад, когда он был свободным человеком и мог поступать в соответствии со своими желаниями и убеждениями. Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас – центр Вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: «Вы арестованы!» Если уж вы арестованы - то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?
   Арест – это мгновенный, разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.
   Все. Вы арестованы!
   И ничего вы не находите на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
   Я-я!? За что!?
   Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим. И все. И ничего больше вы не способны усвоить» *.

________________________
*А.И. Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ». Лондон, 1973 год. т.1, стр 16-17.

                *   *   *

   Марчевского арестовали 19 января 1983 года. В демократическом государстве нельзя задержать человека, просто так, не имея на то веских доказательств. Тем более, когда речь идет об ученом с мировым именем, постоянным участником и гостем солидных мировых конгрессов. Уже много лет Соломон Моисеевич был членом одной из комиссий Всемирной Организации Здравоохранения, штаб-квартира которой находилась в Женеве. Этим-то и решили воспользоваться спецслужбы. В январе 1983 года в кабинет к профессору Марчевскому постучал молодой мужчина. Представившись сотрудником одной из израильской спецслужб,  незнакомец рассказал ученому, что на химическом заводе в Малайзии произошел взрыв, аналогичный тому, который случился в Италии в 1976 году.

 «Нам известно, – сказал гость, – что ВОЗ привлекала вас к работе в комиссии по расследованию той итальянской аварии, поэтому мы просим немедленно отправиться на месяц в Малайзию и помочь властям в спасении людей и ликвидации причиненного ущерба». Хорошо зная исследовательскую сущность характера ученого и его готовность помогать людям, спецслужбы действовали наверняка. От перспективы пополнить свой профессиональный опыт и оказать помощь жертвам аварии Марчевский отказаться не мог.
   «У Израиля, – объяснил в продолжении беседы представитель разведслужбы, – нет дипломатических отношений с Малайзией, но есть отношения неофициальные, хранящиеся в тайне». Поэтому Вам придется добираться туда кружным путем через «нейтральные» страны. А главное: учитывая деликатность случившегося и место катастрофы, Вас настоятельно просят держать сам факт поездки в глубокой тайне. Вы не имеете права сообщать о том, куда и зачем вы едете никому, даже жене», – сказал гость на прощание. Несколько последующих дней было посвящено инструктажу: Марчевскому подробно рассказали о Малайзии и о предприятии, на которое он едет. 17 января 1983 года утром он поцеловал жену, взял чемодан и спустился на улицу, где его уже ждала машина. Но вместо того, чтобы ехать в аэропорт, автомобиль двинулся к центру города.
   «Мы едем на заключительный инструктаж, а оттуда в аэропорт», – пояснил сидящий за рулем молодой человек.
Пока машина лавировала в городских пробках, мыслями он был далеко, пытаясь представить себе, с какими профессиональными проблемами ему придется столкнуться в чужой стране. На тихой улочке в одном из домов давно была оборудована квартира специально в целях следствия. Здесь его уже ждали:
   «Здравствуйте, господин Марчевский», – приветствовал профессора начальник контрразведки. На минуту в комнате воцарилась тишина. Когда на лице Марчевского ничего не отразилось, стоящий у двери «водитель» схватил чемодан профессора и выбросил его содержимое на пол.
   «Ты предатель!» – в припадке бешенства заорал «главный».
   «Ты продал государственные секреты! Ты сволочь!!» Марчевский не повел бровью.
   «Ты гадость, дерьмо. Нам ничего не стоит уничтожить тебя на месте. Никто не знает, что ты здесь».
   На лице Соломона Моисеевича не дрогнул ни один мускул. В первый момент он действительно растерялся. Слишком велика была пропасть между специалистом, направляемым государством для выполнения деликатной секретной миссии, и личностью, задержанной по подозрению в шпионаже. Но сила воли и самообладание у этого человека были так сильны, что увидеть в его глазах растерянность или испуг следователям не удалось. Взяв себя в руки, Соломон Моисеевич вновь стал спокойным, здравомыслящим, холодным аналитиком. Момент был упущен. Фактор неожиданности свою роль не сыграл.
   «Мы опоздаем на самолет», – только и произнес профессор в ответ на истерические обвинения.
   Марчевский и вправду не знал, чем он смог так разозлить власти. Он честно работал, учил молодых, давал хорошую научную продукцию. Как мог, старался принести стране пользу в той области, которая была его любимым делом.
Допрос продолжался круглые сутки. Следователи сменяли друг друга каждые шесть часов. Только Марчевский оставался «незаменимым». В соответствии с положением о содержании подследственных ему отводили днем небольшие перерывы на еду и туалет, а ночью шесть часов на сон. Во время допроса следователи использовали весь доступный им арсенал уловок. Найдя в чемодане фотографии дочери и внука, Марчевскому попытались доходчиво объяснить, что он их «предал». А заодно не преминули разбередить и старую рану, напомнив историю гибели его родителей:
   «Ты предал их дважды, – заявил на очередном допросе следователь. – Сначала оставил их в Польше на растерзание нацистам, а сейчас надругался над их памятью, продавшись врагам еврейского государства».
   Воспоминания о трагической гибели родителей стали той последней каплей, которая переполнила чашу незаслуженных обвинений и унижений. Отправляясь в дорогу, Соломон Моисеевич запасся лекарствами, которые принимал постоянно с момента операции в Базеле. Это были препараты, разжижающие кровь и препятствующие тромбообразованию. Принимать их следовало осторожно, корректируя дозировку анализами крови. Имея при себе запас лекарств «на время пребывания в Малайзии», Марчевский решил ускорить развязку.

 
                *   *   *



   Когда врач приемного покоя увидел пациента, ему стало не по себе. Тело Марчевского было покрыто синяками от макушки до кончиков пальцев ног. Выяснить причину случившегося у самого пациента не представлялось возможным: он был без сознания. Сопровождающие его полицейские в подробности не вдавались и на вопросы врачей не отвечали. Анализы крови помогли поставить диагноз. Резкое падение показателей свертываемости крови и смертельно-низкий уровень гемоглобина свидетельствовали о массивном внутреннем кровотечении. Вскоре выяснилась и причина такого тяжелого состояния пациента: острая передозировка препарата, который больной постоянно принимал для предотвращения тромбообразования. С юридической точки зрения случившееся можно было расценивать как попытку к самоубийству. Марчевский в очередной раз оказался подвешенным на тонкой ниточке между жизнью и смертью.
   И вновь, как много лет назад, он движется по черной трубе к сияющему впереди источнику яркого света. Тело, еще секунду назад по праву принадлежащее ему, осталось где-то там, на бренной земле. Он без сожаления покинул свою физическую оболочку, бросив ее на произвол судьбы. На этот раз это была сознательная попытка расстаться с земной жизнью, навсегда уйти из мира, в котором он потерпел полное фиаско. Он с легкостью отдался во власть неведомой силы, влекущей его в неизвестность, ощутив себя точкой, летящей с беспрерывно нарастающей скоростью в черном космосе. Вокруг была кромешная тьма. Нигде не было ориентиров, могущих указать направление движения. Тем не менее, какой-то «лоцман» твердой рукой корректировал его полет. Неизвестная, но разумная сила «следила», чтобы путник не сбился с курса, не заблудился бы и не оказался бы там, где его не ждут. По мере продвижения вперед источник света в конце черного туннеля увеличивался в размерах, становился ярче и четче. Доходящий до Марчевского свет был теплый, мягкий, дружелюбный. В зрительной памяти Соломона Моисеевича всплыла арка, под которой пролегала широкая дорога, подобная входу во дворцовый парк. Пролетая под аркой, «гость» попытался остановиться и встать на ноги. Но тщетно. Воздушная струя продолжала нести его вперед. Сейчас у входа в этот мир не было никого, кто мог бы встретить Марчевского и указать ему на конечную цель пути. Пришлось полагаться только на себя и терпеливо ждать развития событий. Воздушная волна плавно изменила направление и понесла Марчевского к цели. Через короткое время «ветер» стал стихать, и Соломон Моисеевич опустился на «землю». 
   С момента предыдущего визита Марчевского здесь ничего не изменилось. Изумрудно-зеленая трава на лужайке перед домом не выгорела под солнцем, не пожухла, не завяла. Кое-где на травинках стояли капли утренней росы. В этих капельках влаги в потоках ярких солнечных лучей плясали маленькие радужки. Тонкие, нежные травинки шевелились от легкого ветерка. Это еще больше усиливало ощущение гармонии и спокойствия.  Дом в глубине лужайки остался таким же, каким «запомнил» его Марчевский, представляя собой странное, но гармоничное сочетание стилей и эпох. Углы крыши были загнуты кверху, как на буддийских храмах. На гребне восседал петушок-флюгер, перелетевший сюда из русских сказок. Высокие окна, подобные тем, что приносят обилие света в загородные дворцы французской знати, сияли чистотой. И как подтверждение того, что это необычное сооружение открыто для всех, над входной дверью была прибита мезуза. Мезуза – обязательный атрибут каждого еврейского дома, представляет собой пластинку, внутрь которой вложен тонкий папирус с молитвой-просьбой к Всевышнему охранять дом и его обитателей от болезней и напастей. Если в семье все-таки происходят повторяющиеся несчастья, значит молитва не работает. Такое может случиться, если эта тончайшая «карта», на которой написано Слово Божье, порвалась, либо часть букв священного текста стерлась и пришла в негодность. В таких случаях мезузу следует как можно скорее заменить на новую.
   На невысоком крылечке дома стоял человек. Мужчина средних лет был гладко выбрит и модно пострижен. Его не шикарный, но отлично сшитый костюм светлых тонов хорошо гармонировал с галстуком и кремовой рубашкой. Обут хозяин был в светло коричневые туфли из мягкой кожи. Портрет дополняли очки. Дымчатые стекла, вставленные в тонкую металлическую оправу, защищали глаза от яркого солнца.
   Взгляд был наполнен спокойствием и мудростью. В большой комнате, наполнекной светом и воздухом, было два глубоких кресла. Усевшись в одно из них, хозяин предложил гостю последовать его примеру. В памяти у Соломона Моисеевича моментально всплыло яркое воспоминание. Как в волшебных сказках от легкого чуть слышного щелчка неожиданно распахивается табакерка и из нее выскакивает чертик, так и сейчас в мозгу у профессора распахнулась незаметная дверка, скрытая в стене собора памяти. В этой кладовой хранилось, казалось, абсолютно стертое воспоминание. Сейчас перед ним вновь сидел «человек», с которым познакомил его отец в его предыдущее путешествие на ТоТ Свет. Пока собеседник молчал, в памяти у Соломона Моисеевича до мельчайших подробностей всплыла их прошлая беседа. Осознав свою особую миссию «миротворца» планеты, Соломон Моисеевич согласился тогда помогать русским в установлении на Земле равновесия сил, став, по меркам землян, шпионом, изменником Родины.  Все прошедшие с той встречи годы он был советским шпионом в Израиле. Из того полета во времени он вернулся в полной уверенности, что его работа на советскую разведку укрепит мир на Земле, сделает человечество хоть на йоту более гуманным, чуть-чуть менее агрессивным и кровожадным. Соломон Моисеевич вспомнил все свои сомнения относительно предложения, сделанного ему на той встрече. В его памяти всплыл диалог, который, к сожалению, так и остался незавершенным:
   «Начав передавать интересующую русских информацию, я автоматически стану шпионом, человеком, подрывающим основы безопасности своей страны. В Израиле и так хватает проблем. Нет необходимости искусственно накалять страсти».
   «Да, врагов у вашей страны хоть отбавляй. Но я могу Вам обещать, что СССР никогда не станет военным соперником Израиля».
   Уверенность, с которой это было сказано, не вызывала сомнений, что эта более чем необычная личность не просто хорошо осведомлена о военном потенциале и планах СССР, но и в немалой степени способна повлиять на развитие отношений между государствами на Земле. Основным доводом, который толкнул Марчевского согласиться на этот шаг, были аргументы, которые тогда выдвинул его странный «собеседник»:
   «Я бы мог просто постоянно выкачивать из Вашей головы плодотворные идеи, представляющие стратегический интерес. Для этого достаточно зачернуть в Вашей памяти сегодняшнее путешествие и нашу встречу. Но меня это не устраивает. Мне важно Ваше осознание того, что, взвалив на себя эту тяжелую и неблагодарную мисссию, Вы, профессор, становитесь в один ряд с теми немногими, от которых зависит судьба человечества и планеты в целом».
                *   *   *


   Перелитая обогащенной тромбоцитовой массой кровь способствовала улучшению общего состояния больного. Кровотечение прекратилось, картина крови стабилизировалась. Сознание Марчевского обрело ясность, мысли вновь стали четкими, стройными и логичными. Вернувшись из предыдущего путешествия на Тот Свет он сохранил лишь странное ощущение, что на него возложена какая-то особая миссия, подробности которой он не помнил, сейчас в его памяти четко отпечатался весь этот необычный «полет» и его беседа с хозяином домика на пригорке. Вернувшись в земную реальность, Соломон Моисеевич осознал, что подозрения израильской службы безопасности более чем обоснованы. Все годы, что он занимался научными разработками, информация о его достижениях регулярно уходила к русским. Хотя, на первый взгляд, он был здесь лишь пассивным звеном, на самом деле на его плечи легла львиная доля вины. Ведь он сознательно стал «миротворцем». Не согласись он тогда на это, возможно, ничего и не случилось бы. Его научные изобретения оставались бы секретами, принадлежащими только Израилю, и страна могла бы распоряжаться его открытиями по своему усмотрению. Благодаря данному им однажды согласию работать на благо человечества, разведслужбы Советского Союза получали не только готовые разработки, но и наброски его плодотворных научных идей. Не имея этой информации, Советский Союз и США возможно схлестнулись бы в жестоком поединке, сделав земной шар полигоном для испытаний новых видов оружия, способных уничтожить большую часть обитателей Земли и превратить планету в необитаемую пустыню. С каждой минутой в сознании Соломона Моисеевича нарастало ощущение разразившейся катастрофы. С другой стороны, он никак не мог упрекнуть себя в содеянном: Марчевский верил, что своей деятельностью он способствовал стабилизации обстановки в мире и хоть в чем-то помог разрядке напряженности, прекращению «холодной» войны и предотвращению грозящей миру катастрофы Третьей мировой войны. Но за все рано или поздно приходится платить. Марчевский был не из тех людей, кто стремился уйти от ответа, фальсифицировать и извратить факты. Его главными жизненными принципами были честность, моральность и порядочность.
   Когда положение больного стабилизировалось, и его жизни уже ничего не угрожало, Марчевского перевезли в маленькую гостиницу, где он стал давать письменные показания. Несколько дней с короткими перерывами на сон он писал подробный отчет о своей работе на советскую разведку. Перед глазами Соломона Моисеевича одна за другой всплывали встречи на международных конгрессах с коллегами из стран Восточного блока и проявленный ими интерес к разработкам, которые проводило его ведомство.  В неофициальных беседах с коллегами-учеными из СССР он открыто обсуждал научные достижения израильской науки, свои новые идеи, делясь «по приказу» медиума своими сомнениями, ошибками и научными планами.
   Сейчас он видел все эти научные дискуссии совсем в ином свете. Через руки Марчевского проходила вся информация о деятельности израильского института биологических исследований. Оценить в полной мере ущерб от того, что регулярно извлекал из его сознания медиум Краснропольский, было невозможно. Так же невозможно было определить ущерб, нанесенный израильской науке от этих «прогулок» медиума по сознанию ученого. Запроси профессор Марчевский от СССР любое денежное вознаграждение за переданную информацию, его требование было бы моментально и с радостью удовлетворено. Разведслужба любой страны готова платить каждому агенту за поставляемые сведения, тем более, когда речь идет о такой уникальной информации, которой располагал Марчевский. Но деньги ему были не нужны. Основой для сотрудничества между Соломон Моисеевичем и медиумом Краснопольским во время той необычной беседы «в домике на поляне», было твердое убеждение, что этим шагом Марчевский помогает Советскому Союзу, в котором он искренне видел оплот борьбы за мир на Земле. Более того, этот человек был полон чувства благодарности к стране, которая в годы войны спасла жизнь ему и многим его соотечественникам. Основываясь на фактах мировой послевоенной истории, Марчевский старался не думать, что было бы с ним, останься он еще ненадолго в стране-победительнице. Он сознавал, что это повлекло бы к полному краху его идеалов и моральных устоев. А без морали жизнь человека теряет всякий смысл, превращаясь в скудное серое существование.
Факт ареста ученого долго держался в строжайшей тайне. Его жену неоднократно вызывали на допрос, где она категорически отрицала все о шпионской деятельности мужа. Не в силах выдержать напряжения, она впала в депрессию. Ее не очень здоровое сердце отреагировало на такой сильный стресс частыми приступами нарушения ритма. Обоих супругов в срочном порядке госпитализировали в ближайшую больницу, но держали под охраной отдельно друг от друга.
   Когда Зося выздоровела, служба безопасности, учитывая ее преклонный возраст (она была на 4 года старше супруга) и тяжелое душевное состояние, решила не арестовывать женщину. У нее изъяли загранпаспорт и строго-настрого запретили рассказывать что-либо о том, что случилось с мужем. Чтобы не оказаться в неудобном положении, супруга Марчевского почти прекратила общаться с родственниками и друзьями. Не выдержав тяжести постоянно висящего над ней психологического груза, она скончалась от острого инфаркта через семь лет после ареста мужа. В этой жизни супруги так больше и не встретились.
   При поступлении в больницу Соломона Моисеевича Марчевского записали под именем Натана Гричевского. Под этим же вымышленным именем он был переведен из больницы в тюрьму. Исчезновение профессора Марчевского с мировой научной арены взволновало его коллег-ученых во всем мире. Долгие годы по поводу этого загадочного факта среди ученых циркулировало две версии. Спецслужбы страны устраивала любая из этих «уток»:
   Первая: Марчевский сбежал из страны в неизвестном направлении с любовницей.
   Вторая: ученый сошел с ума и помещен в закрытую психиатрическую больницу в Швейцарии.
   Сам Марчевский был сторонником второй версии, ибо не хотел ставить жену в неудобное положение.

   Суд над профессором Марчевским проходил при закрытых дверях. Он был приговорен к 18-ти годам лишения свободы за измену Родине и шпионаж. Адвокат, защищавший Марчевского, был выбран из особого списка тех, кто имел доступ к секретной информации. Ввиду крайней опасности содеянного, его содержали в условиях строгой изоляции. Кроме жены, дочери, внука и единственного оставшегося в живых дальнего родственника, никто не имел права навещать его в тюрьме.
   Так 19 января 1983 года с мировой научной орбиты исчез большой ученый-микробиолог. В тот же день в списках израильского управления тюрем появился заключенный под номером 00173654 Натан Гричевский, осужденный на 20 лет тюремного заключения.


                *    *    *

                Часть пятая.
                Коллеги.

                Тюрьма - это место, где человеку
                дано в полной мере изучить
                науку одиночества и от того, как
                скоро и полно он отыщет себя
                в этом вакууме, зависит его
                шанс на выживание.
                (А. Солженицин).

   Чтобы получить представление о том, как выглядит изнутри тюремная индустрия Израиля, необходимо обратиться к истории создания этого уникального государства. У возникшей в 1948 году молодой страны проблем было выше головы. В первую очередь необходимо было удержаться на плаву, доказать всем евреям земного шара, дружественным, а особенно враждебно настроенным режимам планеты, что Израиль, страна, созданная евреями и для евреев, имеет не меньше прав на существование, чем любое другое государство на земном шаре. Доказывать это приходилось не с трибуны ООН, а охраняя и защищая с оружием в руках свой клочок суши. И по сей день эта борьба за место под солнцем является для Израиля одной из самых актуальных повседневных задач. В отличие от тех первых лет, когда с противником сражались на поле боя, сегодня экстремистски настроенные арабские организации не вступают в открытый поединок с еврейским государством. Лидеры террористических группировок делают это руками своих же братьев-арабов. Фанатики-самоубийцы, несущие на своем теле пояс смертника, начиненный десятками килограмм взрывчатки, стараются внедриться туда, где израильтяне проводят свой досуг. Нажав на кнопку, «самоотверженные бойцы мусульманского фронта», погибая сами, стремятся захватить с собой как можно больше жизней мирных израильтян. Вековая ненависть арабов к евреям, подогреваемая антисемитской пропагандой и религиозным фанатизмом, с годами не ослабевает, а только усиливается. Стремление истребить еврейское население Израиля давно превратилось у арабов в параною, переходящую из поколения в поколение. Неизвестно, будет ли когда-нибудь найдено такое решение арабо-израильского конфликта, которое принесет прочный мир жителям Израиля. Пока же службы безопасности страны трудятся не покладая рук, арестовывая и сажая за решетку организаторов и участников кровавых заговоров. Немалый процент заключенных в изральских тюрьмах – это организаторы террактов и террористы-смертники, не сумевшие заслужить за свой «подвиг» вечное блаженство на том свете.
   Даже если представить на минуту, что с момента своего образования Израиль жил бы в мире и согласии с соседями, проблем в молодом государстве все равно было хоть отбавляй. Почти полное отсутствие рабочих мест для быстро увеличивающегося населения страны (в основном за счет евреев-репатриантов из стран послевоенной Европы) требовало развития любых отраслей промышленности, способных дать работу новым гражданам. Естесственно, что съехавшиеся сюда с разных концов света люди, принесли с собой те жизненные уклады, особенности культуры и воспитания, к которым были привычны с детства. Нельзя обвинять прибывшего из Йемена еврея, что ему чуждо то, что привез в своем интеллектуальном багаже чудом спасшийся от смерти немецкий еврей, а польского еврея - за неспособность оценить красоту мелодий Востока. Разница в мировоззрении неоднократно становилась причиной трений и конфликтов между новыми израильтянами. При этом каждый верил, что правда на его стороне, искренне считая себя настоящим евреем. И все были правы.
   Эти насущные проблемы следовало решать быстро, не откладывая ни одну из них в долгий ящик. Естесственно, что в такой ситуации до создания стройного законодательства в Израиле много лет не доходили руки.
К счастью, сохранились своды законов, по которым жила Палестина, еще будучи частью Отоманской империи, и юридические положения со времен британского мандата. Перетасовав эти чужие законы, добавив к ним кое-что из талмуда, руководители страны создали свод внутренних правил, который на первое время должен был заменить в государстве конституцию и уголовный кодекс. Сегодня, по прошествии почти 60-ти лет, в Израиле все еще нет ни конституции, ни стройного уголовного кодекса. Каждый из законодательных и исполнительных органов государства продолжает действать по своему «кодексу чести», что, к сожалению, не всегда является объективным отражением сути конфликта, а значит и не может привести к правильному решению тех вопросов, с которыми сталкиваются израильтяне в повседневной жизни.
   Составители «Свода правил и инструкций Израильского Управления Тюрем» постарались в своей работе найти оптимальное решение тех проблем, которые могут возникнуть при содержании человека под стражей. Эти ученые мужи стремились четко сформулировать как права и обязанности личности, временно лишенной свободы, так и меру ответственности работников «нашего еврейского ГУЛАГа» за здоровье и быт заключенного.

                *    *   *

   Тюремная амбулатория представляла собой бетонный мешок, разделенный каменной стеной на две неравные части. Тяжелая стальная дверь плотно закрывала то единственное отверстие, через которое осуществлялся контакт ее обитателей с внешним миром. Окон в помещении не было. В первой, «парадной зале», основное место занимали два стоящих буквой Т видавших виды письменных стола, постоянно заваленных бумагами. Центральное, почетное место на столе отводилось керамической пепельнице емкостью с детское ведерко, подобное тому, с которым малыши возятся в песочнице. Сизый дым постоянно висел под потолком, стены помещения были настолько пропитаны запахом табака, что никакими штукатурками и свежими покрасками изгнать его отсюда не удавалось. На столе у врача и старшего фельдшера стояло по беспрерывно трезвонящему телефонному аппарату. Звонки начинались с раннего утра и не прекращались целый день. Шум циркулировал в этом закрытом пространстве, не испаряясь и не исчезая. Звуковые волны двигались по периметру помещения, вальсируя под потолком, опускаясь на головы присутствующих, порой доводя персонал до состояния, близкого к помешательству. В какой-то момент работники, казалось, переставали реагировать на эти внешние раздражители. На самом деле, это была лишь иллюзия адаптации: человеческий организм не в состоянии бесконечно отражать акустические атаки. Для того, чтобы добиться внимания к своей персоне, приходилось повышать голос почти до крика. С годами разговор на повышенных тонах стал здесь обычной формой общения. Звуковую гамму дополняло жужжание бормашины в соседней комнате, где заключенным пломбировали и рвали зубы. Пришедшему из тихой операционной доктору Витебскому эта обстановка вначале казалась дикой. Но перевоспитать своих новых коллег не было никакой надежды. Приходилось мириться с объективной реальностью своего нового места работы. Когда Виталию Семеновичу впоследствии довелось поработать в других тюрьмах, он с удовлетворением отметил, что в «его» тюрьме, по сравнению с другими, царили почти мертвая тишина, идеальный порядок и строгая дисциплина.
   В тюрьме, где доктор Витебский начал свою вторую врачебную карьеру, контингент заключенных был монотонно-однородный.  В основном, это были арабские террористы, на совести которых была не одна загубленная еврейская душа. Одно пожизненное заключение среди этих убежденных врагов еврейского государства считалось вполне приемлемым наказанием. С таким сроком можно было надеяться еще оказаться на свободе и вновь заняться террором. Большинство заключенных были молодыми людьми и обладали отменным здоровьем, поэтому в медицинской помощи почти не нуждались.
   Среди террористов были, конечно, и тяжелые хронические больные, но таких было единицы. Террористы в тюрьме не работали. К внутренним работам по поддержанию чистоты и порядка и обслуживанию пищеблока привлекались заключенные-евреи, отбывающие наказание по уголовным статьям. На фоне нескольких сотен террористов-арабов эта пара десятков «своих» уголовников была каплей в море. Они содержались в отдельной «вилле» и не соприкасались с террористами.  Жизнь в тюрьме текла размеренно, по строго заведенному графику, в соответствии с инструкциями и внутритюремными циркулярами.
   Когда доктор Витебский впервые переступил порог тюрьмы, он сразу заметил невысокого старичка, который неспеша вышагивал по периметру тюремного двора. По тому, как ведет себя с ним охрана, как обращаются к нему заключенные, было видно, что этот человек находится здесь давно и пользуется всеобщим уважением. Большую часть дня почтенный старец проводил на свежем воздухе. Он возвращался в камеру лишь на время переклички и когда в тюрьме объявлялась тревога. Как только тюремная жизнь приходила в «норму», старец выходил во двор и устраивался на скамейке напротив амбулатории или вновь начинал накручивать километры по тюремному двору. В какой-то момент Виталию Семеновичу показалось, что этот человек ему откуда-то знаком. Однако мысль была настолько абсурдной, что он тут же отогнал ее, решив, что это ему, скорее всего, почудилось.
Утром Натан Гричевский нанес визит в тюремную амбулаторию. С трудом приоткрыв тяжелую дверь, он вошел в комнату и, сняв парусиновую кепку с большим пластиковым козырьком, вежливо поздоровался с фельдшером. Последний, хоть и орал в это время что-то в телефон, знаком пригласил заключенного присесть. Зажав головной убор между коленями, Натан стал терпеливо ждать. Пока продолжался бурный телефонный диалог, Гричевский пытливым взглядом изучал обстановку. Заметив новое лицо, он развернулся и оказался сидящим напротив доктора. Витебский был занят разбором бумаг, поступивших в его отсутствие. Диагонзы, выставленные в документах по-английски, разобрать не представляло труда. Прочесть написанное на иврите, да еще корявым, неразборчивым почерком, было для Виталия Семеновича настоящей пыткой. Эти закорючки сливались в одну волнистую линию, превращаясь на бумаге в морскую зябь, от которой начинало рябить в глазах. От беспомощности доктор Витебский начинал нервничать, ладони становились влажными от пота, а к горлу подступала легкая тошнота. Можно было попросить фельдшера помочь решить головоломку, но тот был занят своими делами: непрерывно повышая голос, он пытался втолковать охраннику на другом конце провода, что какого-то заключенного следует прямо сейчас, немедленно доставить в амбулаторию. Собеседник фельдшера не возражал, но обещал сделать это в течение ближайшего часа, оправдываясь, что сейчас он один с сотней террористов, оставить которых не имеет права. Фельдшер никак не соглашался на такой расклад, пытаясь втолковать «упрямому» охраннику, что в данном случае «промедление смерти подобно». Наконец, соглашение было каким-то образом достигнуто, и в амбулатории наступила относительная тишина.
   «Почему ты на него так давил?» - спросил доктор, когда фельдшер повесил трубку.
   «Так ведь это тот, кому ты вчера назначил инсулин. Если утром не выполнить назначение, сахар опять подскочит до небес».
   «Шимон, помоги пожалуйста разобрать почту» - попросил Витебский.
   «Сейчас, доктор Виталий, только возьму кровь у Гричевского».
   Виталий Семеновичу до сих пор было странно и непривычно, что подчиненный обращается к нему на «ты» и просто по имени. Коренной израильтянин не раз спотыкался, пытаясь правильно выговорить фамилию «Витебский». Понятие «имя-отчество», как это принято в русском языке, в иврите вообще отсутствует. Оставалось лишь величать его по имени, добавляя приставку «доктор». Пациент молча ждал окончания диалога, внешне не проявляя признаков нетерпения или интереса к происходящему. Сдав кровь, заключенный вежливо поблагодарил фельдшера, нахлобучил на голову кепку и вышел. Пока шел прием, его фигура время от времени то появлялась, то исчезала в проеме двери. Часами он вышагивал по тюремному двору, держа под мышкой какую-то книжку, завернутую в газету. Время от времени старичок присаживался на скамейку и углублялся в чтение. Когда началась дневная перекличка, Гричевский встал и отправился в камеру.
   После обеда доктор Витебский разбирал бумаги, пришедшие с утренней почтой, пытался написать ответы на поступившие запросы о состоянии здоровья кого-нибудь из заключенных, короче, занимался тем, что среди врачей называется «медицинской бюрократией». От этой малоприятной и утомительной работы его отвлек голос старца. На этот раз старичок просил старшего фельдшера позвонить в лабораторию и справиться о результатах утренних анализов. Просьба была исполнена, и Натан обратился к врачу:
   «Простите доктор, вы не могли бы взглянуть на эти результаты?»
   Доктор Витебский отложил в сторону бумаги и взял листок, где от руки было написано несколько цифр. Открыв карточку больного, он внес туда эти показатели и, сравнив их с предыдущими результатами, дал указание относительно продолжения лечения. Со стороны могло показаться, что пациент был несведущим простачком, с трепетом ожидавшим приговора врача. Но эта была его обычная уловка. Гричевский мог сам корректировать лечение по результатам анализов, прекрасно обходясь без рекомендаций тюремного лекаря. Однако каждого нового врача Натан «пробовал на зуб». Если доктор не выдерживал «экзамен», Гричевский отказывался от услуг этого «лепилы» и обходился своими силами. Витебскому пришлось подробно рассказать этому «чересчур любопытному старикашке» как и на что в организме действует то лекарство, которое он принимает, от чего зависит дозировка препарата, каковы могут быть побочные эффекты при длительном приеме такого лекарства и возможные осложнения при его неправильной дозировке. Лекцию следовало прочесть на иврите, что значительно усложняло задачу. Пациент терпеливо ждал, пока доктор выковыряет из своего небогатого словарного запаса подходящее слово и построит фразу. Наконец, порядком попотев, доктор Виталий завершил свой «доклад»:
   «Еще есть какие-нибудь вопросы?» - спросил он Натана под занавес.
   «Нет, спасибо. Я полностью удовлетворен».
   А прощаясь, добавил:
   «Думаю, у нас еще будет возможность пообщаться и не только на медицинские темы».
   Когда Гричевский покинул амбулаторию, плотно прикрыв за собой дверь, старший фельдшер сказал:
   «Теперь проблем с Гричевским не будет». Затем пояснил:
   «Этот Гричевский - врач, профессор с мировым именем. Прикидываясь простачком, он таким образом проверяет каждого нового врача, которого «центр» присылает в тюрьму. Если доктор, по мнению Натана, оказывается некомпетентным или просто невнимательным, он незамедлительно пишет жалобу старшему врачу и требует замены. Как правило, зная, что Гричевский просто так жаловаться не станет, начальство внимательно относится к каждой его претензии».
   Доктор Витебский напряг память и вспомнил события многолетней давности. Как он мог забыть такое! Ведь это был тот необычный пациент, которого он готовил к операции, а потом оперировал вместе с профессором Певзнером в базельской клинике сосудистой хирургии. Тот милый старичок, переживший на операционном столе клиническую смерть и чудом возвращенный к жизни усилиями его коллег-реаниматологов. Оставалось неясным, как этот человек мог оказаться за решеткой.  18 лет просто так не дают. Значит, на то была веские причины. Спрашивать у заключенного, за что он осужден, в тюрьме было не принято, и доктор Витебский постарался ничем не выдать, что был когда-то знаком с этим почтенным старцем. Тем более, что последний фигурировал здесь под другой фамилией. Кроме того, было абсолютно непонятно, узнал ли Натан Гричевский Виталия Семеновича. А если и узнал, готов ли официально, на людях, признать факт их давнего знакомства. Ведь это могло привести к неожиданным осложнениям, как для доктора, так и для пациента. Виталий Семенович решил не торопить события, полагая, что со временем ситуация прояснится сама собой.

                *    *    *

   Даже в тюрьме профессор Гричевский не мог ни минуты сидеть спокойно. Его мозг постоянно требовал действия. Насколько этот человек был не привередлив в еде, настолько он не мог ни секунды обходиться без духовной и интеллектуальной пищи. Его сегодняшняя, ограниченная тюремными стенами реальность была далеко не тем местом, где этот человек мог проявить себя в полной мере. В первые месяцы заключения положение было почти критическим: все его просьбы получить из дому научную литературу, справочники, медицинские журналы наталкивались на непробиваемую стену отказов. Каждый час, прожитый без того, чтобы почитать медицинский журнал, сделать набросок научной статьи или написать письмо коллеге-ученому, бьющемуся над аналогичной научной головоломкой, был для Натана Гричевского временем, потраченным впустую. Он не мог питаться газетными сплетнями, детективами или женскими романами. Мировая научная периодика давно заменила этому талантливому ученому светскую хронику, а модным детективам или слезливым романам о неразделенной любви он предпочитал новое издание «Справочника по внутренним болезням».
   Может показаться странным, но именно в минуты полной безысходности судьба одаривает человека одной из своих иронических улыбок. По просьбе одного из высших чинов, ответственного за внутреннюю безопасность в тюрьмах страны, Натан занялся переводческой деятельностью. Сам того не сознавая, этот офицер позаботился о том, чтобы Гричевский сохранил свой блестящий, накопленный десятилетиями творческого труда интеллект и не лишился памяти. По личному указанию этого высокопоставленного лица наш заключенный (не имеющий права даже носить собственное имя) получил в личное пользование многотомный тюремный «талмуд», а из дому - объемистый пакет с необходимыми словарями и справочной литературой. Задача, поставленная тюремным ведомством перед заключенным №1, была необычной: Гричевскому следовало перевести на английский язык свод внутритюремных правил и инструкций. (Судьба часто бывает сурова, но если уж смеется, то прямо в лицо и во весь голос!).
   Хорошо знать, куда занесла тебя судьба, что можно ждать от места, где тебе суждено провести не один год.  Если бы такое справочное пособие было бы опубликованно в широкой печати и стало доступным всем желающим, возможно, это удовлетворило бы любопытство хотя бы малого процента потенциальных обитателей тюрем, отбив у некоторых из них охоту к непосредственному контакту с тюремной камерой или карцером. Однако, этот документ циркулирует лишь в пределах внутритюремного пространства с грифом «Секретно» и «Только для служебного пользования». Занимаясь переводом, Натан Гричевский подробно ознакомился с тюремной доктриной, почерпнув для себя много интересного и полезного. Например, чем отличаются между собой тюрьмы, каков размер жилплощади на одного заключенного, в чем отличие обычной камеры от карцера и за какие провинности можно угодить в этот самый карцер. Лишь для расширения кругозора неплохо узнать, как происходит вербовка заключенных для работы среди «своих», чем поощряет начальство этих «подсадных уток». Только из любопытства неплохо иметь представление, каково общее число заключенных в тюрьмах Израиля, их распределение по местам заключения (в соответствии с совершенным правонарушением, сроком, статьей закона и т.д.). Полезно ознакомиться с инструкцией о проведении обысков и системой наказаний за обнаружение при «шмоне» запрещенных предметов. В «Талмуде» разобраны по косточкам диеты для больных заключенных, виды помощи и лечения, которые работники медслужбы ГУЛАГа обязаны предоставить нуждающимся в них и многое другое.  Натан Гричевский делал эту работу с удовольствием, не корысти ради, не в надежде на материальные блага, поблажки или послабления со стороны властей. Он стремился помочь «ближнему», оказать услугу человеку, владеющему иностранным языком в объеме неполной средней школы, а заодно обогатиться полезными знаниями в чуждой, незнакомой ему области.
   Переводческая деятельность Гричевского прекратилась так же неожиданно, как и началась, хотя работа была еще не закончена. Натан не мог знать, почему вдруг отпала необходимость в английском варианте тюремного кодекса. Причина же была как нельзя более прозаична: «заказчик», глава службы внутритюремной безопасности, с почетом ушел на пенсию, не вспомнив о задании, данном Гричевскому.  Секретный материал так и остался пылиться в камере у переводчика.
   Новому начальнику внутритюремной безопасности для плодотворной деятельности хватало инструкций, написанных на родном языке. Этот бывший армейский генерал считал, что с заключенными миндальничать нечего. Он приказал проводить плановый «шмон» во всех тюрьмах минимум раз в месяц. Однако, учитывая постоянно растущее число заключенных и хроническую нехватку персонала, выполнить этот приказ было нереально. К счастью для заключенных и рядовых работников системы, власть нового начальника продержалась всего 9 месяцев. Пришедший ему на смену очередной армейский генерал был не настолько суетлив и подозрителен, как его предшественник, и «истерия шмонов» прекратилась. Во время единственного обыска, который устроили у Натана Гричевского в камере, были обнаружены объемистые картонные коробки с «компроматом» на иностранном языке. (Шпион, как пить дать шпион, и пойман с поличным!). Собственно, их можно было и не искать: сваленные в кучу в углу камеры, они были у всех на виду. Коробки были изъяты и с помпой отправлены на сжигание. Однако учитывая давность «преступления», наказания «за сокрытие секретной документации» не последовало.

                *    *    *

   Тюрьма - это огромный котел, в котором постоянно бурлит недоступная непосвященному взгляду жизнь. Дни, насыщенные маленькими и большими событиями тюремного быта, летели быстро. Недели заканчивались, не успев начаться. Месяцы порхали, как ласточки, незаметно слагаясь в годы. Доктор Витебский работал, как привык, на совесть. Он освоил чужой язык, казавшийся ему еще недавно полной словестной белибердой и абсолютно непреодолимой преградой в общении с подчиненными и подопечными. Виталий Семенович научился бегло читать судебные постановления и грамотно отвечать на запросы судей и адвокатов, подробно объясняя в письменном виде состояние здоровья заключенных. Когда была необходимость, доктор Виталий выступал в суде, описывая травмы, полученные заключенными в результате «некорректных отношений» между собой или с охраной. Сейчас для него уже не составляло труда популярно объяснить судьям, какое лечение получил каждый из пострадавших и каковы, по его мнению, возможные отдаленные последствия полученной травмы или болезни. Адвокаты бомбардировали его вопросами, стремясь запутать и вложить ему в уста ответы, которые им хотелось услышать. Но доктор Виталий научился стойко выдерживать натиск судебных монстров. Как правило, ответы доктора Витебского удовлетворяли судью. Он отвечал подробно и грамотно, не юля и не заискивая перед судейскими. Отношения с Натаном Гричевским теплели изо дня в день. Этот старичок, хотя и жаловался на прогрессирующую близорукость, обладал уникальной способностью: он мог прочесть написанное даже на перевернутом вниз головой листе бумаги и способен был разобрать почти любой, самый небрежный и неразборчивый почерк. Сидя напротив доктора Виталия, он, бросив ненароком взгляд на лист, на котором в муках творчества рождалось очередное письмо Витебского в Красный Крест, замечал как стилистические, так и грамматические ошибки.
   Постепенно доктор Витебский научился правильно оформлять документы, которые выходили из-под его пера и рассылались в официальные инстанции. Каждая официальная бумага в зависимости от того, кому она адресована, должна иметь свою, присущую только ей форму. Документ должен быть составлен таким образом, чтобы его автор не прослыл бы среди коллег, адвокатов и судей неграмотным врачом и убогим писакой. Лишь позднее доктор Витебский осознал, насколько должен быть благодарен Натану Гричевскому за те уроки административного иврита, которые давал ему коллега. Среди персонала тюрьмы и заключенных Витебский не был исключением. Такую помощь Натан Гричевский оказывал всем. Любой заключенный или работник тюрьмы, у которого возникала проблема общения с официальными органами, мог обратиться к мудрому старцу за помощью. Каждый был уверен, что этот спокойный и вежливый старичок внимательно выслушает его и поможет либо советом, либо сам составит грамотное и дельное письмо в нужное ведомство.

                *   *   *

   Как каждый образованный и любознательный человек, доктор Витебский рвался познать мир. Когда с первоочередными проблемами абсорбции было покончено, Виталий Семенович стал всерьез задумываться о поездке в Европу. Он мечтал посетить Париж. Всякий раз читая об этом городе, он воображал, как когда-нибудь будет бродить по тем узким улочкам Латинского квартала, где неоднократно обнажали свои шпаги мушкетеры; как взберется на колоннаду Собора Парижской Богоматери, откуда рука горбуна-Квазимоды разносила по Парижу колокольный звон; с каким удовольствием будет рыться в стопках пыльных от времени журналов и книг в лавках букинистов на берегу Сены. Он мечтал бросить взгляд с Триумфальной Арки на Площадь Звезды, затем, устав от ходьбы, с удовольствием посидеть за чашечкой кофе на Больших Бульварах. А парижские музеи! Увидеть воочию сокровища мировой культуры, хранящиеся здесь уже не одну сотню лет! Лишь от одной мысли об этом у Виталия Семеновича захватывало дух, а по телу пробегала легкая дрожь. В одной из бесед с Гричевским доктор Витебский заикнулся о своем давнем желании посетить Париж. Натан очень разволновался:
   «Прекрасный, совершенно особенный город. Сюда можно приезжать без конца и всегда найдется, что посмотреть. Париж постоянно тебе что-то «должен». Даже когда кажется, что все уже видано-перевидано, всегда найдется уголок, в котором можно провести несколько прекрасных часов. У меня в Париже живут дочка и внук. Но, к сожалению, мне не разрешают с ними пока не только встречаться, но даже разговаривать по телефону».
   Взгляд Гричевского на мгновение затуманился грустью. Но он быстро поборол эту минутную слабость и предложил доктору Витебскому свои услуги:
   «Если хотите, я вам немного расскажу о Париже. Я неоднократно бывал там и неплохо знаю этот город».
   Было обеденное время, в амбулатории было тихо. Ради возможности послушать о городе своей мечты, Виталий Семенович был готов пожертвовать тюремным обедом.
   Положив на стол парусиновую кепку, профессор Гричевский устроился поудобнее, закурил и начал свой рассказ. Уже с первых фраз доктор Витебский почувствовал, что Натан перенесся туда, где течет настоящая жизнь, где исполняются заветные желания, где каждый вздох добавляет здоровья и бодрости, а интеллект обогащается созерцанием бесценных произведений мировой культуры. Доктору Витебскому в очередной раз представилась возможность убедиться, какой уникальной памятью обладает его коллега.
   «Я, конечно, давно не бывал в своих любимых музеях и многое помню лишь приблизительно» - как бы извиняясь за возможные неточности, начал свой рассказ Натан Гричевский.
   «Кое-что за это время, несомненно, убрали или переместили в другое место, а какие-нибудь картины извлекли из запасников и добавили к экспозиции. Так что не принимайте мой рассказ за аксиому. Помимо всего прочего, картины и скульптуры имеют привычку путешествовать по свету. Бывало, ищешь какую-нибудь картину, а ее нет на месте. Потом выясняется, что в это время в Нью-Йорке проходит большая выставка Пикассо, и моя любимая работа из розового периода на время переместилась за океан».
   «Если зайти в парк Тюллери со стороны площади Конкорда» - начал экскурсию Натан, - справа будет бывшая королевская оранжерея. Сейчас это небольшой, но очень богатый музей импрессионистов, «Оранжери». Каждая выставленная здесь работа заслуживает пристального внимания».
   Гричевский прикрыл глаза, стремясь поглубже окунуться в атмосферу королевского парка и любимого музея. Тюремные стены раздвинулись, в воздухе запахло цветущими каштанами, «рабочий» шум тюремного двора, долетавший в комнату через открытую дверь, испарился. В амбулатории установилась тишина, присущая музейным залам.
   Доктор Витебский сидел, затаив дыхание. Он старался не мешать «путешественнику» наслаждаться прекрасным.
   «На втором этаже, слева от входа, вторая по счету картина - автопортрет Модельяни» - инструктировал доктора Виталия его добровольный «гид». «Хотя полотно небольших размеров, не заметить его невозможно. Думаю, нет человека, которого эта работа оставила бы равнодушным. Рядом с ней прекрасно «уживаются» картины Ренуара, Писсаро и Эдуарда Манэ. Но самое главное сокровище «Оранжери» - «Кувшинки» Клода Моне. Эти большие полотна находятся в цокольном этаже: «Кувшинки на рассвете», Кувшинки в дождь», «Кувшинки при ярком солнечном свете», «Кувшинки на закате».  Эти картины нельзя смотреть на ходу. Перед каждой их них нужно непременно присесть хотя бы на несколько минут. «Оранжери» - один из тех музеев - сказал в заключение Натан Гричевский - откуда никогда не хочется уходить. Возвращаться же сюда хочется постоянно».
   Пока персонал хлебал тюремную баланду, коллеги успели насладиться коллекцией «Оранжери». Затем по узкой улочке, начинающейся за Национальным собранием, «путешественники» перебрались в дом-музей Огюста Родена. Профессор Гричевский «показал» доктору Витебскому, как выйти во двор, откуда «Мыслитель» «взирал» на купол Дома Инвалидов. Рядом с ним держали свой бесконечный путь «Жители Кале».
Зубной врач, коллега доктора Витебского по тюремной амбулатории, вернувшийся после обеда, застал Виталия Семеновича и Натана Гричевского в необычном для обитателей тюрьмы настроении: их лица светились, глаза сверкали. Не составляло труда догадаться, что мыслями оба были далеко за пределами тюремных стен. Ефим Кремер, прожив в Израиле почти два десятка лет, ни разу не был в Европе. Бросив скептический взгляд на странствующих по Парижу чудаков, отпустив в их адрес какую-то колкость, он направился к себе в кабинет и углубился в смакование свежих газетных сплетен. В последующие недели все свободное от работы время доктор Витебский проводил в обществе Натана Гричевского. Всякий раз они «отправлялись на прогулку» в другой район Парижа. Гричевский инструктировал Витебского, как отыскать полотна Василия Кандинского в «Музее современного искусства» в «Центре Помпиду», давал советы, с чего лучше начать осмотр экспозиции Лувра и Дома-музея Пикассо. Иногда на этих лекциях присутствовал и Ефим Кремер, так скептически отнесшийся к первой прогулке коллег по французской столице. Кремер не делал, как доктор Витебский, заметок для памяти, а лишь великодушно позволял «лектору» демонстрировать перед ним свою эрудицию. Ведь сейчас он был на несколько порядков выше профессора: как можно сравнивать положение какого-то там заключенного (пусть даже в прошлом выдающегося ученого и большого интеллектуала) со статусом офицера ГУЛАГа?
   Наступило лето, а с ним пришла и пора отпусков. Доктор Витебский собрал свои заметки и поехал с супругой во Францию. Почетное место в его чемодане занимала папка, где по дням и часам был расписан «весь Париж». Ефим Кремер, не желая отставать от коллеги, тоже отправился покорять французскую столицу. Они двинулись в путь почти одновременно. Чета Витебских поехала «дикарями», Кремеры же приобрели организованный тур по Европе. Для группы были забронированы номера в хороших гостиницах, а по Парижу их возил комфортабельный автобус. Свободное от экскурсий время (которого было хоть отбавляй) эти организованные туристы болтались по магазинам, с усмешкой глядя на чудаков, отдающих валюту за «сомнительное» удовольствие посидеть в кафе на бульваре за малюсенькой чашечкой кофе и микроскопической рюмкой кальвадоса. За эти деньги можно было купить в супермаркете приличный кусок колбасы, целый багет, бутылку минеральной воды и хорошо набить брюхо. Но даже этих денег было жалко. Доктор Кремер поступил мудрее: предъявив удостоверение работника израильского МВД, он получил право питаться в служебной столовой парижского полицейского комиссариата. Еда здесь, правда, мало чем отличалась от меню в «его» тюрьме, но какое это имело значение. Ведь обед здесь обходился дешевле, чем в любой городской забегаловке даже самого низкого пошиба. А на сэкономленные деньги можно было неплохо прибарахлиться на одной из многочисленных городских распродаж. Если бы доктор Витебский был практичным человеком, он не тратился бы на луковый суп на бульваре Хаусмана, а поступил бы так же, как его бережливый коллега. Но такое ему даже в голову не пришло.
   Натан Гричевский, увидев, что Виталий Семенович вернулся из отпуска, поспешил навестить доктора. Ему не терпелось услышать от коллеги рассказ о его парижских впечатлениях. Доктор Виталий подробно рассказывал всем, кто готов был его слушать, о каждом своем шаге по Парижу. Попивая свой тюремный кофе, он пытался передать слушателям вкус и аромат кофе, выпитого на площади Республики. Хлебая тюремную баланду под названием «борщ», он делился с сослуживцами-фельдшерами воспоминаниями о вкусовых качествах лукового супа, который подают на парижских бульварах. Подробные рассказы-отчеты об увиденном на стендах парижских музеев вызывали у слушателей желание поскорее закончить смену и пуститься в путь. Доктор Витебский внес поправки в устаревшую информацию Натана. Он рассказал профессору Гричевскому, что «Оранжери» закрыт на ремонт, а его коллекция переселилась в музей «Де Орсей». При этом доктор Виталий попытался описать, в каком порядке вывешены там работы импрессионистов, какая экспозиция сделана, по его мнению, удачно, а какая не очень. Когда через несколько дней доктор Виталий принес альбом со снимками Парижа, работа в амбулатории, вообще, временно прекратилась.
   Второй путешественник вернулся из поездки на неделю позже Витебского. Придерживаясь запланированного маршрута, группа перекочевала из Парижа в Лондон, где пять дней знакомилась с достопримечательностями английской столицы. Медперсонал попытался выспросить у «свежего» туриста о его впечатлениях, но кроме подробного сравнительного отчета о ценах во Франции и в Англии (в точном пересчете на израильскую валюту), добиться ничего не удалось. Для Гричевского у Кремера была особая, «сногсшибательная новость»:
   «Ты знаешь, Натан, - заявил он Гричевскому с апломбом знатока, - оказывается, Вторая мировая война началась не 22 июня 1941 года, как думают все, а 1 сентября 1939 года».
   Что мог ответить на это профессор Гричевский. Разве что рассказать этому «интеллектуалу», что испытал начало войны на своей шкуре, как потерял семью и сам чудом остался жив. Но он этого не сделал. «Застыдившись своей необразованности», Натан Гричевский спешно покинул амбулаторию и пошел кружить по тюремному двору.

                *    *   *

   Шли годы. Менялось правительство. В каждом новом правительстве пост министра внутренней безопасности занимал очередной партийный функционер. В первую очередь он начинал отдавать долги тем, кто помог ему получить министерский портфель.
   Вслед за новым министром на горизонте, как правило, появлялся очередной начальник ГУЛАГа. Этот генерал, в свою очередь, тоже приводил с собой плеяду верных ему людей. Каждый такой «деятель» спешил проявить перед подчиненными свою яркую индивидуальность. Кто-то хотел, чтобы арестанты выглядели однородной серой массой. Иному начальнику, наоборот, импонировало, чтобы заключенные ходили в своей цивильной одежде, а охрана - в форме нежно-голубого цвета, близкого к небесному. Кому-то из начальников было необходимо, чтобы даже на личных вещах заключенных красовалась печать «его» ведомства. (Чтобы не забывали, из чьих рук нисходят на них блага жизни!). Кто-то из генералов не мог спать спокойно, если даже парализованный старик-заключенный появлялся в «вольной» больнице без наручников и кандалов. Но чем изощреннее и дурнее были фантазии начальства, тем бодрее крутились шарики в мозгах заключенных, тем быстрее приспосабливалась тюремная братия к новой реальности. С годами все повторялось: заключенный наперед знал, как поведет себя новый начальник тюрьмы; что он разрешит, а с какой просьбой лучше вообще не соваться. После многочисленных упорных отказов, Гричевский, наконец, добился разрешения выходить на проверки в «вольные» больницы в «цивильной» одежде, без наручников и кандалов. Сейчас каждый его выход за пределы тюрьмы хотя и сопровождался охраной, но уже без упертого в спину автомата. Само по себе это было уже немалым достижением.
А больницы, к сожалению, приходилось посещать все чаще и чаще. На фоне непроходящего стресса у профессора Гричевского в тюрьме развилась гипертоническая болезнь, усилилась одышка и участились боли в области сердца. Операции по удалению аппендицита и геморроя, хотя и были удовольствием не из приятных, к счастью, закончились благополучно, не оставив осложнений. Со всем этим еще можно было мириться. Он научился жить с постоянными болями в пояснице, вызванными выпадением дисков, и снижением, а порой и полной потерей чувствительности в пальцах ног. Это вызывало неустойчивость при ходьбе и могло привести к падениям и переломам. Если учесть почтенный возраст Натана, любой неловкий шаг мог закончиться для него на операционном столе.
   В 1993 году состояние больного стало вызывать серьезные опасения. Повышенное артериальное давление и нарушение проходимости крови по закупоренным сосудам привели к серии микроинсультов. К счастью для Гричевского, это были лишь короткие приступы, не оставившие после себя паралича, не вызвавшие ни потерю памяти, ни оскуднения эмоциональной сферы. И тем не менее, каждый новый приступ ставил под угрозу жизнь больного. Через три года ситуация осложнилась: измученному болезнями организму надоело всякий раз приходить в норму и он решил показать своему хозяину «где раки зимуют». Некогда нежные, тонкие, эластичные сосуды мозга стали лопаться один за другим. За два года Натан Гричевский перенес четыре апоплексических удара. Последний удар настиг его за две недели до освобождения, как бы желая оставить память о тюремном периоде. Небольшим дополнительным штрихом к этой общей безрадостной картине были две маленькие операции по удалению злокачественной опухоли на коже. Но по сравнению со всем остальным «букетом» это был «сущий пустяк».
   Постоянное ухудшение состояния здоровья профессора Гричевского проходило перед глазами доктора Витебского. Как мог он старался помочь коллеге. Но его возможности в рамках тюремной амбулатории были ограничены. Натан же наотрез отказывался покинуть свою камеру и перебраться в тюремную больницу. За это упрямство его не следует винить. У Гричевского были на то свои веские причины. В чем же был секрет бунтарства этого дисциплинированного заключенного? Почему даже в тяжелом состоянии он предпочитал оставаться в «родной» тюрьме, нежели перебраться в «солидное медицинское учреждение», под наблюдение его коллег, эскулапов в погонах?
   Структура, целью которой по замыслу ее создателей было оказание квалифицированной помощи больным-заключенным, именовалась помпезно: «Медицинский центр управления ГУЛАГа».  Это трехэтажное здание возводили долго, а когда, наконец, ввели в строй, оказалось, что «больница» не в состояние вместить всех нуждающихся в постоянном врачебном наблюдении и лечении. Помпезное название: «Медицинский Центр» было присвоено этой специфической структуре не потому, что здесь проводились глубокие научные исследования, (что, кстати, было само по себе большим упущением), писались статьи и устраивались конференции с привлечением светил мировой медицины. Все было значительно прозаичнее: по уровню оказания профессиональной помощи и квалификации персонала Министерство здравоохранения Израиля не могло присвоить этому «внутритюремному месту для наблюдения за больными» статус больницы. Чтобы не обидеть инициаторов проека, страдающих мегаломанией, была придумана эта вывеска. Профессор Натан Гричевский, наслушавшись от других заключенных, на какую помощь можно рассчитывать в стенах «Медицинского центра», решил для себя, что лучше туда не попадать.
Однако бывают случаи, когда при всем желании избежать госпитализации невозможно. Гричевский попал сюда на третьи сутки после операции по удалению предстательной железы. Эта операция была сделана по неотложным показаниям в «вольной» больнице. Содержать такого заключенного вне тюремных стен до полного выздоровления было накладно и хлопотно. Требовался дополнительный персонал охраны, который стерег бы больного 24 часа в сутки. Отлежав два дня после операции в городской больнице, пациент был выписан под клятвенные заверения тюремного начальства, что его качественно долечат тюремные эскулапы. Через сутки после того, как Гричевский был переведен в злополучный медицинский центр, состоялся плановый обход, возглавляемый одним из светил тюремной медицины:
   «Что ты лежишь, как бревно. Нужно вставать и начинать ходить, чтобы кровь не застаивалась».
  «Так у меня ведь свежие швы».
  «Ничего с ними не будет. Никуда они от ходьбы не денутся».
  Спорить было бесполезно. Превозмогая боль, он стал сползать с кровати и медленно двигаться по палате-камере. Когда боли стали нестерпимыми, было уже поздно: швы разошлись и на месте операции образовалась большая грыжа. Оперировать ее в таком преклонном возрасте было чревато. Это послеоперационное осложнение Гричевский до сих пор называет: «Грыжа имени Тюремного Медицинского Центра».

                *    *    *


                Часть шестая.
                Первые глотки свободы.

   Даже в тюрьме время, хотя и медленно, но движется вперед. 4 года проковыляли по периметру тюремного двора, то спотыкаясь о волю очередного начальника-самодура, то бодро вышагивая по незачитанным страницам научных журналов, которые доставляли Гричевскому с воли с благосклонного разрешения нового командующего округом. На своей карьере ученого он уже давно поставил крест. Но о том, чтобы отучить мозг от аналитического мышления, бывшего столько лет основным достоинством его исследовательской натуры, не могло быть и речи. Гричевского бросало в дрожь от мысли, что можно взять в руки потрепанную книжонку с распростертым на обложке телом обнаженной красавицы и склонившейся над ней фигурой мафиози в маске и занимать мысли этим вульгарным детективным чтивом. Дамские романы, обложки которых были обильно смочены слезами их героинь, а засаленные страницы громко шелестели от вздохов о неразделенной любви, Натан обходил за версту. Чтобы просмотреть скандальные заголовки свежих газет, поступающих с воли, Гричевскому хватало нескольких минут. Иногда на внутреннем развороте газетного листа он находил статью по экономике или серьезный политический комментарий. На короткое время это давало пищу мозгу, но тоже быстро приедалось. Переварив за десятилетия своей деятельности тонны серьезной научной периодики, Натан Гричевский научился читать статьи «по диагонали», улавливая их суть в течение считанных минут. Если гипотеза, выдвинутая авторами статьи, по мнению Гричевского, заслуживала внимания, он углублялся в ее подробное изучение. Если нет - переходил к следующей публикации. Гричевский не тратил попусту время на бесконечные шашечные бои или игру в нарды с «коллегами-заключенными», фельдшерами или охранниками на отдыхе. Такое разбазаривание отпущенных человеку на этом свете минут жизни, казалось ему непростительным грехом. Он был убежден, что жизнь дана человеку для созидания, а не для потребления того, что создали ученые, мудрецы, философы - творцы мудрости и красоты прошлых поколений. Натан Гричевский стремился оставить потомкам хоть малюсенькую, но свою частицу мудрости.
   Почти единственной отдушиной в этой серой, однообразной, безрадостной тюремной реальности были его беседы с доктором Витебским. Последний, хотя и был постоянно занят решением проблем нескольких сотен своих подопечных, старался выкроить время, чтобы пообщаться с Гричевским. В своих беседах они уже давно перестали касаться медицины. На то, чтобы просмотреть результаты анализов, скорректировать лечение, назначить, отменить или изменить диету, доктору Витебскому хватало нескольких минут. Натан не донимал коллегу праздными вопросами, связанными с очередными обследованиями или консультациями специалистов. Он знал, что это находится вне компетенции тюремного врача: такие решения были прерогативой либо тюремной администрации, либо начальника медицинской службы ГУЛАГа.  В отличие от основной массы заключенных, Гричевский не писал кляуз в высший суд справедливости, жалуясь на то, что ему приходится долго ждать какого-нибудь обследования, не требовал от суда указать тюремным эскулапам, как ускорить или улучшить лечение или питание, хотя, подавшие такую жалобу заключенные, как правило, добивались своего. В редкие минуты тюремного затишья коллеги беседовали на «свободные» темы.
   Излюбленной темой их бесед были путешествия. Доктор Виталий, как и Натан, по натуре оказался заядлым путешественником. Перед каждой поездкой он внимательно выслушивал рекомендации Гричевского о том, на что следует обратить внимание, а что можно с легкостью исключить из того маршрута, по которому чета Витебских собиралась путешествовать на этот раз. Далеко не всегда объекты, обозначенные в справочниках звездочками, заслуживают того внимания, которое им уделяет автор путеводителя. Зато напечатанная мелким шрифтом (иногда данная просто в сноске) информация о небольшой деревушке, рядом с которой в чистом поле собрана коллекция ветряных мельниц, напротив, привлекает внимание и вызывает желание хоть на короткое время ощутить себя Дон Кихотом. Рекомендации Гричевского были для доктора Витебского как нельзя кстати. Со своей стороны, доктор Виталий тоже старался не остаться в долгу: из каждого путешествия он привозил подробный рассказ о местах, где побывал. Коллеги медленно двигались, по разложенных на рабочем столе доктора Витебского, картам-схемам европейских музеев, сравнивая старые воспоминания Натана со свежими впечатлениями Виталия. Вернувшись из очередного визита в Париж, доктор Витебский сумел удивить даже Гричевского, считавшего, что уж Париж-то он знает «как свои пять пальцев». В разделе «Курьезы» парижского еженедельника-путеводителя «Парискор» он отыскал информацию об экскурсии по парижской канализации. Такую аттракцию пропустить было нельзя. 
   Удовольствие от прогулки по канализации, оказалось, скажем прямо, довольно сомнительным. Но доктор Витебский остался доволен: не каждый отыщет, додумается и согласится совершить такую прогулку, да еще за деньги. Жена Виталия Семеновича не разделила восторга мужа от предстоящей авантюры. Она, как верная Пенелопа, осталась дожидаться супруга на скамейке в сквере, пока он наслаждался ароматами сточных вод французской столицы. Не знаю, пожалел ли Гричевский, что, будучи в Париже, не знал о такой возможности расширить свой кругозор и пополнить интеллект за счет городских отходов, но к рассказу коллеги отнесся с большим вниманием и интересом.
                *   *   *

   Когда к заключенному в неурочное время приходит посетитель, это значит, что случилось нечто экстраординарное. 25 сентября 1990 года около 10 утра во дворе тюрьмы появился «гость». Еще не видя кто это, Гричевский, почувствовал, что этот человек пришел к нему. И не ошибся. Когда мужчина приблизился настолько, что Натан смог рассмотреть его лицо, он узнал своего двоюродного брата. Натану Гричевскому это очень не понравилось: визит не был запланирован, его не предупредили, как обычно, о приходе посетителя, не пригласили перед свиданием в тюремную канцелярию. Гричевского позвали не в комнату для свиданий, а в каморку дежурного офицера.
    В замкнутом мире тюрьмы почти на все случаи существуют четкие инструкции. Сообщение о смерти близкого человека может вызвать у заключенного, тем более не обладающего крепким здоровьем, тяжелую реакцию. По инструкции, когда заключенному сообщают о смерти близкого человека, рядом должен присутствовать кто-нибудь из медперсонала. Когда Натан Гричевский вошел в комнату, где уже находился фельдшер, экипированный прибором для измерения давления и сумкой с лекарствами, ему все стало ясно.
   «Случилось?» - спросил он двоюродного брата.
   На этот краткий вопрос последовал такой же краткий ответ:
   «Случилось».
   «Когда?»
   «Мне об этом сообщила твоя дочь сегодня рано утром».
Посетитель смог рассказать Гричевскому лишь то немногое, что было известно ему самому. Смерть Зоси наступила вчера около полудня. Прибывший на место врач «Скорой помощи» уже не мог ничем помочь. Он только констатировал смерть. Супруга Натана Гричевского (пережившая в прошлом трижды состояние клинической смерти и спасенная врачами) покинула этот мир в возрасте 74 лет. Она была на 4 года старше мужа. Зося Тшешинская не однажды изъявляла желание не хоронить ее бренную оболочку, а предать тело кремации. Однако, по мнению дочери и внука, последнее слово должно было остаться за ним, Натаном Гричевским.
   «Я думаю - стал рассуждать он вслух – справедливо поступить так, как она хотела. Мать Зоси была сожжена нацистами в Треблинке. Мои родители и брат тоже нашли свою смерть в огне крематория. Возможно, сжигая тело, можно ускорить встречу души покойной с родными душами на Том Свете».
По закону еврейской религии скорбящие муж (жена) и дети должны отсидеть по покойному семь дней траура. Когда заканчиваются хлопоты, связанные с похоронами, для семьи покойного наступает самое тяжелое время. И не важно, болел ли покойный много лет, или скончался внезапно. К смерти родного человека привыкнуть и подготовиться невозможно, с ней нельзя смириться. Нечем заполнить вакуум, образовавшийся от ухода родной души. Тех, кто верит в загробную жизнь, утешает мысль, что близкий им человек обретет на Том Свете покой. Его пришедшая в негодность телесная оболочка осталась в материальном земном мире. Душа покойного перебралась в иной мир, где встретится с душами родных ей людей. Первая неделя - самая тяжелая: постоянно натыкаешься на мелочи, еще вчера принадлежавшие покойному и ставшие неожиданно никому не нужными. В памяти всплывают эпизоды из прошлого, связанные с любимым человеком.  Выдержать такое не просто.  Для того, чтобы облегчить эту душевную боль, еврейская религия предписывает друзьям и близким скорбящего не оставлять его ни на минуту одного. Это древний и очень мудрый обычай. Друзья, сослуживцы, знакомые приходят в течение траурной недели в дом покойного.  От этого общения люди, помимо своей воли, забывают на некоторое время о тяжкой утрате, втягиваются в разговор, выражают свое отношение к событиям, участниками которых могли бы быть сами. Это помогает легче перенести утрату. Ведь несмотря на личную трагедию, жизнь продолжается. Когда закончится траурная неделя, скорбящие вернутся в повседневную реальность. Только уверенность, что жизнь сильнее смерти, помогает человеку встать на ноги и справиться с потерей близкой и родной души.
   Когда вечером дочь позвонила из Парижа, Гричевский дал свое согласие на кремацию тела жены.  На траурную церемонию решено было пригласить только тех, кто был лично знаком с покойной, не создавать толпу из людей, кто всего раз в жизни встречался с ней, или вынужден был бы явиться на кремацию по служебной необходимости либо ради соблюдения норм приличия. Решение о надписи над вмурованной в стену урной решили не принимать впопыхах, а отложить до лучших времен. Акт кремации прошел тихо и скромно. Без музыки, без пышных траурных речей, без слез, вздохов и театральных истерик. Зося Тшешинская переселилась в загробный мир так же тихо, как прожила свой земной отрезок жизни. Когда над урной с прахом покойной появилась плита с именем и датами жизни, дочь сфотографировала ее и переслала снимок отцу в тюрьму. Надгробную плиту следовало заснять таким образом, чтобы на снимке не было видно фамилии покойной, ибо в то время заключенный жил еще под чужим именем.

                *   *   *

   Первая ласточка с воли пробилась к Гричевскому через тюремную стену в 1997 году. К этому времени он уже отсидел 14 лет, не получив даже однажды (хотя бы в шутку, для разнообразия или от скуки) нарекания за нарушение режима. Верховный суд решил, что пора позволить заключенному понюхать, хотя бы краешком одной ноздри, как пахнет свобода. Как и следовало ожидать, служба безопасности выразила по этому поводу резкое несогласие. По их «компетентному» мнению, как только этот человек окажется за воротами тюрьмы, он будет моментально похищен иностранной разведкой. Оставалось только предугадать, какая из мировых держав окажется проворнее, в чьи лапы попадет этот ученый шпион. Не было сомнений, что за ним и по сей день охотятся спецслужбы многих стран мира. О том, что информация, которая когда-то была «выкачана» Краснопольским из мозга Марчевского, бывшая актуальной полтора десятка лет назад, сегодня не просто безнадежно устарела, а стала достоянием открытых научных журналов, никого не интересовало. Главное было соблюсти принцип: «Держать и не пущать!». Окружной судья, постановивший выпустить Гричевского в первый отпуск, не принял в расчет доводы спецслужб. Он мотивировал свое решение следующим образом:
    «Меня не интересует, кто обеспечит надзор за заключенным и его безопасность во время отпуска: полиция или тюремное ведомство. Мне также абсолютно не интересно, как вы успеете организовать охрану в отпущенное вам судом время. В свой первый отпуск этот заключенный должен выйти уже через неделю. Его единственные близкие родственники, дочь и внук, сейчас находятся в Тель-Авиве, и необходимо, чтобы он встретился с ними».  Через неделю начальник тюрьмы, где все эти годы содержался «главный шпион страны», самолично доставил «ценный груз» домой. Свой первый отпуск Гричевский провел, не выходя из квартиры, находясь под неусыпной охраной тюремного ведомства: скоординировать деятельность службы безопасности ГУЛАГа с работой охранной структуры полиции за такой короткий срок не удалось. В целях охраны государственных интересов решено было не оставлять в его квартире телефонный аппарат. (Однако, как акт гумманизма и демократии, телефонную линию все-таки не обрезали). В случае крайней необходимости заключенному было разрешено пользоваться «мобильником».
   Первый выход Натана из тюрьмы прошел без эксцессов. Поскольку ни попыток к бегству со стороны заключенного, ни следов выброски иностранного десанта на тель-авивских улицах с целью выкрасть ученого зафиксировано не было, Гричевскому было разрешено время от времени покидать пределы тюрьмы. С 1997 года он стал регулярно, раз в месяц, выходить в 12-ти часовой отпуск. Во время этих отлучек надзор за заключенным осуществляла полиция. Начальник спецохраны тель-авивского округа лично посетил Гричевского у него на квартире.  Он попытался обнаружить подводные рифы, которыми, по его профессиональному мнению, должен был изобиловать любой клочок земли, на который ступала нога этого человека. Суд постановил, что полицейский, приставленный к Натану на время отпуска, должен являться к нему в гражданском и без оружия. По мнению высших полицейских чинов, такое решение было крайне опрометчивым: это компрометировало и понижало статус охраны, приставленной к «преступнику». Более того: каждый свой отпуск Гричевский имел право на двухчасовую прогулку по городу. Его сопровождающий обязан был быть в цивильной одежде, чтобы не привлекать внимания атрибутами своего принудительного присутствия к свободному (хотя и на несколько часов) гражданину. Однако эти условия не всегда соблюдались. Полицейский, как личность, олицетворяющая власть и правопорядок, чувствует себя уверенным и смотрится внушительно, когда на поясе его форменных брюк болтается кобура с пистолетом и пара наручников. Когда стражу закона приходится менять полицейскую форму на гражданскую одежду, его ЭГО скукоживается, сам же он резко падает, в первую очередь, в собственных глазах. Такие люди расстаются с погонами, тяжелыми ботинками и наручниками лишь на время сна, да и то не охотно. Проснувшись, они стремятся поскорее напялить на себя ту оболочку, которая облекает их властью, делает их «сильными и влиятельными». Зная это, Гричевский постоянно имел при себе постановление суда, где было черным по белому написано, как должен выглядеть охранник при исполнении возложенной на него миссии. Очередной страж закона, явившийся на задание в форме и с наручниками на поясе, был отправлен Натаном восвояси. Несмотря на явно выраженное неудовольствие со стороны полицейского, ему все-таки пришлось подчиниться. Бумага, подписанная судьей, имеет магическую силу даже на представителя власти «при исполнении». С таким документом, волей не волей, приходится считаться.
К чести полиции и справедливости ради следует отметить, что были и такие охранники, которые не возражали провести с подопечным на берегу моря или на скамейке в парке не строго отведенные ему судебным протоколом два часа, а сколько ему захочется. Время для Гричевского стало делиться на четкие отрезки от отпуска до отпуска. Постепенно этот внетюремный отрезок времени увеличился с 12 до 36 часов в месяц. Два дня он мог гулять по городу, сидеть в кафе, заходить в магазины, наслаждаться этими маленькими глотками свободы. Одну ночь в месяц он спал в своей постели. Во время этих отпусков Натан начал постепенно приводить в порядок свое изрядно запущенное жилище.
 
                *   *   *

                Часть седьмая.
                Как Вас теперь называть?

                Имя – обозначение человека,
                даваемое при рождении.
                (Д.Н. Ушаков. «Толковый словарь русского языка.»)

   Имя человека – неотъемлемая часть его судьбы.  Выбранное для младенца имя дано новорожденному не случайно. В нем заложена часть того, что предначертано совершить этому человеку на земном отрезке жизни. В древности, когда человек страдал тяжелым недугом, служители культа вместе с молитвой об исцелении меняли ему имя. Это делалось для того, чтобы отогнать от больного злых духов и тем самым попытаться изменить его судьбу. Порой это помогало, порой нет. Каждому кардиналу при посвящении в сан Папы выбирают новое имя.  Для него самого и многомиллионной паствы это новое имя символизирует восхождение на пик духовности. У многих народов принято давать младенцам имена умерших родственников. Такой обычай - не только дань уважения и почитания мертвых. Человеку, покинувшему материальный мир и перебравшемуся на Тот Свет, его имя, равно как и износившаяся телесная оболочка, уже не нужны. Имя же переходит потомку и продолжает жить. По законам еврейской религии новорожденному дают два имени: одно – в память об умершем, другое – новое. Свою жизнь этот человек живет под «новым» именем, а имя, перешедшее к нему от уважаемого предка, оберегает его от напастей и болезней.
   Но что делать, когда у человека насильно отбирают имя? То, которое дано ему при рождении любящими родителями, под которым он прожил не один десяток лет, имя, ставшее неотъемлемой частью его земной сущности и его судьбы? С таким вопиющим, попирающим все законы бытия фактом согласиться невозможно.
С момента заключения в тюрьму Натан Гричевский ни секунды не прекращал бороться за возвращение имени. Под вымышленным именем он прожил с января 1983 по декабрь 1992 года. Неоднократные жалобы в Высший суд справедливости ни к чему не привели. Мотивировка отказа (с теми или иными незначительными вариациями) сводилась к тому, что «Служба безопасности не считает возможным обнародовать настоящее имя человека, известного своей научной деятельностью во всем мире, поскольку до сих пор существует опасность, что иностранные спецслужбы могут попытаться выкрасть его из страны». Наряду с этими категоричными отказами само государство неоднократно предпринимало попытки обменять Гричевского-Марчевского на рассекреченных израильских агентов или находящихся в плену сбитых пилотов. К сожалению, обмен всякий раз срывался.
   Но всему в жизни приходит конец. В то знаменательное утро Натана Гричевского неожиданно вызвал к себе начальник тюрьмы. Убедившись, что поблизости нет чужих ушей, «хозяин зоны» плотно закрыл дверь кабинета и прошептал с видом заговорщика, готовящего государственный переворот:
   «Мне сообщили твое настоящее имя».
   «Ну и как меня зовут?» – в тон ему тоже шепотом полюбопытствовал тот, кому это «высокопоставленное» лицо решилось раскрыть страшную государственную тайну.
   «Минчевский» – гордо заявил обладатель секрета.
   «А вот и неправда. Не Минчевский, а Марчевский».
   Ошеломляющий эффект от разглашения страшной тайны был утерян.
Соломон Моисеевич покинул кабинет начальника тюрьмы в прекрасном настроении. Пока еще трудно было поверить, что жизнь под чужим именем, наконец-то, завершилась.  Отделенный от мира высокими тюремными стенами, он не утратил ни одного из тех качеств, которые присущи личности, мыслящей не категориями сиюминутных потребностей и мелких желаний, а глобальными интересами планеты. Однако прошло еще почти 8 месяцев, прежде чем его имя появилось на страницах газет. Только 1 августа 1993 года в прессе впервые была обнародована информация о том, что в одной из тюрем Израиля содержится врач, профессор-микробиолог, осужденный по обвинению в шпионской деятельности в пользу СССР. Длившаяся более десяти лет игра в молчанку завершилась. Из аналов тюремного ведомства исчез заключенный Натан Гричевский. Его место занял вернувшийся из ниоткуда заключенный Соломон Марчевский. Он фигурировал в тюремных списках под тем же номером, который был когда-то присвоен его двойнику. Соломон Марчевский обитал в той же камере, где еще совсем недавно коротал долгие часы одиночества Натан Гричевский. На административной папке и медицинской карте заключенного были сделаны аккуратные наклейки, на которых крупными буквами были выведены его «новые», настоящие имя и фамилия, за право носить которые он боролся целое десятилетие.
   Официально рабочий день тюремного эскулапа начинался в 7.30. Но застать доктора Витебского за рабочим столом можно было уже в 7 утра. Он очень ценил это время, когда можно было в тишине, на свежую голову просмотреть бумаги, сконцентрироваться и набросать ответы в судебные инстанции. Это позволяло Виталию Семеновичу плавно войти в наступающий день. Потом начинался обычный рабочий кавардак, наполненный криками, телефонными звонками, срочными проблемами, требующими его немедленного вмешательства.  Такой нарезанный на пестрые лоскутки день, в котором каждый отрезок времени имеет свой эпицентр малых и больших событий, до предела изматывал даже стойкие натуры. К концу рабочего дня уже не могло быть и речи о трезвом восприятии окружающей реальности.   В эти часы доктор Витебский полностью полагался на своего «автопилота». Большой опыт в клинической медицине и прекрасная профессиональная интуиция способствовали, несмотря на усталость, правильной диагностике и успешному лечению пациентов.
   В то утро доктор Виталий, как обычно, пересек порог амбулатории, когда стрелки часов показывали без одной минуты семь. Устроившись в кресле у рабочего стола, он успел сделать первый глоток кофе и придвинуть к себе пухлую папку с почтой. В эту минуту дверь в кабинет бесшумно приоткрылась. Марчевский боком протиснулся в образовавшийся зазор:
   «Извините, что помешал».
   «Ничего. Садитесь пожалуйста» – пригласил доктор Виталий коллегу.
   «Я знаю, Вы в это время работаете над бумагами и не любите, чтобы Вам мешали. Но сегодня особый случай. Мне бы хотелось поговорить с Вами с глазу на глаз, без свидетелей».
   «Я Вас внимательно слушаю».
  Интуиция подсказывала доктору Витебскому, что сегодняшний разговор пойдет не о медицине. Скорее всего, беседа каким-то образом будет иметь отношение к возвращению имени этому необычному заключенному.
   «Сейчас, когда вместе с именем ко мне вернулась и часть моей биографии, мне хотелось бы узнать, не встречались ли мы когда-то в прошлом, а точнее 12 лет назад в базельской клинике сосудистой хирургии?»
   Доктор Витебский подтвердил «догадку» Марчевского.
   «Я Вас узнал сразу же, как-только увидел».
   «Мне тоже Ваше лицо показалось знакомым, но я долго не мог вспомнить, где мы встречались».
   «Потом вспомнили?»
   «Да, но это заняло не один день. Ведь с тех пор столько воды утекло. После возвращения из Базеля я долго работал в Москве, затем репатриировался в Израиль. Вы понимаете, что за эти годы через мои руки прошло немало больных. Обычно я хорошо помню лица своих пациентов, а на этот раз, как видите, оплошал. Да и Вы ничем не показали, что знакомы со мной».
   «Не хотел ставить Вас в неловкое положение, боялся испортить Вам карьеру. Кто знает, как отнесется служба безопасности к такому факту. Вполне могут решить, что Вы тоже русский шпион и прибыли специально, чтобы организовать мой побег».
   «Ну, это уже полный вздор, от которого несет параноей» – рассмеялся доктор Витебский.
   «Не будьте так уверены. То, что на воле кажется абсурдом, в тюрьме выглядит вполне логичным и закономерным. А тем более, когда дело касается давнего знакомства с таким заключенным, как я» – объяснил свое нежелание признать коллегу доктор Марчевский.
   «А я решил», – объяснил свое поведение доктор Витебский, – «что Вам неудобно, чтобы кто-либо из знавших Вас раньше увидел Вас здесь».
   «Мне уже все равно».
   В голосе Марчевского было столько горечи, что у Витебского защемило сердце.
Вероятность такой случайной встречи была действительно практически нулевой. Но в жизни бывает еще и не такое.
Когда были поставлены все точки над «и», Марчевский покинул амбулаторию, а доктор   Витебский занялся своими повседневными делами, уйдя с головой в ожидавшие его на столе бумаги. Марчевский же отправился, как обычно, наматывать километры по тюремному двору. Время от времени он садился на скамейку напротив амбулатории и раскрывал книгу. Он «штудировал» «Справочник по внутренней медицине», до сих пор служивший профессору настольной книгой.


                *   *   *


                Часть восьмая.
                Казнить нельзя помиловать.
                (Жизнь ценой в запятую).
                (Попытка философского анализа событий,
                или
                взгляд на протоколы судейских мудрецов через
                призму русской словесности).
               
                Запятая - знак препинания,
                разделяющий синтаксические
                группы в пределах одного
                синтаксического целого.

               
                Синтаксис – отдел грамматики,
                изучающий предложение,
                словосочетания.
                (Д.Н. Ушаков. «Толковый словарь русского языка»).


   Насколько хорошо нужно владеть языком, чтобы уметь выразить свою мысль так четко и лаконично, чтобы смысл сказанного или изложенного на бумаге не был бы исковеркан и извращен, а, следовательно, и неверно истолкован? На первый взгляд все очень просто: выучи буквы, научись складывать из них слова, затем объединять слова по смыслу так, чтобы получились стройные законченные фразы, и проблема будет решена. Естественно, каждый язык имеет свои особенности, связанные с культурой и историческими корнями народа, говорящего на этом языке. Но это уже тонкости языкознания, являющиеся прерогативой филологов. Простому смертному их знать не обязательно. Это лишь путает и сбивает с толку. Можно легко понять собеседника без запятых, отделяющих вводное предложение от основного, кавычек, выделяющих в диалоге прямую речь, вопросительных и восклицательных знаков, помогающих полнее выразить отношение к описываемым событиям. (Кому не хватает этих синтаксических клякс, пусть выберет их и сам разбросает на бумаге по своему усмотрению). Тем не менее, синтаксис существует уже много веков. Законы расстановки знаков препинания меняются от языка к языку, как отличаются друг от друга акценты у народов, говорящих на одном языке, но живущих вдалеке друг от друга. Термин «Синтаксис» -  как объясняет его «Энциклопедический словарь необходимых знаний» -  происходит от греческого слова «SYNTAXIS» (построение, порядок) и подразумевает «способы соединения слов в предложение, объединение простых предложений в сложные, а также позволяет лучше усвоить значение словосочетаний, предложений и высказываний». На этих маленьких закорючках зиждется смысл того, что невозможно выразить словами, что скрыто между строк. Нередко маленькая запятая важнее длинной витееватой фразы.
В любом языке желательно не только уметь читать написанное другими, но и грамотно выражать свою мысль. К чему, спрашивается, прилагать такие усилия? Ведь говорится и пишется лишь то, что имеется в виду. Мысль, положенная на бумагу, остается такой же, какой была, когда бродила по закоулкам сознания. Но нередко от этой маленькой, небрежно брошенной на бумагу закорючки, зависит жизнь человека.
                «Казнить нельзя помиловать».
   В этом, ставшим классическим и неоднократно приводимым в учебниках русского языка примере о том, как грамотно расставлять знаки препинания, от маленькой запятой, в прямом смысле, зависит жизнь человека.
                «Казнить, нельзя помиловать».
   Та же фраза, но с запятой, поставленной в другом месте, имеет полностью противоположное значение:
                «Казнить нельзя, помиловать».
   От того, где будет стоять эта злополучная клякса-запятая зависит, положит ли осужденный голову на плаху, или оправданный судом, счастливо проживет отпущенные ему Всевышним годы в кругу близких и друзей.
   Любой судебный протокол – это квинтэссенция мысли, вложенная в футляр малопонятных обычному человеку фраз и сухих формулировок. Лишь поднаторевший в этих делах адвокат способен правильно прочесть протокол судебного заседания и «за умеренное вознаграждение» растолковать истцу смысл изложенного и его трагические последствия.
                *   *   *

      «Может ли дальнейшее пребывание в тюрьме угрожать жизни заключенного?»
 На этот, казалось бы, четко сформулированный вопрос, должен быть такой же однозначно-простой ответ.  И дать его вправе только лечащий врач, тот, в чьих руках находится здоровье и жизнь больного заключенного. Это по логике. На деле же, рядовому тюремному эскулапу позволено всего лишь выразить по этому поводу свое мнение. Его врачебное заключение – не априоре признанная профессиональная оценка состояния больного, а не более чем рекомендация. Ее можно принять в расчет при вынесении судьбоносного решения, а можно и отмахнуться. Судьбу «соискателя на свободу» будет решать авторитетная комиссия, в которой врач обладает лишь правом   совещательного голоса. Дать честный, правдивый и объективный ответ на этот каверзный вопрос далеко не просто. Признать, что пребывание за решеткой пагубно отражается на здоровье подопечного – значит расписаться в профессиональной некомпетентности всей медслужбы ГУЛАГа. Если же удастся убедить судью, что лечение и уход даже за тяжелым хроническим больным в тюрьме ничем не хуже того, которое получают его собратья-хроники на воле, - значит тюремные медики не зря едят свою пайку. Следовательно, врачу в погонах ответить на этот вопрос иначе, чем отрицательно, никак нельзя. С другой стороны, каждый случай смерти в неволе больно бьет по тюремной статистике. В лучшем случае дело ограничится только внутренним разбирательством, которое отнимет у серьезных людей в погонах массу времени и сил.  Бывает и хуже, когда судебному ведомству приходится нести ответ перед судом по иску родственников умершего. Чтобы не портить статистику, предпочтительнее досрочно освободить дышащего на ладан заключенного, представив это как акт гуманизма со стороны правоохранительных органов. Вся сложность состоит в том, чтобы правильно угадать, умрет ли этот больной на второй день после выхода из тюрьмы, или «обманет» солидную комиссию и проживет на свободе еще не один год.    Интуиция тюремного эскулапа должна подсказать ему, где поставить эту злополучную, дарующую жизнь или обрекающую на смерть, запятую. Вот и приходится врачу в ГУЛАГовских погонах упражняться в судебно-медицинской казуистике, отыскивая такую формулировку, чтобы, с одной стороны, не нарушить клятву Гиппократа и, вместе с тем, не выпустить на волю преступника-симулянта.
   Для того, чтобы правдиво и подробно осветить состояние здоровья подопечного, врач не может ограничиться лаконичным ответом, которого требует от него комиссия. Приходится подробно объяснять, что «хотя в данный момент нет прямой опасности для жизни, тем не менее, тот букет хронических недугов, который носит подопечный в себе, столь обширен и разнообразен, что каждое из заболеваний может в любой момент привести к неожиданным трагическим последствиям». Имея на руках такое заключение, комиссия в приступе неожиданного гуманизма может отпустить больного на все четыре стороны, предоставляя человеку право умереть на воле, а не взаперти, среди высоких тюремных стен. А может и решить, что для пользы самого пациента предпочтительнее оставить его на попечении тюремных медиков.
   «Объективное» решение о досрочном освобождении по медицинским показаниям может быть принято лишь в том случае, если со стороны прокуратуры или структур безопасности нет принципиальных возражений. Эти не имеющие никакого отношения к медицине «органы» могут в любой момент наложить «вето» на рекомендацию врачей, мотивируя это тем, что сами же эскулапы согласны с фактом, что «в данный момент жизни заключенного не угрожает прямая опасность». И снова выходит, что жизнь и свобода человека зависит от маленькой запятой-закорючки. Возможно, это скучное и малопонятное пояснение в какой-то мере поможет прояснить дальнейшее развитие событий в судьбе Соломона Марчевского.

                *   *   *

   В 1983 году Верховный суд отклонил просьбу заключенного о пересмотре дела и необходимость в адвокатских услугах отпала. Потянулись долгие дни тюремной рутины.  Заключенный регулярно принимал лекарства и строго соблюдал назначенную диету. Его состояние здоровья оставалось стабильным. Тюремные фельдшера не забывали в срок делать анализы. Их результаты ложились на стол к врачу уже спустя несколько часов. Это позволяло   вовремя и грамотно корректировать дозировку лекарств. Однако, несмотря на все старания, в марте 1991 года в состоянии здоровья Марчевского наступило резкое ухудшение. Перед Соломоном Моисеевичем возникла реальная угроза уйти из земной жизни, так и не увидев свободы. В задачу вновь нанятого адвоката входила борьба с ГУЛАГовской медициной и ходатайство перед властями о досрочном освобождении.
   За все годы, которые доктор Витебский лечил Марчевского, он был допущен на заседания этой комиссии всего 4 раза. Сколько их было раньше, и чем аргументировались предыдущие отказы -  об этом лечащему врачу знать не положено. Да он к этому и не стремился. Это была не «чистая» медкомиссия, которая, абстрагировавшись от всего, что не касается медицины, руководствовалась в принятии решения исключительно профессиональными доводами. Учитывая секретность личности и «возможность похищения заключенного по дороге в суд», комиссия, имеющая мандат суда, была выездной. Ее заседания проходили в кабинете начальника тюрьмы. Кресло судьи занимал «Спящий лев»: судья очень преклонного возраста в отставке. Убаюканный голосами ораторов, он время от времени впадал в легкую дрему. А проснувшись, не очень стремился вникнуть в суть происходящего, полагая, что остальные члены комиссии сами сумеют решить судьбу Марчевского. Ему же останется поставить подпись под аккуратно отпечатанным протоколом. Судьба заключенного его абсолютно не интересовала. Вторым по важности членом этой авторитетной комиссии была дама-обвинитель, Мирьям Дваш. Ее агрессивное поведение по отношению к «соискателю свободы» нисколько не соответствовало «сладкой» фамилии – «Мед». Поведение мадам Дваш было диаметрально-противоположным постоянной апатии «Спящего льва». Она готова была приложить любые усилия, лишь бы «преступник» не увидел свободы в обозримом будущем. Третьим членом этого сборища правдоискателей был представитель службы безопасности тюремного ведомства. Во время обсуждений судьбы Соломона Марчевского он вежливо молчал, не желая своими малосущественными ремарками нарушать ход мысли «столпов правосудия». Рядом с ним, как символ судебной демократии, уютно устроилась парочка штатных заседателей «из народа», готовых, не читая, подписать любой протокол. И, наконец, представители тюремной медицины - те, по чьей вине был нарушен покой этих уважаемых и авторитетных мужей. В этом солидном обществе медицина была почти в статусе обвиняемого: ведь это они, тюремные эскулапы, сочли возможным рекомендовать преступнику свободу. У обвинения чесались руки усадить «тюремных лепил» на одну скамью с осужденным. Но, к сожалению, это им было не по силам. Вот и приходилось терпеть их рядом за столом заседаний, время от времени давая им возможность подняться на   трибуну.
   Неделю доктор Витебский корпел над бумагами, составляя заключение о состоянии здоровья профессора Марчевского. Однако бумага все - таки получилась корявой. Там, где доктор Виталий учил этот чужой, ни на что не похожий язык, правилам судебной казуистики не обучали. Приходилось писать, прибегая к помощи словаря, полагаясь на свои более чем скромные знания стилистики чужого языка. Завершив работу над документом, доктор был уверен лишь в одном: все написанное здесь было правдой. Результаты последних обследований были тщательно перепроверены, прежде чем перекочевали из медицинской карты Марчевского в документ, представленный комиссии.  Они фигурировали рядом с данными подробного обследования пациента. Не было забыта или пропущена ни одна из рекомендаций обследовавших Марчевского в последние годы специалистов. К началу этого заседания над членами комиссии еще витали фразы из заключения, написанного предшественником Витебского. Старый медицинский протокол был написан врачем, изрядно поднаторевшим в искусстве «судебно-медицинского языкознания». Отмахнуться от такого документа было трудно. Это заключение очень злило ГУЛАГовское начальство и членов уважаемой комиссии. Пришлось приложить немало усилий, чтобы подобрать формулировки, устраивающие все заинтересованные стороны (естесственно, кроме самого заключенного и его адвоката). Предшественник доктора Витебского был вызван «на ковер» к начальству, где ему было «предложено» переделать свое заключение таким образом, чтобы убедить солидных судейских мужей, что за время пребывания за решеткой состояние здоровья Марчевского не только не ухудшилось, а в некоторых сферах даже наступило улучшение. Из этого следовало, что тюремная жизнь почти благоприятно отражается на его здоровье. Однако тот «малосообразительный» доктор «не понял намека» и продолжал настаивать на том, что тюрьма - не лучшее место для лечения тяжелых хронических больных. Используя свой опыт и хорошее знание судебного кручкотворства, он составил новое заключение, отвечающее по форме рекомендациям начальства. По содержанию же эта бумага отражала пессимистичный прогноз относительно здоровья Марчевского. Такое профессиональное упрямство не могло удовлетворить комиссию. Однако, формально никто не имел права заставить лечащего врача изменить свою точку зрения. Чтобы не идти на открытый конфликт, доктора перевели в другую тюрьму, и необходимость в его услугах в лечении Марчевского отпала сама по себе. Сейчас тюремную медицину представлял доктор Витебский. В глазах авторитетных членов комиссии он выглядел более управляемым и сговорчивым. Его слабое знание иврита было всем на руку. Коряво составленную фразу всегда можно исправить, придав ей желаемый смысл. Главное, чтобы точка зрения Витебского не мешала протащить априоре принятое решение.
   Перед такой авторитетной комиссией доктор Витебский выступал впервые. Естественно, что он очень волновался, не мог подобрать нужных слов, путал формы и времена глаголов. Но члены комиссии, казалось, были настроены доброжелательно. Когда весь вспотевший от напряжения доктор Виталий, наконец, закончил выступление и вернулся на место, был объявлен перерыв. Мадам Дваш пожертвовала своим законным правом на отдых. Вместе с «комиссаром» (так называл Марчевский начальника тюремной медицины) они принялись внимательно изучать заключение доктора Витебского, которое было приобщено к ходатайству Марчевского об освобождении.
   Вскоре выяснилось, что новое заключение отличается от предыдущего лишь корявыми стилистическими оборотами и грамматическими ошибками. Медицинская же суть осталась без изменения. Но исправив должным образом этот неэлегантно составленный документ, можно было довести бумагу «до ума». После перерыва секретарша положила перед доктором Витебским свежеотпечатанный протокол:
  «Прости, что мы немного исправили стиль твоего заключения и выправили грамматические ошибки. Все остальное осталось без изменения. Так что можешь смело подписывать» - сказал «комиссар».
   Не было причин не верить сказанному, и доктор Витебский, бегло просмотрев бумагу, поставил свою подпись рядом с уже красовавшейся на документе размашистой подписью начльника. Это «исправленное» заключение стало тем документом, на основании которого Марчевскому в очередной раз было отказано в свободе.
   Проиграв дело о досрочном освобождении, Соломон Марчевский неожиданно перестал посещать тюремную амбулаторию. По утрам он, правда, заходил сюда на секунду, чтобы получить из рук фельдшера лекарство, затем, не задерживаясь, возвращался во двор. Вначале доктор Виталий не придал этому особого значения. Когда же через три дня он поинтересовался у персонала, что случилось с Марчевским, то вразумительного ответа не получил. Решать эту головоломку времени не было: рабочий день Витебского был плотно забит маленькими и большими проблемами, административной текучкой и возникающими тут и там экстремальными ситуациями, требовавшими его непосредственного вмешательства. Тем не менее, сам факт, что Соломон Марчевский стал его игнорировать, был ему непонятен. Он не чувствовал никакой вины перед коллегой. Однако, подходящего случая объясниться пока не представлялось.
   Однажды утром, когда доктор Виталий был в амбулатории один, тяжелая дверь чуть приоткрылась, и на пороге показался Марчевский.
   «Скажите, доктор, что, по - вашему, означает эта фраза?» За вопросом последовал набор слов на чужом языке, из которых доктор Виталий уловил смысл только междометий и предлогов.
   «Понятия не имею. Никогда такого не слышал» - искренне удивившись, сказал он.
   «Я так и думал» - ни к кому не обращаясь, тихо сказал Марчевский. Затем добавил, обращаясь к Витебскому:
   «Как Вы можете такого не знать?  Ведь эта фраза фигурирует в протоколе, под которым стоит Ваша подпись?»
   Витебский долго рассматривал фотокопию протокола того злополучного судебного заседания, на котором «сладкая» дама из прокуратуры подробно выспрашивала его о здоровье Марчевского. Под документом действительно стояла его подпись. Ни о какой фальсификации не могло быть и речи. Тем не менее, в нем фигурировали обороты, которые он не мог ни прочесть без ошибок, ни грамотно составить без посторонней помощи, не говоря уже о том, чтобы правильно объяснить их смысл.
«Я подумал, - сказал Марчевский, – и пришел к выводу, что Вы не могли такое написать, даже если бы хотели. Простите меня, но это не Ваш уровень знания языка».
   Тут Витебского осенило: во время стилистической правки в протокол были внесены «незначительные» поправки, кардинально изменившие медицинскую суть документа. Доктор Виталий почувствовал себя скверно, несмотря на то, что инцидент произошел не по его вине. Пользуясь неопытностью и малограмотностью Витебского в области судебной казуистики, его, грубо говоря, подставили.
   Марчевский же, напротив, был полностью удовлетворен результатами проведенного расследования. Его интуиция, на которую он полагался, считая, что доктор Витебский - порядочный человек и не пойдет на фальсификацию или подлость ради карьеры, не обманула его и на этот раз. С чувством облегчения он покинул амбулаторию и через минуту его больные ноги уже методично мерили, неизвестно в который раз, периметр тюремного двора.
Борьба за досрочное освобождение продолжалась. Перед каждым следующим заседанием выездной сессии суда доктор Виталий писал очередное подробное заключение о состоянии здоровья заключенного №1. На четвертом заседании рядом с очередной бумагой, написанной доктором Витебским, фигурировало заключение одного из ведущих кардиологов страны, который, осмотрев Марчевского, написал следующее:
   «Пациент уже много лет страдает букетом тяжелых хронических заболеваний, каждое из которых само по себе может вызвать скоропостижную смерть. Факт его дальнейшего содержания под стражей, несмотря на принимаемое лечение, ухудшает и так тяжелое состояние здоровья заключенного».
   Против такого однозначного вывода, сделанного солидным специалистом-кардиологом, бороться было трудно. С момента ареста профессора Соломона Марчевского прошло более полутора десятков лет. Всем было понятно, что, находясь такой длительный срок за решеткой, этот человек уже давно не в курсе современных достижений науки, а, следовательно, его карьера ученого завершилась много лет назад. Его освобождение из заключения не вызовет ни государственный переворот, ни революцию в мировой науке. Но просто так выпустить человека на свободу было обидно.  И тут в чьем-то изощренном судейском мозгу и возникла идея заменить Марчевскому тюремное заключение на домашний арест.


                *    *   *


                Часть девятая.
                Свобода строго режима.
               
                Свобода – способность человека
                действовать в соответствии со
                своими интересами и целями...
                Историческое развитие общества в
                целом сопровождается расширением
                рамок свободы личности.
                (Энциклопедический словарь необходимых
                знаний, М. 2001г. Стр.1116).

   В мире не существует абсолютной свободы. Каждый человек, искренне считающий себя свободным, постоянно несет на себе тяжелые вериги общества. Только уход из земной жизни освобождает от законов и условностей, навязанных ему той общественной формацией, членом которой он был в земной жизни.  Из этого следует естественный, но грустный и малоутешительный вывод: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».
   Хорошо рассуждать о философских аспектах свободы в кругу близких друзей после сытного ужина, удобно устроившись в глубоком кресле с рюмкой хорошего коньяка. На деле же повседневная человеческая свобода складывается из массы куда более прозаичных понятий. Если тебе не нужно вылезать из-под теплого одеяла и отправляться на работу, когда за окном темно и холодно, а можно, проснувшись, в полной мере насладиться домашним уютом, – это уже свобода. Заказанное в ресторане по твоему вкусу (пусть даже скромное) меню вместо комплексного обеда, – ни что иное, как проявление свободы выбора. Снятая по желанию с полки книга, а не литература, рекомендованная лектором к обязательному прочтению, – классический пример интеллектуальной свободы. К этой же категории свобод, несомненно, относятся и посещение привлекшего внимание кинофильма или театральной постановки вместо рекомендованных критиками. И, наконец, право выбора места жительства и профессии – ни что иное, как индувидуальная свобода в абсолютно несвободном человеческом обществе.
   Домашний арест, конечно, уже не тюрьма, но еще и не свобода. Сейчас уже невозможно вспомнить, кому первому пришла в голову мысль применить по отношению к Марчевскому этот вид наказания. Тем не менее, идея возникла, материализовалась в предложение, которое следовало тщательно обсудить и принять по этому непростому вопросу ответственное решение. К сожалению, для работников службы безопасности, Соломон Марчевский, напрочь лишенный почвы для творческого труда, полтора десятилетия не имеющий доступа к современным достижениям науки, за время заключения не опустился, не потерял остроту ума, не лишился способности к аналитическому мышлению. Было бы куда спокойнее, если бы этот почтенный старец за годы пребывания в тюрьме деградировал, решая кроссворды и проводя время за игрой в шашки с собратьями-заключенными, фельдшерами или охранниками. Но этого не случилось. Его ум по-прежнему оставался острым, мысли светлыми, сознание ясным. Поэтому принятие решения о домашнем аресте представлялось более чем ответственным и опасным.
   Даже хорошенько порывшись в судебных анналах, навряд ли можно отыскать прецедент, когда для обсуждения такого «второстепенного и малосущественного» вопроса, как замена тюремного заключения на домашний арест, собрались бы вместе начальник отдела безопасности прокуратуры страны и главный юридический советник Управления тюрем. Эти солидные, обремененные множеством куда более важных дел «столпы правосудия», наконец, пришли к «соломонову решению». Они «великодушно» предложили Соломону Моисеевичу провести остаток срока в открытой тюрьме. Любой другой заключенный воспринял бы это как благо, расценив такой шаг как «высший акт гуманизма». Любой другой, но не Марчевский.
   «Открытая тюрьма». Само по себе это понятие – абсурд. И тем не менее, такое заведение существует и процветает уже не первый десяток лет. Кто же несет наказание в стенах этого странного заведения? «Пикейные жилеты» из романа Ильфа и Петрова были, очевидно, предками «белых воротничков», составляющих костяк населения этой уникальной и единственной в стране тюрьмы. Спрос на «человеко-койку» здесь растет непрерывно. Почти ежегодно на обнесенной забором с колючей проволокой (все-таки, как ни как, тюрьма!) территории вырастает новый корпус. Обитающие здесь «белые воротнички» - не оступившиеся, случайно нарушившие закон люди. Они оказались за решеткой за сознательно совершенные преступления. Их «преимущество» перед остальной частью тюремной братии в том, что содеянное ими не повлекло за собой прямых человеческих жертв и не нанесло ущерба безопасности государства. Эти люди – «всего лишь» жулики, пойманные на финансовых махинациях, квалифицированных судом как «экономические преступления». Эти обладающие неординарными способностями, высококвалифицированные финансисты, юристы, программисты плодотворно трудились на ниве теневой экономики. Их «творческая» деятельность способствовала банкротству солидных фирм, падению финансовых структур, биржевым кризисам в масштабе государства. В том, что падение бумаг и банкротства компаний, приводили к самоубийствам, эти люди прямой ответственности не несут. Их нельзя судить по «убойной» статье. Никто из «белых воротничков» не держал пистолет у виска президента конкурирующей фирмы, ни словом, ни жестом не оскорбил компаньона, не подверг чью-либо жизнь прямой опасности. А в том, что у кого-то сдали нервы, не хватило выдержки, изворотливости и профессиональной прозорливости, никто не виноват. Финансовый мир живет по законам жестокой конкуренции. Прямых улик о причастности этих лиц к убийству нет. Ведь и убийства, как такового, не было.
    Тюремному начальству льстит общение с такими подопечными. Не каждый день выпадет начальнику тюрьмы запросто выпить кофе с генеральным директором солидной финансовой компании, через руки которого еще вчера проходили миллионы долларов. В такой неформальной беседе можно получить дельный совет, куда лучше поместить тетушкино наследство и где выгоднее хранить сбережения. Уж начальника тюрьмы «белые воротнички» не обманут. Наоборот. Дадут такой совет, который не получишь ни в каком банке. Те, кто стоит на вершине тюремной пирамиды, чьи плечи сгибаются под тяжестью железных звезд, с радостью прибегают к помощи «оступившихся гениев». Разве трудно хорошему математику-программисту выполнить для генерала работу по статистике? Ровным счетом ничего не стоит. Напротив, такая работа освежит его истосковавшийся по столбцам цифр и формулам мозг. Для ГУЛАГовского генерала, уже столько лет не сидевшего за партой, каждая контрольная по математике – сущий ад. Но без этого не обойтись. Чтобы двигаться вверх по служебной лестнице, необходим диплом о высшем образовании. Для них, обремененных заботами о судьбах «униженных и оскорбленных», существуют заочные школы и открытые университеты, в которых учатся по переписке. Не нужно тратить драгоценное время на пустую болтовню и посещение лекций. Достаточно лишь в срок отслать контрольные работы и аккуратно выполненные проекты со сложными многоэтажными формулами, приложив к ним обширную философскую тезу о вечности духовного и бренности земного. Во что обошлась прилежному студенту чья-то компетентная помощь, никого в таком заочном ВУЗе не интересует. Работу зачтут и благополучно переведут студента на следующий курс.
   Учебному заведению важно, чтобы плата была внесена полностью и вовремя. Тюремная система поощряет «страсть» своих работников к учебе, беря на себя часть их расходов на образование.  Три-четыре года, и на стене кабинета такого добросовестного служаки-студента уже красуется диплом о высшем образовании. К этому времени «белый воротничок», честно отбыв наказание, покинет зону. Но не следует волноваться. Если у начальника тюрьмы возникнет желание учиться дальше, он всегда найдет себе «добровольных» помощников. Ведь человек по натуре слаб, а океан финансовых преступлений – безбрежен.

                *   *   *

    На дворе 1997 год. До замены реального пребывания в тюрьме на домашний арест оставался еще целый год, который он мог провести в открытой тюрьме.
Против ожидания и вопреки логике, Марчевский наотрез отказался покинуть насиженное место. Такое на первый взгляд странное поведение профессора имело простое и более чем логичное объяснение. Подавляющая часть населения открытой тюрьмы ежедневно хотя бы на несколько часов покидает «зону». Это дает возможность беспрепятственно общаться с прессой. В открытой тюрьме больше, чем в каком-нибудь другом месте, существует вероятность, что кто-нибудь из заключенных захочет «выдать нагора» информацию о близком соседстве и «дружбе» со шпионом номер один. Журналисты – народ, падкий на сенсации. Достаточно шустрому писаке услышать краем уха такую новость, как журналистская братия тут же станет табором вокруг тюрьмы. А если правдивой информации получить не удастся, не грех будет запустить «утку».
   «У меня нет никакого желания вновь предстать перед судом по обвинению в разглашении государственных тайн. А доказать, что я не общался с прессой, будет невозможно», – так мотивировал свой отказ о переходе в «открытую» тюрьму Соломон Марчевский*.

 * Все годы заключения, а затем и во время его домашнего ареста к дочери Марчевского неоднократно обращались журналисты крупных газет из многих стран, предлагая солидный гонорар за интервью о жизни отца, но каждый раз наталкивались на твердый отказ.
 
   Вначале отказ Марчевского от послаблений режима был встречен комиссией с удовлетворением, так как это облегчало жизнь охране. Однако по мере того, как проступали на свет истинные мотивы этого шага, настроение членов комиссии портилось буквально на глазах. Они даже не пытались скрыть свою злость. В голосах членов комиссии звучала ярая ненависть к этому старому, больному, но не сломленному человеку. Если существует закон, позволяющий ужесточить тюремный режим против воли арестованного, то улучшить условия без согласия на это самого заключенного невозможно. Пришлось оставить заключенного № 1 в «своей» тюрьме, среди родных стен, под наблюдением персонала, успевшего за долгие годы хорошо узнать и по достоинству оценить этого человека. Для службы безопасности перевод Марчевского в открытую тюрьму должен был стать своего рода тестом на его поведение на свободе. Им необходимо было проверить, бросится ли этот «секретный агент», переступив порог открытой тюрьмы, давать интервью скандальному журналисту, либо будет вести себя корректно, в соответствии с наложенными на него ограничениями. Поскольку эксперимент с переводом Марчевского в открытую тюрьму потерпел фиаско, подтвердить или опровергнуть версию о его поведении на свободе можно было только во время отпусков. Каждая 36-часовая отлучка Соломона Моисеевича из тюрьмы вызывала у начальства тяжелую тахикардию и бессонницу. В итоге после многомесячного наблюдения «те кому следует» пришли к выводу, что никакой катастрофы государственного масштаба произойти не должно. Никто не покушался на жизнь этого «секретного» заключенного, не пытался пристрелить на улице или пырнуть ножом в темном подъезде. Журналисты не следовали за ним по пятам, не ослепляли вспышками фотокамер, не тыкали под нос микрофоны. Во время отпуска Соломону Моисеевичу было позволено общаться только с узким списком лиц, утвержденным органами безопасности. Несмотря на почти 20-летний перерыв, Марчевский был до сих пор хорошо известен и узнаваем соседями и коренными жителями района. Когда-то эта одиозная фигура разъезжала по городу в огромном американском кабриолете с опущенным верхом и зажатой в зубах толстой гаванской сигарой. Сейчас, выходя на прогулку, Марчевский медленно шел в сторону моря, тяжело передвигая больные, усталые ноги. Часто ему приходилось присаживаться на скамейку, чтобы перевести дух. Этот хорошо знакомый маршрут, который он когда-то пролетал на машине за считанные минуты, сейчас отнимал у больного старика несколько часов медленной ходьбы. На любую попытку незнакомца вступить в разговор Марчевский реагировал одинаково:
   «Простите, но мне запрещено общаться с людьми, чьих имен нет в списке».
Говорилось это всегда хоть и очень вежливо, но твердо. Любителю почесать языком ничего не оставалось, как так же вежливо извиниться и отправиться восвояси. Пришлось признать, что «эксперимент» свободного общения Марчевского с окружающей средой оказался успешным. Главный парадокс состоял в том, что во время отпусков Соломон Моисеевич проживал по своему старому адресу и под своей настоящей фамилией. Все годы, которые «главный шпион страны» провел в тюрьме под чужим именем, его домашний адрес и номер телефона продолжали фигурировать в доступном каждому городском телефонном справочнике. Любой интересующийся судьбой этого тайного агента мог беспрепятственно отыскать его координаты и вступить в контакт уже в первый выход Марчевского в отпуск. Но ничего подобного не случилось.
   Гипотеза, выдвинутая службой безопасности о том, что разведслужбы всего мира лишь ждут момента, чтобы начать выкачивать из Марчевского информацию, оказалась несостоятельной. Все годы, которое Соломон Моисеевич прожил в стране после освобождения, и потом, когда перебрался в сердце Европы, ни одна из спецслужб не удостоила его персону своим вниманием.
                *   *   *

   4 сентября 1998 года. Окружной суд на специально созванном заседании рассматривает вопрос о замене для Марчевского тюремного заключения на домашний арест. В тот день адвокат Соломона Моисеевича был настроен довольно пессимистично. Невозможно было предсказать, хватит ли у суда смелости принять решение, идущее вразрез с рекомендациями спецслужб. 
Когда Марчевский занял свое место в зале суда, рядом с ним моментально материализовался мощный торс полицейского. Этот страж закона заслонил его своим телом от остальных присутствующих. Репорты защелкали затворами камер, готовя «свежий», (а если повезет, то и скандальный) материал для вечерних выпусков своих газет. Марчевскому было трудно удержаться, чтобы не доставить себе хоть маленькое удовольствие, тем более на публике:
   «Я не готов позировать в паре с полицейским, чтобы потом фигурировать в такой компании на газетном развороте», – заявил он во всеуслышание, обращаясь к прессе.
   «А ты, – обратился он к стражу порядка, – шел бы работать. В городе масса дорожных происшествий, грабежей, изнасилований. Найдешь, чем заняться. Нечего протирать казенные штаны без надобности».
   Но ничего не помогло. Его портрет «в полицейском обрамлении» появился в тот же день на страницах вечерних газет.
   Классическая, знакомая по жизни и по многочисленным фильмам картина: «Встать!
   Суд идет!»
   Судья, облаченный в черную мантию, громко зачитал решение:
   «Заменить осужденному Соломону Марчевскому пребывание под стражей на домашний арест».
   Далее следовал длинный перечень ограничений, касающихся условий пребывания заключенного вне тюремных стен. Но в тот момент это казалось уже неважным.
   Главное, что почти два десятилетия беспросветности остались позади. Прокурор попросил у суда двухнедельной отсрочки приведения в исполнение этого вердикта.
«Необходимо, – заявил он, – провести ряд консультаций, чтобы взвесить целесообразность подачи аппеляции в высшие судебные инстанции».
   Суд согласился отсрочить выполнение постановления на 10 дней. Последняя запись в протоколе этого судебного заседания гласила:
«Срок отсрочки истекает в пятницу 18 сентября 1998 года в 12 часов дня и решение вступает в силу. Через 48 часов по истечении данной отсрочки начинается праздник и суд хотел бы, чтобы заключенный встретил его уже дома. Ситуация может измениться только в том случае, если прокуратура в течение отведенных ей 10-ти дней соберет достаточно веских доказательств для пересмотра настоящего решения».
Марчевский поднялся и попросил слова. Его речь была предельно краткой:
   «Я благодарю суд - сказал Соломон Моисеевич – за то, что у него хватило смелости принять такое решение».


                *   *   *


                Эпилог.

                Господи, сохрани мне разум!
                (А. Дюма. «граф Монте Кристо».)

   На панелях над креслами загорелись табло, приглашающие пассажиров пристегнуть ремни и воздержаться от курения. Требование оставаться пристегнутыми погаснет, когда самолет наберет высоту. Напоминание о запрете курения будет оставаться все время, пока будет длиться полет. Стюардессы, заняв место в проходах между креслами, принялись демонстрировать пассажирам, как следует вести себя, если самолет начнет терпеть бедствие. Обе стороны прекрасно понимали, что происходящее – ни что иное, как обязательная часть предвзлетного ритуала. Если в самолет попадет ракета, наступит обледенение крыльев или пожар, либо по какой-то причине откажут двигатели, эти знания, скорее всего, уже никому не понадобятся.
Лишь один пассажир внимательно следил за происходящим. Сейчас ему больше, чем когда-либо хотелось уберечь себя от опасности. Для него этот полет просто обязан был закончиться благополучно. Было бы глупо, обидно, а главное, несправедливо, когда все уже позади, погибнуть от шальной ракеты, выпущенной рукой какого-нибудь пьяного лейтенанта. После всего пережитого ему хотелось вдыхать полной грудью свободный, не ограниченный тюремными стенами воздух, гулять не по периметру тюремного двора, а по широким бульварам большого города, присаживаться у столика в приглянувшемся кафе, либо, стоя у окна, просто наблюдать за текущей по городу толпой свободных, как и он, людей. Чтобы осуществить задуманное, следовало в первую очередь пережить этот полет и благополучно приземлиться. Потом будет время оглянуться назад, оценить сделанное, пожалеть о несвершившемся. А главное – попытаться ответить на вопрос: «Что было бы, если бы...?» Сегодня у него на этот вопрос ответа не было и, скорее всего, так никогда и не будет. Если жизнь была бы прожита иначе, это была бы уже не его жизнь.
   Закончив инструктаж, стюардессы скрылись за занавеской. Табло, призывающее пристегнуть ремни, погасло. Самолет, набрав высоту, лег на заданный курс. Пассажиры повскакивали с мест. Часть бросилась к туалетам, другие стали медленно прохаживаться по проходам, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Он же продолжал сидеть в кресле, не меняя позы.
Из-за занавески появилась нагруженная бутылкам с яркими наклейками, цветными картонными коробками и пластиковыми стаканчиками тележка. Перед обедом стюардессы угощали пассажиров спиртным, натуральными соками и прохладительными напитками. Он попросил виски со льдом и апельсиновым соком. Какой восхитительный, давно забытый вкус! Когда-то, до ареста, бар в его домашнем кабинете всегда был забит выдержанными коньяками, изысканными сортами виски, ликерами и другими экзотическими напитками. Перед едой он любил побаловать себя порцией шотландского виски с лимонным соком и кубиками льда, а после ужина покатать во рту несколько капель выдержанного французского коньяка. После такого длительного перерыва виски, даже изрядно разбавленный соком и таящими льдинками, показался очень крепким. Уже после первого глотка он почувствовал легкое головокружение. Пришлось закрыть глаза и откинуться на спинку кресла. Через несколько минут этот пассажир уже спал спокойным сном. Порой во сне его лицо озарялось улыбкой, время от времени на лбу появлялись морщины, а губы беззвучно шевелились. Со стороны могло показаться, что он с кем-то беседует, временами соглашаясь с собеседником, а иногда сердито возражая.
   Во сне Марчевский был далеко отсюда. Пока его физическое тело спокойно отдыхало в кресле лайнера, мыслями, чувствами и эмоциями Соломон Моисеевич перенесся в иной мир. В считанные доли секунды он преодолел путь по черной трубе и «приземлился» на поляне перед хорошо знакомым домом. С крыльца навстречу Марчевскому спустился его старый знакомый. Сегодня на нем были легкие спортивные туфли, парусиновые брюки и белоснежная тенниска. Улыбнувшись широкой приветливой улыбкой, хозяин знаком пригласил гостя следовать за ним. Они медленно шли по лужайке, покрытой изумрудно-зеленой травой. Кое-где на травинках еще стояла утренняя роса. Солнечные лучи, пройдя через эти капельки влаги, рождали маленькие радуги. Тонкие, нежные травинки шевелились под струйками ветерка. Все это создавало ощущение гармонии, спокойствия и благополучия.
   «Ваша миссия завершилась», – сказал Марчевскому собеседник.
   «Она обошлась мне очень дорого», – ответил Соломон Моисеевич.
   «Знаю. Но, к сожалению, другого пути добиться равновесия сил на Земле в те годы не было. Я еще раз благодарю Вас за добровольное согласие попытаться если не предотвратить, то хотя бы отодвинуть катастрофу, грозившую человечеству. Нам было очень важно, чтобы Вы сделали это добровольно, осознав до конца важность и значимость своей миссии. Не думайте, что русские получили от Вас все, что хотели. Мы оставили за Вами право на селекцию секретов. Из Вашего арсенала знаний советские спецслужбы получили не более 50-60%. Несмотря на заплаченную Вами столь высокую цену, вреда своей стране Вы не принесли. Пока Вы находились в заключении, сведения, попавшие через Вас к русским, потеряли свою ценность и уникальность. Бывшая некогда секретной, эта информация сейчас свободно публикуется в научных журналах».
   Марчевский молчал. Не потому, что ему нечего было ответить этому владеющему тайнами Вечности, стремящемуся спасти землян от неминуемой и бессмысленной гибели мудрецу. Соломон Моисеевич был поражен тяжестью и ответственностью той задачи, которая была возложена на его плечи. И он выполнил свою миссию.
Неизвестно, сколько еще продлится земной отрезок его жизни, ведь он стар и тяжело болен. Сейчас ему хотелось хоть немного пожить свободным человеком. После всего пережитого Марчевский не утратил ни способности к трезвому мышлению, ни интереса к жизни, ни желания наслаждаться прекрасным. Ведь за годы, проведенные в тюрьме, он упустил столько прекрасного и интересного.
   «Я Вам обещаю, – после короткого молчания вновь заговорил собеседник, – что Ваша жизнь на этом не закончится». Марчевскому не показалось странным, что этот человек так свободно вторгся в его мысли. Здесь это было естественно, не требовало объяснений и не вызывало ни удивления, ни восторга.
   «Ваша память сохранит собранное годами, выученное и пережитое, а интеллект останется таким же живым, каким был на заре Вашей научной карьеры. В этой жизни Вам еще встретится много интересных людей. Вашим словам будут внимать ученые многих солидных университетов планеты. О Вашей необычной судьбе напишут книги, поставят пьесы, снимут фильмы. Только оставайтесь таким, каким были до сих пор, несите «в народ» идею миротворства. Мы, со своей стороны, постараемся помочь Вам, чем сможем».

                *   *   *

   «Простите, сэр, что Вы предпочитаете на обед?» – донесся до Марчевского откуда-то издалека женский голос. Соломон Моисеевич открыл глаза и огляделся по сторонам. У его кресла стояла стюардесса. Было время обеда. Пока его соседи с аппетитом ели, он странствовал по Вечности, обсуждая глобальные вопросы спасения человечества.
   «Опять специальная миссия», – вспомнил он остатки сна и поморщился, как от зубной боли.
   «Нет уж, с меня хватит. Пусть кто-нибудь другой испытает это на своей шкуре».
   «Мне, пожалуйста, омлет с грибами и стакан томатного сока», – попросил Соломон Моисеевич бортпроводницу. Получив поднос, он поудобнее устроился в кресле и приступил к еде. Впереди его ждали новые проблемы. Решением этих вопросов нужно будет заняться сразу, как только самолет доставит его до места. Поэтому сейчас самое время подкрепиться.

                *   *    *

   PS.
   Оксфордский Университет.
   Отдел Народного Здравоохранения.

                Извещение о встрече.

   Доктор Соломон Марчевский представит свой научный и практический опыт в эпидемиологии в Советской Армии во время Второй мировой войны, а также в период работы в Белоруссии, Польше и Израиле.
   Выступление профессора Марчевского состоится в пятницу 26.05. 06. между 11 и 12 часами дня по адресу:

              конференцзал старого Королевского кампуса,
              здание на улице Розмари.
              Оксфордский Университет,
              Эдинктон.

   Доктора Соломона Марчевского представит участникам
встречи сэр Ян Халмерс.

   Информацию о проезде к месту встречи можно найти в интернете на сайте: http://www.dphpc.ox.ac.uk/contact/location/


                *   *   *

                Приложение.

    Можно ли отыскать философское начало в среде смертоносных бактерий?

            Посвящается памяти профессора Людвига Флека.

(История, рассказанная профессором Марчевским доктору Витебскому в один из редких моментов тюремного затишья).

   Доктор Витебский пересек порог тюремной проходной, когда часы показывали без пяти семь. От кресла в тюремной амбулатории Виталия Семеновича отделяло 84 шага. Теоретически этот день не должен был ничем отличаться от длинной вереницы тюремных будней. Однако сегодня доктор Виталий сразу заметил, что обстановка в тюремном дворе не похожа на ту, которую он привык видеть здесь каждое утро. Во дворе не было ни одного заключенного. Обычно на тюремном дворе уже с раннего утра бодро машут метлами те, кому доверено следить за чистотой и порядком, а в пищеблоке вовсю орудуют заключенные – помощники повара. В воздухе ощущалось сильное скопление «электричества», вызванное чрезмерным для обычного тюремного утра присутствием охраны. Облаченые в защитные жилеты, они кучковались в разных концах двора. Напряжение чувствовалось даже в том, как охранники курили и разговаривали между собой.
   «Что-нибудь случилось?» – спросил доктор дежурного офицера.
   «Ничего особенного. Обычный плановый шмон».
   «Ну вот, – с досадой сказал себе Виталий Семенович, – день пошел насмарку».
   За время работы в тюрьме он уже не раз был свидетелем этих спонтанно-плановых обысков. В такие дни тюрьма «закрыта». Заключенные разведены и заперты по камерам. Нельзя допроситься, чтобы пациента привели в амбулаторию на анализ или на осмотр к врачу. По опыту Витебский знал, что все, что было возможно, дежурный фельдшер уже выполнил рано утром. Сегодня заключенного доставят в амбулаторию только в случае крайней необходимости, если его жизни будет грозить опасность. С одной стороны, неплохо получить такую неожиданную передышку. Можно заняться разбором накопившихся бумаг, привести в порядок медицинские карты хроников, проверить, кого нужно будет скоро направить на проверку «в центр», еще раз просмотреть ответы специалистов-консультантов, назначить повторные обследования и анализы. С другой стороны, больные, записанные на сегодняшний прием к Витебскому, не будут осмотрены, а значит завтра его ждет двойной наплыв пациетнов. Но делать нечего: не он решил проводить обыск, не в его власти было его отменить. Приходилось мириться с реальностью, и раз так получилось, постараться с максимальной пользой провести свободное от пациентов время.
   На скамейке напротив амбулатории сидел Марчевский. За долгие годы пребывания внутри этих стен он снискал немалое уважение персонала тюрьмы и пользовался неписанными привилегиями. В такой день ему единственному позволялось оставаться во дворе. Его камеру тоже обыскивали, но это, как правило, занимало у охраны совсем немного времени. Все давно привыкли к тому, что этот аккуратный, дисциплинированный заключенный никогда не пойдет на то, чтобы каким-нибудь глупым шагом ужесточить себе режим. Доктор Виталий, проходя мимо, поздоровался с Марчевским. Соломон Моисеевич оторвался от книги и вежливо ответил на приветствие.
   Спустя четверть часа, когда доктор Витебский уже начал разбирать почту, дверь открылась и в амбулаторию вошел Марчевский. Его повествование началось прямо с порога. Это выглядело, как продолжение разговора, которого на самом деле не было.
   «Вчера вечером я вспомнил, – сказал Соломон Моисеевич – что никогда не рассказывал Вам ничего о Флеке. А это был выдающийся ученый, интереснейший человек и обойти молчанием его личность было бы нечестно. Тем более, что мы с ним много лет были близкими друзьями».
   Когда Марчевский делился воспоминаниями о жизни, доктор Витебский ловил каждое слово, жалея, что в тот момент у него под рукой нет магнитофона. Вот и на этот раз, отодвинув в сторону бумаги, он весь обратился в слух:
   Людвиг родился 11 июля 1896 года. Пройдя принятый в 19 веке в Европе путь домашнего, а затем гимназического обучения, в 1914 году 18 летний юноша поступил на медицинский факультет Львовского университета. Свою научную карьеру по микробиологии молодой врач начал ассистентом у известного в те годы во всей Европе ученого-микробиолога профессора Рудольфа Вайгеля. (Профессору Вайгелю принадлежит честь открытия вакцины от сыпного тифа). Это плодотворное научное содружество в стенах Львовского университета продолжалось до 1923 года, когда доктор Флек женился. Его подругой жизни стала девица Эрнестина Вальдман, некрасивая, капризная и малопривлекательная особа. Вскоре после женитьбы доктор Флек открыл во Львове частную бактериологическую лабораторию. Из этого напрашивается логичная гипотеза, что молодой ученый женился не на девице Вальдман, а на ее деньгах. Можно по-обывательски осудить такой факт «шкурничества». А можно взглянуть на это и по-иному: 27-летний ученый поставил интересы науки выше личного счастья. (Где здесь истина, а где обывательская сплетня, судить не нам. Да сегодня это уже и не важно).
В 1927 году доктор Флек перебрался в Вену, которая до войны считалась научной столицей Европы. Параллельно с работой в лаборатории, Людвиг стал постоянно посещать философский кружок. Не имея формального образования в этой области, Людвиг Флек, тем не менее, в 1927 году публикует свою первую философскую статью, а через два года выходит в свет его первая международная публикация по философии. Работы были написаны по-польски и посвящены философским аспектам медицины. Людвиг Флек считается основоположником философии медицины.
   От увлечения философией его деятельность в микробиологии, вирусологии и паразитологии нисколько не пострадала. Между 1929 и 1935 годами из-под пера врача и философа Людвига Флека вышло более 30-ти научных работ по микробиологии, серологии и философии. Доцент кафедры микробиологии Львовского университета с 1939 года, он вместе с другими евреями в 1941 году попал в Львовское гетто.
Но даже в такой экстремальной ситуации проще физически уничтожить ученого, чем заставить его мозг прекратить думать и творить. Мозг ученого живет сам по себе, абстрагируясь от окружающей среды, выдвигает гипотезы и ищет научно обоснованные ответы. Хорошо, когда под рукой лаборатория, в которой можно подтвердить или опровергнуть выдвинутую теорию. Когда же такой возможности нет, приходится импровизировать».
   Марчевский замолчал. Чувствовалось, что этот длинный монолог утомил его.
   «Если бы мы сейчас беседовали у меня в кабинете, – сказал Соломон Моисеевич, – я мог бы показать Вам его книги, изданные в довоенной Европе. Основная часть работ вышла на немецком языке. Большинство подарено мне лично Людвигом Флеком с дарственной надписью. Эти книги – почти самое ценное из всего, что есть у меня в библиотеке. Но дело не в этом. Я ведь рассказываю Вам о Флеке».
   «Находясь в гетто, ученый не прекратил свои научные изыскания. Здесь он начал готовить вакцину от сыпного тифа, используя для этого мочу больных сыпняком. О том, что результаты работ были успешными, можно судить по тому, что немцы затребовали для своих нужд изготовленную таким, скажем прямо, неординарным методом, вакцину. Но профессор Флек отказался передать нацистам плод своих изысканий. Свой отказ ученый мотивировал тем, что вакцина изготовлена из мочи евреев, следовательно, неприемлема для представителей «высшей», арийской расы.
   Против такого довода возразить было нечего. Но наказать ученого за такую строптивость и непочтительность следовало. И Людвиг Флек оказался в Освенциме. Здесь ему чудом удалось выжить. Вскоре Флек был переведен нацистами в Бухенвальд.
И в этом лагере Флеку удалось избежать смерти. В 50-м блоке концлагеря нацисты организовали вирусологическую лабораторию, в которой доктор Флек был назначен руководителем группы. Вместе с немецкими врачами и врачом-поляком он продолжил трудиться над созданием вакцины от сыпного тифа. В связи с тяжелыми антисанитарными условиями в годы войны сыпняк был бичом как солдат, так и мирного населения, поэтому нацисты пристально следили за результатами работы этой группы ученых. Разработанные в этой лаборатории вакцины уходили в Институт Пастера. Нацисты же получали в аналогичных упаковках чистую воду.
В 1945 году Людвиг Флек вернулся в Польшу. Здесь он стал ректором медицинского факультета университета в освобожденной Любляне. Гневно звучала речь врача, ученого, бывшего узника нацистских концлагерей, гражданина освобожденной Польши на Нюрнбергском процессе. Людвиг Флек рассказывал миру правду о медицинских экспериментах, которые проводили нацисты над людьми, свидетелем которых был сам. В 1950-55 годах профессор Людвиг Флек заведовал кафедрой микробиологии и иммунологии вначале в люблианском, а затем в варшавском университетах. За эти годы к его профессорскому званию добавился титул действительного члена и члена президиума Академии Наук Польши. За 10 лет (с 1946 по 1956 год) профессором Флеком было сделано 80 научных публикаций по медицине.
   К сожалению, дни этого большого ученого были сочтены. В 1956 году у Флека было обнаружено злокачественное заболевание крови: лимфома Хочкина. Сегодня люди, страдающие этим заболеванием, находятся под постоянным наблюдением гематологов и получают эффективное лечение. Это позволяет им, несмотря на болезнь, десятилетиями вести нормальный образ жизни. В послевоенные годы медицина еще не обладала тем арсеналом методов ранней диагностики болезни, а фармацевтическая промышленность – сегодняшними лекарствами. Для Людвига Флека начался обратный отсчет времени.
   В 1957 году ученый перебирается из Польши в Израиль. Несмотря на болезнь, он ни на минуту не прекращает своей философской деятельности и работы ученого-экспериментатора в сфере иммунологии и микробиологии в иерусалимском университете. Параллельно с университетской кафедрой Людвиг Флек осуществляет руководство экспериментальной лабораторией научно-исследовательского института в Нес-Ционе. Последняя работа по философии «Кризис науки» была написана Флеком в 1960 году.
   Как ни странно, не старый смертельный недуг свел его в могилу. Людвиг Флек скоропостижно скончался от острого инфаркта 5 июня 1961 года. Этому великому ученому было тогда 65 лет».
   В тюремной амбулатории было тихо. Телефон, который в обычные дни беспрерывно трезвонил, сегодня лишился голоса. Со двора через плотно прикрытую стальную дверь доносился глухой шум. Это охранники переходили из блока в блок, продолжая обыск. Марчевский умокл. Он долго сидел с опущенной головой. Казалось, он не видел и не слышал ничего, что происходило вокруг. Доктор Витебский тоже не нарушал молчания. Виталий Семенович не хотел мешать коллеге предаваться воспоминаниям о близком ему человеке.
   «Никто в мире никогда не оспаривал заслуг Людвига Флека в микробиологии, иммунологии и вирусологии», – справившись с наплывшими воспоминаниями, вновь заговорил Соломон Моисеевич. – Его же работы в области философии медицины долгие годы пылились где-то на задворках мировой философии. Маститые философы с мировым именем удивленно вскидывали брови и пожимали плечами, когда речь заходила о Людвиге Флеке как о философе. Лишь людям, близко знавшим Флека при жизни, была известна эта сторона его таланта. Только в 1977 году философские работы Флека впервые пробились на свет из казематов книгохранилищ, а сам он получил мировое признание как философ. Сегодня Людвиг Флек считается классиком философии науки.
   Потребовалось 20 лет, чтобы созвать первый международный коллоквиум по философии Флека. Эта научная конференция состоялась в Гамбурге в 1981 году. В ней приняли участие два советских философа, ученые-философы из Польши, Англии и Израиля. Я тоже был приглашен принять участие, но отказался», – сказал Марчевский.
   «Я хоть и ученый, но не философ», – объяснил он Виталию Семеновичу причину своего отказа.
   «В конце - концов пришлось уступить личной просьбе ректора Гамбургского университета. Этот уважаемый муж науки считал, что на таком конгрессе обязательно должен присутствовать человек, который на протяжении многих лет был близким другом Людвига Флека. На 2002-й год в Берлине запланирована выставка памяти Флека-философа. Чем больше лет проходит со дня смерти Людвига Флека, тем живее в мире интерес к его философским работам. Параллельно ведется подготовка к конгрессу, посвященному медико - философским аспектам деятельности Флека. Если доживу – поеду. Но не председателем, а почетным гостем, – сказал в заключение рассказчик. – Быть президентом такого конгресса я уже не в состоянии: слишком стар, болен, устаю быстро. Да и с памятью стало хуже, чем раньше».
   «Дай Бог нам всем такую память на 9-ом десятке», – подумал про себя доктор Витебский.

                *    *   *