небожители и сухие ветки

               
 Первый раз был плёвый: сдуру решили подвыпившей компашкой попИсать с крыши на прохожих. Дом был свой, кряжистый, укутанный зеленью сада, но с одного края выходил на тротуар – всё вполне получилось, было весело. Дали всем по пятнадцать суток.

Толян не переживал – подумаешь, зато закорешился с матёристыми волчатами из Черкизовского района. Шёл 1948 год.Отца, правда, он побаивался: знал, нагоняй будет суровый, вплоть до вышибания из дома. Однако обошлось, и вот восемнадцатилетний Толян, подметая клешами тротуары, с нагловатой улыбочкой фланирует в составе разудалых корешей, среди которых попадаются и такие, у кого уже посверкивают жёлтые фиксы во рту. Три старших братана полегли в первый же год на войне, когда Толик был ещё совсем мальчишкой. Отец частенько стыдил его, поминая братьев, павших смертью героев. Толяна царапало где-то у сердца, но не очень сильно.
- А чё я? Чё я-то? – Бессмысленно бубнил он в ответ.

Перед самым призывом в армию, опять на залихватской волне, спёрли с Васьком-соседом у вредной Мафырихи красное ватное одеяло, которое она, дурёха, развесила во дворе на солнышке. Пропили. Было весело. Но недолго. Всё доказали. Сестра Зинка приносила передачу в тюрьму, на свидании сказала, чтоб домой не возвращался, отец выписал.

- А, подумаешь, - решил Толян, - пойду к Томке-ткачихе. Когда вышел через полгода, Томка приняла его, жили весело, с получки и аванса разом «сдвигали столы», как говаривала томкина мамашка. Столы сдвигали с соседями по коммуналке: жильцы трёх квартир из четырёх резво набрасывали клеёнки на тумбы-столы в общей кухне, звенели стопочками и вилками, плотненько усаживаясь под оранжевым абажуром, который Толян не без скандальчика забрал-таки у отца.

Только в одной, средней комнате, не разделяли разухабистого братства под звон рюмашек.  Молчаливая Ефремовна из этой комнаты, когда однажды и её муж, майор танковых войск, разок-другой присоединился к соседской гульбе, не говоря ни слова, встала как-то в дверях кухни и оглядела миски с винегретом, наваленную кучками селёдку, устеленную белыми кружками лука, сковороды с жареной картошкой и убогие водярные литровки с зелёными этикетками.

- Чё молчишь, Ефремовна? Давай присоединяйся, вот и майор твой на гуляночку заглянул. А, Лёнь? – Томка, подбоченившись, масляными глазками стреляла в сторону раскрасневшегося майора.
Ефремовна вдруг сделала широкий шаг в сторону стола, ухватила угол клеёнчатой скатерти и резко сдёрнула её на пол. Бабьи визги перекрылись звоном бьющейся посуды, грохотом падающих ножей и вилок.

- Я вам покажу столы сдвигать! – Взмахнув клеёнкой, как флагом, перед оторопевшей публикой, Ефремовна, строго глянула из-под толстых очков на своего Лёню. Тот вскочил, забормотал:
- Вот такая она у меня прям партизанка, старообрядцы у неё в роду-то, прям вот партизанка…- начал пятиться. – Вы это, того…
 И пара скрылась в своей комнате, треснув дверью.

Вечером Толян первый раз подрался с майором после того, как были собраны остатки пиршества с пола и допита нерасплескавшаяся водяра. Потом драки участились, а однажды, разъерепенившись, Толян влетел в среднюю комнату и зачем-то треснул кулаком со всей силы по высокому зеркалу. Мелкие цветные осколки брызнули в разные стороны, и через минуту кровавые нитки покрыли лицо Ефремовны – она была без очков и оторопело щурилась на ворвавшегося вандала. Зеркало это было необыкновенное, наверное, китайское: во всю высоту, почти на половину ширины на серебристой поверхности разместилась изящная райская птица, может  фазан, может, павлин, что за птица? Никто из обитателей коммуналки не смог бы ответить на этот вопрос. Тонкие нити её розово-золотых перьев мерцали и струились по тускловатой зеркальной поверхности, как солнечные блики по речной воде.

На этот раз Толян получил два года…
Вернулся с посеревшим лицом, запавшими глазами и яростным голодом на земные радости. Томка куда-то исчезла, трепались, что уехала на юга с новым хахалем - профсоюзным деятелем.

Новая любовь Толяна была лучше прежней – чё жалеть! Украинская дивчина с огромными зелёными глазами, русыми толстыми косами задушевно спивала так, что и в толькиной заскорузлой душе что-то шевелилось, когда он слушал «я ж тебя, милая, аж до хатыноньки сам на руках пиднесу…» Галка и сына ему родила, крепенького Витюху. Толян выучился на водопроводчика и зажили. Но муженёк регулярно срывался то на пьянки, то на драки, и даже привязанность к Галке и толстопузому сынишке не останавливали.

В тот последний раз уж и не помнил Толян, как он по пьяни за нож схватился, да только пырнул он свою зеленоглазую певунью в бесовском угаре… Слава Богу, она выжила, а Толян теперь получил строгача на 13 лет.

… Конец семидесятых. Дочь Зинаиды, Анна, сидит на диване, вертит в руках вскрытый конверт и не знает, как поступить.

Письмо из деревни У. Коми АССР от Анатолия Никифоровича, дядьки, маминого братца. Аня знает о его бестолковой жизни, хотя встречаться доводилось нечасто. Крупные корявые буквы выдавали автора, не привыкшего много писать. Толян путано рассказывал о своей жизни после освобождения, новой женитьбе, да, сердобольных баб на Руси завсегда хватало, слава Богу…

Анна усмехнулась: ирония в том, что она была почти ровесница Толяну, а числился он ей дядькой: ведь её мать, Зина, была старшей в семье, и замуж вышла, когда младшему, Толяну, было годика четыре. Письмо слезливое, дядька перескакивает с одного на другое, но главный смысл в настойчиво повторяющейся просьбе: как бы это, мол, встретиться да свидеться, уж очень ему охота всех бы повидать, особенно Витька, который недавно вот в армии отслужил.
Аня знает, что такое же письмо недавно получила и её старенькая мать – Зинаида Никифоровна, но ответила братцу категорическим отказом – знать тебя не желаю никогда! Также ответили на его письма и Галка с Витюхой. Анне было жалко Толяна, бестолково растратившего свою жизнь, не успев ничего в ней понять.
Она решает принять его и решительно садится за стол писать ответ. Закончив и запечатав конверт, она смотрит на белый прямоугольник и вспоминает, как её свёкор поведал о старшем сыне Иване, одном из восьми детей, о том, как пошёл тот по «кривой дорожке».

- Мы его вычеркнули из нашего рода. Как не бывало. А неча семью позорить. Игде он, и шшто с ним и знать не знаем, и не желаем. Больную ветку, сухую, панимаешшь ли, отрезывают. Так-то.
Анна удивилась тогда, ведь вся семья мужа утверждала, что детей в семье было семь, значит, и правда, вычеркнули, забыли…

С одной стороны, положено вглядеться в беду и страдавшего не презирать, размышляла она, с другой стороны, как учили деды и прадеды сынов: «Ежели я тебя молил и поучал и благословлял на благочинную жизнь, а ты учения моего не принял, так сам за себя и отвечай перед Богом». Анна вздыхает и гладит рукой запечатанный конверт.

Толян появился скоро. Племянница приняла его по-родственному, посидели, хорошо поговорили. Захотел дядька взглянуть и на дочку Анны, внучатую племянницу – Татьянку. Та только месяц как замуж вышла, припорхнули они вместе с молодым мужем, оба студенты – старшекурсники, оба в той поре, когда всё радостно, и лица к небу обращены. Молодые шумливо вошли, неохотно расцепив руки, и сели за стол, впрочем, через минуту Лёша, Танин муж, снова взял её за руку.

 Молодожёны по инерции улыбались и не особенно интересовались приземистым дядькой с землистым лицом, изрезанным глубокими морщинами. Анна говорила что-то, как вдруг сердце её так и замерло – она увидела, какими глазами смотрит на молодых Толян. Нет, это не Толян смотрел, а, как называла его мать Зинаида, - Анатолий – исстрадавшийся мужик.
 Глубоко посаженные тёмные глаза чуть искоса глядели на Танюшку с Лёшкой с горькой завистью человека с ТОЙ стороны, с которой нет возврата. Во взгляде его было восхищение их радостной лёгкостью, конечно, он не мог бы это оформить в слова, но ему было ясно, что эта пара почему-то имеет право на эти ликование и беззаботность, уверенность в себе, открытость и естественность…   Анна видела, что для Анатолия они – настоящие небожители, он даже слегка щурился, глядя на молодых.Когда-то также сияла и Галка-певунья...

Когда все разошлись, Анна вспоминает этот затравленный и одновременно восхищённый взгляд дядьки и спрашивает себя, а понимают ли мои молодые, что они сейчас и вправду небожители, понимают ли, как легко с седьмого неба упасть и удариться о твердь… Кто может помочь им в этом? Способны ли они уразуметь, о чём говорил взгляд Анатолия?  Вряд ли… На высотах небожителей резкость наводится на другое. И хорошо! Хорошо?..