Егоршин

               
Стоя во дворе, я услышал из-за забора, с дороги ведущей к Сейму, знакомый с детства голос Егоршина. По-уличному - Петьки. С разлитыми, в голосе, нотками какой-то теплой (немного наигранной) бодрости. 
- Здравствуйте! Приехали в гости?.. – Он, ко всем уважительно обращался на «Вы», не соизмеряя возрастов. И, сразу же, безо всяких обиняков, за этими словами, последовало: - А я Вашей мамке помогал! Носил ей картошку в погреб!
Повернувшись, я обнаружил возвышающуюся над забором голову, покрытую незаменимым здесь картузом-«шестиклинкой», изделием славной Конотопской швейной фабрики, имеющим надежный спрос на протяжении полувека; под ним угадывалась обширная лысина. Скуластое лицо настоящего русака, светилось неподдельной кротостью. Егоршин, был не высокого роста; худощавый мужичонка, выглядевшим под шестьдесят лет. 
Его слова прозвучали, как пожелание попасть ко мне в гости, чтоб выпить чарку горилки.
Прежде чем, попросить его за стол, мне предстояло вытряхнуть с головы целый ворох накопившихся забот, которые преследовали меня в селе. Мать серьезно доставала колхозная быдлота, пытаясь заставить ее освободить собственную хату, в пользу сестры. (Еще впереди предстояло пережить похабное судилище и жестокий раздел небольшого жилища, - а, пока, вся местная школота, подогреваемая теткою, донимала мать своими сплетнями). 
Мне часто приходилось курсировать между селом и Конотопом, где я работал на одном из многочисленных заводов. Мать, слепую и немощную, с трофическими язвами на ногах, постоянно стремились выставить на улицу.
После смерти бабушки, не осталось завещания. Мать жила вместе с ней; с моим старшим братом и его женой с сыновьями.
Тетка появлялась наездами, больше времени предпочитая оставаться в Конотопе, у собственной дочери. Навеивая, матери, что она вернется насовсем, и они заживут вместе; всякий раз все глубже забивая клинья раздора, между матерью и  ее невесткой. Брату пришлось отделиться, чтоб только избавиться от начавшихся семейных ссор. Мать чем смогла тем помогла своему сыну; в основном, деньгами.
Таким образом, тетка расчищала дорогу к захвату. Потом, заручившись поддержкой местных деятелей, при поддержке тогдашнего председателя сельского совета, Вани Черного, проживавшего напротив,  мать заставили подписать «добровольный раздел» - она получила: комнату, без выхода на улицу. Сестра сразу же дала ей понять, что матери нет места в ее жизненных планах, и начала, планомерно, «выживать» мать из жилища. Когда я появлялся в селе, тетка нарочито, провоцировала скандал: «бегала по улице», «встречая» по дороге якобы к своему сыну колхозных подружек, таких же сплетниц-доносчиц, какой была и сама у колхозных начальников. Это ее стихия: наговоры, заговоры, приговоры, наветы! Она имела в селе незыблемый авторитет, особенно, у начальников-сексотов. Я наивно полагал, как всякий идеалист-романтик, стремящийся попасть в литературу из центрального входа, что времена наступили иные, и этим она ничего не добьется. Кем только они меня не пытались уличить! В наркомании! В том, что я оставил сироток в России! Даже… в педерастии (без такого обвинения перечень мнимых грехов выглядел бы неполным). Доносы ее дочки, читали мне, все те же, конотопские милиционеры. Эти две, прожженные, ****и, просто бесновались на глазах, у одуревшей от сплетен, колхозной толпы.
А меня, тогда, все больше мучили другие, литературные, проблемы. Меня долго не печатали; о причинах я могу лишь только догадываться. Хотя ответы из московских редакций, таких как «Литературная Россия» и «Литературная учеба», согревали мое самолюбие. Это держало меня в колее, и заставляло дальше трудиться над своими текстами. Время горбачевской перестройки, я считаю, самое лучшее для оправдания юношеских надежд!
Тетка, в очередной раз, разобрав печку, до смерти напугала мать, что пообещала что «забьет дверь». Такое право, похоронить мать в собственной хате, мог дать только конотопский суд (самый гуманный суд в мире!).
Короче, пока тянулась вся эта волокита с судами, мне приходилось, после работы, отправляться в село. Тетка, обычно, «убегала к своему сыну Боре», по дороге «встречалась с Парасиной (такой же сплетницей)», которая должна была выступить на суде, в качестве свидетельницы «теткиных, непомерных, страданий».
Это надоедало, но я вынужден был дежурить возле матери.
…Я помнил Егоршина еще с детства, как незаметного и скромного труженика колхозного зернохранилища. В годы  школьной учебы, в колхозном селе, мне, приходилось отрабатывать «трудовую четверть» в колхозе, именно в зернохранилище. Основная часть моих сверстников, пристраивалась на сенокосе; на лошадях «тягали копыци».
Жил Петька на Москаливке: со своей женой, сыном и невесткою-россиянкою.
Его российский выговор, не смогла покоробить даже агрессивная среда употребляемого в этой местности суржика, который давно уже доедал его украинского собрата.
Чтоб закончить Петькин портрет, надо обязательно упомнить старые запыленные кирзовые сапоги, которых он никогда не снимал; невзрачный пиджачишко за шестнадцать рубликов купленный в местном сельпо, в котором, он, на 9 мая, неизменно торчал под сельским обелиском, в когорте таких же ветеранов, одетых в сохранившиеся военные френчи. Его медали, мне, почему-то, не запомнились.
…За чаркой горилки, он поведал мне, следующее:
- …У «Фердинанда» дуло, - указывал он узловатым пальцем, на стоящее у двери ведро, - как, вон енто, ведро. Девяносто два миллиметра! Что ты?! Это -- сила!..
Мне вспоминалось, как Петька, встретив нас, школяров, по дороге домой, потешал нас своими кацапскими прибаутками:
« - Мальчик, мальчик, засунул в …опу пальчик, и вытянул оттуда г…на четыре пуда!». Мы угорали со смеху. Дядька казался нам чудаковатым. О педофилии тогда не принято было говорить. В сельской бане, еще, мылись все скопом; мужики могли рассматривать детей, не чем не рискуя.
…Вечером я отправился на берег залива, над которым возвышалась давно уже не работающая сельская баня, которую обживали летучие мыши.
Выбрав лодку, стоявшую на привязи, напротив обросшего лозами Островка, я глядел на давно уже выросшие сосны, ставшие стеной та том берегу залива. Сам небольшой заливчик, отделенный протокой от Сейма, и оброс кувшинками.
Сюда, с окрестных лугов, под защиту крайних хат, весь вечер прибывали табуны гусей. Выходя с воды, они  хлопотно отряхивались, взмахивая крыльями и, с герготом, устраивались на ночлег.
…На небольшом плесе появились на лодке рыбаки; они, с лодки, обложили  средину заливчика «кидальной» сетью, и принялись «бовтом» или «хрокалом», - деревянным приспособлением, создающим громкий звук и пузыри воздуха в толще воды, - загонять в сеть, рыбу. Так ловили их деды и прадеды, пока понаехавшие «электроудочники», заставили забыть их этот древний промысел.
Рыбалка многим мужикам, здесь, была настоящим праздником; отдушиной в их беспросветной, колхозной, жизни. Рыбацкие компании не менялись годами.
В это время, на берегу появляется Егоршин. Я видел, как он спускается к берегу, и, побродив между табунами гусей, стал приставать к рыбакам.
- Иван Якович, - обратился он к дядьке Лукавенко, сидящего на веслах, - ты не бачив моих гусей?
- А, Петька! Отстань ты со свойимы гусьмы, – огрызнулся тот в ответ. – Бачыш, тут люды дилом занимаються! А ты зи свойимы гусьмы лизэш! Нэ бачыв!
Получив неприятный ответ, Егоршин виновато потоптался на месте, но, тут же, обнаружив меня, сидящего на лодках, отправился в мою сторону. Подойдя поближе к привязи, он застыл на месте, всматриваясь в протоку. Он был похож на пограничника в дозоре, какими их рисовали в книжках, выпущенных в сталинское время. Не хватало лишь сторожевой овчарки. Не обнаружив ничего интересного для себя на протоке, он приблизился ко мне:
- В тебя нет закурить?
- Есть,- говорю, - добирайтесь…
Стуча о борта соседней лодке кирзовыми сапожищами, он подобрался ко мне, вплотную. Получив от меня сигарету, он отломал фильтр, и начал долго разминать ее перед употреблением. Это была болгарская сигарета «Ту – 134». Он, похоже, привык курить только, привычную, «Приму», которую курили местные мужики.
В зареве зажженной спички, я увидел уродливый шрам на тыльной стороне его ладони.
- Война?
- Война. – Выдохнул он, вместе с дымом.
После этого короткого, заключившего в себе весь драматизм той эпохи слове, он надолго умолк, словно собираясь со своими мыслями. Я понял его красноречивую паузу. Мне сразу почему-то понятным стало его желание, кому-то излить все то, что у него наболело на душе, и стал, смиренно, ожидать длинного рассказа о войне:
« - В 37-м году я окончил землеустроительный техникум в городе Ельце. После чего меня призвали в Красную Армию. Направили в военное училище, где я учился на наводчика танка…»
Война усилиями некоторых обделенных успехами в Первой мировой войне стран уже тогда неизбежно стучала в ворота Европы своею костлявою рукою смерти. Сталин уже давно в своих училищах и на военных заводах обучал немецких военных и специалистов современному ведению войны. Они проходили в Советском Союзе необходимые для обучения сборы; присутствовали на всех необходимых полевых учениях. По Версальскому договору Германии в одиночку практически невозможно было возродить свой милитаристский потенциал. Сталин хотел использовать выращенного из гомункула национал-социалистической партии Германии, фюрера, в будущей войне как агрессивного провокатора, поэтому не жалел для него стратегического сырья. Советский Союз помог Гитлеру в строительстве военной мощи Третьего Рейха.
С началом мировой войны, оба хищники, скрытно готовятся к смертельной схватке между собою за мировое господство. Подготовившись, они тут же вцепились в горло друг другу, стальными клещами панцирных дивизий.
…Егоршин рассказывал, что они должны были наступать на город Перемышль. Этот польский город, населенный украинцами, был в советской зоне оккупации, по заключенному накануне Второй мировой войны пакту Молотова-Рибентроппа; оказался захваченным немцами в считанные часы после начала войны. Чтоб отбить его назад, сталинские стратеги бросились в наступление уже на третьи сутки; по дорогам двигались нескончаемым потоком сталинские войска. Пехота сидящая в кузовах полуторок. Танки...
На башне одного из них, оказался старший сержант Петр Егоршин.
« - Я сижу на танке. Вижу у стены ржи, гору блестящих канцерных банок, – вспоминает Егоршин. – «Я, - докладываю командиру…»
Тут же, по его словам, с ближайшего леска, их атаковал немецкий десант. 1200 человек. Они пошли в контратаку... Взрыв! Егоршина – контузило. Осколок разорвал ему правый бок.
Вспоминая этот первый бой, Егоршин долго благодарил своего земляка из Смоленской области. Который на плечах, вынес его, окровавленного, с поля боя. Он доставил его до ближайшего медсанбата. (Они переписывались с ним и после войны).
« …- После госпиталя, меня, - продолжает свой рассказ Егоршин, - зачислили в танковый экипаж башенным стрелком, и бросили в бой. Это случилось в 43-м году, под Харьковом…» 
…Шла лобовая танковая атака. Егоршин – в головном танке. Впереди только «тигры» и «фердинанды». За ними – цепь вражеской пехоты. Болванка угодила в боковую броню. Командир, младший лейтенант Акопян, закричал: «- Горим! Покинуть машину!» - и сам полез в боковой люк...
Выбравшись из пылающего танка через верхний люк, Егоршин увидел картину настоящего ада. Эта картина боя, будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Димят подбитые, горящие, танки.
С брони танка – свисают, гирляндами, кишки командира. У того распорот осколком живот. Тело лейтенанта, безвольно, лежит подле гусениц.
Он видит немца, который строчит с автомата. Пули тенькают по броне; некоторые рикошетят, впиваясь ему в руку. Он теряет сознание, падая наземь…
На этом атака не захлебнулась в лужах крови, и его подобрали наши санитары…
…В эшелоне, увозящем раненных подальше на восток, у Егоршина открылась старая рана в боку, полученная еще под Перемышлем. Эта рана не будет давать ему покоя всю дорогу. Это от нее, он в бреду кричал всю дорогу: «- Наводка 90 градусов! Огонь по наступающему врагу!»
Долго стояли на станции Арысь, что: под Ташкентом.  Запомнилось, хорошо. После этого, их  повезли  в горы, а ж за Алма-Ату, где содержали немецких кобылиц, молоком которых там и выхаживали тяжело раненных бойцов.
При приеме в госпиталь, начальник велел санитарам, чтоб те подносили каждому израненному бойцу большую кружку кобыльего молока. Многие, почему-то, отказывались пить этот кумыс.
Но Егоршин выпил, и еще попросил повторить эту лечебную процедуру.
«- Посмотрите на этого богатыря! – Сказал, улыбаясь, начальник госпиталя. - Этот боец обязательно выздоровеет! Вспомните мои слова!»
Как в воду посмотрел.
После госпиталя, Егоршин, некоторое время, готовил молодое пополнение под славным городом Тула. Снова открылась злополучная рана в правом боку. Оттуда он снова попадает в военный госпиталь…
«- Не выживешь ты, брат, Егоршин! - Сказал ему доктор, выписывая с госпиталя. – Ищи себе для жизни местность, которая бы не очень пострадала от войны. Чтоб молоко обязательно было с коровы, и баба! Только это тебя и сможет спасти!»
«- Да где ж я такую местность найду? Я – сирота. Мою деревню немцы сожгли. Нету в меня такого места!» - Взмолился на эти слова, Егоршин.
Тогда доктор пожал плечами, переводя взгляд на сидевшего на выписке полковника. Тот, до этого времени, молчал.
«- Знаю я такое место! - Обозвался полковник. – Вижу, Егоршин, парень ты мировой! Едем со мной, - не пожалеешь…»
Так он попадает в послевоенный Конотоп.
Полковник завел Егоршина в райисполком. Там как раз заправляет всеми делами какая-то боевая, властная женщина. Полковник переговорил с нею, с глазу на глаз, а потом позвал в ее кабинет Егоршина.
«- Вот, - этого парня я рекомендую, - говорит этой женщине полковник. – Это старший сержант, гвардеец, танкист. Он хочет здесь жить и работать. Можно подыскать ему такое место, которое не сильно пострадало от войны?»
«- Вот те на! Такие люди мне сейчас позарез нужны, – отвечает женщина. - Отправлю я  его, сейчас же, руководить целым колхозом…»
«- Не могу я руководить, - говорил ей Егоршин. – Я, человек сильно контуженый. Мне сейчас руководителем быть нельзя. У меня чуть что, я перенервничаю, открываются раны. До войны, я окончил землеустроительный техникум. Поставьте меня, если можно, простым землеустроителем…»
Так Егоршин устроился землеустроителем на три присеймовских села…
Он женился. Стало поправляться его здоровье.  Его стал уже кандидатом в члены кпсс…
…В 48-м году в управление колхоза приходит строгая директива. Председатель колхоза Лебедь срочно собирает весь партийный актив села.
«- Надо, - говорит, - срочно собырать урожай! Пришла директива…»
«- Нельзя этого делать! – Озабоченно, воспротивился Егоршин: – Зерно еще молочной спелости! Оно лежать долго не будет. Покоробит его солнце…»
После этих слов, в конторе, наступила гробовая тишина.
«- А мы его еще в партию собрались принимать? – Слова парторга Сирыка звучали, как приговор тройки: - Нэ выдэржуеш ты испытательного срока, Егоршин. Твойи слова йдуть врозрез з гэнеральною линиею нашойи роднойи, коммунистическойи партии!».
«- Да, шо там з ным цацькаться?  Гнать його в шию! – Сказал  Лебидь. – Шоб ноги его тут быльше нэ було! Шоб на 50 метров до конторы нэ пидходыв!»
«- Ложы, Егоршин, на стыл свою карточку кандидата. – Сказал ему Сирык. – Нэ нужэн ты такый, нашый коммунистической партии! И катись-ка ты к чорту, на вси четыри стороны!»
После этих слов, ему ничего не оставалось делать, как достать из кармана гимнастерки  свою карточку кандидата, и уйти, потупив глаза, из конторы…
«- Поставили меня дежурить на мост», - продолжает Егоршин.
…В самом начале октября месяца, их заставили вкопать перед мостом шлагбаум, чтоб по мосту не ездили грузовые машины. Мост рассчитан был только на три тонны. В тот же день он почему-то оказался дежурным на мосту. Хотя очередь была не его.
«- Стою, - говорит, поэтически вздохнув, Егоршин. – Тихо. Осенние звезды светят ярко…». - По его словам, проехала подвода запряженная коровой. В., с дочкою повезли домой лепеху, которой всю зиму будут кормить ее же, корову.
…И тут… от села… светят фары; подъезжает, с фанерной кабиной, ЗиС. В кабине сидит шофер, и заведующий Кролевецкой заготконторой. Едучи с Конотопа, они якобы завернули к своему другу, председателю, посидели там до полуночи, а потом, - чтоб не возвращаться назад в Конотоп 42 километра, - решили ехать напрямик, через деревянный мост. А чтоб не сбились с пути истинного, - по версии Егоршина, - показывать дорогу им до моста, Лебедь послал какого-то своего верного холуя (Луговца), который присутствовал на посиделках. Того посадили в кузов, где уже находилось человек пять каких-то, проверенных, бойцов…
«- Можно проехать через мост?» – Спросил у Егоршина заготовитель.
«- Да вы мне мост завалите, - отвечал ему Егоршин. – В вашей машине пять тонн веса, а мост рассчитан всего на три!»
«- Да ты я вижу, парень совсем не сговорчивый! - Повысил свой голос заготовитель. – А, ну-ка, ребятки, поймайте мне этого молодца! – Сказал он, заглядывая в кузов своей машины».
С кузова на землю, тут же, посыпались его люди.
Егоршин, перепугавшись, стремглав бросился в кусты, в надежде берегом добраться до села…
«- Куда там! –  Говорит Егоршин. - Это люди были военные, быстро раскусили мой маневр…»
Растянувшись длинной цепочкой на лугу, они быстро припёрли его к реке, и, «взяв в плен», привели к своему начальнику».
Тот стоял на мосту, переваливаясь с носков на пятки. Отечное лицо, наглые глаза…Усики, по тогдашней моде. Работая до этого лагерным вертухаем, привык к тому, что ему все подчинялись беспрекословно.
«- Тек-с, - начал распоряжаться судьбой Егоршина заготовитель, – свяжите-ка ему, братцы, руки, и киньте его в воду!»
Но тут, - вдруг, - заупрямился шофер.
«- Если свяжете ему руки, - сказал он, - не повезу вас  дальше! Что хотите со мной делайте!»
Трудно определить теперь, была ли эта история чистым розыгрышем? Я не жил в то время, но, судя по понятиям современных начальников и бандитов, это вполне возможным было быть. Нравы в тех местах с тех пор немногим изменились. Я сам попадал там, в бандитские 90 -е, в схожие обстоятельства. Для этого местный пахан, нанял бандитов, которые стреляли дробью «вроде бы в шутку», - но холуи, от вседозволенности, всегда теряют грань.
…Как всегда, в подобные мгновения, время превращается у вечность. Заготовитель по-прежнему переваливался с носка на пятки, с интересом рассматривая плененного Егоршина. Он искал на его лице страх. Палачи любят наблюдать человеческий страх. Эти психопаты питаются энергетикой чистого страха, и, за этим, готовы отправиться за много километров. Охота на людей, в крови у советских (и постсоветских) начальников. Здесь: и лишняя порция адреналина в крови, и авторитет, и помощь «хорошему» «нужному» человеку. Который, в нужную минуту, выручит и его, когда представиться такая же возможность.
Те, кто приехали вместе с заготовителем, не были, обязательно, на передовой. Это могли быть охранники лагерей. Которые убивали, получая от вида смерти, наслаждение.
Егоршина не связывали. А,  вытащив его за ноги, на средину моста, бросили в ледяную купель...
 - Течением меня затащило под мост, - вспоминает Егоршин. - Я схватился за толстую поперечину, которой были скреплены все четыре пали забитые в дно, и вылез на нее…
«- Вы от меня далеко не уедете! – Кричал Егоршин из-под моста. – Я номера, вашей машины, запомнив!»
Кричал, похоже, находясь в состоянии аффекта.
Посовещавшись на берегу, преступная компания вернулись обратно. Похоже, что они чего-то испугались: и от шуток, решили перейти к делу. А поскольку Егоршин находился под мостом, где его не так-то просто было достать, они тут же, оторвав шлагбаум, начали заводить его одним концом под мост, чтоб сбить Егоршина с поперечины.
«- Но разве удержишь в руках такую тяжелую дубину? – Спрашивая, Егоршин взводит на меня замутненный грустью глаза, чтоб показать пережитый им ужас. - Она тут же вырвалась у них с рук, и поплыла мимо, - продолжает он, увидев мою реакцию. - Тогда они, срывая настил, начали ломать над моею головою, доски…
Егоршин все время кричал, находясь под мостом:
«- Люююди-и-и! Спасииите-е-е! Помогииите-е-е!»
С луга, кто-то откликнулся. Объездчик! Объезчики, постоянно, сторожили луга от не очень сознательных колхозников.
«- Иду-у-у!» – Услышал Егоршин спасительный голос.
Только после этого, нападающие перестали отрывать доски, и бросились к машине. Через минуту она прогрохотала над головой Егоршина, обсыпая того пылью…
Этот человек помог Егоршину выбраться с воды. Для этого пришлось тому снова лезть в студеную воду, а потом со всех сил грести к берегу.
- Если б меня занесло под кручу, - говорит Егоршин, мне б оттуда никогда не выбраться. Там течение быстрое, а берега скользкие. Амба мне была б…
Обьежчик помог разжечь Егоршину костер, чтоб тот хоть немного смог согреется, и обсушиться. Только после этого Егоршин отправился в село, к председателю Лебедю, доложить о происшествии на мосту. Кому же еще? Только у того телефон в конторе села.
…А у того гулянка еще в полном разгаре. Председатель уже знает, что произошло. Его холуй, обо всем доложил.
- Не стал помогать мне, - в голосе Егоршина прозвучала нотка не перегоревшей за полвека обиды,  – а побежал докладывать председателю! Вот такие бывают люди! – Возмутительным тоном,  говорит Егоршин.
 «- Ты нэкому нэ розказував?» – Спросил Лебедь, посмотрев Егоршину в глаза.
«- Нет», - сказал Егоршин.
«- Тодди, й кажы нэкому. Мый тоби совет. То очень хорошие люди булы! Ось тобы  стакан самогонки. Для сугреву. Да й иды собы додому»! – По-отечески, посоветовал председатель.
…Через месяц к Егоршину на мост явился все тот же шофер.
«- Ты, - спрашивает, - не кому не рассказал о том, что с тобой произошло?»
«- Зачем же мне говорить о тебе, когда ты меня от смерти спас?» – Вопросом на вопрос, отвечает ему Егоршин.
«- Тогда держи!» - Шофер подал ему две бутылки водки, и бумажный сверток, в котором, колечком, лежало полкилограмма колбасы. – «Там мы доски на мосту поломали?» - Шофер полез в кузов. -  «Держи!» – Крикнул он, выбрасывая перед остолбеневшим от свалившегося изобилия, Егоршином, две длинные, дубовые доски.
- Я сделал из них деревянный диван, который стоит у меня до сих пор, - говорит мне потрясенный, до сих пор, Егоршин.
«Что такому надо, за унижение страхом? – задаю я сам себе тут же вопрос, на который существует уже фирменный ответ:  – Полкило колбасы по 2.20 и, естественно, водка. К этим символам советского изобилия, приучали и нас, тогдашних школьников.
Егоршин, своим рассказом, помог мне заглянуть вглубь уходящего века. Кнут и пряник, - вот символы советской эпохи, - колбаса и страх!..»
- Вон мойи гуси плывуть! - Этими словами Егоршин выводит меня из состояния грустных размышлений над судьбами поколений. – Разве ты не видишь моих гусей? – Обращенный ко мне голос, требует самого живого участия. - Гусак белый, а четыре гуски, серые!..
Я, натружено, всматриваюсь в разинутый зев сумеречного залива.
- Нет, - говорю, - ничего не вижу.
- Я их голоса слышу! – Уверенным тоном, восклицает Егоршин, выправляя все морщины лица, какой-то, искрящейся светлой радостью.
Проходит несколько минут томительного ожидания, и, в пространстве пролива, возле Островка, показывается караван важно плывущих гусей. Впереди, белым пятном, проступает крупный гусь, как-то гармонично вписываясь в чернильные сумерки, надвигающейся на залив ночи...


 
                1996 (2017)