Нынешней ночью кто-то опять запускал фейерверки. Такая была чудесная ночь – ясная, прохладно-росистая, так прекрасно перекликались совы, нежно страдали вслух лягушки, с таким яростным вдохновеньем пели сверчки… Пели про ночь и про лето, про перипетии любви к мирозданию, про странные, волшебные страсти, терзающие сверчиные их души.
И тут оно забабахало. Множество, множество людей на свете любит вот так бабахать, находит в этом некую красоту и гармонию. А я, увы, нет. Никогда мне этого не понять. В детстве, правда, любил всякие бомбочки и дымовухи. Именно чтобы бдыщ-бдыщ и ба-бах, чтоб дыму побольше, и воняло покрепче. А теперь, видимо, постарел, теперь уж нету мне того очарованья.
Хотя вот Спиридон. Спиридон ещё совсем молодой пёс, однако тоже не находит в этом ни малейшей прелести. Выходит из будки и сердито обгавкивает каждый бабах и высверк.
– Придурки! – возмущается Спиридон – в голову себе так бумкайте! О, о! Опять! Гороху объелись, да? Тоже, ракэтчики… Антирлирлисты!
Да ладно, дорогой. Пусть они себе там… У них, наверное, радость какая-то. Это мы потерпим, это же не людей кто-то убивает, просто дурачки веселятся. Ты лучше вслушайся внимательнее, Спиридон, вслушайся! Слышишь, ведь этот грохот – он же совсем маленький на самом деле. А если выше вслушаться, в тёмное вот это небо – там, там какая огромная звенит тишина!
Ракэтчики скоро допьют, угомонятся и спать пойдут, и она тогда опустится ниже, до самой земли. И мы с тобою тогда уснём, Спиридон, и все уснут. И когда на рассвете соловьи загремят, мы не проснёмся, а только разулыбаемся во сне. А вот уже когда петух – тогда конечно. Проснёмся и скажем: «Ещё один! Хоть ты заткнись, зараза!»