Мой самый первый рассказ. Был опубликован в начале девяностых в приложении к израильской газете "Вести" под псевдонимом Эстер Шапира.
"Какая это все-таки прелесть - суббота!" - сказала Батья, поплотнее задергивая штору.
За окном бушевал зимний ветер, черные потоки дождя, словно бичи, хлестали серовато-дряблое тело Иерусалима. К вою ветра иногда примешивались пронзительные крики, полные страсти и боли. Это коты справляли свои свадьбы где-то на задворках домов, которые в тот вечер превратились в ноевы ковчеги, плывущие в сумрачное никуда.
В красивой уютной комнате за субботним столом собралось небольшое общество: хозяин дома и его жена, их дочь Батья и дальняя родственница, только что вернувшаяся из поездки в Россию.
"Ну что же ты, Зоечка, дорогая, кушай, угощайся!" - весло восклицала Батья, обращаясь к гостье.
Ее круглое лицо излучало гостеприимство. Вообще все в ней было необычайно круглое: выпуклые зеленовато-карие глаза, небольшой покатый лоб, дырочки ноздрей, рот в форме монеты в пухлой рамке бесцветных губ, двойной подбородок.
"Какое ребяческое лицо, - с раздражением подумала Зоечка, принимая из пухлых ручек тарелку с фаршированной рыбой. - А ведь ей уже тридцать... Жалко, что она не похожа на отца, он такой красивый..." Батья действительно очень напоминала мать, но еще больше бабушку. Это сходство было предметом семейной гордости, потому что бабушка славилась большой праведностью. Поэтому, приехав в Израиль, внучка сразу же взяла ее имя.
"Ну, Зоечка, расскажи нам немножко о России, - попросила хозяйка дома и улыбнулась точно такой же улыбкой, как Батья, - ты ведь там преподавала иврит?"
"Как же они похожи! - подумала Зоечка, - если бы не парик, можно было бы их перепутать..." Она вдруг вспомнила рассказы о том, сколько стоит этот парик. Называлась какая-то огромная сумма... Такая же огромная, как гнездообразная тень, которую он отбрасывал сейчас на стену.
"Да, - сказала она вслух, - иврит и иудаизм. И, знаете, даже успешно..."
Обширная грудь Батьи заколыхалась.
"Ах, - вздохнула она, - как это замечательно! А вот в ульпане, где я преподаю, олим совсем распустились. Традиция им, конечно, безразлична. Но это еще ничего. Главное - они стали такие нахальные и агрессивные. Недавно встали все и ушли с моего урока. Сидите, говорят, сами, в своей синагоге строгого режима. А однажды заявили мне, что Авраам авину был садист, потому что согласился подвергнуть Ицхака такому испытанию..."
"Ну, Светусечка, ты же знаешь, что в России другие представления о жестокости", - заметила хозяйка дома.
"Мама, - тоненький голос дочери звучал раздраженно.
"Извини, извини, дорогая, конечно, Батья, ты же знаешь, я иногда забываю... "
"Батья, - спросила Зоечка, желая сгладить впечатление от размолвки, - я слышала, ты тоже собираешься в Россию?"
Огромное гнездо на стене затрепетало, словно бушующий за окном ветер ворвался вдруг в уютную, теплую комнату.
"Это было бы крайне легкомысленно!" - взволнованно воскликнула мать Батьи. "Россия очень жестокая страна. И опасная. Да у нас и нет никого в тех краях... "
"Может, все-таки стоит повидать тетю Машу?" - голос Батьи звучал неуверенно.
Зоечка удивилась.
"Я не знала, что у вас там остались родственники", - сказала она.
"Тетя Маша - не родственница", - неохотно пояснила старая женщина.
"А кто же она?"
"Она... Ну, в общем, когда Светусечка... извини, извини, я хотела сказать, Батья... была совсем маленькая, она много болела, и врачи не знали, как ей помочь. Тогда мы нашли одну женщину, русскую... такую, знаешь, простую, из провинции. И представляешь, она ее вылечила какими-то травами! И денег даже не взяла, хотя мы и предлагали. Но она очень бедствовала, еле сводила концы с концами, ютилась, где придется. Короче, мы взяли ее в няни. И так она с нами и жила все время. Надо сказать, она чудесно заботилась о Светусечке... о Батье, о Батье...несмотря на то, что много платить мы ей не могли, а иногда и вообще не платили. Своих детей у нее не было, и она очень привязалась к Батье. И неудивительно, ведь Батья была таким одаренным ребенком! И таким прелестным! Все ее обожали! Ну, не буду, не буду... Но это правда!"
"А что же теперь с тетей Машей?" - спросила Зоечка.
"Ну, когда мы уезжали, Маша, конечно, не могла поехать с нами. Она ведь русская. Мы боялись, что она станет отговаривать Батью от поездки. Но она этого не сделала и даже старалась скрывать от нас, что переживает. А переживала очень сильно. Это было так трогательно!"
Зоечке стало не по себе.
"И что же дальше?" - спросила она.
"Да, собственно говоря, ничего. Но она нас не забывает, пишет. Очень трогательные письма... Батья, о чем там последнее письмо? Ах да, вспомнила... Она жалуется на здоровье. Маша ведь уже совсем старенькая. Пишет, что скучает по Батье, что хотела бы ее хоть раз увидеть перед смертью. Я плакала, когда читала, честное слово."
"Вот именно, - нерешительно сказала Батья, - может, все-таки стоит..."
"Ты что же, - удивилась Зоечка, - не можешь ей купить билет? С твоими-то заработками!"
Монетка рта раздвинулась на два полумесяца, обнажив неожиданно крупные овальные зубы. Батья хотела что-то сказать, но передумала.
"Ты ведь знаешь, какие у нее расходы", - вмешалась мама. - "Она только что купила машину. И у нас с отцом тоже нет денег. Эта квартира нам дорого стоит."
"Папа, а ты что скажешь?" - спросила Батья.
Все посмотрели на хозяина дома. Это был величественный старик с красивой седой бородой. Черная кипа подчеркивала красоту его серебристых кудрей.
Черные, мечтательные глаза, нос с легкой горбинкой, каллиграфическая линия рта. Праотец Авраам... До сих пор он не принимал участия в разговоре, сосредоточившись на фаршированной рыбе. Но он знал, что за окончательным решением обратятся к нему.
Он поднял на дочь темные задумчивые глаза.
"Кто тебе эта женщина?" - спросил он.
"Как кто? - удивилась Батья, - ты же знаешь".
"Она тебе мать?" - переспросил старик.
"Нет..."
"Ну и все. Оставь ее в покое. А теперь, мне кажется, пришло время Биркат ха-мазон."
"Да", - лицо Батьи снова приняло прежнее безмятежное выражение, - "да, да, конечно. Сейчас принесу молитвенники."
Субботний ужин подходил к концу.