Моей радости не было предела. Гордыня моя раздулась до таких неимоверных высот, что я казался себе не просто скромным учителем, а непризнанным гением, чья гениальность раскрылась не сразу, а таким вот, диковинным образом. И в этом мне помог тот, чье трудолюбие и скрупулезность я принял вначале за въедливость и педантство. Как я мог тогда возмущаться поступками этого незаурядного ученого? Ведь отчасти под его чутким руководством и благодаря собственным незаурядным способностям, я наконец-то обрету ту степень общественного признания и те награды, кои заслуживаю уже много лет. Все мои труды и научные изыскания не прошли даром! Вот когда пригодился мне весь десятилетний опыт и пытливость исследователя живого русского языка. О том, что совсем еще недавно я имел удовольствие познакомиться с кровавыми письменами моего нынешнего патрона и недавнего зоила*, я как-то позабыл. Будто то был сон.
Надобно сказать что, получив такое щедрое и высокое одобрение, я вплотную засел за написание рукописи. Остальные учителя теперь смотрели на меня с таким уважением и пиететом, что всюду пропускали вперед. В учительской я держал себя по-особому, словно уже давно удостоился профессорского звания: я стал говорить и ходить гораздо медленнее. Прежде чем высказать мнение, я производил задумчивую мину и, очевидно, произносил нечто важное с таким видом, будто я обсуждаю не учебные дела, а нахожусь по меньшей мере на совещании Священного Синода. Даже мужчины преподаватели стали смотреть на меня снизу вверх и подобострастно здороваться, а женщины, те и вовсе тушевались, краснели и теряли нить своих поверхностных рассуждений. Я же на всех посматривал сквозь pince-nez и качал головой, если находил предмет обсуждения недостойным своих глубоких мыслительных процессов.
Вечерами я строчил главы своей диссертации. И порой мне казалось, что моей рукой водит какая-то неведомая сила: слова сами собой складывались в аккуратные и глубокие по смыслу предложения. Утром я перечитывал написанное и дивился собственному таланту. Откуда я все это знал? Какая ученая Муза снизошла на меня своей щедрой благосклонностью? Еще более ликовал Чернов. Теперь я принимал его похвалы как должное. Я привык к ним и я одновременно наслаждался ими, словно гениальный безумец.
Но я забыл о Сильфиде. Зато она не забывала обо мне… Сладость ученых изысканий перемежалась с праздниками плоти, которую я теперь позволял себе много чаще. Теперь я перестал терзаться муками совести. Сильфида с очаровательной и обезоруживающей откровенностью поведала мне о том, что ее тайный дом посещают многие важные господа города, она упомянула несколько незнакомых княжеских фамилий, рассказала и о членах Городской думы, важных чиновниках и даже о членах попечительского совета. Оказалось, не я один позволял себе подобные увлечения. Юная и неопытная плоть привлекала многих важных мужей и даже дам этого провинциального городишки. А чем же был я хуже? Или лучше? Ныне с помощью вольтерьянских взглядов моей приятельницы, с которой я, кстати сказать, вел себя более раскованно и по-приятельски, нежели прежде, я обрел некую новую философию. Или, если угодно, подогнал мои прежние взгляды под новую основу. В ней было что-то от эпикурейцев, и от Платона с Аристотелем. Я ныне твердо был уверен в том, что «в той мере, в какой тело может быть рассматриваемо как микрокосмос, стремящийся к внутренней упорядоченности, то наслаждение может быть представлено как благо и, стало быть, добро. Из этого взгляда может вытекать определенная позиция, согласно которой внутренний баланс является идеальным состоянием организма, и человеку следует делать все то, чего желает его тело».
На мелованном полотне аттика роскошного дома Сильфиды теперь красовалась другая, более смелая надпись, сделанная золотыми буквами: «Гость, тебе здесь будет хорошо; здесь удовольствие - высшее благо»*
Благодаря Сильфиде я стал теперь более уверенным гедонистом.** Меня все меньше и меньше волновали нравственные аспекты моих греховных деяний. Я спокойно рассуждал о том, что вся эта юная плоть только и создана творцом для одной цели: быть сорванной, словно зрелый плод. Через месяц я познал не только Леночку Морозову, но и черноволосую кокетку, Юленьку Гурвич, и еще с десяток учениц. Надобно сказать, что в отличие от Леночки, Юлия была более темпераментна от природы. Это был этакий чертенок в скромном платьице институтки. Она заставляла обладать ею долго и страстно, до изнеможения, словно бы в семнадцатилетнем теле находилась уже зрелая, видавшая виды распутница.
Дарья Наумовна почти никогда не изменяла своим привычкам: все девицы ее тайного борделя всегда представали перед гостями в зеленых камлотовых ученических формах. Таков был порядок.
Я, как заправский посетитель, приезжал вечерами в дом к обожаемой инспектрисе. Мы пили вино, закусывали изысканными блюдами, и я оставался здесь на всю ночь. Никогда у меня не возникало желания воспользоваться благосклонным расположением самой хозяйки дома. Ее тело было ограничено табу для всех посетителей ее тайного борделя. Мне все больше и больше нравились наши раскованные беседы на темы литературы, истории и философии. Дарья Наумовна была очень образованной женщиной, слишком свободных взглядов, почитающей глас плоти не менее важным, нежели глас души. А может, и ее душевные порывы были столь же открыты чувственным изысканиям, что Сильфида не знала и тени сомнения в своих дерзких деяниях. Понятий о морали и совести для нее не существовало. Все что она делала, по ее мнению, было разумно и справедливо. Она не раз говорила мне о том, что «мораль выдумали слабаки и неудачники», что «мораль продается и покупается за хорошие деньги», что «моралист – это импотент и нищий», «сильный человек попирает любую мораль», «нравственность возникла вместе с пороком».
Дарья Наумовна была тонкой и изысканной рассказчицей. Когда она начинала говорить, я отлетал от реальности и видел те картины, которые в красках рисовало мое воображение в ответ на ее сладкоголосые сказки. Она рассказывала о жестоком вожделении греческих богов, любящих священные дефлорации земных и неземных царских дочерей. Вещала о сакральных культах в честь Диониса и Осириса, где девственная кровь смешивалась с вином и орошала жадную до влаги землю. О древнеиндийских храмах, украшенных барельефами совокупляющихся людей и животных. Упоминала Геродота с его рассказами о ритуалах ассирийцев, и о священной проституции. Это занятие, по ее словам, было в древней Ассирии не только легальным, но обязательным для всех незамужних женщин. У ассирийцев был очень популярен культ Афродиты или, как они ещё называли, Милитты, Иштар. Они считали, что для того чтобы женщина получила милость богини, она должна совершить половой акт с незнакомцами в храме Афродиты. Каждая женщина в ассирийской империи, от особ царственных кровей до нищенок, должна была хотя бы один раз в жизни поучаствовать в этом священном обряде. Дарья Наумовна любила рассказывать и о том, что занятие фелляцией считалось богоугодным делом для древних египтян. И что они уделяли этому искусству огромное внимание, обучая ему наложниц фараонов.
- Ах, не смущайтесь, Родион Николаевич, - ворковала моя наставница. – Представьте, я тоже обучаю своих подопечных этому тонкому ремеслу: fellatio и irrumatio.*
После этих слов ее остренький язычок как бы невзначай касался пухлых губок, а мой старый друг дрожал от предвкушения…