Глава двадцать пятая
Непрочитанные книги. Ленин и Калмыкия
Бабушка Стасика, мамина мама, жила в затерянном в калмыцких степях селе; дедушка, в память о котором Стасик был назван, умер за пару месяцев до его рождения. Так что два Станислава ненамного, но уже навсегда разминулись. Возможно, как раз из-за имени баба Шура во внуке души не чаяла, а возможно, и не из-за имени, а просто так, ведь бабушкам по природе полагается не чаять души во внуках. Так или эдак, а Стасик любил бывать у нее. И до одиннадцати лет, пока была жива, гостил у бабы Шуры каждое лето, благо было недалеко – всего-то километров четыреста.
Больше всего мальчик обожал дорогу. Мама отвозила его на автобусе, и он все путешествие просиживал, уткнувшись лбом в окошко и глазея на степные просторы, словно вбирая их в себя.
Сперва степи шли веселые, с зеленой травкой, с неровностями почвы, которые при определенной доле воображения можно было даже обозвать холмами. Местами степи чередовались с начинавшими желтеть пшеничными полями, с густыми лесополосами. В середине пути проезжали большое озеро; в открытые из-за духоты окна автобуса веяло от воды прохладой; если повезет, можно было увидеть парящую в небе чайку или какую другую не мыслящую себя вдали от водоема птицу, – Стасик их не разбирал.
А потом была Калмыкия – сухая, песчаная, без зеленинки. Совершенно ровная, без холмика, серенькая ширь под синим, без облачка, небом.
Да, калмыцкие степи – особенные. На вид в них мало жизни и смысла, как во всяком просторе, ничем не заполненном, зато сколько спокойствия, сколько задумчивости, благости! Стасик не знал, как описать ту тихую радость, что обволакивала его, не знал, охватывает ли она других пассажиров автобуса, маму например, не знал, как спросить об этом... Просто это необъяснимое чувство было, и просыпалось оно именно в Калмыкии.
Скорее всего, то была радость от неосознанного осознания собственной ничтожности по сравнению с миром, вмещающим такие бескрайние однообразные пространства – что степь, что небо. Обычно подобное понимание приводит в тоску, а калмыцкие степи, наоборот, с пониманием этим примиряли, ибо душа не металась в поисках истины, не искала Бога, потому что чуяла, что мир пуст. Стасик не мог, конечно, этого выразить, но творилось с ним что-то именно в таком роде.
По приезде рутина съедала все дорожные чувства. Уже самая обыкновенная радость – от встречи с бабушкой, от того, что доехали, – накатывала на Стасика. Баба Шура, взволнованная встречей с любимыми людьми, счастливо смеялась и плакала, целовала их с мамой, кидалась то накрывать на стол, то пересказывать накопившиеся новости, и все невпопад, как бы спотыкаясь на половине.
– Да успокойся, пожалуйста! – со смехом говорила ей мама.
– Сейчас, сейчас, только вот чайник поставлю, – отвечала бабушка и тут же забывала про чайник, искала полотенца и тянула гостей в ванную – умыться с дороги. Потом бежала во двор нарвать вишен: пусть полакомятся, у них там в городе такого нет (хотя на самом деле подобного добра в их городке было куда больше, чем здесь, где росли только жалкие, почти не плодоносящие деревца, изнуренные солнцем и суховеями). Вспомнив, что чайник так и не поставила, бабушка, сорвав всего пару вишенок, ахала и торопливо возвращалась в дом, на кухню...
Очень долго бабушка оставалась единственным старым человеком в мире Стасика, и он полагал, что все старики такие, как она, – переполненные суетливой жизнью, жизнью, которая не знает, куда и зачем себя растратить. Читая в книжках про степенность, дряхлость и неповоротливость стариков, он примерял эти свойства к бабушке и очень удивлялся, сколь они ей не подходящи. Как-то раз спросил у нее о таком несоответствии; она ответила:
– Все люди разные. И старики тоже разные. Близость смерти на всех влияет по-своему. Кто-то ждет ее спокойно, смирясь, кто-то становится мудрым, смотрит на вещи сквозь ее призму. А кто-то, как я, шевелится, дергается, суетится в надежде, что обилие жизни отпугнет смерть.
Стасик попытался поразмышлять над бабушкиными словами, но оказалось то ли трудно, то ли скучно.
Переночевав, мама уезжала домой, а Стасик оставался у бабушки Шуры почти на все лето. Заново перезнакомившись с соседскими мальчишками (у него было такое впечатление, что они каждый год новые), он целыми днями пропадал в их компании на полувысохшем пруду неподалеку от села. Они вволю купались в мутной воде, которой было по пояс даже дошколенку, а накупавшись, гоняли в футбол или просто лежали на вытоптанном множеством босых ног берегу да травили всякие истории. Иногда уходили подальше в степь выливать из нор сусликов, но почему-то ни один зверек так и не высунул носа из своего подземного убежища.
Стасику нравились его летние друзья – загорелые, чумазые, простые ребята, с похоже звучащими именами: Валька, Ванька, Санька, Данька, Женька... Все они были старше Стасика, но не обижали, а, наоборот, брали над ним своеобразную опеку как над гостем из чужих краев, перед которым нужно предстать с лучшей стороны. По этой причине однажды по дороге с пруда они сделали ради него крюк и показали главную достопримечательность своих мест – песчаную балку, где несколько лет назад одна мамаша заживо закопала двухмесячного младенца.
– Он умер? – спросил с ужасом в сердце Стасик, одним пальцем опасливо трогая песок там, где ему сказали, и представляя, как в песке этом тонет детское тельце.
– Конечно, умер! – ответили ему с обидой и даже слегка грубовато. – А ты бы не умер?
Стасик вообразил себя на месте закапываемого младенца и признал:
– Наверно, умер бы.
– Вот и он умер!
– А как его потом нашли?
– Мать сама призналась. Ох, и рыдала же она! Я видел, я ее сосед! – Это сказал лупоносый Санька, и все поглядели на него с некоторой завистью: больше никто не видел слез детоубийцы, да и ее саму если встречали, то не запомнили. Не знали же, что она совершит такое, вот и не запоминали.
Хорошие ребята!
К бабушке Стасик возвращался только под вечер. Та ревновала внука к его товарищам, отнимавшим его на целый день, но благоразумно этого не показывала. Привечала Стасика, кормила вкусным ужином, неизменно заканчивавшимся молоком с пирожками. После ужина они разговаривали, то есть говорила одна баба Шура, а Стасик слушал да задавал иногда разные вопросы. Она рассказывала о дедушке Станиславе, о том, как он строго, "ремнем, без всяких пряников", воспитывал маму Стасика, когда та была маленькая. Вспоминала бабушка и о своем детстве: как в голод ели лебеду, а в войну, будучи четырнадцатилетними девчушками, копали окопы от немцев. (Стасик при слове "копали" думал о погребенном в песке ребенке.) А вообще рассказы бабушкины, пусть незамысловатые и с постоянными "вот, значит" после каждого предложения, были вполне себе интересны. Так что Стасик даже терялся, что ему больше по душе – дни в мальчишеском обществе или вечера с бабушкой.
И лишь два обстоятельства омрачали счастье летних каникул. Во-первых, отсутствие калмыков...
Стасик поначалу сомневался, не обманут ли он, не состроился ли вокруг него грандиозный заговор, в коем задействовано все сущее. Иными словами: собственно, в Калмыкии ли он? Ну да, и дорожные указатели, и лозунги на зданиях в центре бабушкиного села, и все люди, и сам здравый смысл утверждали, что это Калмыкия, и ничего кроме. Но среди этих самых людей не было ни единого калмыка! То есть не было самого главного, делающего Калмыкию Калмыкией.
Стасик чувствовал, как, удрученная этим, пошатнулась его вселенная, словно один из трех китов, на которых она стоит, вдруг чихнул или нежданно пустил фонтанчик.
Чтобы успокоить кита и себя заодно, Стасик как-то спросил у бабушки:
– Бабушка, ну хотя бы один калмык в вашем селе живет?
Бабушка задумалась.
– Не знаю... А! Вспомнила. Живет! На другом краю села. И не один, а с семьей.
– С калмыцкой?
– Нет, жена – русская. А почему ты спрашиваешь?
Саша рассказал. Бабушка по-стариковски трескуче засмеялась.
– Внучек, да я бы всю землю, будь моя воля, назвала б Калмыкией!
– Почему? – изумился Стасик.
– Да потому что калмыки изначально были кочевниками, и все люди на земле – кочевники, кочуют из небытия в небытие. – Бабушка иногда такое могла сморозить, что хоть стой, хоть падай.
Для себя Стасик, однако, определил, что бабушкино село отнесли к Калмыкии из-за того, что его окружают пустые, истинно калмыцкие просторы степей. Позднее, правда, выяснилось, что все гораздо прозаичнее: то было единственное русское село в этих местах, а вокруг жили, наоборот, только калмыки, так что все логично.
...во-вторых, удручало Стасика отсутствие книг. В библиотеку его не записывали, потому как нездешний, а у бабушки отыскалось всего две книжки. Первая была вроде бы и на кириллице, но русские буквы, с вкраплением еще каких-то, складывались в непонятные нерусские слова – в калмыцкие слова. Это оказался сборник стихов Давида Кугультинова. Как хвалилась бабушка, великий калмыцкий поэт, сын Калмыкии и певец Калмыкии, лично подарил его ей, когда приезжал на встречу с колхозниками (давным-давно она работала на ферме в колхозе).
– Вот, смотри, даже автограф есть, – показывала бабушка на роспись на титульном листе.
– А почему именно тебе подарил? Он что, в тебя влюбился?
– Вовсе нет, – смущалась бабушка и краснела, словно юная дева. – Он всем свои стихи подарил. Хотя непонятно зачем: у нас никто калмыцкого не знает.
Разумеется, не мог его знать и Стасик. Поэтому маленький томик Кугультинова казался тяжелее неподъемной энциклопедии, той, что была у Стасика и мамы дома, и спрятанные в этом томике образы так и остались спрятанными. Хотя мальчик все же подозревал, что там написано про степь, про кочевников из бытия в бытие, или как там бабушка говорила. О чем же еще сочинять стихи?
Вторая бабушкина книга тоже была с местным колоритом. Называлась "Ленин и Калмыкия". Ее ярко-красная обложка сулила и яркость содержания, к тому же Ленин, пусть построенное им общество и начинало рушиться, пока еще пребывал в почете. Особенно у Стасика, на что имелась причина в некоем роде мистическая. Когда Стасика принимали в октябрята и цепляли на рубашку октябрятский значок с физиономией маленького Ульянова, то призывали носить значок этот с гордостью. Но в первый же день Стасик зачем-то захотел снять его и порвал острым уголком белую парадную рубашку. Вечером мама отчитывала Стасика за небрежное отношение к вещам, но слова не проникали в него. Его разум был занят одной-единственной мыслью. Мыслью о том, что все случилось неспроста и предмет одежды испортил не он, а Ленин, пусть и его, Стасика, детскими неловкими пальцами. Да-да, это Ленин так предостерег Стасика, чтобы тот не думал впредь расставаться со значком с его изображением, иначе будут куда более серьезные неприятности, нежели испорченная рубашка. С той-то поры он и заставил Стасика себя уважать. И привычный лозунг "Ленин жив" не звучал насмешкой над мертвецом, а казался истиной: он действительно жив и все видит. Так он в какой-то мере заменял отсутствующего Бога. Потом, правда, ленинская идеология была похерена, и сверхъестественное, коим наделял Ленина Стасик, оказалось стерто. Да и повзрослел Стасик, обрел куда более реалистичный взгляд на явления жизни.
Но это еще предстояло через несколько лет, а в первое свое калмыцкое лето Стасик взял в руки книгу "Ленин и Калмыкия" в предвкушении хорошего чтения. Надеялся он найти в ней нечто вроде рассказа о путешествии вождя мирового пролетариата по степной республике и собирался сравнить его впечатления со своими. Видел ли Владимир Ильич в Калмыкии калмыков? Как ему глянулись бесконечные калмыцкие пространства? Привели они его в восторг или же оставили тяжелое душевное похмелье от переизбытка однообразия? Бросался ли ветер, как расшалившийся малыш в песочнице, песком и пылью Ленину в глаза? Сладок ли был Ленину горький, как познание, запах полыни? Рвал ли Ленин охапками степные тюльпаны? Бабушка рассказывала, что по весне их здесь необычайно много, целые разноцветные ковры, "не то что там у вас, желтенькие задохлики по две штучки на гектар".
Увы, ни на один из этих и других вопросов ответа в книге не нашлось. То был всего лишь сборник ленинских декретов, постановлений и прочих документов, имевших маломальское отношение к Калмыкии, но отнюдь не затрагивавших ее сути. И никаких тебе путевых заметок, никаких личных впечатлений! В жесточайшем разочаровании Стасик захлопнул книгу и поставил где взял – на полку серванта. В каждый новый приезд она бросалась ему в глаза, будучи самым ярким пятном на фоне затертой – старушечьей – обстановки в бабушкином доме, но более он к ней не притрагивался.
Бабушка, кстати, поведала, что этой книгой ее премировали за ударный труд на колхозной ферме.
– То есть тоже подарили, – пояснила она слово "премировали", не подозревая что Стасику. книжному червю, и без того известно его значение. – На тебе, боже, что нам негоже.
С годами Стасик пришел к мысли, что Ленин в Калмыкии не бывал, даже проездом. Ведь если б побывал, то вряд ли возглавил бы революцию. Ибо понял бы, что все революции на свете будут в конечном счете поглочены просторами земли и неба. Слишком уж велика безмятежность тех по сравнению со всем мирским, исполненным суетной энергии.
В конце лета за Стасиком приезжала мама, забирала его домой. Стасик расставался с друзьями, бабушкой и Калмыкией, испытывая грусть, но все же она быстро проходила, будто бы пропадала в очередном круге рутины, как в шляпе фокусника.
Последний раз Стасик был в Калмыкии не летом, а весной, когда ездили на похороны бабушки, так и не сумевшей отгородиться от смерти ширмой жизнелюбия. Это было время, когда цветут тюльпаны, поэтому представилась возможность проверить, не преувеличила ли покойная насчет цветочных ковров. Но Стасик такой возможностью не воспользовался: убегать далеко в степь ему показалось несообразным скорбности момента, а вблизи села и по-над дорогой, конечно, тюльпанов быть не могло. Если и росли, то люди давно уже их все сорвали, стремясь придать пространству естественный серый вид.