(Перечитывая Е.И. Носова)
Казалось бы, куда ещё ласковей можно наречь Селивана из повести Евгения Ивановича Носова "Усвятские шлемоносцы" для обозначения его возраста, назови его дедком, дедулей или дедушкой, ан нет, оказывается, есть такое слово, которое не встретишь ни у одного современного (да только ли современного!) писателя, - как это – дедушко! Читая начальную страницу о нём, ещё не ведая, кто он, что за человек, какого рода-племени, память цепко ухватится за это слово, и ты скоро про себя отметишь, что не случайно введён этот образ в ткань повести, густо населённую персонажами усвятских мужиков и баб.
Де-е-душ-ко! Всего восемь буковок, но каких! Даже если прочитать это слово наоборот, то и от такого варианта прочтения – о к ш у д е д – повеет приятно-шутливой загадочностью и этаким лёгким юморком. От каждой буковки, даже от двойной жестковатой на слух буквы "Д", смягчённой шептуче-ласковой "Ш", потягивает теплом и ещё чем-то до боли родным и близким. Закругляющая слово буква "О" как бы откатилась на некоторое расстояние, однако же, не теряя с ним кровной связи, усиливает его песенно-былинный настрой, как бы подбадривает остальные на доверительный разговор, так и выпархивает изо рта…
Поначалу мы видим снисходительные мужицкие взгляды на Селивана, на его жиденькую бородёнку, лысину с торчащими из неё былками волос, похожими на былки ковыля, дескать, о чём может поведать им этот старик в своём холостяцком жилье, которое было "неметеное, с усохшим цветком на подоконнике". А вот поди ж ты, пришли…
Мужики, как какую-нибудь диковинку, ранее не виданную, разглядывали Георгиевский крест Селивана, пока не ведая, за какие заслуги он получен, призадумались, запереглядывались. Старик, считай, живет рядом, простецкий, свой в доску, ну кто мог бы подумать, что он вдосталь когда-то навоевался и с япошками, и с немцами в первую мировую, за что получил Георгиевский крест.
Ну а самому Селивану с высоты своего почтенного возраста мужики увиделись "серыми горшками перед обжигом". "Никому из них ещё не дано было знать, кто выйдет из этого огня прокалённым до звона, а кто при первом же полыме треснет до самого донца…"
Доверие к Селивану, к его словам, поступкам и иным делам ничуть не убавится, когда он, разломав надвое старинную книгу, украшенную замысловатыми буквицами, прочитает по слогам смысл мужицких имён согласно толкованию древнегреческих мудрецов.
- Ну дак а ты ж кто таков, дедко Селиван? – блестя глазами, поинтересовался Лёха. – Интересно!
- А про меня тут, робятки, нехорошо.
- Не-е, давай уж читай. Ежели про всех, то и про себя давай.
- Оно про меня хоть и нехорошо, а тоже верно сказано, - легко засмеялся дедушко Селиван. – Леший я. Лесной мохнарь.
- Ох ты! Это как же так?
- А вот эдак – лешачий я Селиван. В книге так истолковано.
Но этот самый "лешак" признаётся, что и он бы надел шлем, коль, согласно писания, как и собравшиеся в его избе, тоже шлемоносец.
- Хучь я и леший, - говорит дедушко, - изгой непутёвый, да на своей же земле. А чево? Учить меня строю не надобно, опять же ружейному артикулу. Этова я доси не забыл, могу хучь сичас показать…
Голова Селивана – настоящий кладезь народной мудрости. Речь его пересыпана пословицами и поговорками, шутками-прибаутками: "Было б запечье, будут и тараканы", "От отца-матери и то дети разные", "Не надо нам хоромного стекла, лишь бы водочка текла", "Огонь с соломой всё равно не уживётся", "Не те слёзы, што на рать, а те, шо опосля", "Али голова в кустах, али грудь в крестах", "Гибали мы дугу ветлову, согнём и вязовую", "Свята та сторона, где пупок резан"…
Селиван не сулит уходящим завтра на войну мужикам лёгкой жизни, как тот заезжий лектор, дескать, мы того самого немца шапками закидаем, обойдёмся малой кровью, но и подбадривает:
- Э-э, ребятки, негоже наперёд робеть! Поначалу оно завсегда: не сам гром стращает, а страховит неприятельский барабан. А уж коли загремит взаправду, то за громом и барабана не слыхать. Сколько кампаний перебывало – усвятцы во все хаживали и николь сраму домой не приносили. Вам-то уже не упомнить, а я ещё старых дедов захватил, которые в Севастополе побывали и на турок сподабливались.
С чувством горестного раздумья, уронив голову на подставленную ладонь, перечитывал последние страницы книги.
Перед глазами снова и снова маячил курган, над которым "всё кружил и кружил, забытый всеми, курганный орёл, похожий на распростёртую рубаху". Меня не покидало предчувствие: скоро, очень скоро, может быть, уже завтра или послезавтра, над Усвятами, над другими, как и эта деревенька, уже не на недосягаемой высоте, а над головами самих усвятовце, содрогая давно прошедшие стадию молочковой спелости овсы, замаячат другие стервятники. Дедушко Селиван выгонит в ночное Касьяновых коней и, прислушиваясь к их гуду, с содроганием отметит: стервятники полетели не с востока на запад, а с запада на восток, как раз в ту сторону, откуда на днях ушла "главная армия".
Вот и остались Усвяты с нескошенными хлебами с промелькивающим меж их заматеревшими былками пёсиком, с ещё не отголосившими бабами с мальцами на руках и с взрослеющим подростом, который через год-другой война подберёт, с отягчённым старостью и недугами Селиваном, дедушко теперь уже вместо Касьяна будет гонять в ночное лошадей. А ещё привиделась такая картина: ближе к осенним холодам дедушко окончательно покинет свой обветшалый домишко и переселится на конюшню, в хомутную, поближе, как и он сам, немощному Кречету, где будет в горестном раздумье доживать оставшиеся до кончины месяцы, а, быть может, и дни. Утром обнаружит его скрюченное тело, скорее всего, Пашка - Гыга. Вскинет в знак печали над давно нечесаной головой своё деревянное ружьишко и, потатакав, имитируя выстрелы, отдаст старику последние почести.