Издавна в народе бытует мнение: человек жив до тех пор, пока его помнят. Яркие, самобытные люди живут в памяти окружающих дольше. Совершившие героические деяния, гениальные открытия, выдающиеся поступки, сохраняются в людской памяти столетиями. Ординарные личности забываются сразу после похорон. Перебирая в памяти множество встретившихся мне на жизненном пути человеческих типажей, мне захотелось о некоторых из них написать. Все они были совершенно разными, но с некоторыми запоминающимися чертами характера, поведения, удивившими меня своими поступками.
БРАТЕЦ ЖОРА
Знаете, почему у опоссума хвост голый? Без единой шерстинки? Наверное, знаете, если читали в детстве сказки Дядюшки Римуса. Впрочем, дело не в хвосте братца опоссума, а в том, что у него патологическая страсть к сладким финикам, само собой, ворованным, боролась со страхом неизбежного возмездия. Оттого-то братец опоссум, поедая финики, приговаривал: «Еще один финик и удеру, еще один финик и удеру...».
Подобно братцу опоссуму, один мой знакомый доцент таскал себе на дачу сгоревшие электромоторы. Хоть они и были списанные, но подлежали сдаче в утиль, то есть, наличествовал элемент воровства. Сдается мне, что таская электромоторы, доцент приговаривал: «Еще один мотор и завяжу...».
На кой черт ему было столько электромоторов, похоже, он и сам не знал. Дача была забита ими от подвала до чердака. Стояли они на стеллажах, шкафах, подоконниках, столах, стульях, словом везде. Известно было, что доцент собственноручно перематывал сгоревшие обмотки, причем, вручную. Труд, конечно, адский, но Жоре, так звали доцента, он нравился. Говорил, что сам процесс перемотки с подсчетом витков его успокаивал. Почему бы и нет? Кто любит выпиливать лобзиком, кто вязать, собирать значки,марки, винные этикетки. Перечислить все - крайне сложно.В последнее время все повально подсели на интернет. А оный затягивает похуже наркотиков.
Мало ли у кого какое хобби. Коллеги подшучивали над Жорой, но, подначки его никак не задевали. С невозмутимым видом он пер на дачу очередной мотор, а они, как известно, тяжеленные страшно. Только с Жориной силой их было и таскать. Мужик был двухметрового роста, весом под полтора центнера, одним словом, не хилый.
Однажды, для каких-то хозяйских надобностей мне потребовался электромотор. В магазинах такие за наличный расчет не продавались и я прямиком направился на Жорину дачу. Зная о его коллекции, в успехе я не сомневался. Жора встретил меня без всякой радости, с трудом оторвавшись от своего увлекательного занятия - перемотки.
- Тебе какой? - хмуро спросил он.
- Ну, киловатта на полтора - два. Более мощный моя проводка не потянет.
Жора расчистил на верстаке маленький пятачок, снял с полки электромотор и подключил его к питанию. Лицо его изменилось, глаза перестали блуждать и уставились на вращающийся вал. Прошло пять, десять минут, Жора, не отрываясь, глядел на вал. Своим вращением он гипнотизировал его, как факир кобру. С большим трудом мне удалось оторвать его от этого зрелища. Когда Жорино лицо приняло осмысленное выражение, он мрачно изрек: «Не продается!». Уговоры не помогли, и я понял, что Жора ни за что не расстанется со своим детищем. Ни в виде подарка, ни за бутылку, ни за наличные. «Скопидом ты, братец Жора, - подумал я, - Добро бы использовал его, так ведь нет, все равно стоит. Все жадность твоя. Провидение тебя накажет за это, как и «братца опоссума».
Провидение не заставило себя ждать. Один из его любимцев замкнуло, потом загорелась проводка. Пытаясь ликвидировать пожар, Жора жестоко покалечился. С загоревшихся стеллажей моторы рушились, как бомбы. Несмотря на героические усилия Жоры, дача сгорела дотла. При встрече я выразил ему свое соболезнование.
- И ты туда же, - проворчал Жора. - Все сочувствуют, мол, дачу жаль, жаль коллекцию, какие убытки. Но ведь никто не спросил, Жора, а как тебе больно было?
Ответ меня сразил. Жора, точь-в-точь, повторил слова одного из героев маленького рассказа В. Пикуля. Посол Российской империи во Франции, князь и весьма богатый человек, явился на придворный раут в камзоле, сплошь обшитом золотом и бриллиантами. В павильоне, где проводился раут, случился пожар. Давя друг друга, придворные и гости ринулись к выходу.
Воспитанный князь стоял у входа, пропуская вперед всех дам. не забывая каждой кланяться. Людской водоворот, в конце концов, закрутил его и вынес из горящего павильона. Князь упал в снег, который зашипел под ним. охлаждая раскаленное золото и бриллианты. На следующий день князь принимал соболезнования по поводу погибшего камзола. Все это ему надоело, и он сказал секретарю примерно следующее:
- Дался им этот камзол. Хоть бы один спросил, Ванька, а как тебе больно было?
Само собой, князь был мужик самобытный. Но как до такой высоты поднялся Жора - мне не ведомо. Однако поднялся. Может, и жалел о своей даче и коллекции электромоторов, но больше всего его задело лицемерие коллег.
Вспомнил эту историю, когда хоронил братца Жору, умершего внезапно от инфаркта. Не знаю, есть ли на том свете электромоторы, но коли есть, Жора будет счастлив. Он их приведет в порядок, перемотает, если надо, и будет заворожено смотреть, как они крутятся. Благо, времени на это у него будет с избытком. И еще я подумал, что воровать сгоревшие движки ему теперь без надобности. Надо полагать, они там бесплатные. Будь моя воля, я бы и здесь, на земле, поставил ему вместо памятника электромотор.
ТРАВИЦКИЙ.
Не помню, как его звали. А познакомились мы в городе Байя, расположенном на юге Венгрии в 1974 году. Он был или начальником гидрологической станции на Дунае, или заведующим отделом: то есть, каким-то мелким боссом, которому подчинялся мой приятель, в гости к которому мы нагрянули. По-русски говорил прекрасно. Как и все венгры, окончившие Ленинградский Гидрометеорологический институт. Студентом я его не помнил, впрочем, как и он меня. Но, общая Alma mater мгновенно нас сблизила (. Конечно, в день приезда мы с приятелем изрядно напились. С утра же ему надо было попасть на работу. Я пошел вместе с ним за компанию.
Сопровождать приятеля я вызвался не только из дружеского расположения. Хотелось посмотреть, как работают мои коллеги за рубежом и что собой представляет венгерская гидрологическая станция. Я ведь и сам три года проработал начальником подобного заведения в Якутии. И, надо сказать, впечатление было весьма сильным.
Контора располагалась на первом этаже какого-то многоэтажного дома, занимая чуть ли не целое крыло. Контраст с Советскими станциями был разительный. Хорошая офисная мебель, мягкие кресла. На столах сотрудников масса оргтехники, часть из которой я вообще видел впервые. Почти у каждого на видном месте электронный калькулятор, которые в Союзе еще были в диковинку. Отличные немецкие пишущие машинки. Какие-то фирменные блокноты, скотч и прочее и прочее, о чем мы понятия не имели. На моей станции была только одна пишущая машинка - убитая в хлам "Украина", канцелярские счеты и заржавевший арифмометр "Феликс". Всё! Более нам ничего не полагалось.
Эта венгерская станция вела гидрологические наблюдения на Дунае. Причем к измерявшему расходы воды катеру сотрудников доставляли на автомашине "Волга". Если же подавалась к подъезду другая автомашина, привередливые венгры устраивали начальству скандал. Когда мы зашли в помещение свара была в самом разгаре Я же к своему катеру добирался пешком. И только зимой мне запрягали мохнатую казенную лошадку в сани с отапливаемой буржуйкой небольшой будочкой. Да уж, Европа - она и есть Европа.
Вот там, в конторе я и увидел впервые Травицкого, эффектно появившегося в офисе из своего кабинета гасить скандал (у меня на станции сроду не было кабинета). Тот не зря прожил пять лет в Советском общежитии. Он мгновенно понял, что абстинентный синдром имеет место быть и работник из моего приятеля просто никакой. Традиционный кофе для гостей явно был слабоват для поправки нашего здоровья. Поэтому, Травицкий мудро отправил нас домой, пообещав зайти, как только освободиться. И зашел через пару часов, нагруженный громадной сеткой пива и какой-то закусью. Посидели мы славно. Корпоратив, он есть корпоратив.
Вспомнили Ленинград, своих преподавателей, студенческие проделки. Я тут же выторговал у Травицкого пару свободных от посещения работы дней для приятеля, дабы он мог без помех показать нам местные достопримечательности. Собственно, осмотр Байи можно было провести за два - три часа. Городок небольшой с населением чуть больше 30 тысяч жителей и практически полным отсутствием исторических и архитектурных памятников. Поэтому Травицкий посоветовал провести это время на городском пляже (левый берег Дуная), поскольку погода стояла жаркая. Что мы с приятелем и сделали.
Сам песчаный пляж оказался отличным. Вода теплая, но мутная и грязная. Зря господин Штраус назвал эту реку прекрасной и голубой. Не смотря на это мы неплохо отдохнули. Испортило мне настроение только то, что на обратном пути с пляжа домой (ехать то всего минут 10), моя машина неожиданно заглохла. Причем прямо на центральной площади, полной нарядно одетых горожан. Я же не потрудился после купания надеть штаны и рулил к дому в плавках. Пришлось, подавляя ненормативную лексику, вылезать полуголым в центре городка, открывать капот и копаться в двигателе. Выглядело всё достаточно не презентабельно.
Вроде незначительное происшествие, навело меня на мысль, что из славного города Байя надо немедленно сматываться. Кроме пляжа и уже поднадоевшего местного пива никаких развлечений, положенных отпускнику, здесь не было.
Провожать нас Травицкий не пришел, несмотря на то, что твердо обещал. Приятель смотался на работу и быстро выяснил причину. Дело в том, что Травицкий, еще учась в Ленинграде, ухитрился жениться на натуральной монголке. Девица была членом сборной команды Монголии по волейболу. Рослая и мускулистая. С характером Хана Батыя, темпераментом дикой лошади (лягающаяся, кусающаяся, стающая на дыбы), к тому же страшно ревнивая, и неуравновешенная.
Дочь вольных монгольских степей, выросшая в юрте, не обременяла себя европейским этикетом, предпочитая привычные нравы кочевников. Более пяти лет живущая в Венгрии, не удосужилась выучить язык, даже на приемлемом бытовом уровне, общаясь с супругом на русском. После наших посиделок она встретила мужа хорошей затрещиной. Известно, с какой силой волейболистки гасят мячи. Этим отработанным ударом она загасила бедного интеллигентного Травицкого, наградив его огромным фингалом под глазом. Естественно, в таком виде он не мог появиться перед коллегами и оформил себе бюллетень. Вот вам и наглядный пример, к чему могут привести необдуманные порывы юности и экзотические браки.
АРКАДИЙ
Настоящего имени его я не помню. Уж больно коротким было наше знакомство. Условно буду называть его Аркадий. Интересный типаж русско-грузинских отношений. Таких людей мне встретилось немало. Один из них Саша Месх-ели с гордостью заявлял: Я грузин московского разлива. Аркадия же можно причислить к русским, тбилисского разлива. И познакомились мы в славном городе Тбилиси.
В те годы, одну из моих договорных тем, финансировало Грузинское Геологическое Управление - ГУ (Если быть точнее, это было 2-е ГУ подчинявшееся непосредственно Москве. Геологи советского времени меня поймут). И летать в Тбилиси с отчетами приходилось довольно часто. В ту командировку я решил не останавливаться у своих грузинских друзей, дабы поберечь печень. Думал, прилечу утром, сделаю все свои дела, а вечером улечу домой в Ленинград.
Не получилось. В разгар рабочего дня вдруг срочно созвали закрытое партийное собрание и все начальственные кабинеты опустели. Что так срочно обсуждалось на этом собрании мне не ведомо. И сколько времени они будут заседать, никто не знал. Проклиная все на свете, я бродил вокруг управления, поглядывая на часы. Рабочий день кончился, а мои бумажки так и не были подписаны. А это, между прочим, напрямую касалось моей зарплаты и зарплаты всей моей команды. Нарезая круги вокруг Управления, я ухитрился прозевать окончание партсобрания. Вся эта партийная публика с волшебной быстротой исчезла. В пустом конференц-зале я застал только одного средних лет гражданина, собиравшего в портфель какие-то бумажки. Он довольно демократично представился: Аркадий, парторг. Я назвал себя и сразу перешел к делу. Обрисовал ему ситуацию в которую попал и причину командировки. И посетовал, что мой отлет придется отложить, по крайней мере, на сутки, ибо не подписать бумаги ни отметить командировочное удостоверение просто нереально.
Спрашивается, как бы повел себя любой другой парторг хоть в Москве, хоть в Владивостоке? Однозначно посоветовал переночевать в гостинице, а утром продолжить беготню по кабинетам. В лучшем случае посодействовал с устройством ночлега в своей ведомственной ночлежке. Да и то вряд ли. По всей нашей необъятной Родины парторги и простых трудящихся характеризовались очень неприличными словами. А уж освобожденные... Так что никаких иллюзий относительно дальнейшего я не питал.
Однако, Аркадий поступил иначе. Он пригласил меня, совершенно незнакомого человека к себе домой, пообещав завтра решить все проблемы. Вот вам и примечательный жест русского человека тбилисского разлива. То, что он этнический русский у меня не вызывало сомнений. Об этом свидетельствовало и внешность и абсолютно чистая русская речь, без малейшего намека на грузинский акцент. Был еще целый ряд трудноуловимых признаков, которые я научился различать в сложном национальном колорите этой южной республики. А тбилисский разлив четко проявлялся в традиционном гостеприимстве и уважительном отношении к гостю. Что, кстати, напрочь, отсутствует у субъектов московского разлива и в этом заключается их кардинальное отличие. Например, с тем же Сашей Месх-тели мы общались гораздо плотнее, даже имеем общую публикацию. Но вместе не выпили даже чашки кофе, не говоря уже о бутылке кахетинского. Хотя и работали над одной проблемой и в разных городах на симпозиумах сидели рядом. И в Москве не раз встречались. И всегда в нем при внешне доброжелательном отношении проглядывала чисто московская отчужденность столичного жителя к приезжим.
Все дальнейшее четко вписывается в стандарты грузинского гостеприимства. До его дома мы добрались на обычном автобусе. Сам дом оказался респектабельным, как и положено местной элите. Больше всего меня удивила планировка квартиры, большая кухня и огромных размеров лоджия. По существу лоджия представляла собой комнату в 15 – 18 м2, обставленная мебелью. Для южного климата совсем неплохое дополнение к трем жилым комнатам. К нашему приходу жена Аркадия (тоже русская, геолог по профессии) успела накрыть стол с традиционным грузинским угощением. Одно отличие: посидели и выпили мы за этим столом чисто по российским традициям, без многочисленных грузинских тостов. И пили русскую водку и коньяк, а не чачу и сухое вино. И, как водится, изрядно набрались. Таким образом, поберечь печень в солнечной Грузии все равно не удалось.
Утром Аркадий преподнес мне еще один сюрприз. Оказывается, он продумал мой день, предложив сказочную программу. Сам он отбыл на работу, а мы с его женой не спеша позавтракали, а затем пешком отправились в управление. Фишка заключалась в том, что шли мы не прямым маршрутом, а по какой-то тропинке поднялись на Мтацминду и прошли через чудный парк, в котором я никогда не был. Это была великолепная экскурсия, с не менее великолепным гидом. С горы Мтацминда спустились на улицу Руставели к кафе с грузинскими минеральными водами. Учтено было даже то, что меня мучила похмельная жажда.
В управлении я потратил минимум времени на все формальности. Аркадий успел все организовать, пока я прогуливался. Парторг в те времена в любом учреждении был фигурой значимой, порой более весомой, чем директор. Мне мгновенно подписали все бумаги, отметили командировку, и я был свободен как птичка. Можно было ехать в аэропорт и улетать ближайшим рейсом. А вот попрощаться с Аркадием мне не удалось. Его срочно вызвали в обком. Так я и уехал, не попрощавшись и не поблагодарив этого замечательного человека. И вообще больше никогда его не увидел.
До сих пор ругаю себя, что не разузнал его фамилию и не записал адреса. Могу только констатировать, везло мне на встречи с хорошими людьми. Живи долго дорогой россиянин грузинского разлива.
ДАВИД.
Он сосед моего друга Саши Павлова по коммунальной квартире. Их комнаты разделяла только тонкая стенка, возведенная во время перегораживания барских квартир, активно заселяемых пролетариатом. На протяжении десятилетий в Ленинградских коммуналках складывалась особая форма быта горожан, красочно описанная многими классиками литературы. И все равно этот феномен до конца не изучен, ибо неисчерпаем.
Конечно, сталкиваясь каждый день с Додом, Саша мог бы рассказать о нем гораздо больше мня. Но так уж получилось, что Додик сумел вытащить меня пару раз на зимнюю рыбалку и я узнал его, как говорится, «в деле». Знакомство наше состоялось за праздничным столом именно у Саши. По какому поводу бы не накрывался стол, Додик неизменно за этим столом присутствовал. Единственный из всех соседей, коих в этой квартире проживало еще с десяток человек. Причиной тому, видимо, послужила исключительная коммуникабельность Додика и его «истинно русский» характер. Хотя по происхождению он был евреем. Причем не простым, а каких-то голубых кровей. Что-то в генетике не сработало и национальные особенности никак в нем не проявлялись.
Выразилось это, во-первых, в выборе специальности. Он был специалистом по паровым котлам, чистым «технарем». И работал в какой-то технической инспекции, проверявшей безопасность взрывоопасных агрегатов по всему городу. Проверки обычно заканчивались тем, что инспектируемое предприятие «накрывало поляну» и Дод приходил домой, как слесарь после получки.
Однажды он инспектировал завод безалкогольных напитков и притащил домой дипломат, полный бутылок с лимонадными наклейками. В бутылках оказался чистейший спирт, чуть подкрашенный лимонадной эссенций. Как он объяснил, даже в лимонад «Буратино» по технологии надо добавлять спирт, а при масштабном производстве спирт на завод доставляют цистернами. Как на самом деле используют эту жидкость, объяснять, наверное, не надо. Напиток, принесенный Додом, имел совершенно убойную силу и крепость не менее восьмидесяти градусов. Сам инспектор был уже не в состоянии его употреблять. А мы с Сашей причастились основательно.
Во-вторых, Давид имел совершенно не типичное для национального менталитета хобби – зимнюю рыбалку. Я бы сказал, даже не хобби, а всепоглощающую страсть. Точнее всего мысль об этом несоответствии национальному характеру выразила его теща: «Додик, ну какой же еврей зимой ловит рыбу?» (Все по классике: необъятных размеров теща, неподражаемый акцент и интонации). Сказано это было громогласно на коммунальной кухне. Тут надо пояснить: Дод одно время был женат на совершенно очаровательной еврейке, по внешности копирующей даму с картины итальянского художника Джорджоне «Юдифь». Не живи этот художник несколько сотен лет назад, я бы сказал, что в качестве натурщицы он использовал именно жену Додика.
Заявление тещи зять воспринял как личное оскорбление и натурально впал в ярость. Что в конечном итоге (возможно) и послужило одной из причин развода.
Затронув тему зимней рыбалки, расскажу читателю об одной из них. Тут все не так просто. Успех зависит от квалификации рыбака, адаптированной к специфике водоема. Мне приходилось рыбачить зимой в Якутии, на небольших озерах Карельского перешейка, на Финском заливе. Так, в небольших озерах при ловле удочкой ищут глубокие места, где скапливается рыба. При относительно ровном дне Финского залива, ловят приблизительно в одном месте, выстраивая из снежных кирпичей защитные стенки от ветра и т. д. В данном случае мы намеревались испытать рыбацкую удачу на Ладожском озере, имеющем свои особые секреты. Додик взялся предоставить два комплекта зимних удочек с нужными крючками, блеснами и купить наживку (мотыль). Моя задача была подготовить машину и доставить наш тандем в определенную точку ладожского побережья. Первую часть программы мы выполнили успешно. Все намеченное мы выполнили. Правда, грунтовая дорога вдоль ладожских каналов в условиях оттепели оказалась ужасной. Ямы, полные талой водой, глубокие обледенелые колеи, да плюс еще туман. Но добрались.
На месте оказалось несколько автобусов, а сами рыбаки виднелись уже у самого горизонта, далеко уйдя по льду озера. Дод сразу взял высокий темп, хотя идти по льду с тяжелым рыбацким ящиком было тяжело, и я едва за ним поспевал. Хорошо хоть торосов не было. Когда мы подошли к первым рыбакам, сидящим у лунок, выяснилось, что клева нет. Около лунок не было ни одной пойманной рыбешки. Характерен и разговор по этому поводу:
– Давно сидишь? – спросил Дод у одного мужичка.
– Да вот столько, – показал мужичок на половину отпитой бутылки водки.
– А долго ещё собираешься сидеть?
Мужик молча показал на дно бутылки.
Дод решительно двинулся в необъятный простор ладожского льда. И тут выяснилось, что у него свой, спортивный стиль ловли. Через 200–300 метров мы останавливались и бурили лунки. Забрасывали удочки, и если через пять минут клева не было, тут же снимались и шли дальше. Уже через пару часов я начал уставать. Хотя считал себя в отличной физической форме. Еще через час Доду пришлось бурить лунку себе и мне. От меня уже шел пар, как от лошади. Темп передвижения у него был сумасшедший, а выносливость невероятная. Это был высший пилотаж активного поиска мест клева.
В конце концов, мы набрели на место, где начала клевать крупная плотва. Клевала как-то неохотно с перерывами, но все-таки клевала. Дода и это не устроило. И поскольку я отказался уходить с этого места, рванул в прежнем темпе в голубую даль. За пару часов я поймал с десяток плотвичек, а когда ко мне вернулся Дод, подсек приличного окуня. Причем окунь у меня сорвался с крючка. И уже сорвавшегося я вытащил его из лунки, по локоть запустив в ледяную воду руки. За что удостоился скупой похвалы Дода. А похвала такого аса дорого стоила.
Зимний день короток. Пришлось возвращаться. Мой напарник считал, что рыбалка не удалась, хотя поймал раза в три больше меня. Но ценой таких физических усилий, которые я не смог выдержать.
Обратная дорога показалась еще тяжелей. Глубокая колея, пробитая автобусами, вынуждала меня ехать, ставя оно колесо на обочину, а второе на возвышение между колеями. Так мы проехали с десяток километров, а затем машина сорвалась со скользкой кромки и села на брюхо. Все! Мелькнула мысль – приехали. Вдвоем с Додом нам машину из колеи не выпихнуть, хоть ночуй на этой проклятой дороге. Однако ночевать не пришлось. Сзади нас остановился автобус, который никак не мог нас объехать, даже при своей проходимости. Из него вышли с десяток здоровенных мужиков и молча, на руках вынули москвич из колеи. Так повторялось еще пару раз, пока мы не добрались до асфальта.
В-третьих, с истинно русской и холостяцкой удалью Дод полностью пренебрегал уютом. Так, однажды им был затеян в своей комнате ремонт, который продлился несколько лет. Началось с того, что он начал обдирать старые обои. Под несколькими слоями старых обоев обнаружились не менее старые газеты. В самых глубоких слоях, по датам – времени Октябрьской революции, а затем и дореволюционные. Натуральная библиографическая редкость. В отдельных изданиях еще и крамола. Отодрав пласт, Додик их с удовольствием читал, а потом передавал читать соседям. Бывая в гостях у Саши, и мне удалось приобщиться к историческим реликвиям. Он никуда не торопился, продлевая археологические изыскания. Когда одна стена лишилась покрытия, Дод не спеша взялся её штукатурить. В углу разместились ведра с раствором и шпаклевкой. При этом он утверждал, что так жить очень удобно. Если нагрянут гости, всегда можно их выпроводить, сославшись на ремонт. Кто не верит – достаточно открыть дверь в комнату.
В-четвертых. В советские времена эмигрировать в Израиль было достаточно сложно. Учитывая арийскую родословную Давида, которая и на его лице была ярко прописана, он представлял определенный интерес для разного рода граждан (точнее гражданок), мечтающих удрать за границу. К нему не раз обращались с просьбой оформить фиктивный брак, с целью дальнейшего выезда из Страны Советов. Причем не просто так, а за очень приличные деньги. И каждый раз таких граждан Дод с негодованием посылал куда подальше. Не потому, что он так любил Советскую власть, а потому, что считал, что живет на родине.
Подозреваю, немалую роль в отказе сменить гражданство играло и полное отсутствие в Израиле зимы и льда на водоемах.
Таким образом, у меня есть все основания полагать, что Давид по всем параметрам соответствовал истинно русскому характеру. И мне этот человек очень нравился. Вот только где он сейчас, и жив ли, не знаю. Ведь я с ним встречался в те далекие шестидесятые прошлого века. То есть более пятидесяти лет назад. А с тех пор многое изменилось. Как пример, один из моих любимых бардов, хороший поэт и геофизик Александр Городницкий вдруг на старости лет «сломался» на своей семитской национальности. Ну и Бог ему судья. Расхотелось быть русским – стал евреем. Только сдается мне, что с Додиком такой номер не пройдет. Он свою национальность никогда не скрывал и не отрекался от нее. А характер у него нордический твердый.
БОРИС НИКОЛАЕВИЧ ИВАНОВ
При подготовке кандидатской диссертации основные объекты моих исследований располагались в Абхазии. Это были известные субмаринные источники в Гаринском заливе. К ним я добавил несколько вновь обнаруженных групп источников в районе поселка Гантиади. Заканчивая полевые работы в Абхазии, добирался в Ленинград через Крым. Выбирая такой маршрут, преследовал две цели: посетить родителей в Симферополе и попытаться найти хоть какие-то сведения о субмариной разгрузке подземных вод в Крыму. Для чего предусмотрительно вписывал в командировочное удостоверение столицу Крыма.
В очередной приезд в , проходя по проспекту Кирова, обратил внимание на красивое здание, на котором висела большая доска с надписью: Министерство геологии Украины. Институт минеральных ресурсов (ИМР). Об этом институте я не знал абсолютно ничего. Но чем черт не шутит? Вдруг в этой конторе тоже интересуются субмаринными источниками? Вошел через парадную дверь и у первого встречного спросил: Где найти Ученого секретаря. Тот, после первых моих вопросов проводил меня в другой кабинет и представил Борису Николаевичу. Знакомство состоялось.
Первое впечатление и от вида кабинета и от его хозяина было неважное. Кабинет - узкая длинная комната, заваленная книгами, папками и бумагами. Полутемный и неуютный. Хозяин - пожилой, чем-то сильно озабоченный мужчина, со встрепанной седой шевелюрой, небрежно одетый. Вначале он учинил мне форменный допрос: кто такой? Откуда? Чем занимаюсь? Постепенно разговор принял деловой характер. Борис Николаевич, видя мой неподдельный интерес к карсту, оттаял. К сожалению никакой достоверной информации, о субмаринных источниках в Крыму у него не было. Но зато он много знал о югославском карсте и подсказал где найти литературу по этому вопросу. До югославских источников мне было также просто добраться, как до Луны. Я вежливо выслушал все его излияния и откланялся. Прощаясь, он попросил прислать ему мой автореферат диссертации.
На следующий год состоялась защита моей кандидатской работы. И была она очень не простой. Борис Николаевич прислал прекрасный положительный отзыв на автореферат. И только из него я узнал, что он кандидат геолого-минералогических наук, куратор Министерства геологии Украины по карсту и заведующий отделом ИМР. Этот отзыв мне очень помог при защите.
Через десять лет, уже кандидатом наук, я поступил на работу в ИМР. С Борисом Николаевичем у меня сразу наладились дружеские отношения. Причем такие, каких он удостаивал очень немногих коллег. Что послужило такому сближению, я не знаю. С другими сослуживцами Иванов был весьма сдержан. Сотрудникам своего отдела мог устроить публичную выволочку, чему я сам был свидетель. Когда я защищал свой первый научный отчет на Ученом совете, Борис Николаевич выступил со следующим заявлением: Вот сейчас мы заслушали два отчета. Первый, автора имярек - пример того, как можно слепить из обширного фактического материала некое безобразие. А второй Юрия Георгиевича, как можно из дерьма сделать конфетку. Публичная похвала мэтра, признаться меня смутила. Сам я не видел в представленном отчете ничего выдающегося.
В институте Борис Николаевич считался крупным ученым. Ему поручались экспертные заключения и проведение работ на самых ответственных объектах. Одним из таких объектов был Ялтинский гидротоннель. Он строился для подачи воды в г. Ялту с северных склонов Главной гряды Крымских гор (Счастливинское водохранилище). Перед началом его строительства многие скептики предрекали, что тоннель зальют боковые водопритоки. Стенки и кровля обрушится от горных ударов или сейсмических событий. Борис Николаевич взял всю ответственность на себя. Тоннель был построен без всяких аварий и до сих пор снабжает Южный берег пресной водой.
Любопытно он реагировал на некомпетентные выпады чиновников от науки. Например, однажды он стал ожесточенно плеваться. А когда возмущенный бонза спросил в чем дело, спокойно ответил - да вот несчастье волосок в рот попал. Но весь Ученый совет понял, что никакого волоска не было.
Исследования карстовых явлений хорошо финансировались. Особенно в случае аварийных ситуаций - карстовых провалов на дорогах, карьерах, при обрушении зданий и инженерных сооружений. Коллеги откровенно завидовали и при случае пакостили. Так Иванов предлагал не ждать аварийных ситуаций, а проводить упреждающие исследования. Сколько вам на это потребуется денег? спросили его на Ученом совете. Миллион рублей, не задумываясь, ответил Иванов. При Советской власти это была очень большая сумма. Так это что, миллион в дырку? Прозвучало из зала. Раздался хохот. Предложение не прошло.
А через пару лет случились катастрофические провалы на месторождении серы в Карпатах. Затем карстовые воронки появились вблизи реакторных отделений Ровенской АЭС. На ликвидацию аварийных ситуаций потратили десятки миллионов. Как водится скупой платит дважды. Но кого это волновало?
С работы мы с Борисом Николаевичем уходили через Детский парк, вдвоем. Нам было по пути. За последние годы он сильно сдал, оказывало сердце, мучила одышка. Я торопился домой, а он держал меня за пуговицу и говорил, говорил..., ему нужно было выговориться, излить душу. При этом он рассказывал массу интересных вещей. В том числе разные новости из зарубежной прессы. Он свободно читал и говорил на сербском, хорватском, польском, болгарском языках. А нашу популярную газету "За рубежом", называл не иначе как за рупь ежом.
Он сходу, без словаря, переводил мне с сербского статьи по субмариной разгрузке. Рассказывал об уникальных методах строительства гидротехнических сооружений в условиях открытого карста в Югославии. Щедро делился опытом со ставшими потом известными учеными-карстологами В.Н. Дублянским, Ю.И. Шутовым и другими. А ушел из жизни тихо и незаметно.
РУСАНОВ.
Борис Дмитриевич Русанов - вот типаж, которого теперь уже, пожалуй, не встретишь. Люди, подобные ему, уже вымерли, как динозавры. Они пережили революцию, коллективизацию, индустриализацию, годы сталинских репрессий, войну и послевоенную разруху. Все это наложило неизгладимый отпечаток на их психологию и сформировало стереотипы поведения. Те, кто не просто выжил, а сделал хоть какую-то административную карьеру, почти наверняка сотрудничали с КГБ. И, одно дело рассматривать таких людей в виде персонажей романов Александра Исаевича Солженицына, другое, наблюдать воочию в реальной жизни кафедры.
Когда, после трех лет, проведенных в Якутии, я вернулся в Alma mater, кафедрой гидрогеологии заведовал Павел Николаевич Морозов, бывший ректор института, начавший служебную карьеру еще до войны. А Борис Дмитриевич был действующим проректором. Шел 1966 г. Уже по тому, как они подписывали мое заявление о приеме на работу, я понял, что взаимопонимание у них полное. На кафедре Русанов читал какой-то небольшой курс, если не ошибаюсь, «Региональной гидрогеологии». В скором времени он защитил докторскую диссертацию и быстро стал профессором. Сработал административный ресурс.
Диссертационная работа его была целиком посвящена Китаю, где Борис Дмитриевич проработал несколько лет. Практически весь список печатных работ, приведенный в автореферате, на китайском языке. Прочесть иероглифы, естественно, никто не мог, и защита прошла благополучно. При моем поступлении в аспирантуру, он, единственный профессор на кафедре, автоматически был назначен моим научным руководителем. Для приличия сходу предложил мне несколько тем кандидатской диссертации. От них я, слава богу, сумел деликатно отказаться, так как никакой возможности написать что-либо путное по поводу меридиональной зональности формирования поземных вод было просто нереально. Так что научное руководство его стало чисто формальным. Русанов не мешал строптивому аспиранту заниматься своей темой, а тот не докучал ему своими проблемами. За что я ему искренне благодарен. Но, как к научному шефу, стал к нему присматриваться. И запомнился мне он не как ученый, а как человек, яркий продукт сталинской эпохи Вот два штриха к портрету.
Идет заседание кафедры. Заслушиваются отчеты преподавателей по итогам учебного года. Доходит очередь до Русанова. Он встает, коротко отчитывается. Потом поворачивается лицом к заведующему кафедрой, преданно смотрит ему в глаза, держа руки по швам, как солдат по стойке смирно, и громко заявляет:
– И еще я хочу добавить. Павел Николаевич, я счастлив работать под вашим руководством!
Зрелище совершенно комическое. Маленький, пухленький Русанов и почти двухметрового роста, с бритой головой Морозов. Но никто не улыбается. Большинство преподавателей кафедры такие же реликты, как и эти двое – осколки эпохи. Верноподданническое заявление им понятно. Павел Николаевич молча опускает голову, то ли одобряя, то ли смущаясь. Понимай, как хочешь.
Однажды приезжаю на кафедру, а там переполох. Навзрыд плачет лаборантка Татьяна Федоровна. Коллеги отпаивают её валерьянкой. Спрашиваю, что случилось? Кто-то объясняет ситуацию. Вьетнамские студенты подарили Татьяне Федоровне большой альбом. Та их трепетно опекала. Впрочем, как всех студентов. Но эти к ней как-то прониклись. По простоте душевной, женщина похвасталась, давая всем сотрудникам полистать альбом. Таким же путем он попал в руки Русанова. В отличие от коллег, он просмотрел его внимательно. И нашел криминал. На одной фотографии альбома изображен Ленин с Троцким. Борис Дмитриевич громогласно заявляет: «Это антисоветская пропаганда. Я немедленно звоню в органы». Впавшей в истерику лаборантке ласково так советует: «Да вы не волнуйтесь. Сейчас приедут компетентные товарищи и разберутся». И телефончик у него нужный мгновенно нашелся. И товарищи быстро приехали по его сигналу. Все, как по нотам.
К счастью, обошлось без последствий. Явной антисоветчины со стороны лаборантки товарищи из органов не углядели. Альбом-то издан во Вьетнаме. Исправлять же идейные завихрения братского Вьетнама товарищи были не уполномочены. Даже альбом не отобрали. Времена уже были не те. Куда более либеральные. Хотя не трудно представить, чем бы все кончилось, скажем, в 1937 г., когда профессор еще только начинал делать карьеру.
Вспоминаю еще один примечательный разговор с моим другом по поводу другого профессора, реликта кафедры гидрогеологии Горного института. «Как ты думаешь, почему имярек уцелел в 37 году, когда всю кафедру поголовно посадили? Причем не просто уцелел, а пошел на повышение, стал заведующим». Не помню, что я ему ответил, но ручаюсь, подумали мы с ним одно и тоже.