Признаюсь, сколько-нибудь полно написать об этом очень близком мне по духу и по жизни приятеле не удастся: он всю жизнь был в работе, а как раз в ней я, во-первых, как гуманитарий, .ничего не понимал, а, во-вторых, и понимать не должен: Павлик был строго засекречен, и хотя лет пятнадцать мы с ним работали на одном и том же заводе, но я служил там редактором заводского радиовещания, и танкостроение, в котором мой бывший одноклассник принимал прямое участие, никак не входило в тематику заводских СМИ: многотиражной газеты и местного радио…
Впрочем, начнём с начала. А оно у нас во многом было общим: мы учились в одной и той же харьковской 131-й мужской средней школе – правда, не сразу в одном и том же классе, но – с одного и того же, ещё военного, 1943 – 1944 учебного года.
Павлик, правда, пришёл в эту школу вскоре после освобождения города Красной Армией от фашистов (он прожил в городе все без малого два года оккупации), а наша семья возвратилась с Урала (из эвакуации) только в апреле 1944-го – уже незадолго до летних каникул. Но я поступил в 5-й класс «А», а он учился в 5-м «Б», и мы тогда с ним друг с другом не сразу познакомились, хотя классные комнаты располагались рядом.
Но уже учась в шестом, подружились. В детстве время движется не так стремительно, как в старости: Нескольких недель, оставшихся до экзаменов, вполне хватило, чтобы осмотреться и привыкнуть к новой для меня обстановке. Ещё во время учёбы в пятом классе почему-то не сразу утром впускали в школу, - возможно, то был первый день экзаменов? Возле школы столпились дети, и внутрь впускали не сразу всех, а по классным группам. Всем этим распоряжался похожий на чёрного жука мальчик-коротышка, его все называли - Дусик Горштейн, и он, как тут же выяснилось, был начальником штаба пионерской дружины. За те несколько дней, которые я успел провести на школьных занятиях, узнал, что школьная пионерская дружина носит имя Зои Космодемьянской, а наш отряд, состоящий из учеников 5-го «А» класса – имя русского флотоводца адмирала Нахимова… Впрочем, об этом (и о многом другом) обстоятельно рассказано в моей книге «Мужская школа». Так вот, оказалось, что маленький Дусик, учившийся на класс старше нас, как раз и является главой пионерского самоуправление школьной дружины. Надо сказать, что он бойко управлялся со всей массой школьного народа: по указанию этого чёрного «клопика» к боковому входу в школу направлялись то одна, то другая классные группы…Хорошо помню, чтО’ я думал тогда: «Должно быть, это и есть счастье: вот так командовать – и чтобы тебя слушались»…
Я вовсе не случайно вспомнил этот день и этого распорядительного Дусика (с которым мне вскоре довелось познакомиться ближе, а потом пообщаться и в уже наши взрослые годы). Дело в том, что вскоре (может быть, через год?) именно в этой должности «командного клопика» - начальника штаба (а потом, после Победы, пост назвали по-штатски демократично: «председатель совета» дружины) Дусика сменил именно Павлик Гаркуша… А я (уже не помню – кем) был введён в состав членов штаба или совета… И мне был вручён даже какой-то «портфель», имевший название «сектора». Но – какого?! Никак не могу вспомнить. С уверенностью ручаюсь, что одним из секторов был «учебный». Но за что отвечал я? – Ума не приложу!
Хорошо, однако, отпечаталось в памяти, что если Павлик (и, кроме него, никто в школе) носил на левом рукаве ТРИ красные, параллельные одна другой, полоски, то у членов штаба (совета) их было лишь по две. Две полоски носили также начальники штабов (потом, с отменой военизации, - председатели советов) отрядов. Каждый отряд делился на три – четыре звена, и звеньевые нашивали на левый рукав по одной красной лычке…
На заседаниях штаба (совета) дружины мы стали с Павликом встречаться ещё учась в разных классах; он, как правило, на этих советах и председательствовал. Кого-то мы вызывали, заслушивали от вызванных какие-то отчёты… Павлик нас к чему-то призывал, всё толковал о том, что надо «улучшить работу», но я уже тогда не слишком понимал: о какой, собственно, работе он толкует? В чём она?!
Впрочем, у меня были довольно конкретные обязанности: именно в шестом классе мне (скорее всего, тем же Павликом, но точно не помню…) было дано «пионерское поручение»: стать «пионер-инструктором» группы октябрят 1-го «А» класса, занимавшегося с моим 6-м классом в одной учебной комнате, только в разные смены. Вот к этому делу я, по необходимости, отнёсся очень серьёзно. И довольно часто являлся к своим подопечным. В «Мужской школе» эти мои «сеансы» описаны –каждое моё появления старенькая учительница первоклашек превращала в «воспитательный момент» - у меня всегда возникало впечатление, что я успешно помогаю наставнице школяров добиться того, чтобы одна их часть не съела другую… И уж раз эта старая женщина возлагает на меня такую задачу – я не вправе обмануть её надежды…
Не хочется вспоминать, но придётся: у Павлика были два небольших, но, увы, существенных для него физических недостатка: косоглазие и заикание. Второе, правда, кажется, не сильно его удручало – это не было тем ужасным недугом, который подчас не даёт человеку высказывать свои мысли, вызывает речевые заторы и конвульсии (такое, например, наблюдалось у нашего соученика по 6-му и 7-му классам Сталена Пупина (в мальчишеском быту его «святое», в честь Сталина придуманное, имя звучало как …«Сталёха»!) . Нет, Павлик отвечал заданные на дом параграфы текстов довольно гладко, , рассказывал наизусть стихи и прозаические отрывки, лишь слегка запинаясь, повторяя некоторые слоги.
Но вот косинА’ глаз… Она явно тяготила его, особенно в старших классах, когда начались встречи и общение с девочками из соседних школ. Особенно бросались в глаза те ухищрения, к которым прибегал юноша перед тем как сфотографироваться, чтобы, как ему казалось, на предстоящем снимке скрадывалось, становилось незаметным косоглазие… Он старался повернуться к объективу под каким-то спасительным, как ему мнилось, углом, придать снимку особенный, выручающий его ракурс… Увы, в итоге из этого почти ничего не получалось!
C течением лет дело как будто поправилось. Я НИКОГДА ЗА ВСЮ ЖИЗНЬ не говорил с ним на эту, очевидно, тяжкую для него тему, но сам предполагаю, что он, может быть, прошёл операцию или даже серию оперативных вмешательств по устранению дефекта… Но, возможно, лечился специальными упражнениями для глаз (мне довелось знать людей, которые прошли такие коррекции). В жизни Павлика, думаю, этот косметический недостаток роковой роли не сыграл – первый его брак случился по взаимному чувству, я видел обоих счастливых влюблённых, и в дальнейшем, уверен, вовсе не внешний недостаток послужил причиной распада их семьи.
Но вернёмся к школьным годам. Седьмой класс, в те времена последний в так называемом неполном среднем образовании, был завершающим, к финишу пришли тогда (в конце 1945 – 1946 учебного года) четыре седьмых класса, многие из окончивших их подростков ушли в техникумы или в дававшие среднее специальное образование училища (педагогическое, художественное, культпросветработы…). Из оставшихся в школе учащихся сформировали два восьмых класса: один – с французским в качестве изучаемого иностранного, один – с немецким. И Павлик, и я изучали французский язык, потому-то оба и очутились в 8-м «А». В 8-й «Б» свели всех «немцев». Так и получилось, что Павлик и я на три года сошлись в одной подростковой «семье». В нашем классе, начиная с 5-го, уже учился его двоюродный брат Юра Курганов (почему-то долго я считал, что – троюродный; степень родства уточнил, в ответ на мой вопрос, то ли сам Павлик, то ли его племянник Сергей).
. В это время мы посещали Дворец пионеров, приютившийся после изгнания оккупантов в бывшем (кладки 1913 года) особняке владельца газеты «Южный край» Иозефовича по ул. Сумской, 61 (сейчас уже много лет в этом «доме с химерами», увенчанном стеклянным куполом, помещается Центральный городской Дворец бракосочетаний…). Довоенный Дворец пионеров, до революции – здание губернского Дворянского собрания, сгорел во время войны от бомбёжек. Новый Дворец был гораздо меньше и скромнее прежнего, но и в нём сохранялась душа старинной культуры, изысканной праздности и праздничности, сочетавшихся с новым, советским культом трудолюбия, дети с удовольствием приходили сюда на занятия разнообразных кружков, и с седьмого класса я возобновил свои предвоенные занятия в студии художественного слова, но потом оставил её ради драматического кружка, а на зимних каникулах, начавшихся в канун Нового, 1946 года и продолжавшихся всю первую декаду января, выступал ежедневно на праздниках Ёлки перед детьми как «Индийский Факир», показывая липовые, жульнические фокусы, которым научила женщина-затейница, выбравшая меня на эту роль из нескольких юных претендентов – участников драмкружка. Мне было указано найти себе «ассистента» (который как раз и подыгрывал «факиру» в совершении всяких липовых «чудес», и я пригласил на этот «пост» девятиклассника из нашей школы Алика Гиршберга, также посещавшего Дворец…
А Павлик вместе с Юрой тогда же стали заниматься в литературном кружке, которым руководил родственник (дядя или брат?) ученика нашего же класса Миши Берлина – Дмитрий Львович БруднЫ'й: вернувшийся с фронта молодой литератор, заведовавший литературной частью Харьковского академического театра украинской драмы имени Шевченко. Оба (и Юра, и Павлик) были «влюблены» в руководителя литкружка, особенно им нравилась его манера выразительного чтения стихов, и оба пытались подражать ему, вплоть до воспроизведения раскатистого заднеязычного ротацизма (он картавил, выговаривая звук «р» горлом…): «К-г-г-г-г-есло за кг-г-г-геслом, г-г-г-гяд в г—г-г-яд…», читали Юра с Павликом из поэмы Маяковского «В.И.Ленин», и – «как Дмитрий Львович», подражая ему, картавили!
(Прибыв в 1990 году в Израиль, я прочёл в русской здешней газете заметку, подписанную Д. Брудным. У меня с собой была привезённая из Союза, тогда лишь недавно купленная книжечка Д.М.Брудного - что-то типа «заметок театрала», обнаруживающая незаурядное знание московского театрального мира и актёрских биографий… Разузнав здешний домашний телефон автора заметки и книжки, я ему позвонил, рассказал, с каких пор его помню… Через какое-то время прибыл в Израиль и Миша Берлин с семьёй, от него я узнал о кончине Дмитрия Брудного, который был заметно старше нас…).
Активисты Дворца пионеров, особенно те, кто, как и я, были заняты на обслуживании праздников Ёлки, выслушав дежурный (с одними и теми же актёрами и не менявшимся все 10 дней каникул репертуаром) концерт артистов филармонии (хорошо помню «артиста оригинального жанра», игравшего на обычной, с двумя ручками, пиле мелодию И.Дунаевского из к/ф. «Волга-Волга»: «Дорогой широкой, рекой голубой хорошо нам плыть с тобой вдвоём…»), далее – политическую сатиру в исполнении какого-то честного халтурщика: «Пара гнедых, два шантанных героя, тихо в упряжке де Голля идут…»… - и т. п., - выслушав терпеливо в пятый – десятый раз всю эту галиматью, мы, подростки, устраивали ежедневный свой праздник: девочка из 17-й женской школы, Лена Матецкая, садилась за стоявшее в зале фортепиано, а для нас начинался заманчивый час невинного, нерешительного флирта, лёгких ухаживаний и, конечно, танцев… Кажется, бывали здесь и Павлик с Юрой…
Одним из важных «пионерских дел» нашей дружины было шефство над расположенным чуть ниже нашей школы детским домом, занимавшим двухэтажное здание по ул Ромэна Роллана, на которую школа, расположенная фасадом вдоль улицы 8-го съезда Советов (ныне ул. Бориса. Чичибабина), выходила боковой стороной. Детские дома того времени были заполнены сиротами военных лет. Некоторые из мальчиков посещали нашу школу, в том числе помню бывших «сыновей полков» в ушитых по росту солдатских гимнастёрках и штанах…Одна из старших пионервожатых нашей школы, Раиса Шамрай, помнится, была (то ли одновременно, то ли после) сотрудницей, а то и заведующей этого детского дома.
Другим подобным объектом нашего (совместно с соседней женской 116-й школой) шефского внимания и заботы был детский дом в Сокольниках, находившийся в начале Лесопарка, недалеко от Саржина Яра. Помню наш, объединённый с девочками ИЗ 116-Й женской школы, визит туда в один из зимних воскресных дней – мы шли туда пешком целой компанией, в составе которой, кроме Павлика и Юры, помню из мальчиков ещё и восьмиклассника Стасика Духина, а из девочек – председателя совета пионерской дружины названной женской школы Чариту Диккер. Мы шли оживлённой компанией пешком по Сумской, но Стасик, крупный, красивый парень, был молчалив и заметно грустил… «М-м-мне С-с-тасика ж-жалко!», - тихо выговорил Павлик. Я заинтересовался: почему? Оказывается, в нашем «походе» должна была принять участие заместитель Чары Диккер по пионерскому её посту – очень красивая девочка – голубоглазая Тамара Горелик, жившая этажом выше моих родственников в 26-м подъезде Дома Специалистов. Но родители ей уйти не разрешили, а Стасик, оказывается, в эту девочку влюблён и теперь страдает от того, что не удалось с нею увидеться!
Люди взрослые, читая этот эпизод, скорее всего, улыбнутся снисходительно: ну, вот, нашёл из-за чего переживать! Но надо понимать сердце и психологию подростка! Через несколько лет он и сам, возможно, забудет об этих минутах печали, но сейчас испытывал настоящую душевную боль! И Павлик, участливая душа, эту боль почувствовал и откликнулся на неё!
Свернув с продолжения Сумской – Белгородского шоссе в сторону Саржина Яра, мы пошли по дороге, ведущей под уклон вдоль лесопарковой зоны, а Стасик Духин, не говоря ни слова, шагнул направо и углубился в Лесопарк… Парню явно нравилось демонстрировать свою неутолимую любовь и печаль… Так и ушёл в лес, не последовав за нами!
Скорее всего, мы что-то несли своим подшефным: книги или лакомства, или и то и другое… Но содержание встречи совершенно выветрилось из памяти!
Примерно тогда же или чуть раньше ходили выступать в госпиталь. Война была победоносно завершена, однако многие победители ещё залечивали раны… Гспиталь с военных лет размещался в здании 105-й школы в конце улицы Данилевского.
В нашей мужской школе учились мальчики из нагорного центрального района Харькова,– той его части, которую сейчас принято называть «Загоспромьем», потому что она расположена за тыловым фасадом Госпрома – Дома Госпромышленности – «первого советского небоскрёба»: 13-этажного, в двух своих высотных башнях, громадного железобетонного здания – одного из классических образцов советского конструктивизма в архитектуре. Оно было построено в конце 20-х – начале 30-х годов и стало одним из символов советского Харькова – первой (до 1932 года) столицы Советской Украины. «За» Госпромом (если стоять к нему лицом, спиной повернувшись к Сумской и площади Дзержинского (теперь – Свободы), примерно тогда же был выстроен жилой массив из многоэтажных домов, носивших ярко советские, социалистические названия: «Красный Промышленник», «Красный химик», Новый быт» (шесть корпусов!), «Пять – за три!» (усечённый лозунг: «Выполним пятилетку за три года!»), «Военвед»… Или – по специальностям, роду занятий: «Табачник», «КОФОК» (Конфетная фабрика «Октябрь»), Дом Специалистов…
В каждом из них было от нескольких десятков до трёх сотен квартир! Во многих квартирах обитало по две-три, иногда и четыре семьи. Вот оттуда-то и были мальчики нашей школы. А девочки учились в женской, 116-й, занимавшей весь цокольный, с высокими потолками, этаж того корпуса дома «Красный промышленник», который протянулся вдоль проспекта «Правды». Я как раз и жил в этом корпусе, в 1-м подъезде дома, выходившем в сторону улицы Анри Барбюса, параллельной улице Ромэна Роллана…И цоколь помещения, отведённого под школу, тянулся от второго подъезда почти или даже до седьмого – последнего в этом корпусе… Он был предназначен для (как теперь говорят и в России) офиса какого-либо административного учреждения, и там через весь корпус тянулся коридор, вдоль которого и располагались комнаты с большими окнами, ставшие классами. Вскоре после того как на ул. Культуры (мы к тому времени уже окончили школу) выстроили для 116-й новое школьное здание, в её прежнем помещении какое-то время находился проектный институт «Гипросталь» или какая-то его часть…
Мирная жизнь развивалась своим чередом, рождались (чем дальше, тем больше) дети, и когда госпиталь свернули, 105-я школа возобновила работу на своём прежнем месте. Внизу, под горой, на которой над городом господствует громада Госпрома и бывшее здание Дома проектов, много позднее перестроенное под основной корпус Харьковского государственного (ныне национального) университета, вьётся и сейчас Клочковская – пыльная, малоэтажная улица старого Харькова, а ниже её, вдоль реки Лопань, в наше время стояли одноэтажные мазанки Павловки – одного из предместий города. С Нагорного района к Клочковке и Павловке спускалась (по спуску, устроенному где-то в 20-х – 30-х годах ХХ века, трамвайная линия – это место было названо спуском Пассионарии (такова была партийная кличка испанской коммунистки Долорес Ибаррури)… Недалеко от места, где этот спуск выходит на Клочковку, стояло типовое трёх- или четырёхэтажное здание 106-й женской школы. Часть 116-й где-то в середине – второй половине 40-х «разгрузили», переведя в 106-ю…
Клочковская в те годы и оканчивалась где-то возле Павловского рынка, а дальше шла улица, носившая исстари название Большая Сумская. Но, во-первых, Сумская в городе есть ещё одна, притом, ставшая главной парадной улицей городского центра, - как-то неловко стало называть Большой Сумской захолустную, окраинную, пусть и очень длинную, магистраль… Из этих ли, из других ли соображений, но её сделали продолжением улицы Клочковской. Впоследствии вблизи построили Павлопольский (на месте пригородного Павлова Поля, где в конце войны и сразу по её окончании у многих горожан, в том числе и у нашей семьи, были подсобные земельные участки - огороды), а затем и Алексеевский жилые массивы…
Всё это я описываю, чтобы рассказать: какая-то часть учеников нашей школы была с Павловки, - с Речного переулка (как Ходукин и, кажется, Боря Гурьев), откуда-то из этих же улочек – красивый и смуглый Шурик Рыжов, а двое (Павлик Гаркуша и Юра Курганов) жили в одном и том же дворике Досвидного переулка. Досвід – в переводе с украинского опыт, сумма житейского багажа, знаний и навыков. Досвідний – основанный на таком опыте. Не знаю, почему этот захолустный переулок был так наречён…)
Ещё мы с Павликом часто бывали вместе на общегородских пионерских слётах, собиравашихся, чаще всего, в тогдашнем помещении Харьковского академического театра оперы и балета им. Лысенко. На эти празднества мы иногда являлись под водительством старшего пионервожатого школы – студента университетского истфака Анатолия Петровича Виноградова (после университета, окончив аспирантуру, он стал преподавателем в Институте культуры). . Словом, у нас с Павликом Гаркушей было общее пионерское детство. Чего не могу сказать о его кузене и соседе по дому и дворику Юре Курганове…
Мой конфликт с Юрой Кургановым подробно описан в «Мужской школе» (в главе «Есть ли Бог?» http://proza.ru/2011/06/18/1346 , и повторяться, сверх необходимого, не буду. Но, чтобы избавить читателей данного воспоминания от поисков и чтения по этой ссылке в Интернете, перескажу суть в общих чертах. Примерно с 8-го класса Юра Курганов был избран секретарём школьной ученической комсомольской организации, сменив Виталия Ронина (жив, сейчас в Чикаго), учившегося двумя классами старше. Юра почему-то был для меня (или казался мне) подростком загадочным и привлекательным, у него было ярко отличное от всех других, какое-то не вполне русское, не славянское, лицо, глубокие серые, с тёмными пятнышками, глаза, каштановые волосы, «римский» (как мне казалось) нос. Он неплохо учился, сочинял стихи (из которых мне довелось услышать лишь одно: на героическую тему – о русском воине, павшем в битве)…
Восьмиклассниками наши классные «переростки» (те, кто приходили в школу снизу – с Павловки и Клочковки) «заразили» всех нас, остальных, своим интересом к девочкам из 106-й школы (той, что располагалась внизу, под горой). Было решено принять с одним из параллельных нам тамошних классов участие в Новогоднем вечере (в канун 1947 года). Примерно в то же время (но, может быть, и раньше: ещё с 7-го класса) вместе со своим ровесником Юрой КуюкО’вым и на год старшими нас Юрой Кургановым и Павликом Гаркушей, я стал бывать в гостях у девочки-восьмиклассницы из 106-й школы Зары Жуковой, жившей на Клочковской, примерно напротив Ивановской улицы… Её старший брат-студент, увлекавшийся фотографией, «щёлкнул» всех нас четверых на фоне выложенной белым кафелем печки. Этот снимок, - пусть по-любительски несовершенный, но всё же дающий какое-то представление о нас – четверых, постараюсь выложить в начале этого очерка.
Есть знаменитая французская пословица: «Cherchez la femme» - «Ищите женщину»! Вот и к этой истории, как и ко множеству других, она применима. Но я это осознал лишь в конце жизни – на основе воспоминаний и размышлений.
Почему и зачем пришло мне в голову решение выступить на общешкольном комсомольском отчётно-выборном собрании с разоблачением нашего школьного комсорга Юры Курганова в «посещении церкви и выполнении религиозных обрядов»? Сейчас, после крушения советской империи, основанной на идеологии воинствующего атеизма, после бурного возвращения на просторах бывшего СССР религиозной жизни, нового (хотя и кажущегося сомнительным)расцвета церкви, возвращения «блудных детей» в её лоно, очень часто принимающего забавные и даже анекдотические формы, когда недавние гонители религиозности стоят со свечками перед аналоем и неумело, но демонстративно осеняют себя и других крестными знамениями, - тот мой мальчишеский выбрык легко понять и представить как желание выслужиться (ну, например, перед директором школы и учителями), продемонстрировать свою идейную благонадёжность, ответить пионерским «Всегда готов!» на призыв коммунистической партии…
На деле это так лишь в ничтожно малой части. Моё выступление (подготовку которого от ближайших товарищей-одноклассников я вовсе не скрывал), для директора и учителей было полной и скандальной, дискредитировавшей их в глазах высокого начальства , неожиданностью. Ведь я не наушничал, не занимался предварительными доносами – нет, я выступил с сенсационными обвинениями по адресу школьного комсорга, выдвигавшегося к переизбранию ещё на один срок, - выступил в присутствии «высоких гостей» из «вышестоящих организаций»: партийных, комсомольских, наробразовских (таковые по долгу службы явились на важное собрание). Вскоре после того как моё выступление провалилось (не смог доказать, что говорю правду, и меня товарищи-комсомольцы дружно затюкали), директор школы вызвал меня как-то вечером на беседу и высказал главный упрёк: «Почему ты не сигнализировал мне, не пришёл рассказать, а громогласно вынес эту новость на собрание?»
То есть (перевожу на русский язык): отчего ты не сподличал, не наябедничал, не настучал?
Да, на общем собрании мне не поверили: когда я, пересказав беседу с Юрой Кургановым, случившуюся в городском парке на травке, в ходе которой у нас произошёл спор о том, есть ли Бог (я утверждал, что Его – нет, а Курганов – что есть!), - когда я обратился за подтверждением к единственному свидетелю спора – Павлику Гаркуше, он тут же ответил:
– Ч -ч-то-то не п-помню… -
и все комсомольцы дружно взревели, возмущённые моим «чудовищным наговором» на общего любимца комсорга. Маленький Юра Куюков, сидевший в самом конце сдвоенного класса, в котором внутренняя стенка была выломана ещё оккупантами, и в случае собраний замаенившая её тонкая перегородка легко убиралась вон, тщетно тянул руку, чтобы (как я ожидал) подтвердить правдивость моих слов. Но ему выступить не дали: всем всё было ясно… А особенно «ясно», было директору: ему подтверждение моей правоты не требовалось.
Рассказываю здесь об этом потому, что моя дружба с Павликом, моё о нём доброе мнение прошли тогда серьёзное испытание на прочность. Всё-таки мне хватило ума понять: это для меня, воспитанного фанатично преданными коммунизму родителями, выполнение требования Устава комсомола о несовместимости веры в бога с пребыванием в комсомоле, свято и обязательно, а для Павлика и Юры многое обстоит иначе… Но он и в самом деле мог не обратить внимание на предмет нашей «богословской» дискуссии, не запомнить её… А если даже и запомнил – должен ли был подвести близкого человека, брата, да ещё и живущего с ним бок о бок, в одном и том же крохотном дворике?!
Так или иначе, с течением дней, а потом и лет, наши с Павликом отношения этим памятным инцидентом поколеблены не были. Он никогда не высказывал мне упрёков за ту мою «вылазку», но и я никогда не упрекнул его в том, что он не подтвердил правдивость моих слов.
Правда, на разборке, которой моё выступление подверглось вскоре на собрании комсомольской группы нашего класса, истинность того моего сообщения полностью подтвердилась. Большая часть приведённых мной фактов была рассказана мне Юрой Куюковым, который чаще меня бывал у Юры и Павлика в их домике и дворе на Досвидном переулке и сам видел, как Юра Курганов целовал руку пришедшему к ним в дом батюшке из ближайшей – Пантелеймоновской – церкви, что находилась на Клочковской… Тому же Юре было известно (а я узнал только от него – других источников информации у меня не было) – что Юра Курганов вместе с Зарой Жуковой ходили на Пасхальную службу в храм Божий… Юра Куюков этот факт теперь в тесном кругу одноклассников подтвердил, Юра Курганов не отрицал, и, по предложению директора школы мы приняли решение: «Поставить на вид комсомольцу Курганову его неправильное поведение, заключающееся в "дискредитации комсомольской организации школы хождением в церковь и исполнением религиозных обрядов".
В моём выступлении на общешкольном комсомольском собрании была ещё одна, ставшая неожиданной и для меня самого, нотка: незадолго до собрания я высказывал своё недовольство Юрой Кургановым в семье одного нашего одноклассника, мама которого вдруг рассказала мне, что была знакома в начале 30-х годов с… родным отцом Юры Курганова – журналистом Евгением Кургановым. «На самом деле, - сказала она, его настоящая фамилия была – Раппопорт».
- Но это же еврейская фамилия! – воскликнул я.
- Он и был еврей, - ответила эта женщина (сама-то русская, но замужем за евреем).
Я тут же вспомнил и рассказал: как-то раз Юра Курганов принялся описывать, сколько разных «кровей» в нём намешано. «А еврея среди твоих предков не было?» - спросил я… «Нет, не было», - был ответ. Теперь, как оказалось, не правдивый…
Впрочем, он мог и сам не ведать всей правды. Ведь вместе с мамой оставался в оккупированном городе. Правда, нацисты «полукровок», как правило, не расстреливали. Но своё правило сами могли и нарушить. Может быть, мама Юре так и не сказала, кем по национальности был его отец…
Мать моего приятеля рассказала: Евгения Курганова в 30-е годы подвергли репрессиям, и он, как многие, сгинул неизвестно где… Эту подробность я в своей речи не огласил. А вот решительное (и, как я считал, криводушное) отмежевание от еврейского родства посчитал нечестным и такую подробность упомянул. Юра Куюков мне после того шумного собрания рассказывал, что у «Гамадрила» (прозвище, которое в наших разговорах он дал своему тёзке) «дрогнули коленки»… Я-то думаю, что он испугался не того, о чём я рассказал, а огласки того, о чём я умолчал: о репрессии властей против отца.
Но я – умолчал. Ведь в нашей родне уже к тому времени было много репрессированных! И я уже знал, что предъявленные всем им обвинения – вымышлены!
Общая с Кургановым приятельница нашей юности, живущая в Израиле, рассказала, что он, ещё в период их совместной учёбы в университете, говорил ей, вспоминая ту мою «вылазку»:
– Ведь он (то есть – я) мог мне испортить всю жизнь!
Мог. Если бы «донёс», что его отец репрессирован. Но я не донёс, не хотел и не мог донести.
Сознаю, что весь этот эпизод – не так о Павлике, как обо мне и его двоюродном брате. Но уж очень он большое место занял в моём отрочестве, а Павлик был, как видите, рядом…
Ну, хорошо, а где же та «фамм» (женщина), которую в основании этой истории дО’лжно «шерше» (искать)?
Эта «женщина» - Зара Жукова.
Вот отрывок о ней из моей книги «Мужская школа» - он начинается цитатой из песни, которую мы знали по репертуару эмигранта Петра Лещенко – и её, Зариному, чудесному исполнению на школьных вечерах:
«Я тоскую по Родине,
По родной стороне своей.
Я в далёком походе теперь,
В незнакомом краю
Я тоскую по русским полям –
В мире, кажется, нет таких, -
И по серым, любимым глазам…
Мне так грустно без них!
(Всю жизнь эта трогательная, печальная, светлая песенка звучит во мне голосом Зары. То была приветливая, доброжелательная девочка с тёплым, привязчивым сердцем. Мы совсем недолго встречались в одной школьной компании, потом я её не видел много десятилетий и уже в очень зрелом возрасте зашёл как-то раз по личному делу в одно медицинское учреждение, разыскивая знакомого врача, как вдруг мне на шею, с радостным, изумлённым возгласом: «Фе-линь-ка!!!», бросилась пожилая женщина, в которой я, однако, сразу узнал Зару. Меня поразила эта радость, эта её добрая и прочная память, которой я, кажется, ничем не заслужил – кроме того, что и сам все годы по-хорошему помнил её… Кажется, она так и не вышла замуж, и уже здесь, в Израиле, мне о ней рассказали что-то ужасно печальное… Зара, Зара, есть ли ты, нет ли тебя на свете, но всю жизнь звучит во мне твой голос, и я тоскую по родине, по русским, украинским полям (других таких, вот уж точно, нет на всём свете!), по невозвратимой нашей юности, глупой и честной… Мир имени твоему, памяти твоей, чудной женской, человеческой доброте…)» (Конец цитаты).
Славненькая Зара не вызвала в сердце моём никакого чувства, кроме простой и чистой симпатии. А вот Юра Куюков не остался равнодушен к этой славной девочке. То же можно предполагать и в отношении Юры Курганова. Во всяком случае, оба они гораздо чаще, чем я, с нею общались.
Лишь теперь, в старости, стала мне понятна простенькая схема тех давних событий: мои друзья-подростки были влюблены в одну и ту же девочку, и Юра Куюков ревновал её к своему тёзке. В связи с этим тот его стал раздражать. Когда я однажды, побывав в зоопарке, рассказал, что на клетке одной обезьяны видел табличку: «Гамадрил Юра», а на другой – «Макак-резус Феликс», - он, не обратив на «Феликса» никакого внимания и пренебрегая тем, что ведь и сам он – Юра, стал, в беседах со мною, называть Курганова «Гамадрилом», и, заметив моё неравнодушие к теме, рассказал и о случае с целованием руки попу, и о хождении Курганова на церковную службу… Не хочу видеть в его поведении холодного расчёта, но и не понимать, что это он меня тогда подставил, не могу и не хочу (ведь сам он не только не выступил на собрании, но и поддержать меня не смог! Или – не захотел? Не решился?)…
Эти соображения я открыто высказал в письмах к Юре. Но в ответ получил крайне резкое письмо, означавшее разрыв нашей полувековой не омрачённой дружбы… С тем он и умер…
Павлик, скорее всего, ещё в отрочестве понимал, что за «кошка» пробежала между двумя Юрами… Во всяком случае, за всю жизнь никогда меня ни в чём тогдашнем не обвинил ни разу, всю жизнь относился ко мне ровно и дружелюбно.
Чтобы завершить рассказ о Павлике-школьнике, надо сказать, что он был одним из лучших учеников класса. В 10-м классе, помнится, сидел за первой партой рядом с Вовой Кирилловым, а за ними – мы вдвоём с Толей Новиком. Всегда у Павлика были аккуратные тетради, всегда он приходил в класс с хорошо выученными уроками. И окончил школу, как и его сосед по парте Кириллов, как и мой друг Толя Новик, с серебряной медалью. А я – «шаляй-валяй»! – с одной тройкой… Кажется, по геометрии?
Я уже был женат и, кажется, стал отцом, когда начал встречать его на улицах города вдвоём с Галей. Совершенно о ней ничего не знаю и не помню, только впечатление у меня от этих встреч осталось однозначное: встречался – с влюблённой парой.
Последовал какой-то довольно длительный перерыв в наших встречах, а вновь мы подружились на заводе им. Малышева, когда я, после нескольких лет служебной зависимости от редактора газеты, которому как беспартийный был обязан носить на подпись свои «Заводские новости», подписывая их как редактор радиовещания «К микрофону», а тот должен был ставить свою визу «Согласен» - и тоже подписаться, - так вот, такая моя зависимость от редактора многотиражки (он, пользуясь ею, нагружал меня поручениями написать что-то для газеты!) продолжалась до момента, пока я не вступил кандидатом в члены КПСС и благодаря этому получил право … сам с собой «соглашаться», обходясь без визы старшего коллеги. Но ещё несколько лет сидел в одном помещении с редакцией газеты. Наконец, мне удалось получить для редакции заводского радио отдельное помещение, оно располагалось рядом с той столовой, в которую Павлик ходил обедать, и на обратном пути к своему рабочему месту он стал ко мне часто заходить, чтобы поболтать… След этих встреч – в моём стихотворении «Перекличка», где, в виде школьной переклички, что-то сказано буквально о каждом из одноклассников (написано стихотворение к 25-летию окончания школы и читано в ресторане «Старе місто» на юбилейном банкете.) Вот обращение к Павлику:
Гаркуша, добрая душа!
Люблю я вкус твоей беседы,
Тебе внимаю не спеша –
Особенно после обеда.
Будь счастлив, милый оптимист,
И если день не слишком сладок –
Не огорчайся, подтянись,
И, право, всё придёт в порядок.
Свои стихи я прочёл на банкете, и он был очень доволен и тронут.
Будучи и в самом деле оптимистом, он не жаловался на распад своей семьи, однако чувствовалось, что очень переживает случившееся. По-моему, я так и не рассказал ему, что его Галя (которую, повторяю, я вряд ли даже узнал бы при встрече на улице) однажды вечером вдруг позвонила мне домой и стала мне жаловаться на него, как жалуются жёны… Конкретных обвинений не помню, да и помнил бы – не стал сейчас пересказывать, но этот звонок и жалоба несказанно меня удивили: что я за «авторитет» такой, почему она выбрала меня для жалоб на мужа? Я и высказал ей прямо своё недоумение. Теперь думаю: может быть, она обратилась ко мне в надежде, что я могу как-то повлиять на Павлика? Если это так, то, может быть, он как-то уважительно обо мне говорил?
В конце нашего телефонного разговора я высказал надежду на то, что они помирятся… Но оказался плохим пророком.
О чём же мы с ним так сладко беседовали в эти 5 – 10 минут его обеденных перерывов, на которые он забегал ко мне в радиоредакцию? Теперь уже и не вспомнить… Но вот один-два эпизода, которые мы с ним определённо обсуждали.
В их отделе работал конструктором некий З. (буква для инициала взята «от фонаря» - истинного имени и фамилии не помню). Этот человек свёл со мною приятельство на почве своего увлечения поэзией Евгения Евтушенко. Он и сам читал наизусть его стихи и набивался на участие в радиопередачах (в которых была рубрика «У микрофона – заводские чтецы»). Я записал его в студии на магнитофон, прослушал запись и… забраковал: читал он маловыразительно, да притом ещё и с сильным южнорусским акцентом, без редукции безударных «о», с вульгарным (в культурной русской речи) фрикативным «г»… А у нас чтецы были, хотя и самодеятельные, но весьма квалифицированные. Например, среди них – Сергей Новожилов, ориентировавшийся как на образец на знаменитого Д.Н. Журавлёва (да и сам впоследствии ставший профессиональным чтецом в Харьковской, а затем и в Ленинградской филармониях, выступавший и в Москве – во Дворце Съездов… Приглашал я к микрофону и Михаила Добрускина – пожилого юриста, ещё до войны выступавшего на больших сценах с репертуаром из Чехова и Гоголя… Были и другие весьма недурные чтецы – мужчины и женщины…
Моего нового знакомца отказ не обидел, я его хорошо запомнил, мы раскланивались при встрече… Однажды мне о нём рассказали такой анекдотический случай. На заводе «боролись за трудовую дисциплину» и время от времени устраивали «облавы» на её нарушителей, - в частности, выявляли и наказывали опоздавших. В связи с этим ровно в час начала работы отделов прекращали пропускать опоздавших через турникеты заводских проходных.
Рядом с главной проходной были расположены так называемые «директорские» ворота, в которые въезжали машины. И вот З. решил схитрить: став перед этими воротами, он стал «сигналить», подражая гудку автомобиля:
– Бип-бип!!!
Вряд ли он всерьёз рассчитывал на успех. Но – о чудо! – охранник, стоявший у ворот, клюнул на «покупку», нажал кнопку, ворота раскрылись, и в них, с раскатистым «Тр-тр-тр» (как это делают дети, играющие в «уличные машинки»), въехал, «притормаживая» и пыхтя, хитрован З. ! Всё это случилось на глазах у других опоздавших, которые не решились «въехать» следом – они рассказывали потом (да и сам З. мне это подтвердил), что и пропустивший его «вохровец», и стоявшие там внутри какие-то люди чуть на землю не улеглись от хохота!
Смеялись и мы с Павликом над этой проделкой. А вскоре уже я ему рассказал о том, как тот же З. вздумал приволокнуться за… моей женой!
Не зная, что приглянувшаяся ему молодая учительница вечерней школы – это моя жена, (З. «положил на неё глаз» в той же заводской столовой, куда ходил и Павлик), этот его сотрудник стал пытаться с нею познакомиться – уже не помню, как узнал об этом я, но – узнал! (Может, она мне сама и рассказала). Я решил над знакомцем подшутить и подговорил девушку, работавшую в моей маленькой редакции радиовещания корреспондентом, принять участие в мистификации. У этой Нилы голос был, как и у моей Инны, низкий, грудной, я решил этим воспользоваться и попросил её позвонить З. на его рабочее место, заговорить с ним и, выдав себя за Инну, назначить ему свидание в сквере на заводском дворе недалеко от его отдела. Всё, вроде бы, удалось, он стал флиртовать с Нилой по телефону, поверив, что разговаривает с понравившейся ему учительницей, а я скорей-скорей побежал на место свидания, предвкушая, как посмеюсь над ловеласом… Увы, он, очевидно, что-то заподозрил, на свидание не явился, а уж потом я сам ему раскрыл «карты»… Надо ли говорить, что и этот случай мы с Павликом обсудили..
Делились друг с другом новостями, впечатлениями. Хорошо помню, как Павел, приехав из Крыма, где провёл отпуск, захлёбываясь от восторга, рассказывал мне о краеведческой лекции, которую читал для всех желающих ялтинский писатель и журналист Станислав Славич. Тут уж наступила очередь ахнуть мне: Стасик Славич, а если именовать полностью, то Станислав Кононович Славич-Приступа – это один из близких друзей моей сестры, в середине и конце 40-х годов свой человек в нашем доме, ставший и мне близким приятелем (в своё время я запросто бывал у него в гостях в маленькой хибарке на ул. Рымарской, он учился на отделении журналистики университетского филфака, потом работал в «Соцке» (так именовалась в журналистских кругах города облакстная газета «Соціалістична Харківщина»... Стасик воевал, партизанил, после войны был рабочим на ХТЗ, окончив университет, зарекомендовал себя как боевой журналист, сестра всегда восторгалась многогранностью его литературного таланта: он и прозу писал добротную, и стихами удивлял (помню, как она восхищалась красотой написанных им сонетов)… Но всю вторую половину 40-х и начало 90-х годов он промучился от жестокой болезни лёгких («как там мой любимец? – писала нам с сестрой мама из Дубравлага, где томилась с 1950 –го года (она не называла его по фамилии, чтобы не дискредитировать в глазах «надзорных» органов, - снял ли с лёгких пневмоторакс?»)… По настоятельной рекомендации врачей он был вынужден уехать в Крым, поселился в Ялте, стал ьам работать в городской газете… В 1964-м мне предоставили путёвку в Ливадию, и мы со Стасиком и его женой Марой Габинской встретились. К тому времени он был изгнан с работы за то, что отлупил некоего своего «коллегу» за юдофобские разговоры, которые тот вздумал вести в его присутствии (сам Стасик Славич – украинец). Оставив службу, продолжал публиковать свои произведения (в том числе – на страницах «Нового мира»)… Дружил с Виктором Платоновичем Некрасовым. Водил дружбы с рыбаками, матросами и другим корабельным рабочим людом , не раз ходил с ними в море…
Павлик был изумлён осведомлённостью лектора в самых разных подробностях истории Крыма и особенно восторженно отозвался о том, как увлекательно был изложен материал леции. Да, Стасик Славич был замечательно умелым рассказчиком.
«Был», я сказал… Живя в Израиле, мне довелось переписываться с другом, Я узнал, в частности, и о том, что он там выступал в печати и среди общественности за приведение в должный порядок массовых захоронений жертв нацистской оккупации Крыма, в том числе и ятинского захоронения евреев Ялты… Перепска наша, однако, разладилась… А сейчас, наводя справки в Интернете, наткнулся на роковые скобки: «Станислав Славич (1925 – 2013)»… Очерк о С. Славиче см. в этой подборке словесных портретов...
Но чаще мы с Павлушей вспоминали нашу школу, общих соучеников, говорили и о делах заводских. Однажды на званом обеде у общих знакомых мы повстречались со старшим коллегой и начальником Павлика = знакомым мне по работе Яковом Шварцем. Стоило мне лишь упомянуть имя Павлика и сказать, что мы одноклассники – и я получил устную характеристику деловых и личных качеств моего товарища, высказанную в самых восторженных тонах.
В конце 1972 года мне пришлось с завода уйти, и семь лет я работал совсем на иной работе: сперва воспитателем, а потом учителем в школе для слабослышащих детей. Ещё десять лет, вернувшись в журналистику, был корреспондентом многотиражки на подшипниковом заводе. Обе эти службы размещались в районе ХТЗ, и с Павликом встречи мои были чисто случайными. Однако в конце 80-х на короткое время я стал заметен в городе тем, что, поверив в «перестройку», принял участие в организации, а затем и в работе городской организации неформального исторического и правозащитного общества «Мемориал». В частности, мне было поручено «освещать» его деятельность в областной печати, стали появляться за моей подписью статьи о работе «Мемориала»… Возможно, он бывал и на наших вечерах… Мне, например, было поручено подготовить и вести в Центральном лектории небывалый до тех пор вечер «Говорят жертвы сталинских репрессий – в нём принял участие инициатор создания этого Всесоюзного общества и его сопредседатель Евгений Евтушенко… Вечер имел в городе большой резонанс.
Так или иначе, когда жизнь страны пошла совсем не так, как ожидалось, а на меня (перепутав факты, людей и события) обком партии составил, по предоставленным людьми КГБ искажённым сведениям, превратную и клеветническую «ориентировку», - я согласился с давно обсуждаемым в семье планом выезда в Израиль.
Узнав об этом, школьные друзья решили устроить в мою честь «отвальную». Мне позвонил Толя Новик и сообщил об этой идее, предложив мне самому назвать тех ребят, которых я бы хотел увидеть (с их жёнами) на такой вечеринке. Не раздумывая я назвал несколько имён, в том числе и Павлика.
Вечеринка состоялась в квартире Вити Конторовича – за Померками, возле посёлка им. Жуковского, словом, по понятиям Харьковчан, - где-то у чёрта на куличках, на северной окраине города. Пришли все, кого я назвал, то есть были сам хозяин дома с женой Ниной, Толя Новик, Женя Брон, Эдик Братута, Юра Куюков, Валерик Волоцкий и Павлик Гаркуша.
Юра, Женя и, кажется, Эдик был без жён. Жену Валерика, Валю Кулакову, я знал смолоду, много лет общался с Ниночкой Конторович, а вот вторую жену Павлика не признал… В ходе вечера, однако, выяснилось: мы и с нею знакомы были ещё в юности: оказалось, она – бывшая первая жена Юры Курганова…
Юра женился на ней ещё только начав учиться в университете, а Лена была студенткой медицинского института. Я запомнил её как строгую, неулыбчивую девушку, которую тогда даже побаивался… Теперь передо мною была как бы совсем другая женщина! Без малейшего напряжения обменялся с нею несколькими фразами, никакой особой строгости в ней не заметил… Скорее всего, и в юности то было не напускной позой, а просто формой стеснительности, что ли…
Как бы там ни было, но и будучи впервые в этой компании, она вела себя естественно, просто… Для нас с Инной это был приятный вечер, запомнившийся надолго той теплотой и добрыми чувствами, которые щедро выразили нам друзья. Решение об отъезде, давшееся мне ценой мучительных и многолетних раздумий, было воспринято самыми близкими мне друзьями юности с пониманием и без малейшего упрёка. Павлик написал мне на красочной открытке проникнутое искренним сочувствием и дружбой стихотворение на украинском языке (который, кстати, за последние 10 лет моей журналистской работе превратился в «орудие» моего ежедневного труда, т. к. газета наша выходила именно на языке «титульной нации» республики…
Я так хорошо и надёжно запрятал этот дорогой мне сувенир, что пока не смог его отыскать, а наизусть помню только первые две строчки, поэтому остальное просто перескажу. Начиналось оно трогательно и неожиданно:
«Фелю, Фелю, гарний хлопче,
Єврейський козаче!..»
После столь неожиданного обращения упоминалась моя покойная мама, о которой было сказано (если правильно припоминаю, что «як згадає мати сина, то гірко заплаче...» Автор обнаруживал (впрочем, этим он меня не удивил) полное знакомство с обстоятельствами нашей главной семейной трагедии: беззаконным пребыванием моих родителей в тюрьме и лагерях, а далее советовал мне поискать в мире «таку синагогу», в которой нашлось бы для меня слово истины и утешения... Я был растроган до глубины души и всем сердцем благодарен за сочувствие и теплоту.
Прошло не так уж много времени, и мы смогли встретиться вновь: в 1995 году я приехал в гости к сестре, и те же друзья снова собрались в той же гостеприимной квартире Конторовичей... Правда, уже не было Толи ( вскоре после нашего отъезда он с семьёй эмигрировал в США) и Жени Брона, подобно нам, перебравшегося с семьёй в Израиль. Но пришла чета наших общих с хозяевами дома друзей – Ира и Илюша Брагинские...
Мой приезд был подстёгнут печальным событием: за полгода до этого умер Борис Чичибабин. Это замечательный поэт был близким другом моей сестры Марлены и всей нашей семьи, она очень переживала его кончину. А 10 мая 1995-го исполнялось 70 лет её мужу Ефиму Захарову, и я был рад побыть с ними. Через 5 лет, в 2000-м, внезапно скончался Ефим, и ещё через полгода, к дате его рождения, которую сестра впервые должна была отмечать без него, я приехал вновь.
Сын Павлика прислал отцу со мною приятный подарок, друг приехал за ним к сестре. А на другой день он связался со мной, настоятельно приглашая меня и сестру побывать у него в квартире на ул. Культуры... Лены, увы, уже не было на свете.
Моя сестра к этому времени переживала очередной взлёт литературной известности и популярности в городе, я чувствовал, что Павлику было важно не только моё, но и её присутствие в гостях. Марлена легко согласилась, мы купили в соседней кондитерской торт («не являться же с пустыми руками»), я заказал такси, и мы пересекли город от Дворца спорта на Стадионной к Сумскому рынку, который тогда ещё действовал...
На этот раз Витя Конторович был гостем, явились Эдик Братута, Валерик Волоцкий, пришёл и общий наш с Павликом товарищ по работе на заводе Малышева – Лёня Вайсфельд... Почему-то отсутствовал племянник Павлика – Серёжа Курганов, которого я видел когда-то на улице ребёнком...Марленочка не заставила себя упрашивать – щедро читала за столом свои стихи... Присутствовали ещё и соседи Павлика.Я написал к этой встрече и тут же прочёл вслух посвящённое одноклассникам стихотворение, которое, вместе с другими, написанными о школе или в школьные годы, входит в состав «Приложений» к моим воспоминаниям «Мужская школа
Позабыл написать – а теперь и не знаю, надо ли... Но МИР ТЕСЕН – и эамечено это не мною первым и не только мною. Я живу в небольшом израильском городке Афула – центре плодородной и древней Изреэльской долины, пребывавшей почти две тысячи лет в забросе и полном небрежении и возрождённой за последнее столетие с небольшим усилиями еврейской алии (восхождения к Сиону, возвращения на землю предков). Это не агитка, но факт: явившиеся энтузиасты и «фанатики» за исторически короткий срок осушили заболоченные земли, рекультивировали их, победили малярию и умелым хозяйствованием превратили в гиблые места в цветущие сады и поля. Израиль не только обеспечивает сельскохозяйственной продукцией своё собственное население, растущее «по экспоненте», но вывозит плоды своих трудов за рубеж! Поразительно, что нам с женой, как всем пожилым репатриантам, было назначено государственное пособие. Никто не заставлял меня идти работать, но, чувствуя к этому силы, я воспользовался возможностью поступить рабочим на «завод социальной реабилитации» (на иврите – «мифаль шикум»)в соседнем городке Бейт-Шеан, куда в течение 4,5 лет каждое утро в составе нескольких десятков новых (русскоязычных) горожан езждил вплоть до своего 65-летия (тогдашнего пенсионного рубежа: сейчас пенсионный возраст в Израиле – 67 лет).
Среди работниц этого предприятия оказалась женщина по имени Ирина Спивак – двойная тёзка моей невестки (жены сына). Выяснилось, что она тоже бывшая харьковчанка. А ещё спустя какое-то время, перебирая общих знакомых, мы обнаружили среди них ... Павлика Гаркушу и Лену! Более того: уезжая, эта женщина передала им (я не выяснял, а она не уточнила, на каких началах) свою квартиру на ул. Культуры!
Сын Ирины, с которым она приехала в Израиль, жил в Иерусалиме, и спустя какое-то время Ирина уехала туда к нему. Вот так причудливо пересеклись судьбы...
Изредка, но, можно сказать, систематически мы с Павликом продолжали переписку. Совершенно не помню, каким образом, но мне стало известно, что он истолковал некоторые ностальгические мотивы моей лирики и публицистики как желание... вернуться на «неисторическую» родину.
В принципе, ничего обидного в таком предположении я не вижу. Какое-то количество эмигрантов подобный фортель совершило. Но в моём случае таких намерений у меня не возникало. Очередное своё письмо я посвятил опровержению сложившегося в голове друга представления о моих намерениях. Теперь переживаю: не допустил ли я каких-то резкостей, не нанёс ли ему обиды? Дело усугубляется тем, что ответа на своё письмо я так и не получил. А через какое-то время (в конце ли 2003-го или в начале 2004-го?) пришло письмо о его кончине.
Я так и не знаю обстоятельств смерти этого дорогого мне человека. Был какой-то слух о том, что она последовала из-за неисправности газовой сети... Где правда?
Время, когда это случилось, было страшным для моей семьи: как раз тогда вдруг неожиданно выяснилась необходимость срочной операции моей жене на закрытом сердце, по замене аортального клапана. В 1979 году ей в Харькове уже однажды «распанахали» грудную клетку, удалив, вместе с левой молочной железой, глубоко засевшую раковую (подтвердилось клеточным анализом!) опухоль с одновременным удалением лимфатических желёз... Чудо, однако обошлось без метастаз. Правда, ей пришлось принять курс радиоизлучения, очень тяжело ею перенесённый. Однако она потом оправилась от болезни и даже доработала до пенсиии. В Израиле продолжила трудиться, а когда у детей родилась вторая дочь, то вплоть до шестилетнего возраста самоотверженно её растила – весь город любовался и обсуждал... И вдруг – новый удар! Дополненный ещё и тем, что один глаз «съела» глаукома (врачи прозевали!), а другой пришлось оперировать – правда, очень удачно...
Но года полтора-два назад подкралась и в короткое время изничтожила её здоровье и сознание новая напасть: синдром Альцгеймера. В результате пришлось поместить её в одно из тех учреждений, которые в этой стране носят название «Дом Отцов» (буквальный перевод, а по-русски – Дом престарелых». С той разницей, что на нашей родине (не исторической!) такие дома влачили убогое существование, а здесь это милосердные учреждения, в которых больные старики окружены заботой и пользуются хорошим...уходом.
Прощу извинить, что воспоминания о друге замкнул на себе. Но его уход и наши несчастья совпали во времени, вот в чём боль. Тем не менее, пока жив – помню об этом замечательном своём товарище, в котором всегда встречал понимание и сочувствие. «Зихроно ле-враха!», говорят на иврите. Выражение – библейское, а вот и перевод: «Да будет благословенна память его!»
Афула, Израиль, 22 сентября 2013 года.