По-моему, никто из современных прозаиков не писал с такой сердечной теплотой о лошадях, как Евгений Иванович в сцене прощания Касьяна перед уходом на фронт в повести "Усвятские шлемоносцы". При чтении повести создаётся впечатление, что сам Носов всю жизнь провёл на конюшне, холил и воспитывал косюток с младенческо-сосункового возраста и до поры, когда приходит старческая немощь.
Не будь этой сцены, горевого переживания Касьяна – уходит-то он надолго, быть может, навсегда, и образ самого Касьяна был бы обеднён, не возвышен до шлемоносной высоты. Написано так, что сразу же запоминаешь, какого размера надевался хомут на шею Вари ("самый большой во всех Усвятах…"), чья спина в потёртостях и прогнулась, кому из коней уже некуда забить гвозди на копыта, потому как на них уже не осталось "живого" места, которая из косюток тягловая, а которая пригожа под седло.
Будто не о лошади, а о человеке рассказывает Евгений Иванович о любимой кобыле Касьяна: "В табуне, что в колоде, есть и козыри, есть и шестёрки – всякие, но Данька шла по особой статье: своя лошадь. Четвёртое лето дотаптывает его Данька… Правда, росточком так и не вышла и даже вроде как ниже стала, оттого, что раздалась задом, разломилась повдоль сытой спины, - от былого, конечно, ничего не осталось, но масть и теперь красит – видная лошадь!"
А вот как опоэтизирован образ другой любимицы Касьяна: "неожиданно кто-то поддел его в спину, и Касьян увидел Варю, тянувшуюся к нему из соседнего стойла. Отросшая порыжелая чёлка рассыпалась по её шоколадной морде с белой пролысиной… Под её боком толкался такой же шоколадный и тоже с белым переносьем сосунок".
К старику Кречету у Касьяна отношение особое, сердечное, как к близкому другу – великому труженику, у которого доси не просыхает хомут. Его "тёмное прошлое", как утверждает Прошка-председатель, даже в самой малости не портит "биографию" коня. Если и было в его "метриках" никем не зафиксированное "темное пятно", то мерин вполне искупил свою вину, горбяча на колхоз, возглавляемый Прошкой. Да и что зазорного в том, что если даже Кречет служил у беляков? Быть может, его седок, как и дедушко Селиван, был отмечен Георгиевским крестом в первую мировую. С Прошкой-председателем ведь можно и поспорить: быть может, на нём восседал и красный командир. Лошади ведь всё равно, кому служить, лишь бы без особой надобности не опускали на спину не в меру осерженный кнут.
Сколько вожжей и хомутов поизносил до непотребной ветхости, сколько выблестил и истончил удил, ни сам конь, ни даже Касьян, не припомнят. Теперь вот почти что списан со счёта, отработался… Уже двуколку с установленной на ней бочкой для подвоза воды на ферму еле-еле сдвигает с места. Отпрукались, отпонукались, отнокались.
- Да, братка, не станут тебя больше держать, - с горечью молвит Касьян, прощаясь с мерином. – Хватит, скажут. Что поделаешь? Не до тебя теперь. Не помогальщик ты больше. Рази тем токмо подсобишь, что шкуру отдашь на солдатские ремни… Так что ешь. Последний твой хлебушко. Не увидимся больше…
Касьян поддавал ладонью, помогал Кречету взять остро растопыренные корки, сминал кулаком потуже мякиш, уже не замечая за словами, сколько раз ломал от ковриги.
И будто сознавая близкий свой конец, Кречет "положив голову на Касьяново плечо, слушал, водил ушами, и эта доверчивая тяжесть была приятна и радостна Касьяну", дескать, ничего не поделаешь, всему приходит конец. Даже войне, раскаты которой скоро докатятся до Усвят…
Судьба Касьяновых косюток Евгением Ивановичем в повести почти предрешена: Варю с дитём на войну "не возьмут, не должны бы взять, так что тут останешься, а вот Ласточку с Вегой, Ясеня, к примеру, - тех подберут. Дак и Пчёлку, само собой. Пчёлку, ясное дело, под седло, под командира…"
А не случится ли так, что Пчёлка окажется под седлом другого командира – немецкого, который вместе с другими, как и он вояками, будет топтать сапогами усвятскую землю? Успеют ли нашенские провести мобилизацию на фронт Касьяновых лошадей? Кто знает, как поведёт себя Пчёлка при виде немца с осерженным кнутом в руках, она ведь может и зашибить насмерть его ещё далеко не изношенными копытами. А может и куснуть зубами за дерзко-непочитательное отношение к её особе, привыкшей к иному к себе обращению.