В предпоследние и особенно в последние годы своей жизни (речь идёт о конце девяностых годов прошлого века) Евгений Иванович сильно страдал от дефицита общения даже с близкими друзьями. Всё реже и реже стали приходить к нему письма и телеграммы из других городов и весей, из редколлегий ведущих журналов, издательств. А ведь ещё совсем недавно почтовый ящик писателя был перегружен письмами, телеграммами, другими видами корреспонденции. Иногда приходилось ходить в почтовое отделение, чтобы получить огромную кипу посланий. Все реже и реже стали заходить в гости курские писатели. Евгений Иванович иной раз даже попрекал нас: « Вы там будто сговорились…».
Доставалось и мне: «Ты, Ваня, хотя бы когда позвонил. Неужели трудно снять трубку?».
Что там говорить, упрёк справедливый. После моего переезда в Курчатов (я был назначен собственным корреспондентом «Курской правды» по юго-западным районам Курской области) звонить Евгению Ивановичу приходилось не часто. Тому были свои причины. Когда жил в посёлке Золотухино, сделать это было куда проще – сообщить где и какая ловится рыба, спросить, когда намечается поездка писателя к нам в район на рыбалку. После переезда в Курчатов моё общение с Евгением Ивановичем на рыбацкой тропе стало редким. Очень мало здесь таких уловистых мест, как в Золотухинском районе. Да и чаще стал болеть Евгений Иванович. Родные оберегали его от посещений и звонков. К тому же не хотелось звонить по пустякам, отрывать писателя от работы. Последнее обстоятельство было, пожалуй, самым серьёзным. Может быть, он работает над новой повестью или рассказом, а я мешаю сосредоточиться. Или, не дай Бог, у него началось очередное обострение язвенной болезни и писателю явно не до разговоров.
Оказывается, не только меня одного тревожила и волновала боязнь поднять телефонную трубку и позвонить в Курск. Близкий друг Евгения Ивановича, фронтовик, писатель Пётр Георгиевич Сальников тоже получил однажды нагоняй от Носова. Вот что на этот счёт в своём письме ответил ему Пётр Георгиевич: «Женя, сразу хочется развеять твоё «неудовольствие» моим молчанием. Ради Бога, ничего такого, что могло бы поколебать мою привязанность к тебе, а значит, и память о тебе. Тут, мой друг, броня! И никакой, даже «подкалиберный», не возьмёт. Моё молчание, видимо, происходит от моей мнимой опасливости сбить тебя со строки, с мысли и т. д. Я знаю, как безбожно грабят твоё время, благо, ты щедрый и безотказный человек… И я считаю за грех великий участвовать в этом грабеже даже своими письмами. Я думаю даже, чем больше я буду писать сам, так же, как Астафьеву, тем меньше мне, да и другим, достанется читать «Затесей» и слушать звон «луговой овсяницы». Что-то не допишу в литературе, от этого печали у людей не добавится. А ты – это уже недород в нашем русском поле. А кто этому будет рад? Я и так предостаточно терзаю тебя, втянув в орбиту передряг моей судьбы, за что чувствую себя в неоплатном долгу перед тобой и Богом. И прости меня, дорогой друг… Ещё раз тебе моё самое сердечное спасибо за твоё участие и заботу. Мне этого не забыть до гроба…».
Пётр Георгиевич будто подслушал мои мысли, чётко и недвусмысленно написал о том, над чем я сам не раз задумывался: не хотелось отнимать у Евгения Ивановича даже минуты его рабочего времени за писательским «станком». Я и так у него забрал не минуты и даже не часы, а дни, когда он правил мою «Повесть о продналоге». Вслед за Петром Георгиевичем хочется повторить его слова, высказанные в письме: «Ещё раз тебе моё сердечное спасибо за твоё участие и заботу. Мне этого не забыть до гроба…».
А ведь он и без нас с Петром Георгиевичем и десятками других «молчунов» был до предела загружен работой. В письме к замечательному русскому писателю Василию Ивановичу Белову, опубликованному в пятом томе собрания сочинений Е.И. Носова, писатель поведал с нескрываемой горечью: «Как живу. Семьдесят процентов времени уходит на прочтение чужих рукописей, на всякое меценатство, в котором я не волен, само собой так получается: шлют и шлют всякие сочинения, и вот, читай. Так что на свою работу, на себя, на то, чтобы быть самим собой и распоряжаться своим временем, ничего не остаётся. От этого жестоко страдаю морально и мучаюсь уже годами. Разве это жизнь?».
Казнил и до сих пор казню себя за то, что лишний раз не снял телефонную трубку и не позвонил. В то же время не хотелось продлевать мучения писателя, длившиеся, по его словам, годами. Я поступал так, как подсказывала совесть. Одно дело поздравить старшего друга и наставника с выходом в свет очередной книги или, скажем, с юбилейной датой, порадоваться за него, что я и делал, другое - по пустякам, лишь бы отметиться…