Призрак бомарзунда

 




АЛЕКСЕЙ  ВАСИЛЕНКО





ПРИЗРАК
    БОМАРЗУНДА




    

                ГЛАВА 1

        Октябрь 1854 года здесь, у южных берегов Швеции, мало отличался от октября прошедшего года и, наверно был таким же, каким будет он через год: серое уныние над морем, серая усталость   –    предчувствие долгой зимы – в людях…

На палубе – мокро и ветрено. Водяная пыль, которую шквальные порывы срывали с гребней волн, проникала  повсюду. Не спасала ни морская широкополая шляпа – как она там у моряков называется? зюйдвестка? господи, какая разница! – ни плотная накидка, всё пропиталось влагой. Шхуна хорошо держала ветер, паруса даже не хлопали, а казались вырезанными из огромного куска серого мрамора. Форштевень опускался между волнами, вспарывал очередную волну, взлетал в небо, и тогда с палубы хоть что-то можно было увидеть.

Собственно говоря, видеть-то пока было нечего. Прямо по курсу над морем висела серая пелена, в которой, казалось, утонул весь мир. Но шкипер глыбой стоял рядом с рулевым и по всей его огромной спине любой желающий мог прочитать уверенность, уверенность и ещё раз уверенность в том, что курс – правильный, ничего случиться не может, и через какое-то время  лица, зафрахтовавшие его на эту непонятную прогулку в непогоду, будут доставлены к цели путешествия.

Женщина зябко поёжилась. В дымке, укрывшей море, не были видны ни ожидавшиеся острова, ни что бы то ни было другое. Уже на расстоянии кабельтова вода сливалась с низким небом, одно плавно переходило в другое, линии горизонта просто не было, и в этой пустоте  Гедвига неосторожно подумала,   что так можно не заметить грань жизни и оказаться сразу на небе… Оборвав опасную мысль, вернулась к более простым, земным размышлениям. Попыталась  понять, почему она, рассудительная шведская девушка, кажется, совершила глупость, согласившись на авантюру Якоба. Если бы его предложение не было поддержано общими рукоплесканиями и возгласами, Гедвиге никогда и в голову бы не пришло согласиться отправиться на  эти острова, на которых, говорят, почти никто и не живёт, чтобы…

А что – «чтобы»? Если разобраться, то получится, что сейчас вся весёлая компания направляется на эти непонятные острова только затем, чтобы повидать именно пустые клочки земли. Те самые, которые когда-то, давным-давно, были шведскими, всего месяц назад перестали быть русскими, а теперь, без малейших усилий со стороны Швеции, могут снова принадлежать ей.

Якоб в припадке патриотизма, не очень, впрочем, ему свойственного, на вечеринке в честь дня рождения Луизы предложил побывать на, как он выразился, Новой Земле и утвердиться там ногою… Дальше шла совершенная чушь в стиле Карла XII. Ей бы в тот момент вспомнить, что со времён воинственного короля прошло  всё-таки полтора столетия, и в середине просвещённого девятнадцатого века как-то не пристало девушкам из общества поддаваться на подобные речи. Но об этом как-то не подумалось. Более того, когда гости развили бурную деятельность по организации поездки, она сама обходила всех со старинной  изящной вазой, в которую каждый бросал деньги в общий фонд.

Но… Что сделано, то сделано. Гедвига передёрнула плечами под накидкой и тут же почувствовала спиной тепло – Якоб, как верный паж, не отходил от неё ни на шаг и прикрыл её от ветра.

–  Долго ещё?

Руденшельд из-за плеча девушки смотрел на её профиль, очерченный стремительной, чистой линией, на тёмно-голубой глаз, даже не дрогнувший в момент нечаянного прикосновения.
Боже, конечно, в эту прогулку он вовлёк всю эту разношёрстную компанию только ради неё. С каждым из гостей его связывали приятельские отношения, но не более. Другое дело – Гедвига.  Всё городское общество   давно их помолвило,  период трогательных воздыханий уже был пройден, между ними уже всё было сказано, дело шло к свадьбе, которая была   намечена через месяц. Но Якоб всегда слыл фигурой романтической, и ему всё ещё хотелось удивлять Гедвигу.  И он   представал перед нею то этаким непонятым рыцарем, то бесшабашным героем. Сейчас он был в образе опытного, просолённого водами всех океанов моряка.

  –   Две-три мили, по моим расчётам.

Над водой летел звон судового колокола, доходил до полосы тумана и угасал в ней. Волны с завидной равномерностью разбивались о нос шхуны, где едва просматривался силуэт вперёдсмотрящего. Руденшельд подумал о том, что, как ни странно это не звучит, но вся эта поездка – тоже своего рода разведка. Ну, да, мирная, безопасная, но ведь они – первые здесь представители шведского государства после почти полутора столетий, в течение которых вся земля на этих островах (и вот эти волны – тоже!) принадлежали безраздельно Российской империи.  Местное немногочисленное шведское и финское население – не в счёт. А ведь это – историческое, что ни говорите, событие, которое, возможно, где-то, когда-то будет записано в истории. И, кстати, там будут упомянуты и их имена…

Гедвига краем глаза видела лицо Якоба, его загоревшийся взгляд. О, она уже  знала эти минуты, когда безудержная фантазия несла его в неизвестность. Важно было не спугнуть этот мальчишеский задор, этот полёт… С некоторых пор Гедвига была почти уверена, что в этих мечтах она тоже как-то присутствует. И это было ей приятно.

Она взяла Якоба под руку.

– Как ты думаешь, почему все сидят внизу, никто не выходит на палубу? Неужели неинтересно?

Руденшельд рассмеялся:

–  Конечно же нет! Это может быть интересно мне, поэту,
тебе – красавице, которая практически не сталкивалась с прозой жизни… А ты вспомни, чем живут люди в нашем городе? Морем! Рыбой! Запахом просоленных бочек, крушениями, штормами, морскими войнами, военными кораблями, заходившими к нам, в наш маленький порт чинить прожжённые брандскугелями паруса!    Ты скажешь, что среди наших попутчиков почти нет таких людей. Но они из поколения в поколение жили во всём этом, для них нет в море экзотики, они почти не видят его красоту, а кровью предков знают: море – это война и работа, война и работа, война и работа! Всю жизнь – война и работа!

Поэтому им в этот момент интереснее выпивать там, внизу, играть в карты, флиртовать. Но именно потому, что в них течёт кровь шведов – воителей, моряков, уже очень скоро они почувствуют всем своим организмом приближение земли и начнут подниматься к нам наверх.

Гедвига с восхищением смотрела на Якоба, потому что буквально вслед за его словами на палубе появился Эренстрём.

– А-а, вот вы где, милые голубки! – Ингвар был, как обычно, в состоянии, когда человек может от очередной кружки свалиться замертво или в случае необходимости протрезветь полностью. Эренстрём славился своим умением удерживаться на такой грани довольно долго. – Что-то вы тут долго милуетесь наедине!

Якоб резко оборвал приятеля:

– Хватит, Ингвар! Уже подходим. Да и туман, кажется, сносит на ост.

Один за другим появлялись участники морской прогулки.
Над палубой послышались разговоры, смех, взвизг поскользнувшейся женщины. Романтическая обстановка канула в вечность. Руденшельд наклонился к Гедвиге и шепнул:

– Только не пугайся, сейчас я этому стаду устрою сюрприз.

Он повернулся лицом  ко всей компании и поднял руку:

– Господа! Прошу  вашего драгоценного внимания! Я должен… Нет, я просто обязан предупредить вас о некоторых странных обстоятельствах нашей прогулки. Я не боюсь оказаться назойливым и вначале  напомню то, что вы и без меня знаете. А знаете вы, что  всего лишь месяц назад здесь, на Аландских островах, произошли события огромной важности. На самом ключевом месте архипелага, у пролива Бомарзунд стояла русская крепость. И объединённые силы французов и англичан буквально смели с лица земли всё, что здесь построили русские…

Якоба перебили в несколько голосов:


        –  Ну и сообщил!

– Рыбка-то уже портиться начала, а ты её за свежую!

– А после букв «A» и «B» идёт буква «C»…

Руденшельд терпеливо пропустил реплики мимо ушей и  невозмутимо
    продолжил:

– Разумеется, вы всё это знаете. Но вы не знакомы с одним моим приятелем, который уже побывал  на островах и прямо возле крепости разговаривал с нашими и финскими рыбаками, которые тут же стали осваивать новые места для ловли. Ему рассказали, да он и сам видел, что сейчас там никого нет, убитые похоронены, пленных вывезли. Всё, вроде бы, спокойно, господа.
Но один собеседник под большим секретом сообщил моему приятелю, что на острове, где находилась крепость, и куда мы сейчас и идём, появились…

Якоб сделал большую театральную паузу, обводя всех глазами, и буквально выкрикнул:

– Призраки!

Каждый невольно вздрогнул, а фантазия молодого поэта уже стала питать самоё себя, разворачивая только что возникший в голове сюжет:

– Они появляются чаще всего ночами, но иногда вот в такую мрачную, как сейчас, погоду. Они возникают беззвучно и тени от них не ложатся на землю, и бледные силуэты их светятся языками пламени… Они огромного роста и могут
   передвигаться по воздуху, то есть, господа, ступают  по туману, как по земле, и исчезают, исчезают… И только стоны, горестные стоны разносит вокруг ветер!

Всем было не по себе. В призраков мало кто поверил, но напоминание о том, что здесь происходило, у многих заставило сжаться сердце. Один только Эренстрём быстро перешёл ту самую тонкую грань: вытаращенные глаза его налились кровью и он рявкнул:



– А мы… Это… Отомстим им, им… За короля Карла! И вообще, Якоб, ты кого пугаешь? Меня? Шведского моряка?! Да мы этих призраков…
Он не успел договорить. Вперёдсмотрящий доложил шкиперу:
– Прямо по курсу – Бомарзунд!






ГЛАВА  2

Адмирал стоял у иллюминатора, сложив руки на груди, и угрюмо разглядывал полоску земли на горизонте, в которой, как ни странно, сегодня заключалось его будущее, его репутация, его слава, наконец! Непир уже забыл про офицера, изготовившегося к письму, и вязко, тяжело поднимал из памяти факты, сталкивал их, пытался выстроить в какую-нибудь стройную конструкцию. Но ничего не получалось. Здание разваливалось, не будучи даже ещё построенным. Морской орёл при всём своём огромном опыте, накопленном за десятки лет в сражениях, походах, при всех его заслугах и наградах, при доверии британской короны, отчётливо понимал, что эта кампания становится для него последней. И дело совсем не в возрасте! Слава богу, Британия пока ещё правит над морями и может позволить себе не ограничивать возрастом своих флотоводцев, пока они успешны, пока они побеждают…

М-м-да… Если побеждают… Сэр Чарльз Непир, адмирал флота Её Величества королевы Британии, почему вас одолели сомнения в собственной успешности? С чего бы это? Возраст?
Сколько вам лет сейчас? Отвечаем: шестьдесят восемь, из которых вы, сэр,  на флоте пятьдесят четыре года! Более полувека! И можно с гордостью взять чётки и считать…
Участие в наполеоновских войнах, во многих баталиях и штурмах. Кинем одну косточку в ваш актив, сэр. Следующий крупный успех – тридцатые годы. Ах, золотое времечко! И в буквальном, и в переносном смыслах! Тогда шла борьба за португальский престол, и очень трудно было определить, на чьей стороне будет перевес. Он сделал ставку на женщину. Английский адмирал (да, да, уже к тому времени адмирал!) стал адмиралом и португальским, разгромив флот инсургента дона Мигуэля. Выбор оказался правильным: на престол Португалии взошла новая королева – Мария II. Золотой средний мужской возраст, золотое время спелой любви и утех, золото королевских милостей…

Ему тогда, вошедшему в анналы, повсюду сопутствовал успех, он побеждал в битвах и амурных похождениях. Впрочем, он и потом, если быть объективным, сэр, всегда был на виду. Два похода к египетским и турецким берегам, командование сирийской экспедицией, участие во взятии Бейрута и Аккры…

Косточка за косточкой ложатся вам в актив, сэр. Да и потом – командование флотом, который контролировал самое, пожалуй, опасное для островов направление – Ла-Манш…

А вот тут, сэр, начинается пассив. В последние годы вас постепенно отодвигали от дел. И не пытайтесь говорить, что вы этого не замечали! Нет, адмирал Непир неизменно пользовался почётом и уважением, но реальных дел вам не поручали, не так ли?

Сэр Чарльз давно уже понял, что во всём, с ним происходившим за последнее время, есть всё-таки определённая линия. И представлялась она, увы, неутешительной. Всё чаще и чаще он терпел маленькие поражения. Когда тебе шестьдесят восемь, то окружающие видят тебя в ореоле славы, завоёванной тобою прежде, и они совершенно не замечают те маленькие щелчки, которые ты начал получать по носу. О, как болезненно это воспринимается в таком возрасте! Да, их никто не замечает, лучи славы прикрывают твой позор, но замечаешь, обязательно замечаешь их ты сам. Знаешь об этом, знаешь!

Адмирал покосился на офицера, застывшего у стола и не позволявшего себе даже шевельнуться, чтобы не сбить ход размышлений великого Непира! Сэр Чарльз усмехнулся про себя: в мыслях можно позволить такие выражения, всё равно никто не слышит. А если бы услышали, – о-о-о, у Непира было немало недоброжелателей! Он не сомневался: именно они сыграли роль в том, что он оказался вот здесь и болтается по Балтийскому морю и Финскому заливу от берега до берега.

…А ведь начиналось всё прекрасно. Когда русский царь стал ощутимо затрагивать интересы Британии на Балканах и в Средиземном море, Непир, как опытный гончий пёс, почуял приближение сезона охоты. Тогда же, в 1853 году, он написал письмо первому лорду адмиралтейства, в котором предложил свои услуги: «я совершенно готов к работе и телом и душой». Потом он систематизировал все имеющиеся открытые сведения и разведданные о русском флоте на Чёрном море, обнаружил при этом, что Россия недопустимо промедлила со строительством
парового флота и англичане имели бы существенный перевес. Он анализировал артиллерийское вооружение русских кораблей, состояние южной морской крепости – Севастополя, степень оснащённости русской пехоты стрелковым оружием 
современного типа – штуцерами (с радостью убеждаясь, что штуцеров в русской армии очень мало)…

Это была большая и тяжёлая работа, но, проделав её, адмирал уверенно считал, что войну против русских на Чёрном море возглавит именно он.

И – первый существенный щелчок: командование было поручено адмиралу Дондасу, который… Впрочем, останемся джентльменами, сэр! Решения такого рода не обсуждаются и уж тем более не осуждаются, а  ему эту пилюлю даже подсластили – назначили командующим английской частью объединённого англо-французского флота, который должен был действовать в Балтийском море. Причём, особо подчеркнув, что именно ему, Непиру, надлежит атаковать и разгромить русский флот, а после этого штурмовать Кронштадт и за ним – кичливый Петербург.

Впрочем, Петербург был целью хоть  и заманчивой, но, по мнению многих специалистов, очень отдалённой. Тем не менее во время прощального банкета прозвучали слова… А каков был банкет! Не яствами, не дамами, не музыкой поражал он завсегдатаев «Клуба реформы». Адмирала (об этом он сейчас вспомнил с улыбкой) буквально распирало от гордости, когда  назывались имена приглашённых – лорды адмиралтейства, министры, представители двора, аристократы...  А какую речь произнёс Палмерстон, премьер-министр! Вообще все – и Грэхем, и другие  много говорили о защите  британских ценностей и новом устройстве мира. Любой непредвзятый очевидец мгновенно сообразил бы, что банкет этот – явление экстраординарное и посвящено оно чрезвычайно важным предстоящим событиям и (Непир снова тайно улыбнулся) человеку, которому предстояло стать в этих событиях разящим мечом. Да, слов было сказано немало, но газеты всего мира особо подчёркивали лишь одну фразу, произнесённую на банкете. Она была на страницах десятков изданий во всём мире. Та самая,   которой Непир  даже сейчас, наедине с собой, боялся и не признавался самому себе, что  это именно он высказал эту  крайне неосторожную мысль. Чтобы погасить скандал, Непиру пришлось срочно найти верных людей, которые уверили всех, что адмирал здесь ни при чём, что с воинственным заявлением выступил кто-то другой… Так вот этот самый кто-то другой заявил во всеуслышание, что не пройдёт и трёх недель, как
Петербург падёт к ногам победителей и навсегда признает главенство британской короны.

Ах, если бы тогда, на банкете, сдержаться в этот момент!
Как-то смягчить эффект разорвавшейся бомбы! Но бомбистом газеты сделали только самого Непира. В результате в глазах англичан, а также французов, шведов, поляков он сравнялся с  самим британским львом, бросившим вызов русскому медведю.

11 марта 1854 года вышли в море. Конечно, парадный выход эскадры в поход стал в мельчайших подробностях  известен всей Британии вместе с колониями. Особенно тот факт, что проводить корабли прибыла на собственной яхте сама королева Виктория! Королевская яхта сопровождала эскадру долго, до полного выхода на открытую воду. Мать-королева как бы проводила до дороги сыновей на битву.

Вспомнив об этом, Непир подтянулся, приосанился. Ещё бы! Никакой Дондас не удостаивался такой чести, чтобы  яхта самой королевы так долго шла рядом с флагманским кораблём…

Непир расхаживал  по своей каюте, умышленно не замечая напряжённую неподвижность офицера. Ничего, пусть сидит, пусть злится, не показывая это, пусть накапливает злость и срывает её потом на ком-нибудь. Лучше всего – на противнике. Не на мне же! – адмирал усмехнулся.

Удивительное ощущение не покидало в последнее время Чарльза Непира. За что бы он ни брался, всё скользило в руках как только что пойманный угорь, ухватиться было не за что… В какой-то момент он даже возроптал на судьбу. Действительно: в течение двух недель после отплытия флота наспех подготовленные корабли непрерывно трепали шторма, некоторые корабли получили довольно серьёзные повреждения. Адмирал попытался на стоянке в Киле исправить положение своими силами, но к великому своему негодованию обнаружил, что экипажи плохо обучены. Ну, да, конечно же, в сообщении об этом в адмиралтейство он сгустил краски, в надежде получить подкрепление. Оно, кстати, было обещано. А что касается матросов, то ему порекомендовали набрать команды из датчан и шведов… Эти чинуши будто бы и не знали, что в Копенгагене ещё хорошо помнят  пятидесятилетней давности английские бомбардировки с моря, и найти людей, согласных помогать разрушавшим их столицу бывшим противникам было трудно.

О шведах уже и говорить нечего. Насколько дорожат они своим нейтралитетом по отношению к России, Непир убедился, когда флот стоял неподалёку от Стокгольма и адмирал готовился к аудиенции короля Оскара I. Готовясь к визиту, Непир, конечно же, знал, что шведы располагают довольно большим флотом, который очень помог бы добиться перевеса над русскими. Но с его точки зрения линейные корабли и фрегаты были менее важны в этой ситуации, чем 14 пароходов и (особо важно!) более чем три сотни канонерских  лодок, плавучих батарей, которых в распоряжении адмирала было мало. А ведь они могли бы сыграть решающую роль при штурме морских крепостей.

Именно поэтому, направляясь на аудиенцию, Непир должен был попытаться склонить короля к выходу из нейтралитета и вступлению в войну.

...Король долго и внимательно слушал адмирала, и по его лицу невозможно было угадать, в какую сторону он склоняется. Непир немного обострил спокойное течение беседы тем, что принялся рассуждать о... близкой, скорой победе над Россией, когда державы-победительницы будут делить пирог славы, и опоздавшим, увы, может ничего не достаться, даже исконные шведские земли.

Непир был прекрасно осведомлён о том, что отец Оскара I, король Карл XIV, основатель новой шведской династии, был в своей прежней жизни маршалом Наполеона Бернадоттом, и считал, что сын его, разумеется, по зову крови склонен романтизировать Францию. Именно поэтому сэр Чарльз в беседе ненавязчиво напоминал, что Британия выступает в союзе с французами, что всем истинным европейцам пора понять: час решительного похода на  восток пробил и ничего не остаётся делать, как объединяться…


…Если бы Непир обладал умением читать мысли собеседника, то он был бы поражён,– насколько далеко уходили в тот момент мысли короля от того направления, которое предполагал адмирал. Оскар I думал… о своём сыне. Он уже давно наблюдал за изменениями в его политических воззрениях.Похоже, что он (с чьей-то помощью?) усвоил официальный французский взгляд на их семью. Кронпринц Карл, несмотря на реальные факты и документы, считал, что его дед, маршал Франции Бернадотт, стал королём Швеции только потому, что вовремя просчитал поражение Наполеона и предпочёл разрыв с ним, который, впрочем, мог кончиться печально, союзу с русским императором Александром I. Карл  XIV сделал рискованную ставку, но в конечном итоге он получил при мощном влиянии русского царя королевский титул в обмен на обязательство военного нейтралитета. И кронпринц, кажется, под влиянием такого искажённого пересказа их семейной истории готов пренебречь этим договором и рвётся в бой, мечтая заполучить для Швеции русские владения – Финляндию. Этот мальчик, думал Оскар I, неизбежно будет вынужден ненавидеть Россию и её царей, потому что думает, что в семейном шкафу спрятан скелет предательства. А люди, предавшие кого-то, всегда втайне ненавидели тех, к кому перебежали… Эту печать теперь почему-то стал нести его сын. Дай бог, чтобы шлейф не протянулся бы дальше.

Власть над Норвегией,  которую Швеция получила благодаря победам антинаполеоновской коалиции и в первую очередь России, показалась кронпринцу недостаточным призом за давнее унижение предка в положении изменника. Он, ненавидевший Николая I, готов был вступить в любой союз, поддержать любой  непродуманный шаг, лишь бы вернуть Швеции Финляндию, лишь бы избавиться… Да, да, скелет есть скелет, когда-то его нужно выбрасывать.

Но не сейчас. Оскар отчётливо  чувствовал в словах Непира запах авантюры, слова адмирала казались ему умело, с наветренной стороны, поставленной дымовой завесой. Этот адмирал с его искусственной прямотой бывалого рубаки пытался скрыть немалый дипломатический опят. Вот и сейчас с простодушной миной Непир заявил, что если Швеция не поможет союзникам, то успех войны на северном направлении весьма проблематичен, а сам он, Непир, со своим флотом не будет предпринимать никаких действий в Финском заливе, ибо здесь победа будет несомненно, но только при условии наступления шведских войск по суше и передаче под командование ему, Непиру, всего шведского шхерного флота из множества судов.

Оскар I усмехнулся про себя: его не просто пытаются затянуть в войну, не просто пытаются заставить нарушить нейтралитет. Ему за это даже не обещают заплатить! Причём, не дают и никаких гарантий! Вот уж, поистине, рык имперского британского льва: мы хотим, а вы обязаны.

Оскар даже намекнул Непиру на то, что в Швеции, конечно, немало храбрых людей и достаточно железа, но вот с драгоценными металлами дело обстоит неважно. Так что за участие в войне можно бы и…  И получил в ответ реплику Непира о том, что у него нет полномочий говорить о субсидиях.

М-м-м-да-а… Тогда о чём же мы вообще говорим? Нарушение нейтралитета может заставить Швецию пролить немало слёз. И может очень дорого стоить. А что нам обещают?
Аландские острова? Финляндию? Но их придётся добывать самим шведам на суше, а англичане будут бестолково действовать с моря. О том, что всё будет происходить именно безрезультатно, Оскар, многому научившийся у отца-маршала, уже думал и даже как-то говорил английскому поверенному в делах Грею:

–  Размышляло ли ваше правительство о том, что когда царь Пётр I вступил на престол в 1689 году, Россия насчитывала всего 16 миллионов жителей и имела всего одну гавань, замерзающую в течение значительной части года, Архангельск. А теперь в России шестьдесят миллионов и в её руках – половина побережья Балтийского и Чёрного морей.

Так что рассчитывать на победы даже соединенного англо-французского флота над русскими было бы весьма опрометчиво.

…Вот такие мысли роились в голове короля, пока визитёр распускал павлиний хвост и пытался скрыть за этим веером истинные британские намерения. Но Непир, как уже было сказано, не слыл провидцем, поэтому завершение аудиенции оказалось для него весьма неожиданным.

Угорь удачи опять скользнул между ладонями! Король дал понять, что ему ясна позиция Британского королевства, но тот флот, о котором идёт речь, необходим именно для поддержания нейтралитета. И совсем твёрдо прозвучали слова короля Оскара: «Ни я, ни мой народ не стремимся к завоеваниям, даже к завоеванию Аландских островов, пока нейтралитет Швеции обеспечен»…

Да, нужно признать, что это был второй серьёзный щелчок по носу. Непир уже сталкивался с полным отказом датских лоцманов проводить флот в сложнейшей и совершенно незнакомой обстановке изрезанных фьордами берегов и многочисленных мелких островов. Конечно, датские лоцманы знали эту часть Балтийского моря лучше всех, но ведь и шведским лоцманам поступило правительственное распоряжение не нарушать нейтралитет! И Непир остался с большим количеством кораблей и превосходящей по мощи, дальности боя артиллерией при полном отсутствии знающих проводников. А полагаться на точность прославленных карт адмиралтейства он не мог, не раз столкнувшись на практике со многими на них ошибками.

Адмирал прекрасно понимал, что  те самые торжественные проводы флота были не чем иным, как  красивым флёром, прикрывавшим неподготовленность операции. Именно поэтому он предпринял контрдействия: во всех своих донесениях он несколько преувеличивал сложности похода, не забывая, впрочем, о том, что и пересаливать с этим не стоит. Но если в такой достойно-жалобной обстановке соблюсти меру, то победа, если она будет, эта победа, выглядит всегда внушительнее, неудачи же получают оправдание: я ведь предупреждал!

Впрочем, поначалу сэр Чарльз в своей удаче не сомневался: главную свою задачу он выполнит: блокирует русский флот, отвлекая военные усилия от юга, от Севастополя, от этого… Дондаса.

В остальном Непир полагался на бога, который до сих пор не обходил его своими милостями.


А он взял вдруг и отвернулся!

…Адмирал резко крутнулся на каблуках и хищно впился глазами в офицера, всё так же неподвижно сидевшего у стола и готового в любую минуту, когда командующий оформит свои мысли, перенести их на бумагу.

– Вы что-то посмели сказать?

Во взгляде вскочившего офицера адмирал сумел прочитать лишь недоумение.

  – Сэр?

Непир мгновенно взял себя в руки: ещё не хватало, чтобы мерещилась всякая чертовщина!

– Ничего. Можете сесть.

…А он хорошо вышколен. Хоть бы бровью повёл! Надо будет подумать о его дальнейшей карьере.

О карьере… Тут впору самому задуматься о том, что твоя карьера близится к концу, и  так хотелось бы в её конце поставить восклицательный знак! Но восклицательный знак не получался. Многоточия, многоточия…
















                ГЛАВА 3

Французы задерживались, и нужно было что-то делать, чтобы обозначить своё присутствие, чтобы вызвать у русских желание наказать противника  и заставить русский флот выйти в открытое море. Уж здесь-то Непир был совершенно уверен в себе. Именно поэтому он начал «шалить» у финского побережья. Эскадра подошла к Ганге, вернее, к передовому форту мощной крепости   Густавсверде. Восемь часов шла бомбардировка изо всех орудий. Форт отвечал залпами по кораблям, не нанеся, впрочем, им существенного ущерба. Но и адмирал уже понял бессмысленность своей затеи: в  могучих стенах форта не было видно проломов, не были замечены и пожары. На следующий день почти весь огонь был перенесён на близлежащие к форту берега, где стояли батареи и закрепились русские солдаты. Используя малую дальность стрельбы орудий противника, корабли адмирала подошли очень близко, настолько, что русские получили возможность вести прицельный ружейный огонь. Но Непир не боялся потерь. Он помнил о пресловутой неметкости старых ружей в российской армии, которые не могли равняться с уже широко применявшимися во многих странах штуцерами.

Собственно говоря, так оно и получилось – потерь почти не было. Адмирал не преминул подчеркнуть этот факт как собственную заслугу. При этом адмиралтейству вовсе не нужно было знать, что потерь не было и у русских, а форт остался стоять в целости. Результат операции был нулевым, но это были действия, начатые ещё до прибытия французской флотилии! В своём рапорте Непир с оттенком пренебрежения сообщил, что не стал добивать форт, потому что большой роли он не играет, а удерживать его развалины он не намерен, чтобы не отвлекать силы от главной задачи. Так же вскользь он сообщил об обстреле береговых батарей и русских сухопутных войск возле населённого пункта Эккес. Только самому себе сэр Чарльз мог признаться, что и в этом случае результат был нулевым. Несколько часов корабли Непира обстреливали берег, русские отвечали пушечным огнём, поскольку английский флот подошёл близко к берегу. Потерь опять не было как с одной, так и с другой стороны. Сделав хорошее лицо при плохой игре, сэр Чарльз отлично понимал, что долго такое лукавство продолжаться не может. Он, кстати, не мог знать, что  в такой своей линии поведения  совершенно не оригинален. Подобный рапорт с подобным барабанным боем   позже был отправлен и с корвета «Минерва».

…Когда на горизонте показался корабль, весть об этом разнеслась по улицам мгновенно. Всё население малюсенького городка высыпало на берег. Старые рыбаки, приложив ладони к глазам, гадали недолго. Уже через пару минут всё население Колы знало, что приближается военный корабль, чужеземный корабль. Потом уточнили: английский корабль. В Архангельской губернии чужих флагов видели немало, но они всё больше на торговых  судах развевались и вызвали лишь здоровое любопытство: что везет гость, купец, не зайдёт ли пополнить какого припасу… Чаще всего возле Колы они не задерживались и шли по делам, только им одним и ведомым. Если же бросали якорь и слали шлюпки, то вокруг чужеземцев собирались выгоревшие на северном солнце подростки в подвязанных бечёвкой штанах, сарафанные красавицы с неяркими голубыми глазами подходили близко, с чувством превосходства рассматривали наряды моряков, вслушивались в незнакомый говор и рады были, если среди прибывших находился толмач –
уж больно смешно говорили они по-русски. Хотя, понять их всё-таки было можно.

Корвет был стремителен в обводах, как любой военный корабль. Он бросил якоря на довольно большом расстоянии от берега, шлюпок на воду не спустил. Старый Михеич, которого рыбаки и охотники  брали  теперь с собой только потому, что видел он далеко и зорко, среди общего возбуждения стоял неподвижно, не воспринимая ничего вокруг. Всё его внимание было приковано к какой-то суете на палубе корвета, и как только по всему борту открылись артиллерийские порты, Михеич заорал хрипло и надсадно:

– Убегайте! Прячьтесь! Сейчас стрелять начнут!

Мужики ещё  не успели над ним посмеяться, как над «Минервой» взметнулись клубы дыма. Все брызнули в разные стороны, а в спины ударил звук пушечного залпа, на берегу разлетелись в щепы вешала с вяленой рыбой, где-то подальше  поднялось облако пыли.

Залп следовал за залпом. Парфён, начальник инвалидной команды, собрал уже все пять десятков человек, которые были  в  его распоряжении. Инвалиды-солдаты были вооружены кто чем, а на помощь им уже спешили мужики с рогатинами, гарпунами, вилами. Парфёну стоило больших трудов заставить людей не собираться в одном месте. Он без конца повторял одно и то же:

– Сейчас прячьтесь, а вот ежели на шлюпках пойдут, тогда дождёмся – пусть на берег высадятся. И все разом выпрячемся и пойдём на них! А пока – всем пожары тушить!

А пожары разрастались по деревянному городку быстро.Зажигательные бомбы из шестнадцати пушек корвета делали своё дело и скоро люди оказались совершенно бессильны – совладать с такой стихией уже было невозможно…

В рапорте, поступившем некоторое время спустя  в Лондон, сообщалось об убедительной победе и взятии «русского порта Кола», а о том, что русские тайным образом сняли все бакены на фарватере, предотвратив этим попытки высадки десанта англичан на свой берег и не потеряли ни одного человека, в рапорте не было ни одного слова. Не говорилось в нём и о том, что в Коле не было гарнизона, не было ни одного военного объекта, ни одного корабля, а вся военная сила состояла из 53 инвалидов под командованием лейтенанта Бруннера.

Утешительное для лондонской публики  донесение месяцем раньше пришло и от Соловецкого монастыря. Два паровых корабля – 14-пушечные   «Бриск» и «Миранда» подошли к монастырю и, как в присловье, – не говоря худого слова, сразу открыли огонь из пушек. Залп был  очень точный, прицельный и абсолютно бесполезный, потому что пострадали только главные входные ворота монастыря. Впрочем, незваные «гости» и не скрывали, что залп этот – просто акт устрашения перед высадкой десанта.  На кораблях ответного огня никто и не опасался. Тем неожиданней оказался ответ, который последовал незамедлительно. Дело в том,что слухи о возможном появлении у русских берегов английских кораблей появились ещё весной. На тревожные письма из монастыря власти прислали успокоительные ответы. Впрочем, некоторые меры всё же были приняты. На четырёх транспортах в Архангельск были доставлены ценности с Соловецких островов, а в монастырь отправили группу инвалидов и восемь пушек. В остальном братия и живущий поблизости люд остались наедине со своей возможной проблемой. Нужно было самим искать
дополнительные способы защищать монастырь. Тогда кто-то из очень давних насельников вспомнил и доложил монастырскому начальству, что где-то в монастыре есть какое-то старое оружие, оставшееся с тех времён, когда такие  средства обороны должны были быть у каждого монастыря на случай нападения. Оружие после недолгих поисков нашли и извлекли на свет божий. Это были всего лишь секиры, бердыши и копья времён ещё царя Фёдора Ивановича, то есть, более чем двухсотпятидесятилетней давности… Но, к радости всеобщей, там же обнаружились и небольшие орудия тех же времён, а к ним – двадцать пудов вполне пригодного сухого пороха.

Инвалид фейерверкер Друшлевский расставил эти малые орудия по стенам монастыря, а на берегу устроил батарею из двух орудий покрупнее. Именно эта батарея после третьего залпа с кораблей по монастырю стала «огрызаться» и даже нанесла пробоину «Миранде», встреченную всеобщим ликованием оборонявшихся.

Спустя некоторое время англичане спустили шлюпку, которая бойко пошла к берегу. Друшлевский всё время держал её под прицелом, но стрелять не стал, так как с шлюпки стали махать  белым платком. Фейерверкер разогнулся, отёр усы, спросил с недоумением у окружавших:

– Это что они? Сдаются, что ль?

Все расхохотались. Выскочивший на берег офицер на ломаном русском языке велел передать «главному» бумагу. Он передал скрученный в трубку лист и, пятясь и не спуская с бородачей глаз, двинулся к шлюпке. Зацепился ногой за камень и чуть не упал, вновь вызвав дружный смех, после чего матросы бешено заработали вёслами, и вскоре уже шлюпка подошла к легкораненой «Миранде».

Свиток тут же доставили «главному» – архимандриту Александру, хотя  сверху было написано: «Передать военному коменданту». Архимандрит вскинул свои мохнатые брови в удивлении:

– Какой там ещё военный комендант им тут нужен, прости, Господи!

Бумага содержала ультиматум о сдаче. За ответом обещали прибыть через час. Вся процедура повторилась, шлюпка увезла на корабль ответ архимандрита о том, что мирный монастырь сдаваться не собирается, а будет обороняться всеми доступными ему средствами.

Англичане ответили методичным обстрелом, который, кстати, существенно не повредил несокрушимые стены обители. Была сделана попытка высадки десанта, но  на берег выбежали и заняли позицию добровольцы, и десант отступил.

Через день это нелепое противостояние закончилось. Корабли снялись с якорей и ушли туда, откуда пришли. В Соловках сделали пересчёт, убедились, что убитых и раненых нет. А в это время в Лондон уже был отправлен капитаном Омманэем рапорт о победе над русским населённым пунктом «Солоффки»…

Всего через три дня всё те же два коршуна капитана Омманэя вначале потребовали продовольствия, а получив отказ, попытались захватить село Пушилахты на Восточном берегу Онежского озера. Как и любое поселение в северных краях, было оно сплошь деревянным и, конечно, загорелось сразу же, и было уничтожено дотла. Но англичан не допустили на берег и здесь. Двадцать три крестьянина-охотника под командованием добровольно вновь вступивших в службу унтер-офицера Басова и рядового Иевлева стреляли метко, и англичанам   пришлось вернуться на свои вооружённые «до зубов» пароходы, унося с собой раненых и убитых. И снова рапорт – о превосходящих силах противника и об одержанной, тем не менее, победе…



…Всего этого сэр Чарльз, разумеется, не знал. Но зато он  издавна усвоил привычку флотских командиров приукрашивать свои победы. Поэтому он, хотя и последовал давней традиции, понимал, что в адмиралтействе тоже сделают скидку на хвастовство, и ему нужна была реальная, чистая победа. В такой ситуации Непир частью флотилии перекрыл выход из Ревеля, не велев его бомбардировать или пытаться штурмовать. Морская блокада была не так уж и нужна, потому что в Ревеле были лишь сухопутные войска, русские корабли уже давно были выведены из этой закрытой гавани и отправлены под защиту морских крепостей на финских берегах. Англичане не давали выхода в море лишь рыбакам, которые на своих маленьких парусных лодках вынуждены были дерзко, под прицелом орудий, ловить рыбу в гавани. На их поимку с кораблей отправлялись катера, но ни одного рыбака поймать так и не удалось – лайбы с новыми парусами были быстрее. Однажды катер, догонявший рыбаков, не сумел притабанить, замедлить ход и оказался почти у самого берега. В этот момент выскочил к морю казачий разъезд. Командовавший им урядник сообразил, что молчаливое, без стрельбы, бездоговорное противостояние нарушать не следует. Но ведь наглецов следует наказать! И тогда патруль по мелководью подскакал к дерзкому судёнышку, и казаки пустили в ход своё «холодное» оружие – нагайки, исхлестав экипаж катера!

Об этом английская публика, конечно, не узнала…

…В размышлениях своих адмирал никак не мог связать воедино все факты, чтобы понять логику поведения русских. Он отлично знал о хорошей подготовке офицеров и матросов российского флота и неоднократно докладывал об этом, он давно уже знал, что соединённый флот будет значительно сильнее русского Балтийского флота по числу орудий, паровых кораблей и так далее. Не говоря уж о скорости, маневренности, защищённости, паровые  корабли были ниже парусников. Высокий рангоут парусных кораблей показывался из-за горизонта раньше, извещая таким образом  о приближении противника  и давая время на подготовку к бою. Непир был осведомлён и о том, что часть русского офицерства, сознавая отсталость своего флота, горела желанием сразиться с нападающими в открытом бою и даже погибнуть, но погибнуть, нанеся урон врагу…

Но! Ничего подобного не происходило!!! Почему они укрылись в своих заливах, бухтах, крепостях и не предпринимают никаких действий?! Сила это или бессилие? Адмирал непрерывно рассылал группы кораблей в места, которые могли бы быть для русских удобными для прорыва. Но отряды болтались на волнах безрезультатно. Адмирал приказывал обстреливать прибрежные населённые пункты, но эти обстрелы не давали военного эффекта, а напоминали, скорее, обозначение присутствия британского флота. Единственный вид деятельности приносил плоды – разведка, непрерывная рекогносцировка. Непир гордился этими успехами, хотя отлично понимал, что результаты этих действий никак не могли вселять в него уверенность в победе… В переводе с военно-морского на язык простой человеческий изложение этих результатов звучало бы примерно так: в эту бухту лучше не ходить, здесь, около этого городка, опасно, тут могут просто побить…

…И вот сейчас сэру Чарльзу предстояло всё это перевести ещё и на язык дипломатический, чтобы с наименьшим для себя уроном доложить главному лорду адмиралтейства причины малой эффективности войны, которую он вёл.

Сэр Чарльз Непир бросил последний взгляд на горизонт с полосками островов на нём, вздохнул, повернулся к истомившемуся офицеру и сказал:

– Пишите!










 
ГЛАВА 4

Инженерный капитан Теше уже в который раз пересчитывал, глядя в подзорную трубу, силуэты неприятельских кораблей и убеждался, что новые силы к англичанам не подошли. Хотя, впрочем, какие там новые корабли ещё… Теше никак не мог понять причину столь долгого стояния эскадры. В общем-то, сил у противника было неизмеримо больше, чем разместившихся здесь, на островах возле пролива солдат и офицеров гарнизона, арестантов, строителей и конвойной команды. А эта стая чего-то ждёт… Не решаются атаковать? Странно… Впрочем, такое выжидание даёт возможность хоть как-то подготовиться к нападению, хоть что-то успеть сделать.

С момента появления на горизонте дымов все на острове Престэ поняли, что так просто такие силы не собираются, что путей всего два. Первый: противник проходит мимо Аландских островов, что вероятнее всего, потому что недостроенная крепость при полном отсутствии порта и поддержки российских кораблей ни для кого в настоящий момент не представляла угрозу и никому не могла помешать избрать курс к северным берегам Швеции, к русским портам в Финляндии, к Санкт-Петербургу, наконец. Путь второй представлялся капитану почти невероятным: вся эта стая собирается наброситься на будущую крепость и её гарнизон. Смысла в этом, полагал Теше, не было никакого, потому что даже простейшее наблюдение в течение нескольких часов за жизнью на острове неизбежно привело бы к выводу, что крепость будет достроена при той скорости, с какой строилась за последние годы, лет этак через двадцать…
Он уже складывал трубу, когда за спиной раздался молодцеватый голос:

–  Господин капитан! Ваше высокое…благородие! Разрешите обратиться?

Теше оглянулся. Сзади собралась группа солдат и арестантов, работавших здесь же, на сооружении батареи. Обращался почему-то не солдат, а рослый мужик-арестант лет за сорок с ясными, чуть шире, чем нужно, расставленными глазами.

–  Кто таков?

–  Арестант Моржухин Василий.

–  Говори.

Арестант сделал шаг вперёд, прокашлялся:

– Господин капитан, народ интересуется: вы вот в энту подозрительную трубу правда, что всех английцев видите?

Что-то очень незаметное кольнуло сознание капитана. Суть такого неудобства он не уловил, но появилось вдруг отчётливое ощущение фальши. Что именно в арестанте было не так? Теше решил   отложить выяснение этого вопроса на ближайшее будущее, а пока ответил:

–  Н-ну, всех не всех, но вижу.

–   А вот спрашивают ещё: они – какие?

…Ещё один укольчик в сознании. Почему он не спросит просто, не ссылаясь на других? 

–  Да такие же, как мы, люди как люди.
 
Арестант принахмурился:

– Люди-то они люди, да не совсем, наверно.

–  Это ещё почему?

–  Мы, конечно, люди тёмные, но по моему соображению – потому, что царь Пётр под Полтавой шведского короля наказал за то, что на Россию полез. Потом на море, возле Гангута ещё раз наказал и забрал эти острова. Ну, ежли шведы, к примеру, полезли бы, так оно понятно – бывшее ихое хочут забрать. А энти-то чего делают? Им-то чего тут надобно?

Теше поразился тому, что арестант, как там его… Моржухин, попал в самую суть: почему они здесь? Ну как объяснить этому мужику, что британский лев жаден и не терпит даже теоретических соперников. А ещё ловок он собирать свору, которая набросится на ослабевшего или раненого соперника, а сам будет стоять просто в стороне или принимать в драке по возможности меньшее участие. А лучше всего – подойдёт уже к моменту раздела добычи…

Подумав об этом, Теше вновь ощутил некое  несоответствие между видом арестанта и достаточно чёткими познаниями в российской истории. Тем не менее ответил с улыбкой всем окружавшим его:

–  А это мы потом спросим. Сначала отбиться надо.

Солдаты рассмеялись и стали расходиться. Теше, не привыкший откладывать дела в долгий ящик, жестом остановил арестанта:

–  Значит, Моржухин, говоришь?

–  Так точно, господин капитан!

–  И откуда ты такой… Моржухин?

–  С Волги, ваше благородие, с Костромской губернии.

Теше усмехнулся:

–  Так ведь в Волге моржи, насколько мне  известно, не водились никогда. Откуда же Моржухин?

Арестант смутился и пояснил:

–  Да не… Не от моржа мы. От моржухи. Кусты такие есть, а то и в деревья вырастают. В других местах можавейником называют. А у нас, в Судае, так…

–   Можжевельником?

–  Да так, наверно.

Этот арестант положительно всё больше заинтересовывал капитана.

–  За что в арестантскую попал?

– А кашевара черпаком побил, чтоб не воровал. Вот и попал. Справедливости хотел. Теперь добился. Я – сюда, на острова, а он всё ворует.

–   Ну, в России вора поймать – всё равно, что ветер оседлать… Хорошо. Дело прошлое. Сейчас надо о том думать, как побыстрее батарею на берегу поставить, укрыть её да угостить непрошенных гостей как следует. – Теше возвысил голос. – За работу! Не опоздать бы, братцы! Опоздаем – так уж навсегда…

Плотники, сапёры и сами пушкари дружно взялись за такую обыденную работу, из которой на две трети, если не больше, состоит любая война, -- копали землю, дробили камни, обтёсывали брёвна… И вовсе никто не думал о том, что завтра, может быть, от их усилий не останется и следа, многих не будет в живых, но вот эта тяжёлая, однообразная работа или поможет победить в бою или просто спасёт жизнь кому-то…

Теше прошёл вдоль ряда чугунных орудий на деревянных лафетах, осмотрел уже насыпанный земляной вал, прошёл на фланг, где были ещё орудие прикрытия и пороховой погреб. Его он осмотрел особенно тщательно, потому что уже убедился в том, что нужно всё держать во внимании самому.

Когда капитана назначили командиром башни, а точнее – башни «С», поднимавшейся над островом на самой высокой его точке, а потому и самой лакомой для захвата её неприятелем, он выразил желание осмотреть, как выполнены работы. Ведавший ими поручик Иванов-второй не стал скрывать своего неудовольствия:

- Позвольте-с поинтересоваться: вы что – мне не доверяете?

Теше холодно  посмотрел на поручика:

- А почему я должен вам доверять? Воевать здесь, в этой башне, буду я. Где в этот момент будете находиться вы, меня не интересует. Извольте показать все работы.




… При осмотре порохового погреба обнаружилось, что пол был выстлан досками лишь в один ряд, да и сами доски были сырыми, то ли от недавних дождей, то ли от того, что доски были старые и впитывали влагу как губка. Пол был влажен настолько, что сложенные на нём заряды тоже отсырели!

Тем не менее Иванов-второй, опережая замечания, бросился в атаку:

–   Согласно всем правилам  всё построено. Так что эти заряды отсыревшие мне можете не показывать, потому что если вы даже в три слоя доски здесь положите, они всё равно отсыреют-с. Такая уж здесь клима.

Капитан сделал два быстрых шага к Иванову, чуть не упёршись ему лбом в подбородок:

– Если бы я это обнаружил во время боя, то собственноручно расстрелял бы в ту же минуту как изменника! Убирайтесь от греха подальше! Добывайте другие доски, и чтобы сегодня к вечеру первый хотя бы слой новых досок был уложен!

…Весь следующий день, по счастью, был солнечным. Солдаты перетаскали заряды на взгорок, на солнце, на ветерок. Плотники срочно делали второй настил. Иванов находился под домашним арестом, под боком у своей жены-красавицы Веры Николаевны. Офицеры пошучивали, что Теше сослужил Иванову-второму хорошую службу: возможно, что после долгих ожиданий в доме у него будет прибавление семейства.

Теше ещё раз обошёл батарею. Его не оставляло странное ощущение чего-то недоделанного или недодуманного. Он воспользовался известным приёмом и стал перебирать предшествовавшие эпизоды всего дня. Утро – у полковника. Докладывали о разведывательных действиях англичан: они один за другим слали к берегу коттеры или, как недавно стали говорить, катера, а то и просто шлюпки. С соседних мелких островов вели наблюдение, высаживались возле деревень, перехватывали рыбаков… Чувствовалось, что противник под самым носом плетёт невидимую сеть, паутину, в центре которой был самый крупный из Аландских островов и крепость на проливе Бомарзунд.

Крепость… Теше прекрасно знал, что на  всех картах любых адмиралтейств это место обозначено как  морская крепость, которая расположена так, что вполне могла бы помешать любому флоту войти в Северное море или в Финский залив моря Балтийского. Все известные морские пути проходили через Бомарзунд или мимо Бомарзунда, и крепость вполне могла испортить кровь многим воинственным натурам. Могла. Бы. Если бы, как выразился полковник Бодиско, об этой крепости, которую начали строить сорок лет назад, хотя бы иногда вспоминали в Петербурге (про себя Теше добавлял: и не разворовывали бы даже те немногие деньги, которые иногда выделялись на строительство!). Теперь, когда стало горячо, о Бомарзунде вспомнили. Инспекций не проводили – в этом не было никакой необходимости, все и без того знали, что «крепость» – это несколько отдельно стоящих на открытом пространстве сооружений: три башни для артиллерии и крошечного гарнизона в каждой  да главное строение – двухэтажный каменный дом, он же – форт, в котором размещалось, собственно, всё. Остальные строения были частью деревянными, частью – просто сляпанными на скорую руку помещениями для хозяйственных и прочих нужд. Когда-то, говорят, Пётр I охотился здесь, на этом острове. Но с тех пор растительность здесь почему-то значительно поубавилась и пейзаж представлял собой валуны и холмики, кое-где поросшие кустарником и какими-то угнетёнными деревьями, составлявшими небольшие лесочки.

Забытая недостроенная крепость,  о которой вспомнили недавно и прислали сюда горстку строителей. Собирались перебросить сюда около четырёх тысяч солдат с финского побережья, но это так и не было сделано. Вместо солдат прислали безоружных, естественно, арестантов, проштрафившихся по мелочам, но наказанных тяжёлыми работами. В общем, если пересчитать всех на острове – военных, строителей, семьи офицеров, прислугу, тех же арестантов, то число едва превысило бы две тысячи человек. А в пределах видимости стоит, недосягаемая островным орудиям огромная флотилия, на берегу лихорадочно обустраивается батарея для встречи… Чего? Одного, двух, трёх пароходов? С их крепкими корпусами, с
артиллерийской мощью, превосходящей все орудия острова вместе взятые! А весь остальной флот, он что – выжидать будет?

Выжидать… Вот оно, ключевое слово! Вот, что беспокоило Теше и заставляло вновь и вновь обдумывать ситуацию. Вот почему англичане не предпринимают никаких действий. Они ждут союзников, причём ждут именно не флотской поддержки, а живую силу, десантников! Крепость будут пытаться брать по суше. Да, ведь не далее, как сегодня он сам подумал о британском льве, который соберёт стаю и будет стоять в стороне…

И ещё одна неожиданная мысль пришла в голову  капитану Теше. Он размашисто зашагал туда, где работали арестанты. Со стороны его невысокая худощавая фигура  да ещё с таким широким шагом могла бы напоминать какое-нибудь насекомое вроде богомола или кузнечика, если бы… Если бы капитана Теше не любили и не уважали за много раз доказанную храбрость и совершенно беззаветное служение своему делу и Отечеству. В армии всегда были бездари, аккуратные исполнители, умные служаки, талантливые люди. Теше был романтиком. Для него не существовало мира вне службы, вне повседневных дел, вне периодически возникавших опасностей. И это заставляло окружающих, хотели они этого или не хотели, относиться к нему с должным почтением.

Теше подлетел к арестантам, подозвал Моржухина и отвёл его в сторону. Глядя снизу на Василия, он в упор спросил:

–  Почему вы ломаете комедию?

Для Моржухина вопрос этот был подобен выстрелу. Он смешался, но всё-таки пробормотал:

– Каку-таку комедь?

Теше аккуратно похлопал ладонями:
–  Браво. Ей-ей, браво! Послушайте, а вы  случайно не лазутчик, сударь? Уж больно старательно вы коверкаете язык, сейчас даже простонародье так не говорит!

Моржухин опустил глаза:

–  Виноват-с. Не хотелось мне, чтобы арестанты знали что-то обо мне…

– А что, по вашему мнению, они не должны знать?

– Загряжский Иван Васильевич, потомственный дворянин, помещик…

–  Вы!?

–  Нет. Это мой отец. А мать моя была крепостной, служила у него горничной, а иногда была актрисой в усадебном театре… Вот, собственно, и вся моя тайна.

– А как вы… в солдатах?

– Долгая это история, господин капитан. Ни против бога, ни против государя никогда ничего не замышлял. Одна любовь меня сгубила.

Теше поморщился:

– Опять театр!

Моржухин в ответ вздохнул и сказал с горечью:

–  Да нет… К сожалению. С детства не приучен лгать.

…История, рассказанная Моржухиным капитану, и впрямь напоминала сантиментальную пиесу, если бы перед Теше не стоял рослый, красивый мужчина в расцвете лет, который уже  два десятилетия тянул солдатскую лямку и сам  всем своим существованием, своей продубленной всеми ветрами и морозами кожей, разбитыми тяжёлой работой вширь лопатами-руками не доказывал бы, что это – правда. Ужасная, невероятная, но правда.

–   …Места у нас, вокруг Судая, удивительно красивые: леса, леса, множество речушек небольших, озёрца потаённые, ключи… Вы знаете, многие ключи в тех местах называют серебряными. Говорят даже, что где-то под землёй серебро залегает. Вода, проходя сквозь эти залежи, становится такой, что люди, пьющие эту воду, почти никогда не болеют. Нальёшь в посудину – так она хоть год простоит, не испортится… Ну, я не о том.
 
Вырос я  при усадьбе Загряжских. С малолетства я знал, кто мой отец, но называть его так мне было не велено, хотя барин меня привечал и даже распорядился отдать меня в учение. Чтению, письму, счёту, музыке, а потом истории, географии, математике учили меня приезжавшие учителя. Рисовать учили, чертить. В доме была очень большая библиотека, так меня к ней приохотили… Потом постепенно начали меня приучать к работе по имению, а позже, уже подростком, меня приставили к управляющему, чтобы присматривался к хозяйству. Иван Васильевич обещал даже, что скоро исправит мне вольную и пашпорт и отправит учиться в столицы…

Но ничего этого не случилось.

Однажды барин в коляске сам отправился к соседям в гости. Версты через две, выезжая на тракт, он буквально наткнулся на выскочившего из леса огромного лося. Лошадь испугалась, понесла, коляска – вдребезги, Ивана Васильевича через пару часов подобрали случившиеся проезжие. Жив он после этого был всего один день, да и то, не приходя в сознание. Матушка любила его, вся начала сохнуть и через год всего умерла, не дотянув, слава богу, до дня, когда нам всем сообщили, что наследник барина, сын его от законной жены, продал имение, и теперь мы все принадлежим Петру Сергеевичу Горину.


… Они отошли от береговой линии и шли бесцельно туда, где над островом возвышалась невысокая гора, увенчанная каменной оборонительной башней, которая, не поддерживаемая стенами или другими сооружениями, казалась одиноким дозорным, вглядывающимся в морскую даль.

–    … Любая вещь, когда попадает в другие руки, никогда не приходится  точно по фигуре или по руке-ноге. Всегда происходит подгонка, притирка. Она может быть долгой и постепенной, а можно подгонять вещь под себя ножницами, ножом, топором.  Новый владелец поместья всё и всех подгонял под себя именно топором. Не инструментом в руках искусного мастера, а тупым топором в неумелых, грубых руках.

Теше кашлянул и прервал монолог Моржухина:

– Вы полагаете, что обращение с вещами и с людьми могут быть похожи?

– Счастлив ваш бог, господин капитан, если вы не знаете этого! А я, увы, знал об этом с детства, но в жизни мне не приходилось до тех пор сталкиваться с подобным отношением. А вот тогда – пришлось… Происхождение  Горина, я так полагаю, было не очень древнее. Какой-то недавний предок получил дворянство за заслуги перед Отечеством, стал служить ещё усерднее, получил дворянство и для потомства. Да впрочем, как вы и сами теперь знаете, не мне судить о происхождении. Но вот о людях… Я, как любой человек, который не считает себя вещью, вдоволь понаблюдал за барином.

Пётр Сергеевич был невероятно жесток. В нашей округе много было истинных самодуров. Губернию на всю Россию прославила одна княгиня из древнего рода, Шелешпанская, которая замучила шестнадцать дворовых девок – розгами, батогами да пытками. Позже её судили и определили в Галич, в монастырь, где она, говорят, и умерла. А сколько было таких, на чьей совести   убитых ими людей было числом поменьше и которым удавалось избежать суда!

Пётр Сергеевич обыкновенно был спокоен, тих, и никто никогда не подумал бы, какие ужасы кроются за этой тишиной. Взрывы гнева у него бывали, как правило, тогда, когда кто-то не то, чтобы оспорил его приказ или порядок, им установленный, но всего лишь в какой-нибудь мелочи выполнил задание неточно. Вот тогда-то словно какая-то нечистая сила овладевала им, какая-то пружина распрямлялась разом, глаза наливались кровью, в этот момент он не только способен был избить, искалечить, но и убить! Были у него три челядина – для всех таких случаев. Они-то и исполняли всё, что он им говорил…
 
А он смотрел. И всех заставлял смотреть.

Однажды было… Поймали бродягу, который залез в сад. Притащили, поставили перед крыльцом. Дворня сбежалась, все вокруг стоят. Вышел Пётр Сергеевич. Весь неприбранный был, заметно, что отдал дань Бахусу. Постоял, посмотрел на этого несчастного мужика, на его лохмотья, пыльные избитые ноги, котомку тощую.

– Ну, что, –  говорит, –  вор ты или нет?

Бродяга в ноги повалился, сапог целует:

– Вор, батюшка, истинный крест – вор! Бес попутал, голодный я, думал – яблочка сорву!..

Пётр Сергеевич смотрел на него долго, даже как-то задумчиво, будто вспоминал что-то. Потом откинул полу халата, наброшенного на плечи. А там у него за поясом старинный серебряный чекан заткнут, шестопёром его ещё называют. Так вот этим самым чеканом Пётр Сергеевич старика и убил.

Одним ударом. В висок.

Все ахнули от ужаса, попятились, а Горин посмотрел по сторонам и говорит:

–  Если кто что видел да ещё и кому-то рассказать об этом хочет, пусть подойдёт сюда, на это же место. А я послушаю, что он расскажет.

С улыбкой так говорит, ласково. Да только тишина вокруг наступила… мёртвая, прости, господи!

–   Ну вот и хорошо, –  говорит Горин. – Никто ничего не видел, никто ничего не слышал…

Посмотрел потом на убитого им – из котомки два яблочка выпали, поршни стоптанные, лыко уже дырявое… Крови ни капли не было, так словчился ударить. Абрекам своим приказал:

–   Почему прямо перед домом какая-то куча тряпья валяется? Сжечь немедленно!

Те подхватили мёртвое тело и унесли. А через некоторое время, так уж совпало, загорелся случайно старый, полуразвалившийся деревянный сарай. И представляете, господин капитан, после пожара в сарае обнаружили сгоревшего человека, который залез туда, видимо, с целью воровства. Нашлись и свидетели, которые подтвердили полиции, что вокруг усадьбы, действительно, ходил какой-то человек и явно замышлял преступление. Он же, видно, забравшись в сарай
переночевать, поджёг его случайно, и господь покарал его за злоумышление.

…Теше слушал Моржухина и холодел… нет, не от ужаса. От ненависти. Ужасов, трупов, гниющих ран, оторванных рук и ног он насмотрелся за годы службы. Если ты артиллерист и ведёшь огонь по противнику, то и сам ты становишься мишенью. Порой дуэли между батареями продолжались до полной гибели одной из них.

Но в рассказе арестанта была правда о другой жизни. И спокойствие, будничность, с которыми Моржухин вёл рассказ, обнаруживали такую быль и такую боль, которые уже давно срослись с душой, стали её частью.

Молчали. Потом Теше всё-таки решился нарушить тишину:

– А почему вы – Моржухин, а не Васильчиков какой-нибудь, Задрыгайло? Или материнскую дали бы, может быть…

–  Дело в том, господин капитан, что мать рожала меня в бане. А там ведь как положено – омовение, веничком слегка… А отец, якобы, сказал, чтобы веничек обязательно из моржухи сделали, можжевельник – он все болезни и болячки изгоняет. Вот и получился – Моржухин. Не знаю уж – есть ли где ещё такая фамилия...

- Ваше благородие, господин капитан!

Теше оглянулся.

Запыхавшийся солдат усердно таращил глаза:

–   Господин полковник вас к себе требуют!









     ГЛАВА 5


      Странной, непонятной, ненормальной  была эта война, которую историки почему-то назвали Крымской.   На самом деле она таковою не была: Крым и Севастополь были лишь эпизодами этой  первой  репетиции первой мировой войны, потому что военные действия велись на Балканах, на Балтике, на Кавказе, на Тихом океане, наконец. Так вот эта странная война начиналась задолго до описываемых событий.

       Зарождалась она в недрах умов адмиралов и генералов, императоров и королей, промышленников и торговцев… Как и на протяжении всей истории, именно они и стали причиной гигантского кровопролития. Народ ни одной страны никогда не был и никогда не будет кровопийцей. Ему зачинателями войн уготована совсем другая роль: реки крови должны проливать именно те, кому войны – никакие – не нужны. Именно в головах правителей, дипломатов, чиновников смешиваются амбиции и сплетни, ошибки и намеренная ложь, данные разведки и науки, газетные «утки» и хорошо просчитанные провокации…

       Ещё только в Лондоне возникло желание этой войны с сильным конкурентом на пути к мировому господству, ещё только зароились первые о том мысли, а в России  уже горячие головы размахивали флагами в порыве патриотизма, рвались на Балканы, за проливы, в Закавказье, на Турцию, славянофилы схватывались со славянофобами в словесных баталиях и поединках. Боже, что творилось с общественным мнением! Оно металось из одной крайности в другую, менялось при каждой новости или сплетне, всё было неустойчивым и зыбким.

       Незыблемыми были российская неразбериха, нежелание что-то реально делать, поскольку, может быть, ещё всё образуется, улягутся страсти и европейские волки не полезут в русскую овчарню, как у дедушки Крылова. Не полезут сами, памятуя  о мужике, который может снять с них шкуру долой. А при сём умники забывали, что Кутузова давно нет на свете, что Наполеон  III в смысле амбиций ничуть не уступал Бонапартию, и так далее, и так далее…



        В Петербурге, в обществе, активно поговаривали об истинном провидце графе Дмитрии Алексеевиче Милютине, профессоре Академии Генерального штаба. Чин у него тогда ещё был небольшой, но слыл он хорошим специалистом по военным и дипломатическим делам. Когда кто-то из его знакомых, наблюдая всё нараставшую резкость в дипломатическом отношении между Францией и Россией, спросил графа о возможности новой войны и о шансах Российской империи выйти их неё с победой, Милютин высказался в том смысле, что, де, по бумагам страна к войне полностью готова. Однако, если начнутся военные действия на самом деле, то немедленно обнаружится множество благоглупостей и просто преступлений, которые нужно было или не допускать или ликвидировать их последствия немедленно. Окажется, что в стране, при полном официальном благополучии, не хватает важнейших стратегических материалов. В качестве примера Милютин говорил о селитре, главной составляющей пороха. Россия покупала её за границей, не прилагая никаких усилий к созданию стратегических запасов. Когда же начнётся война, то доставка селитры, естественно, прекратится. Обращал он внимание собеседников и на состояние медицинской части, не имеющей нормальных инструментов для полевой хирургии, на интендантское ведомство, которое и в мирное-то время разворовывало всё, что можно, а уж во время войны и вовсе оставит армию без шинелей, сапог и сухарей…

       – Всё прекрасно для парадов и никуда не годно для войны,  –   заключал свои рассуждения Милютин.

       К чести его нужно сказать, что когда Дмитрий Алексеевич спустя несколько лет стал военным министром, то те два десятилетия, которые он пробыл на этом посту, он употребил на исправление последствий поражения  России в той недавней войне.
       Петербург наводнялся слухами о подступающей грозе, но главнокомандующий Меншиков, разваливший, по мнению
многих офицеров, российский флот, продолжал оставаться на своём посту, был в фаворе официальном, хотя поговаривали, что император весьма невысоко оценивал его полководческие таланты. Зато он был остроумен, умел вывернуть наизнанку мысли даже очень умного собеседника и представить их в сомнительном виде.


        Когда академик Якоби предложил применить для обороны Кронштадта мощные морские мины своей конструкции, Меншиков иронически вскинул бровь и переспросил:

       – Я правильно понял? Мину будут держать на поводке, как со-бач-ку? – Последнее слово он произнёс с расстановкой, пародируя акцент гувернёра-иностранца. Звучало это, действительно, смешно, Меншиков был мастером салонной насмешки.

Собеседник стал было объяснять, что по этому «поводку» пойдёт электричество от батареи элементов и наблюдатель может взорвать мину именно тогда, когда неприятельский корабль будет от неё вблизи, а также то, что подобных мин нет ещё нигде в мире…

Меншиков слушал рассеянно, потом задумчиво изрёк:

–  Вам не кажется, что в этом есть что-то сомнительное? Вот коммерсант Нобиль – он тоже предложил. Однако, там всё просто: стоит мина на якоре и всё. Корабль стукнет – мина взорвётся. А главное – всего сто рублей за штуку! А тут…
 
Он снова карикатурно произнёс:

–  Собачка – она и есть собачка…

Вот так Меншиков поставил крест на изобретении, опередившем мировую науку на много лет. Мины Якоби всё же были поставлены, но ближе к фортам и другим укреплениям, где были не так уж нужны – вражеские корабли до них просто-напросто не дошли, опасаясь береговых батарей, а в море несколько пароходов и один пароходофрегат наткнулись на мины Нобиля. Были взрывы, напомнившие наблюдателям эффект хлопушки – шума много, вреда – никакого…

Сведения о минной обороне Кронштадта и Санкт-Петербурга быстро дошли до Лондона, что всё же повысило осторожность морских  волков. Но такая же неразбериха, борьба противоположных мнений были буквально во всём, что касалось предстоящей войны. Флот разделился на «субъективистов» и «объективистов». Последние прямо указывали на плохое состояние русского флота, в частности – Балтийского, на неподготовленность его к войне. Поэтому, утверждали они, лучше не выводить флот в открытое море, а использовать огневую мощь кораблей в интересах береговой обороны, не подпуская противника к Свеаборгу и Кронштадту, несокрушимым морским крепостям.

«Субъективисты» рвались в бой, хотя и признавали нынешнюю слабость флота. Они вспоминали Гангут и Чесму, ссылались на вышколенность матросов и канониров и утверждали, что горячей русской атаки не выдержит никто, что против «авося» да «небося» не устоит никакой противник. И самое главное – скептики с этим соглашались! Однако желали  увериться в том, что силы России так уж велики, а неприступность крепостей так уж велика. Дело было поручено полковнику Тотлебену, который прославился потом в Севастополе. Тотлебен обследовал состояние обороны Кронштадта. За одну только строчку его секретного доклада британская разведка отдала бы многое, но, к счастью, в России иногда умеют хранить военные тайны и англичане по-прежнему считали Кронштадт и Свеаборг неприступными. А ведь обнаружились страшное разгильдяйство и глупость, ошибки и преступная халатность.

Кронштадт был построен так, что проходящие корабли обязательно оказывались в пределах досягательства его батарей. Так считалось. Но Тотлебен обнаружил, что, например, с северной стороны проход для кораблей контролировался батареями, которые были расположены так нелепо, что вполне могли при ведении огня уничтожить друг друга!

Много ещё ужасных фактов «обнаружено» было перед самой войной. Их бы пораньше узнать, ими бы пораньше озаботиться! Почти одновременно с выходом в море британской армады в Кронштадте только что назначенный командующим сухопутными  войсками комендантом заслуженный генерал, ветеран многих кампаний граф Грабе узнал, что в Кронштадте не был даже предусмотрен пороховой погреб! Крепость целиком зависела от того – подвезут ли с пороховых заводов заряды или нет. И эта глупость много лет была у всех перед глазами! И никто её не замечал!

Одним из первых шагов Грабе на посту коменданта было начало строительства пороховой камеры с запасом в 20 тысяч пудов, что могло бы обеспечить автономность крепости на некоторое время. Но не успели начать строить, как Кронштадт буквально был потрясён взрывом колоссальной силы. Оказывается, взорвалась лаборатория, в которой готовилась взрывчатка для упоминавшихся морских мин. Лаборатория, естественно, была секретной и работали в ней лучшие на тот момент специалисты Балтийского флота – сорок человек, из которых тридцать были гвардейцами. Все они погибли. Следствие с самого начала зашло в тупик – не осталось даже материала для следствия, от лаборатории не осталось и следа.

Паника, естественная в таких ситуациях, улеглась быстро – всё-таки население Кронштадта составляли люди служивые – моряки, армейцы, но долго ещё вокруг этого происшествия кругами расходились слухи, догадки, подозрения. Искали злоумышленников, немало было таких, кто грешил на англичан и французов. Когда фантазёров урезонивали – мол, город-то закрыт для чужаков, не пройдёт здесь такое злодейство, они с сомнением качали головами: эти пройдохи и не то ещё могут! Если же разговаривали только русские, то обязательно с оглядкой кто-нибудь произносил:

               – Никак не может быть иначе-с, ежели почти все офицеры –
из чужеземцев... Утаить секрет какой-никакой совершенно невозможно-с...

               И всё же для противника так и остались неизвестными и наблюдения Тотлебена, и результаты инспекции, которую по приказу императора провели флигель-адъютанты Аркас и Герштенцвейг.

В тот день Николай I был не в духе.   Даже обычная холодная маска исчезла, адъютанты про себя отметили то, о чём они ни за что не признались бы вслух: император был чем-то озабочен чрезвычайно и встревожен.  Он стоял над картой побережий Финского залива и нервно постукивал пальцем по одному ему видимой точке:


–  Вы, разумеется, знаете, что соединённый флот уже бродит у входа в залив. Если Непир рискнёт двинуться на Кронштадт и Петербург, то неизбежно он начнёт со Свеаборга. Так вот: мой сын получил подмётное письмо, автор коего, полагаю, настоящий патриот, по каким-то соображениям не подписавшийся под своею запискою. В ней он извещает, что ежели неприятель возжелает занять Гельсингфорс и Свеаборг, то он сможет с лёгкостию совершить это в 24 часа! Я хочу знать, какие у этой записки есть основания. Хочу знать немедленно! Сей же час отправляйтесь в указанные места и немедленно доложите о состоянии обороны.

...И Аркас, и Герштенцвейг прекрасно знали, что получивший письмо генерал-адмирал русского флота, великий князь Константин Николаевич мог его... просто не получать! Дело было всё в том же разделении общества на две части в преддверии надвигавшейся войны. Прекрасно понимая слабости русской армии и флота, всё более возраставшие и от благодушно-бездарного командования Меншикова, многие всё же упрямо считали необходимым идти навстречу опасности и войти в генеральную баталию с противником. Заведомо идя на поражение, сторонники такого вида действий надеялись на то, что англо-французов постигнет Пиррова победа -- после схватки, которая, очевидно, погубит русский флот,   англичане  и
французы тоже понесут тяжкие потери.  И они будут просто не в состоянии вести морскую войну, и мир воцарится сам собой, и все конфликтные вопросы  будут решаться дипломатическими путями.

Одним из влиятельных сторонников такого направления мыслей нередко выступал именно сын императора и придворные офицеры прекрасно понимали возможность того, что так называемое анонимное письмо – просто фальшивка, подталкивающая Россию к необдуманным действиям. Ведь сами подумайте, господа,– если нельзя укрыться в крепостях, то выход остаётся один – в море, навстречу противнику! А именно это, при большом перевесе сил противной стороны и технической отсталости русского флота и может являться целью провокаторов-злоумышленников, подбросивших письмо Константину Николаевичу.


О том, что письмо могло быть сфабриковано самим идеологом партии войны для получения возможности доказать свою правоту, старались не думать.

Аркас и Герштенцвейг тут же отправились в Свеаборг и Гельсингфорс с ревизией. То, что они там увидели, потрясло их настолько, что пришлось изрядно потрудиться над тем, чтобы доклад Его Императорскому Величеству выглядел не так страшно. Но и при том в докладе Аркаса содержались сведения, призывавшие императора к немедленным действиям. В частности, там сообщалось, что при осмотре на местах обнаруживалась полная нелепость расположения батарей и плохая их защищённость, что неминуемо привело бы к изрядным потерям при первом же обстреле со стороны противника. Аркас даже позволил себе намёк на странное исчезновение отпускавшихся на строительство батарей немалых денег, на которые можно было бы построить новую крепость. Этот вольт император отметил лёгкой гримасой на неподвижном державном лице. После этого он оставался внешне спокойным даже тогда, когда читал строки о повсеместно дурном состоянии всего вооружения крепостей и его отсталости от вооружения, имевшегося в распоряжении союзников.

Николай в глубине души надеялся на то, что подмётное письмо – просто ничтожная деталь общей большой игры, деталь,
долженствовавшая только лишь внести в умы неуверенность в надёжности обороны. Но когда тревожная ситуация была подтверждена фактами и доверенными людьми, он принял единственно верное решение: не стал искать виновных, не начал расследование, а, дабы не терять времени, тут же распорядился послать в Свеаборг опытного адмирала Матюшкина с наказом не охать и ахать, а предпринять незамедлительные действия по укреплению обороны крепости.

Знания и опыт Фёдора Фёдоровича Николай ценил высоко.  Конечно, большую роль играли и заслуги рода Матюшкиных. Они со времён императора Петра Великого были приближены к трону и оказывали империи услуги немалые. Сам же Фёдор Матюшкин, хотя и был сыном русского дипломата, который весьма споспешествовал италийскому походу Суворова, начинал карьеру с небольшой червоточинкой. Дело в том, что его с малолетства отдали в лицей, в котором обучались многие  будущие смутьяны и вообще не очень-то благонадёжные люди. Он был однокашником и какое-то время соседствовал комнатой с пиитом Александром Пушкиным, который тоже доставлял царствующему дому и правительству немало беспокойств. После Сенатской площади, то есть, после 1825 года даже за самыми добропорядочными отпрысками из вполне заслуженных семей тянулся невидимый шлейф сомнений и подозрений. Он бы тянулся и за Матюшкиным, если б не рано поразившая его в самое сердце страсть к морю, к мореплаванию. Именно поэтому он ещё мальчишкой в чине гардемарина принимал участие в полярных экспедициях барона Врангеля и в кругосветном плавании на шлюпе “Диана” под командой Василия Михайловича Головнина. Дальнейшая служба в  Средиземном, Чёрном и Балтийском морях добавляла ему не только чины и награды, но и уникальный опыт практического знания морей и океанов.
 
Ко времени надвигавшейся грозы 1854 года Фёдор Фёдорович был уже полным адмиралом, вице-директором инспекторского департамента. Его знания и безупречная честность, которые в морских кругах вошли в поговорку,
гарантировали императору, что он не только ещё раз узнает истинное положение дел, но и все возможные средства будут пущены в дело срочного укрепления обороны.

Так оно и случилось. С назначением Матюшкина главным командиром Свеаборгского  порта-крепости дело сразу же сдвинулось с мёртвой точки.

Для Бомарзундских укреплений ещё одного Матюшкина не нашлось...


Адмирал, развивший бурную деятельность, не преминул всё же в приватной беседе посетовать на то, что недостроенную крепость, за сооружением которой никто не следил, крепость, оставленную без внимания более сорока лет (!) почти невозможно  за несколько месяцев (если у России они ещё есть) привести в такой грозный вид, чтобы флот российский мог бы надёжно укрыться от нападения неприятеля.

События стали разворачиваться с молниеносной быстротой. Кипели работы в Кронштадте. В Свеаборге непреклонный Матюшкин держал в напряжении всё и вся. Перебрасывались
 
войска,  перестраивалась система обороны, подвозились боеприпасы. Из Ревеля были выведены корабли русского флота и пошли они под крепнущее крыло Свеаборга...

В этой тихой, скрытой от досужих и злонамеренных глаз кутерьме большую роль играли всяческие слухи  и домыслы.
Много шума наделало отправленное дипломатической почтой сообщение правнука великого полководца графа Александра Аркадьевича Суворова-Рымникского о том, что в Польше бурлят антирусские настроения и вполне возможно, в случае какой-нибудь победы соединённых англо-французских сил Польша, а точнее  –  сторонники польской независимости,  выступит на стороне коалиционных сил.

Суворов, бывший в тот момент рижским генерал-губернатором, а также лифляндским, эстляндским и курляндским генерал-губернатором, писал:

«Консул наш в Мемеле, надворный советник Трентовиус, уведомляет меня, что неизвестное лицо имело в Мемеле сношения с командиром английского парохода – корвета ”Арше” (Archer) и  уверяло его, что в Ковенской и прочих Литовских губерниях, так же в Царстве Польском, совершенно готово восстание, и как только  английские корабли покажутся у Палангена, то инсургенты возьмут это местечко для приготовления высадки неприятельским войскам.
Вслед за тем предположено идти с тою же целию на город Либаву»…

Подобные же известия получены были и от командира 1-го армейского корпуса Сиверса.

Сведения, к вящему удовлетворению императора, не подтвердились. А в свете с усмешкой вспоминали, что правнук генералиссимуса, следуя традиции, идущей от предка, во всём ищет польский след. При этом обязательно извлекали из памяти и назначение графа губернатором в Кострому, где случился невероятных размеров пожар и где Александр Аркадьевич безуспешно искал поджигателей. Он был почти уверен, что пожар учинили ссыльные поляки, которых ему довелось усмирять ещё в 1830 году. Но после того восстания до этого пожара прошло 17 лет! Причастность поляков к пожару, увы, доказать не удалось, поэтому, мол, граф по сей день подозревает поляков в кознях…

Сообщения о каких-то назревавших или возможных или уже начавшихся событиях поступали из разных стран. Согласно древним восточным пословицам на упавшего вола всегда находится много ножей, а не раненого льва бросается много шакалов. Но Россия не падала, не была ещё ранена. А вокруг уже царило напряжённое выжидание. Севастопольская эпопея ещё не стала главной в этой войне, и весь мир следил за событиями на Балканах, в Северном море и Финском заливе. Польское национальное движение, действительно, готово было  по традиции многих столетий винить в бедах Польши только Россию, не замечая козней своих заклятых друзей. Поляки готовы
были воевать на стороне Британии и Франции. Точно так же поступили бы, возможно, многие, но…
Нужно было, чтобы кто-то нарушил равновесие сил. Наилучшим толчком было бы вступление в войну Швеции, но она стойко держалась своего нейтралитета и не поддавалась на дипломатическое подталкивание к войне со стороны англо-французской коалиции.
Если отвлечься от множества событий и выбрать главное, то оно, это главное, было в молчаливом равновесии. Одной победы в одном морском сражении было бы достаточно, чтобы подвигнуть к решительным действиям другое звено, а за ним вытянулась бы бесконечная цепь смертей, разрушений, территориальных потерь, а возможно – и потеря государственности…

А работа шла – непрерывная, неустанная. Когда адмирал Матюшкин прибыл в Свеаборг, он тут же на форту Густавсверде провёл впервые за много лет реальные испытания орудий. Из орудия, стоявшего на как будто бы незыблемой стене (так она, по крайней мере, выглядела), начали стрелять в море. Уже после пятого выстрела по стене пошли трещины, после седьмого выстрела стена рухнула. Матюшкин быстро оценил, что корабельные, морские орудия  представляли для противника б`ольшую угрозу, нежели береговые пушки. Поэтому он бросил всех людей, все силы на возведение новых укреплений на берегу. Днём и ночью сновали матросы и солдаты, перетаскивая камни, перенося землю. Уже через месяц рядом со старой крепостью выросла новая, способная противостоять даже очень мощному удару, что и оказалось впоследствии на деле, во время бомбардировки флотом Непира укреплений на Густавсверде.

Матюшкин приказал заложить в подвалах и в трубах зданий мощные пороховые заряды. На недоумённый вопрос ответил так:

– Англичанам Свеаборг не взять никакими силами. Наши русский солдат и русский матрос настолько крепки духом, что оборону врагу не преодолеть. И если кто-то и дрогнет, то это
будет не русская душа. Тогда мы взорвём заряды и погибнем вместе с врагами.

…Невидимыми, неслышными пока шагами шла война за фасадом парадного, но бесполезного с военной точки зрения передвижения британского, а позже – и французского флотов по морям и заливам. Даже в британском адмиралтействе стали поговаривать о том, что Непир слишком долго выжидает, не решаясь на наступательные действия. Обстрелы прибрежных городов и укреплений никого не обманули. От Непира уже почти воткрытую стали требовать хоть какой-нибудь, но победы. Адмирал уверенно отвечал, что она всенепременно будет, однако французы что-то опаздывают, а действовать в одиночку, без присутствия французов, ему не позволяет союзнический долг.

Впрочем, и этот последний довод уже через несколько дней отпал сам собой, потому что во время стоянки флота в Баро-Зунде на горизонте показался неожиданный флот в 19 вымпелов! Можно было определить линейные суда, парусные фрегаты, несколько пароходов, но принадлежность их… Это могли быть, конечно, давно ожидавшиеся французы, но в равной степени корабли могли оказаться русскими, непонятно – как и когда выскочившими из-под защиты своих крепостей и решившимися на морское сражение.

В общем, пока были произведены сигнальные выстрелы из пушек и стали различаться в подзорные трубы детали, сэр Чарльз Непир пережил несколько неприятных минут.

В тот же день состоялась, наконец, встреча. Моряки приветствовали друг друга, адмиралы широко улыбались. Со стороны это могло бы выглядеть как долгожданное свидание старых друзей, если бы кто-то мог наблюдать происходившее. Чарльз Непир стоял на палубе вместе с Парсевалем-Дешеном, французским адмиралом, и с гордостью смотрел на объединённую морскую мощь двух государств. Одно из которых, впрочем… Ну никак не могло равняться с первым!

Примерно о том же думал Парсеваль: ну что бы делали эти островитяне, если бы не помощь Франции!

…При этом и тот, и другой демонстрировали единение, хотя и тот, и другой прекрасно понимали, что в политике нет своих и чужих, а есть лишь интересы своей страны. Именно поэтому оба адмирала довольно спокойно отнеслись к соломонову решению своих адмиралтейств. Предвидя возможную напряжённость и традиционное стремление к первенству, в Париже и Лондоне приняли за лучшее не назначать единого командующего объединёнными силами, а дать каждой стороне своего командующего. Непир на этот счёт получил специальное послание от первого лорда адмиралтейства, где недвусмысленно говорилось, что сэр Чарльз ни в чём и ни в коей мере не подчинён французскому адмиралу. Впрочем, и французский командующий волен в своих действиях – в равной степени…

Прогуливаясь по палубе и обсуждая возможные дальнейшие действия, адмиралы в тот момент и не подозревали о том, что такая система двух командующих от двух стран вовсе не уникальна, что подобная недоверчивая комбинация будет разыгрываться союзниками на протяжении всей этой войны. Конкурент Непира Дондас разделит власть в Чёрном море с Гамлэном, в Болгарии будут соперничать Раглан и Сент-Арно… Тот же Раглан будет действовать параллельно с Канробером и со сменившим его позже Пелисье в Севастополе.

Пять десятков кораблей – хорошо оснащённых и вооружённых, -- были конечно же, огромной силой, способной решить многие задачи пославших их правительств. Но… осторожность и нежелание нести хоть какие-нибудь потери (про себя Непир выражался яснее: он не будет проливать дорогую кровь хотя бы одного британского моряка, если можно добиться, чтобы эту кровь пролили другие!) заставили адмирала в
непринуждённой беседе напомнить Парсевалю содержание брошюры «Русская война и блокада Балтики», опубликованной в Лондоне накануне выхода эскадры в море. Анонимный автор
довольно убедительно  доказывал, что Англии соваться в северные пределы России не следует. И крепости там неприступные, и берег изрезан и незнаком, а русские прекрасно себя в этой обстановке чувствуют. Указывалось там и на высокий уровень обучения бомбардиров-канониров, упоминались русские победы на море… В общем, брошюра демонстрировала пессимистический, если не пораженческий взгляд автора:

«Оставляя в стороне желание, которое может возникнуть в нашей стране, -- желание слышать о блестящих успехах, о победах, может быть дорого купленных, -- для какой надобности было бы делать нападения на берег, который, говорят, защищён лучше, чем когда бы то ни было?»

Многие наблюдатели примеривали содержание этой книжонки к взглядам самого Чарльза Непира. И обнаруживалась удивительная вещь: многие цитаты и высказывания из официальной переписки адмирала были будто взяты со страниц безымянного издания! Находились и такие, которые впрямую задавали   Непиру вопрос об авторстве, на что адмирал неизменно отвечал уклончиво и с загадочной полуулыбкой:

–  Видите ли, сэр, я считаю, что нужно уважать право автора оставаться неизвестным. Что же касается некоторого сходства, то оно означает лишь, что затрагиваемые вопросы у нас вызывают сходные чувства… Кстати, мне известны некоторые важные лица в адмиралтействе, которые также не тешат себя быстрой победой.





      ГЛАВА 6

…Идя к центральной казарме, Теше уже в который раз подумал о нелепости всей этой игры со словами, в которую были вовлечены могущественные страны, государственные мужи, газетчики, читатели их писанины – тьма-тьмущая людей, для которых всё было просто и понятно. Одни, решив когда-то, ещё в 1829 году, создать здесь второй Кронштадт, тут же назвали вразвалочку строившуюся вот эту казарму главным фортом крепости, а саму несуществующую ещё крепость нанесли на карты, возможно даже рапортовали об успехах по созданию опорной, ключевой точки для Балтийского флота. Другие – соглядатаи противника, дипломаты, –  готовясь к войне, не потрудились проверить дотошно,  –  а есть ли она, эта крепость на самом деле? И даже на своих картах отметили Бомарзундское строение как мощную боевую единицу, с которой надо считаться, надо пытаться её взять, уничтожить. Стратеги и газетчики говорили о выгодной позиции Бомарзунда, о мощи его укреплений. Публика охотно верила, особенно после просочившихся в печать сведений о неприступности Свеаборга и Кронштадта. Судя по всему, поверил в это и адмирал Непир. Именно поэтому он медлит, именно поэтому баркасы с его кораблей снуют между островами, захватывают местных жителей и выспрашивают, – что, мол, там, на главном острове Аланд? После чего эти же самые жители рассказывают капитану Мельникову, ведающему разведкой, о тех разговорах… Слова, слова, слова, одни слова…

Тропа вела к немногим строениям, обжитым на острове. Казарма, конечно, сделана на совесть: железная крыша, толстенные стены из кирпича, облицованные гранитом. За двухэтажной казармой на две тысячи человек – два корпуса, где размещались офицеры с семьями, если они у них были. Там же находился капонир – укрытие. И с трёх сторон от этой группы зданий – три артиллерийские башни. По замыслу они должны прикрывать центр от возможного десанта и не подпускать к берегу корабли. Опытный глаз артиллериста и в какой-то степени фортификатора прекрасно видел необходимость боковых укреплений возле башен, чтобы пехота могла прикрывать артиллерию, ведущую огонь, чтобы малюсенький гарнизон любой из башен (самое большее, сколько там могло разместиться, – это 120 человек) не был бы окружён противником, находящимся в мёртвой зоне, а посему и в относительной безопасности… Возможно, такие укрепления были когда-то предусмотрены, как и другие укрепления, стены, препятствия для штурмующих, но… Не было ничего этого. Среди офицеров ходила шёпотом передаваемая от одного к другому неизвестного происхождения шутка о том, что Бомарзунд – это, конечно, богатырь, но без сухожилий и мышц, голый скелет.

Небольшой лесок не мог служить препятствием ни для вражеской артиллерии, ни для пехоты. И гарнизон Бомарзунда при штурме, как это горько ни звучит, вынужден был погибнуть весь, до единого человека. И всё потому, что за двадцать пять лет была построена едва пятая часть того, что должно было быть в крепости!

Ещё тогда, когда на горизонте показался чужой флот, стало заметно, что некоторые из офицеров ушли в себя, помрачнели. Народное выражение «в воду опущеный» как нельзя более подходило к этим странным на общем бодром фоне фигурам. Один из младших офицеров даже зашёл с зажжённой папироской в… пороховой погреб! Караульный, нарушая устав, схватил офицера за руку, вырвал папиросу и растоптал за порогом. Взбешенный подпоручик жёстко хлестнул его по лицу. У солдата из носа лилась кровь, он стоял навытяжку и только растерянно бормотал:

  – Так ведь нельзя же курить, ваше благородие…

Капитан Ачкасов схватил подпоручика за грудь и тряхнул его:

– Вы с ума сошли!? Мы же могли взлететь на воздух!

На что подпоручик с удивительным хладнокровием, если не сказать – равнодушием, ответил:

–  Дурак он. Терпеть не могу вмешивающихся не в своё дело. Ну, взорвались бы. Тем лучше.

– Как это – лучше?


–  А так вот. Надо же умирать когда-то. А смерть в огне – она мгновенна и прекрасна. А этот осёл вмешался в работу провидения!

Ачкасов побелел от гнева:

–   Это вы-то  провидение? С чего бы вы стали решать – жить или не жить мне, этим солдатам? Опомнитесь, Бутурлин! Или вы таким способом труса празднуете?

Бутурлин резко выпрямился, глаза засверкали:

–   Ещё раз повторите мне, что я – трус!

Ачкасов рассмеялся и  похлопал его по щеке:

–   Во-от! Давно бы так.

Потом повернулся к солдату:

–  Прости, братец. Молодой он ещё. Воевать не приходилось.

Солдат покраснел, замялся:

–   Да мы-то что… Мы понимаем…

Недавно прибывший офицер связи рассказал во время пирушки перед отъездом, что император очень озабочен ситуацией в Бомарзунде. Более того – предполагалось, якобы, перебросить всё-таки на остров ещё несколько тысяч, до десяти, солдат с финского берега. Капитан Кнорринг вытаращил глаза:

–  Павел Николаевич, голубчик, да они там что – с ума посходили? Тут и провианта – только-только хватает нам, здесь находящимся. Неприкосновенный запас тоже не рассчитан на…

–   Ну, подвезут ещё.

–   А размещать где? Под открытым небом в палатках? Ну, хорошо, русский солдат ко всему привычен, да и сейчас до зимы далеко. Но ведь это – неплохой способ погубить тысячи солдат при первом же обстреле!

Лицо гостя насторожённо закаменело:

–   Да вы, батенька, пораженческими настроениями отравлены?

Медлительный Мельников поднялся и подошёл:

–  Мне не стоило бы  это говорить, но сомнение в том, что здесь нет пораженцев, напоминает оскорбление. Вам следует извиниться перед капитаном Кноррингом и всеми нами. Убедительнейшим образом прошу вас сделать это.

Побледневший гость засуетился, долго объяснял, что он вовсе не имел в виду, а наоборот…

Все понуро разошлись. И каждый думал о том, что в случае штурма живым отсюда никто не уйдёт, что  долг перед Отечеством нужно, тем не менее, исполнять. И если уж выпала тебе кровавая карта, надобно не ронять чести своей.

…У полковника было немноголюдно. Вначале докладывал Мельников. Он говорил о том, что англичане ведут активную рекогносцировку, их коттеры выверяют глубины, на пустующих островах остаются наблюдатели. Перехватили чухонца-рыбака, который указал им место, где сооружается тайная замаскированная батарея…

Вот это да! Теше почувствовал себя так, будто ему по темени нанесли удар чем-то тяжёлым. То, что так тщательно он старался скрыть от противника, все работы в сумеречном, призрачном свете белых ночей, все старания по маскировке и все расчёты на неожиданность удара по кораблям, которые дерзнут подойти на расстояние пушечного выстрела – буквально всё полетело в тартарары! Из-за какого-то финского мужика, на которого они и внимания не обращали, когда он каждый день выходил в море на ловлю своей салаки или ещё чего-нибудь там…

То есть, немедленно, если бог даст, нужно оставить всё как есть, ничего не меняя, пусть думают, что батарея там и стоит, где они уже обозначили её на своих картах, а сами пушки с максимальными предосторожностями перебросить куда-нибудь

51
по соседству… Или же… Батарея будет уничтожена при первом же обстреле!

Примерно такие мысли были изложены капитаном полковнику Бодиско, только Теше уж постарался придать горечи правды оттенок оптимизма.

По всему было видно, что полковник пребывает в очень сложном положении: с одной стороны он просто обязан поддерживать воинственный, победительный дух молодых офицеров, настаивавших на открытии огня немедленно, как только противник подойдёт на нужную дистанцию, и на борьбе с превосходящими силами до конца. С другой стороны – Бодиско с высоты  возраста, звания, опыта понимал, что все эти устремления – не более чем нетерпеливое повизгивание рвущихся в бой щенков, которые ещё просто не знают, что зверей – огромная стая, и каждый в ней имеет острые зубы и когти.
Выслушав офицеров, Бодиско постоял с минуту над картой в общем напряжённом молчании. Он старел буквально на глазах – такая тяжёлая истина легла  на его плечи. Не подняв головы, он заговорил:
-- Господа. Нужно прямо смотреть правде в глаза. Я не буду вдаваться в причины, создавшие нынешнюю диспозицию, оставим это на послевоенное время. Я не могу отвечать на вопросы о том, почему мы оказались с вами на плохо защищённом острове, в так называемой крепости, коей надлежало стать таковой ещё много лет назад, о том, почему огромные морские силы устремляются именно на нас, на этот клочок земли. Я не знаю всего этого. Но я знаю, что нам доверено императором и Отечеством защищать эту землю от посягательств. А посему, чтобы воспринимать опасность реально, чтобы и угроза была не мифической, не такой, какой мы хотели бы её видеть, я выкладываю карты на стол, господа!

На сей день, на сей момент в Бомарзунде находятся 2175 человек. Это – все люди: офицеры, солдаты строевые и нестроевые, арестанты, писаря, провиантмейстеры, сапёры, жёны офицеров, дети – все! Под ружьём из них и при орудиях – чуть больше полутора тысяч, 1600 человек.

Вы знаете, что я артиллерист. Тем больнее мне говорить вам воткрытую то, о чём вы все знаете, но не произносите вслух:
52
мы располагаем в главном форту и в башнях всего ста двадцатью орудиями устаревшего образца, на деревянных лафетах, с маломощными зарядами, не позволяющими достигать огнём вражеские корабли на дальней дистанции. Да и самих зарядов у нас – всего по восемь десятков на орудие. Стрелять мы будем ядрами, разрывных бомб у нас нет. Будем по старинке калить ядра в печах, чтобы попытаться поджечь корабли противника, как это делалось на протяжении столетий. Но на протяжении этих столетий корабли были деревянными и ходили под легко воспламенявшимися парусами, теперь же настал уже век паровых кораблей с железными корпусами, которые не всякое ядро и пробьёт, а уж поджечь железо – сами понимаете…
Значит, мы будем подвергаться сильному обстрелу, не имея, практически, возможности ответить врагу. Поэтому, полагаю, противник, лишённый возможности близко подойти к Бомарзунду из-за скалистого дна, будет пытаться все силы вторжения при мощном обстреле пустить по суше. Десант, если таковой будет, пойдёт, по всей вероятности, вот отсюда или отсюда…

Бодиско дважды ткнул в карту циркулем.

–  А посему приказываю: всем, находящимся на острове, немедленно начать сооружение укрытий от артиллерийского обстрела, ходов сообщения, земляных или каменных валов-укрытий для стрельбы и от обстрела тож. На наиболее вероятных направлениях движения противника силами гренадерского батальона выставить заслоны, также снабдив их укрытиями. Исполнение поручается полковнику Фурцгельму. К делу, господа!












53
ГЛАВА 7


                –  Так получилось, что примерно через год, господин капитан,  я снова стал помощником управляющего у нового нашего владельца Горина.

        Теше поморщился:

                –   Послушайте, Моржухин. Вы же прекрасно видите, что я к вам отношусь... ну, не люблю я это выражение, но  –  как к равному человеку. А вы – «господин капитан», «ваше благородие»...

        Василий, не поднимая глаз, глухо заговорил:

                –  Да, я вижу и знаю, и чувствую это... господин капитан. Но позвольте уж мне не выходить за рамки обычных отношений между солдатом и офицером... По крайней мере –    внешне. Дело в том, что... почувствовав себя, как вы сказали, равным на какие-то минуты, я должен возвращаться на долгие часы и дни в будни. А ведь это — вдвойне тяжелее. Да и ненароком может не то слово выскочить, не та поза появиться... Вы не обращали внимания на то, как стоит свободный человек? Внутренне свободный. Да у него вся поза естественна, нет в ней напряжения. Он о руках не думает, куда их девать! Спина у него расслабленная, непринуждённая... А подневольный вжимает голову в плечи, позвоночник чуть-чуть, самую малость, изгибается, руки немного  локтями к  бокам прижимаются, ноги — не прямые, а как бы стоящие наготове, –  выполнить самую неожиданную команду.

Вы — инженер, образованный человек, и прекрасно знаете, что немало есть человеческих особей, которые не выносят разговора на равных, а уж если обнаружится, что кто-то пытается с ними сравняться (именно так они воспринимают «дворянские» слова в речи простого солдата), то добра не жди. Все его неудачи, всё его недовольство женой, детьми, начальством, вообще жизнью — всё выльется на тебя... Вот оттого-то я и прикрываюсь словами, которые с детства слышал вокруг. Окромя, надысь, мабуть...

54
...Моржухин говорил, а Теше видел, как буквально на глазах фигура солдата-арестанта меняется так, как только что говорил он об этом.

–  А почему ты... вы мне верите? Мне ведь ничего, вроде бы, не мешает рассказать за бутылкой вина в офицерской компании весёлую историю про странного солдата.

–  Ну, прежде всего, как мне кажется, вы не из тех людей, которые любят весёлые офицерские компании. Вы, наверно, человек замкнутый, закрытый, но умеющий поддерживать со всеми ровные отношения. А что касается того, почему я верю...

Моржухин ненадолго задумался, потом продолжил:

–  Видите ли, вера –  она бывает нипочему. И любовь – так же. И надежда –  не глядя ни на что. Это уж русский человек такой. Вот мы в этом Бомарзунде заперты англичанами, силы неравные, я полагаю, раз в десять, а надежда-то всё равно есть! И вера есть.

А к вам — разговор особый. Мне показалось, что не случайно вы меня угадали, для этого нужно очень тонкую душу иметь, а угадав, пойти на прямой разговор... Если бы не это, я ни за что не раскрылся бы, и уж поверьте — даже под батогами от меня услышали бы только «лонись», «летось» да «надысь»...

А с моим возвращением в ранг помощника управляющего вот как получилось.

Горев, как вы поняли, был человеком страшным. При всей своей внешней приглаженности и мягкой речи он переполнялся жестокостью мгновенно, по малейшему поводу. Даже более того: он как будто бы питался этой жестокостью. После вспышек гнева, бешенства, –  как хотите называйте, –  он чувствовал себя лучше, улыбался, шутил. И я бы отнёс эти взрывы к его необузданному темпераменту, если бы он в эти периоды умягчения прощал «виновных» или просто забывал о них. Но нет! Если на кого-то он обрушивался, то человек этот не мог ждать пощады в ближайшие сто лет. Злопамятство Горева
 было чрезвычайным.

55
Однажды, на Покров это было, как и положено — первый снежок землю подбелил. Не закрыл совсем, а так, чтобы напомнить, что зима не за горами. Так вот в этот день мужики медведя отловили, который ещё только собирался в берлогу залечь. Знаете или нет, но они в эту пору отъевшиеся, сильные и мощные. Ну, как водится, нарубили жердей, связали лыком клетку и пять вёрст по лесу тащили эту махину в расчёте на то, что барин захочет живого зверя при дворе иметь, чтоб гостей тешить. Принесли, поставили во дворе. Медведю тесно, ни размахнуться, ни развернуться, так что лежит он спокойно.

Вышел Горев, потыкал медведя тростью, тот никакого внимания. Пётр Сергеевич обошёл клетку, постоял и сказал управляющему:

–   Открывай.

Почему Горев, вступая во владения, не заменил Фому Никитича, старого управляющего, не ведаю, но при нём я всегда себя чувствовал негласно, тайно защищённым. Фома Никитич  знал о моём происхождении, конечно, но не в этом была причина его отношения ко мне. Дело в том, как я полагаю, что управляющий был влюблён в мою мать, она красавицей была неожиданной, неописуемой, все вокруг обращали на неё внимание. Но в той ситуации она ничем Фоме Никитичу ответить не могла. А когда я родился, так был всё время под его присмотром, пока не вырос. Бог силой меня не обидел, так что я и на медведя ходил с охотниками, и в кузнице научился кой-чему... Только когда отец, а затем и мать умерли, пришлось мне отведать уже работу любую. И оплошки случались, и абреки меня секли... А Горин в таких случаях обязательно ходил рядом, потирая руки, и говорил:

–   Ну, что, вы****ок, каково, а, мужиком-то быть?– и     ... смеялся!

Никогда не забуду. Знал он о моём происхождении и получал особое удовольствие от моего унижения.В таких случаях, конечно, Фома Никитич ничем не мог помочь.



56
Услышав приказ Петра Сергеевича, управляющий не поверил своим ушам и посмотрел вопросительно на Горева. Тот взмахнул тростью:

–   Давай, давай! Быстро!

Фома Никитич нарочито медленно, давая Гореву время опомниться, передумать, подошёл к клетке и стал вытаскивать толстый деревянный засов на дверях. И вот тут...

Медведи при всей своей кажущейся неуклюжести — звери очень ловкие и быстрые. Но такого мощного удара в двери, такого рывка из тюрьмы никто не ждал. Через мгновение медведь оказался перед клеткой, шерсть на загривке стояла дыбом. После такого броска казалась страшной наступившая внезапно тишина. Он медленно-медленно поворачивал голову, и в том месте, куда он смотрел,  люди, оробев, подавались назад – тоже медленно, шаг за шагом и... молча! Тишина стояла такая, что отчётливо было слышно дыхание зверя...

Может быть, всё и обошлось бы, люди освободили б дорогу и медведь побежал к лесу. Но тут Горев заметил, что два охотника изготовились к стрельбе и... заорал на них – визгливо, тонко, как-то даже прихлипывая:

–  Не стрелять!

И вот тут медведь кинулся на голос. Если б не Фома Никитич, заступивший ему путь, Петру Сергеевичу живым не бывать. А так медведь сбил управляющего с ног, прыгнул на него и начал рвать когтями, одновременно норовя хватить и огромными жёлтыми клыками.

Сказать, что я испугался за управляющего, будет неправдой. Со мной что-то случилось, о чём я и сейчас думаю, а понять не могу.

Время будто замедлило ход. Всё вокруг еле-еле двигалось, если бы, к примеру, кто-нибудь выстрелил, то я в тот момент наверняка увидел бы пулю в полёте, а может быть – и поймал бы её...Мне потом уже рассказали, что будто бы я в мгновение ока взлетел медведю на спину, нашёл плотно
57
 прижатые уши и стал тянуть их, оттаскивая зверя от Фомы Никитича, залитого кровью, но  живого и в сознании, потому что, говорят, он кричал мне:

–  Спасайся, беги!

Да где уж там спасаться! Медведь оставил лежащего, дёрнулся, сбросил меня не землю и встал на дыбки, подняв на меня обе лапы. Рёв оскорблённого таким обращением зверя был таким, что казалось –земля сотрясалась...

И вот в этот момент... Я напомню: лежу на земле, медведь надо мной на задних лапах...   В таких случаях, как со мной был, говорят, –  вся жизнь вспоминается. Да только сейчас я думаю  что если  жизнь вспоминать, то тут-то и погибнешь. А  мне жизнь не вспоминалась, меня Бог надоумил.

Когда-то, совсем ещё мальчишкой был, прочёл я какую-то книгу, название уже и не помню. Рассказывалось в ней о жизни первых русских царей. И был там описан обычай, когда ещё при царе Иване Грозном при дворе часто разыгрывалась медвежья потеха – травили медведя собаками, а то и люди сражались с владыкой лесов. Иногда с оружием, а когда перед царём кто-нибудь вину имел, должен был вступить в единоборство с медведем. С одними деревянными сенными вилами в руках. И однажды один поляк, не очень-то знатный, мужик, голыми руками медведя задавил. И было написано – как.

А потом уже слышал я от одного охотника рассказ о его поединке с медведем. Причём, таким же способом, как тот поляк, убил он медведя.

–   Это как же? Голыми руками? –  капитан Теше рассмеялся.–  –   Да, Михаил Евгеньевич, да! Дело в том, что когда медведь ревёт, он очень широко разевает пасть. И если преодолеть свой страх и засунуть  ему туда руку – глубоко, насколько можно, захватить корень языка и тянуть изо всех сил, то медведь полностью обессиливает от боли да и дыхание у него перекрывается в горле. Правда, для этого в руках большая сила нужна, хватка. Да и рука на клыки не должна попасть, иначе сумеет он её откусить, как прутик какой-нибудь. Старик, который

58

об этом рассказывал, снимал рубаху и показывал на плече шрамы от зубов медвежьих. Но рука-то осталась цела!

Это я вам всё долго объясняю, а тогда вскочил я и бросился к медведю, поднырнул под лапы, только мысль мелькнула: как бы не промедлить, не то всю спину когтями раздерёт! И – к нему, к нему  в обнимку... Говорят, рычал я не хуже медведя... Не помню... Помню только запах такой тяжёлый, шерсть, что твой конский волос,– жёсткая, упругая... Только бы успеть!

Успел. Медведь недолго топтался, размахивая лапами, потому что он от боли ничего не соображал, он даже не пытался  пустить в ход когти! А тут уже  мужики подбежали с вилами, повтыкали под рёбра... Наконец, он упал, а я вместе с ним, потому что освободить язык боюсь – вдруг медведь очнётся,  а с другой стороны – не могу я отпустить, даже если захочу – пальцы свело, не разжимаются...

Когда медведя добили и я встал, одежда, конечно, в клочья, кровь течёт. Но рука-то цела! Нет, воистину Бог вовремя меня оборонил, позволил вспомнить то, что нужно вспомнить в смертный момент...

Вот тогда-то я увидел  Её... В тот час я вообще ничего не соображал, но всё же краем глаза заметил незнакомое лицо среди людей, меня окружавших, и поразился красоте, а боле всего – глазам: огромным, синим и глубоким, как лесные озёра летом, когда отражается в них чистое-чистое небо... Нет, все эти слова – они потом пришли, через день-другой, когда неописуемые эти глаза уже стояли передо мною неотвязно. А в то мгновение я думал больше о Фоме    Никитиче. Оглянулся: его уже раздели, корпию притащили, кровь  останавливают. Кинулся к нему – на губах пузыри кровавые, хочет что-то сказать да не может... Доктор... это при барине жил во флигеле, немец какой-то... не помню... Берг... Не помню уже... Он повязки накладывает. Я к нему, а он отшатнулся от меня, дрожит: вег, вег, уходи, мол. И тут-то я понял, что человек, одолевший зверя в честном поединке  один на один, сам на какое-то время зверем становится. Рычание и шерсть дыбом не обязательны, но в глазах – всё ещё кровь и смерть, кровь и смерть! Люди это видят, люди это чувствуют, и страшно им, страшно...
59

Погрузили мы Никитича в таратайку, с ним Берг этот самый. И повезли. В Чухлому повезли, столько-то вёрст! но до того дед Захар, местный наш знахарь, управляющего посмотрел. На ногти глядел, подул в лицо. Успокоенно откинулся:

-- Жить будет. Только покуроченный маненько. Раны-то глубокие. Когда б не немец, я бы зашил раны-то. Если старую крапиву в льняном масле выварить, то этими волокнами зашьёшь – как на собаке заживёт. Только по свежему надо шить, пока кровь течёт. А щас время упустили. Дохтор не дал – тёмные, мол, мы, только мешаемся...
За всеми такими делами я как-то отвлёкся, успокоился, огляделся по сторонам. Гвалт стоит, все переживают, все рассказывают, кто что видел... Подхожу, – замолкают, расступаются. А я и не замечаю, всё смотрю: где же Она? Или привиделась? Мало  ли, в такой час что может померещиться!

Походил, походил – нет, не видно. Не иначе – призрак был...

На следующий день позвали меня к барину. Я тогда уже давно в дом не заходил, даже не знал, как сейчас всё там выглядит. В кабинете от порога низко поклонился – кому же хочется поротым быть за «неуважение». Пётр Сергеевич сидел в кресле боком и на меня не смотрел. И молчал. Только посасывал свою трубку с длиннющим чубуком и выпускал клубочки дыма – пуф-ф... пуф-ф...

Ждал я долго. Потом он заговорил:

-- Ты мне... пуф-ф... жизнь спас. Говорят, ты... пуф-ф... помощником был у управляющего?

Я подтвердил, а сам про себя думаю: «говорят»... да ты же прекрасно всё знаешь, чего прикидываться?

–  Фома Никитич теперь не скоро вернётся... пуф-ф... ты будешь присматривать за хозяйством, пока я в отлучке. Вернусь из Петербурга, узнаю, что дворне потачку даёшь, пеняй на себя, семь шкур спущу. Уличу в воровстве, абрекам отдам, пусть делают, что хотят...
60

...Напрягся внутри, всё сам себе говорю: спокойно, Вася, спокойно, ничего не показывай лицом, глазами. Ты – мебель, ты – не человек, стой, опустив голову, смиренно...

–  В общем... пфф... будет это тебе моё испытание. Дом – не твоя забота. Твоё дело, чтобы все усердно людишки работали. Наказывай как следует... пфф... Абреков я тебе не оставлю, ты уж... пфф... сам, своими руками. Ежели медведя одолел, то тебе помощь не нужна. А если задавишь кого ненароком,– в жизни оно всякое бывает, то убыток я, конечно, пфф... с тебя возьму, а вот что касается там властей всяких и законов, то я всё улажу. Всё! Понял?

–  Понял, барин Пётр Сергеевич.

–  Ну, тогда ступай... пфф... да смотри, не споткнись на радостях!

Я уже откланялся и вышел, а он всё хохотал, довольный своею шуткой...
    




















61

ГЛАВА 8

Первой своей встречей с французским адмиралом Парсевалем-Дешеном Чарльз Непир остался доволен. Француз долго расписывал трудности перехода, из-за которых задержалось соединение двух флотов.

–  Вы себе не представляете, любезный сэр Чарльз, в какой туман мы попали возле Киля! Поверьте, я немало походил по морям, но такого! Чтобы вытянуть руку и не увидеть кончиков пальцев! И при этом – ни малейшего движения воздуха, ни малейшей надежды на то, что этот туман куда-нибудь сдвинется или появятся в нём какие-то разрывы... Мёртвый штиль! Мой флагман «Аустерлиц» лёг в дрейф и матросы несколько дней непрерывно били в судовые колокола. Как при этом наши корабли не столкнулись,  –  это просто чудо...

Непир слушал собеседника, наблюдая изящные, округлые жесты адмирала, и... не верил. Нет, он, конечно, не сомневался в том, что туман, действительно, задержал эскадру, но причины задержки были, он полагал, гораздо глубже. Или... проще, это как посмотреть. Скорей всего, эти разини с ходу врезались в туман, не остановившись, не обменявшись сигналами, не сверив ориентиры на чистой воде. Опытных лоцманов у них, конечно, нет (как, впрочем, и у нас, –  одёрнул себя Непир).  А самое главное – французы двинули против России, в Балтику флот, который при ближайшем рассмотрении почти весь оказался парусным, что само по себе снизило боевую его ценность.

Адмирал Её Величества королевы Великобритании делал вид, что слушает своего французского коллегу. На самом деле размышления его сводились в этот момент к простому пересчёту имеющихся сил. В распоряжении Непира было девятнадцать линейных кораблей, из которых только шесть были парусными. А уж что касается пароходов и пароходофрегатов, то их было двадцать шесть! И ни одного парусника. И вот является этот Парсеваль со своими тринадцатью парусниками и одним(!) винтовым пароходом! И попробуй пойми теперь,–  это пренебрежение к союзническому долгу, это действительно отставание  их флота или же пароходы Франции в большинстве

62
двинулись на юг, в Средиземное и Чёрное моря. Косвенно подтвердил такую догадку сам Парсеваль-Дешен, сказав:

–  Вы же понимаете, что северные моря – не наша стихия. Мы, французы,  чаще предпочитаем моря тёплые. Вот Британии такая задача по плечу...

Непир хотел было рыкнуть, что Британии любая  задача по плечу, на любых морях и океанах, по всей планете («Правь, Британия, над морями!»), но благоразумно воздержался от выпада во имя скорейшего достижения совместного решения о дальнейших действиях.

Ещё в начале разговора Непир предложил Парсевалю-Дешену общими усилиями атаковать Бомарзунд, чтобы не дать русским укрепиться, подготовиться,  принять обещанные их командованием, как докладывали информаторы, несколько тысяч человек пехоты.

– Кстати,– добавил Непир,– это было бы блестящим уроком наглецам, посмевшим соорудить свою военно-морскую базу на виду у всей Европы.

Парсеваль-Дешен был решительно не согласен:

–  Мне кажется, сэр, что у вашего адмиралтейства несколько    преувеличены страхи относительно этой крепости. Вы же прекрасно знаете уже, что на Аландах не только нет русского флота, но даже нет оборудованной гавани, способной его принять. Кроме того, по нашим самым последним сведениям, обещанное  пару месяцев назад подкрепление послано не будет ввиду большей  необходимости присутствия армии на финском берегу. Поэтому, адмирал, я считаю, что было бы правильнее начать совместные действия с боевой разведки в районе Кронштадта и Санкт-Петербурга. Если там всё    пойдёт удачно, то Бомарзундом, то есть Аландами, нам не придётся заниматься вообще.

... Пока Парсеваль рассказывал о погодных страстях, Непир слушал его внешне рассеянно, давая понять, что всё это


63
для него, морского волка, заурядные пустяки, будни. Но когда собеседник заговорил о дальнейших действиях, внутренне напрягся: нужно было перехватить инициативу, сделать мысль о походе в сторону Петербурга именно своей. Он выдержал паузу и промямлил, весь, вроде бы, в сомнениях:

–  Н-ну-у... Я ведь уже принимал такое решение, и мы   уже туда ходили, дорогой Парсеваль. Можно сходить ещё разок...

Потом он обратил внимание француза на то, что опять на море воцарился мёртвый штиль, из-за которого может вновь затянуться начало совместных действий.

–  Вы же понимаете, что время, отведённое нам для выполнения задачи, всё сокращается. Причём, я бы сказал, задачи мирового значения. Мы должны если не поставить на колени эту страну, то по крайней мере преподать ей подобающий урок. А теперь этот урок может быть сорван!

–  Но позвольте! Мы же готовы к действиям! Ради поставленных целей мы готовы и в прямом и в переносном смысле идти за вами в кильватере, то есть, я имею в виду, только в военно-морском смысле.

–  В военно-морском смысле, дорогой Парсеваль, именно в этом смысле, мы ведь с вами не политики, не так ли?.. И вот в самом прямом таком смысле вы не можете даже идти в кильватере из-за того, что ваши корабли в безветрие с места сдвинуться не смогут, в отличие от нас.

...Парсеваль-Дешен прекрасно понимал, куда клонит этот напыщенный старый болван. О, он тоже далеко не новичок в этих играх! Если Непир хочет его поставить в подчинённое, как бы вынужденное, положение, что ж! Шахматная партия ещё только начинается, до конца ещё далеко. А потому дадим Непиру почувствовать радость маленькой победы. Кто же одержит победу большую,– это вопрос, сэр, большой вопрос! А пока пожертвуем фигуру...
Парсеваль-Дешен нарочито нахмурился, покачал головой. Всё это должно было показать, как трудно ему произнести то, что он произнёс:
64

–  Я понимаю, понимаю... Вы спешите овладеть Кронштадтом и затем Петербургом, а мы мешаем вашему порыву. Тогда, может быть, вы начнёте поход сами? А мы подойдём, когда будет свежий ветер, когда вы уже одолеете русского медведя. Нам будет достаточно разделить с вами радость победы.

– Об этом не может быть и речи! Наши правительства поручили нам совместные действия!

–  Но, милейший адмирал, я не вижу выхода! Разве что... Может быть, в безветрие ваши паровые жеребцы возьмут на буксир наши парусные телеги?

Непир буквально бросился к Парсевалю:

–  Во-от! Вот оно, решение! Мы подтянем вас в район Кронштадта, а там, надеюсь, погода изменится, и вы  сможете действовать. Я, конечно, мог бы вас оставить здесь, но мне нужны против крепостей пушки, много пушек, каковые на ваших кораблях имеются в изрядном количестве.

... «Вот именно,– подумал Парсеваль-Дешен.– Ты нас дотащишь. Жертва принята. А партию мы ещё продолжим».

И обнял Непира, как лучшего друга.


В официальном донесении, которое отправили в свои адмиралтейства оба собеседника, говорилось о том, что встреча завершилась скорым и обоюдожеланным решением провести общими силами разведывательную операцию в районе Кронштадта. Учитывая полное незнание французскими моряками этих берегов, Парсеваль-Дешен сообщал о своём согласии идти за английской эскадрой (о буксировке он не доложил), причём, постарался, чтобы этот факт выглядел бы жестом доверия к опытным мореплавателям.

Непир, конечно же, прекрасно оценил тонкий ход
Парсеваля, но в своём рапорте преподнёс своё лидерство, как  само собой разумеющееся…
65
ГЛАВА 9

          Иванов-второй надрался. Отдал, так сказать, дань Бахусу. Не в первый раз и не во второй и даже не в сотый. Было ему плохо, поелику сидеть под арестом даже домашним – радости мало. А если к тому же нечем заняться и если супруге Вере Тимофеевне из казармы офицерской, где были у них «апартаменты», выходить разрешалось, то всё это, вместе взятое, создавало такой компот-с, такой, можно сказать, компотец, что хоть святых выноси.

По младости лет Иванов-второй супругу свою ревновал безумно. Тем более, что всякие, так сказать, моменты бывали, что греха таить. Конечно, в шкафу Иванов-второй никого не обнаруживал, и друзья ему ни о чём не намекали, но устраиваться по амурным делам можно и в других местах, кроме шкафа. Уж кто-кто, а он-то, с его славой лавласа, это знал хорошо.

Что же касается друзей… Вот в них-то Иванов-второй был уверен менее всего. Природа не наделила его  такой красотой и таким ростом, как у Мельникова, например, и живостию характера, как у Ачкасова, а посему сомнения постоянно теснились в его голове – даже трезвой, а уж в хмельной они кружились бешеным вихрем и не давали ему ни минуты покоя. Непрестанно  ему мерещились нескромные, а точнее – скоромные, срамные взгляды и прикосновения, слышался призывный смех Веры Тимофеевны.

Сердце Иванова-второго разрывалось на части, но скорбь его душевная всё же не изливалась на супругу: не было к тому веских поводов. Именно поэтому бесов ревности и всяческие внутренние голоса, во что бы то ни стало желавшие сообщить ему ужасную правду, он заглушал очередной бутылкой, коих запас ещё недавно был у него изрядный, однако  в результате неумеренного пития постепенно иссякал и был уже на исходе.

Конечно, Николай Петрович был не таким уж и большим знатоком всяческих виноградных изысков и радостей, однако разные там лафиты, мускат-люнели, сантуринские, ренские, марсалы и  всякие шато становились ему интересны только когда не было шампанских. Ах, это была слабость Иванова-второго. И не столько сами эти волшебные вина околдовывали его. Его
66
завораживала и музыка их названий: Асти-Споманти, Эксцеллент, Кремон Рояль, Карт нуар, Силери Империаль… Ещё недавно, проходя службу в Воронеже, он получал по почте «Прейс-курантъ» Торгового Дома П.М.Британова, «Первого Русского Шампаниста Российской Империи». А каким ароматом авантюр и адюльтеров веяло от напечатанных на глянцевом картоне слов: «Выписывающie въ первый разъ благоволятъ прислать задаток въ размЬре 1\3 стоимости заказа»… Вначале Иванов-второй «благоволил прислать», а затем посылал заказы уже без задатка.

Едучи на острова, он надеялся, что сможет продолжить практику подобных заказов, но… Пополнения запасов ожидать не приходилось ввиду особого положения на архипелаге, посему ближайшее будущее виделось ему не только опасным, но и довольно скучным без горячительного подкрепления. Ну не пить же Иванову-второму то, что выдают рядовым в случае боевых действий и по праздникам!

А дражайшая супруга явно намерена куда-то идти… Иванов-второй, внезапно протрезвев, увидел её как бы со стороны, глазами кавалера, ещё не причастившегося тайн и прелестей  этой восхитительной женщины. А хороша была Вера Тимофеевна, чертовски хороша! Стан тонкий, губки припухшие, взгляд  –  туман и засасывающая трясина, господа…

–  А куда это вы, дражайшая Вера Тимофеевна, собрались, позвольте вас спросить?

Вера Тимофеевна, не прекращая налаживать перед зеркалом свою неземную красоту, быстро, коротко глянула   
 на своего мужа и уловила в его глазах некий огонёк, который, увы, за последнее время удавалось видеть всё реже и реже… Ответила вопросом:

  –  Уж не думаете ли вы, Николай Петрович, что я намерена полностью разделять с вами  вашу судьбу, которую, кстати, вы уготовили себе сами? Что вы мне предлагаете?   Под арестом ведь вы, а не я. А я сижу и непрерывно наслаждаюсь вашим видом и вашей борьбой не на жизнь, а  на смерть с бесконечными бутылками. Так и продолжать любоваться вами?



Лежавший на подушках Иванов-второй приподнялся и грозно нахмурил брови:

– А почему бы и нет? Таков ваш супружеский долг.

Вера Тимофеевна сверкнула глазами –  начало разговора ей нравилось, она любила такое фехтование, конец которого нетрудно было предугадать:

–  Ой, не смешите, Николай Петрович! Уж кто бы говорил о супружеском долге! – Вера Тимофеевна рассмеялась и вызывающе отвернулась от мужа. – У меня долгов нету, это вы у нас в долгах, как в шелках!

–  А я вот сейчас часть долга-то и верну! – Иванов-второй стремительно вскочил, схватил Веру Тимофеевну сзади, целовал открытые плечи, путался руками в складках её платья, слыша в ответ только горячий шёпот:

–  Да, да, Николя! Отдай должок, отдай!..

…Потом она всё-таки ушла. Даже кратковременное перемирие не удержало её от  «выхода в свет». Иванов-второй распахнул окно и увидел удивительно красивую картину: на зелёном травяном фоне яркое пятно – женщина, которую он любил, несмотря ни на что. Иванов-второй знал, что был он у неё не первым. Вторым ли? Он и потом оказывался вторым, он ярился, готов был кусать себе локти, но ничего с собой сделать не мог – она была ему нужна. И неважно – какая. Такая как есть, со всеми изъянами, со всеми вспыхивавшими периодически страстями, наносившими ему душевные раны.

Он отбежал от окна, взял гитару, в пустынной тиши двора фортеции ударил по струнам и во весь голос, а он у него был не маленьким, запел-закричал:

Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хаза-а-рам,
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожа-а-рам…



Женская фигура остановилась, будто Вера прислушивалась. И Иванов-второй с новой силой грянул припев:

Так громче, музыка, играй побе-е-ду,
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!
Так за царя, за Родину, за веру
Мы грянем громкое «Ура, ура, ура!»

А потом – вдогонку, приставив ладони ко рту рупором:
–  За Веру! За Веру! За Веру!
В какой-то миг ему показалось, что женщина вдали помахала ему рукой…




      ГЛАВА 10

…Прогулка, задуманная пару дней назад в небольшом шведском городке, продолжилась без приключений, самым обычным образом. Шхуна не могла подойти близко к острову, поэтому общество погрузилось в две шлюпки, матросы налегли на вёсла и вскоре подошли к берегу, оставив шхуну за скалистым мысом. Подходя, соблюдали все меры предосторожности – волна не унималась и ровно билась о прибрежные валуны. Якоб выпрыгнул первым, подтянул лодку за цепь поближе, предложил Гедвиге помощь. Вообще-то необходимости в этом не было, но Руденшельд не мог упустить возможность ещё раз продемонстрировать галантность по отношению к девушке, взяв её на руки.
Странно, но при виде Гедвиги Якоб не ощущал вожделения. В чувствах его к ней этого компонента не было вовсе, только нежность, только ласку хотел он излучать рядом с этой девушкой. Было ему совершенно всё равно, ответит ли она на его признание, согласится ли стать его супругой,– всё это не имело никакого значения. Но зато как маленького пушистого цыплёнка хотелось её согревать в ладонях и осторожно-осторожно, чтобы не навредить, гладить по незримому пуху…

Он не раз знакомился с девушками, привлекшими его внимание, ухаживал за ними, но всё это было лишь данью традиции, по которой кавалер, особенно если он поэт, романтическая, так сказать натура, должен говорить красивые слова, подносить цветы и подарки. За всем этим ритуалом у него всегда стояла ясная, земная цель: обладать этой женщиной. Именно страсть вгоняла его в очередное приключение, именно она покидала его, когда он всё-таки добивался своей цели.

С Гедвигой всё   по-другому. Он познакомился с её родителями ещё тогда, когда она была совсем маленькой девочкой, и ни о каких романах не могло быть и речи. Потом он несколько лет странствовал по старушке-Европе, бурно влюблялся, тотчас же остывал и, конечно же, не вспоминал о девочке-подростке – с острыми локтями и тоненькими щиколотками, с полным отсутствием каких бы то ни было признаков женственности.


70
А тем временем сама Гедвига тоже выезжала. В Россию, точнее – в Финляндию, в Гельсингфорс-Хельсинки. Там, у тётки, ей пришлось заниматься с наёмными учителями – музыки, танцев, словесности, русского, французского, английского языков. В языках у неё были особенные успехи. Кроме, правда, русского. Он ей не давался своим странным произношением и наличием множества правил, в которых, тем не менее, было ещё большее количество исключений…

Вместе с науками она впитывала манеры, остро подмечала наряды, украшения. Она росла, тело приобретало новые формы, и нужно было ещё научиться носить открывшиеся ей новые богатства, как подобает. Уже замирало сердце, когда в танце партнёр прикасался ненароком к её груди, уже талия подолгу желала продлить горячее прикосновение мужской руки…

Когда она должна была возвращаться домой (отец настоял на возвращении: девица на выданье должна быть под присмотром) не было ни одного мужчины, который не оглянулся бы ей вслед, не было женщины, у которой она не перехватила бы мгновенный оценивающий, а иногда и просто завистливый взгляд.

Именно поэтому, когда Якоб вернулся из дальних странствий, он не признал в вышедшей в гостиную красавице ту бледную девчушку, которая иногда бросала на него робкие, но стремительные взгляды.

Он ещё тогда догадывался, что в этом неуклюжем тельце растут буреподобные страсти, зреет такой неординарный для северных женщин взрывной темперамент. И вот теперь перед ним стояло воплощение того, что только намечалось когда-то, только угадывалось – дивное, совершенное творение природы, распахнувшее свои огромные озёра-глаза навстречу неожиданному гостю в доме. Эти два серо-голубых чуда ударили Якоба прямо в сердце, перевернули в нём всё, и с этого мгновения Руденшельд, начинающий и мало кому известный поэт, но зато сын вполне благополучных, уважаемых и состоятельных родителей, начал отсчёт своей новой жизни.
Ему нравилось выглядеть и слыть рыцарем, который окружает предмет воздыханий вниманием, знаками почтения,
71
который всем вокруг заявляет о своей неземной любви и готов драться до смерти с любым, кто бросит хотя бы тень сомнения на достоинства возлюбленной.

Вначале друзья над ним посмеивались воткрытую, потом – втихомолку, но ещё позже сказалось мнение дамского окружения. Женщины восхищались Якобом, его образом поклонения женской красоте, но, как ни странно, не завидовали Гедвиге, тонко ощущая некую ненормальность ситуации. Им в поведении кавалеров нравились, при соблюдении внешних приличий, более земные мотивы…

Нечто подобное чувствовала  и Гедвига. В её семье и в семье Якоба уже давно было всё решено, их брак был уже почти свершившимся фактом, но каких-то слов или действий, ставящих точку в этой затянувшейся рыцарской балладе, всё не следовало, и Гедвига начала уже втайне  сомневаться,– а наступит ли он вообще, такой момент.

Однажды её пригласил на танец капитан норвежского корабля. Своей непричёсанностью, бородой, морским каким-то запахом воды, ветра, соли, рыбы, своей молчаливостью он очень походил на древнего викинга. Был он неуклюж в танце, руки у него были большими и грубыми, и с первых же шагов в танце Гедвига ощутила отторжение от незнакомца. Но потом увлеклась музыкой,   чуть позже с удивлением обнаружила, что ей этот танец хочется продолжать, а к концу она почувствовала такое непреодолимое влечение к этому сильному телу, что готова… Но музыка кончилась, капитан проводил её до кресла, так никогда и не узнав, какую бурю вызвал он в этой женщине. Якоб, милостиво давший капитану и Гедвиге согласие на этот танец, тут же спросил с оттенком ревности:

– Ну и как он – этот… пират?

Гедвига, уже овладевшая собой, рассмеялась:

–  Я счастлива!

Якоб вопросительно изогнул бровь:

– Чем?
72

–  Тем, что он не оттоптал мне ноги!

…Позже она часто вспоминала это ощущение, кровь, приливавшую во все уголки её тела, лёгкое кружение головы…

Когда Руденшельд, скользя сапогами на камнях, с трудом перенёс её из шлюпки на берег, она вдруг с удивлением почувствовала, что он даже не попытался скользнуть руками по её телу, прижать к себе покрепче. В какой-то момент она поняла: он нёс её как драгоценную китайскую вазу, как красивую вещь. Это, конечно, щекотало самолюбие, но, увы, совершенно не задевало сердце…

Они стояли на берегу, ожидая, пока все выгрузятся. Туман не рассеивался. Точнее – это был не туман, а облако, придавленное к поверхности моря неведомыми силами и зацепившееся за этот сумрачный остров. Гедвига подумала даже, что в солнечные дни здесь, наверно, совсем неплохо, но сейчас всё казалось зыбким и нереальным… Она зябко повела плечами. Якоб тоже молчал. Говорить не хотелось. Этот остров, этот пейзаж волновал и напрягал душу. Здесь хотелось молиться, здесь хотелось слагать стихи… Какие-то обрывки строк уже шевелились в душе, уже начинало что-то складываться…

…Но пьяный Ингвар, едва выпрыгнув на берег, заорал:

–   Да здравствует вовеки эта земля, принадлежащая королю Оскару, Швеции!

Он быстро развернул свёрток, бывший у него в руках, достал какой-то металлический стержень, молоток и начал забивать железо между камнями. Потом он прикрепил к импровизированному древку флаг Швеции, тут же заполоскавшийся на лёгком ветерке, вытянулся и стал… не петь, а кричать гимн.

Все прибывшие с лёгким недоумением смотрели на это действо. Многие знали, что король Оскар отказался от владения этими островами. Заяви он свои права на этот архипелаг, по всем
международным договорам принадлежавший уже давно России, этой же самой Россией такие действия могли быть расценены как
73
нарушение провозглашённого и строго соблюдаемого нейтралитета. А тогда… Дальнейшее развитие событий непредсказуемо, вариантов много. Ну, кто помешает России зимой, когда заливы сковывает прочный лёд, перебросить из Финляндии свои сухопутные войска, которые уже совершали подобные походы чуть ли не до Норвегии. А уж занять снова эти острова, если понадобится, Россия могла бы легко – ведь англо-французская армада «победив» маленький гарнизон Бомарзунда, ушла…

Все всё это знали. Но мешать патриотическому движению души (причём, все поняли, что торжественный этот момент был Эренстрёмом заранее продуман и подготовлен) никто не стал.

Якоб ощутил себя в этот момент в неком театре с рядами волн-кресел, с декорацией в виде поверженных и отдельных стоящих деревьев, груд валунов, а на заднике – проглядывали сквозь туман свежие развалины, краснеющие то ли от того, что они были в основном кирпичными, то ли (при этой мысли Якоб внутренне содрогнулся) от пролитой здесь крови…

Он повёл всех по едва заметной тропе, успевшей уже зарасти травой, к грудам кирпичей, которые были ещё совсем недавно строениями. Подойдя к ним поближе, он остановился и обернулся к участникам прогулки.

–  Прошу вашего внимания, дамы и господа! Если помните, я говорил вам о старинном замке, который когда-то стоял здесь, и о разных мистических явлениях, связанных с этими местами. Так вот во всём этом нет ни капли преувеличения. Всё это – правда!
Добро пожаловать на территорию призраков! Сейчас…

Руденшельд вдруг замер, глаза его словно поймали определённую точку на прицел. На лице вначале отразилась растерянность, а затем – страх, откровенный страх, заставивший всех оглянуться и посмотреть назад, туда, куда был устремлён взор Якоба.

…На месте, где только что был флаг Швеции, остался лишь металлический стержень! Эренстрём возопил:
– Боже! Я ведь так крепко его привязал! И ветра же нет!

         Якоб уже бежал к месту высадки, где мотались на прибойных волнах оставленные ими лодки. Цепи с якорями, заброшенными за валуны, непрерывно звякали о камни и этот звук, как поступь кандальников, тревожно висел в воздухе. Когда мужчины, оставившие дам возле развалин, добежали до берега, то они  увидели только то, что уже видели издали: флага не было! Все стали  оглядываться по сторонам, но вокруг,–  насколько далеко было видно,– не было ни души. Со шхуны, оставленной за мысом, это место не просматривалось, так что спрашивать команду, не видели они здесь кого-нибудь, было бессмысленно…

Только звякали цепи, шумели набегающие волны да лодки стукались дном о камни… Стук-стук-стук…

А от развалин донёсся звонкий голос Гедвиги:

-- Что случи-и-и-лось?..























               
ГЛАВА 11

…Люди, только вступающие на политическую арену, даже представить не могут, насколько зависят порой важнейшие решения не только от расстановки фигур на политической карте мира, но и от… несварения желудка у одной из договаривающихся персон, от чьего-то неудовольствия где-то в Батавии, от запаха женских духов и блюд на дипломатическом приёме. В расчёт идёт всё: взгляд, жест, интонация, оттенки смысла. О, и англичанин, и француз были достойными соперниками в фехтовании мыслями, когда ты должен не только быть готовым к неожиданностям, не только готовить неожиданность сопернику, но и предвидеть то, о чём подумает собеседник через несколько минут…

…Уже на следующий день после встречи адмиралов Непира и Парсеваля-Дешена они, дав командам лишь короткую передышку, направили соединённую эскадру, а точнее – флот, к Кронштадту.

Ещё первая рекогносцировка, проведённая Непиром, дала совершенно неутешительные результаты. Корабли были посланы в Свеаборг, в Гельсингфорс, к Кронштадту. Гарнизон последнего был оценён в 10 тысяч человек. Корабли удалось посчитать точнее: около сорока судов, из которых три парохода и 16 малых судов. Подобная картина и в Свеаборге, и в Ганге. Особенно озаботили Непира батареи на Скомсгольме и Густавсверде. Именно они были главной опорой обороны, именно их надлежало уничтожить при первой возможности. Однако уже тогда Непир сочинял послание Грэхему:

«Я пустил несколько снарядов с кораблей в крепость, но это было точь-в-точь так, как если бы  бросить горохом в гранитные стены».

Относительно батарей Непир пришёл к выводу, что их уничтожить можно с потерями, но это всё же не даст возможности овладеть крепостью без серьёзных жертв.
В который раз сэр Чарльз слал правительству депеши, где  резко отзывался о самой идее взятия Кронштадта. Слова в этих посланиях текли гладко, по-накатанному. Он уже знал, что один
76
из лордов адмиралтейства – Морис Беркли – разделяет его взгляды и даже предполагает в ближайшем будущем обратиться к парламенту и правительству с предложением пересмотреть концепцию войны на Балтике. Именно поэтому Непир детально описал весь ужас поражения британского флота, если вдруг ему будет приказано идти к Петербургу мимо Кронштадта южным каналом. Северный, как донесла разведка, весь напичкан адскими машинами и закрыт наглухо.  А вот южный канал настолько узок, что английские корабли будут вынуждены идти в кильватер, один за другим. И точно так же – один за другим – они будут погибать под обстрелом русских береговых батарей, которые будут вести  огонь чуть ли не в упор, оставаясь при этом малоуязвимыми.

Непир перечитал вслух написанное. Все доводы, казалось, убивали у Джемса Грэхема саму мысль о попытке нападения на Санкт-Петербург. Но сэр Чарльз позволил себе некоторую вольность, начав описывать возможные варианты развития событий. Что произойдёт, если в дополнение к морской атаке высадить осадную армию? Задавшись этим вопросом, Непир продолжил:

«…вы должны ожидать, что русские войска будут в большем количестве, чем вы, и если вы потерпите неудачу, то ваша армия – погибла, а если вы одержите успех, то, вероятно, ваша армия перемрёт с голода в течение долгой зимы. Поэтому, я полагаю, нечего о том и думать»…

Непир уже было собирался запечатать письмо, но передумал и добавил ему язвительности следующими строками:

«Наилучший план нападения на Кронштадт заключается в том, чтобы начать с Петербурга. Вы можете высадить армию или к северу или к югу и идти на город; это должна быть такая армия, против которой русские не устояли бы, и вы не должны потерпеть поражение, потому что иначе это обратится в такой же бедственный поход, как поход Бонапарта».

Прочитав последние строки, адмирал усмехнулся, решительно подписал письмо и нарочно указал место его написания, чтобы Грэхему стала понятней опасность, которой здесь подвергался британский флот и сам его командующий: «На
77
борту корабля «Герцог Веллингтон», перед Кронштадтом. 1 июля 1854 г.».
Выйдя на палубу, адмирал уже в который раз обозрел Толбухинский маяк,   несколько дней как захваченный десантом, саму косу, на которой стоял маяк, виднеющийся Кронштадт. Приятно щекотало самолюбие, что флагманский корабль тоже участвует в дразнящих русских моряков действиях с целью выманить хотя бы одно русское судно. Именно поэтому возле маяка постоянно находился один из английских кораблей, а основные силы находились в десятке миль от этого места, готовые к действиям в любое мгновение.   

Но… действий не было. Воевать было не с кем! Это было ненормально, это раздражало, это заставляло думать о бессмысленности всей экспедиции. Непир с неприязнью подумал о  человеке, который в этот самый миг сидит за мощными стенами и, наверно, видит самого Непира на палубе в свою подзорную трубу и отпускает в его адрес шуточки.

…Как ни удивительно, но воображение Непира было совсем недалеко от истины.

Многие жители Санкт-Петербурга видели в те дни великолепную императорскую коляску со знаменитыми рысаками, мчавшими Николая по одному маршруту. Отчётливо можно было даже видеть неподвижный силуэт в неизменной медной каске. Более того – всем было известно, «кто скачет, кто мчится под хладною мглой». Все знали и то, куда несут его кони. Вначале ежедневный путь был очень долгим, от Зимнего дворца до взморья, но потом хозяин коляски и всей России перебрался в Петергоф, чтобы быть ближе к тому месту, где он всякий раз выходил. И, пока устанавливали латунную треногу, смотрел безразличным взглядом на море, на закрытый дымкой горизонт, на котором обывателям без средств усиления зрения не было видно почти ничего.
 
Тем не менее Николай раз за разом подходил к установленной уже сильной подзорной трубе, чтобы увидеть в очередной раз приближенную оптикой и уже знакомую тревожную картину: силуэты маневрирующих английских кораблей. Никому и никогда, даже самому себе, он не признался

78
бы в том, что ему страшно. Не опасность страшна, нет! Страшны были неизвестность и непредсказуемость дальнейших событий…


Три с лишним десятка лет спустя после описываемых событий известная русская писательница Авдотья Яковлевна Панаева в своих воспоминаниях посвятила увиденной в середине июня 1854 года ею и  Николаем Алексеевичем Некрасовым картине следующие строки:

«Мы жили на даче между Ораниенбаумом и Петергофом, на берегу моря, когда неприятельская эскадра появилась около Кронштадта, и один пароход появился в туманное утро почти у самой крепости, тогда как все были уверены, что невозможно пройти, потому что фарватер был затоплен судами.

Пароход этот был виден с берега, с нашей дачи: он постоял немного и скрылся. Из кронштадтской крепости началась такая страшная канонада, что у нас на даче задрожали стёкла, а дача стояла на расстоянии 6 вёрст от крепости. По шоссе в Ораниенбаум скакали экипажи, верховые, артиллерия, конница, шла форсированным шагом пехота, тянулись полковые обозы. Я видела, как на тройке в коляске проскакал государь Николай Павлович к Ораниенбауму и за ним несколько генералов.

У государя было мрачное выражение лица, но он с обычным величавым спокойствием смотрел по сторонам на войска, идущие по дороге.

Когда он ехал назад, его нельзя было узнать: он сидел в коляске с поникшей головой, и глаза его были закрыты, точно он спал. Бледность его лица  была мёртвенная»…


Непир в игре своего воображения был неправ лишь относительно отпускаемых в его адрес острот. Нет, русскому императору было совсем не до шуток. Всё его окружение отмечало, что Николай похудел, даже потемнел лицом, и на нём постоянно лежала печать сумрачной сосредоточенности и постоянной трудной заботы.
Примерно в то же самое время начальник кронштадского гарнизона Павел Христофорович Грабе сделал в своём дневнике
79
очередную запись: «С воскресенья англо-французский флот в виду и отдельные пароходы приближаются по временам почти на пушечный выстрел по обеим сторонам косы. Толбухин маяк занят неприятелем. Гарнизон был немедленно усилен ещё двумя батальонами»…


Во время этой последней разведки неприятеля у самого Кронштадта произошло событие, которое не сыграло никакой роли в обороне Петербурга, но разом перечеркнуло надежды гарнизона Бомарзунда на помощь и спасение.

Получив ещё первые сообщения о приблизившихся вплотную к Кронштадту соединённых англо-французских силах и убедившись во всём этом лично, российский император выразил желание немедленно посетить крепость, чтобы самому увидеть всё на месте. С небольшой свитой он осмотрел укрепления Кронштадта, после чего прибыл на адмиралтейский корабль, носивший имя его великого предшественника – Петра Первого. Именно здесь, в адмиралтейской каюте состоялось короткое обсуждение состояния дел.

Ещё когда все участники совещания заходили в каюту, специально поотставший сын императора – великий князь Константин Николаевич – сказал вполголоса замыкавшему группу  председателю Морского учёного комитета  адмиралу Литке:

–  Фёдор Петрович! Есть несчастная мысль вывести в море флот. Оспаривайте её!

За несколько секунд, когда вошедшие располагались в каюте, Литке, знаменитый исследователь Арктики, учёный и путешественник, лихорадочно обдумывал слова великого князя.
Константина, руководившего всем флотом России, он знал лучше, чем кого бы то ни было, потому что в течение многих лет, с детства царевича, был его наставником и воспитателем именно в морских делах. На эту роль в императорском доме его пригласили не только потому, что Фёдор Петрович был высочайшим авторитетом среди теоретиков и учёных, но и пользовался огромным уважением как моряк-практик, совершивший два кругосветных путешествия. Ему доводилось
80 лично гонять Константина на ванты и наказывать за невыполнение заданий, он был справедлив и неоспорим. Казалось бы, он знает Константина Николаевича до мелочей. Однако сейчас… Отчего он, всегда ратовавший за открытое сражение с англо-французским флотом, так резко изменил мнение? У кого «есть несчастная мысль»? У отца? Спорить с императором? Почему великий князь сам не возразит против этой «несчастной мысли»?

Может быть, Константин Николаевич втайне, в мыслях своих уже проиграл эту войну? По крайней мере – здесь, на Балтике…   Ведь у него достаточно ума и опыта, чтобы объективно оценить ситуацию и понять, что поражения при нынешней отсталости в военном отношении России не избежать. Говорить же прямо об этом, значит – вызвать бурю негодования всего общества. Так что вполне вероятно, что Константин, просчитав всё это и заботясь о будущем флота, желая сохранить базу для его возрождения, сейчас хочет использовать авторитет пожилого адмирала, чтобы склонить отца к верному решению…

Вопросов было много, а ответ нужно было найти очень быстро: от этого могла зависеть вся, до той поры вполне благополучная, карьера адмирала!

Всё прояснилось с первыми же словами императора. Николай нашёл на разложенной карте Аландские острова, оглядел собравшихся. Среди великих князей не было лишь Михаила, адмиралы напряжённо приготовились слушать.

–  Вот здесь,– Николай I постучал ногтем по карте,– в  Бомарзунде, находится небольшой гарнизон, которому мы не успели, недосуг было штабам и адмиралтейству, прислать подкрепление или хотя бы новые орудия. Почему это произошло, мы поймём после сего трудного момента и виновные будут примерно наказаны. Но сейчас остров Престэ и прилегающие к нему мелкие островки могут быть полностью блокированы большими силами англичан и французов. Мы не должны оставить гарнизон в таком беспомощном состоянии. А посему хотелось бы услышать ваши мнения на сей счёт. При этом прошу учесть, что по поступившим в настоящий момент сведениям  к островам подойдёт ещё одно французское подкрепление в виде кораблей со значительным десантным отрядом.
81

Есть и прочие обстоятельства, осложняющие положение. Из Ревеля мы наши корабли своевременно перевели в Свеаборг, но неприятель в  составе 8 или 9 корветов запер выход из Ревельской гавани,   не давая возможности даже рыбакам выйти в море. Своей многочисленностью и безнаказанностью противник бравирует, как бы говоря нам, что ему нечего бояться. Он очевидно знает, что мы избрали путь сохранения флота и поэтому дразнит нас. И вот вопреки этой уверенности в нашем бездействии мы могли бы вывести Кронштадтскую дивизию в море, соединив её со Свеаборгскою, и продвинуть объединённые силы к Ревелю. Там, несомненно, нами будет одержана победа над вражеским отрядом, что могло бы отвлечь внимание неприятеля от Аландских островов и Бомарзунда.

Хочу услышать ваши предложения.

…Во время монолога императора Литке лихорадочно искал точку, на которой он не снискал бы высочайшего неудовольствия, и в то же время его мнение послужило бы делу.

Император дал слово адмиралу Рикорду. Тот с первых слов заявил, что готов выполнить волю императора, в каком бы задании она ни заключалась.

– Однако,–  продолжал Рикорд,–  обстоятельства заставляют нас думать, что выполнение задачи может быть связано с большими трудностями…

«Юлит,–   наблюдая за Рикордом, думал Литке. – Как в той салонной игре: «да» и «нет» не говорите… Мы выполним, но будет трудно, даже очень трудно, а если проиграем,  –  всё равно выполним, хотя, может быть, и не получится… Ловок Рикорд, весьма ловок уходить от ответа… Нет, если говорить, так говорить нужно правду, как бы ни было это рискованно».

Получив слово, Фёдор Петрович сразу взял быка за рога:

  –  Моё мнение заключается в том, что преследование и даже уничтожение неприятельского отряда не даст желаемых результатов.

82
Николай метнул в сторону Литке  острый взгляд и жёстко отрубил:

–  Уничтожение целого отряда кораблей – это уже результат.

–  Разумеется, так. Но не в том случае, когда за этим уничтожением следуют крупные неприятности для нашего флота.


–  Что вы имеете в виду?

– Примерно в десяти милях от того места, где мы с вами находимся, стоят объединённые силы противника. Если они в ближайшие дни не снимутся с якорей, то пройти мимо них можно будет только с боем, что сопряжено для нас с большими потерями. Но допустим,  –   они снялись. Куда они пойдут? У них всего три пути. Или к ревельскому отряду или на Свеаборг-Хельсинки, или к Аландским островам. В первом случае отряд в Ревеле будет подкреплён целой армадой. Во втором и третьем случае корабли, стоящие перед   ревельской гаванью, от нас ускользнут.

– Почему?

– Нас выдадут высокие мачты, рангоут. Они видны над горизонтом задолго до приближения кораблей, а запас скорости у англичан выше. Таким образом, не достигнув одной цели, мы рискуем подставить свой флот под генеральный удар соединённого флота…

…Литке говорил и одновременно наблюдал за императором. Николай вначале слушал внимательно, но потом явно принял решение и стал рассеян, отвлёкся на красивый нож для разрезания бумаг… Договорить до конца не дал. Приподнял плечи, вздохнул и сказал с сожалением:

–  Ну, что ж… если нельзя помочь, то нечего об этом и думать…



83
…В этот момент судьба Бомарзунда была решена окончательно. Бомарзунд уже был предательски вычеркнут из войны, он уже не входил ни в какие расчёты, ни в какие планы. Его уже не было.

Бомарзунд превратился в призрак.




































84
ГЛАВА 12

…Камень никак не поддавался. Валун был, видимо, какой-то очень уж неправильной формы и врос в землю острым углом, оставив на поверхности лишь малую свою часть. Моржухин уже и обкопал его, и пытался расшатать, –   всё бестолку. А гранитный этот «камушек», пудов на пятьдесят весом, очень нужен был, чтобы защитить батарею в случае обстрела. Василий собрал несколько гренадёров, велел им взять обрубки деревьев, пошедших на сооружение укрытия, и все вместе, заострив топорами колья, воткнули их под камень, навалились, напряглись…  Моржухин затянул старую, всем знакомую:

У Матрёны хрен ядрёный,
А ещё ядрёней квас…

И хор подхватил, одновременно, на выдохе нажимая рывком на колья:

Р-раз! Р-раз!

И опять Моржухин:

На дворе у ей трава!
Два! Два!
Сбегай, Ваня, посмотри –
Трри! Трри!

Камень шевельнулся, будто поддался уговорам, даже будто крякнул, но ещё держался, как матёрый зуб в челюсти. Гренадёры подперли плечами колья, ноги присогнули, и опять Василий загорланил:

Ой, кривой у Вани глаз!
Раз! Раз!
И дурная голова –
Два! Два!
Сопли, Ванечка, утри –
Три! Три!
На четыре и на пять
Надо снова начинать!

                85
…У Матрёны – хрен ядрёный,
А ещё ядрёней квас –
Раз! Раз!..

После четвёртого круга камень вывернулся и, съехав по вырытой земле, лёг точно туда, где должен был лежать. Укрепление береговой потайной батареи было, почитай, завершено, осталось землю дёрном да ветками прикрыть, чтоб рыжие пятна не выдавали здесь какого-то строительства. Все работы велись по ночам во избежание казуса с финским рыбаком, но какие на Аландах ночи в это время года! Ненадолго темнело лишь заполночь да и то по горизонту, перемещаясь с запада на восток, медленно ползло светлое пятно – отзвук зашедшего солнца, а вокруг царил жемчужный рассеянный свет уходящих белых ночей.

Но сейчас уже было утро, и  в  свете взошедшего уже  солнца стала видна фигурка капитана, направлявшегося к батарее. Теше торопился, чуть ли не бежал. Все встревожено смотрели, как он приближался, и у многих мелькнула мысль: что-то случилось…

Солдаты встали, отряхивая мундиры, заправляясь. Подошедший Теше был хмур и даже не ответил на нестройное приветствие. Он оглядел батарею, замечаний не сделал. Похвалил, что большой валун прикрывает  крайнее орудие сбоку:

– Вот теперь и пороховому погребу есть защита!

Потом Теше влез на валун, посмотрел в море.

–  А теперь – слу-у-шай! С башни сообщили, что англичане что-то зашевелились на кораблях. Так что можно ожидать гостей. Батарее быть готовой к бою. Сейчас поднесут провиант, отдыхайте. Но в любую минуту чтоб быть у орудий! Всем всё понятно?

– Да чего тут не понять, воевать так воевать, –  балагур Сидельников достал свою ложку – знаменитую потому, что была она большого размера, -- а пока к главному бою приготовимся…

                86
Щи да каша – пища наша, ничего не будет краше! Для подъёму духа набивайте брюхо!

Уже после еды в общий разговор, смех, шутки упало одно тихое слово – и все замолчали. Капитан сказал:

–  Идут.

В самом этом факте ничего необычного не было, потому что русский гарнизон за последние недели уже свыкся с тем, что ежедневно англичане высаживались с гребных судов на мелкие острова, демонстрируя своё присутствие. Соседство, конечно, не из приятных, но и особо опасаться не было резона: группы были небольшие, за ними непрерывно наблюдали, и при необходимости, при намерении подойти поближе к укреплениям, они, конечно же, получили бы достойный отпор.

Но на этот раз всё выглядело по-другому. От английской флотилии отделились три корабля и направились к острову открыто. Выйдя на позицию напротив давно обнаруженной ими батареи Теше, они перестроились, развернувшись бортами к берегу.

Это означало только одно: сейчас будет открыт огонь. К этому моменту к батарее уже прибежали стрелки из второй роты гренадёрского сапёрного батальона. Они рассыпались в лесочке за батареей. Хорошо укрытые, они ожидали, что с пароходов будут высажены десантные группы, и тогда появление стрелков для них будет полной неожиданностью. Командовал ими по приказу полковника Фурцгельма капитан Кнорринг. Сам полковник занял наблюдательную точку над берегом, откуда можно было руководить боем.

Но всё пошло совсем не так. Над бортами пароходов взметнулись дымы залпа, проблеснули огни и разрывные бомбы понеслись к берегу, к батарее, к пушкарю Николаю Самохину, который несколько минут назад расстегнул ворот, достал образок на гайтане и целовал материнский, домашний подарок, моля о спасении в этом, ещё не начавшемся бою. Они летели к Сидельникову, прижавшемуся к стенке укрепления и заоравшему в грохоте залпа:
87

– Птичка летить и  не плакает, щас на голову нам накакает!

Птичка летела к капитану Теше, который даже в эти мгновения прикидывал расстояния и понимал, что стрелять сейчас – бесполезно, маломощные заряды не добросят ядра до англичан, лучше не обнаруживать себя огнём, ждать, пока подойдут поближе.

Металлическое орудие смерти летело к Моржухину, которому почему-то пригрезились удивительной нежности глаза из далёкого прошлого, старательно задвигаемого в дальний угол памяти.
 
Капитан Кнорринг именно в этот миг решил подбежать к Теше, укрывавшемуся за валуном, и спросить, почему он не стреляет. Ответ он получил уже после того, как частые взрывы накрыли всю близлежащую территорию, разлетелись тысячами металлических и каменных осколков – раскалённых, жалящих и безжалостных. Сквозь грохот второго залпа он услышал ответ Теше и сам прокричал ему чуть ли не в ухо:

– Будем бить по амбразурам! Я говорю – орудийную прислугу будем выбивать!

Теше махнул рукой:

–  Правильно! Не давайте им стрелять!

… А на батарею падали всё новые и новые бомбы. Это была лавина огня и металла. На маленький пятачок обрушивалась вся огневая мощь трёх кораблей! Полковник Фурцгельм первым из старших командиров понял бессмысленность ответа противнику. Англичане не собирались высаживаться, их целью было уничтожение батареи. Он тут же послал двух порученцев с приказами батарее откатываться в форт, а стрелкам – прикрывать отход, мешая обстрелу. Через несколько минут огонь стрелков усилился, а от батареи прибежал Теше:

–  Нельзя нам отходить, Пётр Афанасьевич!

Полковник с застывшим лицом рявкнул:
88

–   Молчать! Не Пётр Афанасьевич, а господин полковник! Извольте выполнять приказ немедленно.

–   Но противник уже явно считает, что с батареей покончено! Орудия хорошо укрыты, и англичане переносят огонь на главный форт. Нас разобьют по дороге, на открытом месте.

–   А вы что – не хотите лишний раз под огнём действовать?

Теше нарочито картинно вытянулся:

–  Никак нет, господин полковник!

– Исполнять!

…Когда под обстрелом перетаскивали пушки в форт, одна бомба упала поблизости на камень и не взорвалась. Все с облегчением перекрестились:

– Слава богу, пронесло!

Нет, не пронесло. Солдат Митрошкин напряжённо выпрямился, будто по стойке «смирно», и медленно-медленно стал поворачиваться вокруг оси, говоря:

–  Что-то не пойму, братцы… Она ведь не взорвалась…

И упал, как подкошенный. Когда Митрошкина перевернули, все увидели, что в виске его торчал острый осколок камня.

Подскочил Теше:

–   Прощаться потом будем! Навались! Пока нас тоже не накрыли!


…Шел тусклый день, щедро замешенный на дымах и облаках пыли. Долгий день стоял над архипелагом. До времени, когда немного темнело, ещё надо было дожить. А пока шёл непрерывный обстрел изо всех орудий трёх пароходов. Орудий
89
куда более мощных, чем те, которые отвечали им из форта. Чёрный пороховой дым никак не рассеивался.

–   Какого дьявола ветра нет? Продохнуть уже невозможно! – Бутурлин, молодой подпоручик, только недавно прибывший на острова, расстегнул ворот мундира и отёр с лица пот и хлопья сажи. Кто-то из офицеров равнодушно процедил:

–  Так ведь день-то тихий, подпоручик.
И вот тут раздался громовой хохот – Мельников хватался за живот и буквально корчился от  смеха:

– О-о-ох-ха-ха-ха! Да вы хоть понимаете, как это смешно – день у нас… тихий!

А тихий день гремел разрывами. В чёрной пелене уже мелькали белые с красным повязки раненых, грохот закладывал уши, и над всем этим нёсся, перекрывая шум, хохот русского офицера Мельникова, который не сошёл с ума, просто показалась ему смешной сама ситуация и фраза Бутурлина! И все вокруг заулыбались, встряхнулись. Бутурлин и тот застегнулся и скомандовал орудийной прислуге:

– Заряжай!

И орудие – маломощное, не способное добросить ядро до противника, –  всё же продолжало огрызаться, не подпуская англичан ближе.

К  ночи стемнело, канонада прекратилась, и пароходы отошли от острова.


Наутро Бодиско в сопровождении других офицеров-артиллеристов обошёл позиции, осмотрел укрепления. По приблизительным подсчётам видимых следов попаданий  противник   выпустил около двух тысяч бомб. Форт получил изрядные повреждения. А вот позиция батареи Теше пострадала мало – оправдался расчёт капитана на то, что батарею англичане почтут уничтоженной и перенесут огонь на другие цели.


90
Было решено, в соответствии с предложением Теше, строить ещё одну батарею из восьми орудий, прилагая при этом максимум усилий по сохранению секретности. Выдвинутые к берегу, эти батареи – та, которую противник считает уничтоженной, и будущая вторая – имели шанс достать огнём вражеские корабли. Приступить к работам приказано было немедленно.

Оставшись на батарее Теше стал обдумывать план работ, когда за спиной раздался голос неслышно подошедшего Моржухина:

–   Разрешите доложить, господин капитан!

Теше вздрогнул, обернулся и с оттенком раздражения парировал:

–   Да что вы, Василий Иванович, тянетесь! Хотя бы сейчас, когда неизвестно – будем ли мы живы или нет, умерьте свои амбиции!

Моржухин в изумлении вскинул брови:

–  Какие амбиции?! В моём положении…

–   Э-э, батенька, не шалите умственно! Вот это искусственное опрощение, чем вы усердно занимаетесь в общении со мной, это одна из разновидностей гордыни, что, как вам известно, есть грех… Нет, нет, вы уж послушайте, Василий Иванович. Самоуничижение тешит душу человека, ему предающегося. Он думает, что унижение делает его выше. Я, говорит он, достоин большего в жизни, чем я имею на самом деле, поэтому я не буду выныривать из бочки, над которой свистит ятаган судьбы, пусть все видят моё смирение, силу моего духа, способного одолеть всяческие неблагоприятные обстоятельства. Это гордыня тайная, скрытая, но от этого она не становится менее грешной… Ваше положение таково, что необходимо соблюдать некоторые внешние формы общения. Но кто или что вам мешает, когда мы с вами тет-а-тет, оставаться самим собой? И не боитесь ли вы, однажды закрепив на душе эту маску, что она прирастёт и станет вашей сутью, заставит забыть и воспитание, и манеры, и знания, которые вы имеете.
91
Моржухин попытался возразить, но  Теше остановил его жестом:
–   Я прошу простить меня за несколько нравоучительный тон, ведь мы с вами почти ровесники, я полагаю; думаю даже, что я моложе вас, но я говорил всё это, предлагая пищу для размышлений, не более. А сейчас, Василий Иванович, давайте о делах. Ваша затея с валуном, прикрывающим от прямого попадания пороховой погреб и фланговое орудие, отлично сработала. Они так долго нас бомбировали, что на позиции не должно было остаться камня на камне. Но если вся батарея в сносном состоянии на этот час, то правый фланг остался целёхонек! Давайте мы с вами пройдёмся, нужно оборудовать ещё одну батарею из восьми орудий… Посмотрим.

–   А я как раз по этому поводу подошёл, Михаил Евгеньевич. Похоже, я натолкнулся на что-то, о чём пока никому кроме вас не могу сказать.

Теше вопросительно поднял бровь.

–  Дело в том, что когда мы перевернули этот камень, а он сидел глубоко, то никто не заметил дырки под этим камнем. Небольшая она, а внутри ничего не видно. Я бы её тоже не заметил, если бы нога не провалилась. В общем, выждал я, когда вокруг никого не было, и стал её осматривать. Похоже было на пещеру, но потом отгрёб я землю и увидел кирпич. Кладка. Значит, подземелье, ход какой-то сделан. На всякий случай я дыру доской прикрыл, землёй засыпал, куски дёрна бросил. Решил вот сказать,–   может, пригодится вам это…

Уже через час Теше с Моржухиным были возле лаза. Теше подготовился основательно: раздобыл фонарь, захватил запасные свечи, большой моток верёвки, даже кайло и топор взял у сапёров.

Кладка оказалась на удивление прочной. Дыра в своде подземелья образовалась лишь оттого, что валун, его нижняя часть, был прежде частью свода. Моржухин долбил кирпич и поражался тому, как прочно он был сделан, даже раствор в швах был подобен цельному камню. Но всё же упорство и мощь ударов Моржухина сделали своё дело: откололся один кирпич, другой, -- и вот большой кусок провалился в темноту и ухнул где-то рядом.
92
 Опытное ухо Теше сразу уловило расстояние:

–   Сажени полторы высотой, от силы – две. Ну, что ж, можем спускаться?

Он прочно обвязал верёвку вокруг камня и скользнул вниз с зажжённым фонарём.

Моржухин нагнулся к дыре:

–   Что там, Михаил Евгеньевич?

–   Да вы, Василий Иванович, спускались бы поскорей, посмотрели бы на это чудо!

 
…Когда Моржухин стал на ноги и глаза привыкли к мерцающему свету фонарной свечи, он увидел уходящий во тьму кирпичный ход, который шёл, судя по всему, в сторону главного форта.   Воздух здесь не был затхлым, чувствовалось, что где-то поблизости есть сообщение с поверхностью. Они осторожно стали продвигаться по подземному ходу. Теше поминутно проверял прочность пола и постукивал по стенам. Когда Моржухин спросил его, зачем он это делает, Теше объяснил:

– Здесь же, наверно, когда-то  старинный замок был. Давно его или разрушили или перестроили. А вот про это всё или не знали, или забыли, или просто  не захотели себя утруждать, и здесь всё осталось в изначальном виде. Так вот в те времена в подземельях много разных хитростей придумывали: ловушки всякие для тех, кто не должен был здесь ходить, потайные двери всякие… Как бы нам в такую западню не угодить.

Так прошли они довольно большое расстояние. По приблизительным соображениям Теше находились они уже где-то недалеко от главного форта, точнее – здания, приспособленного под форт. Неожиданно здесь ход разделился на три коридора, в одном из которых недалеко от развилки свод был разрушен, и кирпичи загородили проход. Моржухин заметил, что под завалом была видна ступенька, которая, наверно, была не одна, а лестница вела куда-то вверх. При этом и свод должен был бы повышаться, но он рухнул, и установить этот факт не удалось.
93
Теше потоптался перед завалом с явным намерением разбросать кирпичи и расчистить проход, но потом умерил свой азарт:

–  Вот уж не думал никогда, что попаду в рыцарский роман Вальтера Скотта! Однако, пора возвращаться, Моржухин.. Здесь отличное укрепление для неожиданных вылазок против неприятеля. Возможно, другие проходы ведут в целую подземную систему различных ходов сообщений, так что нужно немедленно доложить коменданту. А вас я попрошу пока сохранить тайну полным умолчанием. Знаем про этот ход только вы и я. Третьим будет полковник Бодиско.


…Полковник был изумлён, полковник был поражён:
–  Как! И вы говорите, что там много ходов? Но в таком случае это – серьёзный оборонительный элемент. А посему, милейший Михаил Евгеньевич, займитесь этим всерьёз и немедленно. Батарею поставят и без вас, а вы составите подробный план подземелья со всеми необходимыми расстояниями, с привязкой к поверхности и ко всем сооружениям острова. Сколько надёжных людей вы хотите в помощники?

Теше ответил быстрее, чем ожидал полковник:

–  Один. Правда, он арестант, но он нашёл вход в это подземелье и, естественно, знает о его существовании. За его молчание я могу поручиться.

–  Н-ну… что ж… Если вы ему верите, то берите его в работу. Что до того, что он арестант, то сейчас не время разбираться. Сейчас на этом острове мы все арестанты.




               


94
          ГЛАВА 13

Что снилось Моржухину в эту ночь, он не запомнил. Он и вообще-то редко видел сны, а вот так, как многие рассказывают: с разными приключениями или разговорами,  –   никогда. Так что если и запоминал он свой сон, то только в виде картинок, лиц. И запоминалась обычно самая последняя перед просыпанием картинка, да и то, если в ней не было ничего особенного, она тут же забывалась. Спроси у Моржухина кто-нибудь спустя час всего, что он во сне видел, так и не ответил бы.

В этот раз было немного по-другому. Проснулся он ночью от того, что прямо у самых его глаз, рядом с губами висела ягода. Малина. Спелая-спелая, вся в бугорочках, в едва заметных волосинках-пушинках...  Солнце освещало эту чудо-ягоду откуда-то сбоку, и от этого яркий малиновый её цвет ослабевал, она становилась полупрозрачной и вокруг неё разливалось розовое сияние, а дальше – даже не веточка, не листик, а что-то белое, чуть-чуть жёлтое, чуть голубое... И в этом ореоле тоже просматривались  какие-то бугорки. Он знал, что ягоду нужно взять, но почему-то руки его потеряли силу, он не мог пошевелить ими. И тогда он попытался приподнять голову и дотянуться до этой малины губами, а она, будто играя с ним, ровно настолько же отодвигалась, будто звала за собой...

Он сделал ещё усилие, будто даже рванулся навстречу видению, и всё-таки краешками губ ухватил ягоду, но не сжал, а какое-то мгновение удерживал её губами.

Пока. Не почувствовал. Что она. Живая. Тёплая. Что она пульсирует! Что это от неё идёт свет!

В голове что-то сверкнуло, и он понял, что держит в губах крупный и спелый сосок женской груди.

И тут же проснулся, задыхаясь.

...Над Аландами висела всё ещё не очень длинная ночь. В небе переливались бесчисленные звёзды. Рядом, на сене, спали вперемешку солдаты и арестанты. Где-то, на самом верху

95
башни, расхаживал по настилу часовой-наблюдатель. Когда Моржухин, с окончанием работ на батарее, впервые оказался в башне и впервые увидал там часовых, он, улучив момент, подошёл к капитану:

– Не надо бы наверху часовых ставить.

Теше вскинул брови:

–   Это ещё почему?

–   А это охотники знают. А ещё казаки-пластуны да кавказцы. Ночью наблюдать снизу нужно, даже в самую тёмную ночь, если погода ясная, как сегодня. На фоне неба и звёзд можно различить фигуры людей, а если они ещё и двигаются, –обязательно заметишь. А когда сверху смотришь, то тени людей с землёй сливаются, ничего не видно...

Теше задумался:

–  Верно. Но приказ начальства отменить не могу.

–  А не нужно! Второго часового поставьте внизу, да подальше, на подходах, иначе подкрадутся и могут врасплох застать.

–  Хорошо. Придумаем что-нибудь...

И вот теперь, после того разговора, один часовой бесполезно топал над головами солдат, а другой лежал где-то среди камней. Если не заснул. И если не снится ему такая... малина.

Моржухин, конечно же, помнил, откуда он взялся, этот сон. Помнил, когда именно он наяву видел это чудо природы. Впервые видел так близко не как ребёнок, а как томительно желающий женщину мужчина.

…Было ему тогда пятнадцать лет. К тому времени  он уже давно всё видел и знал: и значение матерных слов, и случки животных, и за бабами и девками подглядывал... Тело росло

96
 быстро и мучительно, хотелось всё время есть, всё время двигаться, хотелось... Всё время хотелось поскорее окунуться в незамечавшийся когда-то раньше тайный мир взрослых. Обмирало сердце от лукавых взглядов, улыбок со значением, прикосновений. Но всё это пока предназначалось не ему, его никто пока не принимал всерьёз. Перепадали и ему заинтересованные взгляды, но это было лишь мимолётное дуновение ветерка, а хотелось вихря, бури... Вся та самая жизнь пока текла мимо него. Ему оставалось лишь смотреть, слушать, впитывать, лихорадочно листать книги и находить в них строки завораживающие, ещё не очень понятные, но такие, что дух захватывало.

Тогда у него ещё было время на чтение, на походы по лесу, на попытки рисовать. Он забирался в чащу и делал наброски: река, овраг,  колоколенка над лесом... Однажды у переката он пытался передать на бумаге блеск бесчисленных маленьких волнышек, бежавших на неглубоком месте по мелкой гальке. Лист не получался. Поняв это и то, что такая задача ему пока не по силам, он оторвался от тщательно прорисованных мелких деталей и с досадой смял бумагу. Сунув комок в холщовую сумку, он бросил последний взгляд на воду и замер: по камушкам, осторожно ступая в холодной ручьевой струе, в его сторону перебиралась Василиса – кухарка из барского дома. Она высоко, выше колен подняла подол, держа его на животе и стараясь не оступиться на скользких камнях.

Василий не отрывал взгляда от ослепительно белых бёдер молодухи, от тёмного пятна в том месте, где они сходились, от всей гибкой фигуры, старавшейся сохранить равновесие, от покачивания всего женского тела. Он боялся только одного. Нет, не того, что женщина заметит его, ведь он же не нарочно оказался здесь. Затаив дыхание, он боялся, что Васёна, как её звали все, заметив его, испугается и поскользнётся, упадёт в воду.

И в тот же момент, когда эта мысль оформилась в его голове, Васёна пошатнулась и рухнула в ручей, без всякого, впрочем, вреда для себя. Тут же вскочила, промокшая с головы до ног, и выбежала на бережок, смеясь и разбрасывая брызги по сторонам. Уже на траве в мгновение ока скинула с себя сарафан


97
и рубаху, бросила лапти, которые берегла, неся в руке, но всё же намочила, сняла с волос платок и они рассыпались по спине, прилипая к белой коже, будто рисовали неведомые письмена, которые всенепременно нужно было прочесть...

Какая-то невероятная сила бросила Василия вперёд и, ещё не добежав, он понял, что женщина услышала его. Тем не менее, не вздрогнула, не вскрикнула, не метнулась в сторону, а медленно повернулась, явив сурово насупленные собольи брови и потемневшие от гнева глаза.

Он растерялся. Будто наткнулся с размаху на стену. Остановился резко, нелепо разведя в стороны нескладные руки. Он был готов уже просить прощения за ненарочную нескромность, но Васёна уловила его взгляд, не отрывающийся от её грудей, и улыбнулась:

– Вася? Я думала – чужой кто... Не смотри так... Ты ведь с девками, с бабами, небось, и не был ещё? А, Васенька? То-то тебя так остолбенило...

Говоря это, она медленно приближалась, не отрывая взгляда от его зрачков, и никакой неловкости не чувствовалось в ней, в том, как она шла, как говорила...

–   Ты мне поможешь? Промокла я вся. Так ты выжать помоги, а?

У Василия горло пересохло, он не смог бы ответить, если бы даже захотел. Поэтому он бросился к сарафану и стал выкручивать его сам, один, со всей своей уже немалой силой. Вода полилась, и через минуту сарафан стал почти совсем сухим. Та же участь постигла и рубаху. Отдав одежду, Василий бросился на траву ничком, чтобы не видеть ничего, чтобы хоть как-то сохранить в памяти прекрасное видение...

Спустя минуту она села рядом, прикоснувшись влажной тканью, и сидела долго, задумчиво глядя на ручей, на лес, на плывущие неторопливые облака. Рука её путалась в буйной гриве Василия, гладила волосы, ласкала... Над ними было огромное небо, под ними была огромная земля – Россия...
98
...Когда  одежда окончательно высохла, Васёна встала:

–  Пойду я, Вася. На усадьбе, наверно, заждались. Ты не ходи, потом придёшь.

Василий, не поднимая головы, буркнул:

–  Это чтоб муж не увидел?

Она засмеялась:

– Да и увидел бы, так что? Ты, Вася, молодой ещё. В тебе опаски для Егора нет. Да и самого-то Егора нет.   Отпустил его барин, отец твой, в Питер, на заработки. Там артель какая-то, из наших мест, подряды берёт, а он плотник умелый, где что строить, так он мигом. Вообще, хоть и силком меня за него отдали, но человек он хороший. В одном только плох...

– В чём?

–  Ну, это уж тебе знать не нужно. Бревном его когда-то по спине  стукнуло, вот с тех пор и... Болеет он, Вася, болеет... Болеет, болеет, жену не жалеет... Вот как складно-то сказалось!  –  Она вскочила на ноги и со смехом ловко перевернула Василия на спину:

– Вставай, миленький!

Тут обнаружилось то, из-за чего Василий всё время лежал лицом вниз, мучительно краснея и не желая показать свою «слабость».

Васёна охнула и снова присела:

–  Вон ты како-о-й...  Я-то думала – малец, а ты мужик уже... Только нецелованный, необученный...

Василий спрятал голову в коленях, обхватил её руками, сказал глухо:

–  Так и научила бы...


Васёна провела руками по его плечам, прижалась губами к уху и прошептала:

–  Научу. Всему научу. Не сейчас только. Я тебе сама скажу потом...

И убежала, оставив на берегу ручья Василия, растянувшего губы в нелепой и счастливой улыбке...




                ГЛАВА 14

Сэр Чарльз сидел за столом, на котором были разбросаны карты, в правой руке он держал циркуль, в левой была довольно большая старинная линза в бронзовой оправе. В тусклом серебристом свете, падающем из иллюминатора, и в жёлтом пятне света от фонаря он самим своим естеством являл картину, которую любой зритель без сомнения назвал бы... Как назвал бы? Непир мысленно посмотрел на себя со стороны именно как художник: некая небрежность в мундире, благородная седая голова и такие же бакенбарды, лёгкая, как бы скрытная улыбка на губах, значительно приподнятые брови, золотые лучики от пуговиц и прочей атрибутики, усталое, задумчивое лицо, карты... Нет, по-другому никак не назовёшь: «Великий Чарльз Непир перед решающим сражением»...

Непир усмехнулся своим мыслям. Он уже давно играл в эту тонкую психологическую игру, в которой тешил своё тщеславие, коего в нём было немало, и он это отлично понимал. Более того, –    он видел, что это было заметно иногда окружающим. Но,   отмахивался от самого себя Непир,_ это же видны только какие-то поверхностные признаки!

Игра эта была тайной, особой, в неё не дано было проникнуть никому. В ней можно было беззастенчиво предаваться самославословию, а когда из его искорок начинало расти пламя самодовольства, гасить огонь, обрушивая на него холодный поток иронии. Непир считал, что именно  эта игра позволяла ему удерживаться на самокритичной  оценке всего, что он делал. Именно она помогала принять верные решения.

Вот и сейчас, полюбовавшись на себя, как на персонажа будущего шедевра будущего великого художника, усмешку свою он адресовал себе же. Совсем уж не стратегия и тактика обуревали нынче его голову, о другом думал сегодня Непир, истомившись от ожиданий и вынужденного безделья. Он раскладывал карты не морские, а политические, и пасьянс этот никак у него не складывался.

Итак, что мы имеем на этот момент, сэр Чарльз? Мы имеем, поверьте мне, сэр, полную неудачу всех предпринятых вами действий. Вы, дорогой Непир, напрасно  пытались объяснить адмиралтейству, что задача, поставленная вам, была непосильной. Расчёт на преимущество паровых движителей, коих у вас, сэр, вдвое больше, чем у русских, не оправдался в полнейшей мере: они, эти русские не желали идти на открытое сражение, сберегая свой флот за мощными береговыми сооружениями. Струсили? О, нет, сэр! Они просто точнее рассчитали свои возможности. Российская береговая оборона, наспех подготовленная перед войной, оказалась неприступной даже для объединённого флота с множеством орудий.
        Кстати, куда более совершенных, чем те, что есть у русских. И не вы ли, сэр, подсчитывали долго-долго, сколько пороха уйдёт на заряды, чтобы разрушить стены фортов Кронштадта и ему подобных крепостей? И не вы ли с горечью убеждались, что такого количества вообще не производится в Англии!

А что дала блокада Ревеля? Ни-че-го! Стояние друг против друга силы морской против русской сугубо сухопутной силы ни к чему не могло привести. Неудачным было и патрулирование соединённым флотом Финского и Ботнического заливов. Цель была – помешать военным и экономическим перевозкам русских. А они, эти русские, сэр Чарльз, никуда! ничего! ни разу! не везли! Увы, сэр...

Непир вспомнил свой визит к шведскому королю. До сих пор он так и не понял: чего больше было в отказе от совместной акции по освобождению Аландских островов – осторожности, нежелания опережать события или принципиального нейтралитета.
Впрочем, есть способ это проверить. Когда Бомарзунд будет взят, нужно предложить шведам занять острова. Если они пойдут на этот шаг под лозунгом возвращения исконных территорий, то их легче будет соблазнить перспективой возвращения Финляндии. Главное – затащить их в эту большую игру, в которой он, Непир, до сих пор не сделал активного хода. Передвижения без реального военного результата  –  так история назовёт выполнение британским флотом данного ему задания.

Если... Вот именно: если вы, сэр, не одержите убедительную победу, постаравшись при этом не понести больших потерь...


Адмирал только собрался встать из-за стола, нарушив тем самым не написанную никем картину, как в дверь каюты торопливо постучали и, не дождавшись ответа, вошёл запыхавшийся вестовой. Намерение Непира  наказать его  за нарушение порядка вспыхнуло мгновенно вместе с гневом, но исчезло как дым после слов, которые вестовой выпалил, вытаращив глаза:

– На горизонте корабли, сэр!

Устраивать выволочку адмирал не стал – не очень-то ловко гнущиеся ноги сами подбросили его из кресла и понесли к выходу.

«На горизонте»! Идиот! С какого направления? На каком румбе вахтенный наблюдатель заметил неопознанные чёрточки?! Неужели русские всё-таки решили дать генеральную баталию и вывели свой флот из Финского залива?

На мостике Непир, не оглядываясь, молча протянул руку, в которую ему тотчас положили подзорную трубу. До боли в глазах он всматривался в далёкие силуэты, которых становилось всё больше и больше. Только спустя несколько минут он не очень уверенно   произнёс:

–  Кажется, мы должны благодарить бога за то, что наши неторопливые союзники пожаловали, наконец, к театру боевых действий!

Он не любил французов. Они ему не нравились. Горячностью, темпераментом и полным нежеланием играть по правилам, установленным Британией. Во всём этом не было ничего личного: адмирал отчётливо помнил каждую букву директивы Адмиралтейства о параллельном, независимом командовании при полном соблюдении паритета между командующими как с английской, так и с французской стороны. Более того, – когда впервые состоялся разговор на эту тему, в приватной беседе первый лорд Адмиралтейства сообщил ему, что идентичные инструкции будут даны и адмиралу Парсевалю, на что Непир с хладнокровием старого служаки заметил:

– Не уверен, что французы будут следовать этим правилам. Но что касается меня лично, то я даю стопроцентную гарантию в выполнении вашего приказа.

Непир не был посвящён в подробности замысла затевавшейся войны. Готовясь воевать на юге, он и не предполагал своего балтийского похода, и уж совсем не знал планов действий союзников на Балканах, в других морях и краях. Он и предположить не мог, что безукоризненные джентльмены, многих из которых он хорошо знал, могут затеять опасные игрища с огнём.   Только по воле стечения обстоятельств не разгорелся   пожар, который охватил бы весь земной шар. Только очень много «если» помешали этому. И  именно тайное, никак не демонстрировавшееся соперничество двух союзных держав было одним из  этих «если». С самого начала военных действий провозглашённые независимость и параллельность командования в союзных войсках и флотах очень часто откровенно мешали достижению успеха. Везде – в Чёрном море, Крыму, на Балканах  –  между параллельными командующими были натянутые отношения при полном внешнем дружелюбии. По убеждению Непира британский лев мог и не съесть французского петуха, но уж лезть в драку – это дело задиры в перьях. Мудрый и могучий царь зверей понаблюдает за возникшей дракой. Выиграет Наполеон III,– лев воспользуется результатами победы. Не выиграет, – тогда можно и вмешаться...

...Небо горело бесконечным закатом. Белые ночи уходят очень незаметно и очень трудно заметить, когда они ушли окончательно. В красно-золотом свечении облаков на зюйд-зюйд-весте росли силуэты кораблей. Через какой-нибудь час парусная флотилия с французским десантом подойдёт и станет на якорь. Нужно будет встретиться с Парсевалем и командующим морскими пехотинцами... Нужно будет договариваться о способе действий против этого непонятного, нелепого, опасного Бомарзунда. А пока...

Адмирал так же, не оборачиваясь, не глядя на окружающих офицеров, произнёс:

– Приготовить всё необходимое к ритуалу встречи наших дорогих союзников.


Как бы в ответ на эти слова на горизонте полыхнули огни орудийных выстрелов – французы подавали условный знак. Звук дошёл не скоро и был убаюкивающе-мирным и слабым, будто камешек упал на дно пустой бочки. Зато далеко заполночь, когда с подошедших кораблей посыпались и загрохотали в клюзах якорные цепи, британские экипажи салютовали от всех бортов холостыми залпами, демонстрируя мощь рыка британского  льва. Сэр Чарльз остался доволен: прозвучало внушительно!
 


...В подземелье звук салюта проник каким-то таинственным шёпотом, только люди, находившиеся под его сводами, сразу насторожились. Моржухин даже по такому слабому звуку определил:

–  Из пушек. Никак снова по батарее?

Теше отмахнулся:

–  Нет. Это я вам уверенно скажу. Стреляют далеко, в море. Наверно, подкрепление к англичанам пришло. Салютуют.

Он воткнул нож в щель между кирпичами и покачал его. Кирпич не подался. Моржухин поднёс к щели зажжённую свечу. Пламя не качнулось, движение воздуха не ощущалось... Хода здесь не было. За последние два-три часа они вдвоём обследовали довольно большую часть подземелья. Самой большой удачей было обнаружение двух потайных ходов, замаскированных кладкой.

Обнаружив первый (именно свечой, её чуть не задуло сквозняком!) они долго бились, пытаясь найти скрытый механизм,  который должен был бы открывать ход. Усталый Теше присел на каменный пол туннеля:

–  Ведь есть же тут что-то! Может быть, просто заложили ход, замуровали?

Моржухин приблизил огонь к кладке:
 –  Не похоже. Смотрите – вот линия дверей, везде пламя отклоняется. Уж если бы закладывали, то и кирпич отличался бы, да щели хорошо замазали бы известью. А так-то – дверь есть, а как открыть её, будь она неладна!

Он всердцах пнул ногой стену рядом с предполагавшейся дверью и... раздался скрип, а точнее – взвизг металла, кирпичи, очень аккуратно подогнанные друг к другу, ушли в глубину, из темноты дохнуло затхлостью, стоялым воздухом ...

Теше с Моржухиным в изумлении смотрели, как толстенный кирпичный блок медленно отъезжал на колёсиках по специально сделанным в глубине ответвления канавкам. Первым очнулся Теше.

–   Сейчас нет времени проверять этот ход. Самое главное – снова его закрыть.

–  Ну, это, наверно, просто,–  пробормотал Моржухин, осматривая кирпич, по которому пришёлся его удар.  – Здесь, скорей всего, пружина заложена под камнем. Вот мы и попробуем её ещё разок...

Он снова ударил по кирпичу, и кусок стены почти бесшумно  на этот раз стал на место.

Второй тайный вход в неизвестные пока подземные ходы был обнаружен уже через четверть часа. На сей раз проблем с открыванием не было, так как механизм был точно таким же, как в первом случае. Только ход шёл в другую сторону. Теше предположил, что ход этот выводит к берегу,  по крайней мере направление, вроде бы, указывало на это.

В общем, вырисовывалась картина целой системы, которая должна была связывать  сооружения старинного замка. Если, конечно, он когда-то находился здесь. А если не находился, то тогда зачем эти ходы? Теше набросал кроки, где очень приблизительно,  а частью – предположительно изобразил подземелье, и облегчённо вздохнул:

–  Ну  вот, и полковнику есть что показать! Давайте выбираться, Моржухин
Когда они вышли на поверхность земли, светлая часть неба уже переместилась с запада на восход. Приближался новый день, от которого никто на острове уже не ожидал ничего хорошего...



                ГЛАВА 15

...До конца лета ждал Василий тайного знака Василисы. Его всё не было. Уже золотые косицы на берёзах появились, уже началась самая грибная пора, уже бабы потянулись к болотам с пестерями да с лыковыми широченными мокроступами, в которых разве только в топь ходить нельзя, а так – куда хочешь. А топкие места всем известны в округе. Опасались их, обходили. То, что засосёт, утащит – не страшно, не этого боялись. Пугали рассказы, запомнившиеся долгими зимними вечерами. О всякой нечисти, которая вот как раз и водится в таких местах. Говорили про болотного медведя, который лежит в грязи, только нос наружу, чтоб, значит, дышать. И лежит себе тихо-тихо и долго – насекомых с себя выгоняет. И не приведи Господь – поблизости пройдёшь, не заметив, а тем паче – наступишь на него. И тогда прямо из болота поднимается гора, в которой и не поймёшь-то,  – что это такое, что за чудовище, страшно ревущее...

«И что – не уйти от него?»  – обязательно спросит кто-то. А рассказчик помедлит да и скажет: «Струсил – погиб, потому как от страху ноги слабыми делаются, их из болота не вытащишь, не уйдёшь. А ежели не дёрнулся, спокойно отдвигайся в сторону, говоря ему мирно: мол, прости, Михайло, я тут мимо шёл, заплутал немного»...

Но медведь, всё-таки, дело хоть и страшное, но известное. А вот как услышишь про то, как болота кричат и разговаривают, особенно в жаркие дни, так не возрадуешься. Или как столбы      туманные поднимаются из преисподней и чвакают, выходя на свет божий... Нет, много тайного в лесу, в болотах и непонятного...

Уже не один раз Василиса уходила в лес, да всегда не одна, а из лесу, известно, с припасами, с которыми работы ещё – ой-ой! И варенье варить, и грибы нанизывать и сушить, а как брусёна да клюква пошли – тут хоть горы набери, всё одно не хватит.

Раз-другой Василий поодаль шёл следом, надеялся: отстанет, отобьётся Василиса, вот тогда он и подойдёт незаметно...  Что будет дальше,  Василий не знал. Поэтому через какое-то время поворачивал и уходил в усадьбу. Да и Василиса-
то никак не удалялась от баб, весело было ей с ними, смех далеко по лесу слышен.


...Поздней осенью, когда уже выпал снежок, Василий целыми днями с мужиками разделывал брёвна на поленья и укладывал в барском дровянике. Дров нужно было много, на всю зиму обычно намечалось, так ведь не знаешь,–   какая она, зима-то будет. На случай долгих морозов дров клали с запасом, так что к концу дня уже и руки отнимались, и спину было не разогнуть. Один раз умаялся настолько,
что сел на поленья, прислонился спиной и... будто кто свечу задул, перестал в одно мгновение видеть и слышать окружающее, но и снов не видел, будто в чёрную дыру провалился. Пришёл в себя, почувствовав, что кто-то тронул его за плечо:

–  Э-эй, миленький, уснул, что ли?

...Васёна. Её голос. Но темно, ничего не видно. Все разошлись уже. А она здесь...

Только в этот момент он понял, наконец, что вокруг  ночь, что он замёрз, сидя у поленницы, что... Она! Здесь!!! Он вскочил. Несколько поленьев упали, больно ударив по голове и руке, но какое это имело значение?! Она. Здесь.

Он вытянул в темноту руки, уловил податливое тело, услышал короткий смешок:

–  Я это, я! Не спеши, миленький. Мать твоя, небось, скоро искать тебя пойдёт. Или уже ищет. Так ты домой иди, успокой её. Пусть уснёт. А уж тогда приходи ко мне. Но не улицей иди, а огородом, понял, Васенька?

Василий обиделся:

–   Понял я, понял. Не совсем ведь маленький. А ты, поди, опять обманешь? Я ждал, я столько ждал! Думал – вот сегодня скажет, вот через день... А тут – месяцы...

И в ответ услышал жаркое-жаркое:

–   Не обману! Приди! А пока – вот залог тебе...

И Василий почувствовал, как руки женщины обхватили его за шею, и мягкие, тёплые губы коснулись его губ. Потом оттолкнула:

–  Иди. Я уж опосля тебя...

Домой не пришёл, –  прилетел. Что мать на стол поставила – не видел, ел – не чувствовал. Мать спрашивала о чём-то, он что-то отвечал, как видно – невпопад, потому что маменька странно на него глядела и то и дело поглаживала его буйно-кудрявую голову: чувствовала сына, будто через пуповину шел к ней ток его мыслей и ощущений.

– Большой ты у меня уже, Васятка, большой, совсем мужик стал... Пойду, лягу. Ты где – опять на сеновале?

Василий вначале дёрнулся: как это «опять»? Он уж давно на сеновале не ночевал. А потом обрадовался подсказке:

– Да, маменька, там буду...

Мать легла, домик погрузился в темноту, а она всё слушала и слушала, как потрескивают стены, как берёза листьями шелестит под окном, как малая совушка-сплюшка где-то рядом заклинает: спи! спи! Тайные ночные звуки... Потом услышала осторожный скрип старой лестницы. Да, правильно угадала. Вырос Васятка...

И спокойно уснула.

… Когда Василий осторожно поскрёбся  ногтем в окошко, в избе он не услышал ответного движения, а входная дверь открылась сразу. В еле различимой в темноте щели мелькнуло лицо Василисы, и она сразу же вышла на крыльцо, кутаясь в какую-то тёмную шаль. Он рванулся было, но Василиса выставила вперёд ладонь:

– Погоди. Иди за мной.

И пошла по тропке в угол двора. Остановившись, просто сказала:

–  Баньку я истопила для нас с тобой. Заходи.

В предбаннике было чисто, прибрано. Василиса вздула уголёк, взяла три лучины, зажгла, вставила в светец, подставила корытце деревянное, куда плеснула ковшом воды. Она не спешила, и все её движения были исполнены какой-то торжественной плавности, что-то таинственное, колдовское чудилось, а может – священнодействие во всём, что она делала. Потом подошла к Василию вплотную, заглянула снизу в глаза:

–  Ты будешь меня слушаться, миленький, будешь всё делать, как скажу. Самое главное – не спеши силушку показывать. Нам, бабам, не только сила нужна, но и ласка. Поймёшь это, почувствуешь,  - всю жизнь тебя девки и бабы любить будут. А уж с девушкой – не дай тебе бог грубым быть, ты в ней навеки женщину убьёшь…

Василий слушал её и дивился таким словам. И хорошо ему было. И тревожно…

Она раздела его сама, не позволив ему сделать ни одного движения. Сложив одежду, задумчиво провела ладонями по его груди, вздохнула:

–  Ох, ты, сладкий-то какой…

И развернув его, подтолкнула:

–  Иди. Я сейчас.

Он сидел в жаркой, мерцающей полутьме на полке, и сердце прыгало с такой силой, что только несколько жадных глотков холодной воды из бадейки немного утихомирили его. И в этот момент она вошла… нет, вплыла, нагота её светилась, распущенные волосы, которых он никогда у Василисы не видел, кроме случая на ручье, прикрывали её последней стыдливой завесой, счастливая улыбка сияла на её лице, глаза горели… Он ждал какого-то взрыва, броска в пропасть, но вместо этого Василиса сказала ласково, но буднично:

– Теперь я помою тебя.

Он покорно лёг ничком, как было велено, Василиса поддала пару, который поднялся густыми клубами, и руки Василисы стали летать над Василием – то с веничком из моржухи, то просто разминали тело, то оглаживали, лаская… Когда перевернулся на спину, прямо перед глазами увидел василисыны груди, потянулся было рукой, но опять услышал строгое:

– Погоди, не мешай мне. Когда мне ещё доведётся – так-то вот, своего милого везде приласкать… С парнем твоим поиграть… Вон он у тебя какой…

Сколько длилось это всё, Василий не понимал. Он весь был в прикосновениях женского тела, манящих, дразнящих. Когда напряжение выросло до предела и он готов был тотчас взорваться, Василиса неожиданно отскочила и со смехом плеснула на парня ковш холодной воды:

– Успокойся, миленький! Куда ж ты прежде времени! Теперь мой черёд на полок взлезть, а твой черёд – вымыть меня…

И началось новое охмеление, только теперь все ощущения Василия сосредоточились в ладонях и кончиках пальцев. Он нежил чистую, без родинок и веснушек белую кожу, чувствуя упругость и податливость тела женщины ещё не рожавшей, только мечтавшей об этом, и обреченной на редкие и бесплодные ласки мужа. Он делал великое открытие: если взять груди в ладони, то они прячутся, как тёплые зверята, выставляя малиновые, напряжённые рожки. Он осторожно гладил упрямый вздыбившийся тёмный хохолок, и диким, не проснувшимся ещё окончательно инстинктом чувствовал, что там, под ним, в упругой припухлости прячется источник жизни, сосуд, в который нужно излить всего себя.

Василиса уже дрожала от его прикосновений, но, закусив губу, водила его руки, позволяя им задерживаться там, где хотелось то ему, то ей. И только тогда, когда по её телу пробежала крупная дрожь и вырвался стон, она привстала и начала отвечать Василию, покрывая поцелуями его всего. Она водила парня по всем уголкам своего тела, кроме одного, пока запретного, но вскоре в изнеможении раскрылась, и когда Василий, поняв, что миг настал, устремился вперёд, она только шепнула:

–  Я сама…

… Под утро прогнала его:

–  Устала я. Да и светать скоро начнёт. Ты иди, хороший

мой, иди. Только чтоб никто не видел.

Василий на прощание хотел ещё раз обнять Васёну, а она с нескрываемым восхищением отодвинула его:

– Угомони парня-то своего… Сколько в тебе силушки, Васенька! Совсем уж взрослый. Иди, иди. Я тебя ещё позову…

–  Скоро ли?

–  Скоро, мой ласковый, скоро!

…Тайные свидания продолжились уже через два дня. Василиса оказалась очень изобретательной в выборе мест для встреч и почти всегда, в отличие от первого раза, происходили они как бы неожиданно и недолго. Но и в этих кратких любовных поединках учился Василий главному: надо не только слушать и слышать женщину, понимать её желания, но и чувствовать моменты, когда нужно действовать вопреки тому, чего хотела Василиса, и именно этим доводить её до сладкого обморока. Бывали у них и тихие, ласковые встречи, когда Василиса учила его нежности, которую так трудно было угадать в людях, наблюдая за ними в быту. После виденных им раньше игривых задираний подолов, шлепков, тисканий в углу и слов, сопровождавших всё это, Василий начинал понимать, что в каждой женщине спрятана Женщина, только она вся покрыта твёрдой коркой обычаев, правил, взглядов. И что снимать эту кору – медленно и постепенно – не меньшее наслаждение, чем
раздевание согласной на всё любимой. Но настоящее, потрясающее до основания, ты получишь только тогда, когда медленно достигнешь понимания того, что в любви не может быть «нельзя», «ни за что» и «никогда».

Что-то всё-таки произошло, несмотря на великую их осторожность. И Василий, и Василиса стали чувствовать на себе быстрые взгляды, порой доносился до ушей короткий смешок. Постепенно волна эта усиливалась, и впору уже было затаиться, утихомириться, дать людям забыть вкусную новость. Разговаривая, Василий с Васёной пытались угадать, кто же высмотрел их, в чём вышла промашка. Только чуть позже увидел как-то Василий свою Васёну идущей по деревенской улице. Видимо, зная, что каждый её шаг сопровождается взглядами, шла она с прямой спиной, грудью как форштевнем рассекая сгущающиеся сумерки, шла с вызовом в глазах.

  И понял он, что никто и никогда не  скрадывал их, как охотник зверя, что люди признали право Василисы на счастье, потому что многие знали о её беде с мужем. Просто заметили осветившиеся глаза женщины и… завидовали её свободе, её радости…

Василий заметил и за собой, что он как-то по-другому стал держаться, плечи стали свободнее, всё тело будто скручено стало из канатов: ни плетью, ни обухом не перешибёшь. Да и всё чаще и чаще замечал он теплеющие при его появлении женские и девичьи глаза, брошенные украдкой из-под бровей зовущие взгляды.

–   Мы сами себя выдали, Васёна,– говорил он при очередном свидании.

– А ты-то что беспокоишься, любый мой? Этот крест мне нести…

Уже давно, когда он был частым гостем в господском доме и имел свободный доступ к отцовской библиотеке (Нет, нет! Никогда, даже во сне не называл он Ивана Васильевича Загряжского отцом, папенькой!)… свободный доступ к барской библиотеке, он занимался тем, что многие умные люди называли самообразованием: бессистемным чтением всего подряд, всего, что попадало под руку. Очень редко, правда, но бывало и так – Фома Никитич, управляющий, застав случайно Васю с «неподходящей» по его мнению книгой в руках, брал её, рассматривал, долго чмокал губами и изрекал приговор:

- Эту книгу потом прочтёшь. Не думай, что я запрещаю, но в ней для тебя пока ещё мало понятного. Подрастёшь, тогда и почитаешь.

На что сметливый мальчишка тотчас же отвечал:

– А вы, Фома Никитич, расскажите мне по-понятному!

Диалог этот  многажды повторялся в вариациях, но каждый раз заканчивался одной и той же, выстраданной, по-видимому, Фомой Никитичем сентенцией:

– Чтобы что-то в голове задержалось… Ты слушай, слушай! В этом – великий фокус природы заключается! Так вот – для этого нужно головой поработать. Если знание приходит к человеку лёгким путём, то это не знание вовсе, так – лёгкое облачко пара. Ну, расскажу я тебе книгу, расскажу попроще, чтобы уму твоему, ещё неразвитому, вровень было. И что? Во-первых, мне придётся многое пропустить – всё одно не поймёшь. Во-вторых, всё услышанное ты забудешь уже через два дня. Что легко даётся, то не остаётся! Понял? Узелки памяти каждый человек сам себе завязать должен, своим трудом, своим опытом. Вот тогда и добытые другими людьми знания тебе пригодятся, вот тогда среди многих знаний ты и своё собственное сможешь найти!

…Но подобные разговоры бывали, увы, редко, и Василий бродил по книжным полкам, как в сумерках в незнакомом лесу, -- натыкаясь на деревья и не догадываясь о дороге, которая совсем рядом и по которой и надо бы идти. Но при всех таких плутаниях по пути ему удавалось что-то находить, и эти находки хаотически укладывались у него в голове: здесь соседствовали биография Цезаря и советы по выращиванию ананасов а России, новинки в медицине и естествознании и географические открытия… Одно хорошо: математике, закону Божию и другим гимназическим предметам он учился всё же по старым учебникам, где всё было
аккуратно разложено по полочкам. И надо было торопливо одолевать ступеньку за ступенькой после церковно-приходской школы все премудрости самостоятельно. За этим пристально следила матушка, никогда не дававшая спуску сыну в таком деле.

Примерно то же самое происходило с великой наукой или великим искусством любви. У Василия два миропознания шли долгое время независимо друг от друга. Одно – через всё, что его окружало, через всё, что он видел или слышал в разговорах: душевных и хмельных, хвастливых и грязных, жалостных и скорбных. Когда бы ни зашла речь у знакомых ему людей о любви,–  всё сводилось к похоти, измене, пренебрежению к женщине, к её унижению… И никто и никогда не рассказывал у костра в ночном, в дороге или в застолье – о счастье, радости. Будто не было у людей в жизни всего этого! Зато сколько угодно рассказов было об удалом солдате, который проходил деревню из конца в конец, не пропустив ни одной бабы. Васятка даже хотел как-то спросить у взрослых парней и мужиков:
 
–  Так это что же? Там и матери ваши были?

…Но вовремя сообразил: убьют. Нельзя так. Надо разделять слова, которые напоказ, и то, что есть в душе.

Именно тогда он понял: далеко не всё, что говорится, нужно слушать, верить этому. Многие, очень многие встречали в своей жизни светлое, святое, прекрасное. Но они никогда не призн`аются в этом. Они – суровые мужчины – почему-то считают все эти небесные дары делом постыдным, слабостью. А уж в чём-чём, а в слабости признаваться – последнее дело. Поэтому в мужском кругу никто не услышит нежных слов о женщинах. Они говорятся, эти слова, почти каждым, но наедине с той, которой они предназначены. А так – только похабство… Почему? Почему о хорошем говорить стыдно? Почему сотни лет любовь называют грехом? Кто это придумал? Ведь человек-то в любви рождается, значит, Господь знает это всё, одобряет… Ибо сказано: плодитесь и размножайтесь. Так что называние любви грехом – не от Бога. Это придумал тот, кто любви лишён по какой-то причине и теперь он завидует всем, кому она доступна, кто счастлив в ней и может сделать счастливым другого человека? Наверно, так. Иначе почему с малолетства все долбят и долбят одно и то же: ты человек, а посему – грешен! Да нет же! Люди любовью Бога славят, а не грешат. Ведь продолжение рода человеческого Им предначертано, Грех, –    это если не любить друг друга!

Вот так думалось тогда Василию, буквально окрылённому обрушившимся на него счастьем. А ещё к этим мыслям добавлялось собранное по крупицам в библиотеке другое знание, другой мир – бесконечно прекрасный, такой непохожий на всё, что знал он до этого.

Этот другой мир открывался в книгах, картинах, стихах. Удивительное миропознание, не имевшее решительно никакого отношения к реальной жизни. Василий даже подумал как-то, что в нищете, в убогости невозможно жить и чувствовать так, как это изображено в книгах и на полотнах художников…

Впервые он оказался в ситуации, когда можно не оглядываться на условности мужской половины человечества, можно забыться в наслаждении, позволить себе говорить сумасбродные слова. И он их говорил! Они сами рождались у него в голове, когда Василий был с Васёной. Он постигал тончайшую грань, на которой, как он догадался, построена любая женщина. Она видит в одном мужчине двух сразу. Один – это рождённый или ещё не рождённый ею ребёнок, которого она может убаюкивать на своей груди, быть шаловливой и озорной, развлекая его. Она отдаёт этому воображаемому ребёнку всю нежность, заложенную в неё природой: дитя ведь хрупкое, слабое, нуждающееся в ласке, неге. И мужчина в такие моменты любви должен быть послушным, покорным, ласковым. Но женщина одновременно хочет видеть своего мужчину сильным, нетерпеливым, не прислушивающимся к женским слабостям,–   властителем, который делает всё, что хочет, и как хочет. И вот тут умная женщина тоже станет покорной и получит наслаждение больше от того, что хорошо её мужчине…

По крайней мере, так было у них с Васёной. Было.

Кончилось у них всё сразу. Вернулся муж Василисы. Вернулся измождённый, худой, с тусклыми глазами. Он шёл от околицы по заснеженной улице с торбой за плечами да с малым сундучком в руке.

Одна баба, Мелентьевна, крикнула вслед:

         –  Егор, а, Егор! Чего несёшь-то? Подарок, небось, Васёнке?

Он так же сумрачно кивнул, хрипло ответил:

– Подарок. Ей.

Мелентьевна подбоченилась, пропела с нескрываемой издёвкой:

– Ну-ну. Неси. Наверно, и она тебе, Егор, подарок принесла.

И опять он неулыбчиво согласился:

–  Наверно.

И пошёл дальше. Шёл, не обращая внимания на то, как перебегали бабы со двора во двор, как стояли и смотрели вслед, а кое-кто уже  одевался поплотнее и шёл след в след, провожая до дома в ожидании чего-нибудь интересного. Остановились, не доходя, Егор всё шёл понуро, будто тяжесть нёс непомерную.

Подойдя к дому, открыл калитку и остановился.

Шелест пробежал по двум десяткам зрителей:

– Знает… знает… отписал кто-нибудь…

И сразу – общий тихий вздох: из избы навстречу мужу вышла Василиса. Егор спросил жену о чём-то. О чём, – догадались. Ожидали, что Василиса или отрицать будет, или к мужу в ноги бросится. Но ничего такого не было. Василиса повернулась не к мужу, а к односельчанам и громко, ясно заговорила. Вроде бы мужу говорила, а как будто Богу молилась:

– Виновата я, Егор, перед тобой, перед Господом, именем которого нас венчали. Как мы жили  –  ты сам знаешь. Детей не сподобились заиметь. Знаю – не твоя вина в том. Но и не моя. И тут словно солнышко выглянуло – полюбила я. Возмечтала, чтобы хоть чуток бабского счастья поиметь, чтобы помирать, так было что вспомнить. Пусть блудом это считают, пусть ты убьёшь меня теперь – имеешь на то право. Но я три месяца человеком была. Клянусь, –  она повернулась в сторону церкви, перекрестилась размашисто, – никогда это не повторится, если простишь. А нет,  –  делай что хочешь, мне всё равно.

Егор оглядел всех собравшихся исподлобья, спросил Василису:

– Ребёночек будет?

Она горестно покачала головой:

–  Нет, Егор, не будет…

–  Жаль. Нужно ребёночка. Без него это блуд. С ним – божье дело. Пошли, Василиса. А то эти,  –   он кивнул в сторону улицы,  –    загрызут ведь, как стая. Чего смотрите? Не будет убивства, не будет…

И они вдвоём вошли в дом.
 
Все расходились уже, когда запоздало прибежал Василий. Ему только мужичок-сосед сказал:

– Иди домой, Вася. Не мешай им.

А остальные расступались, когда он, пошатываясь, ничего не понимая, шёл по улице обратно.



ГЛАВА 16

          За несколько дней до рандеву у Аландского архипелага отряд кораблей, перевозивший огромный французский десант,  (более 10 тысяч человек, осадные тяжёлые орудия, сапёры и всё необходимое), зашёл в Стокгольм по просьбе генерала Ашилла Барагэ д`Илье, командующего сухопутной операцией на островах. Пока интендантские службы пополняли необходимые припасы, генерал обратился с настойчивой просьбой о беседе с королём. Шведских придворных такая торопливость не удивила – здесь хорошо помнили недавний визит адмирала Непира и справедливо полагали, что содержание беседы будет и на этот раз подобным. А если это так, то зачем тратить время на лишние слова? Для визитов вежливости существует протокол, не предполагающий разговора о серьёзных проблемах и тем более – об их решении.  Поэтому считали, что король под благовидным предлогом уклонится от деловой встречи, сведя визит к нескольким фразам о дружественном расположении и совершеннейшем почтении, которые должны быть между странами.

          Но король решил по-другому. Он помедлил немного с ответом, но уже через минуту сказал:

           – Думаю, что на этот раз уже Франция попытается втянуть нас в войну. Поэтому нужно идти воткрытую, подняв забрало. Если мы не хотим нарушать соглашение с Россией о нейтралитете, если мы всегда и везде заявляем о нём, то почему бы не подтвердить нашу позицию ещё раз? Я приму генерала.

          Оскар I не сказал лишь об одном: ему самому, лично ему   был интересен этот визит. Точнее – не визит, а визитёр. В этой фигуре чудился ему некий психологический подтекст. Короля интересовало даже не то, что именно будет говорить генерал, а скорее – как он будет говорить. Жизнь раскручивала перед ним свиток, на котором записан был вовсе не ординарный сюжет: встреча двух сыновей двух бывших соратников Наполеона Бонапарта! Да, в этом была высокая нота, которая или запоёт или обернётся жалким, визгливым звуком...

Барагэ д`Илье создал себе славу прямого и жёсткого, если не жестокого, военачальника, рубаки, прошедшего огонь, воду и медные трубы. В пору его взросления, когда юноше особенно важен пример отца,когда сын мечтает походить на родителя, а отец, помня, что за ним следят внимательные глаза, старается не уронить доверия своего наследника, так вот именно в это время отец Ашилла выбирался из России, из Москвы на странном возочке, который каждую минуту мог развалиться, по странной дороге, которая в этих безумных снегах была и не дорогой вовсе. И если поток кутающихся во что попало солдат с трудом продвигался в каком-то направлении, то, наверно, это и была дорога... На этой странной дороге порой шла странная война. Исчезали отбившиеся офицеры и солдаты... Налетали какие-то косматые, заснеженные люди, иногда верхом, чаще – выскакивали из-за деревьев в этих бесконечных лесах, стреляли, рубили и... растворялись в воздухе, будто и не было их, будто призраки России...

          Ашилл знал, что его отец потерял в России почти всю свою дивизию и сам спасся каким-то чудом, но старался не расспрашивать его, чтобы не пробуждать неприятных воспоминаний. Так что подробности войны в России он узнавал от других её участников. Но не один раз видел, как темнел отец лицом при упоминании о том недавнем времени и о своём поражении, как передёргивался при разговорах о русских холодах...

          О, как ненавидел он в такие минуты эту далёкую, непонятную, дикую Россию, которая отняла у него главное из того, что он пока имел в жизни – уверенность в силе и непогрешимости отца!

          Уже через год, когда ему исполнилось 18 лет, Ашилл вместе с отцом участвовал в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом. И именно там он потерял кисть руки. В разгаре боя он даже не почувствовал самого этого момента, а когда через пару секунд увидел струю крови и, скрипя зубами, стал перетягивать рану оставшейся рукой, он был уверен в том, что виноваты русские... С военной карьерой, которую Барагэ д`Илье-младший было избрал для себя не без тайной мысли отомстить когда-нибудь за отцовское поражение, было покончено.
Точнее – было бы покончено, если б не то обстоятельство, что рана была на левой руке. К этому добавилось бешеное желание стать снова в строй. Вопреки здравому смыслу и сопротивлению официальных лиц Ашиллу удалось добиться своего – пока он выздоравливал, с Бонапартом было покончено, д`Илье-младший поискал поддержки у Бурбонов и нашёл её, виня Наполеона в поражении в России, в беде своего отца и своей тоже. Увы,  по странному закону жизни перебежчиков-предателей чаще всего привечают... В результате всех передряг он стал хитёр и мстителен, прослыв при этом очень волевым человеком.

          Всё это уже после Ста дней, несколько лет спустя, привело к тому, что Ашилл Барагэ д`Илье стал возглавлять высшую военную школу, знаменитый Сен-Сир. Ещё через несколько лет успешной работы по выпуску из гнезда хорошо оперенных птенцов с мощными клювами и острыми когтями д`Илье прослыл зрелым военным теоретиком. Но ему этого было мало, он снова и снова обращался с просьбой о применении его сил и умений на практике. И последние полтора десятка лет он командовал бывшими своими выпускниками везде, где Франция желала крепко стать своей ногой. Для молодёжи он, однорукий, был символом верности своему долгу и Франции. При этом, спустя уже пару десятков лет после этого события, никто уже и не вспоминал, что «символ верности» начинал с... предательства бывшего своего кумира. Тысячи бывших бонапартистов не отрекались от любимого императора, давшего Франции и ощущение своей мощи, и ощущение краха. Они не винили Наполеона в бедах, а вот о победах помнили. Ашилл Барагэ д`Илье о победах постарался  скорее позабыть, но беду своей семьи помнил всегда и винил в ней... нет, не только Наполеона! Главным образом – Россию!

          Постепенно звезда генерала скатывалась к горизонту. Военные поручения ему стали давать всё реже, а потом, всего год назад, назначен он был послом Франции в Константинополе.

          Вначале Барагэ д`Илье прохладно принял предложенную ему дипломатическую роль. Но толковые люди из ближнего окружения   Наполеона III разъяснили ему, что о таком
назначении человек, мечтающий отомстить России за унижение отца, может только мечтать! Ведь именно там, говорили ему, зарождается зерно будущей огромной войны. В Париже и Лондоне – только замыслы, только планы и определение целей этой предстоящей заварухи. Но настоящий походный котёл, куда заброшено уже всё, что необходимо, находится именно в Константинополе. И неважно, что кто-то уже давно составил рецепт лакомого блюда или этот рецепт наработан многими поколениями, но в данный момент настоящий повар именно ты. Ты прибавляешь или убавляешь огонь, ты приправляешь варево солью и перцем, ты перетираешь составные части волшебной заправки, которая превратит обыкновенную солдатскую похлёбку в изысканное лакомство для гурманов.

          И всё же Ашилл Барагэ д`Илье, подобно своему древнему тёзке Ахиллу имел слабое место. У Ахиллеса, пелеева сына, такой точкой была пятка, точнее – сухожилие, которое люди потом назвали ахиллесовым. У сына наполеоновского генерала таким слабым местом была жажда мести. Именно поэтому уже через год, несмотря на блестящие перспективы в Константинополе, Барагэ д`Илье, нисколько не задумываясь и не сожалея ни о чём, покинул крутые берега и лазурные воды Босфора и  Дарданелл, чтобы пойти по водам северным, седым и свинцовым навстречу своему заветному желанию.

          Получив приказ выступить против русских, далеко уже не юный Ахиллес радовался, как мальчишка, получивший ценный, с его точки зрения, подарок. При этом он сохранял мину усердного служаки, которому всё равно, куда его пошлют: он должен поручение выполнить, вот и всё. Вначале цель экспедиции была расплывчатой: ему предоставлялась полная самостоятельность  действий, союзникам он не был никак подчинён, а с адмиралом Парсевалем-Дешеном были знакомы они давно, друг другу никогда не мешали, более того – иногда приходилось и взаимодействовать. Поэтому Барагэ д`Илье был уверен, что сможет в полной мере выполнить возложенную на него миссию и одновременно доставить себе ожидаемое удовольствие – пощипать перья у этих русских и, может быть, войти на русские земли в Финляндии и постараться отбить их... Для кого?

          Генерал прекрасно понимал, что поход предпринят не для
того, чтобы сделать подарочек королю Швеции. Если прагматики-англичане точно высчитывали в этой войне свои интересы, то для официальной Франции,   Наполеона III участие в экспедиции было в большей степени вопросом престижа, реванша за давнее унижение, принявшее облик русских гусаров на улицах Парижа и возле Мулен-Ружа  или каких-то казаков, наводивших на французов ужас в России.
Интересы, разумеется, были, но они концентрировались на берегах Африки, в Малой Азии, в других, не менее интересных местах.

          ...Но потом замысел операции явно сузился. Первоочередной задачей стало взятие, по мнению начальства, самой мощной крепости на Северном и Балтийском морях. Только после этого можно было думать о дальнейших действиях. Да и то – при определённых условиях. Барагэ д`Илье прекрасно понимал, как опытный военный, что воевать морской пехоте можно и должно в любых условиях, но куда комфортнее воевать при поддержке флотилии малых судов и плавучих батарей, размещённых на всякой плавающей мелочи. Вот тогда его пехотинцы и осадные орудия в полной мере смогут показать высокий класс работы.

          Но... у него не было малых судов! И если при осаде крепости и при наличии больших кораблей с их артиллерией задача могла быть выполнена, то любые другие действия вдоль сильно изрезанного шхерами берега, среди множества мелких островов и скал большие корабли для его задач были бы бесполезны. Единственно возможная тактика, по мнению генерала, заключалась бы в набегах с моря на населённые пункты и их гарнизоны. После разгрома – быстрый отход в море и курс на следующий посёлок или город. О том, что эта тактика уже столетия назад применялась пиратами, генерал предпочитал не вспоминать.

          И вот сейчас нужно было попытаться получить поддержку малым флотом. О, генералу уже стало известно, что с такой же просьбой к королю Швеции обращался и адмирал Непир. Знал он и о том, что британский морской волк получил отказ. Но в глубине души Барагэ д`Илье надеялся, что в короле проснётся французская кровь, и то, что не удалось этому Непиру, удастся
ему.

          Уже через несколько минут ни к чему не обязывающего разговора Барагэ д`Илье решил, что пора поговорить о том, что интересовало его больше всего.

– Ваше величество! Мне очень хотелось бы, чтобы флаг Наполеона был пронесён до Финляндии...

          Ироническая улыбка тайно скользнула по губам Оскара I:

          –  Вы сказали – Наполеона... Надеюсь, вы не имели в виду Бонапарта?

          – Простите, ваше величество, мою оговорку.  Я, разумеется, должен был сказать «Наполеона третьего». С Бонапартом, насколько я знаю, у вашей семьи давние счёты?

          –  Вы плохо информированы, дорогой д`Илье. У моего отца никогда не было личных счётов с выдающимся полководцем и великим императором. Хотя бы потому, что вначале они на равных соперничали в военном искусстве. Мне даже кажется, что корсиканец завидовал моему отцу. Именно поэтому он посылал его на самые опасные направления. И мой отец, пока служил Наполеону, не проиграл ни одного сражения. Это я вам напоминаю для того, чтобы вы располагали точной информацией и не верили слухам. А то многие из тех, кто наголову был разбит в России, винят Бонапарта. Да кто ж им мешал побеждать? Не так ли? Мой отец, законно избранный шведским обществом и бездетным престарелым королём единственным его наследником, покинул Наполеона до авантюрного похода на Россию. Он был против этих замыслов и говорил об этом прямо, но Бонапарта это не убедило. Он потребовал, вы понимаете разницу в словах, он потребовал с отца ручательства, что он никогда не будет воевать против Франции! Мой отец не дал такого слова просто потому, что считал такое требование абсолютно непорядочным и наглым. Но он действительно никогда не воевал против Франции!

          –   Но, ваше величество, многие в Париже говорят, что... как бы это...

– Вы хотите сказать – о предательстве? Смелее, генерал, вы – человек военный. Предательство настоящее заключается в том, что вы оказываетесь в стане врагов именно в тот момент, когда на вас рассчитывают ваши соратники, не так ли? Я знаю много таких случаев. К сожалению, и среди французов тоже... Но что делать, дорогой д`Илье! Такова жизнь! Надеюсь, вас-то не задевают мои слова?

          Барагэ д`Илье, опустив голову, чтобы не выдать себя после такой экзекуции, глухо ответил:

          –   Ну, что вы, ваше величество!

          –   Мне тоже так показалось... Но добавлю к сказанному и хочу особо  ещё раз подчеркнуть существенную разницу: отец мой пошёл навстречу шведам ДО печального похода, когда Бонапарт был в блеске славы и побед, которые, кстати, приносил ему и мой отец, маршал Бернадотт. И понятие предательства здесь вообще неприменимо.

          –  Но всем известная дружба вашего отца с российским императором Александром... Она ведь была против интересов Франции!

          – Франции или личных амбициозных планов Бонапарта? Разве французские крестьяне мечтали погибать в русских снегах? А кроме того, если человек стал наследным принцем Швеции, то не значит ли это, что он вправе выбирать и создавать именно шведскую  внешнюю политику, а не французскую. Я знаю множество французов, немцев, итальянцев, которые служат, служат честно другим государствам. А разве адмирал Непир, например, воюя за португальский трон, не руководствовался интересами будущей королевы?

          ...Барагэ д`Илье слушал разглагольствования этого выскочки, забывшего о своём происхождении, несмотря на прекрасный французский язык, на котором шла беседа, –   переводчик в этом случае был совершенно не нужен, –  и постепенно наливался гневом, которого ни в коем случае нельзя было обнаружить. Кроме того, мысли его неожиданно приняли
иное направление. Он уже понял, что внятно и чётко изложить свою просьбу король ему не даст. Более того, он почувствовал, что даже если ему удастся прорваться сквозь словесный заслон, перескочить через барьер всяких этических и моральных построений, он всё равно не получит положительного ответа. Может быть, получилось бы взять часть шхерного флота в аренду, но это – огромные деньги, которых у него не было. Да и в

случае, если бы они у него были, гарантии  согласия на такую сделку не было никакой.

          Поэтому генерал перебросился мыслями на кронпринца нынешнего. Многочисленные соглядатаи, имевшиеся и у Британии, и у Франции повсюду, нарисовали портрет честолюбивого молодого человека, который, как его дед Бернадотт, ознаменовавший своё вступление на трон присоединением к Швеции Норвегии, тоже хотел бы «отметиться» в истории,  присоединив и Финляндию. Конечно, самостоятельным при здравствующем отце кронпринц быть не мог, но как-то повлиять на короля... Может быть, не сейчас, а после осады крепости имеет смысл провести какие-то негласные переговоры?..

          В самый разгар этих размышлений Оскар I вдруг остановился и участливо спросил:

          –   Что с вами, генерал?

          Барагэ д`Илье  встрепенулся:

          – Всё в порядке, ваше величество. Просто... переход был трудным, а впереди ещё много дел.

          –  Но до этого, надеюсь, дорогой д`Илье, мы успеем позавтракать?

          Король тронул колокольчик, и их тет-а-тет тут же был нарушен. Сделав знак, король снова крутнулся на каблуках.

          – Что же касается вашей просьбы, генерал...

          Д`Илье опешил:

–  Но я... я не обращался пока с просьбой!

           –  П`олно, п`олно! Я же знаю, с чем вы пришли. Информаторы  и, уверяю вас, очень неплохие, есть и у нас. Ваши нужды нам понятны: вы начали крупную войну, где державы предполагают передел зон влияния. В первую очередь за счёт России. Честно говоря, я не очень разделяю отношение к России
127
 моего отца. У него личная дружба и уважение к императору Александру I накладывались и на политику в отношении к этой стране. Но мой отец избрал главной линией своего правления нейтралитет и неучастие в военных действиях, если они не носят оборонительного характера. И вот эту-то линию я полностью поддерживаю всё время, очень надеюсь, что так будет и впредь, несмотря на некоторые завихрения у молодёжи.

          ...Намёк короля Барагэ д`Илье понял. В течение разговора с Оскаром I у него периодически возникало ощущение, что он играет какую-то очень сложную партию в шахматы, а его визави знает наперёд все его мысли. И всё время опережает его на один ход. Следовало примириться с поражением. Впрочем...

          Генерал, будто внезапно вспомнив что-то, со всей непринуждённостью, какую он сумел изобразить на своём лице, спросил:

          – Ваше величество, мне говорили, что беседуя с Непиром, вы в какой-то момент ставили положительный ответ в зависимость от действий Австро-Венгрии, то есть, будто бы вы соглашались войти в войну при условии, что на это пойдёт Австрия. А что, если это произойдёт?

          Король мягко рассмеялся:

          –  Боже, я совсем не ожидал такой наивности от генерала, рвущегося к славе! Кроме того, дорогой д`Илье, если вы воспринимаете дошедшее до ваших ушей всерьёз, то это означает лишь одно: вы, к счастью, не политик. Если бы слухи были достоверны, то в этом дворце было бы страшно находиться: у стен здесь, оказывается, есть уши! Запомните на будущее: в политике вся информация должна быть разделена, уменьшена в
несколько раз, затем умножена на другую информацию. Ко всему этому приплюсовывается доверие к информатору и вычитается недоверие. И что же получается в результате, генерал? Уверяю вас – чаще всего получается абсолютный ноль! Увы, но это так...

          И добавил  небрежно и незаинтересованно:

          –   А что,  – у вас есть сведения о решимости Австрии?

128

          – Нет, но если...
          – Ну, если нет, так нет! Нам не о чем беспокоиться. Давайте, генерал, пойдём и посмотрим, какой сюрприз приготовил нам на завтрак мой любимый повар!





































129
ГЛАВА 17

До конца ночи было ещё далеко. Бесчисленные звёзды медленно-медленно, незаметно для самого острого глаза плыли над Аландами, летели по своим орбитам планеты, с немыслимой скоростью перемещались галактики. Здесь, в ничтожной точке Земли, тоже неслись в этом вечном хороводе люди, каждый из которых был отдельной галактикой, миром, закрытым для других...

...Полковник внимательно разглядывал чертёж, который капитан разложил перед ним на столе. Сам Теше стоял чуть поодаль, готовый дать пояснения. Но Бодиско с вопросами не спешил. Он думал. На карте было нечто неожиданное, и нужно было решить, как эту неожиданность использовать или не использовать вовсе. Подземные галереи, размеченные капитаном на карте местности, проходили под валунами, огибали скалу, называемую Чёртовой горкой... В одном месте галерея упиралась прямо в море.

– Здесь всё внимательно осмотрели?

– Так точно, господин полковник!

– Мы не на параде, Михаил Евгеньевич. Я, слава богу, знаю вас давно как отличного артиллериста, знаю и ваши инженерные способности. Меня интересуют подробности: для чего этот ход приводит к воде? Это тайный причал? Чтобы незаметно с моря проникнуть... Самое интересное, что мы не знаем – куда! Замок, крепость, каторжная древняя тюрьма, монастырь...– что?
–  Нет, Владимир Александрович,  в том месте ход постепенно понижается и полностью ныряет в воду. Я не знаю,–  это сама галерея просела и ушла в море, или уровень со времён строительства изменился. Может быть, если погрузиться, то,
немного проплыв под водой, окажешься в море? Во всяком случае, вода там не затхлая, а морская, чистая.
–  Где-нибудь есть ещё выходы?
–  Один разрушен, он был прямо под зданием форта. Другой вот здесь, возле башни “С”, которую вы мне поручили. Выход замаскирован так, что можно сидеть на нём и не
подозревать, что под вами – пустота.

130
Бодиско долго смотрел на карту. Его совершенно не занимало, как использовать тайные галереи. Любой мало-мальски опытный офицер тут же предложил бы несколько способов их применения. Проблема была совсем в другом. Комендант пытался найти ответ на главный вопрос: будет схватка или нет. Её может не быть, если цель противника – разрушить все строения, уничтожить крепость в зародыше, так сказать. Тогда после трёх, пяти, десяти, наконец, дней непрерывного обстрела англичане и французы снимутся с якоря и пойдут куролесить куда-нибудь в другое место. В таком случае подземная сеть может стать отличным укрытием для гарнизона. Для этого нужно забросить туда запасы продовольствия  и... просто ждать, пока оба флота не уйдут. При той маломощной и малочисленной артиллерии, какой располагал гарнизон, трудно было рассчитывать на нанесение существенного урона противнику.

Но... ведь в таком случае обязательно потом обвинят в нежелании вступать в бой, да что там! – в прямой трусости обвинят! Да и сами-то офицеры подчинятся ли такому приказу? Вот капитан стоит – умница, храбрец, боец хладнокровный, ну, пробы ставить некуда. Он согласится отсиживаться в укрытии? Боже милостивый, подскажи, в чём правда? Я не знаю, мы не знаем или никто не знает? Правда – в битве насмерть, до последнего солдата и офицера, или в сохранении их жизней? А если поражение – просто результат чьей-то глупости, чьего-то недомыслия или просто предательства? Той же трусости, например, но не мнимой, а настоящей, когда во имя спасения крупных фигур жертвуют пешки... Думай, полковник, думай!

...Последнюю фразу Бодиско, наверно, невольно произнёс вслух, потому что Теше подался вперёд:

–   Да, есть над чем... Извините, если помешал... Разрешите изложить свои соображения.


...В первый момент полковник никак не мог понять, как сумел Теше подхватить его мысли. Он удивлённо посмотрел на капитана, потом всё-таки разрешил:

–  Говорите.

131 Теше заговорил. Горячо, убедительно. Вначале Бодиско воспринимал его слова, как обычный, сухой доклад хорошего офицера. Но уже через минуту он почувствовал, что капитана захватила такая же боль предчувствия ближайшего будущего, которая только что кольнула в сердце его самого...

–  Если соединённые силы высадят десант, то мы будем вынуждены стоять столько, сколько это возможно. В этом случае подземные ходы могут пригодиться для укрытия раненых, для надёжного упрятывания всех ценностей и документов, кассы, для неожиданного перемещения и удара в тыл противнику. Всё это, разумеется, будет длиться недолго при таком соотношении сил. Галереи быстро обнаружат и погибнут все, кто в них будет находиться. Я считаю, что имея такой перевес сил и такое преимущество в дальнобойности орудий, в точности стрелкового оружия, они будут избегать прямого контакта, открытого боя. Это мы упрямо говорим ещё со времён Суворова: пуля дура, а штык молодец. А они уже давно поняли, что пуля – далеко не дура, если летит из нарезного ствола, если целится этим стволом хорошо обученный воин... Поэтому они будут бомбировать эти места издали, не подвергая свои жизни опасности.

Прошу понять меня правильно. Это не речи пораженца и тем более – не труса. Это – мысли опытного офицера, который многое видит и многое сопоставляет. Сейчас я говорю не о Бомарзунде, не о нас с вами. Нынче вся Россия под ударом предательства. Простой пример. Мы с вами артиллеристы, и оба знаем, что наши орудия устарели лет на тридцать. Но это знаем  мы, те, кто и составляет, собственно, саму армию и флот. А вот те, кто решает – перевооружать ли армию и когда, чем,–    озабочены больше проведением парадов, обновлением мундиров. О положении с вооружением они предпочитают молчать, не утруждая себя докладами, которые могут вызвать высочайшее неудовольствие, и неизбежными хлопотами, которые непременно последуют за любым нововведением. Так зачем беспокоиться,
 если выслужиться перед императором можно, успокаивая его: у нас всё отлично, у нас всё хорошо! Уже все наши противники вооружены нарезными штуцерами, а мы всё по старинке!
Нет, на парадах в столицах всё есть в лучшем виде. А в гарнизоне
какого-нибудь Захлобыстинска? Но беда в том, что парадные части обычно не умеют воевать, их опыт складывается на плацу. А плохо вооружённые захлобыстинцы идут на врага и ...
132
погибают геройски за  Отечество, которое вовремя не снабдило их всем необходимым...

...И снова Владимир Александрович поразился: Теше говорил то, о чём он не раз думал ещё в мирное время. Но тогда это были мысли эдакого философа, наблюдателя с горних высот, нечто удалённое от реальной жизни, от его собственной судьбы. И вот сейчас всё вернулось, но уже в другом обличьи, в другой ситуации, когда мысли материализовались, и наблюдавшееся как бы издали положение стало чем-то таким, от чего зависеть могла жизнь не только его самого, а сотен других людей...

А Теше продолжал:

–  И ведь так во всём! Флот – половина, если не более, под парусами, а против нас механические армады! И при этом сиятельный остроумец Меншиков поёт императору  свои колыбельные песенки... Слишком дорого платит Россия за то, что допустила к штурвалу нескольких дураков. Большие победы расслабляют государство и его армию. И в следующей войне армия, по крайней мере – вначале, терпит поражение, если вовремя не спохватиться и уже в ходе войны не перестроиться на новые виды оружия и способы ведения войн...

Полковник обогнул стол и подошёл к Теше. Капитан умолк выжидательно, и вдруг в растерянности заметил у  коменданта слёзы. Бодиско положил капитану руки на плечи, долго смотрел в глаза. Потом тихо сказал:

–  Михаил Евгеньевич, сюда без доклада никто не может войти. И всё же... Я прошу вас не забываться в критике действий правительства. В чём-то я согласен с вами. Если бы не военная ситуация, я, может быть, поговорил бы с вами на эти темы подробнее. Но сейчас каждое такое слово может стать горящим фитилём возле пушечного заряда. Одна упавшая искорка – и взрыв, цена которому – жизни людей.  Я ценю ваше доверие, я понимаю, что вы мало кому могли бы сказать то, что говорили сейчас. Но будьте осторожнее, Михаил Евгеньевич,
умоляю,– будьте осторожнее!

...Когда Теше ушёл, полковник, как бы продолжая разговор, вспоминал слова капитана о  вооружении. Бодиско многое мог бы
133
добавить к его доводам. Например, глядя на деревянные лафеты орудий, он не мог не вспомнить своего знакомого – полковника Венгловского, который ещё в 1836 году, задолго до англичан и французов, придумал железочугунный лафет. Спустя год, он усовершенствовал его, заменив хрупкий чугун более стойким железом. Кто обратил внимание на это изобретение? Только в 1846 году, когда во всех армиях мира уже шла переделка лафетов, вернулись к идее Венгловского. Его лафеты были всё-таки внедрены. Но в небольшом количестве и вначале только в Кронштадте, под боком столицы! Это как раз то, о чём говорил Теше. Два года спустя там же, в Кронштадте, в нижнем этаже одного из фортов установили диковинку – ракетные устройства, чтобы вести залповый огонь по кораблям. В августе двадцать с лишним установок были испытаны. Прекрасный результат! Ракеты летели более полутора морских миль. Впервые в истории были использованы ракеты в системе береговой артиллерии! И что же? Установили их во всех морских крепостях России? Да нет. Больше они нигде не появились, а против Бомарзунда сейчас стоит флот противника, который, помимо всего прочего, вооружён ракетами изобретателя Конгрева... Такие же, наверно, будут применяться и на юге, против Крыма и Севастополя...
...Кстати, что там сейчас происходит? Та же ситуация официального предательства, что и здесь?

Постепенно мысли Бодиско перешли на главную фигуру, человека, о котором только что Теше высказался нелицеприятно,–  о светлейшем князе, генерал-адмирале, полном адмирале Александре Сергеевиче Меншикове. Именно он стоял во главе всех русских войск и флотов, именно его винили все, кто способен был понять степень неподготовленности России к войне.

Всей «палитры» разрушительной деятельности Меншикова Бодиско, разумеется, не знал. Но перед  глазами у него была не строившаяся десятилетиями крепость, допотопные орудия и
ружья... Это была его боль и, может быть, хорошо было, что не знал полковник о куда более крупных ошибках,
недосмотрах и... преступлениях, совершавшихся то по недомыслию Меншикова, то по нежеланию заниматься тем или иным делом, то по небрежному благодушию, благодаря которому возле Меншикова возникали порой весьма сомнительные фигуры...
134

Бодиско видел Меншикова лишь один раз, да и то при случайных обстоятельствах. Он смотрел на улыбчивого, стройного старика, который  (страшно подумать!) прослужил без малого пятьдесят лет и сумел приглянуться двум императорам. И карьера его была практически по всем ступеням, в ней не было резких взлётов, характерных для протежируемых. Начав путь юнкером Коллегии иностранных дел, он вскоре уже был подпоручиком в гвардейском батальоне, отличался отменной храбростью и умением в бою, так что никого не удивило назначение его адъютантом главнокомандующего Молдавской армией.

С самого начала послужной список Александра Сергеевича говорил о блестящем офицере, наделённом, к тому же, незаурядным умом, который оттачивался ещё в детстве, проведённом в Дрездене. Отечественную войну он прошёл безупречно, участвовал во всех крупных сражениях, дважды был ранен серьёзно и вступил в Париж уже капитаном лейб-гвардии Преображенского полка с орденом святой Анны 2 степени с алмазами и золотой шпагой.

Император Александр I приблизил к себе Меншикова в самый разгар своей не только дипломатической, но и личной дружбы с бывшим наполеоновским маршалом Бернадоттом. В 1813 году тот командовал, как союзник России и как наследный шведский принц Северной армией. И в трудный момент нужно было срочно сообщить ему о начале наступления и его направлении. Дело было бы несложным для любого офицера-порученца, если бы для его выполнения не нужно было пробиться через неприятельские позиции. Меншиков благодаря невероятной дерзости выполнил приказ: Жан-Батист Бернадотт, будущий шведский король, немедленно приступил к действиям. Именно поэтому после победы Меншиков стал фактическим советником императора: Александр I брал его с собой на все
важные международные встречи и во все свои путешествия.

И вот тут-то  что-то произошло. Карьера Меншикова стала давать сбои. В 1820 году он отказался от предложенного ему командования Черноморским флотом, чуть позже проявились натянутости во взаимоотношениях с Аракчеевым, а потом и вовсе учудил Александр Сергеевич: написал записку об
135
 освобождении крестьян. И это – за год до бунта на Сенатской площади! Пришлось ему уйти в отставку.

Через год новый император, с которым Меншиков тоже был в достаточно хороших отношениях, возвратил Александра Сергеевича   на службу.

Прежде несуразности в поведении Меншикова были на виду, именно поэтому его отставка была принята. Но теперь последовали многочисленные награды, назначения и чины, которые как-то незаметно для окружающих превратили Меншикова из боевого офицера в салонного болтуна.

Что это, думал Бодиско, закономерность возраста или результат практического бездействия? Шпага без употребления ржавеет – это касается всех сторон жизни. А может быть, в этом сказался характер императора, любившего самостоятельно принимать решения и не дозволявшего всяческих «умствований». Ум он признавал  за кем-то лишь в светских беседах. В делах же был настоящим самодержцем – сам держал свою власть в своих руках.

Так или иначе, за двадцать с лишним лет, проведённых Меншиковым вблизи Николая I, он стал совершенно другим человеком...

Полковник думал и о том, что он сам перешёл ту возрастную грань, за которой ещё можно ожидать работоспособности, исполнительности, чего очень часто достаточно для примерной службы. Если молодому офицеру поставили задачу, то он не думает, за него уже подумали командиры. А вот этот же офицер, попади он в ситуацию, когда нужно принимать решение самому,– рассуждал Бодиско,–  то он серьёзно задумается  над решением. То ли дело – опыт старших
 офицеров. Им приходится часто что-то решать, и на это у них не уходит время, потому что срабатывают привычка, опыт поведения в подобной ситуации...

Бодиско прятался за такими логическими построениями, боясь обнаружить в себе, несмотря на весь многолетний опыт, ощущение тупика, потому что ничего похожего на нынешнюю ситуацию полковник не испытывал никогда.
136

И он думал. Может быть, принятие решения, вернее – трудность его принятия, всё же зависит от собственного возраста? Твой вывод, полковник, неверен. Вспомни-ка множество поступков, совершённых в молодости в доли секунды! Нет, Владимир Александрович, заблудились вы в этих упражнениях, заблудились.

Наверно, всё же возраст ни при чём. Меншиков стал таким, каким стал, не от возраста, а от умственной лени, все его награды и чины сработали против него. И потом – светлейший может переложить и решение, и его неуспех на головы других. А это очень расслабляет душу!

Что же делать? Что делать? Как поступить? От его вывода зависят жизнь и смерть  сотен солдат и офицеров... Какой же это тяжкий груз, Владимир Александрович!

...И комендант недостроенного укрепления, которое на картах воюющих сторон было обозначено как крепость, равная Свеаборгу или Кронштадту, полковник Бодиско снова и снова пытался найти какой-то выход из блокады и не мог найти его.
 
Не было выхода.


















136
ГЛАВА 18

...Странное исчезновение символа шведской государственности буквально ошеломило участников прогулки. Возвращались с берега медленно. Ингвар протрезвел как-то сразу и теперь настороженно оглядывался по сторонам. Там, на берегу,
он сразу, даже спьяну, отверг всяческую мистику, назвав исчезновение флага делом человеческих рук:

– Никаких призраков! Это финские ублюдки от злобы бесятся. Они считают, что острова  – их, что они тут хозяева. Какой-нибудь рыбак незаметно подошёл на лодке и...

Руденшельд во время этой речи тоже обшаривал глазами всё вокруг, поэтому не очень-то прислушивался, но когда смысл высказываний Эренстрёма дошёл до него, он, продолжая наблюдение, пробормотал невнятно:

–   Может быть... Может быть...–  Но потом встряхнулся.  –   Нет, не может этого быть! Мы заметили бы этого гипотетического финна. И потом, насколько мне известно, они никогда и не считали острова своими – до нашего берега расстояние вдвое короче. А кроме того есть история, господа! Против неё не возразишь,  острова всегда были нашими, только России удалось забрать их у нас. Так что, дорогой Ингвар, я с тобой согласен:   исчезновение флага – дело рук человеческих, а не какого-то призрака. Тем более, что призрака этого сочинил я сам, чтобы в шутку попугать вас. Но   руки-то эти человеческие были твоими, Ингвар! Просто под воздействием спиртного ты плохо привязал флаг к древку, вот и вся мистика! Упал он в воду, прибой загнал его куда-нибудь между камней, где мы его не найдём и через сто лет...

Ингвар пытался возразить, но все рассмеялись, и его уже никто не слушал.

Встревоженным дамам рассказали юмористическую версию и те тоже успокоились. Только после этого, собственно говоря, начался заранее намеченный осмотр остатков того, что ещё совсем недавно, только месяц назад, называлось укреплением Бомарзунд.

137 Это было мрачное зрелище.

Повсюду, сколько хватал глаз, земля была изрыта разрывами бомб, ноги то и дело задевали  металлические их обломки. От главного сооружения на острове не осталось вовсе ничего: победители с какой-то фанатической исступлённостью
методично взорвали всё, что могло даже просто напоминать строение.

Почему они это делали – понять было трудно. Даже наполовину разрушенные артобстрелом здания можно было бы как-то использовать или же эти развалины могли стать достопримечательностью острова, памятником истории. Но французы и английские сапёры взрывали и взрывали остатки зданий, пока они почти не сравнялись с землёй. Только местами кладка стен поднималась над уровнем земли чуть выше человеческого роста...

Руденшельд подумал о том, что в этой старательности и, кстати, в этой поспешности есть что-то нечеловеческое, дикарское, вроде того, как воин первобытного племени плясал на трупе побеждённого им врага.  Здесь, судя по всему, к этому варварству приступили ещё тогда, когда развалины дымились... Руденшельд долго подбирал слово, которым можно было бы обозначить то, что он видел. Потом нашёл: злобствование. Именно злобствование и месть. Но почему так озлились союзники, за что мстили не нападавшим на них русским? На эти вопросы он ответить не мог...

Идти по каменным и кирпичным обломкам было трудно. Предполагавшейся перед прогулкой радости по случаю чьей-то победы над Россией просто не было: всё увиденное просто не вселяло таких ощущений. Трудней всего было ходить женщинам, несмотря на то, что галантные кавалеры всячески поддерживали их. Вскоре дамы и вовсе запротестовали. Супруга врача Олсена сдалась первой:

– Ну и что мы здесь должны видеть? Вот эти камни? И всё? 
Она обернулась к мужу:
– А где обещанный романтический завтрак на фоне
бушующего моря? Хочу романтический завтрак!
138

«Господи, какая дура!– подумал Олсен, делая вид, что не слышит нервозные реплики жены.–  И где были мои глаза, когда я женился на ней? Завтрак ей подавай! Погоди, я сейчас тебе устрою завтрак!».

Он, наконец, соблаговолил «услышать» жену. Услышав, демонстративно поморщился и процедил с несколько брезгливой миной:

–  Да, дорогая, конечно. Ты права. Сейчас мы будем завтракать прямо здесь, среди этих обломков. Тут, правда, земля ещё влажная от крови, а возможно, что где-то есть незахороненные человеческие останки. Но какое это может иметь значение для тебя, не правда ли, дорогая?

После этих слов все заторопились и стали выбираться из развалин. Настроение было испорчено окончательно.
Гедвига зябко куталась в накидку и прижималась к Руденшельду. И опять, вопреки ожиданию, не чувствовала встречного движения. Боже, что это с ним? Нельзя же до такой степени быть... воспитанным, чтобы своей сдержанностью дойти до грани, когда бездействие уже просто оскорбляет девушку. Конечно, даже в том случае, если бы Якоб проявил пылкость, она сама сохранила бы дистанцию... Но Якоб как будто  и не думал о ней, как о женщине! А может быть, он... Гедвига слышала о таких случаях, и ей меньше всего хотелось бы оказаться в подобной ситуации. Именно поэтому она настойчиво подавала этой несдающейся крепости известные каждой женщине с самого юного возраста тайные, не заметные окружающим сигналы, но, увы, не чувствовала ответа...

Сопровождавшие группу матросы ушли вперёд и вытащили из шлюпок захваченную пассажирами с собой еду, ящик с вином и всё необходимое. Уже через десять-пятнадцать минут были разложены все складные столы и стулья, слуга Олсена занялся сервировкой, но, если быть честным, есть уже никто не хотел, да и само пребывание на острове становилось тягостным. Приподнятое настроение, с каким дамы и господа высаживались на берег, улетучилось. Но до установленного времени, когда шхуна должна была подойти поближе, было ещё два часа.

139
Приходилось каждому в отдельности играть маленький спектакль для всех остальных. Эренстрём, например, преподносил себя окружающим эдаким неунывающим весельчаком, который, кстати, в новой набежавшей волне тумана
выглядел нелепо, плоские шуточки не скакали весело по морской зыби, как ловко брошенный   камешек, а плюхались в общее настроение какими-то бесформенными обломками, разбрасывая порой даже не брызги, а ошмётки грязи.

Руденшельд тоже, в общем-то, играл роль, когда подошёл к Эренстрёму. Он играл благородное негодование пошлостью приятеля. Внимательный глаз заметил бы актёрство в излишне широких и решительных шагах, в жестах, острое ухо тоже уловило бы, что Якоб демонстративно обратился к приятелю на «вы», почувствовало бы излишнюю, рассчитанную на публику высоту тона, каким было сказано:

– Я бы попросил вас, Ингвар, оградить наших очаровательных  спутниц от подобных шуточек!

Да, конечно же, это был театр. Вне сцены, арены, зрителей всё выглядело бы гораздо проще. Один из друзей взял бы незаметно  другого под локоть, отвёл  на несколько шагов в сторону и попросил  заткнуть фонтан своей глупости. Оба рассмеялись бы и вопрос был бы исчерпан...

Но слой тумана не только глушил голоса, но и обострял восприятие, любая нарочитость вырастала в глазах собеседника до вызова, наглого вызова. Обстановка подталкивала к  резкому ответу, и Ингвар, заставив горизонт не качаться перед глазами, неожиданно заорал во всю глотку:

–  Ах, какие мы нежные! Да если хочешь знать, всем этим... нравится, что я делаю! Женщины любят грубых, сильных и вонючих, а уже после них достаются неженкам, обрызганным кёльнской водой!

Олсен кинулся между ними и растолкнул на расстояние 
широко раскинутых рук:

– Хватит, господа! Обсудите этот вопрос в другое время и в другом месте. Или вы считаете, что времена дуэлей не прошли?
140
Наш просвещённый девятнадцатый век уже перешёл  во вторую половину, так что умерьте ваши страсти! Сейчас время мирных переговоров.



Эренстрём, напрягший было мышцы для хорошей потасовки, расслабился и проворчал так, чтобы услышали многие, если не все:

–  Что-то я не заметил, чтобы англичане и французы очень уж церемонились и предлагали бы мирные переговоры...

...Волны равномерно бились о прибрежные валуны. Чайки, ещё совсем недавно, до пришествия новой полосы тумана, кричавшие визгливо и резко, неожиданно куда-то пропали. Поздний завтрак или ранний обед был окончательно скомкан. До назначенного времени оставалось никак не менее полутора часов. Никто не знал, чем заняться.

Гедвига подошла к стоявшему на берегу Якобу.

– Это правда – то, что кричал Эренстрём?

Руденшельд мгновенно вышел из задумчивости:

– Думаю, что он просто завидует нашим отношениям.

–  А что, у нас есть какие-то отношения? Мне почему-то об этом не известно.
 
Якоб в изумлении распахнул глаза:

– Ну, как ты можешь так говорить! Ведь ты же знаешь, как я к тебе отношусь...

Гедвига не смотрела на него. Внутри у неё будто соскочил какой-то стопор, ей вдруг захотелось говорить всё, что было у неё на душе, совершать какие-то невероятные поступки.
В эту минуту Якоб раздражал её – и только. Ей не хотелось видеть выражение его лица, когда он в очередной раз стал повторять то, что уже давно было ею слышано. Именно поэтому
141
 она, не поворачиваясь к жениху, медленно  сказала, делая большие паузы, будто для того, чтобы смысл лучше доходил до собеседника:

–  Я не знаю, как именно ты ко мне относишься... Слова я слышала. О чувствах я могу лишь догадываться. Я не имела до сих пор ни одной возможности на каком-нибудь примере, поступке убедиться, что я тебе нужна, Якоб... Так что Ингвар, может быть, не так уж и неправ, говоря о сильных и... вонючих...

Она обернулась, внимательно посмотрела в глаза Руденшельду и провела пальцем в тончайшей перчатке по его щеке:

–   Там, за развалинами, Олсен говорил, есть ещё остатки одной из боевых башен. Я хотела бы на них посмотреть. Ты проводишь меня туда, Якоб?

Ах, какое это было редчайшее мгновение в человеческих судьбах, которое невозможно описать никак, кроме как набором слов, абракадаброй: он понял, что она поняла, что он понял, что она поняла... В долю секунды вспыхнул бесконечный ряд пониманий, не обязывающих ни к какому действию. Впрочем, последнее в этом ряду «понял» заставило Руденшельда сделать шаг назад:

–  Туман, Гедвига. И до нашего возвращения на борт осталось не так уж много времени.

Глаза девушки потемнели от гнева. Она снова отвернулась от Якоба и медленно сказала:
 
–   Жаль. Тебе было бы там интересно, так мне казалось. Ну что ж, я пойду одна.

–   Гедвига! Нельзя этого делать! Это просто опасно!

–   Но ты же сам говорил, что здесь никого нет.

–   Да... Но можно ведь в тумане споткнуться, упасть, да мало ли что! Нет, мне всё-таки придётся пойти с тобой.

142
–  «Придётся»? Нет, не придётся. Я пойду одна, и просто запрещаю следовать за мной!
– Гедвига!
–  Нет. В конце концов, можно понять, что мне просто хочется побыть одной. И твоё присутствие...
–   Но ведь только что ты звала меня с собой!
–   Это тебе кажется, что только что. На самом деле это было уже очень давно. С тех пор кое-что изменилось. Прости. Но я не нуждаюсь в твоём сопровождении.

Мозг Якоба бешено работал, пытаясь найти причину такого резкого поворота в настроении. В какой-то момент его осенило: она  мстит! За то, что он не был послушным козлёнком и сразу же, по первому зову не поплёлся за ней туда, куда она пожелала... А если это так, то...

Якоб широко улыбнулся:

–  Конечно, конечно, милая! Моё дело   было предложить, но если хочешь побыть одна,  –   пожалуйста, не буду навязывать тебе своё общество. А мы тут с Ингваром... Там ещё немало бутылок осталось... Будем становиться вонючими!

–   Желаю хорошо провести время!  –   Гедвига решительно пошла в ту сторону, где, как она полагала, должны были находиться остатки башни. Не прошло и минуты, как она скрылась из глаз за плотной пеленой тумана.

Она шла быстро, подгоняемая злостью на Якоба,  причём, в мотивах этой злости она никак не могла разобраться: кавалер явно думал о её безопасности... Нет! Не в этом дело. Он был безукоризненно вежлив и спокоен... Спокоен! В тот самый миг, когда в длительном процессе ухаживаний она была готова поставить точку, была готова уступить... Уступить? Но ведь
никто не наступал! Вот оно – то главное, что вывело Гедвигу из себя. Она, судя по всему, просто некий поэтический предмет поклонения, а не реальная, живая женщина, давно уже мечтавшая о земных радостях, которыми, оказывается, Якоб отнюдь не спешил её наградить...

Эти размышления подгоняли девушку, ноги сами несли её по едва заметной тропе. Туман становился всё плотнее и плотнее.
143
 Собственно говоря, это же и не туман вовсе, подумала Гедвига, это волшебное облако спустилось с небес   на остров, чтобы укутать последствия боёв, убаюкать души погибших здесь совершенно незнакомых ей людей, которые воевали за ненужный не только Гедвиге, но и всей стране клочок земли. А может быть (Гедвиге показалась приятной эта мысль и она улыбнулась, хотя некому было увидеть эту улыбку) на этом облаке спустился на землю великий и несказанно красивый в своих древнегреческих далях бог любви – Аполлон, по изображениям и статуям которого она ещё совсем девочкой знакомилась с устройством другой половины человечества. И этот бог спустился специально на землю, чтобы крепко стукнуть Якоба жезлом по голове и внушить ему, что так поступать с любящей девушкой нельзя!

Впрочем, любящей ли? В глубине души Гедвига находила и старательно задвигаемый ею в дальний угол ответ на этот вопрос. Ей нравилось, когда Якоб при посторонних постоянно подчёркивал свои эфемерные права на неё, он не был ей неприятен, он был выгодной партией. Для жизни этого более чем достаточно. А для любви? Да, да, настало её время любить, она чувствовала это каждой клеточкой своего тела.

Гедвига засмеялась и завертелась на месте под музыку, которую слышала только она, только для неё звучал сейчас этот волшебный оркестр, только она взмахами рук и платья освобождала вокруг себя пространство, отгоняя волны тумана! Ей было уже хорошо и просто, мелькнувшая недавно мысль о том, что она зашла неизвестно куда и не знает, в какую сторону идти сейчас, показалась теперь несущественной и отметалась ею так же, как влажная пелена. И уже совсем неважно было, что всё на ней отсырело, –  день был, несмотря на непогоду, довольно тёплый...

Гедвига дошла до каких-то развалин, чуть на них не наткнувшись. Она даже подумала, что это, возможно, те самые, где они уже побывали. А это означало только то, что она сбилась с пути, сделала полукруг и оказалась совсем недалеко от того места, с которого началось её небольшое путешествие.

Такое умозаключение, хотя и было только предположением, окончательно добило затаившиеся страхи.

144
 Значит, подумала она, бог Аполлон всё же спустился на облаке и незаметно руководил её действиями...

...Жаль только, что не явился он ей...






































145
ГЛАВА 19

Сэр Чарльз Непир  порой удивлялся самому себе – настолько неотвязно преследовала его мысль о победе на Аландских островах. Он должен был овладеть этой крепостью, чтобы иметь возможность с огромной гордостью доложить Её Величеству и правительству, что западный бастион русских повержен, что теперь можно использовать эту карту в большой игре. Впрочем, сравнение политики с игрой в карты ему никогда не нравилось. Он предпочитал лишённые случайностей шахматы, где решают всё не удача, не везение, а точный расчёт. Вот с французами уже начата его партия, первые ходы сделаны. Нужно только думать и считать, думать и считать…

Но Непир понимал и то, что может появиться игрок, который не пожелает играть по установленным до него правилам, а просто смахнёт фигуры и ударит мечом по шахматной доске,–   своеобразному, так сказать, узлу Гордия. Таким игроком был русский император Пётр Великий, таким был опять же русский – Суворов. У французов был Бонапарт, решения которого заставляли ахать стратегов всего мира… Хотя  и на него нашлось Ватерлоо!..

Сэр Чарльз самокритично  сознавал, что и он – не адмирал Нельсон. Но этот ничтожный наполеончик, которого прислали союзники с десантом  … как там его… Барагэ д`Илье не походил на человека, способного на неожиданные поступки. Его можно и нужно переиграть, заставив выполнить поставленную задачу. А лавры… –  сэр Чарльз мысленно усмехнулся,–  ну так и быть, Британия пожертвует союзникам несколько листиков из своего супа!

… Они сидели за обширным столом. Отделка и мебель из дорогого тёмного дерева сгущали сумрак, тускло поблёскивало столовое серебро и подсвечники, мерцало дорогое стекло бокалов. Корабль замер в недвижных водах, якорные цепи были всё время натянуты. Сэр Чарльз Непир, как хозяин, уже приветствовал гостей, уже выразил надежду на хорошее взаимодействие и на успех при одолении «этого монстра, угрожающего всем нам на самых оживлённых морских путях».
Адмирал Парсеваль-Дешен тоже высказался в этом духе, добавив, что успеху операции в немалой степени будет
146
способствовать талант прибывшего генерала Барагэ д`Илье. Генерал сидел, подчёркнуто дистанцируясь от главной темы разговора. Суть его поведения во время этого обеда-совещания можно было бы свести к известному русскому выражению «ваньку валять», однако никто из присутствовавших не владел русским языком, за исключением нескольких слов, поэтому генерал не боялся точного определения и изображал этакого служаку, которому, в общем-то, всё равно – где, с кем и за что воевать. Его дело – выполнить приказ. Если прикажут умереть, что ж, «мы, сир, умрём за вас!».

После обеда размягчённые и умиротворённые собеседники перешли в каюту Непира, чтобы, как он выразился, поразмыслить о том, что мы будем делать в ближайшее время.

Когда были разложены карты с диспозицией, Непир сообщил союзникам о результатах разведывательных действий, о бомбардировке крепости. Добавил не без гордости:

– Уничтожена при этом скрытая береговая батарея русских, располагавшаяся вот здесь. Обстрел был настолько интенсивным, что русские не стали ничего восстанавливать, так что этот сектор может отныне считаться безопасным. Впрочем, о безопасности теперь в большей степени придётся позаботиться вам, генерал…

Непир по своему обыкновению хотел постепенно, плавно подвести партнёра по шахматной партии к мысли о том, что осада Бомарзунда – дело второстепенное, не очень важное для британской короны. Нужно увлечь союзника-соперника, заставить его сделать сильный и, возможно, необдуманный ход, но зато потом постараться перехватить инициативу. Ход был сделан, и Непир с интересом наблюдал за тем, как воспримут его французы.


…Сэр Чарльз часто размышлял о мировой политике. Эта область человеческой жизни волновала его не меньше, чем традиционная королевская охота на лис или дерби. Ему нравилось угадывать направления движения огромных людских масс, точки, где вскоре будет происходить нечто серьёзное. Он любил угадывать перспективных лидеров и любил говорить об этом. Назвав какие-то имена влиятельным людям, он
147
внимательно следил за реакцией на предсказание. Если прогноз сбывался, адмирал не упускал возможности напомнить о давнем разговоре тем же персонам,
завоёвывая себе постепенно славу умного и проницательного политика. Если же предвидение не оправдывалось, совершенно необязательно было говорить об этом с бывшими собеседниками, не так ли?

Особенно внимательно относился адмирал к отношениям Британии, Франции, России и Швеции. Непир считал, что Россия после императора Петра Великого разрослась непомерно, аппетиты её уже начали представлять серьёзную угрозу интересам британской короны. Вся история 19 века строилась, по мнению Непира, на тончайших нюансах. Шведский король Густав IV, этот упрямец, ненавидевший Наполеона и считавший его воплощением антихриста, зверем из Апокалипсиса, и русский император Александр I, к Наполеону относившийся вначале терпимо и даже прислушивавшийся к некоторым его советам, были женаты на родных сёстрах! Что, однако, не помешало Александру I по настойчивой подсказке Наполеона ввести войска в Финляндию, сферу интересов Швеции. Это ведь Бонапарт сказал: «Петербург слишком близок к финляндской границе. Прекрасные петербургские дамы не должны более в своих дворцах слышать громы шведских пушек».

Тогда в Англии стал известен разговор Наполеона с русским послом в Париже  графом Толстым, во время которого Бонапарт заявил, что он не возражал бы против захвата Стокгольма.

Ах, как в Лондоне взбудоражило всех это известие! Можно ведь не успеть к  моменту разрезания пирога! И британский флот, не медля ни дня, обстрелял и разрушил Копенгаген – союзника Швеции и Франции.

А упрямец Густав IV продолжал сопротивляться России даже тогда, когда был взят город Або, когда был сдан русским могучий Свеаборг. Уж, казалось бы, восхищаться надо такой непреклонностью, верностью своим принципам. Так нет же! Дворцовый тихий переворот в шведском стиле – бескровный и незаметный – возвёл на трон новую фигуру: короля Карла с неудачливым номером. А бывший король уехал в Европу и на
148
 протяжении ещё долгих лет жил в разных странах под именем полковника Густафссона…

  Очередной Карл уже вскоре был вынужден искать себе наследного принца. В Лондоне поговаривали с уверенностью, что ставший принцем маршал Бернадотт – тайный ставленник Наполеона и вскоре Швеция пойдёт в русле французской политики. Не может же  маршал, получивший от Наполеона титул князя Понтекорво, быть настолько неблагодарным, чтобы не учитывать интересы императора!

Оказалось – может. Вскоре стало известно о разрыве Бернадотта с Бонапартом. Впрочем, и Жан Батист Бернадотт уже не существовал. Был наследный принц, принявший лютеранство и новое имя – Карл Иоганн, то есть – Юхан. Принц, который после победы над Наполеоном, в которой принимал самое активное участие в качестве маршала, стал королём Швеции Карлом XIV-ым.

Так что же лучше в политике? Верность или предательство, несгибаемость или гибкость? А ведь вполне могло случиться, что Жан Батист Бернадотт, будучи принцем-регентом Швеции, мог стать и императором Франции! Были у него такие шансы, были! И тогда – страшно подумать: на карте мира могла бы появиться новая империя, включающая в себя Швецию, Францию, Данию и Норвегию, фактически отданную русскими шведам. Какой пояс-удавка вокруг Британии! И уже не мы пытались бы склонить голову русского гордеца, а сами заискивали бы перед русскими, прося о помощи и поддержке… К счастью, ничего подобного не произошло. Хотя… никто не поручился бы в том, что подобного развития событий не будет никогда. Стоит появиться в Европе какому-нибудь диктатору, который вплотную приблизится к Англии, и мы побежим за помощью к русским! Побежим!

Пока Непир предавался размышлениям о мировых проблемах Ашилл Барагэ д`Илье изучал карту. Окончательно определив что-то для себя, он сделал несколько записей на листе бумаги, придерживая его искалеченной рукой в чёрной повязке. Потом откинулся, вновь спрятал обрубок за борт мундира, специально сшитого так, чтобы можно  было прятать левую руку. Люди, мало знавшие генерала, думали, что положение руки

149
перенято им от Наполеона. Откинувшись на спинку стула, Барагэ д`Илье намеренно тихо спросил:

– Могу ли я узнать, сэр, какими силами вы предполагаете брать крепость?

Адмирал опешил от такой наглости:

–   Позвольте, но по договорённости между нашими государствами сухопутная часть операции возложена на вас!

Генерал мягко улыбнулся:

–  Видите ли, сэр, поскольку вы – моряк и, вероятно, не знакомы с десантными операциями, я поясню: успех подобных предприятий наполовину, если не больше, зависит от внезапности. А в данном случае этот фактор полностью исключён. Вы не только не дожидались нас за линией горизонта, но и просто громко предупредили  русских о своих намерениях. Вы подошли к островам вплотную, вы вели активную разведку, которую не заметить было бы трудно, вы, наконец, начали боевые действия, обстреляв цитадель и  уничтожив прибрежную батарею. Поэтому право первой ночи за вами, сэр!

Непиру показалось, что стул под ним качнулся:

– Дорогой Ашилл! Вы меня совершенно неправильно поняли! Никто не волен   помешать выполнению данного вам приказа. Конечно, главная действующая сила – это десант. А мы с моим коллегой адмиралом Парсевалем-Дешеном будем поддерживать вас всеми имеющимися у нас силами. Но поймите: я не могу выделить матросов и офицеров для действий на суше. В таком случае управление кораблями станет затруднительным, если не невозможным! Они – мастера своего дела на море, а на островах они вряд ли могут быть полезны. Мы уж с кораблей,
всей бортовой артиллерией будем крушить эти мощные стены, помогая продвижению десанта вперёд…

–  Ну, для этого у меня тоже есть кое-что: и мортиры, и осадные орудия, способные с близкого расстояния сделать больше, чем весь британский флот с моря. И мои головорезы рвутся в бой и стучат копытами в стойлах.
150
–  Кстати, сколько пехотинцев вы будете использовать?
–  Всех.
–  Хотите сразу подавить противника?
– Ни в коем случае. Я ничуть не хуже вас умею беречь кровь французских солдат. Думаю, мы дождёмся момента, когда после обстрела сами защитники попросят пощады. Так что я надеюсь, что из десяти тысяч морских пехотинцев останутся целыми и невредимыми… ну… тысяч… десять! – д`Илье рассмеялся. – Поэтому вы смело можете доверить мне тысячу-другую матросов. Обещаю не гнать их в атаку перед моими разбойниками.

Сэр Чарльз только сейчас понял, что в этой шахматной партии его переиграли, ещё не садясь за доску. Как известно, победы одерживает пехота, о кавалерии здесь говорить не приходится. А вот как раз пехоты у Непира не было, поэтому он поспешил поймать ускользающую мысль:
– Вам обязательно нужны будут сапёры для подрыва укреплений и зданий. У меня пока есть в наличии сорок человек. Тридцать из них я могу передать вам.

Д`Илье нарочито вздохнул:
– Ну, что ж, это всё-таки лучше, чем ничего…

…Потом они все вместе вышли на палубу и постояли там, молча вглядываясь в силуэты островов архипелага. Там, где вдоль берега развернулась к морю казарма с длинными рядами окон-бойниц, не было возможности различить хоть какое-то движение. Вид крепости тревожил неизвестностью. Бравада
генерала слетела, как тополиный пух при дуновении холодного ветерка. Он посуровел при этом призрачном видении и ждал хоть какой-нибудь реплики своих собеседников, но они тоже молчали.

Все трое ещё не знали, что воевать им придётся с практически безоружными защитниками, которые и защитниками стали лишь потому, что их просто оставили на произвол судьбы их правители. Они боялись русского медведя, а он оказался спутанным обстоятельствами и, в общем-то, беспомощным.

Но медведь был в своей берлоге, и они всего этого ещё не знали.

151

ГЛАВА 20

–Худо дело, Пётр Афанасьевич...

Фурцгельму не нужно было объяснять, что имел в виду комендант крепости. Он лишь согласно кивнул головой. А что говорить? И без того понятно, что после прибытия французских кораблей каждый час можно ожидать начала высадки десанта. Возможные места высадки пристреляны уже давно, но это – места вблизи от укреплений. А кто может помешать тем же французам высадиться на другом конце острова и продвигаться сюда, постепенно сжимая кольцо. Французы – нормальные воины, и выбирать  для высадки будут не комфортные точки, а менее удобные, зато – более безопасные. А таких неудобных мест вокруг столько, что если поставить на каждое по одному орудию с тремя солдатами (больше орудий и солдат просто взять неоткуда), то это будет самоубийством. Рассчитывать на какое-то сопротивление было возможно только в том случае, если артиллерия будет собрана в ударные кулаки или узлы – это уж кому как нравится называть,  –   откуда можно вести обстрел, находясь под какой-то, пусть недолговечной, но защитой. То есть, кроме того, что строители крепости успели соорудить, никакого выбора не было: три башни и казарма-форт.

Два полковника долго молчали. Они никак  не могли преодолеть психологическую черту, за которой начиналось не ожидание неприятностей, а уже действия против этих подступивших неприятностей.

Бодиско расхаживал по диагонали комнаты, заложив руки за спину. Фурцгельм наблюдал за ним, -- бездумно, как смотрят люди на  мерно качающийся маятник часов. Потом комендант остановился, как бы поставив точку в своих размышлениях:

– Ну, что ж, полковник. С богом!

Фурцгельм поразился тому, как мгновенно изменился Владимир Александрович после принятого решения. Сейчас в комнате находился не пожилой человек, который не может сконцентрировать свою волю, а командир, на плечах которого –

152
ответственность за своих подчинённых и за всё, что происходит на острове.

Бодиско вызвал из соседней комнаты писаря и стал диктовать ему перечень первоочерёдных действий. Первым пунктом было немедленное извещение всех офицеров, имеющих здесь семьи, об эвакуации в ближайшее время и о содержании этого предприятия в строжайшем секрете.

...Людей, подлежавших эвакуации, в крепости было немного: несколько женщин, некоторые из которых были с детьми,  один абсолютно невоенный пожилой провиантмейстер и священник отец Иоанн. Вот и всё.   Всем этим людям, каждому по отдельности, было сообщено, что до сумерек им надлежит быть полностью готовыми  погрузиться на борт почтового бота, курсировавшего между архипелагом и финским берегом. После погрузки все они будут доставлены в ближайший русский гарнизон.

По получении такого указания провиантмейстер заявил, что в состоянии обращаться с оружием и никуда убывать не собирается. Отец Иоанн, перекрестившись уверенно и размашисто, спокойно сказал, что место и время, где ему надлежит находиться, укажет ему Господь. А сам он уверен, что должен находиться здесь, с защитниками Веры и Отечества столько, сколько Бог позволит.

Николай Петрович Иванов-второй был тем же приказом освобождён из-под ареста.

Услышав приказ, Иванов-второй вскочил и, будучи вполне трезвым по причине закончившихся запасов питий, быстро стал одеваться, чтобы бежать к той самой башне, с которой и началось его пребывание под арестом. Вера Тимофеевна же  повернулась к вестовому и со всей серьёзностию, на которую была способна, сказала:

–  А ты иди-ка, голубчик, и скажи там... кому-нибудь, что супруга Николая Петровича отказывается покидать остров и его самого.

Вестовой, не ожидавший ничего подобного, пробормотал:
153
–   Но ведь... Как же... Всем уже приказ доведён... Оповещены все женщины, говорю.
–  Все мне не указ. Ступай, ступай! Где тут расписаться, что я добровольно остаюсь?

Разговор, который вёлся негромко возле дверей, вначале не привлёк внимания Иванова-второго. Когда же он понял его смысл, было уже поздно: примостившись на краю стола, Вера Тимофеевна умокнула перо в чернильницу и быстро написала всё необходимое, исподволь наблюдая, как ошалело пялится вестовой на её великолепную грудь (ни у кого на острове такой нет!), которую она выгодно подперла рукой на краю стола. Только после того, как вестовой, подталкиваемый в спину, вышел за дверь, последовала запоздалая реакция Николая Петровича:

–  Позволь,  душечка! Ты что – собираешься здесь остаться?

– И не вздумай мне перечить!

– Но ведь здесь будет война!

– Ну и что ж. Я не позволю тебе избавиться от меня таким способом! Вот когда я поняла окончательно, что ты меня не любишь!

– Но почему? Из чего ты...
– Да, я глупая, я согласна. Но даже я понимаю: ты специально подговорил, чтобы меня посадили на этот почтовый... в общем,– маленький кораблик. А эти англичане, они же не знают, что на нём женщины, и потопят его!

Иванов в полном замешательстве смотрел на жену, потом сказал неуверенно:

– Но ведь я люблю тебя? Или нет? Как же я мог бы...

– А вот так же, так же! Все утонут. И я утону. А я не хочу быть утопленницей!

...Те, кто слышал в соседних комнатах отголоски этой семейной сцены, утверждали, что в этот момент, в ответ на
154
 нежелание супруги быть утопленницей, Иванов-второй задал удивительный вопрос:
– Почему?
И получил не менее гениальный ответ:
– Они некрасивы-е-е-е!

И Вера Тимофеевна разразилась рыданиями.

Потом была попытка разъяснить любезной Вере Тимофеевне, что быть утопленницей ничуть не хуже, чем быть разорванной на части взрывом конгревового снаряда. Впрочем, и это не возымело действия – супруга стояла на своём.

В конце-концов Иванов-второй не выдержал и выразился нехорошо. Потом добавил:
–  Как хочешь. Оставайся. Одна женщина на весь остров! Будешь чувствовать себя королевой!

Хлопнул дверью и убежал, не попрощавшись.
А Вера Тимофеевна успокоилась, подумала о взрыве и о том, как он изуродует её прекрасное белое тело... И несмотря на то, что запись об её отказе уже была доставлена полковнику Бодиско, вздохнула и начала собираться...


Около полночи наблюдатели на французских и английских кораблях заметили на острове какие-то странные огоньки. Они, как светляки южной ночью, суетились как-то бессистемно, собирались в небольшие группы... Но уже через две-три минуты там, где они объединялись, начинало разгораться большое пламя, в котором становились видны чёрные силуэты горящих построек, которые вспыхивали, недолго корчились в огне и обрушивались, вздымая тучи искр, уносящихся к небу и растворявшихся в нём.

Матросы, офицеры стояли на палубах, смотрели на загадочную пляску огня и, каждый по-своему, пытались объяснить непонятное.  Барагэ д`Илье, вышедший на мостик тотчас после сообщения об огнях и пожарах, долго смотрел на этот адов пир и мрачнел с каждой секундой. Эти русские опередили его. Только сегодня утром на карту острова были нанесены все строения, которые могли стать укрытием для его десантников при штурме крепости. А они догадались. Они жгут
155
всё, что может помочь противнику! Генерал выругался и ушёл в каюту.

...А на острове между деревянными постройками – складами, навесами, баней и тому подобными сооружениями – метались команды поджигателей со смоляными факелами. Постепенно вокруг форта и башен образовалось совершенно открытое пространство, по которому наступать было равносильно самоубийству. Первым додумался до этого Иванов-второй. Идея через капитана Теше дошла до коменданта, и было дано “добро”. И вот теперь поручик бегал   с солдатами, поджигая всё подряд.

Если бы кто-то в этот миг мог оказаться совсем близко, он бы услышал странные слова, которые бормотал при этой операции Николай Петрович:

–  Вот ещё это... Долго будет гореть, долго будут смотреть... А ты лети, голубка моя, ангел мой, лети, никто тебя сейчас не увидит, не заметит... Лети, любезная супруга Вера Тимофеевна!

...А с другой стороны острова уже не было видно паруса почтового бота, уносившего с собой все документы, кассу и... ни
одной женщины! Всеми правдами и неправдами вместе с детьми они остались в крепости.

Иванов-второй этого ещё не знал














156
ГЛАВА  21

Всю короткую ночь строили вторую батарею, рядом с уцелевшей береговой. На фоне островных возвышенностей любое движение близ берега даже в долгих сумерках, последовавших за белыми ночами, вполне могло остаться незамеченным. Нужно было только не обнаружить себя. Поэтому капитан Ачкасов запретил категорически всем, кто был занят на строительстве, курить на виду у противника, не говоря уж о том, чтобы разводить костры. Ветераны со своими трубочками собирались в уже отстроенных укрытиях. Любимым местом стал будущий пороховой погреб. Именно здесь делали передышку с табачком, именно здесь весь день до сумерек находились оставленные на всякий случай стрелки и два фейерверкера при единственном орудии, которое уже доставили ночью из форта. Заканчивать работы нужно было до восхода солнца, потому что даже самые первые его лучи так высвечивали восточную часть острова, что даже малейшее движение было бы замечено без затруднений. Поэтому во время работ капитан Ачкасов особое внимание уделял наблюдению за морем, за возможным появлением среди ночи корабельных шлюпок с разведчиками. А ещё он тщательнейшим образом следил за маскировкой не только батареи, но и всех следов работ, кои могли бы эту батарею обнаружить. Только удостоверившись в точном выполнении всех его указаний, он давал команду всем занятым на строительстве по одному покидать территорию батареи.

А назначенные стрелки изнывали от скуки в погребе до вечера. Наверху, в камнях, прятался наблюдатель, ему на морском ветерке было лучше, но без общества гораздо скучнее. Поэтому менялись каждые два часа. Внизу же текли долгие, неспешные разговоры, воспоминания, фразы и отдельные слова, смешиваясь, составляли беспорядочную мозаику, из которой можно было извлечь всё, что захотелось бы.
«А ещё у нас новости – будем воевать с английцами. И от Наполеона к нам будут. И что им неймётся – всё с нами воевать хотят. Но мы с Божией помощью их не боимся. Будем встречать гостей незваных. Только припасу и пушек у нас мало, трудно придётся»…
Стрелок Завгородний помусолил грифель в губах, вздохнул и, старательно выводя буквы, продолжил письмо тётушке Ольге

157 Степановне, единственному человеку, который остался у него из родни.
«У нас слух прошёл, что наше укрепление немецкие офицеры хотят отдать без боя. Только мы не согласные. Мы тут все готовы погибнуть, но не отступить. Хотя отступать нам тоже некуда, кругом море. Так что разговоры эти, верно, выдумка»…
Сосед Завгороднего, поняв, что тот пишет письмо, удивился:
– Ты это зачем? Всё равно послать уже не сможешь!
– А вот и смогу. Отобъёмся – и пошлю.
–  А не отобъёмся?
– Ты этих глупостей брось. «Не отобъёмся»… Того и быть не может.
– Ну, а ежели?
–   «Ежели» –  это когда бабы нежили. А у нас, у мужиков, быть не должно таких делов. Или отбиваемся, или ляжем тут все. И пишу я не ангелам небесным, а живой своей тётке. Я помимо письма её ещё увижу обязательно.
–  Заговорённый, что ль?
– А и заговорённый! В бой надо твёрдо иттить. Знать, что верняком живым останешься. Вот когда червяка в голову себе запустишь – мол, убьют,  тогда верное дело – пуля твоя. Или бонба.
–  Штык ишо забыл!
–  Не забыл. Тут, милый мой, разобраться надоть. Что пуля, что бонба,   –   они себе летят и летят, прямо, без разбору. Тут ты с ней на равных: или она попадёт или не попадёт. А вот штык-то, –  я сам ему хозяин. Если умею, если не дурак, если не трус, то завсегда отобьюсь.
А ты – «забыл»! Сам про штык не забывай, навостри хорошенько, начисть песком ли, золой, чтоб страшнее блестел. Вот и удача на твоей стороне будет…

…Неподалеку разговор идёт глуше и лица слушателей сумрачны. Молодым слова ветерана в новинку, не приходилось им встречаться с такими вещами.
– …и уложили его на кобылу…
–  Кобылу? А чего не на жеребца?!
–  Ты, дурень,  хиханьки свои брось, пока старшие говорят. На кобылу. А называют кобылой такую доску. Толстую выбирали и широкую, чтобы, значит, человека положить можно
 
158   было. Лицом вниз клали, а в доске, на конце, вырубали место, куда голову можно положить да привязать за шею. И чуть пониже, по бокам для рук вырубали дырки. Человека на брюхо положат, голову в прорез опустят, чтоб по ту сторону доски оказалась. Руки тоже на другой стороне связывали, будто обнимает человек доску-ту. И ноги привязывали. А пустой конец доски глубоко в землю вкапывали. Да под наклоном, чтоб удобней было…

– Так под наклоном как раз лежать-то и неудобно!

– Говорил я – дурень, дурень и есть! Удобно не тому человеку быть должно, а тому, который наказание справляет… И вот взял этот кат свой кнут… Это тебе не кнутик пастушка Митьки, которым он коз погоняет. Это штука страшная. Убойная. Рукоять тяжёлая, резная, а к ней кнут прикреплён. Аршина полтора, не меньше, да из толстой кожи, а на конце привязан  ещё сыромятный ремень, это ещё шесть или восемь вершков боли и крови…

И вот уложили его на кобылу, одежонку содрали с него. Палач сначала примерился только – разок-другой, не в полную силу, а уже на спине у солдатика лопнуло, кровь потекла. А этот мужик от вида крови будто зверел: всё сильней и сильнеё  хлещет, наперекрёст да с потягом… Тот вначале стонал… нет, не кричал он! Стонал от ударов, а после сомлел. А энтот всё бьёт, ему назначено – вот столько раз хлестануть. Он и сполняет. Вся спина в лоскутах кожи, мясо выворачивается, кровь льётся… Что ж ты отвернулся? Мы стояли в строю – не отворачивались. Даже у старых солдат слёзы текли. И мы смотрели, как его убивают. А ведь ему всего сотню ударов назначили. Бывало и гораздо больше…
– А за что же его, дядя Федот?
– Вроде бы офицера оскорбил…  А вообще-то – кто его знает! Это ведь какой офицер да какой случай… Чуть что не так – «неподчинение», «оскорбление», «умысел на государя императора»… И забьют. То кнутом, то шпицрутенами, будь они неладны.

Родька подсунулся от любопытства:
– А это чего? Эти… шпицврутены.
– Не дай тебе бог узнать, сынок!
159
Солдатик вытаращился в изумлении:
–  Это… как – «узнать»? Это же в прежние времена было, а, дядя Федот?!

Старый солдат вздохнул тяжко, помолчал, опустив голову. Потом заговорил снова, но слова уже с трудом получались, с душевной мукой:
–  Тебе повезло, что не знаешь. А ведь кнутобойство и шпицрутены никто ещё не отменял. Страшная это штука, Родька. Так-то посмотришь – палка из толстенной лозы, в сажень длиной. Ежели такой по спине перетянуть,–  больно, конечно, но переживёшь. Даже сто раз – жив останешься. А вот ежели тыщу? Или две? Я ведь сам замарался, бил! До конца жизни грех этот не отмолю.
– Ты-ы?! Ты палачом был?
– Так ведь главная подлость в том, что во время этого боя все становятся палачами, все! А народу, солдат то есть, сгоняли на это дело много – сотни. Поставили нас, Родька, в две шеренги
лицом друг к другу. Каждому в руки по шпицрутену, по батогу этому самому, дали. А того человека, которого нашими руками должны были замучить, два солдата между шеренгами тащили.
Главное,–  не просто волокли! Его к ружью руками привязывали, хитро так: штык ему прямо в грудь или в живот упирается. И ежели от удара он дёрнется или падать начнёт, то напорется на штык…
– А вы все?
– А мы, как только  против каждого оказывался мученик этот, каждый из нас, должны были делать шаг вперёд и твёрдой рукой, понимаешь, Родька, твёрдой рукой с этим шпицрутеном нанести ему удар по спине.
–  А если пожалеет кто-то? Ну, не очень сильно ударит.
– Тогда унтерофицеры, которые вдоль каждой шеренги шли за нашими спинами, уже нас били, Родька… Только подлый расчёт был и здесь. Люди, которые всё это придумали, рассчитали всё правильно: ну, допустим, один или двое или даже десять таких жалостливых в строю найдутся и даже их тоже накажут, так ещё лучше! Другие, глядя, как по ним палка гуляет, злее будут от страха. А в шеренгах-то  по пять сотен человек стоят! Как ни крути, а он, бедняга, за один только проход сквозь строй едва живым останется да и едва ли   живым. А ведь прогонять можно по нескольку раз! Тысяча палок – это самое малое наказание. И если после всего этого человек ещё дышал,
160
так император сам, лично повелел, чтобы ему на лоб и на щёки клеймо, из иголок составленное, ставили. Да ещё, я слышал, он сам где-то узнал, что если тушь и краску синюю такую, индигой называется, смешать и смазать раны после клейма, так оно до конца жизни будет видно, не пройдёт, шрамы не сгладятся, притирай – не притирай, замазывай не замазывай…

Вот и я во всём этом участвовал, прости, Господе! Да ещё и радовался, что всего три или четыре раза меня унтер своей тростью огрел…

…Старый солдат размашисто перекрестился, поцеловал образок, снова запрятал его в кожаный мешочек, висевший на шее, Посмотрел на погрустневшего, затуманившегося Родьку:
–  Моли бога, Родион, чтобы миновала тебя чаша сия… Осторожен будь со словами, подчиняйся молча. Когда-нибудь,
может,   сумеет мужик хоть какую-нибудь правду сказать. Но будет это – ох, как нескоро!

…Висит слоями табачный дым, почти невидимый везде, но вспыхивающий опаловой голубизной в свете, падающем из маленьких амбразур. Кто-то старательно зашивает ветхое исподнее бельё, кто дремлет в обнимку со своим ружьём. Плавают в дыму разговоры.

…В другом углу – другие темы.
–  А много их сюда нагнали – кораблей этих паровых…
–  Ну, паруса-то тоже есть!
– Есть-то есть, да не про нашу честь. А у беспарусных машины-то железные! Их много.
– И что?
– Дак как я  его ядром, железу эту пробью?
– Со сблизи надоть…
– Ага. Со сблизи я его морду даже увижу, этого хранцуза или англичанца.
– Да если он твою рожу увидит, то испужается! Убегут сразу все хранцузы!
–  Можно подумать – ты у нас красавчик! Не, братцы, всёж- таки интересно: они в бога-то верят? Или совсем уже как басурмане, нехристи.
–  Да брось ты языком молоть! «Нехристи»… Такие же они, как мы. И в Христа веруют, и крестятся, только всё по-
161
другому. Я, к примеру, французов и не видел никогда. А вот англиец у нашего барина мельницу ставил – так я видел. Человек как человек, только не по-нашему живёт, по-другому одевается. Уж на что барин наш – графом был, одевался – фу ты, ну ты! А против английца слаб. У того всё простое, гладкое, лишнего ничего нет, зато обувка у него – кожа выделанная, красивая, а сукно-то, сукно! Гладкое, аж с блеском сукно… И шапку такую носил – бабы за спиной все смеялись, пальцами показывали. Он, наверно, слышал, но ведь и глазом не моргнёт,  ни ухом поведёт, будто Господь его одного на земле создал, а боле – никого! Росточка невеликого, а смотреть на всех умел – будто сверху… Вот таких – спокойных и никого не замечающих, я полагаю, на кораблях этих много.

…Сверху в погреб заглянул Федька – часовой. Вставать на ноги часовым не разрешалось, поэтому он, как подполз ко входу, так и показался, конопатый, головой на пороге. Все дружно расхохотались. Федька похлопал белёсыми ресницами и сказал обиженно:
– А чего вы смеётесь? Вы про меня забыли, что ли? Время-то уже прошло. Уж и сменить можно бы…

Капитан Кнорринг, углубившийся в свои записи и не слышавший до того ничего вокруг, поднял голову:
– Потапов! Сменить.

Уже через минуту после того, как Потапов перевалил ползком порог, а Фёдор пристроился под стенкой, чтобы прикорнуть часок, Кнорринг вернулся к своим записям:
«…явно назревает. Англичане не лезут на острова, по всей вероятности, из-за того, что плохо знают глубины, фарватеры, и приблизиться вплотную просто не могут. Будут обстреливать методично казарму и башни, постаравшись их разрушить. Только потом начнётся высадка десанта. Драка будет лишь с этого момента. Не понимаю,–  чего они добиваются, готовясь штурмовать практически беззащитную недостроенную крепость… Не понимаю!».





162

ГЛАВА 22

После прибытия французского десанта сэр Чарльз Непир пребывал в дурном расположении духа. Проходили дни. Уходили они, на взгляд адмирала, бездарно. Между мелкими островками беспрерывно сновали мелкие судёнышки французов, ведя обычную разведывательную работу для высадки. Дело, в общем-то заурядное и рутинное, казалось Непиру нарочито замедленным. Он удивлённо спросил Барагэ д`Илье, – почему тот не воспользуется данными разведки, проведённой английским флотом. Это сэкономило бы силы и время.
Ответ адмирал получил самый простой. Собственно говоря, если бы Непиру задали такой вопрос, он ответил бы по сути так же: эта работа, кажущаяся лишней, она для надёжности; действуя так, меньше риска, меньше возможностей для ошибок и
просчётов. Но этот француз облёк ответ в тонкую и довольно болезненную колкость:
– Когда я иду под пули и ядра, я должен быть уверен, что если  погибну, то только от собственной глупости.

В эти дни Непиру приходилось мало-помалу уступать французам. Он увеличил число сапёров, обещанных для взрывных работ, до девяноста (язвительно-вежливый поклон д`Илье: «Вы бесконечно щедры, адмирал!»), он даже согласился на участие в десанте тысячи английских моряков, прибывших на дополнительном пароходе (ещё один поклон: «Эта тысяча заметно поможет двенадцати тысячам французских десантников»), он принял новые сроки высадки десанта... И всё это накапливало внутреннюю неудовлетворённость. Ему представлялось, что десант должен действовать молниеносным броском, как кобра, а ему навязали образ действий удава, который опутывает жертву, сдавливает её, ломая кости, и только потом начинает её заглатывать, делая это тоже медленно-медленно, получая от этой неторопливости удовольствие.

В ответ на все вопросы Парсеваль и д`Илье ссылались на задержку нескольких кораблей в Киле. По злому стечению обстоятельств ( или по злому умыслу,  – рассуждал Непир) именно на этих кораблях находилось всё материально-техническое обеспечение десанта, в том числе и мощные осадные орудия, без которых разбить мощные стены форта было почти
163
невозможно, вернее – возможно, но только заняло бы это значительно больше времени.

А ведь всё уже давно было решено. Ещё за месяц до этого Непир получил письмо из Лондона, от первого лорда адмиралтейства, в котором чётко были связаны военные действия и мировая политика:
 
«Я не вижу какой-либо большой выгоды в том, чтобы взять Бомарзунд с риском большой потери в людях и кораблях, если Швеция останется в стороне от борьбы и будет держаться за свой нейтралитет».
Непир тогда в своём ответном послании буквально недоумевал: «...если мы не попадём на Аландские острова, то я не вижу, что же другое мы можем сделать».
Точно так же недоумевали Парсеваль-Дешен и Барагэ д`Илье, но в отличие от англичан, которым взятие Бомарзунда было осторожно рекомендовано, французы получили от своего короля недвусмысленное указание: Бомарзунд взять! Реляцией о взятии крепости Наполеон III всё ещё надеялся подвигнуть шведского короля на решительные действия против Финляндии, то есть, фактически – против России...

...За эти несколько дней сэр Чарльз отправил с пакетботом несколько писем по разным адресам. Впрочем, содержание их не отличалось многообразием. Основной мотив этих писем – жалобы на бездарных французов, которые делают всё, чтобы лишить британскую корону честно заслуженной ею победы.

Сэр Джемс Грэхем, первый лорд адмиралтейства, естественно, получил самое подробное письмо, из которого он с удивлением узнал, что адмирал решил вообще не давать свои суда для поддержки операции. Грэхем вчитывался в нервные строки послания, пытаясь понять, что именно вселило в опытного флотоводца неуверенность в победе: «Лето проходит, и каждый час дорог, а французский генерал не хочет высаживаться и занимать позиции, пока материальная часть не прибудет... Если русские смогут продержаться, пока не настанет дурная погода, то мы окажемся в грязной луже. Я делаю всё, что могу, и всё, что возможно делать, но постоянные эти проволочки меня убивают».


164
Сэр Джемс Грэхем тонко улыбнулся, прочитав последние строки. Уж кто-кто, а он-то знал искренность намерений Непира. На полутонах, на намёках в их переписке постоянно выстраивалась мысль, разделяемая обоими корреспондентами, да и не только ими, – весь английский кабинет занимал сходную позицию: если волей судьбы Британия оказалась в одной упряжке с Францией, то в конечном итоге неизбежно обе стороны вместе придут к финишу, каким бы он ни был. Но в таком случае почему бы не переложить основной груз достижения успеха на партнёра?

Письмо адмирала ещё спокойно плыло на пакетботе, а жалобы Непира устарели, потому что уже через день Барагэ д`Илье приказал части десанта высадиться возле Зунд-кирки. Церковь была не только недосягаема для артиллерийского огня русских, но и вообще находилась вне видимости из форта – двенадцать вёрст разделяли противников.

...Впрочем, двое русских всё же наблюдали за высадкой.     Когда реально возникла опасность вторжения, полковник Бодиско приказал на местности определить точки, наиболее подходящие для десантирования. В результате были намечены четыре пункта, один из которых был именно здесь, возле церкви на проливе. Ещё тогда капитан Мельников, проводивший рекогносцировку, докладывал полковнику, что если другие пункты годятся для высадки стрелков, которые, предположительно, будут ожидать появления проломов в стенах форта, а затем с короткого расстояния, броском пойдут на штурм, то пункт возле церкви носит совсем другой характер. Удалённость от главных сил, от форта, нахождение места высадки вне поля действия и зрения русских артиллеристов, пологий берег – всё способствовало тому, чтобы именно здесь была выгружена полевая и осадная, если таковая будет, артиллерия.

И вот сейчас Мельников в сопровождении одного стрелка воочию убеждался, насколько он был прав в своих предположениях. От стоявшей в проливе группы французских кораблей к берегу и обратно сновали шлюпки и более крупные судёнышки – коттеры, перевозившие не столько людей, сколько орудия и всяческое оснащение. Тяжёлых осадных орудий Мельников не заметил, ни на секунду не допуская мысли, что их не будет вообще. В сильную подзорную трубу Мельников видел
165
даже лица десантников, с трудом на руках переносивших пушки на берег. Увидел и офицера, взобравшегося на валун с такой же, как у самого Мельникова, трубой. Он долго водил ею из стороны в сторону, обозревая близлежащую местность. В какой-то момент труба его остановилась прямо против глаз капитана. Михаил Сергеевич усмехнулся: он прекрасно понимал, что увидеть их, спрятавшихся в камнях, практически невозможно, но в этой встрече взглядов двух противников было что-то мистическое...

Вспомнился вечерний бесконечный разговор, когда Мельников, Теше и Ачкасов искали выходы из безвыходного положения. Тогда они пришли к общему мнению: поражения не избежать, потому что такого огромного перевеса сил одной стороны над другой история знала мало примеров. Так что речь могла быть лишь об одном: продержаться как можно дольше, нанести урон врагу максимально возможный. Но именно тогда
все они поняли, что противник не пойдёт на открытую схватку. Он будет заставлять растрачивать и без того малые боеприпасы, будет пользоваться своими преимуществами в дальнобойности, обескровливая артиллерию и постепенно и методично разрушая тяжёлой артиллерией те самые стены форта и, в меньшей степени, башен, которые единственно могли служить прикрытием для гарнизона.

И тогда они пришли к единому мнению, что сопротивление возможно только в одном виде: в прямых стычках, рукопашных схватках, неожиданных вылазках, в возрождении суворовского лозунга о том, что штык – молодец, тем более, что зарядов для ружей тоже мало. Вспомнили о разведанных возможных местах высадки десанта на остров и пришли к выводу, что в случае выгрузки французов необходимо немедленно атаковать, сминать боевое охранение и сбрасывать десантников в море. Особенно это касалось той точки, где сейчас шла выгрузка. Мельников подумал о том, что вот сейчас, когда французы уверены в своей безопасности и недосягаемости, одной роты стрелков, укрытой вон за той каменной грядой, хватило бы, чтобы совершить стремительный бросок и захватить уже выгруженные орудия. О таком варианте говорили и тогда, в прокуренной комнате у Ачкасова.

Но, увы, всё было в точности по присловью: человек предполагает, а Господь располагает. Только вершителем судеб
166   на сей раз выступил полковник Фурцгельм, к которому офицеры пошли со своими предложениями. Обращаясь   к нему, рассуждали здраво: Фурцгельм командует гренадёрами. А в их замыслах первая роль была отведена не артиллерии, слабость которой была очевидна всем, а именно гренадёрам, способным нанести решительный и быстрый удар. Поэтому и докладывать о своих соображениях нужно было Фурцгельму. Резко возражал против этой идеи капитан Теше, считавший, что обращаться к полковнику – зря терять время.

Фурцгельм выслушал их не очень внимательно. То есть, вначале он явно вникал в суть того, что от имени офицеров излагал Мельников. Но уже через пару минут он, судя по всему, принял для себя решение. Последующее изложение предложений сопровождалось откровенно скучающим выражением лица единственного слушателя. Когда Мельников закончил,
полковник, бесцельно передвигая на столе бумаги, думал о том, какие доводы нужны, чтобы не влезать в этот авантюрно-партизанский стиль ведения боевых действий. После непродолжительной паузы он разозлился  сам на себя: какого чёрта! Почему он должен искать какие-то объяснения? В конце концов именно ему доверено командование обороной, а не этим, стремящимся выслужиться выскочкам.
Ответ Фурцгельма был краток и носил откровенно пренебрежительный оттенок:
–  Сейчас,  я напомню тем, кто это забыл , в середине девятнадцатого века, не времена Суворова (Теше сквозь зубы процедил: «А жаль!»)  и не времена нашествия Наполеона. Мы имеем дело с хорошо оснащённым современным оружием противником, не имея возможности для достойного ответа. А посему мы будем держать оборону по нашим планам, не растрачивая попусту сил и ресурсов и не пускаясь в предлагаемые вами авантюры. Всё. Вы свободны, господа офицеры.

...Из короткого обмена репликами после того, как они вышли от полковника, запомнились Мельникову  две фразы, которые сказали Ачкасов и Теше. Ачкасов кипятился:
– Вы заметили, в каком тоне он с нами говорил? Будто мы и не боевые офицеры вовсе, а простолюдины какие-то...
На что Теше, приостановив друга и глядя ему в глаза, ответил:
167
– Ты сам сейчас отозвался о простом народе в том же тоне. Мы все привыкли не принимать в расчёт мнение крепостных, подчинённых, нижних чинов. Тебя задело это только потому, что коснулось тебя и твоих друзей. Если бы в том же тоне при тебе говорили с кем-то другим, то, скорей всего ты не обратил бы на этот разговор никакого внимания...
... Вспоминая об этом, Мельников, конечно, не мог и подумать о том, что его противник по дуэли на подзорных трубах тоже в этот момент предался воспоминанию об эпизоде, случившемся день назад, перед самой высадкой.

Генерал Барагэ д`Илье обратился к офицерам, руководившим операцией, с короткой речью:
– Вы должны помнить и внушить эту мысль вашим головорезам. Здесь, на этом архипелаге, мы должны не просто победить. В конце концов, победа есть цель любой войны, любой драки, и к ней должен стремиться каждый. Но здесь мы должны отомстить. За наших отцов и дедов, потерпевших поражение в России. Поэтому  действовать мы будем энергично и решительно. В случае, если сопротивление превысит разумные пределы, то у вас в руках – открытая карта. Как говорится,  – на войне, как на войне. Должны быть уничтожены в таком случае все без исключения. Я не обещаю каждому солдату маршальский жезл в ранце, но каждый унесёт отсюда всё, что сможет добыть и что сможет унести. Хотя, чёрт меня побери, я не вижу, чем здесь можно поживиться!
...Ашилл Барагэ д`Илье никогда не задавался вопросом: а что делал пап`а женераль в России? Он и сейчас не задавал себе неудобный вопрос: а почему нужно мстить русским за то, что они когда-то на своей земле дали сокрушительный отпор пришельцам? Вся его риторика шла не от чувств или долга, а просто была подчинена циничной целесообразности: подогретые таким образом солдаты воюют лучше. Вот уж, действительно,`a la guerre, comme `a la guerre!
Кто и когда заложил в него этот холодный цинизм, д`Илье и не пытался выяснить. Возможно, это произошло, когда под Лейпцигом он лишился руки? Или тогда, когда он стремительно и неожиданно для всех переметнулся к Бурбонам? А может, – коварный  Алжир научил его душевной гибкости и изворотливости, сопровождавшейся себялюбивым расчётом, или пребывание с экспедиционным корпусом в Риме? Он отчётливо сознавал, что если бы русский царь предложил бы ему перейти к
168
нему на службу, то он, вероятно, перешёл бы. Весь вопрос только в цене. Но вот этот-то момент был самым слабым местом: Россия не могла предложить ему то, на что он рассчитывал. Неожиданное нападение на английские корабли и захват их (теоретически, только теоретически!) немедленно сделал бы его в России маршалом – такие «подарки» обычно ценят очень высоко. Но вот стать главнокомандующим вместо Меншикова – даже теоретически такой вариант не просматривался.

Именно поэтому Барагэ д`Илье был намерен не торопить события на Аландах. Если адмирал Непир считает, что французы действуют, как удавы, то почему бы и не последовать этому принципу? Слова об энергичном и решительном наступлении остались всего лишь словами для поднятия духа, а на самом деле генералу нужна была победа наверняка, поэтому он, не говоря пока об этом никому, решил действовать не торопясь, последовательно и неотвратимо. Только тогда, добившись результата, он мог сделать новый шаг в своей карьере.

























169
ГЛАВА 23

После Василисы такая стынь залила Василия, хоть волком вой, хоть плачь по-тихому...Он бы и рад был прибегнуть к тому, чем привыкли вокруг заливать горящую душу, да с малолетства Господь уберёг его от такого соблазна. Ну, конечно, с матушкиной помощью. Она не уставала повторять, что вино ещё никого до добра не доводило. А пуще всего она боялась момента, который, как ей казалось, должен был наступить рано или поздно: когда сын впервые попробует “зелье бесовское”. Она справедливо полагала, что одним разом дело не ограничится, а уж после этого результат был всем известен: крепкий мужик становился выпивохой, хоть и оставался хозяином в доме, а другой, послабже, всеми правдами-неправдами старался уйти в город, в артель, а уж там быстро становился голью кабацкой... Но Василий и сам не проявлял интереса к такой стороне жизни, а уж когда подрос, все предложения отвергал решительно. Особо назойливых уговоров не было – все знали силу «барчука», а с другой стороны, рассуждали, чем меньше питоков, тем больше останется самым жаждущим.

Поэтому удивился Василий настойчивости Тимофея, работавшего на барской конюшне.

А как плохо было Василию в тот вечер,– это и высказать невозможно. Горин уехал куда-то, а тут ещё зима  –  самая глухая, бездельная пора, когда не знаешь, куда деться, чем заняться. И везде она – Васёна. То просто пройдёт мимо, будто не заметит, то при других и поговорит даже, а он и не понимает, на каком это таком басурманском языке говорит она, что и не понять ничего, ни полслова... А ещё чаще виделась она ему. Не во сне. Наяву. Вот смотрит Василий на улицу, а тут, вроде, она идёт к окну. И улыбается чуть, будто говорит:
– Ну вот мы и свиделись с тобой, Васенька.
Василий – лбом в замёрзшее окно, в котором-то и не видно ничего, уткнётся, остудится и, чтобы мать не заметила, стоит так и стоит. А слёзы бессильные сползают по щекам и исчезают на закурчавившемся подбородке...
Спать, когда была возможность, ложился рано. Всё надеялся, что снова придёт она к нему во сне, сбросит сарафан

170
с белых плеч, склонится над ним и приблизит к губам яркую ягоду...
Однажды не выдержал: подкараулил, сотню раз оглянувшись,– не видел ли кто. Вырос перед ней, простонал:
– Не могу-у, Васёнушка-а-а-а...

Она помолчала, глядя ему прямо в глаза. Сказала сухо и твёрдо:
– Сможешь. Должен смочь. Пропусти, я пойду.

Он, ошеломлённый, не ждавший такого ответа, посторонился, и она пошла.
Через два шага будто взорвалось что-то – метнулась назад, обхватила его голову руками и, задыхаясь, прошептала:
–  Васяточка! Забудь ты меня, окаянную! Буду молиться, чтобы бог тебе помог  забыть. Виновата я перед тобой, но ещё больше вина моя перед мужем. А он ведь простил меня. И ты прости, миленький... Я – вот уже сколько лет на этом свете, – а жила ведь только, когда с тобой была! Думаешь, мне возможно это забыть? Любила я тебя, мальчик мой ненаглядный, любила единственный раз в жизни! А теперь всё – жизнь кончилась...
Последний поцелуй её был тёплым, спокойным, нежным. Прощальным.

С той поры перестала она являться даже во сне. Легче от этого не стало. Ничто не отвлекало: ни работа, а брался он за всё, что поручали, ни охота целыми днями в лесах. Именно тогда упросил он егеря Еремея позволить ему на медведя с рогатиной пойти. И при мужиках, стоявших со своими самопалами наготове, встретил медведя, выскочившего из берлоги одним
прыжком, широким калёным жалом. Прочно уперев древко в землю, Василий держал на поперечине всю тушу медведя, который и не успел понять, что рожон уже сделал своё дело, он уже там, где сердце, а поперечина не даёт зверю нанизаться на древко, соскользнуть по нему и достать врага. Василий остался в злом спокойствии и думал лишь о том – выдержит ли древко это напряжение, не сломается ли... 

Оно выдержало. И он выдержал. Конечно, совсем уж один на один с медведем ходить ему было ещё рано, да и среди опытных охотников не так уж много было тех, кто решился бы на такой поединок. Поэтому Василий очень гордился и победой, и
171
тем, что он впервые на равных почувствовал себя с егерями, матёрыми охотниками, и тем, что по охотничьему закону он мог выбрать любой кусок освежёванной туши. Они несли на жердях свою добычу по глубокому снегу, высоко поднимая ноги в самодельных плетёных снегоступах и буквально тараня снег телами, несколько вёрст до дороги. Усталость была такой, что Василий вдруг с удивлением обнаружил: за всё время похода к берлоге и обратно он ни разу не вспомнил о Василисе. Поняв это, он горько усмехнулся: её поручение – забыть о ней навсегда – выполнялось в точности.

...Когда вернулись в усадьбу, он узнал, что мама умерла. Умерла неожиданно, но спокойно: немочь прихватила её за сердце, она дошла до порога – позвать кого-нибудь, да и сползла по стене на чисто вымытый ею же с утра пол...

После нескольких дней горя и хлопот Василий остался один.

Вот тогда-то и подкатился конюх. А был поздний вечер, Василий избу не протопил, даже лучину не затеплил. Только в красном углу, возле иконы, еле светила лампадка. Малый её огонёк освещал небольшой кусок стены – брёвна были тёмные и свет почти не отражали – и за бедным окладом угадывались лики Матери и Младенца. Он смотрел, иногда молился, а чаще представлял, что это мама держит его, маленького, на руках, и глаза её полнятся нежностью...
Тимофей, ещё прежде чем зайти, пошумел на дворе,–  не спит ли хозяин,–  постучал ногами на приступочке, позвал:
–  Василий! Ты дома ли?

Узнав Тимофея по голосу, Василий крикнул:
–  Заходи! Валенки-то не снимай, не топлено.

Лучину всё же возжёг. Тимофей топтался нелепо, как-то растерянно, потом плюхнулся на лавку, осторожно спросил:
–  Так ты, Вася, вина так и не употребляешь?
– Никогда в доме не держали...

Неверно угадав в этих словах скрытое желание и сожаление о невозможности его исполнить, Тимофей радостно встрепенулся:
172
–  Так ведь это... Есть у меня. С собой. Давай помянем матушку твою...
Моржухин, который даже на поминках ничего не пил, хотел было сразу выпроводить незваного гостя, но подумал, что как только за тем закроется дверь, придётся сидеть одному в темноте и слушать свою тоску, своё горе. И махнул рукой:
–  Давай.

Они сидели за выскобленным столом лицом к лицу. Василий вытащил то немногое, что из съестного было в избе, поставил на доски плошку с фитильком. От неспешных их движений огонёк метался, тени прыгали по стенам, чернили глазницы, делая глаза и хозяина, и гостя почти невидимыми, а кончики носов и бороды высветляя. Штоф с деревянной, аккуратно выстроганной пробкой постепенно пустел, а разговор всё не клеился, не цеплялся... Василий прислушивался к себе, но каких-то заметных изменений не чувствовал – молодое, могучее тело преодолевало всё, что должно было произойти с ним после выпитого зелья. Тимофей же постепенно сникал, движения становились неуверенными, голова опускалась всё ниже и ниже. В какой-то момент он всё же как-то внутренне встряхнулся:
– А я ведь по делу пришёл к тебе, Василий...

Запинаясь, повторяя одно и то же по нескольку раз,
смущаясь, он долго ходил вокруг да около, пока Моржухин не понял суть просьбы Тимофея: он хотел, чтобы Василий... сделал его дочь Фросю женщиной.
Моржухин, поняв это, вытаращил глаза, губы пересохли, он чуть ли не прохрипел:
–  Долго думал, дурак старый? Иди-ка ты отсюда!

А Тимофей, словно разом протрезвел, вдруг заговорил – медленно, складно, и каждое его слово, как гвоздь в доску, вбивалось в его голову:
–  Не полошись, барчук. Слушай до конца. Фросю мою ты знаешь. Ладная девка выросла, красивая. Ей ведь пятнадцать уже. Всё при ней. Я уж начал думать, за кого замуж-то её выдать. А порядок ты знаешь: надобно обо всём этом барину сообчить. Вот был батюшка твой, так и препятствиев никаких никому не было – хочешь жениться, так женись, хочешь замуж – иди замуж... Пришёл к Горину. Так, мол, и так, говорю, барин, вот дочь свою

173
 выдать замуж хочу. А он свой табачок покуривает всё и говорит, как бы между протчим:
–  Лет ей сколько? Зовут как? Ефросинья, значит... Так ты это... привёл её?
– Зачем, ваше сиятельство?
– А ты что – первый день на свете живёшь? Про право первой ночи знаешь? Ведь с древних времён идёт ещё – все девушки должны прежде всего хозяина обслужить, а замуж – это уже потом!

И смеётся! Сам, говорит, не приведёшь, так я её  абрекам своим отдам. Так что, говорит, ты ей  всё объясни, чтоб никакого лишнего шума не было, не люблю я этого. Я нынче уезжаю, а вернусь,– приведёшь. Вымоешь хорошенько, одежонку-сарафан новый... А не сполнишь, говорит, я вместо неё тебя употреблю, бабой сделаю, понял? А чего тут не понять?! А он всё смеётся...
Я вот чего удумал, Вася. Пока барина нет, пусть она, кровинка моя, не насилу, а по добру всё решит. Нравишься ты ей. Нет, нет, я понимаю, что жениться ты не захочешь! Да и не надо этого!
Просто потом пойду я к Горину и скажу: так, мол, и так, грех случился, кто-то напал, ссильничал вечером, лица она не углядела. Может, тогда он сам откажется, а, Вась? А ещё лучше, если обрюхатишь ты её сразу, дитё хоть будет крепким и здоровым, не то, что от этого, гнилого... А жениху потом скажу, что это, мол, от Горина, куда он денется?
Моржухин ошалело смотрел на конюха, ещё до конца не понимая смысл того, что тот говорил. Потом перегнулся через
стол и ткнул Тимофея кулаком в лоб. Ударил-то вполсилы, а он отлетел вместе с лавкой к стене, сучил по полу ногами, обхватив голову и часто дыша. Потом Василий встал, подошёл. Жалко стало Тимофея:
– Ну, дурак же ты, ну, дурак! Ты же ведь о своей дочери! Как о лошади говоришь... Грех это.

Тимофей вдруг напружинился, зло сверкнул глазами из-под бровей:
–  Гре-е-ех?! А Горин – это не грех? Он что – навроде бога планиду решает? Это, выходит, каждый может за меня и за моего ребёнка всё решить. А я? Я ведь тоже решить могу! Зарежу – и всё!
– Кого?
174
  –  А Горина. Или дочь. Смертный грех на душу возьму, в каторгу пойду, император наш, милостивец, смертную казнь только для врагов престола оставил, а прочих предпочитает изводить медленно, мучительно... А то красного петуха  подпущу, до Судая, до Чухломы всем видно будет, как полыхнёт! Как же быть мне, Васенька, что осталось делать?

Василий сел рядом, приклонил голову Тимофея себе на грудь, гладил по волосам, утешая:
– Может, и образуется всё, а? Может, проиграется, так не до того ему будет, не вспомнит?

Тимофей поднял залитое слезами лицо:

–  Ничего он не забудет. Приедет и позовёт. Сразу. А я боюсь, как бы она на себя руки не наложила после этого...
–  Так  ведь Горин, после того, как ты ему расскажешь свою историю, он может и не отказаться! Хотя бы, чтоб ... проверить, а?

–  Ты вот меня дураком обозвал. Наверно, правильно. Но и тебя-то умным не назову. Жизни ты не знаешь. Это ведь как небо и земля – когда девка с парнем по своему хотению и когда с немилым. Тут уж, как говорится, муж – не муж, всё одно, без разницы, тошно... Вот я и хочу, чтоб она хоть немного радости в жизни узнала, чтоб почувствовала себя хоть на короткое время человеком, которому дано право решить что-то по своей воле... А
 уж если потом – Горин, так пусть Горин. Это уже перетерпеть можно...

Моржухин встал, вернулся за стол и долго  сидел так, глядя на мерцающий в плошке огонёк. Тимофей всё всхлипывал на полу, фитилёк еле слышно потрескивал, всё остальное заполняла тишина.

Василий разорвал её после долгой, тяжёлой паузы, сказав коротко:

–  Ладно. Согласен. 



175



ГЛАВА 24

Теше встретил Иванова-второго так, будто не было между ними размолвки, не было последовавшего домашнего ареста, не было небрежной работы поручика:

– Пётр Николаевич, потрудитесь немедленно собрать своих подчинённых и проштудировать с ними ещё раз обязанности каждого в бою. Но сначала вернитесь в казармы и разыщите мне арестанта Моржухина. Говорят, он очень умелый бомбардир, а у нас их – по пальцам пересчитать. Исполняйте.

Иванов-второй вытянулся, щёлкнул каблуками и помчался к форту. Он прекрасно понимал, что на него должны бы смотреть с некоторым осуждением, ведь он бездельничал под арестом в то время, когда другие непрерывно работали, стремясь всячески  укрепить свои позиции. Именно поэтому поручик вернулся весьма скоро уже с Моржухиным. Теше поблагодарил, сказав Иванову, чтоб занимался с солдатами. Потом, когда тот отошёл, повернулся к Моржухину:

–  Ну что, Василий Иванович, давайте осмотримся.

Они поднялись на самый верх башни. Отсюда был виден не только весь остров, но и соседний, и ещё множество островков, выглядывавших из притихшего моря. Вдали отчётливо были
видны корабли – с парусами, без парусов… Это в открытом море они были неравноценны – по свободе передвижения, по скорости. Даже отсюда можно было уловить существенную разницу с точки зрения артиллериста: парусные корабли были более заметной и удобной целью.  Пароходы выглядели поприземистее… Произнеся это слово вслух, Моржухин засмеялся. Теше глянул недоумённо:
– Что смешного, Моржухин?
–  А вы прислушайтесь, Михаил Евгеньевич! «При- земистый»  –  это при-ближенный к зем-ле. К земле! А они-то на воде стоят!

Теше тоже усмехнулся:
176
– Ловко это вы подметили. Однако для нас разница небольшая, стоят ли они на земле или на воде. Для нас эта армада означает лишь одно: на кораблях,  –  что с парусами, что без парусов,–  множество орудий, которым нам, в общем-то, нечего противопоставить. Вон там, справа, за Нотвичской башней, видите, – ещё одна группа. Все остальные – вон они, против форта, с юга. В общем, судя по всему, бон шанс, как говорят французы, удача нам не выпадет.

Моржухин насупился:
–  Вы бы ещё бонжур или бонсуар перевели для необразованных…
–  Да что вы за обидчивая натура! Я и не думал над вами подшучивать, как сказалось, так и сказалось,–  Теше примиряющее положил руку на плечо Моржухину. – Вы лучше практическим взглядом пройдитесь по окрестностям. Если нас будут бомбардировать с моря, то мы полностью беспомощны, корабли будут для нас недосягаемы. А если они высадят десант… Я уже наметил, где лучше ставить орудия. Подтвердите или опровергните мой план. Думаю поставить вот здесь, здесь и здесь…

Моржухин быстро огляделся, помрачнел:
– Можно, конечно, так поставить. Сектора хорошо перекрывают друг друга, мёртвых зон практически нет, только возле самой башни. Но   все пушки нужно, я думаю, спустить на нижние амбразуры.
–  Почему? Ведь сверху дальность стрельбы увеличивается.
–  Мы, конечно, сможем поражать на дальних подходах. Но это преимущество будет длиться совсем недолго, потому что пехота пойдёт в атаку бегом и очень быстро окажется в этих самых мёртвых зонах.
– И что вы предлагаете, Моржухин?
– Надо оставить на верхних ярусах не более трёх-четырёх орудий, а остальные разместить внизу. Тогда мы можем при броске пехоты выждать и потом расстреливать её в упор, прямой наводкой. Да и стрелки поддержат. А кроме того, вы сами отлично понимаете, что бить по башне будут и корабельная артиллерия, и осадные орудия. А это значит, что верхняя часть башни более уязвима, при её разрушении, когда таковое

177
произойдёт, наши пушки обвалятся на наших же солдат… Вот такая першпектива вырисовывается, Михаил Евгеньевич!

…Теше сразу почувствовал, что Моржухин прав во многом. Но самолюбие заставило его высказаться неопределённо:
–  Может быть, может быть… Во всяком случае есть, над чем подумать.

Моржухин вздохнул с сожалением:
–  Вот если бы сюда, прямо под башню подземный ход проходил! В случае чего – ищи ветра в поле. А то хоть и недалеко, а всё же в стороне. Вообще – как-то странно стоят все три наши башни. Стоят поодиночке, далеко друг от друга: поддержать соседей огнём ни одна из них не может, подходить к ним можно с любой стороны… Хоть бы стеной крепостной соединили их, что ли!

…И Теше рассказал Моржухину всю долгую, нелепую, полную ошибок, глупостей, воровства и нерасторопности историю сооружения… даже и слова не подберёшь –  недокрепости, недофорта.

Фигурировал в этой истории Пётр Великий, с которого и начиналась, собственно, русская история архипелага. Замысел императора – создать на Балтике опорную точку, форпост для
русского флота так и остался только замыслом, не оформленным даже на бумаге.
А ведь каков был план! Впервые, по преданию, он был высказан вслух ещё в 1719 году, когда Пётр I с гребной флотилией подошёл к архипелагу и высадился там. К тому времени он был уже далеко не тем Петром, которого в начале царствования щёлкали крепко все, кто хотел заполучить русские земли  и богатства. Он стал не только главой огромного государства, но и неоднократно доказывал всему миру, что государство это уже не раздираемо на куски желаниями многих властвовать, что Россия управляется – жёсткой, а чаще жестокой рукой, единой волей. Уже мир узнал, что царь Пётр, талантливый во всём, за что ни брался, стал не просто чувствовать себя уверенно как на суше, так и на море, но и превратился после нескольких блестящих побед в одного из самых ярких полководцев и флотоводцев того времени. Эта высокая слава пришла к нему за личное руководство многими сражениями, в
178
которых русские побеждали. Полтава и Гангут предостерегли многих и надолго: русские – не жертвенные агнцы. Они могут дать отпор любому любителю поживиться на чужой счёт, могут отстаивать и свои интересы…
– Да вот вам такой простой пример, Моржухин,– говорил Теше. – В те годы наш император Пётр – сам, лично – стал основателем науки фортификации!
– Но я читал… Везде написано – французы: маршал Вобан, дивизионный генерал Монталамбер…
–   Ах, Василий Иванович! Французы, как показывает история, очень ловко умеют использовать чужие достижения, а потом долго вбивать в головы людей по всему миру, что это – именно их изобретения. Да, маршал Вобан строил крепости. Но разрабатывал  теорию  «фортовой крепости» и внедрил её на практике именно русский император. Именно при нём начали употребляться слова «фортификация», «форт». Именно при нём, по его теории строился Кронштадт, который по сей день считается неприступным! Французы сделали Монталамбера основателем этой науки, скромно «забывая» упомянуть, что свой первый шедевр, свой Шербур он спроектировал  через 70 лет после того, как был построен по планам Петра Кронштадт. Более того – Монталамбер сам приезжал в Петербург, изучал план
Кронштадта, а потом… просто использовал этот план при проектировании своего Шербура! Опять «забыв» упомянуть о том, чей был в этом деле приоритет. Почему-то у нас часто так случается, что наши  достижения у нас просто крадут, а потом, вместе с внедрением, присваивают себе и славу изобретателей.

…Теше рассказывал о том, что именно об интересах России говорили тогда на Аландах. Именно как стратег-полководец 
Пётр I разглядел то решающее неудобство, которое доставлял России в Финском заливе климат. Зима на Балтике работает неравномерно: чем западнее, тем море меньше замерзает. Пётр справедливо рассудил: если   в западной части моря  возможна круглогодичная навигация, если в средней части она открывается с весной, то даже после этого Финский залив ещё месяц-полтора скован льдом. А посему надобно флот русский разместить на зиму как можно западнее, чтобы любые весенние посягательства Россия могла бы встретить во всеоружии.
От мысли Петра I  до осуществления бывал обычно промежуток небольшой. Но в этом случае помешали многие события, а в 1725 году  император в бозе опочил.
179
–   …И представьте себе, Моржухин, что это трагическое событие прямым образом сказалось на нашей с вами судьбе, потому что за ним пошла многолетняя – на сто лет – проволочка, откладывание на потом, канитель…

Всё последующее столетие у России не доходили руки, чтобы не только юридически, но и фактически сделать острова русскими. Только в 1811 году полковнику Барклаю-де-Толли, будущему герою Отечественной войны, было поручено  обследовать архипелаг с целью выбора места для строительства мощных укреплений. Место было определено, но война с Наполеоном вновь надолго отвлекла правительство от этой задачи. Только в 1825 году генерал Трузсон-2-й вновь приступил к созданию хотя бы проекта оборонительных сооружений. В 1829 году, наконец, проект был утверждён императором. Был назначен и срок исполнения.

Как вы сами догадываетесь, Василий Иванович, если бы этот проект  был осуществлён, то мы с вами сейчас чувствовали бы себя гораздо увереннее. Вы вот сказали о стене крепостной. А ведь она была в проекте и тянулась от башни к башне вдоль
берега, прерываясь лишь   вон там, где пролив врезается между островами. Но зато наша башня и башня, что стоит на той стороне, могли бы  полностью держать под прицелом все идущие через пролив корабли, а в случае нападения – легко уничтожить их… В общем, в проекте было предусмотрено всё необходимое, чтобы сделать Бомарзунд  вторым Кронштадтом, чтобы передовой отряд русского флота мог чувствовать себя здесь спокойно.

  Но всё стало делаться, как всегда.   Начали строить бодро, потом оказалось, что возить камень сюда слишком дорого, деньги уплывали куда угодно, но только не на строительство… Казнокрадство – вечная беда России. И вот прошло… Сколько? Посчитайте.
–  С утверждения проекта? Двадцать пять лет.
– Вот именно! А срок был отведён на сооружение всех укреплений пять лет! Пять! И никто, понимаете, никто не был этим обеспокоен: далеко ведь от России, она большая, а острова маленькие, зачем напрягать силы? Рассуждали так же, как рассуждали о Дальнем Востоке, Камчатке, северных широтах… Куда спешить?
180
А другие тем временем спешили, слали корабли, людей на Дальний Восток. Если бы не самовольство Невельского, сегодня на том берегу мы не имели бы ни одного укреплённого городка или крепости! Подходи, забирай, кому не лень! Даже сейчас, когда кое-что уже там создано, когда Муравьёв-Амурский уже навёл там закон и порядок, я удивлюсь, честное слово, если узнаю, что англичане и французы и там не попытались прощупать силы России. Способность её защищать свою территорию…

(Следует здесь заметить, что капитан Теше, находясь над проливом Бомарзунд в самой западной точке России, не ошибся, предполагая события в точке самой восточной,   –   в Петропавловске-Камчатском. Всего месяц спустя после того, как Михаил Евгеньевич произнёс пророческие слова, англо-французский отряд из шести кораблей блокировал порт, в котором укрывались от преследования два корабля русского флота – «Двина» и «Аврора», и пытался не только пленить их и увести в качестве приза, но и захватить Петропавловский порт. И тогда малочисленный гарнизон вместе с экипажами кораблей, сопротивляясь несколько дней, заставили отряд противника уйти
от российских берегов. Это противостояние уже было и, конечно же, будет ещё   удостоено отдельного рассказа)

… При упоминании имени Невельского Моржухин встрепенулся и, дождавшись паузы, спросил:
–  А вот этот… Невельской, он не из наших ли краёв? Что-то я слышал, в соседнем уезде вроде бы такое поместье было.

Теше пожал плечами:
–   Вот этого я сказать не могу, я же не морской офицер. Но знаю, что он отправился на Дальний Восток, чтобы карты составить тамошних земель. И как будто бы император запретил ему обследовать нижнее течение Амура. Не хотел ссориться с Китаем, потому что устье реки, считалось, находится на их земле. В общем, всех подробностей я не знаю, но Невельской ослушался приказа, доказал, что Амур впадает в океан на русской стороне, основал там поселения – оборонительные посты. Сами понимаете, что ждало его разжалование в лучшем случае. Однако, император, узнав об успехе предприятия, остался доволен и Невельского вознаградил. Вот, пожалуй, и всё, что могу о нём…
181
А насчёт того – земляк ли он вам, могу высказать предположение. Однажды я был в обществе моряков и там два офицера, едва познакомившись, стали выяснять, кто из каких мест. И сразу выяснилось, что оба – родом из костромских земель. Ну, они поудивлялись, порадовались, а тут ещё один, стоявший со мной, заметил: «Нашли, чему удивляться! Да если разобраться как следует, то окажется, что чуть ли не половина офицеров русского флота – или костромичи или из этой губернии! Интересно, почему из далёкой от морей Костромы так много моряков? Характер, видимо, особый». Так что, думаю, Невельской тоже ваш земляк.

…Чуть позже Теше вместе с Моржухиным обошли все орудия. Теше детально проверял всё: лафеты не подведут ли, ведь деревянные всё же, калильные печи для ядер – не перегорожен ли подход к ним, уложили ли вокруг них камни для защиты от прямого попадания, картузы с порохом надёжно ли укрыты, назначены ли картузники – подносить заряды из погреба… Потом неожиданно спрашивал Иванова-второго:

–  Ваших подносчиков убили. Что изволите предпринять?
Поручик отвечал что-то о взаимозаменяемости, но Теше не без издёвки прерывал его:
–  Всё это хорошо, поручик. Но не получится ли, что в такой ситуации начнётся обсуждение: кто будет заменять. Сделайте милость, немедленно распределите боевые роли так, чтобы каждый знал: не кто-то заменит, а лично он, и не кого попало, а назначенного человека. Каждый должен знать! Каждый! Кто – за бомбардира, за фейерверкера, за обслугу, за подносчиков!


…Моржухин благоразумно в подобных ситуациях оставался поодаль. Его не оставляла мысль о подземелье. Ход от самой высокой точки острова к форту находился, к сожалению, не в пределах башни, а в десятке саженей от неё. Было похоже, что когда-то именно там находилось какое-то сооружение, во всяком случае – несколько обработанных давным-давно камней лежали, едва выглядывая из травы. Кто строил это всё, зачем? Загадка, которую Моржухин и не пытался разгадать. В подземных сооружениях чувствовалось что-то древне-рыцарское, а то и ещё дальше – казалось, что и римляне побывали здесь. А
182
 потом, через столетия, их укрепления совершенствовались другими. Попасть в подземелье можно было, повернув не очень крупный камень вокруг вертикальной оси. Тогда открывались ступени, ведущие вниз, так что ночью можно было бы сообщаться с фортом, приносить боеприпасы, можно получить подкрепление от обороняющих форт в случае необходимости и при возможности оказать эту помощь.

Они с капитаном обнаружили этот вход изнутри. После долгих блужданий исследователи вошли в этот тупик. Ясно было, что создавать такой ход без возможности куда-то выйти – нелепица. Абсурд. Значит, нужно искать. Обошли со свечой все стены, вновь испытывая уже известный им приём с воздушной тягой, но безрезультатно. Теше твёрдо сказал: «Этого не может быть». Он долго стоял молча, тёр лоб. Моржухин не мешал, он только наблюдал трудную работу мысли капитана. Потом Теше заулыбался:

–  Ну, конечно же! А пол? А потолок?

Уже через несколько минут был найден кирпич, который подался внутрь при нажатии. Часть кладки потолка опустилась и повернулась вокруг невидимой оси. Потянуло свежим воздухом. Послышались голоса. Теше прислушался, пробормотал:
–  Надо же! К башне вышли…

Помогая друг другу, они выбрались через отверстие в невысоком потолке и не ушли, пока не обнаружили способ закрывания тайного хода. Теше был чем-то очень недоволен. Моржухин спросил его об этом, на что капитан почти со злостью ответил:
–  А чему радоваться, Моржухин? Прямо под носом у часовых и у всех, кто есть в башне, из-под земли вылезает кто-то, а этого никто не замечает!
–  Так ведь ночь же!
–  Да какая ночь! Светло! А нужно бы замечать даже глухой осенней ночью…

…Сейчас, вспоминая об этом, Моржухин подумал, что первоначальная мысль о подкреплении ошибочна, что вся эта подземная система имела бы сегодня практический смысл только на материке. Там осаждённым можно было бы тайно доставлять
183
 припасы и оружие. Да и то только в том случае, если бы подземные ходы эти были бы достаточно длинными, чтобы уходить далеко за линию осаждающих. А здесь, на острове… Зачем?

Моржухин опять вернулся мыслями к скрытному входу в подземелье возле башни. Удалённость от башни сильно ограничивает применение этого хода. На виду у противника не подбежишь, сразу будешь замечен. Если же это произойдёт, то неприятель должен постараться пробраться к этому лазу и хотя бы попробовать пройти по  подземному ходу к форту. И это уже очень опасно, потому что…

Моржухин сам остановил   свои  рассуждения. Сделал он это приёмом, который открыл для себя в детстве и всю жизнь старался им пользоваться. Нужно было вдруг, сразу зачеркнуть в мыслях всё, что думалось до этого мгновения. А потом попытаться посмотреть вокруг взглядом человека совершенно
неопытного, ребёнка. Дети иногда задают наивные вопросы, на которые не любой взрослый может ответить. И задать такой вопрос: а зачем всё это?
И Моржухин зачеркнул и задал.
Ответ получился совершенно неожиданный, грозно вставший вдруг во весь рост: подземный лабиринт не понадобится вообще, потому что с острова не уйти, не уплыть; потому что отстреливаться долго не придётся, а урон врагу можно нанести только если англичане или французы пойдут в атаку с байонетами наперевес, во фрунт и парадным шагом. А они ведь не пойдут! Они дождутся, когда боеприпасы у осаждённых кончатся, потом ещё сколько-то времени
будут долбить стены из орудий, пока все защитники не погибнут. Тогда они подойдут неспешной походкой и займут башню…

Нет, нет, такие мысли надо гнать. Нужно просто в тяжёлый момент уйти этим ходом в форт. А чтобы предотвратить преследование, взорвать его за собой! Но тогда… Противнику из этой самой башни, с которой просматривается весь остров, будет легче обстреливать главное укрепление. Пока башня будет держаться, силы нападающих будут разделены, больше возможностей продержаться подольше. А к тому времени, наверно, с финского берега переправят подкрепление, или наш флот подойдёт… Не могут же они оставить нас вот так – почти
184
безоружными, перед вдесятеро, если не больше, превосходящими силами! Не должны оставить!

…Моржухин снова оборвал сумбурный поток. И снова, как только он отвлёкся от дел военных, встал вопрос: для чего? Для чего тут что-то было? Замок? Но если в нём ничего ценного, зачем его штурмовать кому-то? Сокровищница? А что, очень даже может быть! Каких-нибудь древних князей или викингов, или просто пиратов… Впрочем, пираты так основательно не стали бы строить… А может быть – глупости это всё, и ходы эти сделаны для того, чтобы хозяин замка мог тайно принимать фавориток для свиданий?..

… Моржухин не мог предполагать, что многие его размышления окажутся верными уже   в последующие дни, что на кораблях, стоявших напротив форта и башен, уже начали
 готовиться к завтрашнему обстрелу, который должен был сломать оборонявшихся морально, разрушая, убивая, поджигая…

Этого на острове долго ждали, но точного момента, когда этот огненный шквал понесётся к берегу, не мог назвать никто.
 




















185
       ГЛАВА 25

Петьку Коробицына, судя по всему, ещё в момент рождения в макушку ангел поцеловал. То есть, что значит – «поцеловал»? В общем-то он вырос обычным парнем с виду:  рукастый, нос картошкой, конопатый, насчёт силы – подкову, может, и не согнёт, зато если работу с ним какую-то делать, можно на него понадеяться твёрдо, надёжность в нём прямо светилась изнутри, будто в ясных глазах написано было: этому человеку можно верить, не предаст и не подведёт. В солдаты его забрили недавно, и не избавился он пока от деревенских привычек, давно забытых всеми остальными. Деревня, в которой он родился, была на нём, как новая рубаха в праздник, видна всем издалека. Над такими обычно подшучивают, порой – зло и жестоко, как бы мстя новичку за своё собственное прошлое. А Петьку Коробицына уже вскоре после того, как стал тянуть он солдатскую лямку, цеплять перестали из-за того самого ангела.

Получился Петька у родителей в Костромской губернии, в Нерехотском уезде. Моржухин его быстро распознал по говору, подошёл, улучив момент, спросил:
– Коробицын, ты случайно не из Костромы будешь?

Петька явно обиделся:
–  Во-первых, случайно только молотком по пальцам садануть можно, да и то,  –  если руки кривые. Во-вторых, – буду я с Костромы или не буду,  не знаю. Отслужу – посмотрим. А в третьих,   – не с Костромы, а с Нерехты мы. А Нерехта – это
страна отдельная, говор свой да двор пустой. А ты-то, дядя  арестант, откудашний?

Узнав, обрадовался:
–  О, земляк объявился! За драку тебя сюда?
–  За драку. А ты откуда узнал?
–  А я с самого начала так и думал!
–  Это почему же?
–  А у вас там, в Галиче, Чухломе, Судае, все горячие, говорят, драчливые...

...Так и познакомились. Только спустя недели две Моржухин узнал одну петькину особенность, из-за которой к
186
Коробицыну относились не так, как ко всем. Когда Петька говорил с людьми, его воспринимали, как обычного человека. Хорошего, в общем-то, но обыкновенного. Но вот если Петька замолкал надолго и думал о чём-то своём, то все, кто знал секрет, оставляли свои занятия и  незаметно подтягивались поближе.

Первый раз Моржухин не понял, почему вдруг притихли солдаты, бомбардиры, почему в отдалении остановились офицеры... Василий спросил было кого-то, но тот отмахнулся:

– Не мешай! Сейчас всё узнаешь...

Моржухин огляделся по сторонам, выбрал местечко недалеко от места, где сидел, прислонившись к стене, Коробицын, и стал наблюдать за ним.

А Петька продолжал сидеть всё так же, уставившись в одну точку, и ничего не происходило. Моржухин отвлёкся и начал рассматривать замерших вокруг солдат, их серьёзные, внимательные глаза.

И именно в этот момент послышался негромкий, тонкий и протяжный звук, который тут же угас, как вздох, как еле слышное лёгкое дыхание... И снова взлетел – всё шире, шире, будто кругами шёл, как орёл высоко в небе...

Петька запел.

Песня была протяжная и всем  знакомая, но ни один человек даже не посмел подпевать-подхватывать – так красиво парил в вышине Петькин голос, так недосягаемо было его пение:

Уж  ты  по-о-о-ле  мо-о-оё,
Поле чи-и-и-ста-а-йе,
Ты раздо-о-лье мо-о-ё
Ты широ-о-о-ка-е...

Петька пел песню, которую все знали с детства, слышали её много раз, но пел её так, что впервые словно наяву увидели слушатели и поле до окоёма – ровное, ковыльное, переливающееся под ветром серебряными волнами, и куст в середине этого бескрайнего поля, и лежащего под этим
187
ракитовым кустом добра молодца... И каждый в эту минуту представил, что и он мог бы – так же... И у многих что-то глаза заблестели...

А голос всё набирал силу, взлетал над пейзажем,–  ах, совсем не похожим на русский пейзажем, –  над холодным, суровым морем, и музыки не было нужно, и ничего уже не было нужно, –  только бы видеть трёх лебёдушек, которые сокрушаются,  да  первую лебёдушку – родну матушку, которая убивается:

Она пла-а-а-чет,
Как  река-а-а  льё-о-тся,
А сестра ро-од-на-а-а  –   
Как ручей те-е-чёт...

А голос всё растёт и растёт, он уже звенит от напряжения, но не оттого, что сильный звук запустил Петька, а оттого, что горюет он, и слёзы катятся по его лицу, а он не замечает их, и ему вовсе не стыдно от этих слёз. Плачет Петька с двумя лебёдушками... Но вот и третья – это песня достигла своей вершины:

Молода-а  же-е-на
Как роса па-а-дёт...

В немыслимые выси взлетели петькины душа и голос, замерли в верхней точке и – обрушились стремительно, карающе:

Встанет со-о-о-лнце –   
Росу вы-су-у-шит...

И – стон. И песня кончилась. Сидят   солдаты, глаза прячут. 
Чуть позже – задвигаются, оживут после потрясения. Если бы в этот момент кто-нибудь выругался или хотя бы крикнул или засмеялся, да что там – просто громко заговорил бы, его оборвали бы тут же. Но такого не случилось тогда, не случалось и потом, когда Петька Коробицын взрывался песней. Только гарнизонный священник отец Иоанн подойдёт к Петьке, перекрестит его да   крест даст поцеловать. Капитан Мельников – громадина гусарской выправки, неунывака и громогласный спорщик, задира и философ – после петькиного пения как-то стоял растерянно, с
188
уроненными бессильно вдоль тела руками. Проходя мимо, Моржухин услышал, как Мельников говорил вслух, самому себе:

–   Н-ну, это же... Ну, надо же... Душу умыл! Будто во храме побывал...

Во время очередного, час назад начавшегося обстрела, Коробицын, как все, подтаскивал ядра, работал банником, был в общей боевой машине полезным колёсиком, но Филимонов, бомбардир, всё отгонял его:

–  Иди к тому краю, там хоть пушек нет, но стрелки могут подобраться. А ты с ружжом их встретишь, ежли что. Стреляешь-то как?

–   Белке в глаз. Только на десятый раз!

–   Ну, вот и хорошо. Французики – они-то побольше белки будут, так что не на десятый, а уже на второй раз попадёшь, это точно. Давай, Петя, ходи!

Моржухин, как и Филимонов, как и многие другие, давно понял, что пушечная пальба ядрами на таком расстоянии – занятие безрезультатное, но  не бесполезное, потому что артиллеристы не давали противнику возможность одним броском преодолеть разделяющее их расстояние. Ядра падали, разбивая камни, взрывая землю, не долетев до наступающих. Французов можно было достать только ружейным огнём, это поняли
русские, но поняли это и их визави. Поэтому они очень умело и аккуратно вели огонь своими бомбами, которые разлетались на куски во все стороны, и точно так же взрывавшимися конгревовыми ракетами, улетавшими часто неизвестно куда, но уж если попадали... И при всём этом французы очень ловко укрывались за камнями, так что стрелкам Фурцгельма нужно было очень много терпения, чтобы выждать момент, когда мелькнёт вдали мундир перебегающего или неосторожного морского пехотинца.

Непрерывная канонада, дым от выстрелов и разрывов, визг осколков – вся эта какофония боя выводила людей из себя, заставляла порой делать совершенно им не свойственные вещи. В самый разгар перестрелки капитан Кнорринг вдруг занялся
189
довольно странным делом: он сел рядом с разбитой амбразурой на камень и начал делать... записи, подробные записи обо всём, что происходило вокруг. Через какое-то время Ачкасов подбежал к нему и в довольно резкой форме потребовал находиться возле орудий. Кнорринг даже не среагировал на то, что получил замечание от равного ему по званию. Он невозмутимо встал и пошёл к орудиям, ничем не показав своего отношения к словам Ачкасова. Да и сам Ачкасов уже через минуту напрочь забыл этот эпизод.
Лишь спустя много лет записки русского офицера Кнорринга  о событиях на Аландских островах были обнаружены историками в архивах. С какой целью они делались, почему не были опубликованы,–   так и осталось неизвестным.
Когда надышавшиеся копоти солдаты начали сплёвывать совершенно чёрную слюну, когда напряжение было уже таково, что, казалось, готово было лопнуть, как очередная бомба, вдруг – посреди огня, ада разрывов и грохота! – над островом... закуковала кукушка!

Солдаты ошалело оглядывались, не понимая, что делает здесь эта сумасшедшая птица, почему она, вопреки природе своей, кукует в конце лета.

А это запел Петька Коробицын. Песня была у него и на этот раз не очень-то весёлая, но печалью не ложилась на сердце.

Петька запевал заливисто, задорно, перекрывая голосом разговор пушек:

В дальнем лесе, на опушке,
Во зелёном во бору... Эх-ма!
Птица вещая кукушка
Куковала поутру...

Остановились артиллеристы, обернулись стрелки: где он, этот Петька,   ангел с хрустальным голосом, которым он заставил в этой горячке вспомнить о том, что есть где-то жизнь, есть где-то земля без войны... Ещё французские бомбы взрывались у стен форта, ещё некоторые из них залетали в проломы и грохотали внутри, разбрасывая смерть, а Петька пел, и голос его уже достиг французских позиций:

190

Добру молодцу гадала, –   
Сколько лет ему прожить... Эх-ма!
Только мало предсказала,
Как же молодцу тут быть?

...Притихли французы. Страшно, дико это – услышать такой голос в этом аду. Вначале – эта птица, потом – ангельское пение... И над полем боя, над всем островом повисла тишина, в которой звенела песня...

Ой, скажи-ка ты, кукушка, --
Что не стала куковать? Эх-ма!
Или мне пора настала
На чужбине жизнь отдать?

Французы вслушивались в непонятные слова, пытаясь угадать их значение. Одно было ясно: песня – не из тех, с которыми идут на смерть, так что внезапной контратаки можно не ожидать.

Летела над позициями песня, которую многим  хотелось слушать в тишине, без барабанов и литавр войны. Казалось: пока звучит песня, не будет этой непонятной драки. Но капрал Мишо был глуховат на оба уха да и способностью быстро соображать не отличался. Поэтому он с недоумением посмотрел на своих товарищей, прекративших стрельбу, оглянулся по сторонам и
увидел то же самое. Еле слышный ему чей-то голос он отбросил как наваждение, тряхнув головой, и... выстрелил. И в тот же миг загрохотали орудия и с той, и с другой стороны, опять потекли волны дыма, и вновь высокий чистый голос перекрывал всё:

Ой, кукушечка, кукушка,
Мне не надо ворожить! Эх-ма!
Ой ты, серая кукушка,
Дай чуток ещё пожить!..
   





191
ГЛАВА 26

... Костерок сложили вплотную к стене башни с той стороны, которая с моря не видна. Часть углей отодвинули от самого жаркого места и сюда подсовывали штыки с насаженными на них кусками солонины из припасов, созданных капитаном Теше для длительного автономного существования. Еду приносили раз в день, но капитан прекрасно понимал, что целые сутки просуществовать на миске щей да черпаке каши трудно, поэтому распорядился вечерами солдат подкармливать традиционным морским способом: солониной и сухарями. Труднее было с водой: её нужно бы побольше, но  доставляли воду тоже один раз.

У огня каждый занимался своим делом: одни дремали по вечной солдатской привычке спать прозапас – никогда не знаешь,  когда следующий раз спать придётся; кто-то иглой орудовал, зашивая форму; Кнорринг, как обычно, записывал что-то в свою знаменитую тетрадь... Шли неспешные разговоры обо всём, чаще – о службе и разных случаях, редко – о доме, о семье, если она была. Эти темы прятались подальше от излишнего любопытства, это было только своё, не предназначенное для чужих ушей...

Старший фейерверкер – седой уже ветеран со странной хохляцкой фамилией Подопригора – возвышался над всеми, сидя на большом камне, курил трубку, расправляя огромные усы, и отвечал, по обычаю, на все вопросы.

–  А вот, к примеру, англичанцы эти – они ведь всё-таки от нас, наверно, отличаются? Или нет?
– Ума бы тебе добавить, чтоб ты от других не отличался! Ты пойми, что бог создал человека по образу и подобию своему, так что у всех людей почти всё одинакое, окромя кожи. Тут вот разница есть – одни черны, как дёготь, мавры или ефиёпы, другие – навроде жёлтых. А говорят, ещё и какие-то красные есть. В Америках водятся. Ну, эти дикие совсем. А вот кровь-то у всех красная, без разницы!
– Васильич, а я вот слышал – ещё так говорят: голубая, мол, кровь у кого-то...


192
Подопригора вздохнул, пососал трубку свою и ответил твёрдо и убеждённо:
– Врут это. Меньше слушай. Ежели я тебе объявлю, что у меня кровь... ну, зелёная, скажем, ты поверишь?
–  Нет, наверно...
–  А ведь сверху-то, с кожи да рожи не видно! Чего ж не верить? Может, так оно и есть?
–  Пока не поранишь, не узнаешь.
–  О! Вот тут ты в самую центру! Вишь, Петька, я старый уже. И навоевался на своём веку, и повидал многое. Так вот поверь уж мне: за всё време ни у мужика, ни у барина, ни у солдата или даже у генерала не видел я голубой крови. Враньё.
– А зачем? Врут-то для чего?
– Да чтобы доказать – мы особые, а все остальные – грязь земная; мы – от ангелов, вы – от дерьма... Вот и всех делов-то...

...Моржухин лежит, слушает. Любопытно. А  вот если с этой точки зрения, у него какого цвета кровь? Должна бы красно-голубой быть! Господи, до чего же наивны и просты люди...

Слева, с другой стороны костерка, тоже разговор идёт, но со смехом. Моржухин ещё не всех знает, по голосу никак не определит рассказчика. Но артист, сущий артист!

–  ...А был ещё и такой случай. С ведьмой. Не помню уж, куда мы пёрлись и зачем. По бездорожью шли, народу, наверно, сотня была, офицеры верхом, мы пёхом при пушках. Осенью дело было, земля после долгих дождей раскисла, пушки вязнут, просёлок – это тебе не тракт. Мокрые все, грязные, устали донельзя... И вот так день идём, не жрамши. Ночуем в лесу, а
наутро опять глину месить... Второй день впроголодь, запасённые сухари уже все размочили под дождичком, идём, песен не поём...
А потом разом – как обвалилось: ветер холоднючий, грязь стынет прямо на глазах, вместо дождя снег колючий, льдистый, по лицу сечёт... Всё равно идём.
Вдруг в голове колонны оживление какое-то наметилось. Офицеры как-то приободрились, привздёрнулись, и мы, на них глядя, соображаем: какие-то хорошие, вроде, новости.
И точно: вдали село показалось. Так, особо не разглядишь, снег ведь метёт, а видно, что на взгорочке стоит вдоль просёлка, в серёдке – церковь с колоколенкой, всё честь по чести. Капитан наш, Веселовский был такой, командует:
193
–  Запевай!
Ну, мы и запели на радостях! Так вжарили, что за несколько вёрст было слышно:

Запоём мы песню, братцы, про своё житьё солдатско:
Что солдатска голова, что под  дождичком трава –   
Не растёт трава, не вянет, служба царская не станет,
Губы-зубы себе рвут,–   во солдаты не берут!
Мы проводим, братцы, Ваню, до царёва кабака,
До царёва кабака, до Ванюши-чумака.
По рублю мы заложили, зелена вина купили,
По другому заложили, загуляли молодцы!

А в селе-то точно услыхали, народ повыскакивал на дорогу, руками машут. Мужиков, как и везде, почти нет. Это ж дело такое: кто у царя в армии служит, кто на барина работает, кто у того же барина отпросился на отход... Остаются бабы и дети. Ребятня за нами бежит, подпевает. А мы уже и в раж вошли:

Не успели вино пить – барабаны стали бить.
Барабаны выбивали, нас, мол`одых вызывали,
Нас мол`одых вызывали, чёрны шляпы надевали,
Чёрны шляпы со пер`ами, генерал с нами гулял.
Генерал с нами гулял, сорок пушек заряжал,
Сорок пушек заряжал, в Кострому-реку стрелял!
В Костроме да на лужке сидели девицы в кружке,
Одна девка хороша – в косе лента широка,
А другая – голуба, про неё слава худа.
Что худа-худа-худа, не годится никуда!

В общем, отдых. Офицеры в усадьбе приняты были, а мы все по избам разделились. У меня друг был, Михеич, так мы наметились в избёнку такую небольшую. Вернее – Михеич решил. Да ещё и поучает: «Учись солдатской науке! Главное – правильный дом выбрать. Примечай: дом небольшой, значит, народу в нём мало. Печка топится – тепло будет. А глядишь,  –  и покормят хозяева. Двор чистый – хозяйка хорошая»...
И вот пока он это всё долдонит, выходит хозяйка на крыльцо, показать своё лицо! А показывать-то нечего – от утра до вечера. Лет ей – полста, а то и семь десятков – спроста... Нос крючком, глаза косили, на лице черти горох молотили. Ведьма!
А она хитро так смотрит:
194
–   С чем пожаловали, солдатики?
Перекрестились на всякий случай, поклонились:
– Переночевать бы, баушка!
–  А она глазами – зырк из-под бровей:
–  Не баушка я,  –   говорит, –  а женшшына одинокой и правильной жизни. И вас, касатиков, обогрею, накормлю, напою и спать уложу.
Я обрадовался, а Михеич шепчет:
–  Ой, не к добру это! Не иначе – заколдует!
–  Чего пужаешь-то,  –  говорю.–  Тебе добро делают, а ты сам как дикий леший, шарахаешься. Пошли!

Сказали спасибу и взошли в избу. Чисто. Хорошо. А самое главное – щами пахнет, смород по избе волнами идёт. Ну, уж сил никаких!

А хозяйка-то засуетилась:

– Муницыю мокрую вашу сюды, к печке, обувку – наверх, пушшай сохнет... Ничего, в исподнем посидите, я счас...

Быстро стол оммахнула, а там ничего и не было, и выскочила на двор. Михеич всё жмётся, говорит:
–  Неладно тут что-то, вроде нечистой тут... –  и крестится, крестится...
Я ему начал было говорить, что ерунда, мол, пустяки, да хозяйка вернулась с миской репы мочёной да с капусткой... Ну, сил нет!

Сели обедать. Михеич быстро своё навернул, опять шепчет украдкой:

– Давай в соседнюю избу пойдём.  Там наши-то уже есть, всё веселей будет!
В общем, не вытерпел он, ушёл. А я остался. Чего уж от добра добра искать? Да и то сказать,  –  какая там нечистая сила, какая колдунья, если в красном углу образа и лампадка горит, – всё как надо... Нет, я всё-таки прав был, что остался.
А уже стемнело, считай – ночь на дворе. Хозяйка в одном светце лучины загасила, по всей избе тёмные углы, да тень старухина с носом её крючковатым, к бороде прижатым, по

195
 стенам бегает: она, значит, постелю мне готовит. А потом и говорит вроде невзначай:
– Может, выпьешь чего, солдатик?
– А чего не выпить? Можно!  –  говорю, а у самого-то холодновато на сердце стало. Вот оно, думаю. Начинается. Сейчас зелье какое-нибудь подсыпет – и поминай, как звали. А потом поразмыслил и решил испытать судьбу. Солдатское дело такое: если пулю не схватишь, всё одно  –   от холеры помрёшь.
А она уже вытащила откуда-то корчагу огромную, еле донесла, и – хрясь её  на стол. Подала плошку, ковшик:
–  Сама делала, не побрезгуй. Хотя, погоди малость, сейчас я...
Достала с печки какой-то мешочек, развязала, сыпанула в
корчагу щепоть-другую какой-то сушёной дряни.

Я ей сурово так говорю:
– Ты что же, старая, меня со свету извести захотела? Жисть моя не мне, а царю принадлежит, и ты покушаешься на царское имущество!
А сам думаю: господи, чего я с Михеичем не ушёл! Но линию держу, потому как ежели решил пытать судьбу, так пытай до конца. А старушенция улыбается:
–  Не бойся, это табачок-самосад, я его в брагу для крепости добавляю. Пей, касатик!
Я и выпил. Где наша не пропадала! А – ничего... Хоть и для крепости там она добавляла, но бражка-то слабая, вроде кваса.
Старуха сидит за столом напротив, улыбается, щербатая:
– Да ты пей, пей от души!

Я – ещё плошку, другую... Чувствую – остановиться не могу! Уж больно приятная штука. Хозяйка уже и на печку взлезла, пошебуршала там и затихла. А тут со мной что-то случилось. Голова кругом пошла, в избе светлее стало, печка качается, сил прибавляется, а женшшына меня ждёт, не спит, притворяется!
Я, братцы, сдался не сразу. Ещё пару плошек выцедил, и мне вдруг показалось, что с печки девка молодая из-за тряпочки выглядывает и меня пальцем манит, зовёт, значит. И вот тогда я не вытерпел, полез к девке этой, а там тёмно, видишь только руками... Нашшупал её, родимую,  да и заелдырил, как штыком врага, со всех сил!..

196

...Смех у костра будто взорвался, Моржухин тоже развеселился, а рассказчик, так и не улыбнувшись ни разу, подошёл к концу:

– И вот в трудах праведных слышу плач старухин, этой  бабы Яги,–  всхлипывает, что-то бормочет...
А я от этого трезветь начал. Ты чего?–   говорю. А она
мне так сердито:
–  Нет, это ты чего? Замер, говорю, чего?
И долго потом слышал её быструю приговорочку:
–   Господи, радость-то какая! Праздничек-то какой! Радость-то какая! Праздничек какой!..





























197

ГЛАВА 27

...Потом Моржухин ушёл мыслями далеко-далеко от этих разговоров, от этих каменных стен, дыма костра, от подспудного напряжённого ожидания разного рода военных неприятностей...  Ушёл в такое далёкое прошлое, что уже и не верилось: а было ли оно?

В который уже раз он думал о настоящем счастье, которое как нежный и хрупкий цветок боится чужих слов, взоров и взглядов, а вырастает порой в самых неожиданных местах, приобретает самые причудливые формы. И снова и снова

расцветал у него в памяти один-единственный взгляд, который перевернул всю его жизнь. Взгляд, мелькнувший в толпе дворни, когда он, пьяный от бешенства, от своей победы и потерянной крови, беспорядочно перескакивал с лица на лицо, пока не ударил его, в лихорадке и беспамятстве, небесный взгляд девушки с русой косой. Она исчезла тогда, и он вначале думал, что ему просто померещилось, что это был невидимый для других ангел-хранитель, только что спасший ему жизнь. Но уже на другой день из разговоров Василий узнал новость, которую уже все знали: из пансиона благородных девиц в поместье приехала дочь Петра Сергеевича Горина, Наталья Петровна, которой в первые же минуты пребывания в поместье довелось стать свидетельницей медвежьей забавы, после чего она слегла с нервической лихорадкой и не встаёт теперь, и не выходит.

Говорили и о том, что Горин забрал дочь из пансиона почти за год до окончания учёбы дочерью. Поводом для такого решения было нездоровье Натальи Петровны, но причина крылась в другом. Пётр Сергеевич, страстный игрок, периодически залезал в долги, которые с него не спрашивали очень строго, так как было известно, что Горин всенепременно деньги вернёт. Он мог опоздать с отдачей, но твёрдо верил в свою удачливость, вновь бросался к игорным столам, где бывал одарен долгами ещё большими. Но фортуна в конце концов улыбалась ему, он возвращал деньги, обставляя этот акт каждый раз таким образом, чтобы о честности и порядочности Горина узнало как можно большее число людей.

198
И вот именно в силу таких особенностей своего характера Горин, видя, какая у него подросла дочь-красавица, очень боялся, что столичные нравы, развращённые всякими французскими и прочими романами, проникнут и за стены пансиона. А это чревато всякими неожиданностями вроде неумытых прыщавых кавалеров, записочек, тайных свиданий, а там, глядишь, и тайным венчанием без благословения... И этого Горин никак не мог допустить. На дочь у него были собственные виды: выдать её выгодно замуж, дав по возможности ей обеспеченную жизнь или, хотя бы, титул какой-никакой.

Обо всём этом Моржухин, конечно не знал и не думал. Но уши-то не заткнёшь!
Через несколько дней Василий издали увидел на веранде, за полотняными завесами, плохо различимый силуэт девушки. Она смотрела туда, куда шла, резко понижаясь, липовая аллея. Там, где она кончалась, были два пруда, созданные из стариц. На одном из них был островок с ажурными мостками к нему и расположенной на острове беседке. Дальше, за прудами, была сама речка, подмывавшая вёснами высокий бережок с лесом на краю. Деревья, как толпа любопытствующих, теснились к самого обрывчика. В толкотне какое-нибудь дерево – ель, сосёнка – не удерживалось и падало головой в воду, продолжая цепляться корнями за берег.

Дни стояли холодные, мокрые. После  Покрова снег, как всегда, не лёг, тянулись дожди. Липы почернели стволами и какими-то загадочными письменами чётко выделялись на золотом фоне листьев, с них же упавших. Моржухин вдруг посмотрел на всё не глазами   пытавшегося когда-то рисовать, не взглядом оставленного на хозяйстве человека, которому претили бы повалившиеся деревья. Он увидел картину Её глазами. И сразу стало холодно и неуютно. В дождевой дымке пейзаж растекался грустью. Василий вдруг вспомнил, что у Натальи Петровны уже много лет нет матери. Шёпотом рассказывали, что уморил её муж – побоями и карцером, специально сооружённым в их прежнем доме, куда запирал он жену за малейшую «провинность». Василий вдруг на расстоянии ощутил страшное одиночество девушки, отец которой, не задержавшись хотя бы на время её болезни, ринулся в очередные авантюры, оставив её одну среди абсолютно чужих людей без всяческой вести о том,

199
когда он вернётся, и что ей делать, чем заниматься в его отсутствие...

Позже, по привычке поверять свои поступки размышлениями, он задумался о том, что именно заставило его вдруг стремительно броситься к веранде. Сочувствие? Нет. Жалость? Нет, нет! И единственной причиной, оставшейся после отбрасывания нереальных мотивов, было желание немедленно, тотчас увидеть ещё раз тот самый взгляд, те самые глаза, которые в течение долгих дней беспрестанно стояли перед его мысленным взором.

Ещё не добежав до веранды, он стал ступать так, чтобы не напугать Наталью Петровну неожиданным появлением. Мера эта не была излишней, потому что Василий, пристрастившись к охоте, уже давно выработал походку бесшумную и был способен подойти к человеку так, что он ничего не слышал. Кутаясь в вязаный платок, держа его у самого горла, она обернулась:

– Здравствуйте, Василий Иванович.

И Моржухин увидел-таки то, о чём мечтал в последние дни: бездонные озёра голубых глаз, по берегам которых – высокие, пушистые ели ресниц... Руки у него сразу стали тяжёлыми, ноги – неповоротливыми, одежда топорщилась и коробилась, волосы  стояли торчком... Так, по крайней мере, ему казалось, чувствовалось. На самом же деле перед Натальей Петровной стоял саженного роста, широкоплечий кудрявый красавец с яркими пятнами румянца на щеках... Стоял и не мог ничего сказать.
–  Вы что-то хотели мне сообщить?
Моржухин тряхнул головой, отбрасывая наваждение:
–  Простите великодушно, но ваш батюшка меня вам не представил. Впрочем, кое-какие указания на мой счёт, вероятно, были, если вы знаете моё имя. А я прошу вас сообщить мне, как будет дозволено к вам обращаться.

Она посмотрела на него внимательно и, не улыбнувшись, сказала просто:
–   Обращайтесь по имени и отчеству.


200

И всё. Аудиенция была закончена. Наталья Петровна вновь повернулась к аллее и стала вглядываться в туманное её окончание, будто именно оттуда должен появиться на белом коне витязь в сверкающих латах и шлеме, в алом плаще... Но там никого не было. Только минуту спустя из-за деревьев вплыл в аллею дряхлый Захар с вечной своей корзинкой, с которой от ранней весны до зимы, а порой и зимою, он ходил в лес и обязательно что-то приносил – какие-то корешки, травы, ягоды, грибы... И всё не просто, а с чудинкой. Моржухин как-то расспрашивал знахаря, для чего каждая трава. Дед отвечал коротко и неохотно, зато долго выспрашивал – зачем это ему. Не удовлетворившись ответами, говорил уже долго и подробно:

–   Ты, барчук, из одного любопытства спрашиваешь, а того понять не можешь, что человека к здравому телу вернуть,  –   тут много чего нужно. Ну, к примеру. Вот мешочек. Если я рану присыплю порошком этим, заживёт быстрее. Только, чтобы собрать его, нужно время знать, место, нужно знать,  –   как этот порошок сделать из сухих листьев, а сами листья – как сушить. Ошибёшься, соберёшь этот лист днём, в нём росной силы не будет, просушишь на солнце – совсем бесполезным станет твоё снадобье. Или вот тот же зверобой. Знаешь ведь его. А того не знаешь, что зверобоя много разного растёт,  а лечит только один – тот, который в дырочках таких махоньких, Да и  этот дырчатый собрать надо в самый жаркий день, в полдень, тогда в нём вся сила...

Дед Захар уже потом, когда Василий приставал к нему с расспросами, рассказывал подолгу о том, что темноволосых людей лечить надобно совсем не так, как светловолосых, о том, что по цвету ногтей можно распознать много хворей, насевших на человека...
Василий слушал, было интересно, и в то же время не оставляла мысль, что всё это вряд ли понадобится в жизни ему самому. Хотя... Никто не ведает, как жизнь повернётся...

... Моржухин, стоявший молча на прежнем месте, чувствовал, что Наталья Петровна помнит о его присутствии, но ничем не давал о себе знать, любуясь прекрасным профилем девушки. И уже спустя некоторое время, она подтвердила его наблюдение, спросив, не оборачиваясь:
201
– А это кто?  –   и показала подбородком на Захара.

– Это ваш престарелый слуга Захар Митяйкин. Он же, в том же лице, мой учитель, он же – деревенский колдун.

Она быстро обернулась и сделала совершенно невозможное:  распахнула ещё больше и без того огромные глаза:
– Колдун? Он же – обманщик и сват?

Моржухин улыбнулся:
– Нет, нет, просто колдун. А про мельника, который и колдун, и обманщик и сват, пиесу-оперу ведь Александр Онисимович Аблесимов из здешних мест написали, так что об
этом знаем-с. А касаемо деда Захара, то учитель он просто замечательный, он всё про природу здешнюю знает. У него в лесу даже, кроме деревенской, ещё избушка есть, туда никто не ходит, вся тайна там, люди боятся...
–  А вы там были?
–  Был.
–  Значит, хороший ученик?
–  Да куда уж мне... Такой склонности нет во мне. Я человек земной, обыкновенный, мне научиться бы чему-то дельному, что в жизни пригодится: от болезни избавиться, рану присушить, кости сломанные сложить, чтоб срослись, кровь пустить...
–  Научились?
–  Научился.
–  Я тоже хотела бы.
–  Но зачем вам это, Наталья Петровна? Это дело грубое  –    чужие болести изгонять. Тут и руки нужны – сильные, ловкие, не такие... нежные, как у вас. Ваши руки – для художников и скульпторов!
Наталья Петровна взмахнула веерами ресниц,
зарделась:
– Уж вы скажете, Василий Иванович! Я многое умею делать. До пансиона у нас имение было в Веселове, я там и разную еду научилась готовить, и варенья на зиму...
Василий улыбнулся – почтительно, но с оттенком снисходительности:
– Этому вас матушка научила?


202
           – Нет. Я совсем маленькая была, когда её не стало. И не помню её совсем, только вот её медальон семейный всегда со мной.

Она вытянула за цепочку овальный медальон – золотой, с удивительно тонкой камеей на крышке: на опаловой многослойной яшме были прорезаны мастером на фоне янтарного неба белые фигуры трёх граций, танцующих под сенью причудливо изогнутого дерева. Василий даже не успел толком разглядеть это чудо, а Наталья Петровна нажала кнопку, и откинулась крышка медальона. Внутри был миниатюрный портрет красивой женщины с глазами, которые в этот миг вживе находились рядом с ним!
Моржухин не стал сдерживать восхищения:
– Какая красавица!
Наталья Петровна, как в осенний ветреный день после неяркого солнечного просвета, потускнела, глаза затуманились.
– Это бабушка моя, она была, говорят, иностранкой и очень, очень красива.  На неё и мама  моя была похожа…
...Из тьмы прошлого вдруг к ней прорвался голос – такой родной, такой близкий:
– Пётр Сергеевич! Клянусь всем святым на свете! Наточкой клянусь – никогда у меня никого...
И – рёв отца:
–  Молчи, курва! 
И удар. И тишина. И чьи-то руки, подхватившие её. Быстро, бегом, её несли вдоль этой тишины в сад, где цвели деревья, был ослепительный майский день, гудели тяжёлые мохнатые шмели, а те же руки прижимали её голову к мягкому,  гладили по волосам, горячие губы шептали прямо в ухо:
–  Наточка, миленькая! Ты никому не говори, что была в доме, слышишь?! Мы с тобой в саду гуляли, правда? Нельзя, понимаешь, нельзя говорить. Очень плохо нам будет! Очень! Ты ведь никому не скажешь? Особенно папе, поняла?
И чужие слёзы лились на её лицо. А она не плакала. Она поняла, что случилось что-то страшное.
Не выдержала через три дня. Три дня не было мамы. Приходили незнакомые люди, громко разговаривали, отец доставал деньги, много денег. Люди уходили. Когда, наконец, отец остался один, Наташа распахнула с трудом чуть приоткрытую тяжёлую, белую с золотом дверь, остановилась в проёме и спросила:
203
–  Папа, а где мама?
Отец резко повернулся, вскочил и медленно, словно готовился к прыжку, приблизился к дочери. Остановившись в двух шагах, он посмотрел на неё сверху. Глаза девочки были полны слёз и были так похожи на ТЕ глаза, что Горин, отшатнувшись, закричал:
– Палашка! Живо! Почему ребёнок ходит один по дому?! Поди к управляющему и скажи, что я велел всыпать тебе пятнадцать плетей! Да не на конюшне, а людей всех собрать, чтоб неповадно было никому.


… Когда няньку Пелагею вытащили во двор и стали привязывать руки к бревну и заголять её, она кричала. Кричала на весь двор:
–  Господи, стыд-то какой! Бога побойтесь, люди! Уберите ребёнка-а-а-!..

И опять Наташу по сигналу отца подхватили и унесли. Унесли далеко. Но и туда доносились шмякающие удары и крики…
… Наталья Петровна потёрла висок:
–  Голова разболелась что-то. Погоды, наверно, меняться будут. Так я надеюсь, Василий Иванович, что в ближайшем будущем мы с вами нанесём визит в обитель этого затворника… Захара?
Моржухин кивнул:
– Конечно, Наталья Петровна, как прикажете. И как только прикажете.

…К деду Захару пошли, когда уже выпал снег. Был он неглубоким и рыхлым, дедов след чётко отпечатывался на нём, и можно было не думать, в какую сторону идти. Впрочем, мысли о направлении были только у Натальи Петровны, Василий и так прекрасно знал дорогу, дедов след ему был не нужен.  Они шли, а Моржухин рассказывал. О лесных птицах, которые летом с шумом вылетают буквально из-под ног, уводя человека или зверя от гнезда, о парах воронов, которые время от времени  с резкими гортанными криками пролетают над головой, извещая лес о постороннем, об опасности. Он говорил о высоком полёте коршуна, кружащего над поляной, где мелкое население  замирает в страхе от его охотничьего крика-писка…
204
–  Понимаете, Наталья Петровна, лес и его жители не любят шума. Человек, не знающий этого, ломится через кусты и никогда не услышит голос проголодавшихся птенцов в гнезде! Мы, люди, живём, даже не подозревая, как огромен этот мир…

Девушка слушала, опустив голову и спрятав руки в беличью муфту. Моржухин вдруг остановился:
– А вы знаете, что и сейчас можно ходить в лес по грибы?
– Зимой?
– В общем-то, всю зиму. Но лесные жители к весне их все съедают, поэтому лучше всего приходить в начале зимы.
– Вы шутите, Василий Иванович!
– Нисколько. Хотите – маленькое чудо?
Глаза её загорелись, как у ребёнка при виде рождественского подарка:
– Да, да, хочу! Вы можете?
– Могу. – Моржухин огляделся, выбрал из лесного подроста молоденькую берёзку, в два счёта срезал её, очистил тоненькие веточки и с этой длинной палкой отошёл на пару шагов от дедова следа. –  Смотрите… – На конце палки он оставил небольшой сучок. Именно этим сучком он зацепил гроздь грибов, висевших высоко на стволе дерева. Гроздь упала, Моржухин успел её поймать. Грибы были плоскими, они как ратники, штурмующие крепость, налезали друг на друга, прикрываясь шляпками-щитами от стрел защитников…

Про ратников Наталье Петровне понравилось. Она бережно взяла в руки гроздь, вдохнула свежий грибной запах.
– Это… опята?

– Нет, что вы! Хотя зимой и опят можно добыть. Это вешенки, гриб прекрасный, никаким шампиньонам не уступит…

Наталья Петровна вдруг спохватилась:
–  А зачем вы с ножом ходите? Таким… большим.
–    Так ведь лес же! Здесь запросто на дереве и рысь может затаиться, зверь очень серьёзный…
–… Или росомаха…–  добавил хриплый старческий голос, и из-за соседнего дерева, как из ниоткуда, возник дед Захар – в валенках, армяке и войлочном колпаке.


205

Наталья Петровна испуганно ухватилась за Моржухина, а он, улыбаясь, сказал:

– А я и то думаю: когда же дед проявится? Стоит и молчит, стоит и молчит!
–  Углядел-таки, барчук, углядел… Стар я больно стал. В прежние времена нипочём не заметил бы. Ну, что ж, пойдёмте, сам вас доведу.
 
…Дошли до довольно убогого строения быстро. Присыпанная снегом избушка почти не видна  была издали, терялась меж стволов. Захар открыл незапертую дверь, Наталья Петровна удивилась:
– Совсем не запираете?

Дед хитро глянул из-под нависших бровей:
–  Никак нет-с, барышня. Да и не нужно это. Ценного ничего здесь нет, одни травы разные. Да и красть-то некому.
–  Ну, не украдут, так попортят что-нибудь.
–  Это вы по-городскому так думаете. Сюда вообще никто не зайдёт без спроса. Все знают: у Захара оберег такой есть. Если со злом кто придёт, ох, худо ему будет… Но, правда, сколько живу,– ни разу такого не было.
– А если не было, откуда вы знаете, что с пришельцами беды должны случиться?
–  Умная барышня. Я – знаю. И твёрдо в это верю. А ежели кто не верит, пусть сам проверяет: будут беды или нет. Только что-то таких храбрых не находится…

Пребывание в избушке, с её полумраком, со стойким ароматом сушёных трав и всяческого зелья, с монотонным рассказом старика о каждом из них, погружало слушателей в иной мир, реальность начинала дрожать и расплываться, возникали какие-то непонятные образы. Они как привидения проходили сквозь предметы, дымная струйка от горевшего в плошке пахучего снадобья делала мир опаловым, лиловым, лица сквозь эту дымку казались удивительно прекрасными… Не хотелось никуда идти, что-то делать, говорить… Слова падали и ложились на густой воздух, покачиваясь в его волнах. А голова отделялась от туловища и вначале медленно, а затем всё быстрее

206
 неслась вдоль стен кругами, видя всё происходящее с разных мест…

Наваждение резко оборвалось, когда Захар со стуком накрыл плошку свободной миской.
–  Всё. Будет на сегодня.

Уже в дверях Наталья Петровна спросила:
– А про то, что потом произойдёт с кем-нибудь, знаешь? Или можешь узнать?
Захар насупился:
– Я тебе, матушка, вот что скажу. Это очень страшная вещь, когда человек знает о будущем. Это очень опасно. Потому и не дана такая возможность человеку. Что скрывать? Есть всё же люди, которые то ли по  позволению Бога, то ли по проискам дьявола умеют угадывать судьбу людей. Но я, к примеру, думаю, что это – дурное дело. Всё на свете в руце Божией, так быть и должно, а иное – от лукавого.
–  Но ведь если знаешь свою судьбу, то ты можешь как-то  по-другому её направить: от чего-то уберечься, из нескольких дорог выбрать верную…
Дед откинул волосы со лба и возвысил голос:
–Вот здесь,  –  он показал пальцем на лоб, а потом тем же пальцем начертал на нём невидимый крест, – здесь Господом вся судьба человеческая уже начертана при рождении. Что должно статься, то станется. И если перед тобой три дороги, то ты всегда, как бы долго ни думал, выберешь ту, которая уже предписана тебе. Суждено тебе найти Алатырь-камень,  –   найдёшь его. Не суждено, –   он никогда в руки не дастся, исчезнет, как морок. Не велено. Не судьба. Никогда не спрашивай у судьбы её имя и её путь. Её имя и её путь уже в тебе, в каждом человеке…
Я правду скажу, не прогневайтесь. Пока я вам рассказывал всё, я уже увидел вашу дорогу. Я уже знаю её. И никогда вам её не скажу. Об одном только могу я предупредить: ни под каким видом больше сюда не заходите вдвоём. Вот и весь мой сказ.

… Обратно возвращались уже втроём. По дороге молчали. Быстро набегали сумерки, до темноты нужно было успеть дойти до усадьбы.




207
ГЛАВА 28


Тусклый октябрьский день 1854 года  оказался совершенно не таким, каким рисовался в воображении Якоба Руденшельда ещё накануне. Вместо ожидавшегося им эмоционального всплеска, прилива вдохновения пришло тягостное уныние, вместо предполагавшегося окончательного объяснения с Гедвигой – чуть ли не полный разрыв. Компания развалилась на  небольшие группки, которые  не рисковали, в отличие от Гедвиги, отходить далеко от берега, от того места, где они высадились всего два часа назад. Вдобавок ко всему этот придурок Ингвар, заметив, что шлюпочные матросы отчаянно скучают, отправил их  обратно на шхуну, договорившись о сроке возвращения. А до него нужно было  заниматься чем-то, как-то убивать время.  Делать это  было  невероятно трудно уже потому, что в голове постоянно сидела мысль о Гедвиге – куда она пропала, почему не возвращается… 

Ингвар взял из привезённых припасов две бутылки вина и они с Якобом отправились вдоль берега – совершенно бесцельно, кутаясь в свои плащи, подогревая себя глотком-другим и разговаривая…  О чём? А о чём ещё в середине бурного девятнадцатого века могут говорить мужчины в ситуации, когда главная тема мужских разговоров – женщины – под запретом? Ну конечно, о политике! Несмотря на свою порой показную грубость и нарочитое мужланство Ингвара, он мог быть и очень чутким человеком, особенно когда это касалось друзей. Он, разумеется, заметил ссору Якоба с Гедвигой, но ни словом, ни жестом не показал свою осведомлённость о такой тонкой материи. Он  неуклюже «не замечал» отсутствия девушки и упорно все разговоры сводил к политике, которой обычно интересовался очень мало. Здесь, на острове, его обуревал интерес к будущему архипелага, и Якоб незаметно для самого себя отвлёкся и уже всерьёз стал поддерживать разговор. Никто из друзей не допускал мысли о том, что острова захватят либо англичане, либо французы – настолько очевидной была абсолютная ненужность этого пустынного архипелага. Якоб смотрел на ситуацию философски – в русле времени:


208
– Видишь ли, сейчас вообще не следует торопить события…
–  Это ещё почему?
– Да просто потому, что ещё ничего не ясно. Мы не знаем, –    как будет разворачиваться война. Только шевельнув пальцем, мы можем оказаться в стане врагов той или другой стороны. Должен ведь быть покой у Швеции после столетий войн? Причём, начиная с Карла XII, войн, в которых мы всё чаще и чаще терпим поражения. Говорят, что у русских до сих пор существует выражение: «Побит, как швед под Полтавой»…

Ингвар буквально налился кровью:
–   Да именно поэтому нам нельзя забывать об этом! Кстати, этого их Петра потом крепко наказали!
–   Ну да, с помощью турок. А он утёрся и продолжил строить свой флот. В результате мы через несколько лет потеряли весь свой флот у Гангута. Удар, от которого мы не могли оправиться десятки лет, а Россия именно после этого стала в ряд сильных морских держав, заняв, между прочим, наше место! И ещё, очень кстати, в результате гангутской  и других битв  Россия и получила этот архипелаг.
–  Вот именно. Получила и не сумела им воспользоваться. Ты знаешь, Якоб, я порой удивляюсь, почему это нас, северян, называют медлительными? Да таких медлительных, как русские,  больше нет нигде в мире! Сто с лишним лет владеть островами и не суметь на них построить буквально ничего, не заселить их, не вдохнуть в них жизнь! Неужели русские рыбаки чувствовали бы себя здесь плохо? Я не удивлюсь, если узнаю, что и в других краях России тоже десятками лет пустуют территории. Да пусть они законно принадлежат  этой стране,–  всё равно всегда будут  на них с завистью смотреть другие страны, у которых нет таких земель, таких лесов или там ещё чего-нибудь. И именно поэтому Россия обречена на то, что всегда будут находиться любители оторвать от  неё лакомый кусок. И нас ещё называют медлительными!

… Ингвар уселся на прибрежный валун, снова приложился к бутылке. Странно, но вместо того, чтобы опьянеть ещё больше,
он, чем дальше они уходили, всё более трезвел. Вот и сейчас, когда после минуты молчания  он заговорил снова, прозвучали


209
слова не пьяного Ингвара, на которого в разные времена Якоб имел возможность любоваться, а совершенно трезвого, но усталого человека: в речи его отчётливо слышалась горечь:

  – Понимаешь, Якоб, я не хочу, чтобы мы шли по русскому пути. Пусть не мы захватили острова. Но предлагают-то их нам! Так почему же  не взять ценный подарок, бывшую, кстати, нашу собственность? Почему не заселить архипелаг людьми и не дать им работу? Разместить тут армию или флот, а лучше – то и другое. За ними потянутся торговцы, ремесленники, крестьяне, женщины, наконец, которые нарожают на этой земле детей и будут уже острова им родиной. Да это всё можно при желании сделать за десяток лет. А если мы не сделаем этого, то тоже станем такими же неповоротливыми, как русские…

…В какой-то момент Якоб перестал вслушиваться в рассуждения Ингвара. Взгляд его случайно упал на прибрежный холмик, весь изрытый взрывами и покрытый расщеплёнными брёвнами. После этого исторические построения  Ингвара уже пролетали мимо внимания Якоба, потому что перед ним открылась неприбранная картина жесточайшей бомбардировки, сметавшей с лица земли всё подряд. С замиранием сердца он ждал, что вот-вот увидит какие-то части тел, трупы, лужи крови и тому подобные следы пиршества смерти. Но поэтическое воображение оказалось во много раз сильнее того, что здесь происходило не так уж и давно. Подошедший Ингвар опытным глазом моряка определил сразу: 
– Здесь наверняка стояла береговая батарея. По крайней мере, стрелять отсюда в сторону моря очень удобно. А трупы… Какие трупы,  Якоб? Их не оставляют на поле боя, так что встретить что-то подобное тебе не придётся.

…После увиденного продолжать разговор о  судьбе островов расхотелось. Тем более, что на этот момент судьба архипелага всецело была в руках одного человека – короля Швеции Оскара I. Более того: в известном смысле  в его руках находилось дальнейшее течение войны и её результаты. А если результатом будет поражение и сокрушение России, то и дальнейшая судьба очень большой части мира. И король предпочитает быть всё же медлительным…


210
Когда они отправились назад, Ингвар всё же не утерпел и спросил о Гедвиге. И был поражён взрывом, последовавшим за его невинным вопросом:
–  Я не знаю, где она! Её нет уже больше часа! Эта сумасбродка решила, что может отправиться одна к западной башне, к тому, что от неё осталось!
–  И ты её отпустил?
– А попробовал бы не отпустить! Она категорически отказалась от сопровождения и ушла…

Несмотря на всю свою внешнюю грубость, Ингвар прекрасно понимал, что творится в этот момент в душе друга.
–  Ты болван, Якоб. Может быть, я тебя именно за это и люблю, но всё же нельзя быть  болваном до такой степени. Ты выпустил райскую птичку на свободу, ты дал ей возможность почувствовать, что не ты, а она сама может что-то решать и предпринимать. А однажды вкусив сладость самой возможности выбора поступков, поведения, знакомых, партнёра… да-да и партнёра, она больше никогда в жизни не вернётся в невидимую клетку  установленных не ею самой правил и прав.
Сейчас – мелочь, пустяк: ну, ушла и ушла. Опасностей здесь нет, рано или поздно она дойдёт до берега и отправится вдоль него, пока не дойдёт до места нашей высадки или, это я уже беру худший вариант, до какой-нибудь рыбацкой деревни. Она, конечно, может быть далеко, но пропасть на этом острове просто невозможно!  Страшнее другое – она начала решать сама. Здесь у тебя не может быть никаких поводов для ревности, но если бы такое случилось в городе, я бы не поручился за то, что ваша свадьба состоится…


…Туман всё не рассеивался. Голоса глохли в нём, можно было надорваться в крике, и никто буквально в сотне шагов не услышал бы тебя. Кричали по очереди и все вместе, хором. Стучали во всё, что могло издавать громкие звуки. Тщетно. Плотная пелена стояла стеной. Руденшельд нырнул в эту сырую субстанцию, попробовал было двигаться в сторону башни, но уже через короткое время почувствовал непреодолимый страх от странного ощущения потери самого себя. Он был… На земле? На небе? В прошлом? В будущем? И вообще – был ли это он,  или это плавала в волнах неизвестно чего душа Якоба? Покричав ещё несколько раз, он постарался аккуратно
                211
 развернуться, чтобы точно попасть на прежнее направление, и торопливо стал выбираться. Когда вышел на берег, почувствовал невероятное облегчение.

Минут через десять Эренстрём заметил, что в воздухе что-то происходит: в нём началось какое-то движение, в тумане стали отчётливо просматриваться волны, слои, между которыми намечались разрывы. Он сунул палец в рот и поднял руку высоко вверх. Уже через пару секунд он торжествующе показывал обслюнявленный палец всем и оживлённо объяснял, что  начинается небольшой ветерок, и дует он с острова, с норд-веста. И есть шанс, что в этом тумане откроется какое-нибудь окно.

Так и произошло. Ещё через полчаса, в течение которых белая пелена раздвигалась кусками и постепенно сносилась в море, открылся, наконец, почти весь остров.

Осмотр развалин на этой части острова ничего не принёс,   хотя местность обследовали весьма внимательно. Гедвига исчезла, как по мановению волшебной палочки. Мужчины   стояли в полной растерянности, потому что внятно объяснить себе то, что произошло, никто не мог. Только Олсен предположил, что девушка могла в тумане пройти мимо башни и  попасть на другую часть острова, туда, где вдалеке видны были церковь и какие-то строения.

– Вы тут ещё поищите как следует, а я дойду до этой  деревни, найду людей, порасспрашиваю.

Олсен отправился, а остальные, осматривая каждый бугорок, снова двинулись к берегу. Там уже подошли шлюпки с отпущенными матросами, чтобы в назначенное время доставить всю группу на шхуну. Ингвар  сумрачно сказал им, что отъезд откладывается на неопределённое время. На вопрос шкипера, прибывшего на сей раз вместе с матросами, Эренстрём негромко ответил – коротко  и ясно,  как моряк моряку:

–   Одна  ненормальная заблудилась. Не можем найти.
Шкипер молча кивнул: только ненормальная могла заблудиться на таком небольшом острове. Не понял он только одного: как могли столько мужчин не найти её.
                212

Вскоре вернулся Олсен. Уже издали развёл руки в стороны.
Он ничего нового не узнал.






































213
ГЛАВА 29
 

Башня, обозначаемая на картах буквой «С», стояла на скалистой высоте, с которой вся близлежащая окрестность была видна, как на ладони. Капитан Теше изначально понимал, что именно эта башня  станет одной из главных целей для высадившегося десанта. Французы обязательно будут атаковать её уже потому, что в случае удачи с   высоты можно вести огонь по форту, офицерским казармам, казематам – всему тому, что со стороны пролива прикрывалось наружной стеной форта со  ста четырнадцатью амбразурами для орудий и стрелков. В случае прямой атаки форт мог бы довольно успешно её отбивать. А вот возможное нападение с тыла должен был перекрыть он, капитан Теше и ещё сто с небольшим человек – 85 стрелков из Финляндского батальона, 18 артиллеристов и ещё 20 стрелков Гренадёрского батальона...

И как раз эта-то задача оказалась почти невыполнимой. Французы сделали главное из того, что могли сделать: они укрылись в камнях на берегу и не стали продвигаться ни на шаг, даже не пытались приблизиться к башне. Они просто развернули три батареи и начали обстрел башни.

Первые же ответные выстрелы русских орудий заставили Теше отдать приказ о немедленном прекращении огня, потому что защитники башни явственно увидели в свете разгоревшегося дня, что все их ядра НЕ ДОЛЕТАЮТ! Орудия оказались бесполезными... Французы тоже заметили это, но какое-то движение всё же произошло – свои батареи они оттянули немного назад, чтобы даже разлетавшиеся осколки камней не могли никого поранить.

После этого начался мерный, неторопливый обстрел башни. Теше отдал необходимые распоряжения, и стрелки стали выцеливать орудийную прислугу французов. Время от времени
можно было заметить, как кто-то взмахивал руками, падая, как осторожнее стали передвигаться осаждавшие... Но всё это ничего не меняло. Около тридцати орудий непрерывно долбили стены башни.


214
Это был настоящий ад. Бомбы делали проломы в стенах,  влетали даже точно в амбразуры и взрывались там, выламывая камни и сметая очередное орудие...
В дыму и грохоте люди теряли способности к соображению, они выполняли простые действия, не задумываясь ни о чём... Михаил Евгеньевич с удивлением поймал себя на том, что бормочет бесконечно одну и ту же фразу:
–  Как на учениях бьют, сволочи! Как на учениях бьют...

...А ещё подумалось ему, что в такие минуты, часы человек не может вспоминать свою жизнь, родных, потому что такие воспоминания несовместимы с тем, что происходит вокруг. Удары и разрывы, летающие обломки и осколки, густые дым и пыль сводили с ума. Непрерывный огонь длился уже третий день с утра до вечера и прекращался в тот момент, когда, казалось, уже невозможно было дышать и даже жить.
В минуту затишья капитан оглядел то, что осталось от башни. На обломках и под ними шевелились люди, покрытые пылью, вставали, отряхиваясь. Раненных солдат перевязывали. К великому удивлению Михаила Евгеньевича орудия, за исключением одного, разбитого прямым попаданием, были целы: из-за малого своего калибра и веса они при взрывах бомб в амбразурах влетали внутрь башни.
О другой удаче Теше знал, ему не нужно было туда глядеть: остался цел пороховой погреб. Когда он сказал об этом Иванову-второму, тот машинально, не вдумываясь в смысл сказанного, спросил:
–  А вы откуда знаете?
Теше удивлённо посмотрел на него:
–  Вы с ума сошли, поручик?
Иванов-второй смешался, сообразив, какую глупость сморозил:
– А-а, ну да, конечно! Это я не подумал...

Теше пожал плечами: тут и думать не надо. Ведь если пороховой погреб взорвётся, размышлять тут будет уже некому.

Плохо, очень плохо было одно – почти все ядра были на исходе. Да и пороха в крюйт-камеру добавить не мешало бы, картузов эдак... Теше остановился в своих мыслях, внутренне усмехнувшись: какой смысл считать, если не знаешь, какие

215
 запасы остались у форта. Он повернулся к Иванову-второму, положил руки ему на плечи:

–  Николай Петрович, я, конечно, мог бы приказать вам, но я просто прошу вас. Сейчас я уйду в форт, чтобы добыть ещё боеприпасов. Тяжёлых раненых у нас, слава господу, нет, а вот боеприпасы, вода да еда нам очень нужны. Оставляю вас за себя. Во время моего отсутствия следите во все глаза за французами, как бы они не попытались пойти на штурм. В таком случае применять все огневые средства, а при необходимости – ближний штыковой бой. Вам всё ясно?

–  Так точно. Но... Михаил Евгеньевич, а как же вы... Ведь сейчас ещё светло. Их стрелки за нами же следят! А стреляют они, мы видели, хорошо...
Теше внимательно посмотрел на поручика:
–   А   знаете, учитывая некоторые детали нашего с вами знакомства, вы сделали мне приятность, беспокоясь обо мне. Спаси вас бог. Что же касается опасности, то я знаю о ней, но она мне не грозит. Да, ещё одно. Если в течение полутора-двух часов я не вернусь, значит, меня нет в живых...
–  Но...
–  Слушайте. Нет в живых. Вы остаётесь полным командиром в этой башне. Дальнейшее – вопрос вашего умения и вашей личной храбрости. Если будет совсем невмоготу и вы вынуждены будете отступать, подойдите к арестанту Моржухину, вон он – орудие прочищает. Скажите – капитан Теше погиб. Перед смертью велел вывести из башни всех живых. Он знает, как это осуществить незаметно. Последнее, что вы сделаете в этой башне,  –  взорвёте пороховой погреб. Да, и убитых вынести всех.

Теше резко повернулся, перебежал открытое пространство, замер на несколько мгновений в проломе, осматриваясь. Солнце уже заползло за горизонт где-то в направлении Лондона, погасли длинные резкие тени. На проливе сверкали ещё дружными орудийными залпами всем бортом корабли, форт отвечал редкими огоньками. И те и другие выстрелы сливались в гул,
долетавший сюда уже в умягчённом виде. Высоко-высоко в небе последние лучи солнца поджигали быстро летящие облака, похожие на причудливых птиц...

216
Теше вздохнул и шагнул вперёд. Иванов-второй удивился тому, что капитан не пошёл, не побежал в сторону   форта, а сразу же свернул куда-то вбок. Когда поручик, обеспокоенный этим фактом, подбежал к пролому, Теше уже нигде не было видно.


...Он появился в кабинете коменданта – усталый, грязный, с красными глазами зверя, загнанного в угол. Полковник вскочил, бросился навстречу:

– Боже мой, Михаил Евгеньевич! Вы оттуда? Что там?

– Плохо, Владимир Александрович, плохо... Людей  мы потеряли восемь человек, остальные в строю, пушки практически все в целости, только вот стрелять почти нечем, заряды берегу на крайний случай. А они – вон как... Я не считал, конечно, но ведь тысячи снарядов выпускают, тысячи, не жалеючи!

...Полковник мог бы рассказать Теше, что французы, не ослабляя внимания к башням и к его башне «С», обошли форт с тыла, заняли другие высоты и также начали методичный обстрел форта. Это была настоящая лавина огня. Бомбы попадали буквально во все открытые места, крушили крышу, разбивали внутренние кирпичные стены. То и дело загорались стропила и деревянные перекрытия. К ним немедленно бросались добровольцы, не давая огню разгореться и обрушить обломки на людей. Все надеялись на одно – на атаку французов, на штурм. Тогда гарнизон ещё мог бы оказать сопротивление до конца. А бомбу не подстрелишь и на штык не возьмёшь. Французские артиллеристы-десантники  и пушкари с английских  и опять же французских кораблей, видя немощь крепостной артиллерии, буквально развлекались, ведя обстрел и находясь в полной безопасности. Во всяком случае, Бодиско ярко представлял себе сценку, когда один пушкарь говорит другому: «А хочешь, Пьер, заключим пари, что я со второго выстрела попаду в третью слева амбразуру?».


До сих пор везло в том, что целы были пороховые запасы, предусмотрительно разбросанные по казематам небольшими частями. Владимир Александрович за эти несколько дней узнал о
217
 войне больше, чем за долгие годы службы. Он прекрасно видел, что его промахи, хоть и не очевидные, шли от непонимания стратегии противника. Если бы он знал, как намерены действовать французы, то приказал бы атаковать их и сразу же, в момент высадки, сбросить в море. Он использовал бы эффективно обе прибрежные батареи, развернув их и ведя огонь не по морским целям, которые всё равно были недостижимы, а по десантникам. Его сформировавшееся в России сознание никак не могло вместить маниакальное стремление французов и англичан к сбережению людских ресурсов. Ошибка шла именно от незнания такой особенности. Ему, артиллеристу, трудно было понять, что стрелковый батальон быстрее добился бы успеха, чем вся крепостная артиллерия в её нынешнем состоянии. Тогда, понеся значительные потери в живой силе, возможно, даже почти наверняка, противник отказался бы  от самой идеи десанта и ограничился бы бомбардировкой с моря... Вместо этого полковник приказал оставить позиции на берегу. Но к этому моменту обстрел был уже таким сильным, что вывезти орудия с двух прибрежных батарей не представлялось возможным. Бодиско предпочёл собрать все силы в форт, дожидаясь штурма, как последней надежды, но и она, судя по всему, не оправдывалась. Разница в вооружении оказалась такой большой, будто встретились в схватке туземцы с луками,  копьями и оснащённые до зубов огнестрельным оружием конкистадоры.

Полковник не стал, разумеется, говорить всего этого капитану. Он только спросил коротко:

–  Что с башней?

–  То, что осталось, назвать башней трудно. Так, укрытие для стрелков и орудий. Вы уж простите меня – не было возможности привести себя в порядок.

Бодиско махнул рукой:

–  А, бросьте! Кто сейчас там остался за вас?
–  Поручик Иванов-второй. Оказался очень толковым
офицером, особенно сейчас, когда его благоверная покинула острова.


218
У полковника неожиданно забегали глаза, он явно что-то хотел сказать, но не мог решиться. Потом всё же выпалил:
–  Вы понимаете, это, конечно, моя ошибка, я не настоял...
– О чём вы, Владимир Александрович?
– Дело в том, Теше, что все жёны господ офицеров вместе с детьми решили остаться! Они не воспользовались пакетботом!
–  Они... здесь?..
–     Да...

Теше вспомнил Иванова-второго – как рад был он, что Вера Тимофеевна благополучно покинула ставшее опасным место, как торопливо поджигал конюшни, бани, гауптвахту... И он до сих пор не знает, что жена его в последнюю минуту передумала и осталась на острове вместе с другими женщинами.
–  Как же быть? Ведь им безопасность нужна.
–   Ну, у казематов своды надёжные, их даже прямое попадание не разобьёт.

Теше с ужасом посмотрел на пожилого человека, жена которого была тоже где-то здесь, рядом только потому, что у него не хватило силы воли приказать и силой выдворить всех женщин с острова. О, Теше был очень далёк от суеверий и никогда не поддавался на всякие приносящие неудачу приметы. Но Бодиско потряс его полным непониманием ситуации. Ведь он заботится о безопасности с точки зрения армейской:  долетит до женщин бомба или не долетит! При этом он не может не понимать, что в случае поражения   никто не может быть уверенным в том, что женщины не будут отданы на потеху матросам и солдатам... Их всех нужно прятать, и немедленно. Да так, чтобы никто не знал, где они находятся. И выйдут они только  тогда, когда будет гарантирована их настоящая безопасность.
Теше выдержал паузу, потом сказал:
–  Может быть, в подземелье их спрятать? Не от снарядов, Владимир Александрович! От опьянённых кровью победителей! Это нужно сделать срочно и тайно. Там ведь своды – почище, чем своды казематов, так что и бомбы они прекрасно выдержат. Вот сейчас я к вам прошёл по подземному ходу, –   так хоть бы
где-нибудь песок просыпался после такого сотрясения земли. Распорядитесь заготовить провиант на всех, сено, одеяла, свечи. Пусть это будет наготове. В момент опасности всех укроем. И раненых можно было бы...
219
  Бодиско вскинул брови:
– Какие раненые? У нас теперь только две ипостаси: или мёртвый или живой. Не хотят раненые уходить с места. А вот насчёт женщин и детей  – это дело.
Крикнул:
– Мельникова немедленно ко мне! – Потом спросил: – А это ничего, что мы можем раскрыть…

Теше улыбнулся:
–  Сейчас скрывать подземелье нужно от всех – и от своих, и от противника. Но  вряд ли это удастся. Я надеюсь получить хоть немного боеприпасов, воды и еды. Доставить всё это можно только по подземному ходу. Так что  ещё несколько солдат и офицеров, кроме нас с вами да Моржухина, узнают тайну обязательно. Будем брать слово о молчании. А поможет это или нет – одному богу известно… Я думаю, что в какой-то  трудный момент, если мы покинем башню, ход нужно просто взорвать. И точно так же с ответвлением, где я предлагаю спрятать женщин. В каком бы качестве они ни покинули убежище – пленниц или жён победителей – этот отрезок туннеля тоже необходимо уничтожить. В военном смысле, мы с вами об этом уже говорили, толку от подземелья этого нет никакого, а вот тайное укрытие – замечательное. При хорошей подготовке там можно прятаться месяцами, это ясно! Теперь  про помощь. Если за пару часов всё будет подготовлено… Да, чуть не забыл: ещё нужны корпия, бинты – раненых перевязывать. Так вот через пару часов я снова вернусь сюда.  И до исхода ночи, если вы поручите Мельникову, человеку, которому я доверяю как самому себе, спрятать
женщин, предварительно подготовив всё, а потом помочь нам
доставить помощь, то число людей, знающих про тайные ходы, увеличивается до сорока-пятидесяти человек – сами жёны, солдаты, которые будут носить  всё необходимое… С каждого придётся брать клятвенное слово.

Я, конечно, понимаю, что гарантии умолчания нет никакой, но можно ведь попробовать! Сейчас, Владимир Александрович, вопрос поставлен до  смешного простой: если помощи башне не будет, придётся уже завтра нам оттуда уходить, потому что
стрелять нам уже совсем будет нечем, а если боеприпасы будут, – ещё продержимся какое-то время.

… В дверях Теше столкнулся с Мельниковым. Обнялись.
220 
–  Куда?
–  Обратно в башню.
–  Как там?
–  Пока живём. Тут полковник вам дело поручит. Скорей всего, деталей объяснять не будет. Вы подготовите то, о чём  он вам скажет, а я вернусь через несколько часов и… очень удивлю вас!
– Люблю, когда друзья удивляют! Адью!
– Непатриотично как-то звучит, Михаил Сергеевич!
– Верно. До свиданья, Михаил Евгеньевич!

Рассмеялись и разошлись. Направляясь к месту тайного выхода из подземелья, Теше подумал, что Мельников, пожалуй, один из немногих людей, с кем легко и хорошо делать всё – и пить, и петь, и воевать. Да. Мельников. Ну, ещё, наверно, Моржухин…

…Выходил на поверхность он осторожно: могли французы подобраться, пока ходил до форта и обратно. Но боя наверху не было, как ни прислушивался  Теше несколько минут. Впрочем, ещё одна существенная опасность была – не попасть под пулю своего же часового. Теше представил, как поведёт себя часовой, если перед ним из-под земли в темноте поднимется какая-то фигура. Поэтому, едва приоткрыв лаз, он позвал негромко:
–  Эй, кто есть рядом?

Тут же последовал резкий вопрос:
–  Кто таков?
–  Капитан Теше.

Часовой вгляделся в возникший силуэт, угадал:
–  Здравия желаю, господин капитан!
–  Где поручик Иванов?
  –   Да здеся, рядом.
Теше вошёл в башню, ещё не зная, говорить ли Иванову о жене или нет.
Увидев поручика, решил не говорить.               



221

ГЛАВА 30

…Весной дед Захар умер.

Зима была долгой, Горин всё не возвращался, выйдя, вероятно, на какие-то удачные круги своей планиды. Были долгие вечера, заполненные для Моржухина бесконечным чтением. Книги из отцовской библиотеки, которая перешла в сохранности к новому хозяину, он брал подряд, без всякой системы. Выхватив очередной том с очередной полки, он не вытирал с него давнюю пыль. Отсутствие её было доказательством хорошей работы горничной, но отнюдь не любви к чтению Горина. Расположившись там же, в библиотеке, он клал книгу на колени и пытался, не глядя, угадать, что она ему расскажет. Иногда, правда, чтение становилось ему в тягость, смысл прочитанного ускользал от него, и тогда время заполнялось ожиданием появления Натальи Петровны. Она виделась ему на фоне книжных шкафов, вставала с книжных страниц…  Каким-то неземным, неведомым чувством, Наталья Петровна почти всегда улавливала такие моменты на расстоянии, и вскоре из своей комнаты в другом конце дома тоже приходила в библиотеку. Странно, но это не происходило тогда, когда Василия захватывала новая книга, и он окунался в неё с головой. Каким чудом это происходило, Василий не понимал. Он даже пытался отложить интересную книгу, чтобы этим вызвать появление Натальи Петровны, но из этой нарочитости ничего не получалось: она в таких случаях не приходила.

Василий давно уже понял, что он погиб, пропал, что без этих глаз, этого взгляда, без мягко льющегося голоса жить он уже не может. Не может существовать без долгих разговоров, без тех минут, когда Наталья Петровна музицировала на фортепьяно при свечах и пела негромко – из Лермонтова:

Ночевала тучка золотая
На груди утёса-великана…

Самое ужасное было в том, что Моржухин не должен был никак проявлять свои ощущения, напротив – должен был изображать бесчувственный предмет мебели. Его мысли и
 
222
устремления накапливались и накапливались в течение всей зимы. Рано или поздно должен был произойти взрыв от этого напряжения, всё должно быловырваться, но Моржухин не позволял себе даже ненароком, даже случайно, мельком приоткрыться. Да что там – «приоткрыться»! Просто намекнуть на то, что бушевало у него в душе…

Забот у него, как у управляющего, в это время практически не было, к весенним работам готовились с осени, садовник в оранжерейке был мужик работящий, и уже средь зимы у него начинало проклёвываться всё, что будет высажено в землю по весне.

Прошла Масленица. Никого не пожгли, никого не убили. Да и то сказать: народу-то не так уж и много. Тех, кто веселился от души, Василий обходил стороной, но если замечал, что голоса начали звучать громче, если выскакивала из общего шума и гама ругань, то уже одно его появление снижало накал страстей. Доктору Бергу работы, слава богу, не нашлось. Василия доктор побаивался, но постоянно за ним следил. Моржухин был уверен, что первое, что сделает Берг, когда вернётся Горин, так это доложит хозяину о жизни всех обитателей усадьбы, а в их числе и его, Василия, во время длительного отсутствия барина.

И вот дед Захар умер. Умер тогда, когда самое время ему было на берёзах надрезы делать, да кувшины подвешивать для весеннего сока. А на подогретых, уже освободившихся от снега пригорках, на солнечной стороне горячее светило уже рассыпало яркие жёлтые капли – мать-и-мачеха расцвела. За день её столбики с яркими венчиками подрастали чуть ли не на вершок. А где-нибудь на опушке нет-нет да и увидишь вздыбившийся бугорок с треснувшей землёй – сморчки прорываются на волю своими мозговитыми головами…

Он намеревался как раз дойти до избушки. Собрался, вышел, присел на завалинку на солнышке. Сидел, подняв голову и закрыв глаза, чтобы не слепило. Спустя время соседка окликнула:

– Захар! Никак в лес собрался?

А он уже умер. Уже нет его.
223

Схоронили на самом краю погоста. Сельский поп против был: с нечистой, мол, силой знался. Василий подкрепил свои убедительные слова несколькими рублями, переданными ему хозяйкой. Они звякнули где-то в недрах рясы, и отпевание, и похороны прошли нормальным чередом, но – с краю. На всякий случай.

В мае, после очередной грозы, Наталья Петровна сидела на веранде. Кусты сирени несли через послегрозовой воздух свой аромат. Над лесом поднялась невероятно яркая радуга, под которой стремительно проносились стрижи. Василий пришёл, вызванный Натальей Петровной, и остановился, подчёркнуто держа дистанцию.
–  Что прикажете?
–  Бог с вами, Василий! Почему – «прикажете»? Я вот сейчас подумала о нашем с вами колдуне. Я бы хотела побывать ещё раз в той избушке, чтобы, может быть, забрать оттуда что-нибудь…
–  А что? Там ничего и нет,  только травы всякие. Но от них толку мало, если не научен,  –  какая для чего.
–  Н-ну, я не знаю… Насчёт всех этих корешков вы правы, конечно,  но мне хочется просто на память взять что-то, пустяк какой-нибудь.
–   Да, если честно, то я тоже хотел бы что-то сохранить от деда Захара,– Моржухин улыбнулся,–  колдуна он из меня не успел сделать, это правда, но кой-какую сноровку в этом деле дал.  Кого назначить, чтобы вас сопроводил?
Наталья Петровна буквально вскочила с плетёного кресла и, сверкая гневными глазами, после паузы медленно спросила:
–  Вы – что, намеренно решили меня оскорбить?
Василий рванулся к ней, но сдержался:

–  Нет! Нет! Вы неправильно меня поняли! Неужели бы я оставил вас…  Да я же… Просто я помню слова Захара о том, что нам нельзя с вами вдвоём зайти в эту избушку. Я же мечтаю о вашем счастье и не хочу, чтобы неведомые беды обрушились на вас! Если на меня,  –  я всё вынесу, я всё переживу. Но если беда хоть чуть коснётся вас, то сознание того, что я не предостерёг, не оградил, было бы для меня страшнее смерти!
 
224 Наталья Петровна смотрела на него во все глаза. Это был взрыв страсти долго угнетавшейся, это был зов любви, в котором о любви не было ни слова!
Она подошла к Моржухину и положила руку ему на плечо, заглянула снизу в глаза:
– Я знаю, Василий. Я уверена в том, что вы желаете мне добра любой ценой, даже ценой отказа от того, что вам на самом деле хочется. Но ведь мы и не будем нарушать запрет Захара. Если я правильно помню, то в избушку никому нельзя входить со злыми намерениями. У нас их не было и нет. Что же касается нас двоих, то запрет Захара легко соблюсти: мы придём туда вместе, а в избушку войдём по очереди. Вот и всё, не правда ли?

Моржухин покорно  кивнул головой. В эту минуту он ничего не понимал, ничего не желал, только бы она не убирала свою руку, только бы звучали без конца волшебные слова: «нас двоих», «нас двоих»…

… Когда шли к избушке, лес уже совсем зазеленел – не летней зеленью листьев и хвои, а светлой, солнечной зеленью начавших распускаться почек и нежных кончиков на ёлочных лапах.

Подойдя к избушке, Моржухин остановил Наталью Петровну:
– Я первый зайду. Мало ли… Может, зверь там какой поселился…

Перекосившаяся дверь отворилась со скрипом. Половицы под ногой ещё не ходили; внутри, как всегда, было темно, хотя сквозь малюсенькое окошко,–  чтобы медведю, волку, рыси не влезть,–   свет всё же падал. Удивил Василия стол. Обычно на нём всегда стояли всякие плошки-горшки, в которых Захар толок и отваривал свои снадобья. Он не любил слово «лекарство» –  хмурился каждый раз, услышав, и говорил: «Лекарь, лечит – лекарство от этих слов идёт. Лечит и всё. А надо ли лечить? Вот ты это пойми. Очень часто не нужны они, лекарства эти. И возьми слово «снадобье». Это от того, что оно снадобилось, без него уж никак. Нужное слово».



225
Стол был пуст и чист. Все мешочки и пакетики лежали на привычных местах, Василий мог бы даже ночью, в полной темноте, если понадобится, достать мешочек с волчьим табаком или волчьим порохом, как называли споры зрелого гриба-дождевика, присыпать им рану и уже через день мог бы спокойно работать. Много ещё  всяких чудес было разложено здесь на полках, и всё это сейчас осталось втуне, никому не нужными уже вещами.

Моржухин высек огонь, засветил лампадку, поискал на полках, нашёл и достал кусок древней кости, которую Захар обнаружил на обрывчике у реки. Кость была похожа на обломок бивня слона. Захар уверял, что это – клык Индрик-зверя, и имеет он удивительную силу. Сам же Василий считал, что это кусок бивня мамонта. Завернув кость в тряпочку, Моржухин вышел.

Наталья Петровна вздохнула с облегчением:
– Наконец-то! А то я уж думала, – может, действительно какой-нибудь зверь забежал.
–  Нет, всё в порядке, можете войти, Наталья Петровна. Кстати, о порядке. Он там почему-то удивительный. Уж не знал ли Захар о приближающейся смерти?

По лицу Натальи Петровны пробежало облачко:
–  Бедный дед… Так много знать и не передать никому. Ни детей, ни родни никакой у него ведь нет?
–  Никого. Один как перст был. Вот как я, например. Или… вы?

Девушка смешалась, начала было говорить, что это не так, что у неё-то есть отец, но, почувствовав фальшь в своих словах, умолкла. Потом отвернулась и решительно вошла в избушку. Василий прождал, как ему казалось, очень долго. Он уже совсем было собрался покричать, но в этот момент внутри избушки раздался грохот, послышался испуганный крик Натальи Петровны. Василий в один прыжок подскочил к двери, рванул её на себя, ворвался в помещение. Посередине, возле стола, стояла испуганная девушка, на столе, рядом с зажжённой им лампадой, стояла плошка, в которой курилось, по-видимому, то самое зелье, которое Захар зажигал в прошлый раз. Во всяком случае, по избушке слоями шёл тот самый дым, и всё было окутано странным запахом…
226
Всё это Василий увидел одним взглядом и крикнул:

–  Наталья Петровна, с вами всё в порядке?

Она растерянно развела руками:

– Да… Только вот… Я достала тот порошок, я запомнила, где он лежал. И зажгла…

– Зачем?!

– Мне показалось тогда, что это что-то приворотное. Во всяком случае, были какие-то странные ощущения… И в этот момент… Видите?

Он уже увидел. Прибитые ко всем стенам полки разом рухнули и лежали теперь на полу. Всё, что было на полках, перемешалось, рассыпалось, всё хозяйство лесного колдуна больше не существовало – разбились все залитые воском кувшинчики, горшки, их содержимое вылилось на просыпавшиеся сухие порошки…
– Всё рухнуло в один момент…
Она медленно покачала головой, будто отгоняла навязчивую мысль, и добавила:
–  Любимый мой…
Василий не поверил в то, что он что-то вообще слышал. Он встряхнул головой, сгоняя морок, но  девушка, видя это, улыбнулась:
–  Ну, что же ты? Подойди ко мне…
…И Великое Одиночество бросило их друг к другу в объятья. А может статься, и не пустота вокруг, а зелье колдовское сыграло такую  шутку? Или всё же уже была, зародилась в них Большая Любовь? Кто сможет однозначно ответить? Волны фиолетового, аметистового дыма кружили головы в бессчётных поцелуях – жадных, торопливых, нежных, заставляли освобождаться от ненужных одежд, бросали их владельцев на дубовую столешницу и погружали в бесконечное наслаждение ласки, наслаждение прикосновений…

И тонули в этих волнах и вскрики испуга и боли, и стоны счастья и древний крик полного обладания… Слов не было никаких, да они и не были нужны этим двоим, которые в тот
227
 момент были одни на планете Земля, были Адамом и Евой… А надкушенное яблоко лежало на полу, обернувшись рухнувшими неизвестно по какой причине полками.
Плошка с зельем тоже давно упала и разбилась, дым постепенно вытянуло в приоткрытую дверь. Всё стало реальным и чётким.
Василий обнял сзади уже приводившую себя в порядок Наташу, коснулся губами завитка за ухом:
–  Прости…

Она крутнулась в его руках, прижалась грудью к нему – раскрасневшаяся, с неугасшей сумасшедшинкой в глазах:
–  Люби-и-и-мый… Это всё равно должно было когда-то случиться. За что же прощенья просишь? Я счастлива сейчас. Ты ведь будешь меня любить?

И он буквально задохнулся от нахлынувшей нежности – так неуверенно-трогательно прозвучал её вопрос.
–  Да, да, да, да! Буду! Всег-да!

Он поднял Наташу на руки и кружился с ней по избёнке. Под ногами хрустели осколки посуды, звуки оборачивались музыкой.

Всё вращалось вокруг. Вся земля.

















228                ГЛАВА 31

Ночью Мельников и Теше переводили всех женщин и детей в подземелье, где оборудовано было сносное жильё на несколько дней и создан запас продовольствия. Главной трудностью во всей этой операции – тайной, быстрой и остро необходимой – был именно третий пункт: оказалось очень сложным сдвинуть  дам с   мало-мальски обжитых, привычных уже мест, где находились они  все последние дни. Мельникову пришлось пустить в ход всё своё знаменитое «гусарское» обаяние, всю свою известную галантность, чтобы убедить женщин в том, что укрытие, о котором  они ничего не знают и не знает никто, кроме нескольких человек, исключительно надёжно. Капитан со всем красноречием, какое только можно было представить, пытался
припугнуть супруг господ офицеров ужасами штурма, но эти пассажи вызвали у бомарзундских дам лишь пренебрежительные улыбки: большинство из них в течение жизни сопровождали богоданных супругов в самых разных ситуациях, а многие – и в военных действиях, так что удивить  или испугать их чем-то оказалось невозможным. Жена полковника Бодиско вначале просто не поверила, что это – распоряжение коменданта гарнизона. Когда же Мельников клятвенно заверил её, что приказ поступил именно от её  мужа, снисходительно сказала, что супруг может иногда допустить необдуманные поступки.

Теше, молча наблюдавший за всеми этими разговорами и не вмешивавшийся в них, в какой-то момент не выдержал. Он демонстративно достал часы, щёлкнул крышкой и после паузы произнёс нарочито унылым, бесцветным голосом, лишённым всяких эмоций:

–  На сборы у вас четверть часа. Если все не будут готовы к этому времени, то я пришлю солдат, и вас отконвоируют насильно. Полковник Бодиско не может допустить, чтобы офицеры во время боя думали не о противнике, а о вас. Хотя я прекрасно понимаю, что вы более чем достойны такого внимания.Когда все будут готовы выполнить распоряжение, то сопровождать вас на новое место пребывания будем мы лично: капитан Мельников и я, капитан Теше.


229
…Словом, перевод группы женщин на новое место жительства закончился благополучно. Несколько смутила переселенцев открывшаяся вдруг в земле, под задвигавшимся и сместившимся в сторону камнем, тёмная дыра. Первым в неё нырнул Теше и помогал спуститься каждой женщине. Делать всё приходилось в полной темноте, потому что малейшая искорка была бы тут же замечена и французами, и защитниками форта, что неизбежно привело бы к срыву тайной операции. Только тогда, когда за спустившимся последним Мельниковым закрылся вход, Теше зажёг факел и в подземелье раздался общий женский вздох: неожиданность открывшейся картины сделала своё дело.

Действительно: одно дело – читать о средневековых замках в рыцарских романах господина Уолтера Скотта и совсем другое – оказаться под сводами галереи, уходящей куда-то в темноту и неизвестность.

Да что – женщины! Сам Мельников был точно так же поражён всего два часа назад, когда Теше показал ему вход и способ его открывания, а потом вёл его не очень долго по подземному ходу к тому помещению, которое он выбрал для жилья.

Когда Мельников уже без Теше пришёл с солдатами обустраивать подземную комнату, он велел складывать продовольствие,   и всё необходимое рядом с тем местом, где был вход, затем заставил всех отвернуться. Для убедительности и гарантии исполнения он подносил к носу каждого солдата огромный кулак и  добавлял, тоже каждому:
-- Замечу, что подглядываешь,– вот это тебе!
Мельников мог бы этого и не говорить, потому что время было самое тёмное, и увидеть, что делает офицер, отойдя в сторону на несколько шагов, было совершенно невозможно. В открытый лаз перетащили всё принесённое и довольно долго ещё таскали ящики, матрацы и охапки сена по подземелью…

И вот теперь Мельников, уже освоившийся с обстановкой, показывал женщинам, где они могут разместиться,  довёл до места, уже давно Теше с Моржухиным обнаруженное. Там из стены лилась тонкая струйка родниковой воды. Текла она, повидимому, с самого момента постройки, потому что  в полу была сделана специальная канавка для стока, которая уходила
230
 куда-то под противоположную стену.   Искусственный ручеёк исчезал, более нигде не проявившись во всём подземелье.

Теше предупредил всех, что ещё в течение примерно часа, пока не забрезжит рассвет, женщины будут слышать недалёкую ходьбу или беготню. Он пояснил, что пугаться этого не нужно, что это необходимо для защиты форта, но потом вход в подземелье будет закрыт. Потом он увёл жену полковника к этому входу и показал ей способ открывания и закрывания его, предупредив:

– Это в самом крайнем случае. То есть, если в течение двух-трёх дней никто не навестит вас, а мы это будем делать обязательно, скорей всего это будет капитан Мельников, то только тогда вы, обязательно ночью, не раскрывая секрета подземелья, можете выйти на  поверхность…

Елена Никифоровна слушала молча и внимательно. Теше поразился, как быстро она из капризной барыни превратилась в умную, всё понимающую женщину. Видимо её, как и многих, опасность, такая близкая, отрезвила, заставила посмотреть вокруг другими глазами.

Потом она подошла к Теше вплотную, перекрестила, поцеловала его в лоб:
– С Богом, капитан! Пусть сопутствует вам удача! А супругу моему передайте, что всё будет исполнено в точности. О нас пусть не думает. У нас всё хорошо…
Когда Теше закончил переброску зарядов и дополнительных ядер, он велел сложить это всё перед потайным выходом возле башни, не раскрыв солдатам, где они находятся. Для них это был  тайный оборонительный запас форта, а почему так далеко нужно было его таскать, – это начальству ведомо.
Ночные передвижения были закончены благополучно, Теше, словно и не обещал доставить в башню боеприпасы, появился в ней налегке. На вопросительный взгляд Иванова-второго только пожал плечами.

Мельников же вернулся к своим батарейцам. Кнорринг, обычно спокойный и невозмутимый, довольно нервно спросил его, где он, чёрт его возьми, пропадал почти всю ночь. На что Мельников, подавляя в себе смех, ответил полной правдой:
231
– Ах, Кнорринг! Это была ночь  чудес, волшебная ночь! А какие женщины, Кнорринг, какие женщины!
Тот желчно перебил:
–   Даже не женщина, а женщины?
– Конечно, Кнорринг, конечно! Неужели я похож на человека, который не управится с несколькими женщинами?..

…Когда рассвело, Мельников стал наблюдать за эволюциями кораблей в проливе. Те с самого утра затеяли уже  знакомую всем на острове карусель. Они проходили мимо форта, обстреляв его, затем разворачивались другими бортами, давая возможность остыть орудиям, только что стрелявшим, и шли обратным курсом, и снова давали залп… Понимая ситуацию, Михаил Сергеевич, велел экономить заряды и ядра, лишь изредка делая демонстрационный залп из форта.

А бомбы всё долбили стены, и без того местами уже обрушившиеся, местами уже давно покрытые трещинами. Раз за разом, удар за ударом… Эта монотонность, это ужасное однообразие приглушали остроту  самого факта бомбардировки, притупляли сознание. Именно поэтому Мельников не сразу среагировал на ситуацию, сложившуюся около одиннадцати часов. Один из пароходов проходя участок, где  его могли бы достать орудия форта, вдруг остановился. Именно этот момент Мельников упустил, но когда на палубе этой «Пенелопы», как назывался пароход, началась беготня, он быстро сообразил, что случилось что-то серьёзное: то ли машина вышла из строя, то ли сели на мель. Понять сразу, что случилось, было, конечно трудно, но главное Михаил Сергеевич ухватил сразу – пароход близко, появилась доступная цель. Он распрямился во весь рост и гаркнул так, что его, наверно, услышал и противник:
– Бат-та-рре-я! Заря… жай! По пароходу! Огонь!

После первого залпа Мельников прильнул к своей трубе и, довольный, потёр руки:
– Братцы! Есть попадания! Задайте «Пенелопе», чтоб была ей полная ж…!

Под дружный смех батарейцев сделали ещё один залп, ещё… К «Пенелопе», видя её положение, стали приближаться другие пароходы. Пока они приноравливались, как лучше

232
стащить «Пенелопу» с мели, оставаясь, впрочем, недосягаемыми для русских пушек, пароход получил ещё несколько пробоин.

Через несколько часов, когда полностью вышедшую из строя «Пенелопу» союзникам уже удалось буксировочными тросами зацепить и выдернуть из опасной зоны, капитан Кнорринг, фиксировавший в своей знаменитой тетради всё вокруг происходившее, прочитал Мельникову свою запись: 

«…пароход «Пенелопа» сел на мель в проливе между островами Престэ и Тавтэ в 800 саженях от форта.
Немедленно был открыт огонь по пароходу, который… получил  девять пробоин, но подоспевшие на помощь четыре парохода сняли «Пенелопу» с мели, сбросив часть вооружения оной в воду, в три часа успели взять повреждённый пароход на буксир и вывесть в Энгезунд. Если бы орудия наши имели большой калибр, то пароход «Пенелопа» неминуемо должен был бы погибнуть. Чтобы отвлечь огонь наш, неприятельский линейный корабль приблизился к форту и сильно бомбардировал оный, причинив нам значительный вред 96-фунтовыми орудиями своими».

Мельников, внимательно выслушав, задумался на минуту, пожевал губами и изрёк:
– Ну, что ж, всё верно. Только на вашем месте, Кнорринг, я
обязательно добавил бы, что все они – редкостные мерзавцы.
– И кого это вы имеете в виду?
– Да тех я имею в виду, Кнорринг, кто заставил меня быть беспомощным перед противником, из-за кого мы непременно проиграем это сражение, хотя драться будем до последней возможности. Да, да, Кнорринг, не дёргайтесь. Несмотря на то, что я уже давно не молодой петушок, я готов драться с кем угодно и при любых условиях, и буду драться. Но я воюю уже не только горячей кровью, но и умом. И уж позвольте мне при этом видеть вокруг себя и воровство, и предательство, а то и ещё хуже – душевную лень, из-за которой мы с вами, Кнорринг, оказались почти безоружными против сил, вдесятеро нас превосходящих.  Простите меня, Кнорринг, за горькие слова. Но это – правда. Мы брошены здесь на произвол судьбы, и никому до нас нет дела. Петербург озабочен собой, Балканами, большой политикой и Крымом. А мы здесь… так… ненужный отросточек большой войны…
233

После этих слов, как логическая точка, наступила вдруг неожиданная и необъяснимая тишина. После многих часов непрерывного грохота орудий  она оглушала, заставляла вертеть головой по сторонам, отыскивая причину странного и страшного молчания. Но долго гадать не пришлось. Не успели Мельников и Кнорринг недоумённо переглянуться, как  раздался мощный грохот, какого в крепости ещё не слышали. И почти в тот же момент разлетелась вдребезги часть стены.
Мельников первый понял, в чём дело. Сжав зубы, он процедил:
–  Они начали.
Кнорринг переспросил:
– Что начали?
– Вам, не артиллеристам, это, может, и непонятно… Это осадные орудия, Кнорринг. Они их уже установили и открыли огонь. Это очень плохо, Кнорринг, очень плохо…
…Несколько дней защитники форта наблюдали, как уверенные в своей недосягаемости французы спокойно, никуда как будто не торопясь, выгружали на берег тяжеленные осадные орудия крупного калибра. Чтобы втащить каждое из них на берег, понадобилось по подсчётам Мельникова не менее двухсот человек. Вся эта операция вместе с выгрузкой зарядных ящиков и прочего имущества заняла три дня.

И вот теперь они начали…















234
ГЛАВА 32

…Они бросились в свою любовь, как в омут, и сразу же затянуло их на самую глубину, закружило, набирая скорость. Это был какой-то другой мир, где кроме них двоих всё было расплывчатым и зыбким, люди возникали в нём как образы из сновидений: они иногда что-то говорили и им приходилось   отвечать, они просили что-то делать и приходилось делать… В этот вращающийся кокон, в котором находились они вдвоём, не проникали слова, например, которые казались совсем лишними. За пеленой возникало чьё-нибудь доброе лицо и участливо шептало что-то о том, что надо остеречься, не нужно попадать на злой язык, на услужливые глаза, в сторожкие уши… Они понимали, что говорится всё это из самых лучших чувств, что, кажется, им пытаются помочь, но в чём? Слова, слова, ненужные слова, смысл которых с трудом доходил до них и тут же ими отбрасывался, как что-то не то что злое или плохое, а просто мешающее – жить, любить, радоваться, улыбаться…

Не расставались они ни на час. Что бы ни делала Наташа,  Василий был рядом. Иногда полубессознательно находил её руку, она пряталась в его широченной ладони, и смотрел, смотрел в её бездонные голубые глаза-озёра, в которых плескались нежность, любовь и вечность…
Они искали и находили потаённые уголки, где, вдали от чужих любопытных глаз, можно было открывать страну лёгких прикосновений, неспешных нежных поцелуев, тончайших ощущений. И – разговоров, разговоров! Без конца и обо всём и ни о чём, а главное – о них самих, о мыслях, снах, чувствах,
запомнившихся с детства сценках, смешных случаях. И снова – прикосновения, никогда не переходившие внешних границ дозволенного, не раскалявшие страсть до невозможности её удержать.
Когда же это всё-таки происходило, Василий прокрадывался в спальню к Наташе и они наслаждались друг другом – молча, мучительно сдерживая счастливые стоны. Они были ненасытны, и только приближающееся утро и первое шевеление в доме заставляли Василия стремительно одеться и выскользнуть неслышно из комнаты… Через пару дней всё повторялось сначала… Так шло время, которое утекало, как сухой мелкий песок меж пальцев – тонкими и почти незаметными струйками. Но быстро пустели ладони, очень быстро…
235

–  Да, Михаил Евгеньевич, да! Мы совершенно забыли о времени, о том, что рано или поздно возвратится Горин…
– Но вы же понимали, что всё это, мягко говоря, одобрения не вызовет? Что отцу, конечно же, кто-то доложит о ваших встречах.
– Конечно, знал я всё это. Но я повторяю – мы были околдованы сами собой. Люди, оказавшиеся в такой ситуации, начинают искать выход, придумывать разные планы: ну, мол, бросимся в ноги, повинимся – простит отец, куда деваться? Или покупают молчание окружающих. Или хотя бы надеются, что всё пройдёт незамеченным… Словом, как-то задумываются о возможных последствиях. Но всё это – поступки участников забавного любовного приключения, интрижки, если хотите. Это они могут что-то утаивать, хитрить, они… понимаете, они не тонут в омуте! Они плавают на поверхности… А мы… Мы ни о чём таком просто не ду-ма-ли! Даже тогда. Когда что-то скрыть уже стало невозможно.
–  У вас…
– Да. Должен был появиться ребёнок.
Моржухин замолчал и Теше слышал только звуки ночи – кто-то из солдат постанывал во сне, недалеко тоже шёл какой-то разговор и потрескивали угли в укрытом со всех сторон костерке.

Чем больше капитан узнавал Моржухина, тем более проникался трагичностью существования этого человека с неправильным рождением, с судьбой неласковой, а порою и злой. Казалось, что счастье, которое тоже отпускалось Моржухину Господом, было всего лишь поводом испытать его на прочность.
Теше почувствовал, что Моржухин в рассказе своём пошёл к самым страшным страницам, и попытался прервать разговор, чтобы дальше не угнетать Василия повествованием. И в то же время не обидеть невниманием:
–  Василий Иванович, тяжело всё это вспоминать. Но ведь это было так давно!

Моржухин откинулся, прислонился к стене башни, посмотрел на звёздное небо.
– Я, Михаил Евгеньевич, никогда и никому этого не рассказывал. Месяцами, годами, два с лишним десятка лет. Прошу вас, помогите освободить душу хотя бы от части этого груза…
236

Теше молча развёл руками. Моржухин, обхватив голову, покачивался, глядя на тлеющие угли.

–  Недолго продолжалось наше такое безмятежное, безоблачное, а потом – буйное, безумное счастье. Налетело оно как летняя гроза, вихрем разметавшая всё, что ей мешало, вспыхивая бесчисленными сияющими молниями. При этом гроза, конечно же, не знала и не понимала, что вспышки эти могут поджечь и спалить всё вокруг. Любовь наша была воистину стихией – неуправляемой, безоглядной. Мы вместе с ней неслись куда-то, неизвестно куда. Мы были, Михаил Евгеньевич, позвольте напомнить, прекрасно и безрассудно юны, и любые мысли о будущем отбрасывались сразу же, потому что других последствий у этой любви, нам казалось, просто не могло быть, кроме как счастливых.
И вот весь этот мир, вся эта возникшая вокруг нас воображаемая страна рухнула в один миг. Наташа бремя несла уже четыре с лишним месяца, уже и осень наступила, бабье лето было долгим и удивительно прекрасным. Мы плыли по осени и улавливали неповторимый оттенок неба, который бывает именно в это время, мы смотрели на бесстрашные полки опят, штурмовавших старые пни и сухостой. Мы выходили на укромную большую поляну, куда, я давно это знал, по осени каждый год слетались поодиночке, парами, группами журавли и сбивались в стаю, и журчали, журчали перед дальним полётом… И всё время при малейшем дуновении ветерка нас накрывал золотой дождь берёзовых листьев.

До Покрова уже было недалеко. Почти год назад я увидел Наташу в очень страшную минуту своей жизни и, так уж мне было суждено, довелось в это же время встретить ещё одно страшное, страшнее которого для меня тогда невозможно было представить.

… Я вот поймал себя на мысли… Ведь я солгал вам. Немного раньше я говорил о том, что я не думал о последствиях. Это неправда. Да, жили мы безоглядно, но иногда всё же тревожные мысли посещали меня. Нет, я ничем не выделился в своём поведении. Увы, как любой человек, я готовился к известным заранее сложностям жизни: я мысленно вёл  бесконечные разговоры с Наташиным отцом и, конечно же,
237
находились те необходимые или единственные слова, которые одни только и могли показать Горину, что дочь его может быть счастлива только со мной, что будущий ребёнок – только доказательство нашей любви. Я говорил Горину, что прекрасно понимаю неравность такого брака, но всю жизнь свою положу на то, чтобы доказать, что я достоин её руки.
Много чего ещё было в этих разговорах… Сейчас, вспоминая всё это, я поражаюсь – насколько наивны были эти размышления, насколько оторваны от действительности, которая окружает всех нас… Но тогда я этого не сознавал, я искренне верил, что сумею смягчить гнев отца, справедливость которого я понимал отлично, понимал и свою вину перед ним.
Но, боже мой, насколько всё было не так!
…Горин приезжал  всегда, неожиданно. Он и в прошлый свой долгий отъезд не известил никого, только к полудню издалека послышались гортанные звуки – это абреки погоняли лошадей. Тогда история с медведем, милость Горина и первая встреча с Наташей были ещё далеко, но у Василия и в том случае была причина не попадаться на глаза хозяину, хотя тот появился, как показалось, во вполне благодушном настроении,– видимо, игорные его дела были неплохи.
За месяц до  того хозяйского   приезда Тимофей привёл Василия к себе в избу и оставил его там с Фросей вдвоём. Моржухин заранее настроил себя таким образом, будто предстояла обыкновенная работа, которую нужно выполнить, если уж дал слово. Но не получилось так.

Ефросинья – красивая молодая девушка – стояла  у печи, опустив руки, и молча смотрела на Василия. В лице её он не
уловил ни страха, ни ожесточённой решимости, ни дурного к себе отношения. Наоборот – смотрела она легко и светло, чуть улыбаясь уголками губ. Налитых, ярких, зовущих…

Моржухин подошёл к ней вплотную, спросил, глядя в глаза:
–  То, что отец говорил, ты вправду этого хочешь?
Фрося опустила голову:
–  Ой, стыдно-то как!
–  Это не тебе должно быть стыдно, а Горину. А почему – со мной?
–  Нравишься ты мне. Ты ничего не думай, я доросла. Уже… Вот посмотри…  –  она взяла руку Василия и положила
238
себе на грудь – полную, тяжёлую, действительно готовую взорваться соком жизни…

…В общем, Тимофей оказался прав. Горин по возвращении не забыл своего требования, и к вечеру того же дня вызвал его к себе. Тимофей уже с порога упал на колени и быстро прополз до кресла, в котором сидел барин, приговаривая:
– Барин, милостивец, ваше самое высокое превосходительство! Смилуйся, барин!

Горин с брезгливой миной отодвинул ногу от попыток Тимофея облобызать его обувь и с некоторым напряжением спросил:

-- Ты что это? Умом повредился? С чего это я должен твою дочь не трогать? Или забыл, с кем дело имеешь?

Тимофей провёл всю  эту сцену как гениальный актёр: он ни разу не сфальшивил, ни в чём не переигрывал, он выдерживал необходимые паузы. Откуда пришло к нему это умение – бог весть, однако в тяжёлую минуту он совершенно искренне поверил в сочинённую им историю и готов был уже её рассказать барину, но Горин не дал ему говорить:

–  «Смилуйся»? Да как же ты, болван, не хочешь понять, что если барин дочь твою хочет потянуть, то это и есть милость, дурень! Ты вот грамоте учён или нет?
–  Подписаться могу, батюшка!
–  Воот! А кабы книжки мог читать, так и узнал бы, что в европейских странах с давних времён графы и бароны обязаны были,    –  ты понял? – обязаны улучшать породу человеческую. И всех девок в своих владениях ломали, да так, чтоб первый приплод был. Обязаны были! А ты – «смилуйся»! – Горин усмехнулся. – Я ему от щедрости хочу внука подарить с дворянской кровью, а он, видите ли, ещё и недоволен…

Тимофей, уткнувшийся лбом в пол, не пропускал ни одного слова. Уловив некую расслабленность в голосе хозяина, он ещё раз громко стукнул головой об паркет:
– Да как жа ж недоволен, барин! Мы   хотели вам услужить, да ведь беда-то какая приключилась…
– Что ещё там?
239
– Это они виноваты, ваше превосходительство! Они это её углядели, Фросеньку мою…
– Молчи, дурень! Кто – они?
– Да жгоны, кто ж ещё! Тут вот ихняя артель приходила на село, народ к ним повалил, а как жа – валенки-то всем нужны. Известно ведь, что лучше макарьевских жгонов никто пимы не катает… Ну и я Фроську-то послал. А ей кто-то мешок на голову,  –  да в сарайку. Она говорит – трое их было. И все её… ссильничали, барин. Да и то сказать, –  может, они из наших были, может, на жгонов я зря грешу, кто знает… Так что ежели и забрюхатили её, так неизвестно, от кого понесёт. Ну кабы из наших, так оно, вроде, и не так страшно, народ здоровый у нас. А вот жгоны… Они ведь по городам по всем да по сёлам ездют, в Питере – и то бывают, в Москве, а там – блудницы… Вот и моя что-то хворать начала. То ли повредили её, то ли болесь занесли… Виноват я, барин, не сумел уберечь для вас. Да и замуж-то как её теперь? Хотя на селе никто и не знает вроде бы, да только  это же до поры до времени, обязательно где-то вылезет, обязательно в глаз ткнут. А промежду протчим у ней уже и охоты-то нету… Вот какое горе у нас случилось…
Горин слушал, вначале наливаясь гневом, а потом рассеянно, посасывая чубук. Когда Тимофей умолк, не зная, о чём ещё говорить, Пётр Сергеевич сказал задумчиво-лениво:
–  Врёшь ты всё, поди ...  Я ведь могу в полицию сообщить, что моё владение попорчено. Они уж дознаются,– кто там был или не был, жгоны какие-то или сам ты соблазнил.
От такого поворота Тимофей вытаращил глаза и чуть что не закричал:
–  Господи, помилуй! Помилуй мя, господи! Что вы такое говорите, барин! Грех, грех!

Горин ухмыльнулся:
–  А то ты не знаешь, что так бывает?! Ладно, надоел ты мне. Пшшёл вон!

…–  Вот так всё тогда произошло, Михаил Евгеньевич. Только три человека на свете знали, как оно было на самом деле. Тимофей мне потом красочно пересказал  весь свой разговор с Гориным. Он торопливо шептал мне почти на ухо сию невесёлую повесть, а сам при этом как-то дёргано улыбался, хихикал,– пережитый страх не вышел ещё из него, он путался в словах, они выскакивали у него невпопад, он поправлялся, вновь ошибался…
240
 И так жаль мне было его, «победителя», для которого кончилось всё удачно. А, впрочем, кто знает – где, в чём эта удача. Да и удача ли… Я, поверьте, чувствовал себя омерзительно. По воле случая я стал… Н-ну… Как бы это… А, что там! Стал я не человеком, а просто  инструментом, орудием провидения. Одно лишь утешало меня в этой ситуации: большого горя мы избежали, большой беды.

Теше заглянул в глаза Василию:
– Избежали? Или…
– Да, Михаил Евгеньевич, «или» не было. Господь миловал. Девица не понесла. И никто никогда так и не узнал ничего































241
ГЛАВА 33

– …И вот, как я уже вам говорил, Горин вернулся после следующей долгой своей отлучки, после того, как я почти год исполнял обязанности управляющего, после того, как бесповоротно решилась моя с Наташей судьба. На сей раз он вернулся по-другому: взвинченным и злым. Видимо, настигла его полоса проигрышей, и он основательно порастряс всё, что у него имелось. И с первого же мгновения я был готов к неизбежному: к разговору с Гориным в любой форме, потому что положение Наташи скрыть было уже нельзя и Горин, конечно же, тотчас всё увидит… Я ждал, что это произойдёт в первые же минуты, но вышло всё по-другому…

…Горин, действительно, понял всё сразу. Округлившаяся фигура дочери, какая-то особая белокожесть, какая бывает у русских женщин в ожидании материнства, потяжелевшая походка… Она вышла навстречу ему не на дворе, а уже в доме, где было поменьше лишних глаз. Застыв в дверях, она едва только успела сказать одно слово:
–  Папенька!
Горин, уже ошеломлённый, впился глазами в дочь и только и нашёл силы, чтобы продавить сквозь стиснутые зубы:
–  Здравствуйте, Наталья Петровна! Вижу – вы неплохо тут поживали. Удалитесь в свои покои. Мы поговорим позже.

Когда за дочерью закрылась дверь, Пётр Сергеевич мягко, по-кошачьи неслышными шагами стал ходить по гостиной от синей изразцовой печи до входа на свою половину. Шаг его всё убыстрялся, повороты становились всё более резкими и угловатыми, любому стороннему взгляду открылось бы, что в этом человеке вскипает, поднимается к горлу, готовое выплеснуться, Большое Зло, в нём не было смирения перед обстоятельствами, одна только жажда борьбы и мести. Потом он резко остановился и закричал:
–  Марфушка!
Марфа, служанка, до смерти уже напуганная мгновенно разлетевшимся по дому слухом, вбежала, задыхаясь:
–  Чего изволите, барин Пётр Сергеевич?

Горин, не повернувшись даже к ней, сказал, будто плюнул:

242
– Берга!
Немец возник мгновенно, потому что он уже, с первым же раскатом грозы, стоял наготове, ожидая, пока его позовут. Всё так же, не оборачиваясь, Горин вновь выплюнул одно только слово:
– Кто?
Берг, согнувшись, всем своим видом выражая почтение, прошептал отчётливо:
– Моржухин-с, Пётр Сергеевич, Моржухин…
– Зови. Нет, впрочем, не нужно. Посмотрим, как долго он будет уклоняться от встречи со мной. Роды – когда?
– Я не освидетельствовал Наталью Петровну, делая вид, что ничего не замечаю и не знаю. Но полагаю, что месяца через четыре.
Но не успел немец произнести эти слова, как в двери постучали. Пётр Сергеевич переглянулся с Бергом: он? он!
– Войдите, сделайте милость.
Василий вошёл, увидел Горина с Бергом. Он, конечно, ожидал этого, но всё же такая скорость развития событий несколько сбила его с колеи, накатанной им в долгих размышлениях о предстоящем объяснении. Он остановился, переводя взгляд с помещика на доктора. Горин усмехнулся:
– Ну что же вы, милейший Василий Иванович, засмущались? Или хотите сообщить мне что-то секретное?

Моржухин, даже постепенно приходя в себя, всё же не сумел ответить ясно и понятно. Вместо этого выдавилось невнятное:
– Д-да, я хотел бы… Да только господин Берг…

Горин обернулся к Бергу:
–  Видите, любезный Франц Георгиевич, господин Мор- жу-хин не могут разговаривать при вас. Оне стесняются  своей подлости, не думая о том, что уже давно она всем известна. Так что уступите ристалище побыстрей, а то господин Моржухин, наверно, торопятся.
Берг прошмыгнул мимо Василия и осторожно прикрыл за собой дверь, не забыв оставить щёлочку. Едва это произошло, Горин рванулся к Моржухину. В руке у него невесть откуда взялся пистолет, который он немедленно прижал к груди Василия:
243

–  Что, мерзавец, напакостил? А теперь задним числом грех покрывать нужно? Молись!

Моржухин перехватил руку с пистолетом и с такой силой сжал кисть, что пистолет выпал и ударился об пол. Грохнул выстрел. И тут же распахнулась дверь, в комнату ввалилась Марфа с истошным воплем:
– Уби-и-и-или-и-и!

За ней, отбросив по дороге Берга, ввалились абреки, сверкая глазами и кинжалами, за ними проём заполнился дворовыми. В этой суматохе только двое стояли неподвижно: Горин и Моржухин. Пётр Сергеевич был бледен от перенесённой боли, Василий спокойно и некоторым недоумением смотрел на окружающих. Стало тихо. И в этой тишине раздался дрожащий голос Натальи  Петровны:
–  Василий Иванович, вы целы?

Голос этот будто сбросил с Моржухина оковы. Он шагнул навстречу, взял Наташу за руку и заговорил – громко, чтобы всем было слышно:

–  Пётр Сергеевич! Мы с вашей дочерью Натальей Петровной глубоко виноваты перед вами. Мы должны были дождаться  отцовского благословения нашей любви, но  так случилось, что мы не могли это сделать,– и в этом наша вина. Мы низко кланяемся и умоляем простить нас, а особенно – будущего безвинного младенца. Только смерть может нас разлучить!

Горин, уже взявший себя в руки, расхохотался:
–  Ты так полагаешь, бастард? Впрочем, слово это для тебя не подходит. Байстрюк! Значит, говоришь, смерть?  Хорошо, тогда один из вас умрёт. И я даже знаю – кто. Но это произойдёт не сразу. Ты будешь умирать долго и мучительно. И не вздумай скрыться, бежать, податься в разбойники – не поможет. Вот эти два нукера с этой минуты будут при тебе безотлучно до окончательного моего решения. А насчёт того, чтобы я простил… Что я должен простить? То, что ты, от греха рождённый, совратил мою дочь? То, что ты во зло использовал моё доверие? Я уж не говорю о том, что могут подтвердить все эти люди, –  ты покушался на мою жизнь, стреляя в меня вот из этого пистолета.
244
Слава богу, неудачно. Да ты же преступник, Моржухин! Каторга по тебе плачет!

Во время этой пространной речи Горин ходил вокруг Василия, который всем телом поворачивался за ним, ожидая какого-нибудь подвоха. Но Пётр Сергеевич всё-таки сумел его перехитрить: в момент, когда Моржухин повернулся спиной к абрекам, Горин прищёлкнул пальцами и тут же на его голову обрушились два кожаных мешочка, набитые дробью и привязанные к длинным ремешкам. Василий упал, как подкошенный. Наталью Петровну, бьющуюся в рыданиях, увели, а Пётр Сергеевич велел связать Василия покрепче и бросить его в пустой амбар:
– Казнить будем завтра.

…Страшнее той ночи у Василия не было в течение всей его жизни. И не смерти он боялся, нет. Голову разрывали мысли о будущем Наташи и их неродившегося младенца. То, что Горин его убьёт, Моржухин не сомневался ни минуты. А вот угадать направление мыслей Горина в отношении дочери Василий не мог. Он догадывался, что у помещика серьёзные денежные неприятности. В связи с этим рухнула и ставка на удачное замужество дочери, при котором можно было бы войти в круг, доселе  Горину недоступный, обзавестись новыми родственными и прочими связями… Но дать за Наташей хорошее приданое и выдать её замуж он не смог бы в нынешнем его положении при любом раскладе.  А тут ещё этадомашняя ситуация! Ведь она значит, что в случае его, Моржухина, смерти Наташа останется в ситуации падшей незамужней женщины с ребёнком и, возможно, без какой бы то ни было помощи от отца.

Мужа для Наташи Горин мог бы купить из числа каких-нибудь мелких бедных чиновников. В этом не было ничего предосудительного с точки зрения общества. Так делалось неоднократно и в провинции, и в столицах.  Но, во-первых, нет денег. А во-вторых – ребёнок неизвестного происхождения. Уже сам такой факт навсегда вычеркнул бы имя Горина из числа тех, кого принимают в приличных домах. И это при его светской, а заодно и разгульной натуре убило бы и его. Значит,  –  размышлял Моржухин,   – избавившись от меня, он постарается избавиться от ребёнка, сделать так, будто его и не было; он увезёт Наташу куда-нибудь, возможно в Москву или Петербург, а там
245
через пару лет, дождавшись удачной полосы в своих игорных делах, пристроит её кому-нибудь, кто соблазнится её красотой и пренебрежёт ничтожным приданым…

Все эти рассудочные построения, мелькавшие в голове, опрокидывались не мыслями о смерти, с которой Василий не то, чтобы примирился, но как-то стерпелся, принял как неизбежность. Бешенство от собственного бессилия мучило его, когда он вновь и вновь возвращался мыслями к судьбе Наташи и его… сына? дочери?..
Бессонная ночь протекла в этих душевных мучениях быстро. К ним добавились и страдания телесные: уже через пору часов после заточения начали страшно болеть перетянутые руки и ноги. Василий пытался хоть какими-то движениями пропустить остановившуюся кровь к онемевшим конечностям, пробовал тереть верёвки о брёвна, –  тщетно. Потом периодическими огромными усилиями рук и ног ему удавалось на ничтожные мгновения восстановить кровоток, но не более. Настал момент, когда возникшая предательски мысль овладела всем его сознанием: хоть бы скорее всё кончилось!

…Из забытья Василия вывел грохот амбарного замка. Вошедшие Махмуд и Ибрагим волоком потащили его в дом, освободили ноги, от чего они наполнились такой болью и таким жаром, что по лицу Моржухина потекли невольные слёзы. Горин, сидевший в своём любимом кресле и в не менее любимом халате, смотрел на поставленного на колени Василия и видел эти слёзы, которые он принял за признак слабости. Посасывая свой чубук, он процедил:
–  Что, собрался умирать, мерзавец? Нет, ты ещё поживёшь, помучаешься… Я просто ещё не решил,  – как ты умрёшь. Допустим, ты можешь сам повеситься. А когда тебя найдут, то ни у кого даже вопроса не возникнет,–  отчего это ты, молодой и сильный решил покончить счёты с жизнью. А не возникнет потому, что всем будет понятна причина: от стыда за тобой содеянное! Не так ли? Всё исключительно просто и понятно! Ну, что ещё?.. Ты можешь попытаться убежать, а тебя свора собак разорвёт на клочки. А меня здесь в этот момент и вовсе не будет, я уеду в Чухлому или Галич по делам. Приеду, а тут такое несчастье! Ах, как жаль, а я ведь только сегодня хотел тебя простить и благословить на брак с моей дочерью.

246
А ещё может тебе придти в голову странная мысль: сразу после венчания с моей дочерью, даже не вкусив блаженств первой ночи… Ох, что это я говорю! Ты же уже вкусил! Тем более. Захочешь ты пойти на охоту. А действительно – почему бы человеку сразу после венчания не пойти на охоту, а? Ты же у нас оригинал, это все подтвердят: и Махмуд, и Ибрагим… Ну, что ещё?.. Утонуть ты можешь, упасть и шею сломать. Да мало ли как Господь прибирает без святого причастия! Я даже могу тебе честь оказать – вызвать тебя на дуэль, имея в виду капельку твоей дворянской крови. И представь, Моржухин, мы становимся на линии, а тебе вдруг везёт: с десяти шагов ты стреляешь первым. Стреляешь, а я стою, не падаю, ибо пули в пистолете и не было! А? Как тебе такой камуфлетец? Потом, конечно, наступает моя очередь стрелять. Ну, а я не промахиваюсь никогда, а уж с десяти-то шагов!

…Горин встал и, подойдя к Василию, взял его за подбородок, вглядывался в глаза, пытаясь уловить хоть тень страха. Но не находил ничего.

– Что молчишь? Ответствуй!
– А вы и не спрашивали ни о чём, Пётр Сергеевич. Вы только пытались меня запугать. И напрасно тратили время. Я ещё вчера вам всё сказал. Могу повторить: я знаю свою вину перед вами, но я люблю Наталью Петровну, и за счастье счёл бы жизнь с нею в законном браке. Ещё не родившееся дитя – моё и только моё. Не родившееся, но уже любимое. А насчёт меня – не берите грех на душу, побойтесь бога.

Горин буквально взревел:

–  Грех?! А ты много о грехе думал, когда…
От дверей раздался ровный и негромкий наташин голос:

– Это было моё решение. Со стороны Василия Ивановича не было никаких непочтительных слов или действий. И я везде и всегда буду говорить об этом… 

Наталья Петровна раскраснелась от сдерживаемого волнения, лицо её было исполнено той красоты, какая светится на древних иконах, глаза потемнели, будто налились тёмной синевой, и были распахнуты до предела.
247
–  Что же касается угрозы смертью, то не следовало бы ею злоупотреблять человеку, уже совершившему два убийства. Если здесь есть преступник, то это вы, папенька. Учтите,– я молчалива и покорна только в том случае, если вы не станете на пути нашего счастья. Если же хоть один волос упадёт с головы Василия Ивановича, не обессудьте.

Наталья Петровна повернулась и вышла.

В комнате повисла гробовая тишина.    































248
ГЛАВА 34

–  В общем, Михаил Евгеньевич, Наташа мне, конечно, спасла жизнь. Ведь Горин испугался огласки своих преступлений. Но он не был бы именно Гориным, если б не нашёл ещё более ужасный выход из этой ситуации.
Теше удивлённо  вскинул брови:
–  Что может быть ужаснее смерти?
–  Есть, есть много способов заставить человека страдать так, что смерть покажется ему блаженным исходом. Горин избрал один из таких способов. И думал-то недолго – и часа не прошло, как меня бросили опять в амбар, а уже поволокли обратно. Горин помолчал некоторое время, давая, видимо, мне  возможность лучше оценить то, что  в комнате должно было происходить. Потом для начала он… расхохотался – зловеще, злорадно. И сказал, что мы с Наташей, как малые дети, поверили рассказанной им сказке. Судя по тому, что он сделал, Наташа после своих слов стала для него главной опасностью. Я был для него плевком на земле – растёр сапогом, и всё. А вот избавиться от дочери, заставить её молчать… Не-ет, у него был далеко не заурядный ум, он был гибок и изворотлив. Он вызвал немца-лекаря и велел ему немедленно собираться, чтобы объездить всех соседей и знакомых в окрестностях.
–  Заедешь как бы невзначай, мимоедучи, засвидетельствовать своё почтение, передать поклоны от меня и так, между прочим, в разговоре сообщить, что де Наталья Петровна, пожив дома и поправив здоровье, вновь вчера отбыла в
столицу. Велела, скажи, кланяться и передавала наилучшие пожелания. Отправляться нужно немедленно, исполнить – в точности…

Я терялся в догадках: что он задумал? Убить дочь так же, как меня? А Горин тем временем велел посадить меня у стены под присмотром всё тех же верных ему Махмуда и Ибрагима. А потом… принесли кирпичи и извёстку с песком и начали закладывать двери в комнату Наташи! Я сначала не понял, зачем все эти приготовления, а когда сообразил, -- волосы встали у меня дыбом: он замуровывал живьём свою дочь! И меня специально оставил в доме, чтобы я мог видеть, как медленно, кирпич за кирпичом, поверх накрепко запертой двери вырастает стена. Я бился, я кричал и… доставлял Горину этим
249
 удовольствие. Он с явным удовлетворением смотрел на меня, на мои бешеные попытки освободиться, а когда я отворачивался, не в силах смотреть, знаком приказывал своим абрекам поднять мою голову и держать. Я должен был видеть всё!

Конечно, я быстро вспомнил, что есть ещё одна дверь – выход на веранду, есть, наконец, окно, и не удержался от тайного вздоха облегчения. Но Горин, зорко наблюдавший за мной, тут же злорадно сообщил:

–  Ты, я вижу, вспомнил про вторую дверь и окно. Я разочарую тебя – там сейчас делается то же самое. С той только разницей, что окно будет заложено полностью, а в стенке, которая закроет дверь, будет небольшое отверстие, в которое дорогой нашей Наталье Петровне будут подавать еду и всё необходимое. Так будет продолжаться до рождения ребёнка, я позже подумаю, как с ним поступить.

А Наталья Петровна… В случае покорности она сможет вернуться домой из Петербурга. Как-нибудь… ночью. И я очень скоро решу вопрос о   замужестве. Если же она будет упорствовать и выдавать приснившиеся ей страшные истории за действительность, то ничего  другого не останется, как признать её душевнобольной и поместить  в соответствующую лечебницу.

Но ты напрасно так переживаешь за неё и за ребёнка, который , кстати, может и не родиться. У тебя не будет возможности увидеть её и своё потомство. К тому времени,
надеюсь, ты будешь очень далеко. И то, что я тебе обещал, близкую смерть, ты встретишь. Причём, заметь, без малейшей моей помощи!

…После этих слов сей подлец так же жизнерадостно сообщил мне, что уже завтра я буду отправлен в Галич, чтобы оттуда пуститься в путь – солдатом великой российской армии. И добавил, что поскольку войны почти никогда не кончаются, а служить придётся четверть века, то он надеется, что на мою долю пуля достанется в весьма скором времени…

…Наутро Василия вывели их амбара. Махмуд и Ибрагим, которым уже многие рассказали о Василии и Наталье Петровне и

250
умоляли не быть жестокими, молчали и не смотрели в глаза. Горин вышел из дома, поигрывая плетью. При виде Моржухина он сделал движение, будто собирался хлестнуть плетью по лицу, но, встретив взгляд Василия под сдвинутыми бровями, одумался и только хлопнул себя по голенищу высокого сапога, сказав:
– Я бы с тебя семь шкур спустил, да только ты уже государевым имуществом стал, а его портить нельзя.
И кивнул сопровождающим:
– С богом. Письмо моё передадите в Галиче получателю, возьмёте расписку в том, что сдали… этого крепостного человека. И немедленно, на рысях, назад. Что-то не нравится мне, что мои семейные дела мужики стали обсуждать. Полыхнуть может…

Абреки поворотили коней. В последний момент Василий, брякнув цепями, обернулся и крикнул:
–  Я об одном тебя умоляю, Горин! Доживи до того дня, когда я вернусь! А я вернусь, обязательно вернусь!
…И потекли пыльные вёрсты. Через деревни, сёла… Звяк-звяк, звяк-звяк… А кроме этого – стук копыт да шумное вспархивание лесных птиц…
В самой чащобе, подступившей к дороге с обеих сторон, где можно было бы затеряться, едва шагнув в сторону, Ибрагим громко и гортанно предупредил:
–  Э! Бежить не нада. А то секим башка будим делать!

Василий недоумённо посмотрел на него, потом вдруг  захватил в кулачищи обе цепи и мощным рывком сбросил абреков с коней. Не успели они опомниться, как Моржухин
крепко держал уже их головы подмышками, не давая даже шевельнуться, так что к ружьям и кинжалам охрана так и не успела прикоснуться.
– Секим башка – это я мог бы вам сделать. Но я – не убийца, а вы – люди подневольные. Поймите, дурьи головы, если бы мне было куда бежать, то я уже убежал бы.
–  На цепочка не убежал,  –  прохрипел Ибрагим.
– Что? – Моржухин расхохотался. – Да разве этой цепью меня удержишь?!
И не успели охранники опомниться, как он оттолкнул обоих, рванул цепь так, что она разорвалась на несколько кусков.
–  Видишь, я спокойно с вами иду и вас подводить не буду, а то Горин вас просто убьёт… Залезайте, поехали дальше.
251

Когда приближались к Чухломе, на дорогу выскочил заяц. Всадники тут же остановились и долго пережидали, пока зверёк не соизволит сойти с дороги. Плохая примета, плохая… А он сидел саженях в двадцати и спокойно умывал мордочку передними лапками. Василий загадал: если заяц полностью пересечёт дорогу, быть ему вскорости убитым.

Шли минуты. Невозмутимый заяц всё продолжал своё умывание. И ожидание это, подумалось Василию, чем-то сродни ожиданию смертника – помилуют или не помилуют… Одна из лошадей не удержалась-таки, фыркнула. Заяц вздрогнул и мгновенно исчез… на той стороне дороги, откуда и выпрыгнул на неё.
Миновали Авраамиев монастырь. Махмуд придержал коня, буркнул Василию:
– Хочешь малысь?
– Да, хочу!
– Давай. Мы будим ждём.

Василий упал на колени, поклонился куполам, горевшим высоко над озером, сам осенил себя размашистым крестом. Он молился. Горячо, истово. Он молил Господа не оставить своею милостью слабых и беззащитных Наталию и нерождённого безвинного младенца. Но странное дело – отчего-то в груди не становилось тепло от этой молитвы. Почему-то у Василия появилось ощущение, что она не услышана, а если услышана, то ничего не смогла изменить в Книге Судеб. Может быть, потому,
что он, молящий о милости божией для близких своих, сам был грешен?
С таким вот нарастающим чувством неудовлетворённости он в последний раз перекрестился, поднялся и сказал Махмуду и Ибрагиму:
– Благодарю. Да спасёт вас ваш аллах! Мы можем идти.

…Шли вдоль озера. Когда Василий впервые попал в Чухлому, в этот городок, бывший когда-то крепостью на торговом пути, он обратил внимание на форму водоёма – довольно большое озеро было словно очерчено циркулем в лесах и болотах. Ещё тогда кто-то, сейчас и не вспомнить, рассказал, что этот удивительный круг образовался на земле после того, как

252
 Господь ткнул в это место пальцем, сказав:  что бы на земле ни произошло, а это место останется неприкосновенным…

Невысокие берега вздымались над водой только в одном месте,   – как раз, где находился монастырь. Он величественно возвышался над озером и, казалось, провожал в неизвестность Василия, устало шагавшего между молчаливыми всадниками. Идти ещё предстояло почти сорок вёрст.

Когда подходили к Галичу, всё вокруг изменилось – на горизонте поднялись синие, густо заросшие ельником невысокие горы, которые по мере приближения раскрывали ладони и становились видны большущее озеро и старинный город-крепость, о который ломали зубы многие неприятели. Постепенно поднялись вдали колокольни и купола церквей, затем дорога долго шла по рыбной слободе, называемой здесь почему-то Фараоновкой. А с другой стороны дороги нависал над городом холм с крутыми склонами, именуемый Балчугом. Именно у его подножия, за каким-то забором, где стояли, сидели, бродили десятки рекрутов, свезённых сюда со всей округи, Моржухина сдали под расписку.

Перед тем, как сесть верхом, Махмуд и Ибрагим подошли к Василию:
– Мы савсем уедим.
– Ну, что ж, счастливого пути.

– На нас плохо не думай. Мы уже старые, у меня сын такой, как ты. А мы тебе плётком били. Помниш?
– Как не помнить!
–  Не сырчай. Ты хороший, смелый парен. Пускай тебе твой бог помогает. Прощай.

Они взлетели в сёдла, нарочно вздыбили коней, горяча их, и вынеслись галопом в открытые ворота.

…А кругом стоял гвалт – шли разговоры, кто-то пытался играть на рожке и тут же находились накачанные домашним пивом желающие пройтись с притопом по мощёному двору. Где-то назревала драка, а окружающие с криками растаскивали петухов. Всё это можно было бы увидеть на любой ярмарке, но здесь, чтобы всем всё сразу было понятно, вдоль стен
253
вышагивали безучастные часовые, да на крыльце с какими-то бумагами разбирался офицер.

И над всей этой мешаниной вдруг полетела песня. Явно рождённая здесь, в Галиче, она была, видимо, знакома многим, потому что её тут же подхватили новые голоса, ещё, ещё – скоро уже весь двор пел разудалую:

Уж как в Галиче-то горка крута,
Там гуляли молодые рекрута!
Ой, да! Ой-да-да, лебеда,
Там гуляли молодые рекрута…

И пошла песня кругами, поднимаясь над Балчугом, неся в себе удаль, веселье и отчаянье перед расставанием надолго, если не навсегда.

Там гуляли молодые рекрута,
Их назначили которого куда.
Их назначили которого куда,
Записали дружка в ратнички…

И вдруг Моржухин услышал, что эта песня, которую он никогда не слышал досель, для него поётся, а самое главное – про него:

Записали дружка в ратнички,
Да Василия в начальнички.
Ой, да! Ой-да-да, лебеда,
Да Василия в начальнички…

И тут же – как ножом по горлу, как обухом по голове:

За какую, за какую да беду,
За беду-беду немаленькую,
Эх, за беду, беду немаленькую,
За девчонку черноглазенькую!

И только в этот момент Василий Моржухин окончательно понял, что со всей прежней жизнью он расстаётся навсегда, что нет у него никаких возможностей вернуться к любимым глазам – пусть не чёрным, а голубым, как это Галичское озеро…
254

Вся уже прожитая им жизнь осталась вот за этой оградой.

Впереди были неизвестность и мрак.






































255
 
ГЛАВА 35

Три дня и три ночи обстрела. Три дня и три ночи боя – без еды, без сна. Трое суток борьбы за жизнь в аду летающих повсюду осколков и обломков… Моржухин уже, как и все остальные, перестал различать день и ночь. Если раньше к ночи канонада прерывалась, то сейчас перестрелка шла всё время. Что солдаты, что офицеры – каждый в какой-то момент чувствовал полное изнурение и падал, где попало, закрывал голову чем-нибудь и засыпал – мгновенно, падая в сон, как в пропасть.

Сны уже не снились, нет… Какие там сны, если на всю передышку тебе дано, коли повезёт, всего часа полтора. Но это – ежели повезёт. Просыпался Моржухин тоже не так, как просыпаются часто люди: в первую минуту не разбирая явь и сон, не очень-то сознавая, где они находятся. Урывочный, короткий сон в башне прерывался мгновенно, с точным ощущением не только времени и места, но и с пониманием того, что нужно делать именно сейчас, в этот момент. Моржухин то ли действительно заметил, то ли примстилось ему, но трижды он избежал смерти именно в момент просыпания: в голове сверкала
мысль о том, что нужно немедленно уйти с этого места. Не успевал он сделать и нескольких шагов, как за спиной слышался удар и летели осколки. Но он уже стоял там, где был нужнее, или там, где только что упал в забытье другой солдат…

Французы снарядов не жалели. Этого добра у них, судя по всему, было очень много. Именно поэтому они не спешили продвигаться вперёд, а методично долбили башню из орудий. Иногда для проверки состояния русских группа десантников выдвигалась вперёд, но тут же в башне просыпались молчавшие дотоле орудия и начиналась ружейная трескотня, после чего группа немедленно отходила на прежнюю позицию, прихватив со склона перед башней двух-трёх убитых.

Нет, башня «С» определённо сильно мешала французам и сковывала их действия, хотя и было ясно, что она не в состоянии нанести им существенный урон. Само местоположение башни было  очевидно выгодным. Поэтому её нужно было захватить, но именно это и не было сделано до сих пор. Барагэ  д`Илье лично
256
 появился на позиции и взял командование на себя. Для начала он приказал усилить интенсивность обстрела. Следующим этапом должно было стать полное окружение башни. Командир десантников выразил сомнение в целесообразности такого манёвра, указав на то, что часть десантников окажется между двумя огнями – из башни и из форта, который, несомненно, поддержит  гарнизон башни. Но генерал прервал рассуждения на эту тему:

– Вы должны были взять эту башню  со всеми её потрохами ещё два дня назад. Вы не взяли её, продемонстрировав свою беспомощность. После окружения вопрос окончательной сдачи этой башни будет решён в течение нескольких часов. Часов! А не дней!
 
Потом он наблюдал за артиллеристами. Зрелище было однообразным и скучным. Генерал поймал себя на мысли о том, что воспринимает всё им видимое без особого чувства успеха, торжества, не говоря уж о неуверенности. Это была просто работа – тяжёлая, громогласная, но работа по давным-давно сложившимся правилам, в которых тот, кто сильнее,   –  побеждает, тот, кто слабее, – сдаётся на милость победителя.
Только вот, чёрт возьми, эти русские не делали то, что сделал бы в такой ситуации любой другой противник: они не сдавались.

День уже склонился к вечеру, быстро темнело. Предпринятая генералом попытка охватить башню кольцом оказалась неудачной в полном соответствии с недавним разговором: десантников отсекли из башни ружейным огнём, форт ударил по ним с тыла. Возможность больших потерь заставила  д`Илье отменить приказ и отвести десантников назад. Сделал он это вовремя, потому что и в форту, и в башне уже готовились к штыковому броску.  В восьмом часу Барагэ д`Илье принял решение о ночном штурме башни. Но именно тогда, когда он ставил задачу офицерам, с передовой линии прибежал вестовой и доложил, что русские с башни подают какие-то сигналы. Генерал удовлетворённо усмехнулся:
– Ну, наконец-то они взялись за ум! Они сдаются!

…Часом ранее, после отбитой попытки окружения, во время короткой передышки, в башне стояли трое: капитан Теше, поручик Иванов-второй и арестант Моржухин. Последний все эти
257
дни неотлучно находился при капитане, кроме тех моментов, когда сам становился к орудию. Говорил Теше:
–  То, что я сейчас скажу,  –  это приказ, не подлежащий обсуждению. У нас практически нет боеприпасов. То есть, их просто нет. Заканчиваются уже и те, которые мы поднесли по подземной галерее. Думаю, что повторить нам этот фокус не удастся – хотя бы потому, что в форту наверняка такое же положение. Поэтому данной мне властью приказываю – все оставшиеся в живых за исключением тех, кого я назову, будут прорываться в подземелье. Войдя туда, необходимо взорвать вход, завалить его. А я с несколькими оставшимися людьми буду имитировать бой, буду демонстрировать живучесть башни. Потом под покровом ночи мы тоже уйдём из башни в форт, правда, уже по поверхности, но как-нибудь прорвёмся с Божьей помощью. Но предварительно мы взорвём пороховой погреб. Как вам известно, порох у нас ещё есть, а ядра – последние. Взрыв и последующее замешательство у французов помогут нам уйти. Есть вопросы?
–  Есть. – Иванов-второй подошёл к Теше вплотную. –  Почему всё-таки мы должны уходить?
Теше буквально взорвался:
–Что вам непонятно, поручик? Ну, допустим, вы останетесь здесь. Зачем? Вы можете ответить на этот вопрос?
–Как  –  зачем? С французами воевать!
–  Ах, с французами! Может быть, тогда скажете – чем? Пальчик на них наставите – пух! пух? Нет уж. В форту каждый человек нужен. Тут нет другого выхода.
–  Выход, я думаю, есть,– вступил в разговор Моржухин. – Перехитрить их надо. Людей нужно уводить, это ясно. Но французов при этом нужно чем-нибудь отвлечь. Ну, скажем, попросить временного перемирия для… Допустим, для перевязки раненых. Главное, что за время перемирия мы сможем ночью все уйти.
Теше мрачно заметил:
– Не дадут они нам передышки.
–  И не нужно! Но пока будут идти переговоры, а их нужно затянуть, все успеют нырнуть в подземелье. И тогда – одним взрывом покончить с башней и со входом. Но только пойти на переговоры должен я.
Иванов-второй, уже смирившийся с равноправным положением при капитане арестанта, хотя и не понимавший его причин, спросил с недоумением:
258
–  Это почему же такие привилегии, Моржухин?
–  Да потому, что Михаила Евгеньевича могут сразу захватить или даже убить, чтобы обезглавить оборону башни.

Иванов-второй поморщился:
–  Какие-то странные у вас представления об офицерской и вообще военной чести! Так же не принято! Парламентёры…  Это же непорядочно, французы так не могут поступить!

Василий сдержался, чтобы не ответить резко, выдержал паузу, сказал замедленно-раздумчиво: 
– Вы считаете – не могут? Вы знаете, господин поручик, мне довелось в жизни, и в солдатчине, и до неё, встретиться с людьми, для которых  слова о чести – пустой звук. Среди них были, к сожалению, и офицеры, получавшие удовольствие от избиения солдат, пьяницы и картёжники,  готовые  легко продать и честь, и Отечество… А какие слова говорили: за царя, за Родину! А вы говорите – не принято. Будто порядочность – общая норма. Вот сегодняшние наши противники – они что, порядочные люди? Напасть десятерым на одного и даже не драться,  а хладнокровно нас расстреливать, убивать, -- это порядочно? Вы говорите о военном кодексе чести. А ведь по этому кодексу они, заведомо более сильные, должны были бы с самого начала хотя бы предложить сдаться! Ну, положим, мы-то не пошли бы на это, но англичане и французы и не пытались предложить, а сразу начали с пушек. Как, по-вашему, это порядочно? Да  я после этого могу от них всего ожидать! Поэтому я и хочу идти. В своём арестантском виде, даже не солдатском, кому я нужен? Меня-то они точно отпустят!

Теше помолчал в раздумье, потом закончил разговор:
–  На том и порешим.

Через час все были готовы, все были предупреждены. Договорились, что всё время, пока будут идти переговоры, если они состоятся, в башне будут капитан и четверо солдат – два стрелка и два артиллериста. Все остальные проникнут в подземелье и будут ждать так, далеко не отходя от входа. Когда Моржухин вернётся, будет сделано всё остальное.

И вот тогда-то на уже начавшей рушиться башне заметался факел, привлёкший внимание французов.
259
Барагэ д`Илье приказал прекратить огонь. Через некоторое время из развалин выросла высокая фигура в странном, непонятном одеянии. Генерал ожидал чего угодно, но не этого: к передовой линии стрелков уверенно шёл мощный человек, красоту которого не портила ни изорванная одежда, ни измазанное копотью лицо. Пройдя примерно половину расстояния, он остановился и развёл руки в стороны, показывая, что он вовсе безоружен.

– Любопытно. У них что – не осталось офицеров? Или нас таким способом хотят унизить: поговорите с этим бродягой! – Барагэ д`Илье недоумённо оглядывал окружающих. – А знаете, это довольно забавно. Я хотел бы посмотреть на этого зверя поближе.

Он вскочил с походного стульчика, показал пальцем на переводчика и двух офицеров, призвав их тем самым его сопровождать, и широким шагом направился к парламентёру.

Моржухин сразу увидел, что приглашение к переговорам вызвало у французов огромный интерес. Ещё бы! Генерал, собственной персоной! Владевший французским недостаточно свободно, он заранее решил играть роль эдакого вахлака, чтобы ещё больше затянуть время.

И началось! Генерал обращался к переводчику, тот адресовал вопрос Моржухину, он, подумав, не торопясь отвечал, переводчик доводил ответ до генерала…

Барагэ д`Илье с первых же мгновений этого перебрасывания словами понял главное: русские сдаваться не собираются. Этого болвана послали, как механическую куклу, чтобы он проговаривал только то, что заучил заранее. Полномочий у него нет никаких. А потом он запомнит окончательный ответ и донесёт в памяти своей в башню.

Русские просили, в сущности, немного: четырёхчасовую передышку. Но Барагэ д`Илье и не собирался идти на уступки. Моржухин услышал, как генерал, пощипывая маленькую седую бородку, сказал стоявшему рядом офицеру:
– Мы дадим им перемирие, а они за это время получат подкрепление из крепости или боеприпасы. Им нельзя верить.
260

И тут же обернулся к переводчику:

–  Скажите этому... что только из милосердия мы можем им дать передышку. Но лишь на один час.

Не дожидаясь перевода и обнаружив тем самым своё владение языком, Моржухин ответил:

– В таком случае я уполномочен сообщить вам, чтобы вы убирались поскорее из зоны обстрела ко всем чертям. Мы немедленно открываем огонь. Вуаля!






























261
                ГЛАВА 36

Кошмарный, бесконечный августовский день башни «С» с наступлением темноты не закончился. Пока Моржухин старательно мямлил на переговорах с генералом, в сгустившихся сумерках быстрые тени выскальзывали из развалин, многие солдаты помогали идти раненым, доводили до еле заметного провала и исчезали в подземелье. Моржухин  возвратился бегом, когда в башне осталось всего несколько человек. Теше тут же приказал открыть огонь. Солдаты перебегали от пушки к пушке, стреляли, орудия выплёвывали никому не опасные ядра – последние из горки остававшихся. Языки пламени, вырывавшиеся из орудийных стволов, отчётливо показывали, что башня живёт, башня сражается. И если противник пойдёт на штурм, эти ядра уже будут достигать цели, и потерь наступающим не избежать.

Со стороны французов заговорили сразу все имевшиеся у них орудия. Вдобавок с моря подошли три линейных корабля и открыли огонь по форту, очевидно, предполагая, что оттуда сейчас пойдут на помощь осаждённым. Обстрел, шедший непрерывно уже четвёртые сутки, разгорался с новой силой. После очередного выстрела к Теше, уже давно ставшему рядовым пушкарём, подбежал Завгородний:

–  Господин капитан! Ядра кончились! Пора уходить!

Теше промедлил лишь несколько секунд, а потом сказал вслух то, что возникло в голове только сейчас, в это мгновение, но по уверенной силе, с которой он говорил, можно было понять, что мысль эта у него была давно продумана:

– Порох ведь у нас есть?

–  Есть, ваше благородие!

–  Тогда заряжай холостые выстрелы. Французы не скоро в темноте разберутся, что ядра не летят. До утра вполне дотянем, удержим их. А с рассветом уйдём. Выполнять!

262
–  Есть!

Завгородний отбежал, а Теше, столкнулся с Моржухиным, разгребавшим обломки, завалившие одну из пушек. Резко остановившись, он схватил Василия за руку и подтащил его к стене, где было прикрытие хотя бы от  прямого попадания.

–  Пора идти, Моржухин. Иванов-второй с людьми  там, в галерее, дороги он не знает, вы должны  всех вывести. Убитых переносить не станем. При таком обстреле башня рухнет  самое большее – завтра утром. Лучше и почётнее могилы не найти. А хоронить мёртвых, рискуя живыми, я не буду, да простит меня бог. Знаю – грех, но по-иному не могу поступить, беру этот грех на душу…

–  Да ведь поручик со всеми в безопасности! А я ещё некоторое время здесь помогу.

–  Василий Иванович! Помощь ваша была нужна, когда было чем стрелять. Со стрельбой холостыми зарядами справятся, кроме двух пушкарей, и оба стрелка. А потом – вы уверены, что сейчас какой-нибудь осколок не поможет нам с вами предстать перед Всевышним? А что тогда им в подземелье делать? Идите. Вы все там, в форту, нужнее. Мы утром заклепаем орудия и – следом за вами! Так что вход не взрывайте, только закройте. Завал мы можем сделать в любом месте подземного хода.

–  А давайте я останусь, а вы уходите.

–  Нет, Моржухин… Не лишайте меня возможности выполнить свой долг. Мы хоть и не на море, но я же капитан, -- Теше открыто улыбнулся, -- а капитаны уходят с корабля последними. Наш корабль тонет, Моржухин. Уходите.

Всего одно мгновение они смотрели друг другу в глаза и молчали. Потом Теше  хлопнул Моржухина по плечу и отвернулся, пошёл к очередному орудию,  которое выбросит сейчас пустой фейерверк на страх врагам…

Моржухин выскочил наружу, спрыгнул в подземный ход и нажал на запорный секретный замок…

263
…Когда в неустойчивой темноте, раскалываемой сполохами пожаров и взрывами, дозорные, выставленные  на ночь   вокруг форта, заметили появляющиеся из-под земли силуэты, они вначале не поверили своим глазам, а потом подняли тревогу. Услышав взбудораженные окрики, Иванов-второй знаком остановил всех и закричал:
-- Свои! В распоряжение Финляндского полка подполковника Кингштедта!
Построив всех солдат и несколько арестантов, поручик по форме доложил Кингштедту, что большая часть гарнизона башни « С» прибыла в соответствии с приказом капитана Теше, чтобы принять участие в дальнейших боевых действиях. На короткий вопрос подполковника о Теше Иванов-второй коротко же ответил, что капитан с оставшимися людьми продолжает оборону башни и будет находиться там, пока не кончатся заряды. Поручик не знал, что стрелять уже нечем…
Неожиданное осложнение заставило подполковника поморщиться, как от зубной боли:
-- Хорошо. Раненые – к лекарям. Всем – отдыхать в укрытиях. Но не более трёх часов. За едой – к провиантмейстеру. За ружейными припасами – в тот же цейхгауз.
Иванов-второй отдал необходимые распоряжения, добрёл до первого же показавшегося надёжно укрытым места, волоча с собой охапку сена, бросил сено на землю, бросился на него сам и таким же броском провалился в сон…

В последние часы ночи, когда уже наметился рассвет и чётко стали видны очертания местности, полковник Фурцгельм опытным ухом уловил изменения в музыке артиллерийской перестрелки, шедшей у западной башни. Ещё вечером он отметил, что башня отвечала всё реже и реже, потом какое-то время стрельбы не было вообще, потом огонь возобновился…
Что всё это значило, стало понятным, когда Кингштедт доложил ему о прибытии в форт части гарнизона западной башни. И он уже понимал, почему орудия из башни отвечают с такими правильными интервалами и так редко. Но к утру что-то изменилось. Французские орудия зачастили, осадные – били будто тяжким молотом по стенам башни, в этот ритм вплетались залпы корабельной артиллерии. Корабли противника пока были видны плохо, но зато их очень хорошо было слышно. А ответные залпы из башни раздавались всё реже и реже. Такая музыка Петру Афанасьевичу не нравилась, он понимал, что башня с
264
горсткой защитников находится в критическом положении, но сделать ничего не мог: любая отправленная обычным способом помощь была бы расстреляна французами. Даже   существование подземного хода  ничего   не изменяло – любая помощь ослабила бы и без того слабый гарнизон форта. Оставалось наблюдать и ждать.
Но ждать долго не пришлось. В какой-то момент, когда уже практически полностью рассвело, в башне раздались взрывы, почти слившиеся в один, и сразу же в районе башни началось движение. Было непонятно: то ли атаковали французы, то ли Теше делал попытку прорваться вместе с оставшимися в живых. Но вскоре наступила тишина… После долгой паузы вновь послышались  беспорядочные ружейные выстрелы. И уже через несколько минут Фурцгельму доложили, что из башни добежал солдат с донесением. Когда солдата привели, полковник, не взглянув на него, протянул руку:
-- Где донесение?
-- Ваше благородие, я сказать должон!
Только теперь полковник Фурцгельм посмотрел на солдата. Мундир весь изорван, прожжён, повязка на голове, рукав намок от крови. От бега под пулями он еле дышал, усы обвисли. Завгородний часто моргал, вытянувшись во фрунт и вытаращив глаза. Он ещё не верил, что, пробежав сотню саженей под прицелом французских десантников, ему удалось остаться в живых.
-- Господин капитан Теше приказал на словах сказать, он не мог написать, просил у вас прощения, значит…
Фурцгельм ненавидел эту русскую манеру говорить с экивоками, как бы извиняясь за нескладность речи. Вместо того, чтобы коротко и ясно доложить суть донесения, солдат этот, будто в танце на балу, словами, как ногой, шаркает! Мгновенную вспышку гнева Пётр Афанасьевич сумел подавить усилием воли, сказал холодно:
-- Так говори же!
-- Господин капитан Теше велел сказать, что башня будет биться до конца, до последнего солдата, до последнего, значит, заряда.
Фурцгельм перевёл дух: значит, живы ещё! Только чем воевать будут?
-- Сколько пушек ещё целых?
-- Две, ваше благородие! Две было, пока я не выскочил из башни…
265
-- А потом – что?
-- А потома уже и не было…
И солдат Завгородний медленно, запинаясь, рассказал о последних минутах башни  «С». Как и предполагал Фурцгельм, французы, даже после ухода большей части защитников, не спешили штурмовать башню. Они придерживались прежней тактики: вести непрерывный огонь по башне из орудий,   достать которые ответным огнём русские защитники этой самой башни никак не могли. Огонь вели очень точный, прицельный в течение многих часов. Бомбы попадали в орудийные проёмы. По рассказу солдата Теше велел экономить заряды до тех пор, пока пехота, тоже расположившаяся достаточно далеко, не пойдёт в атаку. Сам он был ранен, но после перевязки так же продолжал перебегать от амбразуры к амбразуре, проверяя – все ли живы после очередного взрыва внутри башни. Где шуткой, где окриком он приводил в чувство уже совсем ошеломлённых артиллеристов, садился рядом, проверял ещё стрелявшие пушки, деревянные лафеты которых уже давно были разбиты. Их заменяли кирпичи и камни, подложенные бомбардирами под стволы. Ранены были все, погибших – восемь человек. Они лежали под стеной ровной шеренгой, и закрытыми глазами смотрели туда, куда уже унеслись их души. По стене змеились трещины, она давно уже могла бы рухнуть, но каким-то чудом ещё держалась, сотрясаясь каждый раз, когда разрывалась очередная бомба…
Обо всём рассказал Завгородний. И о том, как они остались всемером, как заклепали почти все пушки, даже разбитые. Из последних двух ещё стреляли. Одним порохом.
-- Ну и, стало быть, господин капитан велели мне пробираться в форт. По тому ходу, по которому все ушли, бежать уже нельзя – вход завалило, всё одно – вылезать под пули нужно. Я и побёг поверху. Энти-то меня сразу приметили, начали стрелять. А я их обманул, стало быть. Будто в меня попали они: встал, пошатался, за грудь схватился  и – в ровик упал. Они и успокоились. Я лежу, затаимшись. А тут – так уж пришлось, бомбы бахнули внутри башни. Вот одна за другой, одна за другой… И тихо стало. Я уже дальше хотел бежать, да слышу – хранцузики в атаку пошли. Кричат, стреляют… Выглянул осторожно. А уже рассвет да и перекрытия деревянные горят – всё видно. И увидел…
…Он увидел десантников, окруживших то, что осталось от башни. Сквозь клубы дыма в проломы вынесли двух тяжело раненых, вытолкали взашей ещё двух перевязанных солдат –
266
оглушённых взрывами и ничего не понимавших. Они оказались единственными защитниками башни! Завгородний увидал, как засуетились десантники и офицеры, как ругались между собой. Если бы он хоть немного понимал бы их речи, то суть их свелась бы к следующему: куда, чёрт побери, пропали эти русские. Подошёл важный офицер и кричал на всех. Барагэ д`Илье, взбешенный случившимся, не стеснялся в выражениях:
– Это нужно быть полными идиотами, чтобы столько времени не суметь одолеть вот таких храбрецов! Подвиг, который войдёт в историю: три сотни вояк против четверых русских!
…Всего этого Завгородний не  понимал, но зато он увидел, как последним за руки, за ноги вынесли капитана, бросили на землю. Главный офицер приблизился медленно, постоял над телом, снял шляпу. Он уже повернулся уходить, но, видно, что-то заметил – резко крутнулся и что-то  громко сказал. Десантники бросились к Теше, приподняли. Капитан сидел, обхватив голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Всё лицо его было залито кровью. В этот момент Теше, которого взрыв швырнул об стену и наградил ещё двумя ранами, явно не понимал происходящего, не знал – где и рядом с кем он находится. Через некоторое время его подняли и увели. Унесли раненых…
-- И вот тут-то я и побёг, пока они там занимались. Опять они приметили меня, сызнова стрелять начали, да я уже скакал, как заяц, петли делал, не попали они…
Фурцгельм с горечью посмотрел на солдата:
-- Так что ж ты, братец, сначала мне голову морочил? Нет бы – сразу сказать, что, мол, башни у нас больше нет, а капитан Теше попал в плен…
Завгородний выпрямился, посуровел, речь его стала чёткой и громкой:
-- Приказ был сказать, что будут стоять до конца, ваше благородие. Я точно выполнил то, что мне приказал капитан Теше: так и сказал. И они, капитан наш дорогой Теше, тоже выполнили приказ, который, стало быть, сами себе дали. И солдаты выполнили приказ. Особенно те, которые мёртвые лежат. А вот то, что я вам потом рассказывал, так это для того, стало быть, что вы знали, ваше благородие, как приказ этот сполнялся. Чтобы и Филимонов знал, и Петька Коробицын, и поручик Иванов, и вы, господин полковник, чтобы все знали, что не на равных они бились, но бились честно.

267


ГЛАВА 37

…Проснулся Иванов-второй от грохота разрывов и от дружеских толчков вечно громогласного Мельникова, трясшего его за плечо. За несколько часов грохот неизмеримо усилился, в пределах видимости разрывы были какие-то другие, да и запах был не обычным пороховым запахом, а каким-то острым, щиплющим ноздри. Ещё толком не придя в себя, поручик  спросил Мельникова:
– Это что?
–  А это, дражайший Николай Петрович, новинка – гранаты и конгревовы  снаряды. И ещё сюрприз – к трём пароходам, которые обстреливали форт, присоединились ещё восемь…

Они, действительно, присоединились, и к этому моменту вели ни на минуту не прекращавшийся обстрел того, что ещё оставалось от укреплений. Подполковник Кингштедт, наблюдавший за кораблями, установил некую закономерность: проходя мимо форта и готовясь вести бортовой огонь, они в одном и том же месте делали небольшой поворот, как бы огибая что-то невидимое. Вероятно, там была подводная каменная гряда. Но обогнув её, корабли в течение короткого времени оказывались в зоне действий орудий форта. Заметив это, он подозвал Мельникова и Иванова-второго и приказал прекратить огонь до того момента, пока очередной корабль не обогнёт препятствие. Вот в этот момент по нему надлежало произвести залп всеми имеющимися орудиями.

В течение часа форт молчал. Отстрелялся очередной корабль и двинулся вперёд следующий. В подзорную трубу чётко было видно название парохода, заходящего на удобную огневую позицию: «Леопольд».

Кингштедт отложил трубу, повернулся к офицерам:

–  Всем держать под прицелом этого «Леопольда». По моей команде – общий залп. Ещё через пару минут Кингштедт поднял руку:

268

–  Внимание! Прицел – к ватерлинии!

От орудий донеслись голоса:
–  Есть! Есть! Есть!..

Кингштедт резко бросил руку вниз:
–  Пли!

Загрохотал форт. Небольшие ядра маломощных орудий, почти докрасна разогретые в калильных печах, плюхались в воду возле парохода, вздымая пышные султаны пара, били в борт, залетали на палубу, сметая палубные надстройки, поджигая дерево, коего на пароходах было ещё немало. Матросы бегали, сбивая огонь. Но пароход продолжал двигаться вперёд, к огневой позиции, где форт уже не мог достать его. Опытное ухо подполковника уловило, что батарея левого фланга, батарея Мельникова, огонь не открыла. Взбешенный Кингштедт рванулся туда, но когда уже подходил скорым шагом к орудиям, батарея по команде Мельникова дала залп всеми орудиями. Корабль содрогнулся, из недр его вырвалось огромное облако пара, что неопровержимо свидетельствовало о серьёзном повреждении машины или котла. По всему форту прокатилось дружное «Ура!».Солдаты обнимались и приплясывали. Старый фейерверкер подбежал, запыхавшись:

– Ваше высокоблагородие! Честь имеем поздравить. В самую центру попало, в самую говядину.

Кингштедт, только что собиравшийся устроить разнос капитану Мельникову за опоздание с выполнением приказа, крикнул, чтобы всем было слышно:

– Благодарю за службу!

В ответ понеслось нестройное:

– Рады стараться, ваше высокоблагородие!

И всё же Кингштедт, несмотря на миг удачи, мрачно посмотрел на  подошедших Мельникова и Иванова-второго:

269
–  Может быть, господа офицеры благоволят доложить мне, почему произошла задержка с залпом?

Мельников выступил вперёд:

–  Задержка была произведена мною умышленно, поскольку корабль в момент залпа продолжал движение в нашем направлении. Если бы мы не задержали залп батареи, все наши ядра не достигли бы цели. Наша батарея фланговая, дальше других, поэтому я задержал стрельбу.

Кингштедт прищёлкнул пальцам, улыбнулся:

– Ну, бог с ней, с этой задержкой. Победителей, говорят, не судят! Сейчас огонь противника неизбежно ослабнет. «Леопольд» загородил подход к удобной позиции, да и англичане больше будут озабочены помощью. Так что, капитан, продолжайте обстреливать этого «Леопольда». Не очень интенсивно, экономя заряды. Если удастся его потопить, я, честное слово, возражать не буду.

А вы, господин поручик, немедленно займитесь устройством мортирной батареи во дворе казармы. Это приказ полковника Бодиско. Ведь все три имеющиеся у нас мортиры мы до сих пор не использовали, так что для них это будет некоторой неожиданностью. Они начали устройство батареи для обстрела двора казармы, используя   башню «С».

Мельников и Иванов-второй переглянулись растерянно:

–  К-как… башню?

–  Да, господа. Башня занята противником.

– Но капитан Теше…

– Тяжко раненым попал в плен. С ним четверо солдат. Остальные благополучно выбрались и вернулись в форт. А французы, как я уже сказал, готовятся нас оттуда обстреливать. Нужно их опередить, поставить свою батарею прямо посередине двора и постараться подавить батарею противника. Есть вопросы?
270

Иванов-второй сделал шаг вперёд. На глазах блестели слёзы:
–  Где взять людей?
–  Каких людей?
–  Тех, кто будет стрелять.

Кингштедт пожал плечами:
–  Лично вы будете. И найдите ещё кого-нибудь.
–  Есть один хороший артиллерист. Но он арестант. Разрешите арестантов использовать?
–  Да хоть чёрта! Лишь бы результат был!

…Уже  через полчаса поручик стоял перед строем арестантов:
–  Все вы уже приняли участие в боевых действиях добровольно. Но сейчас мне нужны только те, кто был артиллеристом, а самое главное – стрелял из мортир. Одного из таких людей знаю. Арестант Моржухин, выйти из строя!

Моржухин чётко вышел, обернулся кругом, стал рядом.
–  Кто ещё?

Вышли ещё пятеро.
– Состав набран. Остальным – обратиться к офицерам и найти себе применение. Разойтись!

Иванов-второй подошёл к Моржухину:
–  Я надеюсь на вас. Позицию будем оборудовать…  –  поручик оглядел двор и указал место,  –  вот здесь. Основная наша цель – башня «С». Именно мортирами удобнее всего обстреливать её…

–  Так всё-таки капитан Теше ушёл оттуда?

–  Нет, Моржухин, нет… Я и сам не знал. Там, оказывается, взорвалось что-то. То ли несколько бомб одновременно, то ли остатки пороха… Не знаю… Посыльным капитан послал Завгороднего, ему удалось проскочить поверху, поскольку ход завален. Я только что нашёл его, говорил… Так вот он не понял, что там случилось. Но видел, как Михаила Евгеньевича, тяжело раненого, французы вынесли из башни.
271
Остальные четверо  –  раненые, оглушённые взрывом – тоже в плену… В общем, должны мы этих десантников наказать и помешать им поставить на горе, на остатках башни, свою батарею.

Моржухин почувствовал, как у него перехватило горло. С трудом сказал:
–  Будьте покойны. Мы их накажем. Слово даю. Я не знал…

Уже  перед самыми сумерками позиция была оборудована. Три мортиры, задрав глотки к вечереющему небу, готовы были принять заряды. Для корректировки огня Николай Петрович отправил двух арестантов в самый торец казармы-форта, откуда была видна полуразвалившаяся башня и бегающие вокруг неё люди. Французы отлично знали, что орудия форта, даже если их перебросить на другое место, не достанут до башни. Да и ружейный огонь на таком расстоянии не был страшен, поэтому десантники были беспечны и не прятались от противника.
Но первая же бомба, разорвавшаяся рядом с башней, посеяла панику: десантники бросились врассыпную. После доклада наблюдателей Иванов-второй внёс поправки в свои расчёты и ударила вторая мортира. Потом арестанты работали уже безостановочно, всеми овладел азарт, в самой горячке появился подполковник. Он понаблюдал за тем, как ведётся огонь, посчитал, по-видимому, что всё идёт нормально, и вернулся на свой постоянный пункт на втором этаже казармы.
Уже вскоре французы сообщили на корабли о появлении новой батареи и о её местоположении. Всё чаще и чаще во дворе стали взрываться гранаты и конгревовы  снаряды. Батарея была защищена от осколков довольно высокими нагромождениями камней и обломков, но от прямого попадания ничто бы не спасло. Арестанты разделись до пояса, мокрые тела блестели при свете языков пламени. На фоне беспрерывного движения бомбардиров особенно странно выглядела прямая и неподвижная фигура поручика, который, не обращая никакого внимания на взрывы и осколки, невозмутимо продолжал делать пометки в своей тетради. Но и он радостно вскинулся, когда наблюдатель  прокричал сверху:
–  Баш-ня взор-ва-лась! Не-ет больше ба-аш-ни!


272

Тут же всех словно вихрь смёл – наперегонки бежали в казарму, чтобы убедиться, чтобы окончательно понять, что они отомстили за капитана, за друзей, что батареи на горе уже нет и больше не будет…
И когда сами, своими глазами увидели пожарище над грудой обломков башни, они пустились в пляс, выкрикивая совсем не плясовые слова:
–  Эх, как порох-то рвануло да и дёрнуло!
– Наконец-то мы попали!
–  Чтоб их трижды кочерыжку!
–  Вот так разбабахнуло!..

Уже спустя четверть часа капитан Кнорринг записал в своей тетради: «При действии сих мортир особенно отличились арестанты, добровольно предложившие заменить артиллерийскую прислугу под сильным огнём неприятеля».

А к вечеру полковник Бодиско, который фиксировал только цифры и факты, записал, что в этот день французы и англичане действовали против русских из восьми сотен орудий (при этом он не упомянул, что у защитников форта и трёх башен было изначально всего 112 маломощных орудий). По приблизительным подсчётам противник за один этот день выпустил по форту и последней ещё сопротивлявшейся башне около четырёх тысяч снарядов! К вечеру, когда полковник делал запись, была полностью разрушена и последняя, Нотвичская башня…

Близился конец. С восьми часов вечера одна за другой начали умолкать русские пушки – кончились боеприпасы. У многих солдат оружие тоже стало бесполезным, все заряды были израсходованы. Французы окружили остатки русских укреплений плотным кольцом своих батарей и стрелков-десантников. Они не приближались к противникам, потому что к переставшим отстреливаться развалинам без опаски приблизились практически все корабли огромной флотилии двух стран и буквально сметали огнём всё, что ещё возвышалось над землёй. Залпы сотен орудий превратили ночь в багровый ад, где почти невозможно было спрятаться, но казематы ещё держались, и там укрывались почти все защитники Бомарзунда.

273

Не верьте, когда историки сообщат вам, что тактика выжженной земли и геноцид – изобретение двадцатого века. В середине века девятнадцатого военные двух «цивилизованных» европейских стран не только не предложили осаждённым сдаться, а планомерно и методично старались истребить на этом клочке земли всё живое. Генерал Барагэ д`Илье был очень раздосадован тем, что даже в таких обстоятельствах не происходило то, чего он больше всего ждал: русские не становились на колени и не подавали сигнала о своей готовности к сдаче. Он так часто представлял себе картину того, как из развалин выходят офицеры с высоко поднятыми шпагами, на которых повязаны шарфы… Но несмотря на ужасающий огонь, никто не выходил, никто не просил о милости. Ашилл знал, что и в рядах его десантников нарастают злость и желание рвануться вперёд и буквально разорвать всех защитников, даже безоружных. Если бы он сейчас отдал бы такой приказ, так и случилось бы – обессиленные русские не смогли бы оказать серьёзное сопротивление. Но… всё-таки они сопротивлялись, и многих французов отправили в мир иной. Поэтому генерал подавил в себе минутное желание и отправил на корабли требование немедленно прекратить огонь. Он, наконец, окончательно решил, что ему нужно сделать.

Незадолго до этого момента, около часа ночи полковник Бодиско собрал почти всех офицеров. Они подошли. Вид их больно бил в самое сердце: в копоти и пыли, в ушибах и мелких ранах, на которые и повязки никто не делал, изорванные мундиры, измученные лица людей, практически не евших и не спавших последние несколько суток, у многих перевязаны головы, руки или ноги, на некоторых повязках проступала кровь. Пропылённые волосы, усы, мундиры делали всех седовласыми, мужественными и мудрыми, придавали их виду общий тон, они уже сливались с кирпичными и гранитными обломками и становились похожими на древние статуи могучих воинов…
Офицеры стояли молча. Говорить в грохоте канонады было почти невозможно, поэтому Бодиско почти выкрикнул:

– Господа офицеры! Нам больше нечем обороняться. Вы честно выполнили свой долг и сделали всё, что могли. Бог тому свидетель – на нашем месте никто не сделал бы больше.
                274
Мельников, не поднимая головы, прогудел:

–  Я сделаю больше. С холодным оружием да голыми руками зарублю и задавлю несколько этих французиков.

Офицеры заговорили разом, поддерживая Мельникова:

–  Надо дождаться, пока они пойдут на штурм, и в штыки!

–  Ещё кое-что сможем!

–  Да я, чтоб позора избежать…

Полковник Фурцгельм рявкнул, перекрывая голоса:

–  Нет на вас позора, господа! И не будет никогда! А развалины наши придётся сдать. Поймите, их вдесятеро больше и вооружены они до зубов. И если во время штурма мы вступим в бой…

…И тут наступила тишина… Под куполом ночи стал слышен треск пламени, стоны раненых да молитва полкового священника над только что умершим солдатом. Мозг отказывался верить, что непрерывный грохот, обрушивавшийся на сознание почти две недели, вдруг прекратился, уши продолжали слышать несуществующие уже звуки, тишина звенела, гремела в ушах,
и не было ей, казалось, конца…

Бодиско перекрестился:

–  Ну, что ж, господа офицеры. Это знак божий. Если они сейчас пойдут на штурм, то так тому и быть: поляжем все в бою. Если они сами предложат переговоры, я сдаю эту крепость, которая никогда и не была крепостью. По местам! Приготовиться к бою!

В этот момент наблюдатель на остатках стены закричал:

–  Идут французские офицеры!

275
Они пришли. Не остановились на некотором расстоянии, не осматривались. Ровно и спокойно шагая, они появились во дворе, который охватывали остатки пылающей казармы. В центре шёл,
заложив левую руку за борт мундира, генерал Барагэ д`Илье. Приблизившись к офицерам, он демонстративно-надменно  начал оглядывать их. Но по мере того, как его глаза перескакивали с одного человека на другого, выражение его лица менялось с неуловимой быстротой. Вид этих людей потряс Ашилла – на них словно была написана вся двухнедельная история обороны Бомарзунда. Но поддаваться каким-то чувствам было нельзя, поэтому генерал остановил свой взгляд на двух полковниках и спросил – холодно, не затрудняя себя ожиданием перевода, так как был уверен в том, что его поймут:

–   Кто из вас полковник Бодиско?
Владимир Александрович кивнул головой и сделал шаг вперёд:

–  Комендант укреплений Бомарзунда полковник Бодиско. Мы прекращаем сопротивление ввиду полного отсутствия средств обороны.

Барагэ д`Илье в недоумении переспросил:
–  Я не уверен, что всё правильно понял, хотя вы хорошо говорите по-французски, полковник. Вы хотите сказать, что у вас нет оружия?
– Да. Боеприпасы израсходованы полностью, большинство орудий разбито. В этом смысле вам нечем поживиться, генерал. Моё решение, за которое я готов отвечать перед Богом и русским императором, преследует только одну цель – сохранение жизней офицеров и солдат.

Француз посерьёзнел, с лица полностью слетели уже приметы внутреннего состояния, в котором вначале было мало ощущения значительности момента, а перевешивало чувство радости при завершении трудного и опасного приключения. Он поправил усы и медленно произнёс:
–  Вы правильно поступили, полковник, что не довели дело до штурма. В случае атаки  многие мои десантники здесь бы полегли, но оставшиеся в живых не пощадили бы никого. Есть какие-нибудь просьбы?
276
–  Да. На территории острова находятся около пятидесяти женщин с детьми. Вы их никогда не сможете найти. Но будет гораздо проще, если вы дадите слово об их неприкосновенности и найдёте  способ отправить их на родину.
–  Разумеется, полковник. Я даю такое слово. Мы их высадим возле какого-нибудь населённого пункта в Финляндии. Они смогут добраться до русских войск. А пока…
Генерал достал часы, с явным удовольствием послушал их звон и захлопнул крышку:
–  На рассвете постройте гарнизон, сложив всё имеющееся у вас оружие, пусть и без зарядов. Солдаты отконвоируют вас на английские корабли.
–  Английские?
–  Да. По договорённости с союзниками срок пленения вы должны будете отбывать в Англии. Ведь вы привыкли жить на островах, не так ли?
Он расхохотался, довольный, но вдруг оборвал смех резко, будто поперхнувшись: по пыльным лицам многих русских офицеров прокладывали медленные дорожки горькие, бессильные слёзы унижения…





















277
ГЛАВА 38

…До утра всё было сделано. Эти несколько часов гарнизон находился на грани настоящего бунта: солдаты отказывались складывать оружие, офицеры открыто вступали в споры с Бодиско и Фурцгельмом. После одного из таких разговоров застрелился поручик Львов. Капитан Мельников где-то, из чьих-то запасов раздобыл вина и в состоянии лёгкого подпития объяснял  подполковнику Кингштедту, что сейчас у них всех одно звание – пленный. И именно поэтому он может и по мордасам, ежели кто поведёт себя неправильно. Впрочем, уже через полчаса он успокоился, когда полковник Бодиско отправил его вывести из укрытия   женщин с детьми. При этом велел сделать это как можно быстрее, до рассвета, чтобы не раскрывать французам тайну подземелья. Про себя Мельников подумал, что сохранять эту тайну в нынешней ситуации не имеет смысла, но отправился немедленно.

Когда Михаил Сергеевич появился во дворе впереди «женской роты», как он шутливо доложил коменданту, офицеры подбежали к своим жёнам, и над всем шумом встречи, над сумятицей повис вопль Иванова-второго:

– Вера Тимофеевна! Вы зачем здесь?!

А дражайшая супруга бросилась к нему на шею, прижалась и горячо шептала:

–  Ну, как же я без вас, Николай Петрович! Не смогла я уехать, если вы остались…

Иванов-второй заглянул в счастливые глаза  жены и с деланной суровостью произнёс:

–  Вот теперь в наказание за ослушание поедешь домой. А я за заслуги перед Отечеством поеду с визитом ненадолго, на несколько, видимо, лет в Англию. И буду там гулять и прожигать жизнь!

Вера Тимофеевна оторвалась от мужа и сказала, смеясь:


                278
–  И не надейтесь, Николай Петрович! Всё давно уже решено. – Она отбежала и заговорила с женой капитана Кнорринга. После непонятных переговоров с другими женщинами, создалась группа, которая и направилась к полковнику Бодиско.

Софья Алексеевна, супруга полковника, очень спокойно, как о деле давно обсуждённом, сообщила о решении всех женщин без исключения последовать к месту заключения мужей.

Такой поступок вызвал взрыв эмоций у мужчин, очень долго почти каждая супружеская пара спорила по этому поводу, но женщины остались непреклонны: на  восходе солнца все они с небольшим скарбом стояли отдельной группой рядом с построившимся гарнизоном…

…Хотя Барагэ д`Илье не мог себе позволить открытой радости, торжества победы, вид шеренги русских солдат и офицеров ещё больше поднял ему настроение, когда он подходил к казарменному двору. Но постепенно, шаг за шагом, радужный настрой тускнел, обесцвечивался. Вначале тогда, когда генерал увидел женщин. Подойдя поближе, д`Илье спросил Бодиско:

– Почему эти женщины с детьми здесь? Я же дал слово…

Полковник поспешил подтвердить договорённость, но тут же добавил:
–  Семьи отказываются отправляться на родину. Жёны верны своим мужьям и не желают их покидать, хотят разделить их судьбу.

Барагэ д`Илье поморщился:

–  Да, я слышал, что у вас есть такая традиция… Что ж, они имеют право выбора. Но я не вижу знамён, которые должны быть вручены победителям!

–  Вы правы, конечно. Но, видите ли, дело в том, что ещё десять дней назад, в самом начале осады, нам удалось отправить на материк всю документацию, кассу и, разумеется, знамёна под надёжной охраной.

279
«…Лжёт этот русский полковник. Наверняка где-то надёжно припрятали…».

Словно угадав мысли генерала, Бодиско добавил:
–  Нет, нет, не сомневайтесь. Мы заранее хотели отправить, как я уже сказал, семьи и всё перечисленное. И когда вы  любовались фейерверком, который мы устроили, поджигая все строения, совершенно незамеченным покинул остров парусник. Только женщины в последний момент отказались взойти на борт.
–  Ладно. Чёрт с вами. Сколько человек, не считая семей, здесь, в строю?
–  Не занимались этим, генерал. Некогда было. Могу сказать, что потери наши – ровно девяносто человек. Пятьдесят три убитых, тридцать шесть раненых. Один застрелился  два часа назад. Раненые все в строю.

Барагэ д`Илье был ошеломлён  этими цифрами. Не может быть! Нет, это невозможно! Опять этот полковник врёт, умышленно занижая цифры потерь! Ведь если ему поверить, то получается, что русских было всего… Ну, здесь от полутора до двух тысяч солдат и офицеров. Добавить сотню… И выходит, что две недели мы целой армадой кораблей – несколько десятков с мощными пушками, около тысячи пушек --  и двенадцатью тысячами десантников непрерывно обстреливали этот самый Бомарзунд, который защищали только две тысячи человек! И при этом потери русских всего… Не мо-жет быть! А ведь объяснение может быть всего лишь в трёх вариантах. Или меня надувают, как последнего простофилю, а я о себе так сказать никак не могу. Или мы вовсе не умеем воевать, и этого я тоже утверждать не могу, -- слишком много одержано побед в разных странах. Остаётся одно: русские гениально защищались доступными им средствами! А какие эти средства, боже мой! Немногие русские целые пушки генерал видел – смешно! Собственно говоря, это обнаружилось ещё во время артиллерийской перестрелки. Среди стрелкового оружия не обнаружилось ни одного нарезного ружья! Как они умудрялись стрелять и… попадать, чёрт побери! Наши потери больше, чем у них, а я ведь так радовался, что победа далась  не очень большой кровью… Нет, этот полковник специально дразнит его!

                280
Бодиско, ещё раз угадавший ход мыслей генерала, сказал без вызова, примиряюще:

–  Я не прошу мне верить. Проверяйте, ищите могилы. Но вы только напрасно потеряете время, генерал. У нас с вами один Бог, не так ли? Мы только по-разному ему молимся, по-разному крестимся. Так вот перед лицом единого Бога нашего клянусь вам: в том, что я вам сообщил, всё – абсолютная правда!

И Бодиско размашисто перекрестился.

А Ашилл Барагэ д`Илье вспомнил вдруг недавний разговор с адмиралом Непиром. Тогда речь зашла о том, почему русский флот не выходит на открытый бой, почему отсиживается под прикрытием своих морских крепостей. Тогда сэр Чарльз высоко оценил уровень подготовки русских моряков и их высокий боевой дух, но добавил:
– Мне кажется, что главное несчастье России – в её правителях. Они предпочитают спокойную жизнь, в которой ничего не меняется. Они цепляются за своё крепостное право, они почему-то не хотят замечать, что мир всё время меняется, что в нём появляются новые и новые технические достижения. В результате они отстали в вооружении армии и флота, просто прозевав момент, когда нужно было начать перевооружение. А мы этим моментом воспользовались. России нужен император типа Петра Великого, который силой заставит инертных русских браться за что-то новое в их жизни. А пока у них осталось только одно: сила духа. Думаю, что мы ещё с ней встретимся…

…Вспоминая тот разговор, генерал чувствовал, как в нём постепенно закипает злость, совершенно сейчас не нужная. Но как эти русские всё же изворотливы! Почему они даже сейчас, в своём плачевном положении, стараются если не лишить победы его, генерала Ашилла Барагэ д`Илье, то, по крайней мере, принизить его успех. Если всё обстоит так, как заявил этот полковник (а генерал шестым чувством угадывал – это правда!), то французский десант не добился своей цели!
 
Мы должны были лишить Россию одной их главных опор на Северном и Балтийском морях,  –  таков был замысел, таким он произносился вслух и таким записывался в приказах. Была ли
281
истинная цель именно такой, а не какой-то другой, об этом д`Илье не желал догадываться. Он, конечно, знал о дипломатических и политических целях этой непонятной войны, непонятной всем её участникам. Но ведь за достижение таких целей награждают дипломатов и политиков, а ему для получения заветного, вожделенного звания маршала Франции нужна была убедительная победа над сильным, грозным противником. И очень, очень стоило подумать, как представить в докладе эту осаду по возвращении домой.

С Парсевалем проблем, конечно, не будет, тут их интересы совпадают. Вот Непир… Впрочем, что – Непир? Он, ведя свою игру, а точнее – игру своего адмиралтейства, хотел заставить французов таскать каштаны из огня? Он добился своего. Но в конце увидел, что каштаны съели другие, не оставив ему ничего; что даже жаровню унесли! Именно поэтому он будет всячески преувеличивать своё участие, тем самым косвенно подтверждая то, что преувеличит его французский союзник!

…Последняя мысль вернула генералу уравновешенное состояние духа. Он понаблюдал за процессом пересчитывания пленных, потом, вспомнив о чём-то, повернулся к полковнику Бодиско:

–  Несколько дней назад во время боя мы слышали, как у вас кто-то пел.

–  У нас многие поют, генерал.

–  Нет, это было не просто пение. Поверьте, я разбираюсь в музыке и часто бываю в опере. Этот голос… Это ангельское пение. Он, этот человек,.. жив?

Полковник кивнул:

–  Да. Бог миловал. Его фамилия Коробицын.

–  Вызовите его. Пусть споёт.

…Когда Коробицын вышел на пять шагов из строя и понял, чего от него хотят, он, не опуская высоко поднятого подбородка и глядя прямо в глаза полковнику, отчеканил:
282
–  Никак нет, ваше высокоблагородие! Не могу-с.
–  Почему?
–  Птичке певчей на ветке петь ловчей, чем в клетке.

Бодиско украдкой глянул на ожидающего француза и растерянно проговорил:

–  Но ведь… Вот генералу нравится, как ты поёшь. Он слышал…
–  А вы ему скажите, мол, потерял Петька голос от дыма порохового. Не может петь!
Бодиско уже хотел было идти к генералу, но из строя раздался мощный голос Мельникова:
–  Позвольте, Владимир Александрович, я сам с Коробицыным поговорю. А генералу скажите, что будет спета русская народная песня.
Мельников подошёл к Петьке, который заранее, ещё капитан не подошёл, заявил то же самое:
–  Для французов петь не буду.
Мельников улыбнулся:
–  Да я же тебя не для генерала прошу спеть, не для французов. Ты, брат, для всех нас спой. Видишь – люди скисли и носы повисли? Надо спеть, чтобы дух поднять, понял?

Коробицын озарился широкой улыбкой во весь рот:
–  А что петь-то будем?
–  Да ты знаешь эту песню,  –  Мельников зашептал Петьке на ухо, тот закивал головой.

Барагэ д`Илье приготовился слушать.

Петька побледнел лицом, опустил голову, потом резко мотнул ею… И первые же слова заставил взлететь к небу без разбега, сразу, заставил людей вздрогнуть, обратиться в слух, натянуть нервы в радости и опаске:

Скажи-ка, дядя, ве-едь недаром

Москва спалё-о-о…

И мельниковский баритон на лету подхватил строку, повторил:
283
…Москва , спаленная пожаром…

И  –  оба голоса, дуэтом:

Фра-анцу-зу от-да-на,

Фра-анцу-зу от-да-на…

А в строю –  голоса подхватывают и подхватывают:

Ведь были схватки бо-оевые

Да говорят, да говорят ещё какие!

И к последним словам куплета уже гремит мощный хор:

Недаром помнит вся Россия

Про день Боро-о-дина!

Бодиско обречённо замер: эту стихию не заставить молчать, не остановить… А песня взвивалась ввысь, как знамя, и над всеми голосами нёсся Петькин:

И вот нашли большо-ое поле –

Есть разгуля-я-я…

Есть разгуляться где на воле.

По-о-стро-или редут.

По-о-стро-или редут…

Летела песня над островами, над шхерами, проливами, над птицами и облаками, туда, куда нёс её верховой ветер – в Россию, домой…

…В рядах французов – волнение. Кто-то что-то понял. Послышались окрики: силянс! силянс!


284

Бодиско быстро прошёл вперёд, поднял вверх руки, привлекая внимание, затем резко опустил, гаркнув во всё горло:

–  Молчать!

Песня оборвалась. В наступившей тиши полковник сказал только:

–  Спасибо. Но не нужно доходить до расстрела. Вы ещё понадобитесь России.

Будто невидимо  ангел пролетел над строем  –  посветлели лица, мелькнули затаённые улыбки: уели, уели хранцуза!




























285
ГЛАВА 39

Несколько часов назад, когда французский генерал ночью появился во дворе казармы, Моржухин был рядом – вместе с арестантами-батарейцами сидел возле своей мортиры, из которой  ещё совсем недавно сделали они последний выстрел. Увидев генерала, он засуетился внутренне, потому что нужно было мгновенно решить: показаться генералу на глаза или нет. Показаться ему хотелось. При одной мысли о том, что этот напыщенный вояка увидит и узнает его, человека, с которым он вёл переговоры, в группе таких же арестантов, становилось приятно душе. Пусть поймёт хоть сейчас, что та вечерняя встреча   была лишь приёмом отвлечения внимания, что именно тогда у него из-под носа увели почти весь гарнизон башни…Но уже через секунду Моржухин понял, что, кажется, всё заканчивается. И  нет никакого смысла в этакой браваде, лучше затаиться, сделаться незаметным. Из разговора генерала с полковником Бодиско Василий, плохо владея  французским, понял только самое главное: сдачи не избежать. То, что не осталось боеприпасов, он прекрасно знал и сам. А если воевать больше не будем, подумал Моржухин, то ему вывод из этой ситуации ясен, как божий день. Не обнаружилось даже повода для размышлений, потому что лично для него не было никакого резона сдаваться в плен.

Эта война – не здесь, на острове, а война с Россией – могла затянуться надолго, а ведь служить Василию оставалось год всего. Ещё оставалась возможность вернуться… куда? Домой? Нет у него дома. К Наташе, к ребёнку своему?.. Он горько усмехнулся, как каждый раз, когда думал об этом. Ведь не знал он даже – кто у них родился: дочь или сын. Не успели они с Наташей даже просто понять, что они будут родителями, что появится новая жизнь…

В течение долгих-долгих лет Моржухин гнал от себя мысли о Наташе и их ребёнке. Наташа…  Давно она уж Наталья Петровна, давно уж  замужем – это, наверняка, Горин быстро устроил. Да и их ребёнку сейчас…   Если мальчик, так это здоровенный молодой человек. Служит, поди, или учится ещё. И фамилия у него какая теперь? А если девочка,  –  то уже и замуж вышла, красавицы долго не засиживаются. А почему это ты
286
считаешь, что обязательно красавица? – спрашивал себя Моржухин. И сам себе отвечал, что другого выхода у дочери его просто нет. Ведь мать у неё  – небесной красоты, да и
отец (самодовольно хмыкнув) тоже, вроде, ничего. Конечно же, красавица! А может,  –  и дедом уже меня сделала?
Всё, что касалось прошлой жизни, в голове у Моржухина запуталось, заблудилось в лабиринтах барьеров, которые он сам себе выстроил в памяти. Именно ими он отгораживался от вопросов, даже о существовании которых было опасно вспоминать, потому что мозг в поисках ответа на эти вопросы неизбежно должен был не выдержать. Что-то должно было лопнуть, как чирей, –  гноем и кровью вырваться наружу, оставив в потаённой глубине корень, вокруг которого вновь неизбежно нарастали бы жар и боль, и так – без конца, пока не взрежешь острым ножом, не вышвырнешь этот плотный комок…

В корне всё дело, в корне,  –  понимал Василий. И корень этот не в Горине вовсе. Он, конечно, мерзавец. Но таких ведь много. На памяти были слышанные много раз истории о забитых крестьянах, о мучителях-помещиках и помещицах. Иногда в галичском, чухломском, судайском краю не на шутку вспыхивали страсти. Тогда наезжали полицейские и судебные чины. Очень часто их вызывали соседние помещики, не желавшие придерживаться правила, по которому ворон ворону глаз не выклюет. Их подталкивал простой страх. Они боялись, что может начаться бунт, который неизбежно перебросится из одной усадьбы в другую и полыхнёт, и взорвётся, как много раз уже бывало на Руси.  Именно поэтому они считали за благо донести на жестокосердого владельца соседней усадьбы, чтобы удалить причину бунта, вырвать его с корнем.

Впрочем, и здесь, наверно, не корень. Если эти чирьи вырастают постоянно там и тут, значит, есть в теле болезнь дурная. Ну, взрезали один, ну, осудили ещё одного зверя. А болезнь-то сидит! И пока от неё не избавишься, будут появляться всё новые и новые…

А пока – нельзя вспоминать, нельзя спрашивать о том, что будет, когда закончится эта бесконечная солдатская служба, на которой он выжил вопреки всему, выжил в боях, в унижениях, погружённый в серую огромную солдатскую массу, ставший

287
пушечным мясом, превратившийся в угодного богу убийцу, которого называли возвышенно защитником России…

Да, он, конечно же, вернётся. Но куда? К Горину? Правда, отбытые на службе годы, четверть века, сделают его свободным

 человеком, не крепостным, но какая разница, если он всё равно должен найти Горина, чтобы… Что? Убить Наташиного отца? Ей богу, двадцать пять лет солдатчины того стоят! Но нет, не это… Простить, забыть? Для этого не нужно его и искать.  Тогда – что? Посмотреть ему в глаза? А поймёт ли он ту бездну, в которую когда-то вверг Василия? Не поймёт, не поймёт… Всё – впустую. Ну, выжил… Что дальше-то, а? Да и сама Наташа – вспомнит ли? Ох, не греши, Василий Иванович! Вспомнит, конечно, вспомнит. Как же ты мог так подумать о ней!

… И понял вдруг отчётливо Василий Моржухин, что ничего на свете теперь ему не надо. Не надо мести. Месть нужна вовремя, а она опоздала, слишком опоздала. Не нужно любви. Любовь и семья для него сейчас – недостижимая мечта, как ангельское пение в бурю и грозу.

Просто очень хочется хотя бы глянуть на Наташу, на ребёнка, хотя бы на миг прильнуть щекой ли, губами ли к её руке… хотя бы на миг…


Пока шёл разговор полковника с французами, Моржухин отправился на поиски Иванова-второго. Обнаружив, подошёл:

–  Разрешите обратиться, господин поручик?

Иванов-второй поморщился, как от зубной боли:

–  Мне кажется, что вы могли бы больше доверять мне, Моржухин. Что случилось?

–  Это я для случайных глаз и ушей, не обращайте внимания. А подошёл я к вам, чтобы вы меня похоронили.

Поручик вытаращил глаза:

288
–  Это как понимать прикажете?

–  Да всё очень просто. Я хочу избежать плена и останусь на острове. А вас я прошу, чтобы вы подтвердили, если кто-то  хватится, что меня нет, мою смерть. Я погиб при последнем обстреле под вон той обвалившейся стеной. Там такая гора кирпичей, что никому и в голову не придёт её разбирать, чтобы обнаружить труп…

–  Подождите… А если я тоже захочу с вами? Я здесь один остался, мне терять нечего. А в подземелье, как я понимаю, нас никто не сможет найти.

–  Н-ну, найти-то можно, конечно, если знать о его существовании и потратить на это дни, если не недели. Дело в том, что и искать-то никто не будет… Так что доверимся этой кутерьме и попытаемся исчезнуть… В удобный момент я подойду к вам.

…На душе сразу стало легче. Двое – это совсем другое дело, вдвоём всё проще. Успокоившись, Моржухин уже собрался было пойти к поручику, чтобы вместе добраться до входа в подземелье, но в этот момент во двор вошёл капитан Мельников с группой женщин с детьми и вскоре послышался ликующий вопль Иванова-второго. Ещё через полчаса поручик подошёл, смущаясь:

–  Ну, вы всё поняли, Моржухин. С ней я не могу остаться на острове. Я могу рисковать собой, но ею – не хочу…

Василий махнул рукой:

–  Да понятно всё, Николай Петрович. Отправляйтесь с богом. Только о моей просьбе не забудьте: умер  я, понимаете, погиб под той стеной…

Они пожали друг другу руки и пошли в разные стороны.

…Всё это было ночью. А утром Моржухин, надёжно укрывшийся в развалинах, мог и видеть и слышать всё, что происходило на казарменном дворе. Затемно уйти незамеченным не удалось, и он решил ждать в развалинах следующей ночи.
289
После того, как пленных увели, остались на месте нестроевые священник отец Иоанн и старичок-провиантмейстер, которого угораздило попасть на остров именно в тот момент, когда началась блокада. Финн-перевозчик, доставивший  груз продуктов и обещавший вернуться через день, конечно же, не вернулся, увидев флотилию военных кораблей. Когда уходил с острова пакетбот, священник, которого Бодиско тоже пытался отправить, отказался, сказав, что его место – с паствой, и он должен разделить с нею её судьбу. По непонятным причинам остался и провиантмейстер.
Видимо, он не хотел выступить в роли единственного человека, которого вывезли с острова. Французы вывели и того и другого из строя. Их явно не взяли в плен, потому что Моржухин ясно видел из своего укрытия растерянность на их лицах. Они не понимали, что же им теперь, когда все ушли, в этих развалинах делать, куда направляться. Однако довольно скоро к ним подошёл французский офицер и увёл их куда-то. Тоже, наверно, на корабль или на какой-нибудь бот, который доставит их на материк.

Моржухин был уверен, что через день-два блокада будет снята, корабли уйдут, и на тех припасах, которые  были спрятаны в подземелье, он спокойно дождётся зимы. Говорят, здесь замерзает море. И можно будет отправиться на восток, к финскому берегу, чтобы там найти русских, а потом – уж как бог на душу положит…

Он ошибся. Флот не  ушёл ни на второй, ни на третий день. Десантники не спешили вернуться на корабли и мотались бесцельно по острову, из-за чего выйти на поверхность из подземелья, куда Моржухин благополучно проник, можно было только ночью да и то – с оглядкой. В первую же ночь он прокрался к биваку десантников, к прогоревшему дотла костру, где под слоем золы ещё мерцали искры. Французы безмятежно спали, не оставив даже часового. Моржухин, держа на отлёте саблю, подобранную им ещё пару дней назад, осторожно, неслышно, как научился когда-то на охоте, подошёл к пирамиде, составленной из ружей, взял одно. Нашёл сумку с зарядами и пулями. Сознание того, что жизнь вот этих четырнадцати людей сейчас находится в его руках, никак не трогало его душу и уж, конечно, не радовало. Мозг просто фиксировал факт: он может по одному, зажав каждому рот, свернуть им головы или заколоть
290
ножом, как вепря. Может. Но не хочет. Или… нет. Не может. Не может он, Василий Моржухин, просто так вот взять и зарезать спящего… пусть даже врага.

Когда раскалённые ядра из той самой мортиры разбили пороховой погреб и в огненном смерче погибали десантники, он радовался со всеми. Когда выцеливал из пушки французские батареи, тоже мечтал, чтобы ядро долетело, чтобы побило орудийную прислугу. Это всё было в порядке вещей, это был бой, это было на расстоянии… Так что же, спрашивал себя Моржухин, если бы кто-то из них оказался бы не вдали, а прямо перед тобой в бою на расстоянии штыка или сабельного удара, ты не убил бы его? Да хоть все
четырнадцать! Уж сколько-то положил бы, это точно. А вот так… Не может он. Не может…

Он ушёл и не видел, как всполошились поутру французы, обнаружив пропажу, как одного из десантников за утрату оружия арестовали и увели под конвоем. Он предполагал, что это всё случится, что обшаривать будут всё вокруг, разумно допуская, что кто-то из русских ещё прячется в развалинах. Но в этом случае у Моржухина совесть была чиста: не спи, разинув рот, и без часовых не заваливайся спать,  –  тогда и ружьё не пропадёт! А вот найти его, Моржухина, им вряд ли удастся.

День он отсидел в том отсеке подземелья, где ещё недавно находились женщины. В этой сложной подземной системе, как давно заметил Моржухин, строители предусмотрели великолепный способ поступления свежего воздуха. Как и откуда шёл его поток, Василий так и не догадался, но во всяком случае огонь, который горел в помещении беспрерывно, не делал воздух непригодным для дыхания, дым и копоть как бы всасывались стенами.

К вечеру раздался первый взрыв. Моржухин встревожено вскочил, зажёг заготовленный факел и быстро пошёл по ходу туда, где они с капитаном Теше начали обследование этого подземного мира. Василий справедливо полагал, что наблюдать будет лучше всего оттуда, издалека, от берега, где легко прятаться меж камней.


291
Он предельно осторожно, ящерицей выполз из входа и стал смотреть на развалины форта, где ещё стояли пыль и дым от взрыва. Через минуту там ярко блеснуло, облако дыма взметнулось в тишине, а потом раздался глухой удар второго взрыва.

Моржухин в изумлении смотрел на непонятное явление: разрушенную казарму, точнее – не казарму, а обломки её, французы… взрывали, превращая даже то, что осталось, в мелкое крошево. Он не мог знать, что соответствующие инструкции Ашилл Барагэ д`Илье получил от самого Наполеона III, всего два года назад из президентов ставшего императором. Именно поэтому ему очень хотелось показать всему миру, что русская угроза всей Европе, этот опасный клык, направленный в сторону Франции и (ну, так уж и быть!) Великобритании, не просто взят, а стёрт с лица земли, стёрта даже надежда на возрождение Бомарзунда. Именно поэтому победители так бесстыдно плясали на гробу побеждённого  –  так самозабвенно обращали в щебень все сооружения на Бомарзунде. И начали  это делать немедленно! А ведь даже Бастилию, символ настоящего, а не придуманного зла, нанесённого французскому народу, начали сносить   лишь через год  после взятия…

А ещё одна причина того, почему генерал с таким удовольствием и с такой поспешностью выполнял приказ императора, заключалась в том, что д`Илье обязательно должен был создать образ совершенно неприступной крепости, которая после непрерывной многодневной бомбардировки из сотен орудий не развалилась, как было на самом деле, а… пострадала мало! И тем не менее он, генерал, взял эту неприступную крепость!  Ну, а после взятия, конечно же, её нужно было уничтожить, чтобы не допустить повторного использования.

…Всего этого Моржухин не знал и не мог знать. Именно поэтому он недоумённо смотрел на то, как над развалинами казармы поднимались дымовые тучи, сверкали молнии взрывов и доносились раскаты грома…





292
ГЛАВА 40

Взрывы гремели очень долго – более десяти дней подряд. С упорством фанатиков французы и мелькавшие среди них англичане выполняли бессмысленный приказ: камни, в которые обратились все строения, превращали в каменный щебень. И длилось  всё это действо, этот умопомрачительный процесс почти столько же, сколько длилась осада Бомарзунда. Моржухин наблюдал за этой «работой» изо дня в день. Случайно быть обнаруженным он не боялся – древние хозяева острова хорошо позаботились об этом. Не опасался он и того, что при взрывах могут быть обнаружены входы в подземелье. Во-первых, выходов было много, как ему уже удалось обнаружить, а во-вторых – все выходы, ни один из них, не находились на территории оборонительных сооружений.

День Василия начинался с первого взрыва, после которого, как после побудки, надо было жить. Он подходил к уже привычному месту кирпичной стены подземелья и отмечал на ней металлическим обломком начало очередного дня – дня летнего, дня осеннего… Потом, Бог даст, зимнего. Впрочем, вперёд он старался не заглядывать. На стене у него был календарь без будущего, без завтрашнего дня. Будет ли он, этот день? Он просто не думал об этом. Иначе он  понял бы,   что подобное может случиться не только с одним человеком, не только в каком-то месте земного шара, но и с целыми странами и народами…

Уже через неделю на острове кроме сапёрных команд не осталось никого, все ушли на корабли. Постепенно и их становилось всё меньше и меньше. Сентябрь заморосил дождями, подступили туманы. Если дождь шёл ночью, Моржухин выходил на поверхность, сбрасывал с себя всё и с наслаждением стоял, впитывая всей кожей дождевую воду, сбегавшую по всему телу. Если же набегал плотный туман, то он проделывал это и днём. Туманное купание нравилось ему больше.

Других занятий не было.

Он бесконечно бродил по галереям и отыскивал всё новые и новые их секреты. Пару раз едва не становился жертвой хитрых ловушек. Однажды подошёл и к той, самой первой двери,
293
которую обнаружили они с капитаном Теше. Постоял, в который уже раз вспомнил капитана. Как он? Выжил ли? Нет, он крепкий, жилистый, должен выжить, ведь нельзя же, чтоб такие люди погибали…

Он быстро отыскал запирающий механизм и открыл дверь. Сразу за входом были ступени, уходившие вниз. Моржухин сразу отметил, что запах здесь другой, не такой, как в других ответвлениях галереи. Василий даже усмехнулся, подумав, что это – запах тайны. Но как бы там ни было – тайны или не тайны, -- а осторожность нужна была здесь, чувствовал  Моржухин, двойная, тройная. Он долго шёл по узкому проходу, неукоснительно выполняя правила, которым научил его Теше: расставлял метки, считал шаги от поворота до поворота, пока не вошёл в небольшое сухое помещение, в которое выходила   обыкновенная железная дверь с довольно большим  круглым отверстием. Моржухин представил себе ключ  от такого замка.
Зрелище получалось внушительное. Всё вокруг было покрыто тончайшим, почти незаметным слоем пыли. Сразу становилось понятно, что здесь не побывал никто с того момента, как эта  дверь была заперта. Ключа, конечно же, не было, как не было надежды на то, что дверь эту удастся как-нибудь открыть.

Ну, что ж, не судьба. Перед тем, как уйти, Василий ещё раз  кинул взгляд на помещение. Поднял с пола обломок старинного меча. Металл сохранился хорошо, только глубокие зазубрины говорили о том, что меч этот побывал во многих сражениях. Василий пошёл восвояси, захватив обломок на память. Он, по его расчётам, уже должен был подойти к той, потайной двери, как смутная, неоформившаяся мысль заставила его остановиться и присмотреться к мечу.

Видимо,  какое-то глубинное его сознание в первый же момент отметило  необычность этого предмета, но в чём она – так и не нашло ответа. Но вот сейчас… Моржухин вглядывался в обломок, и всё яснее становилась мысль о том, что вот эти зазубрины с двух сторон меча – не следы былых сражений. Они просто… сделаны! Василий ринулся назад. Уже подходя к железной двери, он ещё раз увидел круглую замочную скважину, которая, ну, совершенно не подходила к ключу в его руках. Если только  это был вообще ключ… Тем не менее Василий попытался вставить в неё лезвие меча. Он вошёл и даже повернулся. Но
294
ничего не произошло – дверь осталась запертой. Моржухин лихорадочно размышлял над загадкой. Вставить ключ и повернуть – это слишком просто, это для какого-нибудь амбарного замка. Здесь должна быть какая-то хитрость! На рукоятке меча – незнакомой формы крест. Может быть, тут подсказка?

Василий достал меч из скважины и снова вставил его, но уже не по вертикали, а по горизонтали.

Дверь открылась.

То, что это – сокровищница, было понятно сразу. В небольших и невероятно тяжёлых сундучках мерцали монеты и слитки, в шкатулках лежали драгоценные украшения и просто драгоценные камни… Пираты? Викинги? Феодалы? Церковь? Кто собрал это богатство и так далеко и так надёжно спрятал его? Что же здесь находилось когда-то? Ошеломлённый Моржухин задавал себе вопросы  и ни на один не находил ответа. Только на один вопрос он ответил сразу и точно: сейчас это всё – ненужный мусор. Может быть когда-то, потом, но не сейчас. Нельзя даже подпускать себя к мысли о том, что ты можешь всем этим воспользоваться. Нынче – только похлёбка из солонины с сухарями да каша. И цель – поскорее выбраться отсюда. Так что дверь нужно закрыть и забыть поскорей…

В этих рассуждениях Василий открывал очередные  сундучки, пока не дошёл до стоявшей на видном месте шкатулки. Открыл и её.
И сразу – как дубиной по голове! И сразу такая молния сверкнула перед его глазами, такая пропасть разверзлась перед ним! Будто Время, Жизнь, История, Судьба объединились, обернулись таким знакомым ему предметом, чтобы показать ему, что человеку никогда не будет по силам распутать все сплетения этих высших сил. Откуда? И почему это – ему?!

В шкатулке поверх каких-то бумаг лежала… Наташина камея, с которой она не расставалась всё время их любви.  Василий осторожно  поднял медальон за цепочку. Да. Та же золотая оправа. Такой же секретный замочек-кнопочка. Внутри должен быть… Крышка медальона с бело-опаловыми красавицами, пляшущими меж деревьев, откинулась со щелчком.
295
Да. Тот же портрет той же женщины. Нет. Не той же, а такой же красивой и очень похожей. Они были, должно быть, сёстрами. А может быть,  –   матерью и дочерью? Наташа была на них
 немного похожа, но только немного. Это могло быть простое совпадение образов очень красивых женщин.

Среди бумаг, лежавших в шкатулке, были и несколько документов, написанных очень давно, ещё на пергаменте. Моржухин с удивлением увидел, что один из них написан… по-русски! Он, конечно,  пытался читать, но, не сумев пробраться между многочисленными завитушками дьяка-писца, не разгадав почти ни одного титла в тексте, оставил это бесполезное занятие до лучших времён.

Он закрыл дверь, нашёл  поблизости щель, в которую вставил лезвие меча рукояткой наружу так, что увидеть его можно только зная, где он находится.

…Ночью Моржухин не мог заснуть. Перед глазами стояли Наташа, Горин, медальон, вся его  недолгая до солдатчины жизнь… В какой-то  момент он с удивлением обнаружил, что за весь день он ни разу не подумал ни о деньгах, ни о драгоценностях. И именно тогда, когда он это понял, каким-то сверхчутьём пришёл к выводу, что на острове с этого момента французов и англичан больше нет. Ощущение было странным. С одной стороны – вроде бы освобождение, облегчение, а с другой – навалилось чувство абсолютного одиночества.

Утром осторожно выглянул, огляделся. Кораблей в виду острова не было! Этот день Василий отметил на стене своего убежища цифрой большой-пребольшой.

Оставалось ждать зимы, потому что довериться местным рыбакам  он боялся, а ещё больше не хотелось проговориться, что он может и заплатить за перевоз на финский берег. Нет, куда спокойнее  ждать, пока замёрзнет залив, и идти по льду. Думать о том, что зима может оказаться теплее обычного и стойкий лёд просто не достигнет архипелага, не хотелось.

Две недели спустя, уже в октябре, к острову подошла шхуна, за которой он наблюдал в подзорную трубу – единственное, что осталось у него после капитана Теше. Он
296
 видел высадку большой компании на шлюпки. В трубу были видны лица неожиданных посетителей. В какой-то момент ему даже показалось… Нет, нет, что за глупость, такого быть не может! Но ему показалось, что среди прибывших была Наташа. Бред. Так можно сойти с ума.

Чуть позже из приоткрытого лаза он видел, как устанавливали шведский флаг. Было обидно. Не успела оживлённая компания отойти от берега, он скользнул туда и срезал флаг. А потом остров вновь накрыл густой туман.

  …Всего час назад Гедвига, окончательно растерявшись, проклинала своё упрямство и желание настоять на своём. Ещё только начав от радостного самозабвения кружиться в танце, она ощутила укол тревоги: что я делаю, нельзя, нельзя! В этом тумане нет никаких ориентиров, она теперь не будет знать, в какую сторону идти… Но мысли подобного рода были отброшены вместе с задорной прядью повлажневших от тумана волос со лба, хорошее настроение  быстро вернулось   с  уверенностью в том, что её ещё просто никто не хватился, что в ближайшее время исчезновение будет обнаружено кем-то, только не Якобом. Он-то знает, что она здесь. Упрямец, гордец, которого она в этот момент почти ненавидела с его холодной вежливостью и с его глупыми шуточками о призраках…

…Она оглянулась. Что-то увидеть можно было лишь под ногами. Здесь кирпичное и каменное крошево покрывало весь видимый круг. Между обломками кое-где проглядывали пучки жёсткой предзимней травы. Взгляд  Гедвиги поднялся выше и упёрся в зыбкую, но непроницаемую глазом мутную бездну сильно разбавленного водой молока. Даже наоборот – в воду, в которую добавили немного молока – ровно столько, чтобы лишить её прозрачности. В этой окружавшей её стене – она пригляделась – можно было заметить едва уловимое движение каких-то частиц, сплетавшихся в какие-то неопределяемые сознанием нити и контуры, русла и тени… И конечно же именно из такого  движения неизвестно чего должно рождаться  тоже неизвестно что: чудовища, монстры и… да, да, призраки! Перед этим неведомым разум бессилен, это только механизмы могли бы так же равномерно и отчётливо щёлкать зубьями своих шестерён, а сердце Гедвиги уже билось всё чаще и чаще… Она вдруг вспомнила, как выпускала на волю пойманную мальчуганами
297
птицу. Это ощущение  живого комочка в руке, который трепещет от неизвестности, страха и в то же время от решимости  вырваться из плена или дорого отдать свою жизнь, осталось в памяти по сей день. И сейчас она сама себе напоминала ту птичку, которую она и по имени-то не знала, а вот – оставила след в душе…

Гедвига стала медленно поворачиваться по кругу, надеясь обнаружить хоть что-нибудь, за что может зацепиться внимание. Но перед глазами была всё та же молочная пелена.

Впрочем…

Гедвига замерла. В тумане перед ней образовался какой-то сгусток, напоминавший человеческий силуэт.

Якоб. Всё-таки пришёл её искать! А мы с вами, господин Руденшельд, сейчас поиграем в кошки-мышки!

Она осторожно двинулась вперёд. Но с каждым шагом всё отчётливей убеждалась в своей ошибке. Ещё не разглядев полностью, она уже поняла, что мужчина ей вовсе незнаком. По крайней мере, такой красивой фигуры не было ни у кого из её круга. Он стоял  к Гедвиге спиной и был совершенно обнажён. Густой туман осаждался на его теле   и собирался в капли, стекавшие с этого античного изваяния. Мужчина растирал ладонями своё тело, омывая его… да, да, омывая его туманом! Влага делала рельефной каждую мышцу загорелого торса, а белые ноги – мощные и стройные – казались чем-то неестественным, как если бы к деревянной скульптуре приделали бы нижнюю часть из мрамора.

Это был бог, о котором Гедвига грезила уже давно, она даже знала, что у него должны быть ослепительно синие, невозможные, нечеловеческие глаза. Окончательно поверить в божественную суть явления мешали Гедвиге только лишь глубокие, но давние – это было понятно сразу – рваные шрамы на спине. Нет, это всё же человек. Вот сейчас он обернётся и…

Он обернулся. В долю секунды он оценил обстановку, понял, что ничто ему не угрожает, и опять замер. Он смотрел в

298
 глаза девушке своими теми самыми синими-синими, невероятными глазами и молчал.
И тогда она пошла. Тоже молча, но не покорно, не из страха. Она пошла к своему призраку легко, как богиня к богу, твёрдо зная, что сейчас, в этот момент, на неё обрушится счастье.
Призрак чуть наклонился, не спуская с Гедвиги глаз, нажал рукой на какой-то камень, и тут же в земле открылось отверстие. Когда Гедвига подошла вплотную и положила ладони на плечи и прижалась к мокрой груди, призрак подхватил девушку на руки и внёс в подземелье. Осторожно опустив на землю драгоценный груз, он вновь что-то нашарил на стене, и отверстие закрылось. Стало темно.

Призрак, видимо, хорошо ориентировался в темноте, потому что через некоторое время они, если судить по звукам, отскакивавшим от сводов подземелья, оказались в довольно большом помещении…

…Гедвига лежала среди разбросанной своей одежды на одеялах, расстеленных поверх охапок старого сена, уже потерявшего свой когда-то удивительно свежий запах прошлого, а то и позапрошлого лета, и прислушивалась к себе. Ощущения были совсем новые, неизвестные, весь её небольшой жизненный опыт, составленный из книг, обрывков случайно услышанных разговоров, из осторожных рассказов подруг, не подготовил её к этому моменту – настолько непохоже  было то, что произошло в реальности, на её представления. Оказалась вовсе несущественной ожидавшаяся боль, которой Гедвига страшилась более всего. Она как-то сразу была отодвинута волной… нет, не волной, а целой бурей чувств, которые то поднимали её к небесам, то низвергали в бездонные пропасти таким стремительным броском, что останавливалось и замирало разом её бешено стучавшее сердце…

Сейчас буря утихла. Наступила лазурная тишина, в центре которой была счастливая душа с каким-то всеобъемлющим чувством наполнености жизнью. Но и в этом  счастье, в этой наполнености, в этой умиротворённой тишине уже нарастало желание новой бури…


299

Гедвига оперлась на локоть и стала рассматривать своего бога, спустившегося на землю. Он был красив. Пряди тёмно-русых, местами выгоревших волос падали на его высокий лоб, оттеняли контрастом его ослепительно-синий взгляд, подчёркивали смуглую чистую кожу. Прямой нос, слегка припухшие от поцелуев чёткого рисунка губы, хорошо, уверенно очерченный подбородок, заросший рыжей бородкой… У бога были удивительно мускулистая грудь, мощная шея, плавно переходящая в плечи, рельефный живот и мускулистые ноги. Глядя на место, где они начинались, Гедвига с удивлением вдруг
поняла, что все скульпторы, изображавшие  прекрасных богов, ваяли их неправильно. Мощь и красота должны были быть во всех частях тела. Вспоминать о тех скульптурах, глядя на лежавшего рядом живого античного бога, было смешно…

Она осторожно провела свободной рукой по телу, взяла руку незнакомца и положила себе на грудь. Тихо спросила, как его зовут. Он не понял. Потом она спросила по-фински. И вновь не получила ответа. И вдруг её осенило: ведь это же русский! Как же она сразу не догадалась! Гедвига стала вспоминать русские слова, но после долгого отсутствия практики они не сразу стали оживать, восстанавливаться в памяти. И всё же она спросила по-русски:

– Ти кь-то?

Незнакомец притянул своей широкой ладонью Гедвигу к себе, чтобы её голова оказалась на его груди, посмотрел в глаза
 –  глубоко-глубоко, будто спрашивая молча: а стоит ли отвечать, поймёт ли? Потом напряжение взгляда ушло.

– А тебя как зовут?

Женщина улыбнулась:

– По-русьски такого имя нет. Гедвига.

И тогда он заговорил: медленно, с хрипотцой от пересохшего горла. Гедвига понимала почти всё, что он говорил, но всё же общий, тайный смысл его слов она уловить никак не могла, хотя и слышала отчётливо пряную горечь в его речах.
300

– А понимаешь, Гедвига, вот ты сейчас спросила, и я подумал: а кто я? И пришёл к ответу: я – никто, понимаешь, я – никто! В наше время людей разделяют на кучки и кладут на разные полочки. На одну полочку – дворяне, на другую – мужики, на одну – солдаты, на другую – прочее население. В одну сторону живые, в другую мёртвые. Туда -- мужчины, сюда – женщины… И так без конца…

А я вот  –  кто?.. Не дворянин, не мужик. Я и родился-то не так как все, у меня только мать была, а отца рядом не было, сегодня я и вообще сирота. Солдат, офицер? Не солдат, не офицер. Прочий житель? Нет, не житель. Больше того – меня уже нет на свете, Гедвига! Нету! Ни в списках живых не значусь, ни в списках мёртвых. Ты знаешь, я, наверно, призрак!

Гедвига вздрогнула, вспомнив выкрик Якоба по приезде на остров. Незнакомец почувствовал это непроизвольное движение, улыбнулся ослепительно:

–  Не бойся. Если я и призрак, то только для всего остального мира, а на этом острове, на этой земле мы с тобой одни, как Адам и Ева. И существуем мы вдвоём столько, сколько сумеем себе это позволить. Но пока этот миг не наступил, пока мы здесь вдвоём, мы с тобой только мужчина и женщина.    Здесь, в подземелье, для нас призрачен весь мир, это правда. Призрачен остров, призраки – люди, с которыми ты приехала, ваша шхуна… Призраки – вокруг нас, это погибшие здесь люди и их души. Сама эта так называемая крепость стала призраком… Только мы с тобой  не призраки,  а реально существующие люди. Я могу тебя обнять и почувствовать твоё тепло, я кладу свою руку вот сюда и мне не надо даже видеть, чтобы понять, что рядом со мной  – удивительная красавица. Ты кладёшь руку сюда и понимаешь, что я…

– Мой бог! – выдохнула Гедвига.

Пришла новая буря.

…Спустя два часа они прощались. Василий вывел Гедвигу наверх и всё в том же густом тумане повёл её к месту, где участники прогулки  в начале дня высаживались на берег. Потом
301
 он остановился, и они долго смотрели друг на  друга, запоминая. По лицам сбегали капли воды из осевшего тумана. А может быть – слёзы. Кто узнает? Потом Моржухин поцеловал девушку и показал направление:

–  Иди туда не больше, чем сто шагов. Когда пройдёшь половину, начни звать ваших. Поняла?

Гедвига молча кивнула и пошла. Но не успела она сделать несколько шагов, как Василий рванулся за ней, схватил её за плечи:

–  Прости, меня, прости, что всё так…  Я ведь почему… Ты очень похожа на девушку, которую я любил!
–  Это был давно?
– Больше двадцати лет назад. И узнать хоть что-то о ней я смогу ещё не скоро.
–  Меня ничего не жалко. Всё был хорошо. Я буду помнить мой бог.
–  Нет! Постой! Вот. Это тебе. Это, наверно, небо  посылало мне знаки и велело передать это тебе. Вот, смотри на этот портрет. Эта женщина так похожа на тебя. И на мою Наташу. Я ничего не понимаю…
–  Это не она?
–  Нет, я её не знаю. Я… нашёл этот медальон здесь, на острове. Точно такой же был у Наташи. Если у нас с тобой родится ребёнок, а я знаю , что он может родиться, передай этот  медальон сыну или дочери – пусть они разберутся в этой тайне… А ты… Вспоминай иногда своего призрака!

…Когда  кончились все упрёки и бурные объяснения, после торопливых сборов и недолгого  пути до шхуны, шкипер велел выбрать якоря. Публика, уже основательно продрогшая в бесплодных поисках и ожидании да ещё и подгоняемая крепчавшим ветерком, ринулась вниз, в укрытие, к своим разговорам,  пледам и к своей выпивке.

Гедвига вновь осталась на палубе. Шхуна ходко шла вдоль оконечности острова. Гедвига, крепко ухватившись за леер, смотрела туда, где под ударами возникшего ветерка стал местами виден остров.

302
Якоб, стоявший рядом, тоже смотрел в том же направлении. Вдруг на высоком валуне, то и дело перекрываемом полосами в клочья разорванного тумана, он заметил  неподвижную, смутно различимую фигуру.  Силуэт казался огромным и величественным. Расставленные ноги, прочно стоявшие на валуне, широко раскинутые в стороны руки делали зрелище каким-то потусторонним, неземным. Увидев, Якоб выбросил руку вперёд:

–  Там! Там! Призрак!

Гедвига не оглянулась, только спокойно ответила:

–  Вечно ты всё выдумываешь, Якоб! Какой призрак? Там же ничего нет.

–  Но как же...

–  Ничего нет, понимаешь. Ничего.

Она тронула глаза платком.

–  Ты плачешь?

–  Да нет, что ты! Это волна брызнула в лицо. Солёная волна…




      











303
                ЭПИЛОГ

Летом следующего 1855 года Василия Моржухина видали в Севастополе, а ещё через год он вернулся в судайские края. В знойный полдень он приехал на таратайке из Чухломы в имение Горина. В Чухломе справок не наводил – торопился. Первое, что узнал по прибытии, то, что Горина давно уже нет в живых: его убил в поединке австриец, долго игравший с ним за одним столом. Что между ними произошло, –  никто не мог сказать. Скорей всего – Горин был нечист на руку и попался на этом.

Весть была серьёзным ударом для Моржухина – к тому времени уже свободного человека. Но был удар  гораздо страшнее. Он узнал судьбу Наташи. Замурованная отцом в доме, она, несмотря ни на что, благополучно родила девочку, которую тут же отдали в приют. Как её крестили,–  никто не знал. После родов обезумевшую от разлуки с ребёнком Наташу отец поместил в Галичский женский монастырь, где она в скором времени окончательно сошла с ума и вскорости померла.

Рассказавшая всё это Василиса передала Моржухину оставленный ей до возвращения Василия медальон, внутри которого, как и прежде, находился портрет неизвестной  женщины, бабушки, так похожей на Наташу. Моржухин впервые рассмотрел портрет внимательно. На обороте различил с трудом надпись выцветшими чернилами: «Гедвига»...

Моржухин бросился в Галич, нашёл могилу Наташи и ещё несколько лет – постаревший и опустившийся, вечно    поддразниваемый мальчишками,  –  бродил вокруг монастыря, ухаживал за могилой. Потом куда-то исчез. Никто не упомнил, когда это произошло.

Местные жители все знали эту историю и рассказывали знакомым. Рассказали и отцу известного российского поэта, служившему в тех краях по почтовому ведомству. Отец передал историю сыну. Алексей Николаевич Красавин сочинил стихотворение – балладу, быстро положенную на музыку и ставшую грустной народной песней.


304
Уже через месяц после поездки на остров состоялась свадьба Гедвиги и Якоба. Несмотря на небольшую недоношенность, вскоре у них родилась девочка с глазами, очень похожими на материнские, но только необычайно для младенцев синими. Назвали  девочку по просьбе Гедвиги Натали. Гедвига сказала, что ещё тогда, когда она жила в Финляндии, ей понравилось это имя…

По-разному сложились судьбы участников военного противостояния на Бомарзунде. Через два года, после заключения соответствующего соглашения все русские пленные были отпущены. Большинство их благополучно добралось до России. Можно было ждать, что они будут подвергнуты допросам и наказаниям в связи со сдачей  так называемой крепости противнику. Ведь вслед за известием об этом прискорбном событии в русском обществе разразилась буря. Люди, многие из которых и пороха-то не нюхали, кровожадно вопрошали со страниц газет и с разных трибун: почему гарнизон не сражался до последней капли крови? Реакция была весьма болезненной ещё  и потому, что русское общество уже привыкло  за последние годы почивать на лаврах прошлых побед и не желало воспринимать факт развала русской армии и флота. Прошли времена лихих кавалерийских битв, стремительных штыковых атак и ловких манёвров на поле боя. Пришла война, в которой побеждали те, кто лучше был оснащён – оружием, дальностью стрельбы. Впервые на памяти военных историков союзники одержали победу в Бомарзунде с помощью тотальной бомбардировки, не  вступая в боевой контакт с противостоящей армией.
 
Такого не было даже позже – в Севастополе. Но Бомарзунд был в этой войне для России первым поражением. Об истинном положении в Бомарзунде практически мало кто имел представление. Но об этом знал император, знали высшие военные чины. Именно поэтому по возвращении из плена гарнизон ни в чём не обвинили, а действия командования император признал правильными. Правда, и награды за беспримерное двухнедельное противостояние во много раз превосходившему силами противнику тоже не последовали.

Неизвестна судьба одного из героев обороны Бомарзунда – капитана Теше. По всей вероятности, он не вернулся более в Россию.
305
Шведский король Оскар I из династии Бернадоттов в
сложнейшей политической ситуации твёрдо придерживался своих принципов нейтралитета, не поддавался на непрерывные подталкивания Швеции французами и англичанами к войне за чужие интересы и соблюдал интересы своей страны, за что и удостоился благодарности потомков.

Генерал Барагэ д`Илье с триумфом вернулся во Францию. Он добился своей заветной цели  –  стал маршалом, а затем и сенатором.

Совсем по-иному встретили на родине адмирала Чарльза Непира. Его называли и трусом, и бездельником, и бездарью, хотя он не был ни одним, ни другим, ни третьим. Все его прямые начальники, с которыми Непир согласовывал каждый свой шаг, вдруг стали его обвинять в нерешительности, в том, что вся морская экспедиция закончилась, по сути дела, ничем. К этому отсутствию результата ничего не добавил запоздалый и такой же безрезультатный обстрел с моря города Або.

Напрасно сэр Чарльз Непир везде и всюду  потрясал документальными свидетельствами того, что вся осторожная и нерешительная тактика исходила из недр Адмиралтейства и даже выше – из окружения премьера Палмерстона. В конце концов он был отставлен от флота, списан на берег. Не спасло его и то, что отправленная на следующий год экспедиция под командованием так горячо «любимого» Непиром Дондаса, экспедиция более мощная, из 109 кораблей, тоже не добилась на Балтике никаких результатов. 

С подачи бойких газетчиков и подхвативших их мысль британских политиков за операцией по осаде Бомарзунда закрепилось в истории такое определение:

«Самая позорная победа и самое героическое поражение».


P. S.  Ко всему сказанному добавим ещё один исторический факт. В августе 1919 года восемь торпедных катеров на большой скорости приблизились к гаваням Кронштадта и попытались их
306
атаковать. Опять англичанам не давал покоя этот край России. Одним из катеров командовал лейтенант – внук Чарльза Непира. Атака закончилась неудачей, наскок катеров был отбит, некоторые из них были потоплены. Внук Непира с горечью сказал:

–  Я оказался таким же неудачником, как и мой дед, мы оба так Кронштадта и не увидели...