К домашним животным, особенно к гусям, собакам и лошадям, отношение у Евгения Ивановича было доверительно-ласковым, даже порой трепетным, словно к близким друзьям и родственникам. В детстве, да и в пору ранней юности, будущий писатель ходил с родным дедушкой Алексеем в ночное, мог запрячь и распрячь лошадь, починить сбрую, промчать галопом к кромке горизонта и, потрясенный его неоглядной ширью, возвращался назад к дедушке в надежде, что тот не откажет покататься на лошади завтра и послезавтра. Уедет мальчишка далеко-далеко, дальше вчерашнего, вместе с конём переплывёт батюшку - Сейм, и, скрывшись за частокольной чащобой леса, проскачет ещё неизвестные пока места и, боясь заблудиться, взбудораженный ездой и неохватной ширью, возвратится назад. Вот и в повести Носова «Усвятские шлемоносцы» каждая изображенная им лошадь – незаурядное существо.
Хороши, неповторимы «портреты» любимцев Касьяна, уходящего на фронт. Каждая лошадка со своим неповторимым характером и родословной: какая и откуда родом, какой масти, каких кровей. «За время своего конюхования привязался он ко многим лошадям, иных выходил с сосунковой поры, иные выдурились почище Даньки. Мечталось даже завести донцов, подбивал на это Прошку-председателя, но тот, узнав, сколько стоит чистокровная матка, замахал обеими руками, отвернул нос: «За такие деньги два трактора можно купить…».
Лично меня тронул образ «старика» Кречета, созданный в повести писателя, своеобразная, по-носовски глубокая эпитафия коню-труженику, доживающему, быть может, последние месяцы, а то и считанные деньки.
- Узнал, а? Узна-ал! - растроганно выговаривал Касьян, увидев, как рванулась к нему лошадь.
Конь, положив голову на Касьяново плечо, слушал, водя ушами, и эта доверчивая тяжесть была приятна и радостна Касьяну…».
Написано без толики надуманности, так, что кажется: прощается с лошадьми вовсе не Касьян-шлемоносец, а сам писатель:
- А я, вишь, ухожу. Война, браток, война! Негожее дело затеялось. Сена не напасли, овес вон подчистили…
И далее на одном дыхании, с какой-то оторопью читаем: «Мерин потянулся к хлебу, но сразу не взял, а долго нюхал, тонко играл, вздрагивая ноздрями, вдыхая острый ржаной запах, и лишь потом робко, стеснительно, как бы не веря, – не по чести, - заперебирал по горбушке губами, ловчась откусить истёртыми до дёсен негодными резцами… Худо твоё дело. Кабы не война, дак может ещё б пожил промеж других. А то вишь, война…».
Раньше я уже писал в эссе «Данька, Варя, Кречет и другие» о Касьяновых лошадях, не буду повторяться. Расскажу о другой привязанности писателя, свидетелем которой я был. Речь пойдёт о собаке Жакане. Собаке не литературной, а настоящей, жившей в его квартире. Застал я её при посещениях писателя уже в старческом возрасте: хвост, вернее сказать, его обрубок, Жакан держал не на отлёте, «не на зрелый манер», он как бы сам сознавал свой физический недостаток, да особо и не обращал внимания на такую ущербность, не те годы, когда много чего хотелось: похвастать им перед другими собаками или перед такой же, как и он, бойкой самкой, по-джельтменски обнюхать её, а потом вместе скакать наперегонки, неизвестно куда и зачем. Физический изъян однако же не повлиял на его привязанность к хозяину, с годами она не только не ослабла, а наоборот, росла и крепла. Жакан частенько в угоду хозяину приносил в спальню писателя туфли или сапоги, смотря по погоде, в охотку лапой сам открывал дверь. На прогулках далеко не убегал, сразу же отзывался на зов, должно быть, сознавал, что за непослушание и опрометчивость в другой раз на прогулку могут и не взять.
Но иной раз Евгению Ивановичу было не до прогулок. Поездки в Москву на пленумы и съезды Союза писателей РСФР в качестве секретаря правления, на заседания редколлегий толстых литературных журналов, членом которых он был, лежание в стационарах больниц по несколько дней, выбивали писателя из привычной колеи. Обострение болезни у него случалось часто. Вот как о своём состоянии и поведении Жакана пишет сам Носов.
«…в мою комнату вошла собака. Нездоровилось, я лежал на диване и услышал её по стуку когтей о паркет. Собака долго смотрела на меня тёмными, с терновой просинью глазами, я же прикрыл веки и нарочно задышал глубже, ленясь вставать, чтобы идти с ней на улицу. Она ещё сколько-то понаблюдала за моим лицом, наконец, поверила и, сокрушённо вздохнув, отошла прочь. Скучающе обойдя помещение и обнюхав моё пустое кресло у письменного стола, она остановилась посредине комнаты и уставилась в окно. А там беспечно, с ликующим визгом носились стрижи, и была такая безмятежно полуденная синь, такая воля! И пёс изваянно стоял и стоял, глядел и глядел в безоблачный полдень, охваченный какой-то своей горестной думкой, вроде «А жизнь проходит».
Отношения у меня с Жаканом с самого начала сложились не сказать, чтоб сердечные – до этого не доходило, а вполне дружеские. Он никогда не повышал на меня голос, хотя каждый раз лаял, встречая первым на пороге квартиры писателя. Когда я нажимал на кнопку звонка, он бежал к двери и как бы спрашивал, кто там. Голос собаки был беззлобно добродушным. И убедившись, кто там у двери, переставал лаять, обнюхивал меня, а заодно и авоську, если она была в руках, слегка помахивал хвостом и вёл в квартиру. Иногда пёс на несколько минут отлучался из кабинета по каким-то своим собачьим делам то ли на кухню, где супруга писателя Валентина Родионовна жарила картошку, то ли ещё куда, и снова возвращался, ложился рядом с диваном писателя, молча прислушиваясь к нашему разговору. А когда в кабинете Носова собирались его близкие друзья в застолье, Жакан забирался под стол и не упускал случая отведать снеди, надеялся, что-нибудь да перепадёт.
Правда, надежда у него была только на меня. Я незаметно от присутствующих отщипывал от котлеты или от куриной шейки кусочек и угощал им собаку. Бывало, что перепадало и колечко колбасы.
Такие подношения Жакан принимал с благодарностью, о том я догадывался по его постукиванию о пол обрубком хвоста. В то же время он намекал, что не против и новых подношений.
После вот таких застолий с участием близких друзей Евгения Ивановича, я не раз пытался погладить собаку по спине, но Жакан решительно противился. Порывался даже куснуть меня. После двух-трёх таких попыток я отказался от своих намерений. Ну и характерец! В то же время на мою просьбу «Жакан, дай лапу», отзывался охотно, хотя и не надолго: дескать, знай меру, мол, не привык к телячьим нежностям.
Надо сказать, что и после нашего застолья он не уходил из кабинета писателя, забирался под стол и молча слушал наши разговоры о житье-бытье: рыбалке, где, в каких местах был каждый из нас и что выудил, о состоянии современной литературной критики, новинках литературы. Нередко темой разговора была Библия, житие Христа и его апостолов. Евгений Иванович и частенько присутствовавший на таких посиделках курский художник, близкий друг Носова Михаил Степанович Шорохов, содержание этого святого писания знали отлично. Помнится, Евгений Иванович осуждал,- уже не помню, речь шла о Старом или Новом завете,- похождения какого-то иудейского царя, связанные с прелюбодействием его с близкими родственниками.
Вот при таких затяжных посиделках в кабинете было сильно накурено, дым висел, образно говоря, коромыслом, вешай хоть несколько топоров – не упадут, форточка уже не справлялась со своими «обязанностями», и тогда Жакан не выдерживал, убегал в прихожую.
Оказывается, не один я был близко знаком с Жаканом. Друг Евгения Ивановича, писатель Алексей Чуйков, будучи в гостях у него, как и я, тоже признавался в дружбе с собакой и был с ней накоротке, подкармливал Жакана. В письме к Носову, датированном 28 ноября 1973 года, он писал: «Кланяюсь всем твоим домочадцам, пожми за меня лапу Жакану. Скажи ему, что я его люблю и хочу с ним встретиться еще не раз».
Надо сказать, что такие отношения складывались у собаки не со всяким гостем писателя. Сам Евгений Иванович не любил слащаво-приторных славословий в свой адрес, похлопываний по плечу тех, кто против его воли набивался в друзья-товарищи, кто добивался похвалы своих не шибко грамотных даже с точки зрения орфографии писаний. Помню, как при очередной встрече писатель одну за другой бросал в урну, будто хлам, рукописи никчёмных, по его мнению, произведений. Всё возмущался: « Всё пишут и пишут…».
Однажды я был свидетелем отлупного разговора Евгения Ивановича с приехавшим из Москвы в командировку от журнала «Огонёк» поэтом Александром Говоровым. В тот день вместе с известным курским поэтом Николаем Юрьевичем Корнеевым был в гостях у Носова. Мы сидели за столом, Корнеев читал свои новые стихи, а мы слушали. Были они ёмкими, глубокими, с философским подтекстом – о фронтовых буднях. И вот слышим стук в дверь.
- Ваня, посмотри, кто там,- попросил меня Евгений Иванович.
С Говоровым я не был лично знаком, хотя его фамилия в Курске была у начинающих поэтов на слуху.
- Проходите,- поздоровавшись я пригласил Говорова в дом: Евгений Иванович, подумал я, крепко порадуется такому гостю их Москвы.
Моё предложение, это я сразу почувствовал, Говорову не понравилось, он был даже огорчён, что такого важного гостя из Москвы встретил какой-то мальчишка – не по рангу, гость попросил о себе доложить лично Евгению Ивановичу. Однако Носов, сославшись на занятость, не поспешил на крыльцо, снова послал меня к Говорову. В чём дело, не пойму. Почему явно избегает встречи Носов? Минут пять Говоров мялся на крыльце и, не дождавшись хозяина, шагнул на порог.
Буквально с самого начала встречи разговор между ними не заладился. Евгений Иванович с ходу отверг предложение Говорова оказать содействие в публикации его новых произведений в «Огоньке». Не согласился Носов и с утверждением гостя о том, что «огоньковцы», как и вся советская литература, продолжают традиции Максима Горького, тогда как эта литература уже давно переросла эти самые традиции.
Дело шло к развязке: у Евгения Ивановича «зачесались» кулаки, чувствовалось , что он их вот-вот пустит в ход. Александр рванул к выходу, не оглядываясь, побежал по улице.
Спустя какое-то время, я обнаружил на диване забытую гостем фуражку.
- Догони его и отдай, а то скажет – прикарманил,- обратился ко мне Носов. Говорова я обнаружил аж на трамвайной остановке, у кинотеатра «Прометей».
Тема «Человек – собака, «Собака – человек» в творчестве писателя занимает видное место. Им даже написан великолепный рассказ «Жаних», главным героем которого является беспородный пёсик Жучок, пребывавший ещё в подростковом возрасте.
Каждая собака, изображенная в произведениях Евгения Ивановича, не похожа одна на другую. Они разные, как по возрасту, так и по «жизненному опыту» с индивидуальным, только ей присущим характером. Все они высветлены писателем с особой нежностью, словом, по-носовски ёмким, незаёмным, нет среди его четвероногих друзей злюк и кусак.
Трогательны сцены проводов усвятских мужиков на войну в повести писателя «Усвятские шлемоносцы». Крепко запоминаются строки о «полугодовалом, волчьей масти» кобельке, который был ещё плоский, большелапый, с никак не встающим на зрелый манер левым ухом. Пёсик оказался среди провожаемых на войну мужиков, он никак не мог отыскать в толпе своего хозяина или свою хозяйку. «Кобелёк, - пишет Евгений Иванович, - долго глядел на уходящую колонну, потом вдруг сорвался, нагнал и, робея и присаживаясь, то, обнадёжив себя какой-то догадкой, опять догонял и озабоченно продирался подступившими к дороге овсами. Время от времени он привставал зайцем на задних лапах и проглядывал отряд с переменчивой тоской и надеждой в жёлтых сиротских глазах.
- Иди домой, милый,- крикнул ему Матюха, - Нету тут никого твоих.
Однако кобелёк, несмотря на доказательство Матюхи, продолжает автор, «долго ещё шуршал овсами, выбегал позади на дорогу и в поджарой стойке тянул носом взбитую пыль…».
Автор повести не сообщил нам ни клички собаки, ни имени её хозяина, да в этом и особой-то нужды не было. Через пронзённое горем сердце пса автор передал всю трагедийность момента, связанного с началом войны. Вот ведь как, даже пёс почувствовал что-то неладное в этих молчаливо-угрюмых проводах и их многолюдстве.
Мне несказанно повезло. Знакомство и дружба с Евгением Ивановичем на протяжении почти сорока лет способствовала тому, что и я стал помаленьку писать о флоре и фауне родной курщины, о братьях наших меньших. Теперь у меня есть своя рыбачья, пускай пока не тропа, а лишь тропка, свои жаворонки и зимородки, лещёвые поклёвки, своя луговая овсяница, свои жеребята. Вдвойне радостно, что эту тропку проложил для меня сам Евгений Иванович. На ней, надо же, им замечены мои любимцы – перистый ковыль с подмаренником, мой «Жеребёнок» у которого «и голосок по-детски тонок, и шерсть не мята на боках». Он пока « на сбрую смотрит равнодушно, что надевается на мать, во всём он матери послушен, легко за матерью бежать, бежать то медленно, то рысью, пока в упряжку не зовут. Он в жизни многое осмыслит, когда на спину ляжет кнут».
- Молодец,- похвалил Евгений Иванович. – Вот так и пиши.
К этому удивительному миру природы, наполненному запахом трав, – один подмаренник чего стоит, лещёвым поклёвкам, братьям нашим меньшим привела меня именно носовская тропа, которая до сих пор хранит для меня немало тайн.