Помню из далёкого детства одну квартиру.
Когда я заходил в самую большую комнату, мой взгляд падал на засохшие растения в пыльных вазах. Я точно не помню, видел ли я за слоем пыли, какого цвета были эти вазы. То они видятся мне тускло-прозрачными, то коричневыми, то серыми. Там, рядом с ними, какие-то существа из стекла и металла: привычные советскому человеку слоны, кошки, талисманы «на счастье».
Кто срывал эти цветы? И когда? – думал я. Или же их купили?
У нас на даче тоже стояли сухоцветы. Но они почему-то были яркие. А здесь нет. А вот ковыль, он всегда ассоциировался у меня со строчками Пушкина: Лежат благородные кости; Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль.
Ветра здесь правда не было никогда, хотя и холодно было достаточно часто. Даже если окна и балкон были закрыты. И костей тоже не было. Только ковыль.
Ещё было зеркало. На тот момент его название мне казалось странным и трудно запоминающимся, но я запомнил: трюмо. При том старое, советское. Или даже ещё старее – я не мог знать, потому что помню лишь ощущения. К слову, как-то раз я был в похожей квартире и там это самое трюмо было голубое, а здесь белое. Я тогда удивился.
Когда я подходил к нему, то в зеркале было сразу трое меня с разных ракурсов. Это на какое-то время очень захватывало моё внимание.
Около трюмо стояли различные духи. Мне было интересно, как они пахнут, но на моей памяти они все пахли одинаково и странно. То есть, на себя их брызгать немного не хотелось. В некоторых баночках было пусто, а крышки прилипали и их было трудно открыть.
На подоконнике стояли живые цветы, но они по каким-то причинам тоже были покрыты пылью. Там были фиалки – точно. Мне нравился их цвет. А на тумбочке рядом с подоконником стоял огромный кусок посеревшего необработанного малахита и советские пластмассовые часы.
Рядом висела картина, на ней был какой-то темный пейзаж. Вроде бы там фигурировало солнце, но все равно было темно, как и в квартире, вне зависимости от времени суток. В одном из ящиков тяжёлой и старой мебели я находил вещицу, пробуждающую во мне интерес более всех остальных.
Это была большая чёрная лакированная шкатулка. На внутренней стороне крышки было зеркало, а в части самой шкатулки был музыкальный механизм, весь золотого цвета, и рисунок в виде черных нот. Когда я запускал механизм, то над ним, на стекле, кружилась пара, одетая по моде примерно восемнадцатого века и играл «вальс Си Минор» Шопена. Вокруг них лежали старые украшения.
Я помню, что там были серёжки из какого-то потемневшего желтого металла, у одной из них выпал камень, который я тщетно искал, не подумав, что он мог пропасть где-то не в этом месте. Были очень холодные хрустальные бусы, которые морозили мне руку и шею, и я клал их обратно. Другие украшения мне не запомнились.
Как-то раз я сильно захлопнул крышку и зеркало треснуло. Этому никто не уделил внимания, но мне было немного грустно. Что ж, - подумал я, - будешь теперь с треснутым стеклом. Но ещё большее разочарование меня постигло тогда, когда однажды я вместо вальса услышал скрип, как у не смазанных рессор. Пара продолжала кружиться, но от звука хотелось зажать уши, хотя я сидел спокойно и смотрел, ничего не предпринимая. Потом я старался разглядеть механизм через стекло, стараясь понять, что же сломалось. На тот момент я кое-что понимал в таких устройствах, так как у меня была старая мамина детская книжка с интересной историей про то, как мальчик попал в музыкальную шкатулку. Там были очень странные слишком абстрактные для детского разума рисунки. Но суть я понимал.
Однако, что стало с моей вещицей, я не смог понять. Через какое-то время пара сначала подрагивала на месте, потом и вовсе перестала двигаться и был только скрип: кххх-хх-рхх…
А проблему я так и не выяснил.
Потом я перестал её брать. И больше там не бывал. Возвращаться почему-то не хочу.
Может быть просто в ней кто-то жил, незримый, то кто отвечал за механизм и те вещи, что хранились рядом. Жил, а потом устал, потому что не было смысла в забытой вещи, не спасала музыка и красота хрусталя. Он отчаялся. Как все мы. Все люди. Мне было жалко эти вещи, особенно шкатулку. Что за боль в этом скрипе, что помнило разбитое надвое стекло? Ведь за годы оно впитало много…
Пыли.