По завершению учёбы в Уральском Политехническом Институте в конце июня 1986 года, как состоявшемуся инженеру, мне был положен месячный отпуск, необходимый для восстановления печени, серьёзно пострадавшей при пятидневном беспробудном обмывании тех самых заветных синих корочек. Первого же августа, в соответствии с трудовым законодательством СССР, молодому специалисту необходимо было приступить к практической реализации навыков, приобретённых за время пятилетнего пребывания в almamater. Таким как умению лазать ночью по простыням в места компактного проживания студенток, кататься в тазиках по лестницам, «ершить» с похмелюги, биться, а после брататься, с «паяльниками» (студентами радиофака), и прочим остро необходимым инженерно-техническому работнику, вещам.
Существовала традиция – при последнем выходе из общежития механико-машиностроительного факультета, вчерашние студенты орали строчку из одной старой и не очень популярной советской песни. Нравоучительный текст шлягера задушевно повествовал о недавно женившемся молодом человеке, подтянувшим опосля свадьбы молодую жену на родительскую жилплощадь, и переставшим после квартирного уплотнения оказывать знаки внимания родной матери. Ну а выкрикиваемая нами строчка звучала следующим образом: «Целовал я её, уходя на работу». Словосочетание «на работу» оралось выпускниками с особенным надрывом, после чего необходимо было облобызать распахнутые двери общежития.
Именно в момент поцелуя дерматиновой поверхности, несмотря на благодушное состояние недавно опохмелившегося человека, я и вкурил, что, увы-увы, но моя относительно безмятежная, пятилетняя студенческая жизнь подошла к своему завершению. Безмятежная, не смотря на большое количество не сданных вовремя зачётов, экзаменов, курсовых проектов и их последующие пересдачи. Не смотря на многочисленные пропуски лекций, практик и семинаров, и их последующие отработки. Не смотря на два приказа об отчислении из института моей персоны за поведение не совместимое с моральным обликом студента и комсомольца и последующие восстановления. Всё это, разумеется, требовало временных затрат и значительных нервных усилий. Но всё-таки, особенно на четвёртом и пятом курсах, жизнь была достаточно привольной. Мы уже уверенно могли позволить себе прогулять первую (если хотелось поспать) или последнюю (если хотелось куда-нибудь пойти) пары. Да что пары, в принципе можно было пропустить полный учебный день. Да, что день. После зимних каникул на четвёртом курсе, мы с моим одногруппником Саней Карнауховым, заработав денег на погрузочно – разгрузочных вагонных работах, маханули на неделю в Москву, нимало не задумавшись, что учёба уже началась. И ничего! Отделались строгими выговорами, коих за пять лет обучения у меня накопилось во множестве, и сданными, двумя по двести на каждого, граммами крови, покрывавшими шестнадцать часов пропусков.
И хоть и не первого августа, но во второй половине сентября (напоследок сгоняв в стройотряд, а потом прогуляв с трудом заработанное на сочинском побережье), я таки прибыл в заводоуправление производственного объединения «Уралтрансмаш». Представ перед очами заместителя директора по кадрам, я доложил, что хоть и с некоторым опозданием, но вновь испечённый инженер – конструктор готов приступить к выполнению трудовых обязанностей, в соответствии с полученной специальностью. Ласково пожурив меня за несвоевременный выход, он по производственному открыто сообщил, что предприятие в настоящий момент не испытывает потребности в инженерном персонале. Звучала та фраза, несколько короче. Если привести её дословно, но, всё же соблюдая политкорректность, то до моего сведения было доведено, что: «На заводе сейчас и на сугубо мужской орган инженеры не нужны». Одновременно порадовавшись, что моё присутствие не востребовано именно в данном месте, я несколько озадачился своим дальнейшим трудоустройством. А посему и задал весьма логичный вопрос о том, зачем же меня распределили на предприятие, обладающее полным комплектом работников умственного труда? Ответ был вновь по производственному короток и сообщал, что знает об этом лишь всё тот же упомянутый выше орган.
Не стану врать и сообщать, что я был сильно огорчён предполагаемой отсрочкой начала трудовой деятельности. Но меня моментально опустили на землю. Выяснилось, что заводу остро необходимы «мастера». Руководители младшего звена на производстве. Данная должность, согласно штатного расписания, предполагала высшее образование, коим я и располагал с недавнего времени. А посему и мои робкие возражения на тему «нас этому не учили», были решительно пресечены. Привычным начальственным рокотком до моего сведения было доведено, что поработать конструктором я ещё успею. Что лицо, не нюхнувшее «настоящего производства», не может считаться и настоящим инженером. Что всё заводское руководство, вплоть до директора (о себе он скромно умолчал), начинали свою трудовую деятельность именно с мастеров. «И вообще, коль скоро тебя сюда распределили, так и работай где указано, и не «мужской орган» размахивать здесь своим дипломом!».
Вновь не стану лжесвидетельствовать и сообщать, что я с детства мечтал работать именно конструктором, несмотря на стопроцентную инженерную прослойку своей семьи (мама, папа и старший брат). Что я мечтал проектировать различные механизмы и агрегаты, упиваясь в процессе вычерчивания их предполагаемой безупречной работой. Кстати, подобные человеческие особи действительно существуют, и я имел честь (слово честь употреблено здесь безо всякого сарказма) учиться с ними в одной группе. Я же на механический факультет политехнического института, попал благодаря уникальному стечению обстоятельств, и благодаря ещё более уникальным обстоятельствам тот институт всё же закончил. Но надобно сказать, что на старших курсах, когда закончились ненавистные «общие» предметы: высшая математика, физика, сопромат и т.д., мне действительно понравилась моя будущая специальность.
Во время прохождения двухмесячной «рабочей» практики на должности слесаря-ремонтника в литейном цехе «завода - заводов» Уралмаше, я даже был в некоей степени заворожен работой самых различных механизмов. Знаю, знаю, что являюсь весьма впечатлительным человеком. И весьма возможно, что меня бы также заворожило собирание минералов, поступи я учиться в горный институт, отслеживание многочисленного потомства мух дрозофил на биофаке университета или масса возможностей упечь человека на казённые хлеба, обучайся я в юридической академии. Но вынужден признать, что порой налаженные, а порой доломанные нашей ремонтной бригадой транспортирующие, поднимающие, отрезающие, штампующие, кующие, разливающие и прочие агрегаты, таки произвели впечатление на мою поэтическую натуру. А посему, по окончании института, я не то, чтобы мечтал, но всё же видел себя стоящим за кульманом в конструкторском отделе завода, облаченным в пиджак при непременном галстуке. Но делать было нечего. В то время слово «работа» имело ещё несколько иное значение, нежели имеет сейчас. Наши мамы и папы, выросшие во времена культа личности, когда пренебрежительное отношение к своим трудовым обязанностям было весьма и весьма чревато, успели привить и нам «любовь» к трудовому процессу во благо процветания страны победившего социализма.
Для продолжения повествования необходимо сделать небольшое производственное отступление. Объединение «Уралтрансмаш» выпускало тогда и выпускает ныне самоходные артиллерийские установки («САУ»), систем «Гвоздика» и «Мста». Кстати, это сейчас, я столь свободно сообщаю о выпускаемой нашим заводом продукции. В то время, всё было намно-о-ого секретнее. Перед тем как в первый раз пересечь «ту заводскую проходную», сотрудником «первого отдела» (знающие и опытные люди, безусловно, помнят, чего это были за отделы с номером партбилета Владимира Ильича) мне было доведено, что единственной и неповторимой продукцией, сходящей с производственных стапелей, являются сугубо мирные гусеничные вездеходы. Фотографии данных средств передвижения, занимали главенствующее местоположение на стенах отдела кадров, а модели вездеходов, стояли в приемных директора и главного инженера.
Не стану врать и сообщу, что, напечатав данные строки, я на всякий случай залез на сайт некогда родного предприятия, дабы убедиться, что информация о заводской специализации на самом деле давно рассекречена и доступна для всеобщего просмотра. Видимо плакаты «Товарищ, будь бдителен», либо «Всегда знай, что говоришь и никогда не говори всё что знаешь» уже не покинут сознание людей моего поколения.
Да, так вот, цех № 215, куда я был направлен трудиться, выпускал коробки передач тех самых самоходных артиллерийских «вездеходов». Технически неподготовленным людям сообщу, что коробка передач представляет собой кучу разнокалиберных шестерней и подшипников, нанизанных на валы наподобие мяса на шампурах, и упакованных внутрь алюминиевого корпуса. Указанный корпус являлся наиболее сложной в изготовлении деталью коробки передач, и поэтому, оправдывая свою постоянную «везучесть», я и был направлен исполнять трудовую повинность именно на участок по их изготовлению. Ещё один мой, весьма тяжкий, «крест» заключался в том, что без корпуса совершенно немыслимо было начать сборку всей коробки. Попробуйте представить дом без стен, пассажиров, летящих в креслах самолета без наличия фюзеляжа, либо Жириновского вне Государственной Думы. Как в сказке про Золушку, жильцы незамедлительно превратятся в бомжей, пассажиры в тела, подчиняющиеся законам всемирного тяготения, и даже боюсь предположить, во что трансформируется осиротевшее здание на Охотном Ряду. «И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ». Так и со сборкой коробок. Даже если на сборочном участке отсутствовал самый большой шампур с самолучшими и толстомясыми кусками, сиречь главный вал, процесс бы пошёл. Можно было начинать монтировать на корпус различные крышки, устанавливать шпильки, закреплять тяги и т.п. Подчёркиваю – на корпус! Допускалось понаделать впрок таких полуфабрикатов и терпеливо ждать готовности недостающих комплектующих, понимая, что вы существенно ускорили срок сдачи. Начинать же сборку без стен, фюзеляжа и мойщика обуви в водах Индийского океана было решительно невозможно. Поэтому, остановка выдачи продукции моим участком, незамедлительно приводила к всеобщему коллапсу уже в цеховом масштабе. Рабочие участка сборки, счастливо улыбаясь, садились «забивать козла», а на меня рушились громы и молнии местного, а позже и заводского калибра. Упоминание разнополых гениталий, а также процесса их единения, зашкаливало и многократно превышало употребление всех остальных слов, занесённых в орфографический словарь.
План выпуска «Гвоздик» и «Мстов» (или «Мстей»?) был достаточно велик. Ежемесячно, таясь от врагов, тёмной ночной порой через заводские ворота на полигон вывозилось шестьдесят новеньких, укутанных брезентом, «изделий». С той же месячной регулярностью на завод возвращались из войск порядка десяти машин, выкатавших срок службы, а посему требовавших капитального ремонта. Бэушные самоходки именовались на заводском жаргоне «старухами». «Старухи» разбирались на крупные узлы, которые в свою очередь, демонтировались на составляющие и комплектующие, заменяемые в случае износа. Баба вновь становилась ягодкой и направлялась обратно крепить нерушимый щит обороны социалистического лагеря. Также, в любом уважающем себя артиллерийском подразделении, должен был присутствовать лёгонький запасец основных агрегатов, в случае необходимости быстро монтируемых на «изделие». Коробка передач, безусловно, попадала под классификацию «агрегатов основных», а посему план выпуска нашего цеха включал в себя и эти неприкаянные коробки, отправляемые в вооруженные силы в одиночестве, в деревянных ящиках, не установленные под защиту надёжной брони. Словом, в месяц необходимо было отдать не греша восемьдесят приспособлений, необходимых для переключения скоростей «гусеничного вездехода».«План – закон, выполнение – обязанность, перевыполнение – честь», гласил плакат, размещённый над моим рабочим местом. Наглядная агитация демонстрировала мужественного рабочего, разодетого как новогодняя ёлка в коричневые ботинки, синий комбинезон, зелёную рубашку и оранжевую каску. При этом разноцветный пролетарий бескультурно тыкал пальцем в лицо незадачливому созерцателю.
До двадцати четырёх часов тридцать первого, либо тридцатого числа, в зависимости от продолжительности месяца, необходимо было заклеймить (в смысле поставить клеймо приёмки, а не навеки проклясть) последний корпус. В качестве бонуса нам предоставлялась ночь на первое. Но в восемь часов утра вновь наступившего месяца, подписанные документы о сдаче необходимо было предоставить в ПДБ (планово - диспетчерское бюро). Не выполнение плана было чревато. Тебя вновь клеймили (в этом случае как раз проклинали) и нецензурно поносили (попрошу правильно ставить ударение) все вышестоящие руководители. И пёс с ним с клеймением. К этому я привык достаточно быстро, и поговорка «клейма некуда ставить» подходила ко мне по всем параметрам. Главным было то, что невыполнение плана лишало рабочий коллектив весьма существенной премии. Дабы не ругаться с вверенным мне подразделением, а также не подвергать опасности и своё финансовое благополучие, я проводил последние два – три дня каждого месяца на заводе, практически не выходя «на волю». Впрочем, как и все мои коллеги по руководству иными участками нашего цеха.
Так случилось и в последний день февраля 1987 года. В три часа ночи с зимы на весну, последняя коробка была собрана, обкатана на стенде и принята «заказчиком» в звании майора артиллерийских войск. Цеховое начальство, рабочие и принимающая военная сторона разбрелись по родным пенатам, и в огромном цехе осталось шестеро «мастеров». Идти домой не было никакого смысла, т.к. в восемь часов утра необходимо было предъявить соответствующие документы, о том, что наши подразделения с честью выполнили месячное производственное задание. Премия была выцарапана, следующие пару дней по заводской традиции были выходными, а посему и настроение соответствовало. Несмотря на то, что мы имели существенные различия в возрасте, семейном положении, партийной принадлежности, национальности и прочем, мысль, одновременно пришедшая к нам в головы, оказалась абсолютно идентичной. Закавыка состояла в том, что мы находились на территории оборонного предприятия, а на дворе стоял «сухой» 1987 год.
Лицам, начавшим употреблять алкоголь после 1991 года, не понять насколько твёрдой валютой являлась «бутылка» во времена пропаганды трезвого образа. Доллар и евро должны скорбеть от зависти, слушая рассказы о том, как можно было в ту пору сконвертировать пятьсот заветных миллилитров. Водкой (коньяком, самогоном, в зависимости от местности и испрашиваемых товаров или услуг) измерялось буквально всё. Попутно народ осваивал доселе непригодные к употреблению спиртосодержащие технические и парфюмерные жидкости, а также «гнал» и «ставил». Каюсь, я тоже «ставил» наливки методом «привет Горбачёву», восхваляя и превознося родителей, много лет запасливо не выбрасывавших из кладовки, вконец засахарившиеся банки с различнейшим вареньем. Достать «казёнку» даже днём представлялось архисложной задачей (количество и качество мордобоя в километровых очередях поражало воображение), не говоря уже про ночную пору. Но согласно теории бородатого учителя пролетариата всех стран, спрос завсегда должен разродиться предложением. Нелёгкую функцию удовлетворения ночных страждущих, за скромную двойную плату, взяли на себя водители таксомоторов. Необходимо было лишь дождаться заветного «зелёного глаза», стоя на ночной улице, поднять руку, а при приближении машины щёлкнуть себя пальцем по подбородку. Грамотный водитель понимал, что ночная поездка вас не заинтересует, и даже не открывая дверь, принимал через окно червонец и выдавал, не разделявшему линии партии и правительства лицу, заветный сосуд. Посему, непосредственно проблема покупки, хоть и была не такой простой, как ныне, когда процесс похода за поллитром превратился в скучную и банальную процедуру, но всё же вполне решаемой. Сложность представляла задача покинуть и проникнуть вновь на территорию режимного завода.
С той ночи прошло, увы, немало лет. За истекший период я успел потрудиться и побывать на значительном количестве секретных объектов. В «закрытых» в ту пору Севастополе и Кронштадте, в воинских частях, на других оборонных предприятиях, на нефтяных и газовых месторождениях, и ещё в ряде иных особо охраняемых мест. И надобно сказать, что при сближении с представителями коренного населения или трудового коллектива, неизменно выяснялось, что на любую подобную территорию существовала не зарастающая, как к памятнику кудрявому классику, народная тропа. Ну а если кто-то воображает себе, что «где-то там наверху» имеются суперобъекты, просочиться на которые не сможет даже непрерывно молодеющий Джеймс Бонд, сообщу, что хорошо знаком с Иваном Ивановым (имя и фамилия не изменены ни полраза), тянувшим армейскую лямку в начале восьмидесятых в кремлёвском полку. Так вот, особым шиком у дембелей считалась прогулка через Красную Площадь за водкой в ГУМ, причём с непременным входом и выходом через центровые Спасские ворота. Чего уж тогда говорить про какие-то оборонные предприятия?! Несложно догадаться, что чаще всего те тропы использовались для хищения казённого имущества. Ни разу не застав себя самого за подобным занятием (спасибо папе-маминому воспитанию, а порою стыренные в офисе шариковые ручки не в счёт), сообщу, что я пробирался нелегальными ходами по четырём причинам:
1. Из любознательности: Севастополь и Кронштадт
2. Из-за нехватки женского внимания: Еланские военные лагеря
3. От скуки: походы на рыбалку или за грибами во время многомесячных вахтовых пребываний на закрытых территориях посреди тундры либо на берегу Северного Ледовитого.
4. Промысел алкоголя: текущая история.
Пройденные мною «тропы» были весьма разнообразны. От тривиального перелаза через невысокое заградительное препятствие, до пересечения военизированного КПП по чужим документам с моим вклеенным образом. Количеством исходы также разнились. От одиночных до массовых, хоть и не дотягивавших до бегства евреев из Египта, но порой весьма многолюдных. Я имею в виду «самоход» из упомянутых Еланских военных лагерей на танцы в близлежащую деревню Маханово. В запрещённом мероприятии приняли участие порядка пятидесяти человек. По глупости, я, и ещё трое быстроногих и желающих поплясать в женском обществе курсантов, вырвались далеко вперёд. И нам таки успели основательно начистить рыльце в местном клубе, до прибытия основных, жаждущих большой, но чистой любви, сил.
Территория объединения «Уралтрансмаш» также охранялась значительно лучше, нежели, допустим, садоводческое товарищество. Два ряда параллельных высоченных заборов, как и положено поверху были украшены живописным орнаментом из колючей проволоки. Межзаборное пространство, шириной в пару метров, было отдано на откуп сторожевым собакам системы овчарка, наматывающим круги в деревянном коридоре. На равном удалении друг от друга по периметру располагались столбы, увенчанные фонарями, для беспрепятственного осмотра заводских рубежей ночною порой. Словом,
На замке моя граница
Как бы ни ломился враг
Пограничник словно птица
Зорко зырит что не так.
Данное четверостишье я написал, будучи в командировке на Западной Украине, в артиллерийском полку, дислоцированном вблизи границы с братской Чехословакией. В ту командировку я был направлен разгневанным начальством по весьма пустяковому поводу - на только что прибывшей «в войска» новёхонькой самоходке незамедлительно склинило коробку. Огребя привычных словосочетаний (поломка, ясное дело, случилась по вине моего участка), я с огромной радостью на десять дней убыл с поднадоевшего предприятия по маршруту Свердловск – Львов – Ужгород. В свободное от ремонта время, я успел осмотреть эти два чудных украинских города, а также вдоволь откушать, дефицитного в ту пору, чешского пива. В воинской части я проживал в общежитии для холостых офицеров, с некоторыми из которых быстро познакомился по причине обоюдной вечерней скуки. За стаканом виноградной водки, сугубо местного производства и разлива, вновь испечённый знакомый - молодой старший лейтенант, и пожаловался мне на полное отсутствие поэтического таланта. Талант был остро необходим ему для нанесения рифмованного текста на давно нарисованный, и требуемый начальством, плакат. На плакате, местным художником срочной службы, был вырисован бомжевато-похмельного вида пограничник, оглядывающий близлежащие Карпаты посредством бинокля. Незамедлительно сваяв указанное стихотворение, я уже на следующий день испытал чувство гордости, увидев его выведенным крупным шрифтом рядом с зелёнофуражечным бойцом. Правда слово «зырит» было заменено на «смотрит», но я не стал качать авторские права и придираться к подобным мелочам.
Да, так вот, «народная тропа» на нашу производственную территорию являла собой следующее инженерное сооружение. В глухом и заброшенном заводском углу, за подстанцией, куда редко ступала нога или заглядывало око, на внутреннем заборе была оторвана, и аккуратно насажена обратно на гвозди, достаточно широкая доска. Сняв указанный пиломатериал, необходимо было сначала засунуть голову в образовавшийся проём и убедиться в отсутствии собачьего поголовья. После чего нарушитель пересекал первую преграду. По неписаному кодексу расхитителя социалистической собственности, необходимо было поставить доску на место. Делалось это по двум причинам. Во-первых, тайный ход мог быть замечен и ликвидирован ретивым двуногим охранником, а во-вторых, четвероногие сторожа получали возможность существенно расширить границы ареала обитания, и беспрепятственно наносить урон филейным частям подвернувшегося пролетариата. Далее следовало, с максимально возможной скоростью, пройти метров десять по воспетой Высоцким «нейтральной полосе». На второй, внешней преграде, чьей-то заботливой рукой были набиты уходящие вверх горизонтальные брусочки в количестве пяти – шести штук, образуя весьма удобную лестницу. Надо ли говорить, что видимо той же рукой и с той же заботой, колючая проволока поверху забора была перекушена, а сам забор вплотную стыковался с крышами капитальных гаражей, находившихся уже вне заводской территории. Словом, как некогда писал Булгаков, «накрыто было чисто и умело», а дальнейший маршрут сложности не представлял.
Подробнейшее, описание этого тернистого пути, с видимым знанием дела, было доведено до моего сведения старослужащими коллегами. После открытия дискуссии на извечную тему «кому бежать за водкой», незамедлительно выяснилось, что я являюсь самым молодым из всех жаждущих алкоголя руководителей участков. Меньшинство, в моём лице, было вынуждено подчиниться подавляющему большинству, несмотря на робкие, и поднятые на всеобщий смех, попытки сообщить о своей хронической «везучести». Посему, снабжённый денежными средствами на «килограмм белого», я вышел из уютного цеха в темноту и вьюгу февральско–мартовской ночи. Благополучно преодолев первый этап, в виде отрывания доски, я дисциплинированно, как первоклассник перед дорогой, несколько раз прокрутил головой в обе стороны, добиваясь максимально возможного угла поворота. Фонарный столб располагался непосредственно надо мной, а посему я мог разглядеть метров двадцать свободного от собак пространства, далее же начиналась весьма тревожащая меня темнота. Но отступать было немыслимо, заветные брусочки просматривались, призывно уходя вверх, и я решительно вступил на нейтральную полосу.
Несколько лет спустя, мне свезло побывать в своей первой серьёзной автомобильной аварии. Двигавшийся по обледенелой февральской Башкирии гружёный КАМАЗ, с моей персоной на пассажирском сидении, понесло на спуске, принеся точнёхонько в зелёный воинский «Урал». В момент стыковки детищ автопрома Набережных Челнов и Миасса я мирно спал. И поначалу был разбужен не болью от сломанного колена и многочисленных порезов, а от звона осыпающегося стекла и скрежета рвущегося металла. «Сколько минуло лет, сколько дней…», но до настоящего времени стоит мне услышать нечто подобное, как по моим кожным покровам проходит вполне реальный морозец с незамедлительным высыпанием «мурашек». Так произошло и в ту ночь, когда я впервые услышал, и незамедлительно запомнил, характерный шорох когтистых лап, быстро перемещающихся по твёрдому насту. «Дятел, подумал Штирлиц». «Собака», смекнул и я, не уступив именитому разведчику.
Не желая отбирать лавров у честнейшего барона Мюнхгаузена, всё же заявляю, что все последующие события являются «правдой, одной только правдой и ничем кроме правды».
Я никогда не был суперменом, не умел, как следует драться (хоть и не уклонялся в молодости от этого неблаговидного занятия) и не ходил в секции единоборств. А посему моя последующая реакция была совершенно спонтанной, а не каким-то спланированным защитным действием. Успев повернуться лицом к набегающей стороне, я зачем-то согнул ноги в коленях и широко развёл руки в стороны. Подобный порядок действий проделывают счастливые отцы, когда к ним несутся соскучившиеся дети. Отцом в ту пору, насколько мне известно, я ещё не стал, счастлив в сложившейся ситуации не был ни полраза, и, пожалуй, что никто не скучал по моей персоне в три часа ночи. Поэтому я нисколько не удивился, разглядев, что бежит ко мне отнюдь не радостно хохочущий ребёнок. Как я уже сообщал, на страже заводских рубежей стояли овчарки. Слабо разбираясь в собачьих породах, сообщу, что, по моему мнению, это был их некий подвид, условно названный мною «овчарка укороченная». Представьте себе типичный восточно-европейский образец, и мысленно (тьфу-тьфу, не дай Бог вживую) выпилите у него из корпуса сантиметров этак двадцать и отсеките по десять сантиметров от каждой лапы. Именно таким созданием я и был незамедлительно атакован.
Безо всякого лая, что было, кстати, особенно страшно, усечённый овчар сиганул передними лапами мне на грудь, а «евонная морда» при этом «ткнулась мне в харю». Впоследствии, общаясь с людьми так или иначе имевшим отношение к дрессировке служебных собак, я проведал, что подобным приёмом сторожевой пёс валит нарушителя на землю, а после угрожающе стоит с раззявленной пастью над его горлом до прибытия людского подкрепления. Но в этот раз овчарке не повезло. Мой дежурный вес составлял тогда, составляет ныне, и, увы, видимо будет составлять в ближайшем будущем, ровнёхонько сто одиннадцать килограмм. Покачнувшись и устояв на ногах, я инстинктивно убрал голову в сторону, правой рукой вцепился в собачий загривок, левой схватил её за шерсть чуть выше хвоста и крепко прижал пса к себе. Лица, обладающие богатым воображением, смогут представить образовавшуюся скульптурную композицию, весьма напоминающую знаменитую статую могучего Геракла в противоборстве с немейским львом, вскорости удавленным им посредством разрывания пасти. Собачья голова улеглась ко мне на плечо и незамедлительно залаяла, по телу заскребли четыре упирающиеся лапы, а я изо всех сил прижимал пса к себе, инстинктивно понимая, что отпускать его в сложившейся ситуации нельзя ни в коем случае. Действительно, будучи предоставленным собственной участи, четвероногий охранник, как мне кажется, не стал бы повторно пытаться сбить меня с ног, а тривиально начал бы их обгладывать. Щёлканье огромных зубов в опасной близости от левой ушной раковины, отчетливо слышимое, не смотря на оглушительный лай, не оставляло надежд на мировое соглашение с истцом. К большому счастью, я не успел установить на место снятую с гвоздей доску, а посему, ещё толком не успев решить, что же мне делать дальше, со всей возможной скоростью поскакал обратно по направлению к цеху. Напомню, что на заводской территории, по случаю глухой и зимней ночной поры, полностью отсутствовало какое-либо перемещению человеческих особей, поэтому никто не крестился, пришёптывая: «свят, свят» и не проверял себя на склонность к галлюцинациям, завидев бегущего мужчину с отчаянно гавкающей собакой наперевес. Калитка в цех открывалась вовнутрь, и я сумел продавить её, не прибегая к помощи начинающих уставать рук.
В замкнутом помещении лай стал ещё более оглушительным, и несостоявшиеся собутыльники заблаговременно были оповещены о моём приближении. На столе, застеленном номерами заводской еженедельной газеты «Слава труду!», к этому времени уже нарезалась немудрёная закуска в виде соленых огурцов и домашнего сала, принесённых женатыми коллегами. Надо ли говорить, что Н. В. Гоголь был бы премного доволен последующей немой (если не считать истошного лая) сценой, прерванной начальником сборочного участка Толей Панченко, поинтересовавшимся принёс ли я водки. Покаявшись в её отсутствии, я со всей возможной скоростью доложил о своих слабеющих руках, чем незамедлительно спровоцировал начало оживлённой дискуссии на извечную российскую тему: «Что делать?». Поэтапно были предложены и отвергнуты варианты заматывания собачьей пасти изолентой, удушения проводом, оглушения доской и задабривания салом. Как часто случается в подобных ситуациях, никто не додумался попросту открыть калитку и, выкинув пса на волюшку, отсидеться в безопасном помещении. Между тем мои пальцы начинали разжиматься, собака, почувствовав слабинку, активно возобновила попытки расстыковки, я уже прикидывал расстояние до закусочного столика, планируя заскочить на него по выпуску пса из своих объятий, когда самый старший и самый опытный из нас, упомянутый Толя Панченко, поднял крышку ларя для использованной ветоши. Спасительное сооружение представляло из себя металлический ящик, с откидывающейся, на манер сундука, крышкой. Самым же важным было то, что его размеры позволяли разместить в нём тявкающую особь. Клятвенно обещая самому себе, что в будущем я ни-ког-да, ни-за-что и ни при каких обстоятельствах не пойду покупать ни-ка-ких спиртосодержащих напитков (невыполнимое обещание, само-собой, было нарушено тем же вечером), я перевалил косматое тело через край и наконец-то разжал пальцы. Увлекаемая, воспетой сэром Исааком, силой гравитации, собака буквально на секунду повалилась на промасленные тряпки, устилавшие дно ларя. К счастью, нам хватило и этой секунды.
Крышка была захлопнута подоспевшими коллегами, в пробой вставлена отвертка, ошарашенная очередной переменой местоположения овчарка наконец-то замолкла, а я начал более подробно рассказывать о своих злоключениях. Но закончить повествование мне не удалось, несмотря на его предельную краткость - напуганный темнотой и теснотой окружающей среды сторожевой пёс неожиданно громко и скорбно завыл. Моего скромного писательского таланта ни за что не хватит, чтобы хоть как-то описать звук, родившийся в недрах металлического короба. А посему я позволю себе процитировать горячо любимого в детстве, ещё одного английского сэра, по фамилии Конан-Дойл: «Я не знаю, с чем можно сравнить эти крики, раздававшиеся где-то совсем рядом с нашим лагерем, — мне не приходилось слышать ничего более страшного. Они раздирали воздух, словно паровозный свисток, не обладая ни чистотой, ни четкостью этого звука. Мы зажали уши, стараясь не слышать густых вибрирующих раскатов, полных беспредельного ужаса и муки. Нервы не выдерживали такого напряжения. Я весь покрылся холодным потом, сердце замерло у меня в груди. Казалось, все горести жизни, все ее неисчислимые страдания — все, в чем можно обвинить небеса, слилось воедино в этом страшном, мучительном крике».Где уж мне этак сказать про вибрирующие раскаты, да к тому же ещё и полные ужаса.
Дело было в том, что крышка ящика закрывалась неплотно, оставляя щели, начавшие непостижимым образом резонировать, вторя горестному завыванию. Не являясь большим поклонником фильмов – «ужастиков», всё же рискну предположить, что любой режиссёр, подвязывающийся на поприще создания картин про волков – оборотней, вурдалаков и иную ночную нечисть, пошаливающую при полной Луне, незамедлительно отвалил бы значительную сумму, услышав нечто подобное. Не тягаясь с сэром Артуром и не являясь поклонником штампованных фраз, всё же скажу, что кровь стыла не только в жилах, но и в артериях с капиллярами, волос, не ограничиваясь головой, вставал дыбом повсеместно, а холодный пот пробивал даже подмышками. Непроизвольно схватившись за руки, мы замерли вокруг ларя, наподобие детишек, водящих хоровод вокруг ёлки, когда очередная немая сцена была к счастью вновь нарушена.
Как выяснилось впоследствии, один из заводских пограничников, именуемых ВОХРовцами, вышел покурить из служебного помещения как раз в то время, когда я перемещался совместно с собакой по направлению к цеху. Услышав знакомый лай в неположенном месте, и сделав в результате этого логичный вывод о том, что овчарка каким-то образом покинула сторожевой пост, он кинулся на звук, призывно свистя и агукая на ходу. После моего проникновения в цех, не слыша более знакомого гавканья, добросовестный охранник ещё какое-то время побегав по заводской территории, решил осмотреть и производственные помещения. Описанный выше вой подсказал ему, что принятое им решение было абсолютно верным.
По-моему, я уже как-то излагал (увы-увы, но, не надеясь издать «нетленку», я особо не запоминаю, чего я там наваял в предыдущих шедеврах) свои размышления о влиянии многовекового употребления алкоголя на российские (в то время ещё советские) умы. Скажу лишь, что по моим многолетним наблюдениям, при любой нештатной ситуации, особенно в сельской местности, в самом начале разбирательств обязательно прозвучит вопрос о состоянии участников конфликта. Неважно, что это было: драка, ДТП, оживлённая политическая дискуссия, либо тривиально – громкие женские споры на завалинке. Вопрос о том, пьяны ли были подравшиеся, столкнувшиеся, поспорившие или повздорившие всенепременно возникнет в самом начале обсуждения происшествия. Надо сказать, что я также не являюсь исключением. Разбирая очередную коллизию, случившуюся на том или ином производственном участке вверенного мне строительного коллектива (поломка компрессора, нарушение правил охраны труда, отказ технадзора принять выполненные объёмы работ), я автоматически, и в первую очередь, интересуюсь, трезв ли был компрессорщик, монтажник либо представитель технического надзора. Как мне кажется, это некая генетическая память, вбитая в нас тысячами и тысячами происшествий, приключившихся на территории любимой отчизны в состоянии алкогольного опьянения либо постинтоксикационного синдрома.
Военизированный охранник также являлся продуктом сугубо отечественного производства. Тем более, что выявлять случаи употребления спиртных напитков на заводской территории входило в его прямые служебные обязанности. А посему, несмотря на громкий вой четвероногого подчинённого, он первым делом громко втянул тренированным носом окружающий воздух и внимательно осмотрел накрытый стол, уделив особое внимание двум пустым стаканам. Найдя на столе лишь тривиальную еду, увы, так и не превратившуюся в мировую закуску, в стаканах остатки чая, и не уловив «выхлопа» с «перегаром» в выдыхаемой нами углекислой смеси, он наконец-то обратился к ящику. Отвертка была выдернута, мы с максимальной компактностью сгрудились за его спиной, зачарованно наблюдая за поднимающейся крышкой. Люди старшего поколения, безусловно, помнят популярные ранее шкатулки - сюрпризы с выскакивающим на пружине чёртиком, поросёнком или волчишкой. Соответственно при выскакивании раздавался неприятственный хохоток, хрюканье или завывание, а незадачливый, любопытствующий «а чегой это там внутри?» субъект, в ужасе отбрасывал шкатулку в сторону. Нечто подобное произошло и в этот раз. Стоило крышке подняться на необходимую высоту, как собака буквально вылетела из ящика, подброшенная четырьмя ногами – пружинами. Возможно, несчастная укороченная овчарка страдала клаустрофобией, либо боялась темноты. Тут надобно сказать, что здание нашего цеха соединялось с «термичкой» (цехом термообработки шестерён), который, в свою очередь, переходил в цех по изготовлению ПМП (планетарных механизмов поворота), образуя общую производственную застройку длиною метров триста. Именно в термически - планетарном направлении, не переставая подвывать на ходу, и даже не взглянув в нашу сторону, унеслась незадачливая охранница заводских рубежей. Спустя несколько секунд за ней унёсся и остолбеневший поначалу хозяин, на ходу призывно выкрикивая забытую мной собачью кличку.
Что ещё можно добавить. За те полчаса, пока начальнику охраны доложили о случившемся, и он вкурил, что это не сон и не сказка, рассказанная на ночь сторожу доброй белочкой, мы успели договориться, чего нам собственно отвечать на предполагаемые многочисленные вопросы. Никакой более-менее правдивой истории мы придумать не успевали, а посему обратились к монологу незабвенного Семёна Семёновича Горбункова из «Бриллиантовой руки». «Шёл – споткнулся – упал – потерял сознание – очнулся – гипс – закрытый перелом». В нашем случае версия произошедшего звучала следующим образом: «Выполнили план – отпустили рабочих – сели поесть – в ларе завыла собака – прибежал охранник. Откудова там взялась собака – ни сном, ни духом не ведаем. Небось наше дело коробки передач выпускать, а ежели за всякой псиной следить, так и никакой премии не получишь». Изначально было понятно, что нам никто не поверит (и нам таки никто не поверил), но с другой стороны, состава преступления, если перейти на уголовно - процессуальный кодекс, не было никакого. Шестеро абсолютно трезвых инженерно-технических работников, невзирая на ночное время, честно выполнили производственный долг (между прочим в ущерб супружескому), после чего за стаканом чая обсуждали методы повышения производительности труда.
Конечно же, нас «кололи». Всех вместе и поодиночке. История быстро распространилась по заводской территории, и вскоре к опросам, проводимым службой «ВОХР», подключилось цеховое начальство, многочисленные любопытствующие сослуживцы, и даже, как мне кажется, сотрудники «первого отдела». По крайней мере, на одном из «допросов» присутствовал неизвестный мне и не представившийся «мужчина в штатском», периодически задававший уточняющие вопросы. Но мы стойко держались своей версии про закрытый перелом и без спросу наложенный гипс. Было ясно, что если правду о неудачном походе за водкой, узнает хоть один человек, не входивший в нашу «шестёрку», то она моментально станет известна всему производственному коллективу. Забыл сообщить, что за те полчаса, остававшиеся у нас до прихода опрашивающей стороны, мы успели поставить на место и накрепко приколотить снятую доску, а также коллективно истоптать одинокую цепочку моих следов. Таким образом, ни один самый дотошный Шерлок Холмс, не сумел бы обнаружить место выхода овчарки в открытый космос. Следить, стало быть, надо за своими собаками, а то скоро честному мастеру по заводу пройти невозможно будет.
С течением времени всё постепенно забылось. В цехе происходили менее яркие, но более актуальные события, и вскоре даже в нашей участковой курилке, расположенной за многошпиндельным сверлильным станком, мои подчинённые: токаря – фрезеровщики – сверловщики – долбежники – слесаря МСР – расточники и операторы станков с ЧПУ перестали пытать молодого мастера на предмет: «Расскажи. Распутной женщиной буду, на пассивное сексуальное меньшинство забожусь (следовал характерный щелчок ногтем по верхнему зубу, с последующим чирканьем по горлу) – никому не скажу!». Последнюю попытку выведать правду предпринял начальник цеха Евгений Николаевич Щедрин, подписывая моё заявление на увольнение по прошествии без малого пяти лет после описываемых событий. Но и там я сумел отвертеться, памятуя об обете молчания, хотя тот отказ дался мне тяжелее всего. Дело в том, что Евгений Николаевич принял самое деятельное участие в моём становлении как производственного руководителя. Поначалу, по моему приходу в цех после окончания института, он почём зря крыл заводское начальство, приславшее пацана – конструктора командовать сложнейшим участком. Но видя моё упрямство, усердие и желание «не подвести и не дрогнуть», вскорости стал настоящим отцом – командиром. Могущим накричать, подсказать, прикрыть, заставить, да, в конце концов, просто вовремя протянуть сигарету и пять минут поговорить на отвлечённые темы посреди бушующих производственных катаклизмов. Во многом благодаря его мудрому и нецензурному наставничеству, я ныне, с переменным успехом, руковожу строительным коллективом о трёхстах человеко–головах.
С завода же я уволился по причине нежданно рухнувшего «нерушимого союза». За одним разом совместно с СССР повалились Варшавский договор и социалистический лагерь, вследствие чего самоходные артиллерийские установки, в выпускаемом нами количестве, стали абсолютно не востребованы. Буквально за полгода план выпуска коробок передач снизился с солидной цифры шестьдесят изделий, до смехотворных пяти штук в месяц. Пропорционально снизилась и заработная плата. А я в тот момент особенно остро нуждался в денежных средствах. Через четыре месяца после свадьбы у моей жены было выявлено весьма тяжелое заболевание. Поглощённые личным счастьем мы вовремя не заметили тревожных симптомов, списывая всё на тривиальные простуды. Когда же суровая правда в виде точного диагноза показала своё лицо, выяснилось, что уповать на социалистические методы лечения в независимой России периода 90-х не приходится. В стране отсутствовали всяческие лекарства, наша медицина алчно переходила на платные рельсы, а за ослабевшей Машей необходимо было постоянно ухаживать. Врачебные термины прочно вошли в наш лексикон на ближайшие три года, но всё-таки мы сумели победить и эту невзгоду. До сегодняшнего дня я практически каждое утро мысленно желаю ей здоровья, несмотря на то, что мы весьма бурно расстались после пятнадцати лет совместной жизни. Сказались мои постоянные и длительные командировки в нефтеносные регионы нашей страны. Но это уже совсем другая история.