Глава 13
Родители мои были в восторге, я уже три года не показывал носа в родном доме. Они не знали, куда меня посадить и чем потчевать, суетились, постоянно расспрашивая о самочувствии и подливали, подсыпали, подкладывали. Даже жаль их было расстраивать.
- Да, - вдруг вспомнил я, - у меня для вас сюрприз. Я вынул из рюкзака модную кожаную сумочку и вручил маме, а отцу супербритву ЭХО-10 с плавающими ножами. Это их смутило и они уже не сопротивлялись, когда я им выложил, что сегодня уезжаю в деревню.
- А вы приедете ко мне в пятницу вечером и мы будем жарить шашлыки. Восторгу не было предела. Тут только я и заметил, как они постарели. Они были согласны на всё.
Отец вскоре собрался на работу. А родительница решила отпроситься с работы и проводить до автобуса. И уже перемывая чашки, завела извечный родительский разговор.
- Ну, а как у тебя, Миша, на личном фронте?
- Да никак, - внутренне перекрестился я.
- Помнишь Светочку, ну, дочь Полины Леонидовны?
- Помню, маленькая такая хохотушка с бантиками.
- Когда это было! Сейчас такая красавица. Тебе обязательно надо с ней увидеться.
- Зачем?
- Как это зачем? Глупо, Михаил, такая девушка, характер и фигура, пединститут заканчивает, умница. И тётя Полина нам не посторонняя.
- Вот только Светочке мне и не хватало, - подумал я, но согласился, что девушка таких достоинств – сокровище и надо быть дураком, чтобы отказаться от своего счастья. Мы сговорились с моей мамой, что я приеду на два дня раньше из деревни и мы устроим Светочке смотрины. Мама эту наживку заглотила и вопрос больше не поднимался.
Петропавловск – моя Родина. Вот когда вы выбираетесь из Сибири по Южно-Уральской железной дороге, через четыре часа после Омска будет областной Северо-Казахстанский центр. У перрона два вокзала, раритетный красного кирпича и новый аквариум со стеклянными переходами и спусками на перрон. А за ними занятый своим делом город. У Петропавловска свой лицо и характер. Судите сами. Начинал он как воин – с крепости Петра и Павла, потом как коррумпированный царский чиновник – на его территории была самая большая в Российской Азии ярмарка, и чинуши легко себе составляли состояния, легче только на Одесской таможне. Потом, уверовав в светлое будущее, подставил подножку американскому адмиралу Александру Васильевичу Колчаку, и его падение означало и развал всей белой стратегии. Потом, в лихую годину, собирал, отливал, выращивал, обмолачивал и кормил огромный фронт и лечил в трёх своих госпиталях. А после победы решил стать первоцелинником, строителем и сборщиком ракет, отчего в НАТО-вских анналах против него стояла цифра два, что означало две атомные бомбы. И это поднимало нашу самооценку в своих глазах.
Вот из этого замечательного места я и вылетел на просторы области, в жёлтом Пазике, испытав облегчение зайца, сумевшего уйти от собачей погони. А причина для такого ощущения была. Два часа назад я проснулся, испытав счастье домашнего отдыха, и услышал негромкий говорок. На кухне пили чай моя мама и блондинка, почти двухметрового роста, необычных форм и грациозности кошки. Природа щедро одарила девушку-хохотушку. Светочка по-детски смутилась, едва я возник возле столика, на лицо были мамины усилия. Пришлось пить чай, вести разговор и чувствовать, как я устал от противоположного пола. Но всё прошло на уровне, и заговорщики, удовлетворённые моим поведением, расстались весело.
- Ну что скажешь, Михаил? – первым делом поинтересовалась моя родительница, вернувшись из прихожей.
- Прелесть, - ответил я, - просто чудо, а не девушка.
- Вот я же тебе говорила. Значит, она тебе понравилась?
- Да.
- Ну и, Михаил?
- Ничего не получиться, мне ещё рано. К тому же диплом.
- Правильно, правильно, Миша. И Светочка говорит, что надо сперва закончить ВУЗ. Вы оба очень серьёзно относитесь к жизни. Думаю, так и надо, а?
- Да.
- Вот и славно. Полина Леонидовна умрёт от счастья. Она знает тебя с пелёнок и так хочет, чтобы у вас срослось.
- Передай тёте Поле, что срастётся.
Теперь вы поняли?
Автобус, лихо поглащал асфальтные километры, мимо неслись берёзовые перелески, на местном – колки. Кое-где по полям были пятна снега, а на горизонте обозначился пункт моего стремления. Здесь, в этом населённом пункте, я проживал каждое лето, знал всех и все знали меня. Мы вдвоём, я и рюкзак, шли по Разжиково и здоровались со всеми и все здоровались со мной. Это начиналось возгласом: - А, Михаил! – затем следовала непродолжительная беседа. Ритуал затягивался и моя родня, потеряв терпение, вышли на улицу выручать: бабушка, вытирая красные глаза, тётушка и племянник ждали.
- Да как же это ты надумал, - запричитала старушка, - столько лет не показывался.
- Ну, ну, всё же в порядке. Вот решил у вас погостить. В пятницу наши приедут, устроим пир, - оправдывался я.
Внутри дома была та же тишина и умиротворение, кожаный гигантский диван, чистые половики, ходики и запах хлеба.
- Стоп! Это уже дежавю!, - поймал себя на мысли я. Тогда тоже были ходики, половики, тишина и запах свежего хлеба. Я кое-как отогнал это наваждение.
Мои родные приняли это за усталость и побыстрее усадили меня за стол. Начались расспросы и ответные рассказы. Время летело, старушка оживилась и была довольна. Для меня даже достали баночку маринованных груздей, под новую картошечку, сметанку, стопочку, домашний хлеб и многое другое, теснившееся на столе. Всё это под беседы, и когда начали пить чай, я уже был в курсе всех дел в Разжиково.
Вера Фёдоровна после чая отправилась в свою комнату греметь стаканом , шуршать таблетными упаковками, что-то глотать, запивать и про себя на кого-то сердиться. Старушке было восемьдесят два года. И можете себе представить, как удивила меня тётушка, Прасковья Михайловна, когда, убирая со стола и протирая тарелки, сказала:
- Она тебя ждала. Вот, ей Богу, с утра говорила, что ты приедешь. Я у неё спрашиваю, откуда. Молчит.
- Сейчас придёт, спросим.
- Не надо. Она расстроится, что тебе рассказала. Она сейчас такая обидчивая. Слова не скажи.
- Что, так и болеет?
- Ну а как, возраст, да она уже, по-моему, сама не знает, болеет она или нет.
Если вы, уважаемый читатель, думаете, что во время нашей молодости, головы и антураж комнат наших бабушек был завален иконами и библиями, то глубоко ошибаетесь. Иконки были в красном углу на кухне и всё. Всё их поколение верило больше в себя. Да и правда, столько всего на их голову свалилось. Вера Фёдоровна потеряла мужа на шестой день наступления под Москвой. И всё! До конца жизни одна. Из ста десяти разжиковцев вернулись двенадцать. Конечно, жить то как-то надо было, вот и жили, всю жизнь трудились. Вера Фёдоровна не могла существовать в состоянии покоя, вечно крутилась и вертелась. Одна вырастила детей, тесть слепой, переехал к ней жить, обучил, как ловить рыбу в мордушку и она была первой по рыбе в деревне. Сама косила, сама кормила, да что там, за четыре года до этих событий, сломала старушка руку – копнила сено и оступилась.
Ушла на пенсию. За хозяйством смотреть надо, огород обходить надо, в лес за грибами и ягодами надо, а бараны для шерсти , а гуси для пуха и пера, ну и мяса, естественно. А зерновые отходы нужны, милости просим в колхоз и всё надо, надо, надо. Но теперь она состарилась, стала светлой и тихой.
- Ну а чем она теперь занята?
- Да всем понемногу. А всё больше у Мазукиных.
- А что там такое?
- Ну как же…там Николаевна всё же.
- Как? Она ещё жива? – воскликнул я от неожиданности, я же помнил, что до ухода в армию ей уже было лет сто. Правда, я её никогда не видел, но знать – знал.
- Как же, жива, - задумавшись, ответила Прасковья Михайловна, - дай Бог ей здоровья!
- А сколько же ей лет?
- Ой-ой-ой, - засмеялась тётушка.
- Ну теперь понятно.
- Конечно, она же её мать, не родная правда, но всё равно она усыновила Веру Фёдоровна, ей двенадцать лет было.
- А Ба у нас с восьмого?
- Да, с восьмого.
- Древняя старушка, Николаевна.
- Да, всё хворает и хворает, наша там теперь целыми днями.
Ночью на пуховой перине в жарко вытопленной комнате не спалось. И только тут под стук ходиков я наконец-то понял, что со мной в последние дни произошло. Мне стало страшно!
Не спал не только я. В соседней комнате слышался звон склянок, шелест таблетных упаковок и глубокие вздохи Веры Фёдоровны.
Поздним утром, после завтрака, я взялся помогать по хозяйству. Двоюродный брат перед школой управился со скотиной. Я же шебуршился во дворе: наколол дров побольше, сложил новую поленницу, стянул проволокой развалившийся забор, зарубил пару курей, натаскал воды, сел покурить.
На дворе появилась нарядная Вера Фёдоровна, она остановилась и смотрела на меня.
- Ты куда-то собралась, Ба?
- Тебя жду.
- И мне надо идти?
- И тебе, касатик, обязательно надо, ждут тебя.
- Кто?
- А вот пойдём со мной, внук милый, всё и узнаешь.
Мне обещали объяснить всё. Это то, что я и хотел в последнее время, отказываться было глупо. Я умылся, переоделся и мы двинулись.
Разжиково ещё то место. Оно растянулось на добрые полтора километра в виде подковы на высоком берегу, внизу одноимённое озеро, повторяющее форму деревни. За озером заливной луг до темнеющего на горизонте леса-острова, другие озёра. Прелесть, а не ландшафт. Вот и наслаждаться им в разрывах между домами мне предстояло бесконечно долго, старушка моя неторопливо семенила, я же шёл парадным шагом французского иностранного легиона. Чтобы путешествие было приятным, я начал разговор издалека.
- Ба, а как зовут Николаевну? А то, вот сколько живу, всё Николаевна да Николаевна.
- Да что ж ты? Она же тебя лечила или не помнишь?
- Когда?
- От грыжи, ты в садик ходил. Тебя к нам привезли, покоя никому не было, она и вылечила. Ай, забыл?
- Вспомнила, ты себе много, Ба, помнишь такой?
- Христя её зовут, Христя Николаевна, она всегда лечила. Этим в войну и жили, отовсюду к ней шли, в город возили, в госпиталь. Она помогала.
- А что в городе не осталась?
- Зачем ей? Да она с врачами поругалась. Она же не любит, когда не по её нраву.
- Ба, по-взрослому её должны величать Христиана Николаевна, - назидательно произнёс я.
- И то верно, я уже и забыла, точно Христиана. А мы всё Христя, да всё больше Николаевна.
- Она тебе не родная?
- Нет, сынок, не родная. Моя мама умерла, а папа после на Христе и женился.
- От чего померла?
- Ой?
- От чего померла говорю?
- Не знаю, тиф наверное. Они в город на ярмарку съездили, я это помню, а через неделю мамы не стало.
- А Христиана Николаевна, она чья? Здесь жила, чья фамилия то?
- Ой, нет, сынок, они в двадцатом году сюда приехали. Они далеко жили, в Каменном горске.
- В каком Каменном горске? Может в Усть-Каменогорске?
- И то верно. Вот в двадцатом, а может и в двадцать первом они приехали. Сама Николаевна, да двое деток и у родни своей поселились. Они зажиточные были Пешниковы, у них Николаевна и жила. Ой, красивая была, мы специально бегали посмотреть, как она в огороде управляется. Высокая, косы – во, - старушка показала два своих кулачка, - да чёрные-чёрные, как уголь. У нас то в округе таких видно не было. Да даже взрослые мужики приходили посмотреть.
- Почему одна то, без мужа?
- Он воевал у белых офицером, а потом она узнала, что убитый. В Ильинку в церковь ездили, это я помню и она с нами. Мы маму помянуть, она – мужа. Ну а потом через год она за папу и пошла. Нас двое, да она с двумя. Саша то, братик мой, умер маленьким и Лизавета сестричка моя сводная. Старушка вытирала глаза носовым платком и мы двинулись дальше.
- А сын её?
- Леонид то в войну погиб, он старше меня был. Да и Николаевна то старше папы была лет на десять. Я помню, как папин брать, дядя Митя, кричал на отца, что мол, вдов молодых мало что ли. Но папа упрямый был.
- Она тебя то не обижала?
- Кто?
- Ну, Христиана Николаевна.
- Да ты что, я вон какая хорошенькая была, она меня наряжала по-городскому. Лиза с нами год и прожила, очень хворала голубушка.
Снова остановка, снова носовой платок. Деревня как вымерла, хоть бы молоковоз какой. Вообще деревня и её обитатели это особый разговор, расскажу в следующий раз, не пожалеете. Наконец мы поворачиваем в проулок, значит скоро наша цель.
- Ты, сынок, с ней поговори. Она очень просила увидеть тебя.
- Поговорю, Ба.
- Не перебивай! Поговорить – поговорим. Послушай старого человека. Если попросит воды подать – подай. Но ничего у неё не бери.
- Как?
- Так. Слушай, что тебе бабушка говорит. Не бери сынок, не бери. Она всю жизнь людей лечила, не просто это, ой, не просто. Понял?
- Но она твоя мама же?
- Ну и что? Я говорю, не бери, - рассердилась старушка, - значит не бери. Не дай, Бог, сынок. Она и Пашу звала, всё хотела ей передать свою силу, прямо кричит, возьми стакан! Возьми стакан, я кому говорю! А ты, Миша, не бери, кому говорю, или сейчас пойдём обратно.
- Ладно, ладно, - заулыбался я на такие страсти.
- Христом Богом прошу, выслушай, но в руки не бери.
- А со стола?
- Ну это другое дело.
- Ладно, Ба, уговорила.
- Вот всё смешки молодым, а она может умереть не может, потому что силу не передала!
- А ты, ты же ухаживаешь?
- Я не в счёт.
- Ну, ладно, пошли, - я толкнул кольцо калитки, ровесницы той, из Старо-Лежнёво.
Во дворе, хозяйственные постройки, бревенчатый дом, завалинка земляная, но в жилые помещения надо было подняться на десять ступеней, открыть с петель дверей, пройти три внешних помещения: веранда, тамбур, летняя комната, заставленная всякой всячиной и, наконец, мы в большой комнате-кухне, с огромной русской печкой, вешалкой для верхней одежды, кухонным столиком и старым славянским шкафом с посудой.
- Вера, ты что ли? Послышался далёкий голос старушки.
- Я, Николаевна.
- Привела?
- А как же? Вот он, добрый молодец.
Мы двинулись на голос в горницу и первым делом увидели на стене портреты хозяев. Старые ещё двадцатых годов снимки, в покрашенной рамке и утыканные поздними фотокарточками. Лихой мужчина с причёской на пробор – это мой прадед, папа Веры Фёдоровны и второй портрет ослепительной женщины с чёрной косой, собранной на голове в колос. Я присмотрелся и ноги подогнулись. Это была … Юлька!