В каюте был бардак. Награбленные в Персии вещи и драгоценности валялись под ногами, лежали неразобранным ворохом в углу помещения. На низком, из толстых досок, столе, недоеденное мясо вперемешку с рыбой, икрой. Несколько пустых и с остатками дорогого вина, бутылей.
- Славненько вчерась погуляли! – медленно проплыло в затуманенной голове Степана. Зело!
Главная драгоценность – княжна, дочь персидского шаха Сулеймана, лежала на роскошной и захламленной судовой постели.
Захватили, ограбили вчера персидское судно. Кроме рухляди всякой, злата и дорогих украшений, обнаружили ещё в дальнем закутке девицу-бусурманку. Вывели на свет, отряхнули от пыли и соломы – оказалось – красавица. И, как перевёл толмач – ещё и дочка самого Сулеймана, княжна Гулджани.
Казаки обрадованно загомонили, загоготали, собрались пустить бусурманку по кругу, но атаман на них рявкнул, потому что самому девица приглянулась, и кругом должен быть порядок.
Сулейманскую княжну отволокли в каюту для отдыха Степана. Не шибко от потери загоревали. Стали пить и гулять. Для русского человека вино всегда на первом месте, а уж потом бабы. А вина этого с персидского судна столько бочек повыкатили – хоть купайся!
Степан с друзьями кружку вина хлобыстнул – и вниз, к бусурманке.
Давно бабы не было, а страсть вся уходила в злость, когда рубил и колол всяких янычар и татар крымских.
Девица оказалась смышлёная, и весьма искушённая в любовных забавах. Зело! Прямо – чудеса востока! С двенадцати лет, как только окрасилась первая луна княжны, за её женское образование взялись евнухи из гарема и специальные женщины. Княжну прочили в жёны аравийскому шаху, да, вот – не случилось.
Степан, шатаясь, пробрался к столу, побултыхал бутылки. Допил вино из одной. Потом из другой. Сел на тюк с вещами, посидел. Чуть полегчало. Рассольчику бы, но где он, у персов, рассол? Пряности всякие, дряности…
- Гулька! - позвал он к себе девушку, подь сюды! Ну-кось!..
Княжна повиновалась.
Подошла, привстала на колени.
Исполнила, что требовал господин, ублажила.
В опустошённых яйцах наступил перезвон, такой радостный, будто там колокольчики.
Поправил Степан на себе атаманские одежды, поднялся из каюты наверх, к верным друзьям своим.
А они как-то по-недоброму его встретили.
Сбились в толпу на носу лодки и смотрят на Степана нагло, без уважения.
И вышел из толпы Васька-живодёр: - Славный ты у нас атаман, Степан Тимофеевич, да позабыл ты совсем друзей-товарищев своих с девкой чужеземной. Размяк. Стал наутро бабой!
Всяко о себе слышал Степан Тимофеевич. И в пирушках дружеских, и в ратных схватках не раз и не два крепкое слово из разбойных грудей выскакивало, без оглядки на чин.
Но «наутробабой» его не называл ещё никто!
Ну, с одной стороны, понять друзей было можно: после вчерашнего им давно нужно уже было опохмелиться, но ключи от погребка с вином были у кладовщика Мефодия, а тот, без команды атамана ни вина ни капли не выдавал, ни пули, ни пороху.
Вот мужики и возмутились.
А про бабу – это они так, к слову, от головной боли.
- Вы что, казаки, всерьёз? – спросил атаман удивлённо, а в конце уже строго. Неужто решили, что я преданность свою к вам и делу нашему из-за бабы ослаблю?
Ну-ка, приведите-ка сюды персиянку!
И когда притащили из каюты потрёпанную, в полуразорванном халате Гулджани, спросил Степан засомневавшихся своих товарищев: - А, что? Люба она вам, казаки?
- Люба, атаман! Ах, как люба!
Обхватил Степан Тимофеевич персиянку за талию. В халате парчовом, порванном так, что со всех сторон видно было тело молодое, девичье.
Обхватил её, такую, Степан Тимофеевич, за тонкий стан и швырнул с силой за борт корабля.
Только всплеск напомнил о том, что молодое красивое тело упало в мутную волну Волги.
- Бля, ёптыть! – вырвалось в сердцах у Степана Тимофеевича бусурманское ругательство.
- Во мужик! – вырвалось восторженное из толпы.
Эти друзья-разбойники – что дети. Знал это Степан Тимофеевич Разин. Если вовремя переключать внимание, то любой конфликт сам собой забывается:
- А, ну-ка, Мефодий, отпирай кладовую!.. По чарке вина всем, а потом – кто сколько захочет!..
В этот день казаки-разбойники от веселья и по пьяни разграбили и потопили на Волге все корабли патриарха Иосаафа.
А Гулджани…
Упала она в воду и вынырнула. Мелькнуло у неё в голове на персидском: «Вот, козёл!».
Во дворце шаха княжну учили не только любовным искусствам, и танцам, но и плаванию, умению находиться долго под водой, учили всяким восточным единоборствам. Если бы Гулджани захотела, порешила бы она Степана Тимофеевича одним движением пальца.
Но вот со всей его командой, конечно бы, уже не справилась.
Ещё раньше, на борту корабля, Гулджани заметила, какой берег Волги от корабля ближе и теперь поплыла к нему.
Сбросила с себя в воде лишнюю одежду, оставила лишь браслеты и бусы с драгоценностями. И уже, почти к ночи, достигла берега великой реки.
На мокром холодном песке отдышалась. Потом из травы и тонких веток прибрежной растительности сплела себе одежду.
Ночь провела в тёплом стогу сена, а наутро вышла к маленькой деревушке, в которой жили монголо-татары, осевшие тут, в глухой Руси, от своего монголо-татарского ига.
Жители хорошо встретили бедную девушку, приютили её, обогрели.
Там Гулджани и осталась.
И, через время, вышла замуж за монголо-татарина.
А, куда бежать-то?
На бусы и прочие драгоценности приёмной девушки, деревенские мужчины корабль купили, стали на нём проезжих купцов грабить.
Стенька же Разин не вспоминал о ней никогда.
Даже, когда на Лобном месте рубили ему руки и ноги.
Что их вспоминать, женщин?..
Когда борешься за счастье народное – разве их всех упомнишь?..