Глава 1. Билет на тот свет
Интересно, сколько ещё остановок мы проедем, прежде чем он обратит наконец на меня внимание? Девушка перевела взгляд от молодого человека в окно. Это уже просто невыносимо. В окне темнота, тогда на занавесочки. Кто он? Какая-то безнадёжность во взгляде… и красивые руки… художник… музыкант? Музыкальные пальчики — так и запишем. Нет блокнота. Потолок цвета слоновой кости, вентиляция — пластик. А его сосед… Такой загруженный или умудрённый… Пусть будет врач. Да он прямо профессор, когда смотрит в окно… А когда смотрит на меня или на Музыканта, скорее врач…
Нас только трое, и все полки заняты уложенными рядами пуховыми подушками. И, главное, все молчат. По разговору-то легче составлять образ персонажей. Это мой новый рассказ. О чем он? Не знаю. Я даже не знаю, куда мы едем. Надо же всё записывать. Почему нет блокнота? И этот вагон такой неуютный, если бы от меня что-то зависело, то это был бы не поезд…
- Вы какой вид транспорта предпочитаете в данное время мыслей? — намекнула она молодому человеку, — Потому что если Вы будете и дальше меня игнорировать, то я напишу, что Вы гей.
— Я — гей.
— Хорошо, а Вы что думаете, может у Вас есть какие-нибудь замечания на несколько страниц? — прищурилась на Доктора, — Вы же — доктор, или только делаете вид?
Профессор уставился в книгу, которую, оказывается, читал уже в течение 20 минут.
— Чудесно. Я, кажется, всё не так начала. Неверно истолковала. Переборщила с персонажами. Мне вообще трудно удерживать мысль, что бывает со мной редко, хотя часто во сне. Но взятое из среды сновидений обычно легко трактуется в литературной форме, и не должно возникать проблем. А тут уже не знаю, что и придумать.
Нужно как-то расположить к себе людей. Никогда не умела. Может и хорошо, что нет блокнота — есть возможность сделать шаг навстречу обществу. "Здравствуйте". Это хорошее слово. В нём содержится позитив и дружеская тематика. Но если придётся говорить его непрерывно, то моя улыбка скосится в неестественность. А это страшно. Лучше совсем не здороваться, а просто кивнуть головой. Кому надо, тот поймёт.
— Я бы хотел быть вне системы, — подумал доктор, — грамотно истолковав приветствие. Я бы мог многое дать людям, если бы был свободен в своих действиях.
— Мы все умрём, — мысленно среагировал музыкант, — Вы ничего не сможете сделать.
— Он постарается! Он доктор, он клятву давал, — чуть не вырвалось у девушки, — К чему всё это — я не знаю. Всеобщее молчание начинало давить на уши. Читать чужие мысли в таком состоянии абсурдно, — девушка снова прильнула к окошку и стала внимательно вглядываться в темноту, — Так, ну что ж вполне себе цивильная подземка, ни обвалов, ни плесени. Стены туннеля бледно-тёмного цвета, бликующий потолок. Лампы под зеленоватыми стёклами дают мягкий уютный свет… как в морге, — девушка отвернулась от окна.
— Вы видите?
— Нет.
— Что?!
— Тогда попробуйте закрыть глаза.
— Я вижу только темноту.
— Аналогично.
— А кто это думает?
— А тут это не важно.
— А роза упала на лапу Азора.
— Не бывает собаки с таким дурацким именем.
— Это палиндром, как «Анна Манна», например.
— Вы видели эту гору? — Доктор думал по существу.
— Лампочки были, а горы …не было.
— А гора была! Она как будто живая и очень враждебная. Она хочет нас погубить любыми способами. Это испытания, — Доктор явно нашёл в книге что-то интересное.
— Скажите наконец, почему мы втроём едем в этом вагоне и такое чувство, что мы уже не вернёмся назад? — девушка устало посмотрела на Музыканта. Её явно утомили особенности его характера.
— Надо вернуться назад. Только так можно узнать, почему мы здесь, — собравшись с мыслями, подумал тот. Он теперь тоже решил думать по существу.
— Да. Эта композиция называется «выстрел из лука»: оттягиваем тетиву из точки отсчёта назад, а потом отпускаем и… выстрел! — приободрилась девушка, но осеклась потому что выстрел, кажется, услышали все.
— Это гора! Я так и знал, что дело обернётся сражением, — доктор взволнованно смотрел поверх книги.
— Сражение? Но я не умею писать батальные сцены… Простите, я лучше поищу вагончик другого жанра, — девушка хотела встать, но её тело ощутило определённое противодействие, — А вот это уже не честно, — подумала она, — никогда не верьте добродушным голосам своей комы, вы так беспомощны, а они только и думают, чтобы втянуть вас в какие-то приключения. …Батальные сцены? Ладно, уговорили…
— Уважаемые пассажиры, — голос проводника за кадром, — просьба пристегнуть ремни. Двери закрываются и, может быть, уже никогда не откроются. За бортом прекрасная погода. Высота 1000 метров над пропастью во ржи или 20 000 лье под водой. Будьте внимательны к себе и к окружающей действительности. Счастливого вам пути!
С этими словами время резко затормозило и, немного потрепетав, стремительно пошло вспять.
Эпизод 1-ый
Шмыгина, гуляя поздно вечером в городском парке, была поймана высоким волосатым незнакомцем. Она хотела было уже звать на помощь, но незнакомец так приятно обнимал Шмыгину, что она передумала. На следующий день из новостей она узнала, что из зоопарка сбежал самец крайнесеверной гориллы и носился ночью по парку, пока наконец не был изловлен мирно отдыхавшими панками, и доставлен назад в зоопарк. Прослушав следовавшую за тем композицию группы Sex Pistols, Шмыгина пришла в замешательство и на следующий день пошла в церковь и исповедалась. Священник велел девушке бить поклоны, а сам задумался. Затем он велел ей тридцать три раза сказать «Кирие элейсон» на всех доступных ей языках. Подумав ещё немного, священнослужитель велел Шмыгиной по приходу домой выпить святой воды рюмки три. И всё же батюшка внутренне сомневался в степени верности искупления греха, и переживал за моральное состояние девушки и уже почти перед её уходом, слёзно велел ей ни в коем разе не ходить на аборт. Шмыгина подумала, что батюшка был очень набожным человеком и не знал, каким образом появляются на свет обычные дети. Она уже хотела просветить священнослужителя в том, что от обниманий забеременеть невозможно, но растрогавшись, не могла вымолвить ни слова и только шумно сморкалась в носовой платок. По дороге домой Шмыгина всё же зашла в поликлинику, где зачиталась буклетами противоабортной тематики. Вдруг из кабинета выскочили санитары в чёрных полумасках, схватили читающую Шмыгину и поволокли на аборт. Привыкшая к тому, что её всё время хватают, юная Шмыгина не заметила подвоха и очнулась только после того, как ей выдали справку о потенциальном аборте в случае потенциальной беременности. Удручённая Шмыгина пошла домой, где в новостях увидела, что привезённая накануне в зоопарк горилла является человеком, в которой был опознан зоолог, потерявшийся полгода назад в ходе экспедиции на Крайнем Севере, изучавший жизнь и нравы крайнесеверных горилл. Узнав об этом Шмыгина скоропостижно скончалась.
— Где я? — спросила Шмыгина, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
— Вы в вагоне, Вас зовут Пустельга, — услышала она голос проводника.
— Почему такое птичье имя?
— Можно еще Пустоголовка, но оно тоже птичье, а свет скоро появится, авария небольшая.
Эпизод 2-ой
Гомосексуалист Перешмыгин три дня назад поссорившийся со своим бойфрендом, решил зайти в храм и задать священнику каверзный вопрос. Священник, предельно закаленный стандартными каверзными вопросами, уже хотел ответить что-нибудь стандартное же, но немного подумав, и мысленно сказав «Кирие элейсон» на всех доступных ему языках, благословил юношу и, сославшись на срочные дела, пошёл в трапезную пить чай с юбилейным печеньем. Раздосадованный Перешмыгин вышел из храма и пошёл домой. По дороге он заглянул в ларек фастфуда и купил себе сэндвич с ветчиной. Открыв рот, и уже приблизив к нему аппетитное блюдо, Перешмыгин, следуя внутреннему голосу, оглянулся и увидел бредущего за ним маленького единорога. У Перешмыгина моментально улучшилось настроение, он присел на корточки и хотел отдать свой перекус единорожке, но сообразив, что тот принадлежит к вегетарианской породе, поделился с ним изъятым из сэндвича листиком салата, потом коснулся кончика его рога, сказав при этом «пип», и продолжил движение напевая «Кирие элейсон» на недоступном ему языке. Однако, дома он снова вспомнил про недавнюю размолвку со своим другом, загрустил и решил посмотреть что-нибудь для души. Устроившись на вращающемся кресле, он нашёл сайт «Экспериментальное гей-порно». Уже в самом начале видео-ролика, Перешмыгин заподозрил неладное и вскоре почувствовал лёгкий приступ тошноты, но решил досмотреть, чем всё закончится, хотя сам он поседел, и незаметно для себя начал петь «Оранжевое солнце, оранжевое небо, оранжевое море, оранжевый утюг…» Когда же по прошествии неизвестного времени он перестал петь, и его прежний цвет волос вернулся к нему вместе с желанием выключить видео, то пальцы не слушались его. Он не мог пошевелить ни правой рукой, ни правой ногой, ни головой, и так далее в зеркальном отображении. Свет в доме погас, и компьютер выключился. Когда бойфренд Перешмыгина пришёл к нему мириться, он застал своего парня, неподвижно сидящим перед чёрным монитором. «Вот те на», — произнёс перешмыгинский парень и пошёл звонить в скорую помощь.
— Где я? — спросил Перешмыгин, придя в себя, пытаясь сфокусировать взгляд.
— В вагоне, — ответил голос проводника.
— Кто я? — спросил Перешмыгин зачем-то, хотя он и так помнил, что он Перешмыгин.
— Вы — музыкант.
— Я — Музыкант, — тихо произнёс Перешмыгин, и тут его зрение окончательно восстановилось.
Эпизод 3-ий
Упомянутый ранее священнослужитель провел остаток дня по возможности в молитве, однако лёг спать с тяжёлым сердцем. Ему не давала покоя мысль о том, что он не приложился должным образом к судьбе молодых людей, явившихся сегодня в храм. Проворочавшись в постели до полуночи, он наконец заснул и увидел во сне, что его сегодняшние подопечные умерли при вышеуказанных обстоятельствах. Всецело расстроившись, пастырь решил вовсе не просыпаться, дабы умерев, помочь молодым людям в прохождении мытарств, тем самым совершив с благой целью страшнейший из мыслимых грехов — самоубийство.
— Где я? — спросил священник.
— Вы в вагоне поезда, и Вы — Доктор.
— Это хорошо, — сказал доктор, — значит сейчас дадут свет.
— — — — — — — —
— А почему священник не какой-нибудь Недошмыгин? — редактор молодёжного журнала Палиндромов Поль Венедиктович отложил рукопись и с удивлением посмотрел на молодую писательницу А. С. Пушкину, — Что всё это значит?
— Я же говорила, что рассказ будет о другой любви. Мне сейчас хочется чего-то любопытного, — выпалила Александра со свойственной ей манерой таращить глаза.
— Допустим, сейчас модно критиковать РПЦ, и тема однополой любви актуальна, но ты же в этом ничего не понимаешь. А с такой подачей, извини, только в колонке анекдотов напечатаем. И аборты: о, нет, только не аборты! — редактор устало присел на краешек стола. — Ты хоть понимаешь, за что берёшься? Нравственность — не такая тема, над которой можно вот так… А смерть? Настоящие писатели, бывало, что и кровь проливали на войне, с солдатами в окопах сидели, про смерть писали, смотря на неё своими глазами. А у тебя просто все умирают, — редактор поводил по тексту пальцем, — каким-то нелепым образом.
— Тут я ещё не доработала немного… Я хотела пофилософствовать о посмертных похождениях души. Я веду свое творчество к вершине. Я новое слово придумала: «громоздама». Кстати, пустельга — это моя любимая птичка семейства соколиных, а здесь — символ…
У редактора зазвонил телефон.
— Так, Пушкина. Ты …это… ещё поработай. А то нагородила какую-то громоздаму. И давай уж как обычно с хеппиэндом, договорились? — и похлопав Александру по плечу, он вышел в коридор. А та, прихватив рукопись, тут же покинула кабинет, аккуратно прикрыв дверь ногой. Полная жизни молодая писательница с многообещающим псевдонимом вышла на улицу из здания редакции.
— Интересно, и как из этого можно сделать хэппиэнд, да чтобы ещё и кровь пролить…? — она посмотрела на небо, сделала несколько шагов по залитому вечерним солнцем шоссе, и была сбита автомобилем Porsche Cayenne тёмно-серого цвета в 18:15 по местному времени.
— Сейчас вы отправитесь в путешествие на неопределенный срок и расстояние. Администрация поезда не несет ответственности за его исход, — услышала она голос проводника.
— Исход, кажется, бывает у битвы. А что можно взять с собой в путешествие?
— Стандартный набор: полотенце, мыло, зубная щетка, 72 подушки.
— Я хочу дописать рассказ. Мне нужно печатное средство.
— Писать можно только кровью.
— О Господи, чьей?
— Вашей, конечно. Сейчас вы встретитесь со своими героями. Кстати, вас зовут Пустельга.
— Но это же имя моего персонажа… К тому же оно какое-то птичье…
— Можно еще Пустоголовка, но оно тоже какое-то птичье.
— Она сделала аборт… У нас с ней нет ничего общего.
— Раньше надо было думать. Ваш персонаж, сами и разбирайтесь. Так на чём вы остановились?
— Кажется, началась стрельба…
— Счастливого вам пути!
Глава 2. Вагон без права на чай, и тьма в конце тоннеля
Рассвет. Широкий угол зрения охватывает бегущий вагон с видом на бескрайнюю степь в вересковом цвету. Есть общая направленность движения, но у каждого персонажа, находящегося в этом вагоне, меж тем, своя линия. Всё, что происходит не записывается и имеет живую непредсказуемость. Одиночные выстрелы создают благоприятную пульсацию располагающую к беседе. Выстрел.
— Сейчас принесут напитки. Только не берите колу — в ней столько сахара, что потом нужно двигаться и двигаться, чтобы израсходовать каллории. Вы любите двигаться? — спросила Пустельга и улыбнулась попутчикам.
— Ну… э… у меня дома есть велотренажёр. Я периодически прикладываюсь к нему, — Доктор приветливо отложил книгу.
— А я — сладкоежка, — и парня удалось задеть за живое.
— А чай с сахаром пьёте?
— Если без печенья, то с сахаром, если с чем-то сладким, то могу и без сахара. Шоколадные конфеты из новогоднего подарка съедал в первой половине дня, на вечер оставались карамельки и ириски.
— Так может чайку?
Выстрел. Все почувствовали, что поезд начал сбавлять ход и стал на краеугольной станции. В вагон зашли таможенники:
— У вас есть разрешение на перевозку пуховых изделий? — самый крупный, увесистый с непонятным лицом напирал на Пустельгу. Остальные: мелкие одинаковые, похожие на быдла, кивали головами.
— А… дайте подумать… — Пустельга растеряно посмотрела на Доктора, — тут нужно ответить что-то принципиальное и категоричное… Мне так кажется…
— Думаю, найдется пару нужных словечек, — Доктор загородил собой девушку, — мы эту братию знаем как уговаривать, — начал было он, но не мог вспомнить ничего стандартного на этот случай.
— Но-но! Не в той юрисдикции, батенька, — отрезал увесистый и дал знак остальным: шарить по подушкам. Быдла зарылись мордами в подушки и стали рвать их зубами.
— Вы все обвиняетесь, в делах, словах и помышлениях, — увесистый потряс перед лицами путешественников каким-то засаленным клочком бумаги с печатью.
— Это какая-то дискриминация по признаку ориентации, — нашёлся Музыкант, решительно отодвигая клочок бумаги на задний план, — у нас есть своё мнение на любой счёт. К тому же, мы регулярно проходим медосмотры. Вам нечего нам предъявить!
— Скажите, а мы едем вперёд или назад? — решила сменить тему Пустельга.
— А вы что, куда-то спешите? — таможенник грязно улыбнулся.
— Куда-то спешите? — вторили быдла и кивали головами.
— Если бы мы спешили, то я бы спросила: «Если поторопиться, когда время идёт вспять, то прибудешь раньше или позже?»
— Шутники, — таможенник перестал улыбаться, — Назад они едут. Думаете, Она вас отпустит? Она выжмет из вас своё, а что останется пусть летит в небесные края, если сможет.
— Да-а, да-а, — мычали быдла.
— Дело-то дрянь: вам обоим по сковороде, а ему — имелся в виду Доктор, — за особо тяжкое — ГМО огненное.
— За что? — Пустельга надула губы, а вот Доктор сразу что-то вспомнил и замахал руками:
— Так, всё: кыш, кыш от сюда! Ходят тут всякие… а я-то думал, чай принесли.
Выстрел. Поезд двигался дальше. Пассажиры чувствовали себя неуютно, но между ними явно произошло определённое сближение. Было понятно, что дело в любой момент может принять серьёзный оборот, говорить о пустом больше не хотелось. Пустельга посмотрела на попутчиков:
— Куда мы едем?
Доктор заглянул в книгу:
— Думаю, в конец. Но бояться не стоит.
— Мы все умрём. И нас похоронят, и всё на этом закончится. Нет, конечно, может произойти некий форс-мажор, — Музыкант вскинул пальцы, — какая-нибудь Третья Мировая, и тело останется без погребения, или что-то вроде того, но скорее всего похоронят, — и удручённо, но несколько самоуверенно сложил руки на груди.
— На самом деле за тупиком — свобода, — откуда только Доктор вычитывал такие подходящие слова?
— Стоп! Т.е. тебя кладут в ящик и зарывают в землю, но это ещё не всё? Как будто. Потому что ещё есть эти, — музыкант сверкнул глазом на доктора, — которые предлагают вечную жизнь. Вечная жизнь? Да ну на фиг! И эту не знаешь куда развернуть — невечную, а с вечной что делать и подумать страшно… Умер, похоронили и точка. Хэппиэнд по-кладбищенски.
— Почему современная молодежь так фатально настроена? — Доктор не хотел никого обидеть, но некоторые темы, в рамках программы отцов и детей, на последних действуют крайне раздражающе, чуть ли не отчуждающе.
Музыкант встал с явным намерением удалиться из общего контекста, но вместо этого все трое оказались в другом вагоне, полки которого были заняты гробами.
— Выбирайте контейнер, — послышался голос проводника, — лица готовые к дальнейшей транспортировке могут упаковываться.
Псих-игра в ящик,… ещё не готовы,… робко озираясь в поисках устройства обратной голосовой связи с проводником,… подошёл к одному из гробов, пощупал, открыл крышку, а там он сам, гордо умерший и пессимистичный. Кто-то вскрикнул, и было вообще-то неясно кому всё это померещилось, но уже отпустило.
— То есть я хотел сказать, — продолжал Доктор, — пессимизм и уныние довлеют над юными сердцами, но не стоит им поддаваться.
Выстрел. Снарядом напрочь отсекло восточную стену вагона, и пассажиры в полной мере смогли насладиться пейзажем. Порывы свежего ветра заставили всех прищурится в умиротворённом смысле. Но музыкант придерживался своей линии:
— Не поддаваться? Вот помнится, двое коллег с работы, проработавшие в одном кабинете более десяти лет, не поделили между собой карандаш… Ну как не поделили? Один другого пластиковой бутылкой с водой по голове, а тот в ответ головой об батарею. Из-за карандаша. Смешно. Может быть, до той поры, пока твоя голова не принимает в этом участия… А ручку-то забрал по ошибке… А вы все напряглись, да: то карандаш…, то ручка?
— Знаете, есть такая полезная штука как шагомер. Я себе программку на телефон скачала, — Пустельга в надежде чертила в воздухе четырёхугольники размером со смартфон.
— И боишься, что всё будет плохо, — неумолимо продолжал Музыкант, — Когда я читаю, что два друга убили третьего, найдя у него что-то в телефоне, у меня всё сжимается внутри, в маленький комок, которому легче затеряться в пыли, чтоб никто не нашёл.
— Ещё есть вариант научиться нырять под волну, чтобы не ударила. Это одно из проявлений смирения. — Доктор, заговорил, и было ожидание притчи. Но тут состав снова остановился, и в вагон зашли старухи мороженщицы. Одна крупная, а остальные одинаковые — поменьше. Они были похоже на мужиков и на баранов одновременно, однако в юбках и замусоленных фартуках. Крупная катила перед собой тележку с мороженым.
— Вы продаёте? — спросила у путешественников одна из невысоких с дебиловатой улыбкой.
— Вы, наверное, перепутали. Мы покупаем, в лучшем случае, — раздражился Музыкант, — Хотя с ваших рук я бы не взял даже даром, — закончил он мысленно.
— Ты что людей путаешь? — дала ей подзатыльник другая, которая покрупней, — Они ещё не знают, что они продают. Пусть думают, что покупают.
— Какая интересная у вас конспирация …т.е. провокация. Чур не я! — Пустельга делала вид, что ей всё нипочем, потому что уловила встревоженный взгляд Доктора. Что здесь не так? В чём подвох?
Музыканту было противно смотреть на неопрятных старух и он уставился на пейзаж, но тот вдруг преобразовался в квартирный интерьер, а себя он обнаружил сидящим в кресле. В комнату вошёл его друг, и приближаясь, словно по воздуху, протянул руку и сказал:
— Я люблю тебя, пойдём со мной.
— Иду…
— Куда?! Стоп! — услышал музыкант голос Доктора где-то вдалеке, и гораздо ближе голос одной из старух, — Это твоя любовь, ты заслужил её.
— Это мираж! — пищал Доктор.
— Лю-бовь! Лю-бовь! — громыхал голос лозунгами парадного шествия.
Доктор сделал попытку схватить Музыканта за шиворот. И вдруг услышал голос явно в свой адрес:
— Спаси его! Только ты можешь спасти его. Ты — великий пастырь душ человеческих.
— Конечно, это мой долг…
— Какой материал! — не верила своим глазам и ушам юная писательница, — Где же взять блокнот?
— Вот вам блокнот, — услышала она голос, и возникший перед ней блокнот приветливо открылся и замерцал чистыми страницами, — пишите, это будет самое гениальное произведение.
— Да, пожалуй…
— Да-а, да-а! — услышали все знакомое блеяние.
— А вы говорите, не всё продается, и не всё покупается, — с этими словами главная старуха, достала из ящика мороженое и откусила большой кусок, — счастливо вам погружения.
Вагон тут же оказался целым, старухи исчезли. А так же исчезли выстрелы, ветер, и пейзаж. За окном только стены туннеля, освещаемые холодным светом настенных ламп. Хотя освещать там, кроме тех же стен, было нечего. Состав с лёгким свистом ехал вниз.
— Это уже не поезд, а лифт получается, — музыкант прильнул к окошку.
— Мы сделали неправильный выбор. Это была ловушка. — Доктор чувствовал себя очень виноватым, — я не смог вам помочь, что я за пастырь!
— Ну, облажались, с кем не бывает? — музыкант кажется чувствовал себя вполне комфортно. — С пейзажем-то оно, конечно, лучше было. Впрочем, можно представить, что за окном красота, просто сейчас ночь и ничего не видно. Если занавески не открывать, то вполне убедительное самовнушение.
Пустельга не знала, что сказать и, залезши на полку с ногами, зарылась в подушки. Если доктор не найдёт сейчас подходящих слов, то дальше вообще не интересно.
— А может мы ещё можем сделать другой выбор? — неуверенно начал Доктор, — нам просто не предоставили альтернативу… Кто-нибудь видел альтернативу?
— Кажется, нет, — Пустельга высунула голову, — хотя я по сторонам особо не смотрела, может что и было.
— Надо вернуться и посмотреть.
— А как? Разве можно отмотать назад?
— Думаю, можно, — Доктор лихорадочно листал книгу.
— Ну да, если только вот так отмотать, — музыкант покрутил пальцем у виска.
Пустельга зажмурила глаза и снова резко открыла. Итак, станция. В вагон зашли старухи мороженщицы. Старшая катила тележку с мороженым.
— Вам что, больше делать нечего? — проворчала она, — катаетесь туда сюда, а нам ходи по сто раз в один и тот же вагон, так много не наторгуешь.
— Ничего-ничего, перебил её Доктор, — с вас причитается.
— Нам альтернативу подавай! — решительно вступил Музыкант.
— Ой, да как хотите! Всё ваше, всё ваше, — закокетничала та, — берите своё барахло, коли сокровищ не надо.
Дверь в комнату отворилась и вошёл гей-френд:
— Я люблю тебя, пойдем со мной.
— Подожди друг, я щас альтернативу поищу, — сказал, глядя по сторонам Музыкант, но комната вдруг исчезла вместе с френдом. Тогда он обернулся назад и увидел единорожку.
— И ты тут?
— Я всегда тут, если меня поискать. Я образ чуда, которого ты уже не ищешь и не ждёшь, — сказал единорог и тоже исчез.
— Обернуться и увидеть чудо, — прошептал Доктор, оглядываясь, — но я вижу только вагон… Вагон! Конечно! Мы едем в одном вагоне — значит, мы все грешные… А я себя кем возомнил? …Своими силами пытался…
— Чего вы все оборачиваетесь? — удивилась Пустельга, и тоже обернулась, — А вот и письменные принадлежности, — еле выдавила она, увидев висящие на стене старинный кинжал, перо и свиток пергамента.
Интерьер встряхнулся и начал проясняться. Одинаковые старухи превратились в мышей и юркнули под стену.
— Вам всё равно не уйти от Неё! — пропищала самая жирная, похожая на крысу, и выпрыгнула в окно, которое тут же растворилось вместе со стеной вагона.
Все вновь блаженно прищурились, так как свежий ветер подул им в лицо. Поезд двигался в горизонтальном направлении, а пейзаж снова радовал своей красотой. Доктор заботливо оглядел присутствующих, словно желая убедиться, что все целы и невредимы. Через мгновенье раздался выстрел.
— А ты что, правда гей? Вот это да… — Пустельга очарованно смотрела на Музыканта. — И что, прямо с детства? Мне кажется, читателям было бы интересно узнать какие-то подробности… переживания.
— Да ну. Ничего особенного. Живу, никого не трогаю, — скромно потупился тот.
— Один живешь?
— Мне тут медсестру сватают, говорят, она непротив познакомиться. Не знаю, куда деваться.
— Скажи, что тебе нравятся только балерины или муракамистки, — Пустельга сочувственно подмигнула.
— Думал соврать, что есть девушка, так начнут подробности выспрашивать, а на враньё всегда столько сил уходит…
— Ну скажи, что медсестра эта не в твоём вкусе. Это ж правда. Тем более, что ты помер. Медсестра в любом случае обломалась уже.
— Да я умер, неужели это что-то расставит по местам? Кому это всё надо? По-моему и жизнь бессмысленна и смерть. И ещё это чудо, которое надо искать, ничего не понимаю…
— Может Доктор просветит нас. Это его тема.
— У нас недавно в храме случай был, — Доктор, ухватился за просвет, — Пришла молодая пара, у них ребёнок полугодовалый в тяжёлом состоянии в реанимации. Его крестили, но ему не легче. Мать целыми днями проводила в храме, стоя на коленях у иконы. Она верила, что сын выздоровеет. Но он умер. Ей сообщили, когда она была в храме. Она упала в обморок, её вынесли, и я подумал, что больше не увижу её никогда. Так нет же. Теперь их семья стала прихожанами нашего храма. Скажете — не чудо?
— Чудо?! О чём вы говорите? Мать потеряла сына! — Музыкант не мог вместить, а жаль.
— Видимо, она приобрела больше чем потеряла, поэтому и утешилась.
— Расскажите ещё что-нибудь, — Пустельга оглянулась на заветные письменные принадлежности, — про смерть…
— Ну вот случай, — Доктор заулыбался, — Отпевал я в храме покойника. Родственники рыдают, убиваются, встань, говорят, проснись, на что ты нас покинул. Ну, покойник и встал. Что тут началось! Кто в дверь, кто в окно, кто в обморок. Я-то по молодости тоже смалодушествовал — в алтарь убежал, «Да воскреснет Бог» читаю. Смешно вспомнить, а тогда не до шуток было.
— Сегодня ты шутишь про смерть, а завтра она над тобой так «пошутит», что уж лучше и не начинать.
— А чего её бояться? От неё можно запросто подушками отбиться. Вон их сколько, — писательница кинула в воздух подушку.
— Правильно, есть вещи и посерьёзней, — согласился Доктор и запустил подушкой в Музыканта.
— Эй-эй! Какие например?
— Любовь, конечно. Когда любви нет, и жизнь бессмысленна и смерть.
Какой выстрел!
— Любовь… Любовь… — Музыкант обнял подушку и насупился, — Мне приходилось выслушивать, от людей, которым известна моя особенность, какой должна быть моя любовь. Они думают, что эти предпочтения можно выбрать, как хлеб в магазине: чёрный или белый, а я пытаюсь донести до них, что человек не может выбрать рост, цвет глаз и волос, если только спрятать, загримировать, солгать. Я завидую тем, кому можно открыто любить друг друга, не таясь и не прячась, без лжи. Мне же в этом отказано. Даже, если я буду встречаться с девушкой, из этого ничего не выйдет. Влюбленность пройдет, а ориентация останется. Я не хочу никому морочить голову.
— Вы только не подумайте что то, что вы сказали, я не хотел бы услышать, но я имел в виду любовь более высокого порядка. Самого высокого порядка. Любовь к Тому, Кто мог бы заполнить вашу пустоту, — в лицо Доктора ударил свет, но Музыкант находился в недоступной для света позиции.
— Соглашусь, Бог мог заполнить пустоту. Но видя, что творится вокруг, я чаще наблюдаю Его отсутствие, чем Его наличие. Если Вам будет интересно верующий ли я, то могу сказать, что я верующий и неверующий. Когда я верю в Него, я верю искренне, когда не верю, не верю искренне. Хотелось бы верить в Него, в моменты безверия, а в моменты веры, хотелось бы верить больше, но, мне кажется, Он не даёт для этого повода. В Библии всё красиво написано, читал, знаю, но на практике, как-то не вяжется красивая теория. Я не приемлю этих глупых отмазов, что «пути Господни неисповедимы», и про испытания. Если Он, который может ввергать хороших людей в несчастья, есть Любовь, то любовь людей, лучше Его любви. Если бы Он так оправдывал людей, как люди оправдывают Его, наблюдая день за днём за злом, которое Он допустил, ведь без Его соизволения волос не шелохнётся… Я не люблю говорить об этом, потому что тут же идут советы и прочее…
Все прочувствовали паузу, после которой Доктор всё же сказал:
— Как мы теряем голову, когда влюбляемся и можем простить объекту нашей любви что-то, что не простили бы другому. Если разбирать дело в суде, то человек виновен и должен понести наказание… А если ты его простил просто так по любви или потому что поверил в него?… Вот момент веры. И с Богом так. Но здесь момент веры основан на том, что мы просто многого не можем вместить, и оно приоткрывается в той мере, в какой наше сердце открывается для любви. Человека можно убедить в существовании Бога, доказать, задавить аргументами, но без любви Бога всё равно НЕТ.
— Если Вы так хорошо говорите, то ответьте мне: почему я родился таким?
Выстрел.
— Дать ответ, который может быть лишит вас добровольного выбора в пользу любви?
Глава 3. Подушечный бой со смертью
— Ну, это уже теплее, — услышала Пустельга снисходительный голос проводника (Поль Венедиктович провёл рукой по небритому подбородку) — И выстрелы — хорошо: есть ощущение накала страстей. Только кое-где пафос проступает в ущерб лёгкости.
Выстрел.
— Ах, да: в постмодерне не может быть пафоса… Хорошо, давайте я напишу какой-нибудь лёгкий бред, у меня в черновике ещё куча афоризмов на все случаи жизни и смерти, а ещё лучше: возьмите из моей головы сами! — Пустельга вдруг заплакала, — Знаете, чего мне стоило раскрутить гея на откровение?!
Выстрел.
— Откровения? Может ещё добавишь, для массовки? Вот тебе живые души, натур-продукт, так сказать, — (редактор хлопнул в ладоши) Вокруг писательницы собрались все её родственники, знакомые и некоторые актёры и режиссёры кино и театра.
Выстрел.
— Да, я не могу писать неправду, — Пустельга плакала всё вдохновенней, — Вот и получается такая игра, жизнь в образе. Вы все мне для того и были нужны, чтобы всё было по-настоящему. Вы откровенничали со мной, а я спекулировала вашими страданиями, — одним глазком можно глянуть на публику, — Простите меня, я кажется заигралась. Вы думаете, я цинична?
Выстрел.
— В чём заключается смысл творчества? — голос проводника звучал непреклонно (Палиндромов сел в кресло и закинул ногу на ногу)
Пустельга растерялась и даже перестала плакать:
— В желании удовлетворить свои амбиции? Добиться признания…
— Перед лицом смерти так говоришь?
— Ну… нести сияние чистого разума в серые массы.
— Звучит так, как будто на массы как раз наплевать.
— Тогда — не знаю.
— Но сейчас время ответа. Для чего ты пишешь?
— Мои мозги… я не знаю, как объяснить… у меня с ними что-то… иногда кажется, что у меня кроме мозгов и тела больше нет… и когда я пишу, они начинают так зудеть… это восхитительно!
Выстрел. Выстрел. Выстрел.
— А сердце? Что у тебя в сердце?
Пустельга закрыла лицо руками. Это не композиция, а ужас что такое:
«Мы умрём, и нас похоронят», — ворчал музыкант, спихивая посторонних персонажей со страниц вагона; Доктор прижимал свою книгу к груди и панически молчал; небо затянулось могильными тучами; выстрелы сгущались в пулемётные очереди смешанные с раскатами грома; ураганный ветер приподнимал поезд над рельсами.
— А сердце,… в нём будет битва, — вдруг произнёс Доктор.
Буря на минуту стихла. Это значит, что уже почти пора. Это трудный момент произведения: когда конец близок, но никто к нему не готов. Пустельга протянула руку, пытаясь поймать капли дождя:
— Почему не начинается дождь? С дождём-то оно спокойней.
— Смотрите туда! Мы движемся в самую тучу… Это гора!… да-да… сама смерть встречает нас, — Доктор озирался в поисках спасительного алтаря.
Музыкант, кажется, самозомбировался, и присев на корточки, собирал модельку из конструктора:
— Там пулемёты, я не люблю войну. Я в детстве никогда не играл в войнушку.
— А я играла, — оживилась Пустельга, сейчас я вам такие батальные сцены устрою! Ударили с левого фланга? А мы вас с правого! Ну же! — тормошила она музыканта.
— Страх — это всего лишь защитная реакция организма. Он не должен сковывать наши силы, — Доктор погрозил сам себе пальцем, — Итак, какая у нас стратегия?
— Классическая стратегия подушечного боя, — Пустельга мяла в руках подушку, — Приготовились: (каждый взял по подушке) батальная сцена!
Половину неба перечёркивала диагональная тень, и оно, треснув и отслоившись в перспективе, обрело форму апокалиптической геометрии.
— Предлагаю вашему вниманию Громоздаму! — Пустельга таращила глаза на надвигавшуюся гору, — Это предел моей фантазии.
Невероятную фигуру наполняли мерзкие существа, которые то высовывали поросячие морды, жующие гнилые трупы, то сливались в общую кучу неприглядных масс. Казалось, она сейчас поглотит всё живое, потому что от неё исходил беспощадный дух космо-динамики. Кроме того, оказывается, это она строчила из пулемётов.
Если Громоздама не бессмертна, то у неё миллион жизней, каждая метко запущенная пуховая подушка отнимает 5000 жизней, у них 216 подушек, чтобы покончить с врагом надо 200, в запасе 16, правда десять рваные, а оставшиеся четыре не пуховые, а бамбуковые… значит промахнутся можно только два раза. …Если только она не бессмертна.
— Ну, детки, с Богом, — сказал доктор, и запустил подушку, которая пробила огненную дыру в самом центре горы. Доктор по натуре пацифист, но тут битва другого порядка, — Есть! Попал! — битва в сердце человеческом.
— Попал!
— Попала!
— Ха-ха-ха, — сказала Громоздама, — ха-ха-ха!
— Она ещё смеётся! Она не знает просто, что мы команда, — Пустельга мочила без промаху.
— Где двое-трое соберутся, там и смерть не страшна, — подхватил Доктор.
— Я вас, знаете, как всех уважаю! — расстрогался Музыкант.
Через 2 часа смертельного боя.
— У нас раненый! — Доктор опустился на колени перед свернувшимся калачиком Музыкантом. Тот истекал кровью. Пули свистели повсюду, а зацепило почему-то только бедного Музыканта.
— Всё правильно. Погибают самые никчёмные, — Музыкант умиротворённо прикрыл глаза.
— Не говори так! Никакой ты не никчемный, — Пустельга старалась скрыть слёзы, — У меня, если хотите знать, настоящая фамилия Пустоголовкина, — она посмотрела на доктора своими полными слёз глазами, — Доктор, вы можете ему как-то помочь?
— Рана слишком большая. Всё в руках Божиих, — ответил Доктор, — кстати, эта подушка последняя.
Пустельга уселась на пол рядом с Музыкантом: — Не бойся, мы с тобой. Знаешь, всё ещё может преобразиться. Мне кажется, достаточно одной подходящей мысли.
— Я согласен на чудо, — прошептал Музыкант.
— А записать есть чем! — Пустельга сняла со стены и вонзила себе в руку старинный кинжал, — Доктор, диктуйте!
— «НЕТ БОЛЬШЕ ТОЙ ЛЮБВИ, КАК ЕСЛИ КТО ДУШУ ОТДАСТ ЗА ДРУЗЕЙ СВОИХ»… — она посмотрела на Доктора, — Это нужно писать, или нужно душу отдавать?
— Ты пишешь и отдаешь при этом что-то от себя, всё правильно.
Алые буквы зарябили на белом пергаменте, и важные слова дошли до самого сердца. Доктор запустил решающую подушку. Гора, похожая на догорающую перфокарту, завалилась на бок и, издав хриплый стон, улетучилась чёрным дымом. Где-то грянул праздничный салют и скатилась слеза растроганного читателя.
— Кажется, мы победили… Это чудо? — Музыкант встал невредимым и рассеянно отряхивался.
— Вот тебе и «ха-ха-ха», — сказала Пустельга.
Поезд остановился, и двери открылись. Голос проводника хотел сказать что-то на прошанье, но его мучал кашель, или это просто такой неисправный динамик. Путешественники вышли из вагона, и состав двинулся дальше. Они стояли и смотрели вслед уходящему поезду: смерть не смогла объять их. Хлынул дождь, и в его линиях замерцала радуга. Замерцала радуга! Вдалеке, где перрон уходит в горизонт, сверкнула шаровая молния и стала приближаться к ним, превращаясь в огромный светящийся шар.
— Это за мной, — сказала Пустельга. — Прощайте. Мне нужно вернуться, чтобы дописать рассказ, — Она шагнула к свету и открыла глаза в реальном мире в 18:30 по местному времени.
Эпизод 4-ый
Протоиерей Владимир (в миру В. И. Самтышмигин) вышел из своего храма и направился в сторону кафе. У батюшки сегодня выдался чудесный день: гражданка Шмыгина согласилась признаться родителям в беременности и не идти на аборт; гомосексуалист Перешмыгин исповедался и решил больше не смотреть гей-порно и удалил свой аккаунт с сайта знакомств. Что будет дальше, пока не известно, но очевидно, что битва уже началась. Битва в сердце человеческом. Батюшка в прекрасном настроении переступил порог уютной кафешки. Там готовился скромный банкет: его жена с тремя детьми развешивали шарики, чувствовалось предпраздничное волнение. Дети, увидав священника, подбежали обниматься.
— Батюшка, мы музыку заказали, ты потанцуешь с нами? — спросил самый старший.
— Конечно потанцую. Я гитару с собой взял: ещё сыграю и спою, только не называй меня батюшкой, — отец огляделся по сторонам и придал голосу шутливо заговорщицкий тон, — за нами могут следить.
— Хорошо… А как? Отец Владимир?
— Ч-ч-ч-ч… ты что?! Я между прочим документы на тебя почти оформил. Зови папой и никак иначе. Вон за тем столиком — точно шпион, — батюшка снова хитро прищурился, — Завтра в газетах будет статейка: «Чай-кофе потанцуем: поп с мальчиками в кафе».
— Раз так, почему мы дома не отметили? Позвали бы всех гостей домой, мы кстати почему-то не приглашаем никого…
— Нельзя. Ты же знаешь, что наша семейная жизнь должна быть втайне от посторонних глаз.
— Но ведь так скучно…
— Не грусти. Вон смотри, мама какая весёлая. Да, или ты забыл про остров?
— Спасение на островках?
— Зачёт! Но только я не про это. Мы же скоро поедем отдыхать.
— И ты поедешь? Но ведь батюшкам нельзя в шортах ходить…
— Ну, потерплю как-нибудь в брюках. Я буду есть мороженое и смотреть как вы купаетесь.
— Хорошо, что батюшкам можно есть мороженое, — ласково обнимая своего отца, сказала голубоглазая малышка.
— Ну да, только не в пост, конечно, а то это уже известная статья, — батюшка рассмеялся, — так и что тут ещё можно помочь? По-моему, салфетки не подходят к занавескам. Ничего вам доверить нельзя!
У священника зазвонил телефон: — Да-да, хорошо, сейчас буду, — сказал он в трубку и тут же уловил грустный взгляд супруги, — Понимаешь, там дело срочное: попытка суицида.
— Конечно, а попытку провести день с семьёй можно отложить на другой раз, тем более, что дни рождения каждый год бывают…, — жена на секунду отвернулась, но тут же повернулась и сделала загадочное выражение лица, — Да-да, мы тебе оставим кусочек тортика, — сказала вдруг она, выбирая со стола тортик по увесистей.
— Только не в лицо! Только не в лицо! — Отец Владимир, смеясь и прикрывая голову руками, забегал от жены вокруг стола.
— Лови его! А то уйдёт, — закричали дети. И все забегали вокруг стола.
— — — — — — — —
— Признаться, хочется ещё перипетий с героями.
— Как скажете, Палиндром Каламбурович, но в следующем номере.
— За что я только тебя терплю, Пушкина?
— За мой гениальный ум и неуёмную фантазию.