День всех святых

ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ (отрывок)Права на повесть принадлежат изд-ву "Яуза"
Художественно-документальная повесть.
Глава 1
В субботу вечером после боевого расчёта ждали кинопередвижку. Пограничники, назначенные в наряды, завистливо поглядывая на счастливчиков, остающихся ждать кино, давно разошлись по дозорам и секретам. Жара понемногу спадала. Пойма Прута заполнялась переливчатыми птичьими голосами – пернатое население, стряхнув оцепенение зноя, с шумом выбиралось на речную гладь, которую слегка рябили стайки шустрых мальков, или нарезало круги над тихой водой, вылавливая зазевавшихся мошек. Пора кормиться.

Народ кучковался на спортплощадке и в курилке под раскидистой шелковицей – любимом месте отдыха свободных от нарядов бойцов. Собрав вокруг себя потягивающих самокрутки ребят, старшина заставы Наумов травил очередной пошлый анекдот. Народ посмеивался, смущенно опуская глаза, когда старшина заворачивал уж чересчур лихо.

Вдруг налетел ветерок. Разлохматил резную листву прибрежных вётел на этой и той стороне реки, заволновал заросли полутораметровой высоты бурьяна и ещё более высокого камыша, поднимающегося вдоль дороги, уходящей вглубь Бессарабии, к Кагулу. Прозрачная с чуть заметной зеленцой вода неширокого здесь Прута нахмурилась, словно недовольная многолюдством на берегах.
За Прутом тоже собрался народ. Смешливые женщины с ветками в руках, которыми привычно отмахивались от комаров, солидно попыхивающие трубками мужчины в праздничных жилетках и дети самых разных возрастов толпились прямо на берегу.

За их спинами в отдалении поднимались по склону высокого берега полсотни мазанок под камышовыми крышами, окруженные виноградниками и низкорослыми яблонями, – село Оанчи. Немного в стороне, там, где дорога с моста поворачивала в низинку, пыльной лентой обвивая холм с румынским селом, толпились праздные румынские военные. Оттуда раздавались смешки и иногда хохот. Пограничники с тревогой обнаружили, что в этот раз солдат в  выцветших коричневых гимнастёрках собралось раза в три больше обычного.
Гомон местных жителей румынского приграничного села долетал и сюда, к зданию бывшей ещё царской таможни, год назад перестроенной в казарму двенадцатой заставы.  За заставой закреплялся болотистый берег по обе стороны от бетонного моста, тоненькой ненадёжной ниточкой соединяющего советскую Молдавию с капиталистической Румынией.

На противоположном берегу у полосатого шлагбаума в ожидании фильма топтался пяток румынских пограничников-граничёров. Беззаботно закинув винтовки на спину, они окликали своих коллег по другую сторону границы. Интересовались по-русски с небольшим акцентом, какое нынче кино привезут. Но питомцы Берии, помня о том, что разговаривать через границу запрещено, лишь пожимали плечами.
Двухэтажная застава высилась всего в пятидесяти метрах от порубежной реки, и её стена с выбеленным между высокими окнами белым прямоугольником, выполняющим роль киноэкрана, была хорошо видна и с дальнего берега Прута. Начальник двенадцатой заставы лейтенант Кузьма Ветчинкин не возражал против коллективного просмотра, и киносеансы для заставы уже несколько месяцев как превратились в международные. Младший политрук Лепёшкин даже подвёл под это дело политическую платформу: мол, приобщаем несознательное население буржуазной Румынии к идейно продвинутому советскому кино.

Наконец, долгожданная полуторка, скрипя колодками и гремя подфарниками, тормознула перед крыльцом бывшей таможни. Из кабины выскочил суетливый киномеханик комендатуры двадцать пятого пограничного отряда Виктор Загладин. Заметив вышедших на крыльцо командиров, поспешил к ним, что-то на ходу отвечая пристроившемуся с боку стройному с правильными чертами лица татарину Валееву. Перед самым крыльцом Валеев, вызнав, что хотел, отвернул в сторону. Зачем ему лишний раз с начальством встречаться?  И уже в стороне, мгновенно окруженный товарищами, забубнил неслышно. Впрочем, если прислушаться, можно было разобрать слова: «красный командир» и «Чапаев»
– Чё привез? – не дал доложить по форме Загладину невысокий крепыш с двумя лейтенантскими кубарями на петлицах – начальник заставы.
Тот, растягивая тонкие губы в улыбку, уронил уже занесённую для приветствия руку.

– Про Чапая кино.
– Про Чапая, – это то, что надо. И нам и им,– высокий, почти на голову выше Ветчинкина младший политрук потёр впалую вечно румяную щеку и  кивнул в сторону противоположного берега, где притихшие жители прислушивались к словам  киномеханика.

– Суворов! – ради налаживания международных отношений, Ветчинкин решил пойти на послабление и разрешить один раз пообщаться с тем берегом. – Скажи,  что кино будет про легендарно красного командира Чапаева.
Низенький и очень подвижный ефрейтор Суворов, дежуривший у моста, охотно развернулся к противоположному берегу.
Но румыны и сами услышали. На той стороне реки загомонили, обсуждая новость. Судя по довольным улыбкам, буржуи это кино знали не хуже красных пограничников.
Вечерние сумерки полупрозрачным покрывалом опускались на строения заставы. Несколько щитовых домиков разного назначения, выстроившихся на одной линии с таможней, на глазах темнели, словно, растворяясь в густой южной ночи. В служебном вольере за домиками возились невидимые овчарки. Собаки не спали, прислушиваясь к происходящему на берегу: не часто по вечерам у заставы собирался весь свободный от службы личный состав, да ещё и с хуторскими гостями.

Негромко переговариваясь, скромно присели на дальней лавочке гости – дед Ротарь с внучкой Василикой. Дед – хромой на левую ногу и худощавый, как подросток, с   неожиданно широкой и густой чёрной бородой, геройски воевавший в  1914 году с австрияками, за что гордо носил на груди «Георгия». Василика – засидевшаяся в девках, крупная, с тяжёлыми руками и колючим взглядом, которым то и дело высматривала в толпе старшину Наумова. А найдя, прятала улыбку уголком платка. Глаза её в этот момент становились мечтательными, как у коровы. Здесь на заставе они частые гости – дед с гостинцами: то винограда приволокёт, то медка со своей пасеки. А назад рыбки несёт, на заставе рыбалка – дело обычное. Внучка тоже заглядывает: помогает матери-прачке.

Из домика радиста Паушкина душевный голос Марка Бернеса выводит над вечерним берегом знакомые каждому слова: «…Любимый город в синей дымке тает…» Кренкелю , как прозвали Гену Паушкина с лёгкой руки Кузьмы, скоро читать перед заставой своё стихотворение «Двадцатилетний часовой». Недавно оно появилось в настенной газете отряда и всем очень понравилось. Кренкель, весь в переживаниях, покручивает ручку рации. Это его первое выступление на публике.
Зачитать стихотворение перед просмотром фильма – идея младшего политрука, и идея хорошая. И своим полезно, и на той стороне послушают. Голос у Генки густой, солидный. На репетиции Кренкель так разошёлся, что дед Ротарь с хутора, что в пол версте от заставы прибежал – старому пасечнику показалось, у погранцов тарарам какой-то затевается.

Кренкель на заставе, хоть и недавно, всего пару месяцев, но сразу попал в разряд привилегированных. Радист – должность уважаемая. Потому и поселили его в отдельный домик, туда же рацию установили. А телефонный узел так в казарме и оставили. Там постоянный дежурный сидит. Ветчинкину показалось не лишним эти жизненно важные для заставы яйца в разные корзины разложить. Мало ли что.
Со стороны вытянутой конюшни послышалось негромкое похрапывание пятилетнего коня Тонкого. Голос своего жеребца Ветчинкин узнал бы среди сотен других. По  конскому храпу, приглушённому стенками сарая, начальник заставы определил: конь доволен собой, а, значит, повозочный Филипп Скробутов не забыл накормить и напоить любимца Ветчинкина, как и остальных двух жеребцов заставы. Тонкий на правах вожака радел за весь маленький пограничный табун, и если бы сам он или его подшефные не получили положенной порции овса, уже возмущался бы.
Кони для заставы служили незаменимой тягловой силой, и свой хлеб отрабатывали на совесть. Если требовалось съездить на Кагульский рынок или в комендатуру, двух жеребцов запрягали в тачанку – единственное передвижное средство двенадцатой, а вот Тонкого лейтенант Ветчинкин не доверял никому. С этим конём он уже второй год охранял доверенные ему участки границы, и пока умная животина своего хозяина не подводила. Везде, где только можно было, Ветчинкин появлялся верхом на Тонком. За такую любовь к верховой езде, Кузьму даже прозвали Котовским. Говорят, легендарный красный командир тоже слезал с лошади только в случае крайней необходимости.

Неожиданно на мосту что-то произошло. Кузьма, на уровне интуиции почувствовав изменение в окружающем пространстве, вытянул шею. Ранние сумерки лишь слегка размыли края моста и тонкие линии перил,  и он без труда разобрал, как один из румынских граничёров, давно знакомый погранцам, безобидный деревенский парень, неожиданно поднял ручной пулемёт, направив дуло на экран. Немного сиплый голос скопировал звук пулемётной очереди, и до крыльца донеслось ритмичное «тра-та-та», словно неподалёку малышня играла в войнушку. Боец перевёл ствол на дежурных пограничников и, прищурив глаз, повторил «очередь». На том берегу резко притихли. Румыны нахмурились, но никто не дёрнулся остановить товарища. Начальник пикета, всегда доброжелательный сержант Копош, неторопливо отвернулся, сделав вид, что его  это не касается. В следующий момент Кузьма переменился в лице, а наблюдавший за происходящим с нижней ступеньки крыльца политрук, вытянул руку, будто отсюда хотел остановить бойца.

Ефрейтор Суворов, вытерев ладонью под острым носом, густо усеянным конопушками, медленно тянул с плеча винтовку. Ветчинкин с крыльца казармы увидел, как напряглась спина пограничника. Неужели ответит на провокацию? А ведь только вчера получили очередную телефонограмму из штаба, в которой чёрным по белому предупреждали: «На провокации не отвечать, повысить бдительность». Лепёшкин в очередной раз провёл с народом беседу, и вот на тебе. Как в воду глядели.
Ещё пару недель назад румыны бы себе такого не позволили. Да, на той стороне скапливались войска, перебежчики уверенно говорили о надвигающейся войне и даже даты называли, сначала в мае, теперь в июне. Но румыны всё это время держались корректно. И вот сегодня, одиннадцатого июня 1941 года на границе случилось что-то непонятное. Не поддаваться на провокации – вот что требовали и командиры в Округе, и товарищ Сталин. Ветчинкин догадывался, там, наверху, хотели оттянуть неизбежную войну с фашизмом, чтобы успеть подготовить к ней и страну, и армию. Он считал, что пограничники всё поняли и прониклись, не зря же Лепёшкин чуть ли не каждый день с народом общается. Объясняет, примеры приводит. А оказывается, всё без толку? Неужели подставит заставу?

Побледневший младший политрук судорожно сглотнул, понимая, что не успевает вмешаться. Начальник заставы шагнул вниз через три ступеньки. Неловко пошатнувшись, ухватился за костлявое плечо Лепёшкина. А то бы упал. Тот даже не глянул на командира. Ещё чуть-чуть, и политрук побежал бы на мост. Неожиданно Егор Лунёв, самый зрелый из бойцов – ему недавно исполнилось двадцать пять, будто невзначай приобнял Суворова. Нахмурившись, другой рукой вернул ремень винтовки на плечо бойца. И что-то зашептал тому на ухо. Ефрейтор повернул к товарищу ошалевшее лицо. Похоже, он и сам не понял, что на него нашло. И тут граничёры разом захохотали. Они показывали пальцами на неулыбчивых красных пограничников, тыкали на пулемёт в руках товарища по пикету. Нахальный гогот далеко разносился над безучастной водой. 

Командиры переглянулись. Водитель полуторки ефрейтор Кадамцев, вывалившись из кабины по пояс, сдавал назад, не забывая покрикивать на несознательный, по его мнению, народ, не торопившийся уступать дорогу машине. Бойцы, устанавливали перед экраном лавочки, недоуменно поглядывая на неизвестно по какой причине развеселившихся румын. Только что появившаяся хуторская тётка Мирела, дочка деда Ротаря, по случаю киносеанса принарядившаяся в нарядную кофточку, смущаясь, о чём-то болтала с медведеподобным сержантом Михаилом Тимошевым. Он пытался улыбаться, но на его лице, словно выбитом ленивым подмастерьем из камня, улыбка казалась чужеродным образованием. Никто, кроме самих участников чуть не свершившейся провокации, ничего не заметил.
– Я его убью, – одними губами прошипел младший политрук.

Щёки политработника постепенно восстанавливали обычную румяность. Начальник заставы склонился к его уху.
– Как наряд сдаст. Сейчас Кренкеля пошли слушать.
Федя Лепёшкин шумно выдохнул:
 – Пошли.

Густой вечерний воздух пах человеческим потом, портянками и высохшей на корню травой. Мотая затёртую плёнку знаменитого кинофильма, мерно гудел кинопроектор. В который раз он уже смотрел фильм про Чапая? Раз десятый, не меньше. И не надоедало. Вот же фильм! Фильмище!
Кренкель выступил молодцом, не подвёл. Звонкий голос радиста словно усиленный репродуктором, летал над берегами приграничной реки, и о мужестве двадцатилетнего паренька-пограничника, скрутившего нарушителя-диверсанта, узнали не только сами пограничники, но и соседи из Оанчи. «Талантливый парень! – думал Ветчинкин, грызя ноготь. – Надо его попросить ещё чего-нибудь этакого накропать. Про пограничников! Может, и в окружной газете опубликуют, тут дело серьёзное, ни хиханьки-хаханьки какие-нибудь».

Кузьма любил этот мерный гул передвижки. Когда-то, ещё на гражданке он пару лет отработал киномехаником в родной Покровке, что в Курской области. Иногда он ловил себя на желании отодвинуть от проектора важнючего до неприличия Загладина и встать на его место. И только должность  останавливала. Несолидно как-то начальнику заставы кино показывать.

Наседали комары, народ звучно хлопал ладошками по щекам и шеям. Чапаев на экране бесстрашно громил батальоны золотопогонников, а Кузьма, не отводя глаз от белого квадрата на стене, умчался мыслями в далекую Покровку.
Для семьи, в которой поднимались на ноги девять детей, голодные годы растянулись на доброе десятилетие. Если когда и ели сытно, то память не сохранила эти редкие моменты. Про пухнущий от голодухи живот помнилось лучше. А потом, вместе с грандиозными переменами в коренной деревенской жизни покатились, как по сглазу, смерти родных. Старший брат Афанасий не вернулся с империалистической. Второй за ним Иван – богатырь, подковы одной рукой ломал, пал от пули кулаков во время коллективизации, он уже колхозом командовал. Через окно стрельнули, так и не нашли кто. От него двое детей остались, сейчас уже большие. Болезни унесли по очереди младшего брата и сестру.

Шустрый Кузя к революции 1917 года достигший сознательного пятилетнего возраста, поднимался и рос вместе с молодым государством. После школы удалось окончить курсы киномехаников. Пока он крутил фильмы для односельчан, старший брат Максим уехал в город и надолго пропал. Потом пришла горестная весть из Азербайджана: служивший там брат Наум погиб, сражаясь с самыми упорными басмаческими недобитками.

А вскоре в почтовом ящике нашлась повестка и Кузьме. В армию уходил с охотой, ожидая от службы не столько тяжёлых солдатских будней, сколько чего-то нового, неизведанного, о чём простой деревенский паренёк мог бы только мечтать. И словно угадал. Служба на границе уже через несколько месяцев перевернула привычный мир Ветчинкина. До армии Кузьма задумывался о смене профессии на более востребованную в новой России. В мечтах он постукивал молоточком по колёсам пассажирских вагонов и переводил стрелки перед пролетающими составами. Но мчащиеся локомотивы и железная дорога так и не увидели нового обходчика Ветчинкина. Граница в одночасье перенаправила все его думы и устремления. Старший сержант Ветчинкин остался на сверхсрочную.

Пограничные войска нуждались в молодых и энергичных командирах, и вскоре отличника боевой и политической подготовки Ветчинкина, получив перед этим его радостное согласие, отправили на курсы командиров в саму столицу. Учился он легко, с бесстрашием  бросаясь на амбразуры сложных тактических и военных задач, потому и запоминалась армейская наука с первого слова и примера. Теперь мечталось, как он в новенькой командирской гимнастёрке прошествует по родной Покровке, как вытянутся лица знакомых парней и загорятся глаза у девчонок. Отец – могучий, необычайно высокий, крепко, до хруста в костях, обнимет сына, скрывая слезу под напускной холодностью, а мама, конечно, расплачется.

Уже в Москве Кузьма получил весточку от брата Максима. Оказалось, он учился на лётчика где-то здесь же, в столице, и вскоре собирался нацепить на петлицы первый кубик. Максим сдавал экзамены на неделю раньше брата, но после распределением умудрился задержаться в престольной, чтобы встретиться с Кузьмой. С погодой повезло, мягкое солнышко слабо нагревало тёмную новенькую форму двух лейтенантов, а встречные девушки озорно поглядывали на молодых командиров. Прошатавшись полдня по шумным улочкам огромного города, братья заметили вывеску фотоателье. Кузьма предложил заскочить, чтобы память осталась. Сейчас этот снимок хранится у Кузьмы в портмоне: вдвоём с братом, оба в форме с кубарями на петлицах. Одну карточку он  отправил домой. Теперь, наверное, вся Покровка гордится Ветчинкиными.

На следующий день он получил назначение на заставу той, ещё старой границы в Слободзею – село, раскинувшееся по берегу широченного Днестра, неподалёку от тенистого молдавского городка Дубосары.
Там он и встретил её. Ветчинкин, наконец, оставил в покое сгрызенный ноготь, и губы дрогнули в улыбке. Дочке Нелле уже месяц. Имя Нина выбирала сама, но Кузьме любое бы понравилось. Это же его дочка. Ещё не видел, а уже готов баловать, чем можно и не можно. Вот в августе отпуск намечается, накупит гору подарков и навестит. Они с весны прошлого года в Одессе у родителей Нины. Подруга вернулась домой за пару месяцев до родов.

Пока служил в Слободзее время расписаться так и не выбрали. Медиков в районе не хватало, и Нина, закончившая в Одессе фельдшерские курсы, с утра до вечера моталась по вызовам. У него тоже то учения, то тревоги. Потом начался переезд заставы на новое место, не до того было. Но теперь точно в ЗАГС наведаются. Надо написать, пусть узнает, заранее надо заявление подавать или можно сразу пожениться?

Заезженная плёнка с треском порвалась, закрутилась, щёлкая оборванным концом по аппаратуре, и Кузьма Ветчинкин, словно очнулся. Загладин, суетясь, стягивал застрявшую катушку со штока, а Ветчинкин уже поднялся, оглядываясь.
«Пожалуй, пора делом заняться». Вчера вместе с комендантом и особистом из отряда долго обсуждали последние новости от контрразведки. По их сведениям, на сегодня-завтра готовится переход границы. Даже место, где диверсант собирается пересечь реку вплавь, примерно обрисовали. Плюс-минус километр, конечно, но и это хлеб. И намекнули, мол, надо так его задержать, чтобы ни один гад с той стороны о заранее подготовленной засаде не догадался. А то вся операция, или чего они там в контрразведке задумали, коту под одно место. В общем, лейтенант, сделай так, чтобы диверсант остался в твёрдой уверенности: попался случайно, по глупости  и собственному невезению, а румыны, его отправившие, вообще бы о задержании ни сном, ни духом не проведали.

Вот тогда-то, пораскинув мозгами, Ветчинкин и предложил отправиться на задержание одному. А что? Силёнкой не обижен, уменье кое-какое имеется. Места окрестные выучил как Отче наш. Справится. 
Командиры, почесав затылки и обсудив что-то наедине, приняли план Ветчинкина.
«Так что пора собственное предложение выполнять. Поспать опять не удастся, ну тут ничего не поделаешь. Служба – она не мёдом мазана. Все, кто дрыхнуть до обеда любят – на гражданке остались. А здесь так. Попробую днём хоть часик оторвать. Ещё этот Суворов, черти его дери. Чуть не поседел», – он обернулся, отыскивая взглядом вожатого  сержанта Сидорова.
Тот в сторонке играл с Нероном – любимцем заставы. Сидоров вырывал у собаки из пасти старую обглоданную до черноты кость, а кобель грозно рыча, упирался. Оба выглядели крайне довольными.
«Нынче он старший в паре, пройдусь-ка с ним», – решил Ветчинкин, отодвигая острые колени Лепёшкина.
– Схожу с нарядом, – ответил он на немой вопрос младшего политрука. – С Сидоровым. 

Глава 2
Поздний душный вечер выкатил на ясное небо огромную луну. Ночное светило тусклым фонарём повисло над тёмным лесом, щетиной встающим на румынской стороне. В неверном свете поблёскивала ажурная листва нависших над водой ветлуг и чёрных тополей. Ветер лениво раскачивал колючие кусты тёрна и кизила, окантовавшие густые заросли в глубине советской территории. Перед кустами тянулся вдоль всего берега метровой высоты вал, оставшийся после бурного половодья, из песка, ила и толстых веток. Их белеющие загогулины закруглёнными концами, словно копьями, протыкали стремительно накатывающую темень. Кулики, игнорируя людей, бесстрашно перебирали голенастыми ногами на мелководье, будто знали – на границе люди не охотятся. Здесь любой выстрел – сигнал тревоги.

Волны Прута чуть слышно плескались за линией осоки, рябью накатывая на раскисший берег. Птичьими голосами шумела на все лады пойма. Утки, гагары, сычи, словно соревновались, кто кого перекричит, перекрякает, перегукает. Им вторили лягушки, распеваясь перед ночным концертом. Из-под самых ног Сидорова, бешено махая крыльями,  вылетела замешкавшаяся утка, и все вздрогнули. Овчарка дёрнулась вдогонку, но так... вяло. Знала – служебной собаке не положено отвлекаться. Сидоров, придержав Нерона, обернулся. Позади тихо разговаривали. Командир иногда позволял себе отступить от строгих инструкций, запрещающих вести разговоры на отвлечённые темы во время наряда. Но только в самом начале тропы, пока ещё доносятся сюда, в пойму, голоса товарищей на заставе. 

– Курить вообще вредно, а пограничнику вредно вдвойне, – в полголоса поучал Ветчинкин разбитного Угланова, два года назад призванного из Ростова.  – Даже если ты корягой прикинешься, запах курева опытный диверсант всё равно учует. Для хорошего нюхача, если – по ветру,  отыскать курящего человека метров за пятьдесят раз плюнуть.
Тот щурился и недоверчиво усмехался. Кузьма подозревал, что Угланов в ростовской шпане состоял не на последних ролях, а в армию, скорей всего, попросился, чтобы не загреметь по малолетке. Два года службы не вытравили из бойца приблатнённых манер. Впрочем, службе это не мешало. Боец цыкнул сквозь зубы и, ухмыляясь, поинтересовался:

– А вы, товарищ лейтенант, «курёхой», что, никогда не баловались? Вот не поверю.
– Меня в детстве старшие братья навсегда от курева отучили.
– Это как? – Угланов снова цыкнул.
Он шагал немного впереди, стараясь попадать след в след за Сидоровым. И каждый раз, оборачиваясь на командира, придерживал сползающий ремень винтовки.
– Старшие курили уже вовсю, а я малой был, мне не давали. А я ныл и ныл. Они и надумали хиханьки-хаханьки устроить. Завернули в цигарку кизяка и сунули мне. Я на радостях и затянулся.
– И чего?

– Чего, чего... Никогда кизяк не курил?
– Не-а, – ухмыльнулся Угланов. – Ещё чего?..
– Ну и не советую. Если не желаешь потом полдня в сортире просидеть.
– Жестоко они с вами, – придерживая овчарку у левой ноги, вставил слово Сидоров. Он шагал первым, разговаривать неудобно, а хочется. Ветчинкин – начальник строгий, только в наряде и можно пообщаться. И то недолго, пока от заставы подальше не отошли.

– Ничё не жестоко. Всех бы так в детстве к курению приучали, враз бы курильщиков поубавилось. – Кузьма остановился, прищурившись на следовую полосу, тянувшуюся параллельно дозорке . По мелкой ряби боронённой земли, освещённой лунным светом, тянулась цепочка кошачьих следов. Камышовый кот прошествовал – местная гроза уток и птиц помельче. Земля, распаханная месяц назад, как только  сошла полая вода и подсохло, ещё не уплотнилась под дождями и ветром. След держался.

Ветчинкин поправил кобуру на поясе.
– Ну, ладно, поговорили, и будя. Идём тихо, внимание – по сторонам.
Пограничники замолчали. Выстроившись цепочкой, наряд почти бесшумно двинулся по узкой тропке, за год натоптанной сапогами солдат, ефрейторов и сержантов заставы.
Птичий гомон затихал, пернатые устраивались на ночлег. Зато оглушающе  расквакались лягушки. И на этой стороне, и на той. Кузьма тихо улыбнулся. Вдруг вспомнилось, как они впервые появились на будущей заставе. Тогда тоже поутру лягушки кричали, как будто в последний раз.
После освобождения Бессарабии от румынских войск весной 1940 года застава Ветчинкина в полном составе перебазировалась на двести километров западнее, к реке Прут, вдруг ставшей пограничной.

До Кагула добирались почти неделю. Май стоял горячий, ярко-зелёный, топать по солнечному краю с доброжелательно настроенным населением было одно удовольствие. Ветчинкин с лейтенантами Лепёшкиным и Бондаревым ехали впереди на жеребцах, следом двигалась колонна, а замыкали процессию несколько телег с хозяйством заставы.
В дороге обошлось без происшествий. Почти. В одном селе, где остановились передохнуть, пограничникам дали напиться вместо запрошенной воды вина. Ветчинкин ещё удивлялся, что это бойцы его так помногу пьют. Неужто, настолько угорели? А когда разобрался, что происходит, было поздно: голодные пограничники, принявшие по паре стаканов на грудь, изрядно захмелели. Даже опора Кузьмы старшина Наумов и тот молча хлебал из кувшина, одним глазом опасливо косясь на лейтенантов. Чем, собственно, и вызвал подозрение начальника заставы.

Командиры тут же построили слегка пошатывающийся личный состав, и бойцы, неуверенно развернувшись через левое плечо, двинулись дальше. Ветчинкин не стал сообщать о происшествии начальству, решив наказать собственной властью. И отправил заставу в марш-бросок с полной выкладкой. К вечеру, выдохшиеся пограничники еле ноги дотащили до следующего села, которое Кузьма определил для ночлега. И никакого возмущения, знали, стервецы, за что страдали.
В Кагуле – небольшом тенистом городке их встретил заместитель начальника комендатуры старый знакомый ещё по Днестру старший лейтенант Турсунов. Пока бойцы перекуривали, а командиры беседовали, начало темнеть. Ночевать решили на территории отряда, в округе ещё встречались остатки румынских частей, не пожелавших покинуть Молдавию, теперь Советскую, вместе с основными силами, или припоздавшими по разным причинам. Их вылавливали, разоружали и выставляли за границу. Оружие румыны сдавали без особой охоты, иной раз доходило и до перестрелок, а то и коротких боестолкновений. Полномасштабных сражений румыны избегали, не шибко-то стремясь отдавать жизни за сомнительные политические интересы родной страны. Тем не менее,  обстановка к ночным прогулкам не располагала.   

Вышли на рассвете, пока прохладно. Боец из комендатуры сопровождал. После почти недельного путешествия шесть километров до бывшей, ещё царской таможни, в которой и должна была разместиться двенадцатая застава, прошагали, не заметив. А когда уже виднелись вдали заросли речной поймы, а в камышовых лиманах, подпирающих высокую дорогу – дамбу с боков, раскричалась заполошно стайка зябликов, на дорогу вывернула телега, запряжённая буланой кобылой. Приземистой послушной лошадкой управлял худощавый дедок с густой широкой бородой. На вопросительный взгляд Ветчинкина сопровождающий боец прокомментировал коротко: «Хуторянин местный».

Поравнявшись с командирами, дедок натянул вожжи. Тонкий тут же потянул морду к хуторской лошадке, Кузьма придержал повод.
– Здорово служивые, – дедок приветливо улыбнулся. – Никак наши, рассейские?
Ветчинкин обернулся к пограничникам:
– Пять минут покурить.
Бойцы, нарушив строй, полезли в карманы за кисетами и папиросами.
– Бери выше, отец, советские, – Лепёшкин улыбнулся в ответ.
– Слышь, командир, а вы же это, погранцы что ли?
– Они самые, отец.

Дедок, не слезая с телеги, размашисто перекрестился:
– Слава тебе, Господи, вернулися.
Лейтенант Бондарев погладил по шее переступившего копытами жеребца:
 – Как это вернулись? Мы же вроде первый раз сюда?
Старик построжал и даже нахмурился, мол, такую ерунду говорят:
– Вы-то, может, и первый, а вот ваши отцы и деды туточки в войну прошлую кровь лили. Тогда же империя была. Я так понимаю, Сталин новую империю строит. Молодец. От нас ему в том поддержка, потому как Россия только, когда мы все вместе, в одном кулаке, значит, сильна.
– Какая империя, ты чего отец? Советское государство рабочих и крестьян строим, да построили уже, – Лепёшкин тоже согнал улыбку.
– А как её ни назови, всё одно империя. Только ранее царская, а ныне – красная.
Лепёшкин хотел продолжить спор, но Кузьма незаметно придержал младшего политрука за локоть.

– Так ты тут местный житель?
– Точно так, – старик с преувеличенной серьёзностью обернулся к начальнику заставы.
– Будем знакомы: начальник двенадцатой заставы лейтенант Ветчинкин Кузьма. Это вот политрук наш – Лепёшкин Фёдор, – Лепёшкин кивнул, – это – заместитель мой, Бондарев Николай, – зампобой  выпустил облако дыма и помахал рукой. – А тебя как звать-величать?
– Дед Ротарь меня кличут.
– Соседями, значится, будем.
– Значится, будем.
– А как тут вообще, дед Ротарь, обстановка? Тихо? Румыны не балуют?
Дед поёрзал:

– Да как не балуют? Как уходили, у меня два улья разворошили. Виноградник помяли и вина бочку упёрли. Как вот это сказать, балуют? Не, не балуют, хулюганют, засранцы.
– Хулюганют, говоришь… А давно ты их видел?
– Пару дней, как проходили. Да они и сейчас, не успел вам сказать, в таможне сидят, вино моё допивают.  Видать, решили, пока всё не вылакают, на ту сторону не пойдут. Там-то кто им даст глаза заливать. Вы же в таможню идёте?
– В таможню,  – Ветчинкин переглянулся со встревоженным политруком. –  А сколько их там?

– Так, – старик оглядел прислушивавшихся к разговору бойцов.  – Да скоко и вас, мабудь, малость побольше будет.
Зампобой щелчком выкинул папиросу, и она, кувыркаясь, полетела вниз в болотистый лиман.
– Что делать будем, командир?
Кузьма вытянул из кобуры пистолет, щёлкнула обойма. Полная.
– Действовать.

Рассвет застал пограничников лежащими на склонах дамбы.
Отсюда хорошо просматривался угол бывшей таможни – двухэтажного кирпичного здания вытянутого метров на двадцать. «Надо будет потом поставить в этом месте высокий забор и ворота. Нечего приезжающим заставу разглядывать. Но пока отсутствие ограждения нам на руку», – Кузьма спустился чуть пониже, чтобы голова не выглядывала над козырьком обочины бутовой дороги.
В стороне от заставы закачался высокий камыш, и оттуда появился старшина Наумов. Осмотревшись, ужом пополз к дамбе. Несколько минут, и он уже головой вниз сполз по крутому склону. Бондарев поймал за сапог малость не рассчитавшего движение старшину. А то бы так и съехал в болото.
  – Ну, чего там?

Старшина водрузил в последний момент пойманную фуражку на место:
– Порядок, – и утвердительно махнул кулаком. – Спят, архаровцы. Можно брать голыми руками.
– Что, и часового не выставили? – не поверил Кузьма.
– Почему не выставили, выставили. Только он тоже спит, на крыльце. Точнее, спал.
– Не понял.

Старшина хмыкнул:
– Спеленал я его, как дитятко малое. Он глазоньки ошалелые открыл, только, когда я ему кляп в рот засовывал.
– Ну ты даёшь, старшина. Что ж мы тогда сидим ещё? Не дай Бог, кто выйдет на крыльцо, по нужде, – и обернулся к бойцам:
– Погранцы, перебежками вперёд. И на цыпочках. Окна побитые, так что входим тихо сразу со всех сторон, так же тихо разоружаем. Всем понятно?
Дождавшись дружных кивков пограничников, Кузьма первым выскочил на нагревающуюся под утренним солнцем дорогу.

Перешагивая хворостину, давно перегородившую тропу в этом месте, и которую бойцы нарочно не убирали: не знающий обязательно запнётся и сдвинет, Ветчинкин улыбнулся воспоминаниям. Захват тогда провели образцово-показательно. Спокойно собрали винтовки и один английский пулемёт. И только когда стащили оружие в одну кучу, перепившиеся накануне румыны, вповалку устроившиеся на погнивших досках пола таможни, начали потихоньку просыпаться. Сопротивления не оказали. Только поворчали, когда поняли, что оружия не видать. Так и утопали за кордон, недовольные, разлохмаченные и воняющие перегаром.
На третьем километре, отмеченном очередным полосатым столбом, наряд негромко окликнули из-за вала:
– Пароль?

Вздрогнув, Ветчинкин мысленно усмехнулся. Сам только недавно определил в этих зарослях жимолости место секрета для отделения ручного пулемёта, но всё равно проняло. Шибко уж неожиданно раздался окрик из кустов. «Научились, паразиты диверсантов в страх вгонять. Ну и нас заодно. Головастики!».
Пограничники остановились, а Нерон завилял хвостом, признавая своих.
– Гроза, – чуть осипшим от долгого молчания голосом шепнул Сидоров. 
За нагромождением веток пошевелились.
– Гром, – прозвучал ответ. – Это вы, товарищ начальник заставы?
–  Я, Кисленков, – Ветчинкин прищурился, всматриваясь в темноту. – Как дежурство, Максим?

Впереди, неловко переставив ногу, шумнул Угланов. Лейтенант показал ему кулак. Боец картинно замер.
– Тихо всё, товарищ начзаставы.
Над валом нарисовалась голова в фуражке.  Худенький с выпирающими во всех местах костями сержант шмыгнул.
–  Поначалу шебуршились чего-то, а теперь затихли. Спят, видать.
– Ну, годится, – выдохнул Кузьма.  – И не спите там. Смотреть в оба. Сам понимаешь, ни хиханьки-хаханьки.
– Да понимаем всё, не маленькие.
– И за вторым номером присматривай...

Рядом, над земляным валом выросла ещё одна голова. Пожелала здравия. Невидимая рука поправила сбившуюся фуражку. Ветчинкин узнал богатыря Ивана Новикова из-под Новосибирска.
На секунду показалось, будто разговаривает двухголовый человек. В довершение сходства Иван тоже шмыгнул и вытер под носом. Ветчинкин чуть ни хохотнул: ну, прям два брата-акробата. 
– Обижаете, товарищ лейтенант. Как можно на посту-то?.. – приглушая могучий голос, прогудел Новиков.
– Да ладно, ладно. Это я так, для профилактики. Сидоров, шагаем.

Сержант чуть дёрнул за поводок, и Нерон потрусил впереди, на ходу принюхиваясь к волнующим запахам дичи, долетающим по ветру от камышей. Пограничники вновь выстроились в цепочку.
Ветчинкин, бездумно замечая привычные ориентиры вдоль тропы, мыслями снова забрался в самые приятные воспоминания.
Это случилось ещё на старой границе.

В Дубосары он приехал с Федькой-политруком к обеду. Умный Тонкий спокойно вышагивал знакомой пыльной улочкой, выводящей к рынку. Лепёшкин, покачиваясь рядом на вороном Жемчуге, сильном, но покладистой жеребце, поднимал воротник шинели. Шальной осенний ветер шнырял в узких закоулках старого города, словно опытный карманник в женской сумочке. «Что мы собирались там купить? По-моему, мяса немного на стол. Точно, мяса» – Кузьма потянул губы в улыбку.
Он обратил на неё внимание сразу, лишь Тонкий вынес седока на размеренно гудящий, словно осиное гнездо,  рынок. Придерживая локоны густых чёрных волос, она склонилась над горкой изюма. Светло-серое модное пальто, перекинутый через плечо шарфик,  чёрная широкополая шляпка, сумочка в тон, прижатая локтём. С

Стройная фигурка с узкой талией и крутыми бёдрами, которые не мог скрыть даже свободный покрой пальто. И одеждой, и статью она выделялась даже на дубосарском рынке, собирающем самую фасонистую публику со всего побережья Днестра.
Кузьма остановил Тонкого, выглядывая незнакомую девушку. Она о чём-то спрашивала торговца – чернявого румына. Тот улыбался во весь рот, предлагая девушке попробовать товар. Тонкие девичьи пальчики выбрали парочку сушёных ягод. Аккуратно попробовала. И лейтенант непроизвольно повторил её глотательное движение. Рядом фыркнул жеребец Фёдора. Тот придержал Жемчуга и чуть улыбнулся, заметив интерес друга.

– Фельдшерица. Неделю, как заехала в Тэю, из пятитысячников .
– Откуда знаешь? – Ветчинкин не отрывал глаз от девушки.
– Знакомый из отряда на вокзале встречал. С ней ещё две учительницы прибыли. А я как раз из комендатуры возвращался. Ну и встретились.
– А звать как, знаешь?
– Не, этого не знаю. Не знакомились.
Ветчинкин, немного волнуясь, тронул коня:
– Ладно. Попробую сам...
– А я пока мясца куплю, – с пониманием ретировался младший политрук.

Её звали Нина. Нина Хмарюк из Тэи – села по другую сторону Дубосар. Она так и представилась, как только Кузьма, соскочив с коня, предложил молодой девушке помочь с покупками. Девушка ему и по росту подходила, как раз немногим пониже Кузьмы. Яркие губы, правильные черты лица, будто выписанные влюблённым художником, смугловатая кожа. Нина могла быть гречанкой или турчанкой. Но оказалась хохлушкой. Разговаривая, чуть-чуть поводила плечиком. Это было так мило и естественно, что Ветчинкин залюбовался. И прослушал вопрос. А сообразив, что она уже несколько секунд смотрит на него с мягкой благожелательной улыбкой, едва не сбился: «Кузьма Ветчинкин, начальник заставы, мы в Слободзее живём. Это недалеко здесь, по Днестру».

Ладошка девушки была нежная и горячая, и когда тонкие пальчики чуть сжали его ладонь, Кузьма почувствовал, как жаркая волна прошлась вдоль позвоночника. И растеклась по всему телу, а сердце ухнуло по грудине, как молот по наковальне. «Пропал!» – он понял это в один миг, и, странное дело, Кузьме совсем не хотелось сопротивляться наваждению, как это случалось с другими девушками в предыдущей жизни. Напротив, легко и с удовольствием отдавшись новым для него чувствам, лейтенант вразмашку поплыл по уносящему течению на маяки её бездонных широко распахнутых серых глаз.

Он проводил Нину до телеги, ожидавшей девушку за торговыми рядами. Расставаясь, договорились увидеться на днях, как только у Кузьмы выпадет свободная минутка. Нина дала понять, что встретится с удовольствием.
К давно поджидавшему его Лепёшкину Кузьма приближался с глупой улыбкой и блестящими глазами. Фёдор, верно оценив состояние друга, лишь поинтересовался, а нет ли у дивчины подруги? Начальник заставы неопределённо пожал плечом, тут же поймав себя на желании повторить движение Нины. И усмехнулся, словно глянул на себя со стороны. «Это ж надо с первого взгляда втюриться! И не знал, что такое бывает». Сделав вид, что не понял политрука, аккуратно толкнул пятками упругие бока Тонкого.

Командирские лошади бок о бок зашагали по пыльной улочке на выезд из города. Холодный ветер по-прежнему гулял по переулкам, заставляя немолодых тётушек прятаться от сквозняков. Лепёшкин что-то рассказывал о купленном недорого мясе, а Ветчинкин снова и снова вспоминал Нину и их короткий разговор ни о чём. Такой непринуждённый, будто они знакомы с первого класса.

Неожиданно Ветчинкина что-то насторожило. Рывком вынырнув из приятных воспоминаний на ночную пограничную тропу, прислушался. Вроде ничего не изменилось. Разве что темнота, облитая лунным светом,  загустела, как простокваша. Чуть шуршала притоптанная трава под сапогами, попискивали невидимки-комары перед лицом, в пойме перекликались цапли, наверное, мучаясь бессонницей. Размытые темнотой лопатки Угланова мерно подрагивали в такт шагам. Кузьма заглянул сбоку: хвост Нерона палкой болтался между лап. Собака спокойна. Странно, что же тогда его напрягло?

Ветчинкин сделал ещё пару шагов, и тут дошло... Лягушки! На той стороне Прута вдруг замолчали лягушки. Определил источник беспокойства, и отлегло. Ожидаемый диверсант? Даже если опасения напрасны, бдительность лишней не бывает. «Кажись, так нас учит товарищ Сталин?»
Придержав за ремень Угланова, Ветчинкин прошептал ему на ухо несколько слов. Кивнув, боец потянулся к ремню Сидорова. Чуть поодаль на пути наряда покачивались реденькие кусты. В темноте сгодятся, чтобы укрыть пограничников от вражеских наблюдателей. Ветчинкин, хоть и не мог видеть недобрых взглядов с румынской стороны, но спинной мозг отзывался на постороннее внимание неосознанным беспокойством. Вряд ли румыны разглядят ночью, что советских пограничников стало на одного меньше. Да и привыкли они, что наряд обычно состоит из двоих. Так что кусты попались как нельзя кстати. Конечно, законы пограничной службы вещали в таком случае оставить с собой ещё, как минимум, одного бойца в помощь. Но Кузьма решил рискнуть. Тем более начальство позволило. Справимся! Наблюдатели с той стороны, если они есть, должны видеть удаляющийся наряд из двух человек. Чтобы чего не заподозрили.

Он замер, вспомнив одно из главных правил пограничников: «Не суетись. Граница суеты не любит!»  Периферийное зрение улавливает резкое движение не хуже прямого взгляда. Кузьма сам учил этим премудростям бойцов, а потому пригнулся медленно. Пара листиков орешника шевельнулась то ли от ветерка, то ли со сна вздрогнула, и Ветчинкин исчез.
Душная ночь покачивалась в освежающих водах тёмного, как дёготь, Прута, словно на невидимой лодочке. Шаги бойцов затихли почти сразу. Научились ходить, слава Богу, не новички.

Подождав, пока наряд отойдёт подальше, Кузьма через распаханную полосу подобрался к воде. Натоптать по следовой полосе не боялся, завтра же отправит бойцов подправить рыхлую землю.
Ладони мягко прижимали к земле шершавую осоку. Кожа открытых участков рук пощипывала и немного чесалась. Нашуметь не боялся. Во-первых, умеет двигаться, как тот камышовый кот. Ну, может, почти как камышовый кот. До полного соответствия практики маловато. Со временем, конечно, наберется. Пока же и так сойдет. Во всяком случае, тише его из пограничников мог двигаться, разве что Наумов, но тому талант от природы дан, особый, редкий. Дай Бог, в дело пойдет.
А во-вторых, полной тишины на берегу реки в ветреную погоду не бывает. Хватает и шорохов, и мелких шумов. И выделить среди них тот единственный, что производит осторожно передвигающийся человек, это надо чингачгуком быть, как минимум. Да и то гарантии никакой.

К лягушечьему концерту присоединялись всё новые и новые певцы. На этом берегу. А вот на том пучеглазые молчали. Лунная дорожка пересекала чуть подрагивающую гладь реки, теряясь в густых зарослях румынского берега. Комары, почувствовав безнаказанность, с утроенной силой атаковали Кузьму. Минут через пять он не выдержал.  Очень осторожно набрав в ладонь размокшей земли у кромки воды, морщась, обмазал ею лицо и руки. Пару минут подождал. Грязь схватилась быстро. И кожу чуть-чуть натянуло. То, что надо. Так никакая летающая мелочь не доберётся. Вскоре кровососы, и верно, почти перестали донимать.

Ветчинкин просидел ещё минут десять. Циферблат часов не разглядеть, но минуты угадывал обычно без ошибки. Этому тоже обучен. На десятой минуте у румынского берега раздался плеск, и затихло. Так могла рыба хвостом шлёпнуть, а мог и человек, крадучись спускаясь в воду, нашуметь. Ветчинкин напрягся, но голову приподнять над травой не рискнул. Если рыба, то смысла нет выглядывать, а если диверсант, то наверняка не один, а с прикрытием. Выдавать свою позицию перед наблюдателем с румынской стороны в планы начальника заставы не входило.
Единственно, на что Кузьма решился – чуть раздвинул шуршащую осоку, открывая вид на воду. Лунная дорожка поблескивала на реке, тёмная вода мягко покачивалась, словно баюкала, – всё выглядело, как обычно. Вот только… Тонкая хворостинка, торчащая из воды, слегка накренялась и упиралась против течения. «Что за хиханьки-хаханьки?» Кузьма проморгался: и точно, никакой ошибки.

Тростинка приближалась. Начзаставы слышал о ходоках под водой, но вот встречать ни разу не доводилось. Еще в училище про такой опыт рассказывали, будто казаки в вечных стычках с татарами такой способ передвижения освоили в совершенстве.  А теперь, видать, и фрицы у них переняли. Хотя, почему переняли? Нашего брата на стороне немцев, говорят, немало нынче устроилось. Как их там называют? Колаборционисты. По нашему, по-простому, предатели. Ну, ниче. И на них управу найдем. Если не ошибся, этот из тех самых первым будет.
Ветчинкин оттянул руку, медленно возвращая осоку в прежнее положение. Выходить подводному ходоку в аккурат напротив убежища Кузьмы. «Пожалуй, сразу пугать не буду. Нехай свои думают, будто у него всё получилось». Кузьма задом отполз к кустам.  Оставив орешник позади, привстал и дальше двинулся на ногах, сгибаясь в три погибели. Перебравшись через вал, развернулся.

«Здесь и подожду. Силуэт по-всякому разгляжу, хоть он даже и ползком через следовую полосу попрёт». Осока шевельнулась, когда у Ветчинкина от неудобного положения начали затекать ноги. Похоже, гость с той стороны выжидал у самого берега. Наверняка крутил головой, озираясь по сторонам.  «Ну и чего ты высмотрел полезного, вражина? – усмехнулся про себя Ветчинкин, бесшумно двинув ногами, по которым тут же побежали мурашки. – Советского пограничника на мякине не объегоришь».

Выбравшись на берег, сумрачная фигура снова замерла. «Только бы он вниз по течению не пошёл, там место открытое, подобраться тихо вряд ли получится. Сюда топай, румынская морда, сюда…» Словно услышав призыв начальника заставы, нарушитель, повернулся в сторону вала. Ветчинин за мгновение до этого опустил голову, решив положиться на слух. А то засечёт ненароком. Они – диверсанты – народ ушлый.

На двенадцатой заставе уже задерживали перебежчиков. Рассказывали, что там, в тылу, пару раз ловили даже целые диверсионные группы. Но то были операции другого уровня, Ветчинкин о них слышал краем уха. Его группы, что уже в тылу,  не касаются. У Кузьмы свои враги бегают. Здесь, на участке ответственности двенадцатой заставы, только за последний месяц пресечены три попытки перехода границы! Два раза реку переплывали простые людишки. По-разному оправдывались.

Один о войне рассказать примчался, мол, вот-вот начнётся. К счастью, не началась пока. Второй с сумкой денег убегал от румынской жандармерии. Дурачок, надеялся на этом берегу пересидеть. Вор оказался. А вот третьего вычислили случайно, и тоже по мелочи: лужу в ямке под придавленной травой оставил. Трава-то быстро высохла, а вот земля влагу сохранила. С одежды, видать, натекло, а Наумов углядел. Старшина, вообще, парень наблюдательный, настоящий следопыт. Талант, что там говорить. Комендант с подачи Ветчинкина предложил Наумову на курсы командиров поехать. Пока думает. «Ну, пусть, думает. Надеюсь, согласится. Границе хорошие погранцы нужны» – Кузьма осторожно сполз пониже, ощущая, как возвращают чувствительность затёкшие ноги. Шаги незванного гостя приближались.
Человек с той стороны перебрался через вал совсем близко от притаившегося лейтенанта. Будь здесь Нерон, двумя прыжками настиг бы. Съехав на задней точке и руках вниз, мужик опять прислушался. Ветчинкина загораживала только невысокая земляная кочка и горстка травы, которую успел кинуть перед собой. Он рассчитывал на тень – сюда, за вал, мутный свет луны не проникал, и на то, что лазутчик не ожидает увидеть здесь человека, а, значит, зрение любые выступ или ямку донесёт  до мозга в виде части пейзажа. Если вдруг что и дотумкает, то не в один момент, а постепенно. Будет время принять меры.

Румынский гость, не заметив ничего подозрительного, скользнул в густую темень кустарника. Подождав несколько секунд, Ветчинкин пополз следом.
Лазутчик крался вполне умело, лишнего не шумел, иногда останавливался, прислушиваясь к ночным звукам. Кузьма осторожно поднялся. И дальше старался двигаться шаг в шаг с нарушителем. Замирал лазутчик, вместе с ним застывал истуканом и Ветчинкин. В этот момент Кузьма вспомнил, как в детстве играл в прятки. Вот так же иной раз подкрадывался к водящему. Жаль, что это не игра, всё по-взрослому.

Румын уже шагал во весь рост, и выслеживать его большого труда не составляло. Профессионал-то он профессионал, но против начальника советской заставы слабоват будет. Ветчинкин решил «довести» румына до края узкого здесь леска и брать уже там, чтобы не услышали наблюдатели с противоположной стороны Прута. Чего людей расстраивать раньше времени? Пусть считают, что их коварный замысел осуществился.
Приблизительно определив место, куда выйдет нарушитель, Кузьма ускорился. Тут румыну особо и выбирать-то не из чего. Направо вдоль реки болото почти к берегу подтягивается. Налево – к заставе можно выйти или на секрет нарваться. Так что только прямо ему топать, к заводи. Там, за леском тянется узкая полоса пойменного луга, потом – заросли  камыша и лиманы. Другой дороги отсюда и нет.

А перед открытым местом враг, наверняка, остановится осмотреться, в этот момент его и надо брать.
Последние метры лейтенант скользил сбоку и чуть впереди нарушителя, подгадывая пересечься на выходе из леска. Румын шагал уверенно, не оглядываясь, словно знал местность не хуже самого Ветчинкина. Дикий лесок, заваленный хрупкой ольхой и подгнившим черноталом, пролетели за пять минут, и это перескакивая «хрустящий» валежник и  пробиваясь через вымахавшую по грудь траву. Шумели оба, но Кузьма старался попадать в такт с нарушителем. Похоже, получалось.

Когда до луга оставалось метров десять, Кузьма решился. Приблизившись ещё на четыре мягких шага к нарушителю и догадавшись, что тот сейчас обернётся, лейтенант последние метры пролетел на максимальной скорости. Противник успел развернуться, рука дёрнулась к поясу с ножом. А в следующий момент Ветчинкин с разбегу двинул нарушителю кулаком в челюсть. Что-то хрустнуло, и лазутчик, мотнув головой, без звука рухнул в высокую траву. Кузьма выдохнул и оглянулся. Вокруг никого. Тихо. Человек не шевелился.
Вновь, будто только что появился отсутствующий до этого слух, со всех сторон полились ночные звуки. Опять кричали лягушки за леском в камышах, пронзительно с одной интонацией  ухала выпь, поскрипывал ствол какого-то дерева за спиной. Ветчинкин вытянул из брюк ремень. Штаны немного сползли, но не критично, до заставы продержатся. Связав неподвижного нарушителя ремнём, перевернул на спину.

Лазутчик дышал, но еле слышно. Глубокий нокаут. В темноте черты лица шибко не разглядишь, но угадывалась светлая кожа хорошо выбритого лица и крупный нос. На немца вроде не похож, да и на румына тоже. Ладно, разберёмся. Быстро проверил кобуру и карманы. Пистолет штатный «Тульский Коровина», нож НР-40 на поясе, у самого такой же. Запаянное во что-то прозрачное удостоверение лейтенанта НКВД, пограничника. Кузьма негодующе покачал головой: «В погранцы, значит, записался, вражина. Ничего. Как записался, так и выпишем».
Рюкзак со спины решил пока не снимать, руки всё  равно заняты, на месте рассмотрит. Придется тащить в полной амуниции.
Вздохнув, Ветчинкин ухватил нарушителя за ремень и одним мощным рывком, словно мешок с мукой, закинул неподвижное тело на плечи. Поёрзал, устраивая поудобней. С диверсанта текло, как с худой крыши в ливень. Переплывал-то в форме. Похоже, надеялся, пока доберётся до жилых мест, высохнуть. Резон в этом был, ночь стояла душная.

Гимнастёрка на плечах сразу промокла, холодные ручейки речной воды неприятно обвязали спину, будто тонкие нити металлической проволоки. Кузьма поморщился: «Тоже мне... земноводное».
Выбравшись из леса на узкую полоску травостоя, переходящего в камышовые джунгли со стороны Прута, лейтенант сдёрнул наползающую на нос фуражку. Покачнувшись на неровности, чуть не упал. «Тяжёлый, зараза. Килограмм восемьдесят-девяносто».  В своих силах Ветчинкин не сомневался – донесёт. Подковы Кузьма, как покойный брат Иван, хоть и не ломал, но согнуть получалось. Тем более долго тащить пленника не планировал. Здесь, в пограничной полосе где-то двигался по маршруту второй наряд. Наверняка, встретится по дороге. Ребята и подсобят.
Кузьму вполне устраивало молчаливое состояние нарушителя. Не хватало ещё, чтобы он начал вертеться и трепать языком. Чем больше проваляется без сознания, тем быстрее лейтенант доставит лазутчика на место. А поговорить можно и на заставе.

И потом, не его дело – допрашивать пленных.  Ветчинкин знал, как только Кренкель отобьёт в комендатуру короткую телефонограмму, капитан Персиков примчится, словно на пожар. Задержание нарушителя – событие для отряда. И даже, несмотря на то, что  таких задержаний с каждой неделей становится  всё  больше.
Откинув для равновесия руку с фуражкой, лейтенант зашагал в сторону заставы. Если наряд не встретит его раньше, то топать до заставы придётся около километра.

Глава 3
Наряд прошёл по расписанию. Из-за кустов на румынском берегу Прута сложно было понять, сколько там – вдоль советского берега топает пограничников, да ещё камыш с осокой скрывали идущих по самые фуражки. Но Митрофан рассчитывал, что начальнику заставы старому знакомцу Ветчинкину нет повода менять численность наряда, и пограничников будет, как обычно, двое.
Дождавшись, пока советские бойцы минуют высокие кусты, полностью укрывшие их от наблюдателей, Митрофан поднял напряжённую ладонь вверх: «Готовься». В ответ позади зашевелился  Гришка. Ему переправляться.

«Если всё пройдет, как запланировано, – а по-другому и быть не может, тьфу, тьфу, тьфу, – то дальше будет проще. До самого городка тянутся плавни вперемежку с протоками. Через них Гришка пройдёт, как местный камышовый кот, легко и непринуждённо. Специально учили в таких местах передвигаться. Есть, правда, один участок – самый неудобный, там около километра по дороге надо шлепать. По-другому никак. Ну да будем надеяться, ночью там никто не шляется. Наряды далеко, камыши близко. А больше вроде другой надобности погранцам в темноте по дамбе мотаться и нет. Будем надеяться, пронесет. Дело-то затеяли богоугодное – дьявольскую власть Советов скидывать будем. – Митрофан коротко перекрестился. – Верю, не оставит  Господь нас без помощи.
А там снимет он домик у какой-нибудь старушки в Кагуле и подаст сигнал для перехода остальным. На всё про всё у Гришки три дня.

Хотя какой он Гришка? Григорий Семёнович Дутюк, в далёком прошлом подпоручик, а ныне, рядовой абвера ». В документах имя-фамилию так и оставили. Зачем менять? Всё равно, ни по каким спискам он у Советов не проходит. Ни тогда – в двадцатых, ни позже нигде не светился. Митрофан с Григорием вместе ещё с тех, революционных, будь они не ладны, времён. Ох, как давно это было, и как много с той поры воды утекло! Мог ли он, Митрофан Лукин, выходец из зажиточных крестьян Воронежской губернии, прозванных этой жидовской шоблой кулаками, предположить такое? Да в ужасном сне не привиделось бы. А вот оно ж, поди, туточки, бери-не хочу. «Ничё, отольются им наши слёзушки», – вздохнул Лукин.

Разведывательная школа в местечке Брайтенфурт, что недалеко от Вены, раскрыла свои двери перед белоэмигрантом Лукиным, около полугода назад. В школу Митрофан пришёл сам. Русский мирок в Сербии, где Митрофан пытался устроить никак не налаживающуюся за кордоном жизнь, небольшой. Бывшие русские большей частью  знали друг друга, и когда до Лукина дошёл слух о наборе эмигрантов славянского происхождения в разведшколу, отправился туда без колебаний. Последние месяцы он не имел постоянных заработков, и к тому времени порядком поизносился. Стыдно признаться, даже поесть удавалось не всегда. За годы на Западе Лукин перепробовал множество профессий и столько же раз поменял места жительства, но нигде так и не задержался. Или его не задержали. Склочный характер и завышенные требования не способствовали хорошим отношениям с начальством. Случайный ветер перемен в какой-то момент прикатил оторванного от корней, словно пустынное перекати-поле, Митрофана в Сербию. Бедная страна не жаловала беглецов из России. Если бы не  подвернулась разведшкола, неизвестно до каких глубин унижения и бедности пришлось бы опуститься Лукину. Но бог хранил его. А вот для каких целей, станет ясно уже скоро. Во всяком случае, Лукин крепко на это надеялся. 
После окончания школы Митрофану присвоили звание унтер-офицера, что в РККА приравнивалось к сержанту. Небольшой, а всё-таки командир. Потому-то вся ответственность за успех перехода и, главное, выполнения задания в самые сжатые сроки ложилась на него. Немцы торопятся, вот-вот попрут всей непобедимой махиной через границу. Диверсанты на советской стороне фрицам нужны, как текучей сучке кобель, а тут за неделю в районе Кагула пропали две группы. Подготовленные группы. Как в трясину засосало: ни следа, ни отзвука. То ли у Советов в контрразведке одни асы собраны, то ли пограничники на всех путях к городу секреты понаставили. И то, и другое – вряд ли. Но факты – вещь упрямая, нетушки ребят. А где – один Бог ведает. Может, ещё и доведётся свидеться. Недолго Советам праздник праздновать.
Майор сулит всю Бессарабию за шесть дней – под ноготь! Такую армаду к границе подтянули!  Не устоит хвалёная Красная армия. А то и того быстрее до Днестра добежим. Чего тут расстояния-то? Сотня вёрст  с гаком. Ерунда для танков, а  их тут немерено. Там и до Покровки рукой подать.
Румыны, правда, как вояки особого доверия не внушают. Но два румынских полка – это, как ни крути, сила. Плюс королевский артполк. Да немецкие офицеры. Как месяц назад появились, дисциплина у румын махом наладилась! Прежде вино в полку с утра до вечера не переводилось. Пили все: от солдата до командира полка. Теперь же любо-дорого посмотреть. Немчура своё дело знает. Такие и лапотную русскую рвань воевать заставят.
Но румыны всё ж таки пошустрее лапотников советских будут, какие-никакие, а военные. Да и мы тоже не просто так на ту сторону пробираемся. Заданий воз и тележка. Перво-наперво, выявить военные объекты в заданном квадрате, обозначив их на картах. Потом разведать на месте ли самолёты или чего заподозрили и увели технику на запасные площадки. Отыскать линии связи. Военный склад в Кагуле на воздух поднять. И сигнальных ракет в тайниках оставить. С наступлением войны они пригодятся авиации цели указывать. И всё за пару недель. Вроде столько до наступления осталось.  Ладно, то скоро поглядим. Сейчас бы при переходе не сплоховать, как те группы. И куда только подевались? 
Начальника заставы Кузьму Ветчинкина унтер-офицер Лукин мечтал задушить собственными руками. Лет, конечно, много прошло, но такое не забывается. Это старший брательник Кузьмы – Иван Ветчинкин раскулачивал батьку. Кузьма ещё малым бегал под ногами, сопли по щекам размазывая, но тоже там, среди этих, уполномоченных. Яблочко от яблони не далеко упало.
Посадили тогда на телегу всю семью, всех шестерых – мал-мала-меньше. И только рукой махнули: туда, мол, двигайте. А куда – туда? К смертушке своей? Родичи как съехали со двора, так и сгинули. Где, что, живы ли? Никому не ведомо.
Митрофан, по счастью, с семьёй уж тогда не жил. Промышлял в банде. Хотя, это они – красные – так говорили: «банда». А все «бывшие» (и у красных это словцо в обиходе) отряд между собой называли отрядом мстителей. И мстили! Ох, как мстили... И ныне, нет-нет, да и приснятся покойники с перекошенными от боли ртами. Сколь их повидать довелось?! А сколько собственными Митрофановыми руками в могилу отправлено было?! Сосчитать можно, да не хочется.
Земляки рассказали, здоровенный дуболом Иван Ветчинкин в первых рядах красных извергов отирался. Говорят, что и не гневался вовсе, спокойно так, вроде даже с сочувствием, советовал в дальние края подаваться – в Сибирь. «Кому оно нужно – такое сочувствие?! Прислужник комиссарский! Но ничё, земля круглая...».
Вон же оно как повернулось. Никто не знает, а ведь это Митрофан тогда вдвоём с дружком Васькой Жигаловым в Покровку ходили. Как стемнело, пробрались к сельсовету, его комуняги в бывшем доме Жигалова устроили. Здорово Васька бесился! Он же из обреза в старшего Ветчинкина и пальнул. Через окно. Удачно вышло, с первого выстрела и – наповал. Не помогла дармоеду власть новая.
По темноте удачно смылись, никто и не чухнулся. И потом Ваську не достали. Да и как достали бы, если его вместе с другими чекисты на месте положили, когда отряд брали? Некому стало признательные показания петь. И, слава Богу. Много лишнего мог порассказать. А Митрофану тогда повезло. За день до нападения чекистов его отправили в Белгород с заданием. Потому и уцелел.
За границу удалось переправиться уже после всех событий. Поначалу тяжко было. Кем только работать не приходилось, как только ни промышлял! От кучера до сезонного сборщика винограда. Но ничего, нынче всё в прошлом. Теперь Митрофан – уважаемый человек в абвере. Русских там нынче полно, и все при деле. Митрофан вот младшего Ветчинкина в прицел иной раз высматривает. С горки, на которую Оанчи забирается, заставу замечательно видно. Когда наступление начнётся, там немцы планируют пару пулемётов поставить. Пограничникам понравится!
А как иногда хочется почувствовать под пальцами тёплую ветчинковскую шею! Вот бы всю их породу зловредную вывести. Люди только спасибо скажут. Но пока не до Кузьмы. Задание от начальства получено серьёзное, и спросят за его выполнение тоже не в шутку.
Григорий ушёл тихо. Приём с полой камышиной использовали не раз ещё в двадцатых, когда с красными в Курской и Воронежской губерниях цапались. И опять пригодился. Нет, не зря немцы русских для этого дела привлекли. Сами бы ни за что до такого не додумались.
Митрофан ещё раз прислушался к звукам ночной поймы. Тихая река Прут, политая лунным молоком, неслышно катила мягкие волны к широкому Дунаю. На том берегу вопили лягушки, празднуя начало ночи – самого лягушачьего времени. В кустах за спиной, вроде совсем рядом, раздавались уханья ещё одного ночного жителя – сыча. Всё в норме. Лукин снова мелко перекрестился. «С Божьей помощью сладим. Идёт наше время. За всё краснопузые ответят».

Глава 4
Тело с утра малость ломило. Всё-таки не каждый день такого борова на себе таскать приходится. Ещё хорошо на полдороги догнали ребята из наряда. Вместе привели вражину в норму, и последние полкилометра дошагал сам. Но всё равно шею с непривычки тянуло на бок. Пока дошлёпали, пока суд да дело, уже и рассвело. Вернувшиеся из наряда пограничники, толкаясь, завалились в кабинет. Вдвоём. Вроде как доложить, что за время несения службы без происшествий, но это и зампобою могли бы. Понятно, зачем явились – интересно же на живого диверсанта поглазеть. А то, что пойманный нарушитель – диверсант, о котором его всего два дня назад предупреждали командиры из отряда, Ветчинкин не сомневался. Всё-таки хорошо наша разведка работает. Видать где-то там, в абвере или в сигуранте  у наших свой человечек сидит. Ну да пусть и дальше сидит. Для того и рисковал, чтобы там, за речкой, ничего не заподозрили.
В рюкзаке у диверсанта нашёлся комплект формы лейтенанта-пехотинца (на все случаи жизни подготовился, гад), целая кипа документов, с первого взгляда неотличимых от подлинных, и пара килограммов тротила. Не фейерверки же нёс устраивать.
Уставшему Ветчинкину пришлось слегка повысить голос, чтобы выпроводить наивно хлопающих глазами пограничников. Всё это время нарушитель, ссутулившись на стуле, отрешённо смотрел в забранное решёткой окно. Руки ему не развязывали, и он, иногда пошмыгивая сломанным носом, пытался утереть сочащуюся юшку плечом. Похоже, когда падал в нокауте – клюнул в землю. «Не поберёгся, ай-яй-яй», – никакой жалости к диверсанту, нарядившемуся в пограничный китель, Кузьма не испытывал. Вызванный фельдшер Кузин смазал задержанному ссадины зелёнкой и развёл руками. Дальше лечение уже в больнице. Ничего, потерпит, не маленький.
Подтянув к себе бумагу, Кузьма несколькими движениями набросал схему задержания, с привязкой к местности. Это самое лёгкое, окрестности он знал, как памятку пограничника, уходящего в наряд, назубок. Склонив голову, полюбовался на детище рук своих. Вроде всё понятно. Теперь дело посложней. Вздохнув, вывел на чистом листе первые слова: «Протокол допроса».
Нарушитель, на удивление не выглядевший испуганным, чуток заикался и глотал буквы – челюсть-то набочок, вывихнул, бедняга. Вот ужо день неудачный у «пограничника». Отвечал на чистом русском. Спокойно назвал имя и фамилию, немного споткнулся, когда Кузьма спросил, откуда родом. Правда, быстро поправился. С Алтая, мол. Ну, с Алтая, так с Алтая. Всё равно пока не проверишь. А вот когда начзаставы дошёл до цели перехода, замкнулся. С показным равнодушием отвернувшись к решётке на окне, замер, словно не услышал вопроса. Ветчинкин не стал наседать. Его дело маленькое: задержать, составить протокол первого допроса и сдать начальству.
Тем более, что начальство прибыло весьма оперативно.
Вообще-то начальник заставы по уставу должен встречать коменданта у ворот заставы, но в этот раз не успел. Причина уважительная – настоящий диверсант в кабинете. А это событие любое пренебрежением уставом перекроет. Ещё и с лихвой.
Капитан Персиков – комендант двадцать пятого пограничного отряда – чернявый и смуглый, словно молдаванин, среднего роста с туго перетянутым портупеей заметно выпирающим животиком, ворвался в кабинет маленьким смерчем.
Замахав рукой на поднявшегося было с докладом лейтенанта, протянул потную ладошку:
– Вот он, значится, какой, голубчик,.. – даже не вспомнив про маленькую провинность лейтенанта, он с интересом осмотрел задержанного. Отодвинув зачитанный русско-румынский разговорник: по долгу службы лейтенант последние месяцы учил румынский, присел на край стола. Заглянул в документы. – Григорий Семёнович Дутюк. А не врёшь?
Лазутчик проигнорировал вопрос. И глазом не моргнул, словно не с ним разговаривали.
Персиков, не слезая со стола, склонился к самому лицу Дутюка. Тот сидел высоко, длинная шея напряжена, капитану даже не пришлось слишком низко наклоняться. Нарушитель от неожиданности чуть отпрянул, но маска равнодушия на лице держалась, как приклеенная.  Глаза капитана сузились в щелки, побелевшие губы истончились до ниточек:
– Цель перехода границы, живо!
Нарушитель не шевельнулся, только правое веко чуть дёрнулось.
«Выходит, не такой уж он и железный», – решил для себя Ветчинкин.
Заметил это и Персиков. Соскользнув со стола, потянул из галифе пачку папирос. Но заметив, как невольно чуть поморщился лейтенант, щелчком забил вытянутую папиросу обратно.
– Значится,  так вот. Молчать будем. Ну, лады, – он выглянул за дверь. – Васечкин, подь сюда, – и, повернувшись к Ветчинкину, причмокнул раздосадовано. – Придётся забрать у тебя товарища пограничника. В другом месте говорить будем.
– Да за ради Бога, мне эти хиханьки-хаханьки даром не нужны. Своих головняков хватает.
– Ну и отлично, – пропустив вперёд фальшивого лейтенанта и Васечкина – крупного молчаливого пограничника, у дверей задержался. – А правду говорят, что ты его на горбу чуть ли не версту тащил, как куль с мукой?
Ветчинкин поднялся из-за стола, потирая шею:
– Ничего себе у вас разведка работает. Кто говорит-то, если не секрет?
– Считай, сорока на хвосте принесла. Ну так как, верно? Нет?
– Да не версту, а раза в три меньше. Но так-то да, малость потаскал.
Персиков хмыкнул:
– Здоровый ты, паря, прям завидно. А с виду и не скажешь. Ну, бывай.
Дверь за начальством захлопнулась, и Ветчинкин устало выдохнул. В распахнутую форточку тянуло теплом быстро разогревающейся улицы. Прошёлся по кабинету.  «Надо же, и как комендант пронюхал? Кто же мог сказать, пока он от машины до кабинета шагал? В коридоре никого.  Странно».
Он прикрыл дверь. «Ладно, узнал и узнал. Мне-то что? Лишь бы про наши ляпы, если вдруг появятся, не пронюхал». Ветчинкин вспомнил, как совсем недавно младший политрук застал нескольких бойцов за заставой в камышах. Расшумелись лишку. Ну, Фёдор и  полюбопытствовал, кто это там средь белого дня лясы точит. Вино, видите ли, они пробовали. Угланов притащил из Кагула, куда его посылали за новыми портянками. Пару литров на пяток пограничников – ерунда, конечно, но сам факт! Всех провинившихся тогда  отправили вне очереди в наряды на хоздвор. Там у них «живой уголок», заселённый аж двумя свиньями. А вот отходов от этих хряков накапливалось, будто их там не два, а десяток, как минимум. Было чем ребятам заняться.
Угланов же три дня драил полы в казарме и Ленинской комнате. В штабе отряда тогда никто про этот случай не узнал. Значит, это не постоянный информатор, а просто случайно Персикову кто-то сболтнул. Может, похвалиться хотел, какой командир у них – богатырь. «Ага, богатырь. Шея болит, будто зуб гнилой», – Кузьма снова потёр загривок.
Не то чтобы Ветчинкин так уже опасался, что начальство заведёт дурную привычку узнавать всё, что происходит на заставе одновременно с ним, но он привык контролировать ситуацию в подразделении от и до, и все непонятки лейтенанта напрягали. Хотя в этот раз вроде всё объяснимо.
Со стороны рации доносился еле различимый бубнящий голос диктора. Паушкин опять радио слушал. Надо будет потом поинтересоваться, что там – в мире – интересного происходит.
Проводив глазами отъехавшую полуторку, Кузьма задумался. Спать хотелось до изнеможения. Но как-то неудобно начальнику заставы средь бела дня улечься отдыхать. Да и не дадут. По закону подлости только глаза закроешь, какой-нибудь сержант наверняка прибежит, график дежурства утверждать или еще чего. «Нет, не годится. Это бойцам после нарядов отдыхать до обеда положено. А командир завсегда должен быть огурцом на боевом посту. Там вроде политрук беседу со свободным народом проводит. Схожу послухаю. Может, малость отпустит».
За входной дверью на Кузьму дохнуло банным теплом. Солнце не собиралось долго раскочегариваться, с самого утра испытывая народ нешуточным зноем. Что-то будет к полудню? Потерев ноющую шею, Ветчинкин взял курс на Ленинский уголок. Оттуда, из-за марли, прикрывающей распахнутое окно, доносился ровный голос Лепёшкина.
Кивнув вопросительно глянувшему на него политруку и показав жестом подскочившим пограничникам, чтобы не обращали на него внимания, Кузьма звучно протопал подкованными сапогами к последней парте, где обнаружил свободное местечко. По дороге кинул удивлённый взгляд на внимательно слушавшего политрука Наумова. «Вот уж не ожидал старшину здесь увидеть. Мало того, что Наумов и сам не любитель политинформаций, так ему обычно и некогда на них ходить. Занятий у ответственного за всё хозяйство заставы и кроме собраний в Ленинском уголке, выше крыши. Интересно, что его сюда привело?»
Фёдор, подождав, пока народ усядется, попытался припомнить, на чём остановился.
– Итак, фамилия того командира была Румянцев. Лупцевал турок не хуже самого Суворова, – политрук прошёлся от стола к стене, нашёл взглядом начальника заставы. Тот слушал с интересом. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, Лепёшкин продолжил. – Незадолго до сражения на Кагуле наши одолели врага более, чем в два раза превосходящего по живой силе на речке Ларке – недалеко отсюда. Тогда турки и татары, собрав ещё большую армию, снова выступили против русских полков. Как рассказывает история, турок было около ста пятидесяти тысяч, татар – сто. И всё это огромное воинство попёрло  против русской армии, в которой, говорят, осталось под ружьём не более тридцати тысяч.
Кто-то легонько присвистнул. Пограничники оглянулись на озадаченно чесавшего затылок старшину Наумова.
– Это сколько же на одного нашего вражин пришлось?  – слегка окая, как многие волжане, удивился он. И толкнул ефрейтора Никулина, незаметного, но добросовестного бойца, белобрысого и белокожего, который откровенно дремал, положив щёку на подставленную ладошку. – Ты грамотный, ну-ка посчитай.
– А? Чего? – подорвался Никулин, округляя сонные глаза.
 – Уснул, что ли? Посчитай, говорю.
Никулин ошарашено глянул на старшину, потом на Лепёшкина. Тот, сложив руки на груди,  хмыкнул:
– Что ж ты, товарищ ефрейтор невнимательно слушаешь? Или знаешь получше? Так расскажи.
Пограничники заржали.
Никулин медленно поднялся, опустив голову:
– Виноват, товарищ политрук, разморило.
– Садись и больше не отвлекайся.
– Есть не отвлекаться, – садясь, скосил глаза на невозмутимого Ветчинкина. Заметив, что начальник заставы не склонен наказывать, Никулин виновато улыбнулся.
– Итак, посчитать совсем несложно. Больше, чем восемь турок и татар на одного нашего. И, тем не менее, в этих местах на речке Кагул… Знаете, она у города протекает? Русские солдаты разгромили армию, считавшуюся непобедимой. Не выдержав натиска пехоты и кавалерии, враг бросился бежать, подставляя головы под казачьи сабли. По примерным оценкам историков, турки потеряли около двадцати тысяч, а корпус Румянцева всего тысячу человек, – политрук оглядел притихших пограничников. – Какой из этого вывод, Никулин?
Тот уже оправился от неловкости:
 – Бить врагов надо не числом, а уменьем.
– Совершенно верно, товарищи пограничники. И ещё важно не поддаваться на провокации, чтобы война не началась ранее отведённого для неё срока, а лучше, вообще не началась, так, Суворов?
Суворов, удручённый необходимостью сидеть смирно, рассеянно рассматривал трепыхающуюся марлю на распахнутом окошке, и последняя фраза политрука проплыла мимо его сознания. Вопросительно шевельнув широкими бровями, сходившимися у переносицы, он на всякий случай подскочил:
– Так точно, товарищ младший политрук.
Наумов хмыкнул, а бойцы лениво посмеялись.
– Рад, что ты всё верно понял. Садись, Суворов.
Над стриженными, однообразными головами выросла рука всегда хмурого Лунёва. Ребята не видели, чтобы этот самый возрастной боец когда-нибудь улыбался, но человек был не вредный, ребята его уважали.
– Говори, Лунёв.
Лунёв неловко поднялся:
– А если граничёры обзываются разными непотребными словами, чего, и ответить нельзя? 
Фёдор Лепёшкин с удивлением качнул головой:
– А когда это они обзывались?
Боец растерянно оглянулся на опустившего голову старшину, он был уверен, что начальству это давно известно.
– Да последние дни уже…
Политрук упёрся взглядом в облезающую от загара переносицу Наумову:
– Старшина, ты слышал?
Наумов неспешно выпрямился рядом с Лукиным:
– Есть такое. Не хотел вас расстраивать, да и думал, ничего страшного, как-нибудь уж переживём, не антилигенты.
Лепёшкин переглянулся с начальником заставы. Судя по выражению лица командира, тот тоже ни о чём таком не слышал.
– По-каковски же они ругаются? – Ветчинкин с шумом поднялся. Упруго прошагав, остановился напротив старшины.
– Так по-нашему и шпарят. Научил, видать, кто-то.
– Ладно. Обсудим после. Но думаю – ругаться нам не запрещено.  Не было такого указания. А что не запрещено, то разрешено. Правильно, товарищ младший политрук?
Тот снова покачал головой, на этот раз с неуверенностью.
– Ну, может быть, и так.
– Так-так, – начальник заставы обернулся к пограничникам.  – Не сомневайтесь. Разрешаю крыть по самой… ну, в общем, вы знаете по какой.
Бойцы зашевелились, лёгкий смешок прошелестел по рядам.
  – Это другое дело, – Лунёв так ни разу и не улыбнулся.
– Садись. Вопросов больше нет?
Пограничники молчали.
Политрук, утвердившись между огромными портретами Ленина и Сталина за спиной, качнулся, словно отдал себе команду «вольно»:
– На сегодня – всё. Свободны, – и повернулся к Ветчинкину. – У вас возражений нет?
Задумчиво поджав губы, Кузьма отрицательно качнул головой. 
В Ленинской комнате тут же заелозили по дощатому полу тугие подошвы сапог, заскрипели ножки лавочек. Пограничники поднимались, одёргивая гимнастёрки и потягиваясь.
Дожидаясь, пока все разойдутся, Ветчинкин остановился около Лепёшкина. Тот, сложив какие-то бумаги в планшет, поднял озабоченный взгляд:
– Румыны-то наглеют.
– Да,.. – протянул Ветчинкин, – это вам не хиханьки-хаканьки. Надо в штаб сообщить. Чтобы в курсе были.
– Это верно. Я тоже с комиссаром обсужу. А ты не зря народу отвечать разрешил? Дров не наломают?
 – Языком махать – не винтовкой. Не наломают. Они парни сознательные. И потом, кто нам запрещал по матушке румынов посылать, ежели в ответ?
– Ладно, – окончательно сдался Лепёшкин. – Поглядим, что получится.
За порогом Ленинского уголка висела удушающая жара. В помещении тоже не шибко прохладно, но всё-таки – тенёк, и через распахнутые окна сквозняк гуляет.
Ветчинкин вышел последним, прижал дверь. Глаз привычно окинул площадку перед казармой. В курилке под шелковицей шумели бойцы. Скробутов что-то рассказывал, помогая себе рукой. Похоже, подбирал выражения для румын. Пограничники захохотали.
– Ну, ты как после подвига Геракла? – политрук чуть улыбнулся. – Позвоночник на месте?
– А что ему будет, – отмахнулся Кузьма. – Ты расскажи лучше, что это ты за историю вспомнил. Что за битва такая?
Лепёшкин перекинул ремень планшета через голову:
– Была в конце восемнадцатого века в этих местах грандиозная битва. Славно наши тогда турок покрошили. Румянцев командовал.
– Из графьёв, поди?
– Скорей всего, – легко согласился политрук. – Я на этот вредный пункт в его биографии упор не делал. Главное, что врагов России бил, а кто он там, граф или маркиз  – дело десятое. Тогда все командиры при титулах ходили. Ничего не поделаешь, время такое было.
– Да я просто так спросил. Интересно, – смущённо признался начальник заставы.
Они остановились перед крыльцом бывшей таможни. Лепёшкин вытянул из кармана пачку папирос. Но не открывал, ожидая, пока Ветчинкин отойдёт. Тот, скосив глаза на пачку, поинтересовался:
– А Наумова ты, что ли затащил? Он же не любитель на твои посиделки заглядывать.
– Не, сам пришёл. Я ещё прошлый раз обещал про битвы, что в этих местах были, рассказать. Наверное, прослышал. 
– Любознательный, – иронично протянул Кузьма.
– Я подумал, пусть послушает. А дела никуда не денутся – успеет ещё.
– Да ладно, я ничего не говорю. Конечно, успеет. Пусть попробует не успеть. Нехай развивается. Оно всем полезно, – начальник заставы обмахнулся своим планшетом. – Ну и печёт. Ты народ больше задействовать не планируешь?
– Да нет. Командуй.
– Лады. Надо вторую линию окопов начинать копать и пулемётные гнёзда. Думаю, ближе к дамбе в бурьяне. Давеча осматривал – он уже в человеческий рост поднялся. Не только окопы – танк спрятать можно. Наши-то старые позиции румыны давно изучили. Они со своей горочки всю заставу, как под микроскопом, просматривают. Если попрут, то первый удар на ту линию придётся. Потому кумекаю скрытно вторую полосу окопов строить. Чтобы ни одна собака румынская о них не пронюхала.
– Мысль мне нравится. Здорово придумал. Значит, думаешь, попрут? – Лепёшкин оторвал уголок у непочатой пачки папирос.
– А для чего они там войска собирают? На смотр, что ли? Ну, даже если и не попрут, нам лишняя готовность точно не помешает.
– Это да.
Ветчинкин развернулся к курилке:
– Наумов, командуй построение, я сейчас подойду. – Ветчинкин решительно пошагал к рации, откуда доносился еле слышный голос далёкого диктора.
Лепёшкин ногтями выковырнув папиросу, с наслаждением сунул её в рот. Чиркнула спичка, и полупрозрачный дымок потянулся к горячему небу.

Глава 5
По гулкому коридору кирпичной казармы с утра пораньше, сразу после развода уверенно простучали сапоги. Сбились, половицы неуверенно застонали под весом человека, и шаги затихли у стенда наглядной агитации. Паушкин, вынув изо рта зажатые между губами иголки, прицелился взглядом на стенд. Место для настенной газеты нашлось между расписанием занятий на неделю и самодельным плакатом «Старший брат – пограничник, и младший брат – пограничник»  с двумя физиономиями бойцов в зелёных фуражках. Это из округа прислали. И, кстати, ничем не лучше, чем сам Паушкин рисует. И пусть только скажут, что у него что-то не так.
Закрепив листок газеты, отодвинулся на пару шагов. «Вроде ничё получилось». Главной темой статьи, занявшей большую часть газеты, стало задержание начальником заставы диверсанта. В ней радист, поэт и редактор Паушкин призывал пограничников повышать бдительность и брать пример с лейтенанта Ветчинкина.
Подвал страницы украшала выведенная простым карандашом танцующая пара. В одной фигуре по неестественно широкой фуражке угадывался пограничник, во второй по огромному комсомольскому значку, почему-то на плече, можно было узнать девушку-комсомолку. 
Рядом с Паушкиным притормозил пробегавший мимо сержант Сидоров.
– А что? Ничё так. Фуражка, правда, больше на аэродром похожа, но зато значок получился. Сразу видно – комсомолка.
– Причём издалека, – хмыкнул незаметно подошедший Угланов – разбитной, с будто приклеенной к губам, нахальной ухмылкой.
– А чё он у девчонки на плече-то? – невинным голоском поинтересовался Сидоров.
– А как его ещё нарисовать, если они боком танцуют? – обиделся Паушкин, аккуратно отводя руку товарища. – Сам бы попробовал...
– Не, Кренкель, стихи ты явно пишешь лучше. – Угланов не страдал гуманизмом. – Ненамного, но лучше.
Паушкин нахохлился, как весенний грач:
– Вам чего тут? Заняться нечем? – он преувеличенно внимательно вчитывался в строки собственной статьи, ничего в ней от обиды не улавливая. – Шагали куда-то же. Вот и шагайте.
Пограничники разом хмыкнули, а Сидоров подтолкнул радиста в бок:
– Ты чё, обиделся что ли?
– Было бы на кого обижаться. Если б вы ещё разбирались в поэзии…
– Ладно, не куксись, – усмехаясь, они переглянулись. – Никто тебя обидеть не хотел. И вообще, вполне так значок получился.
– Идите уже,  – крякнул Паушкин. – Ценители нашлись.
– Уже ушли, – Сидоров потянул несопротивляющегося Угланова за собой. – Больше не отвлекаем. Твори-твори.
Проводив товарищей укоризненным взглядом, Паушкин обернулся к стенгазете. Постоял, склонив голову набок.
– Что бы понимали. Вполне нормально получилось.
Услышав за углом коридора приближающийся топот сапог, Паушкин ещё раз разгладил ладонью чуть помятый листок творения и поспешил скрыться в противоположном направлении: а то опять какие-нибудь ценители настроение испортят.
И только он исчез за поворотом, как в коридоре показался старшина Наумов. Заметив новый листок на стене, остановился, засунув ладони за слабо натянутый ремень на поясе. Разглядев рисунки, одобрительно кивнул: «Талант у земляка-Кренкеля». Надо будет зайти порадовать парня. Он у нас на похвалу слаб».
Но сразу отправиться к Паушкину у старшины не получилось. На выходе Наумова поймал Сашка Попов – высокий и нескладный повар заставы. Размахивая руками, он сходу запричитал. Если бы Наумов не знал повара уже пару лет, то забеспокоился бы, решив, что случилось нечто из ряда вон. Но склонность Попова к паникёрству давно была всем известна, и Наумов терпеливо дожидался, когда Александр перейдёт к сути дела. Оказалось, сахар заканчивался, если завтра не завести, то травяной чай с сухой морковью, который Попов готовил по собственным рецептам, пить будет не с чем. Поварский чай народ любил и употреблял не только при приёме пищи, но и так, в любой момент. На кухне всегда стоял бак с травяным настоем. Пришлось топать с Поповым и пересчитывать остатки сахара. Как Наумов и предполагал, повар сгустил краски. Сахара оставалось минимум на неделю. Но в чём-то он был прав, сегодня надо отправить заявку на продукты в комендатуру. Заранее.
Потом Наумова остановил медведеподобный Михаил Тимошев. Глыбой нависнув над невысоким старшиной, загудел мерным басом. Выяснилось, что сменившись после наряда, он никак не мог уснуть  – болел живот. Старшина уже решил было отправить бойца по известному адресу, но в последний момент передумал. Вспомнилось, как Ветчинкин недавно наставлял пограничников, что здоровье бойца – это не только его личное дело, но и боеспособность заставы. Потому обо всех болячках надо докладывать сразу старшине, а потом фельдшеру заставы. А тот, мол, уже знает, что делать. Вздохнув, старшина посоветовал Тимошеву навестить фельдшера, а после сходить на кухню. Там Попов как раз заварил свежий профилактический чай от всех болезней.
А потом старшина почти нос к носу столкнулся с внучкой деда Ротаря, засидевшейся в девках, крупной, выше Наумова по полголовы, Василикой. Наумов попытался сделать вид, что ужасно занят, но Василика ухватила старшину за рукав. Да так крепко, что не вывернешься. Делать ничего, пришлось задержаться.
– Товарищ старшина, я по вашу душу, – девушка склонила голову набок, пытаясь улыбаться игриво.
Старшина обречённо вздохнул:
– Говори, чего хотела?
– Деда прислал, вон, медку принесла, – она кивнула на приличных размеров жбан у крыльца кухни.
Наумов прикинул – литров на десять. Как дотащила? Впрочем, она баба крепкая. Такая и мужика своего на руках носить будет – не надорвётся. Он с интересом глянул на Висилику:
– За мёд благодарствуем. Что, дед мёд гонит?
– Ага, гонит. Коля, – голос дрогнул. Или показалось? – Коля, ты не проводишь меня до хутора?
– А чего..? – Наумов растерянно кхекнул.
Понятно чего, зачем глупые вопросы задавать? И почесал озадаченно затылок:
– Василика, ты же знаешь, я бы с удовольствием, но начальник не отпустит. Столько дел на заставе.
Василика ещё шире улыбнулась, ресницы наивно захлопали:
 – Я с Кузьмой Фёдоровичем договорилась. Он не против. Там на кухне, старая наша фляга стоит, дед просил её вернуть. Ему под мёд надо. Тяжёлая она. Мне не донести.
Старшина закатил глаза от возмущения. Значит, целую бадью с мёдом ей не тяжело сюда тащить, а пустую флягу – тяжело. Все её замыслы были шиты белыми нитками, но вывести девушку на чистую воду – обидеть навсегда. Ребята его не поймут. Помощи от девки перепадало всем. Когда мать в запарке, Василика никогда не отказывала простирнуть чего-нибудь вне очереди, да и на кухне Попову нет-нет, да и помогала.
«Ещё и с батей договорилась. Точно под венец затащит до окончания службы». Ребята уже не двусмысленно хихикают, мол, женись, Николай. Не девка – огонь. Всей заставе польза будет.
Старшина обернулся, ещё надеясь на что-то, да хоть на военную тревогу, лишь бы избежать провожания. Но не судьба. На заставе – полуденная тишина, обед только через час. С другой стороны хорошо, никто не увидит его с Василикой, меньше зубоскалить будут.
 – Ладно, пошли.
Василика обрадовано ухватила старшину за локоть.
И только развернулись, позади раздался смешок. Скосив глаза, старшина увидел ухмыляющуюся физиономию Угланова, выворачивающего из-за угла казармы. Тот поднял большой палец и беззвучно заржал. Старшина мужественно выдохнул. Закон подлости сработал. Теперь только отбивайся от насмешек. Или лучше уж объявить, что женюсь, может и отстанут. Надо подумать по дороге.
Невнимательно слушая громкую болтовню Василики, старшина ухватил флягу за ручку. Закинув на горб, поплёлся за девкой.
  Управился минут за сорок. Уже на подходе к небольшому бревенчатому домику Ротаря, Наумов даже начал вникать в мелкие детали хуторской жизни в изложении Василики. Ничего особенного: жара, грядки поливать два раза в день приходится, дед ещё мед качать надумал, мать ему помогает. Ей и готовить теперь надо, а всё одна, не успевает. Старшина внимал болтовне, покачивая головой, и, нечаянно прослушав, едва не остался на обед.  Кое-как отбившись от настойчивого приглашения девки, назад рванул чуть ли не бегом.
После обеда навалились другие дела, так что к домику радиста старшина добрался лишь к вечеру. По дороге вспомнил, что нынче собирался сходить за угрями. «Прихватить Паушкина, что ли? Он, поди, и не видел, как эти звери ловятся», – приближаясь к домику, старшина решил, что так и сделает.
За раскрытым окошком тихо играла  незнакомая музыка: работало радио. Её заглушал знакомый голос. «А этот что тут делает?» – нахмурившись, Наумов уверенно потянул дверь на себя.
Подперев щёку кулаком, Кренкель задумчиво внимал примостившемуся в углу на стульчике Угланову. На коленях ростовчанина лежала распотрошённая зелёная фуражка.
– А, старшина,.. – Угланов запустил пальцы под подкладку фуражки, что-то там вытягивая. – Заходи, не стесняйся.
Наумов хмыкнул:
 – Это кто тут стесняется? – и повернулся к потягивающемуся Паушкину.  – Чего он тут вертится?
– Попросил фуражку тут переделать. Пусть, чего…
– Больше негде что ли? – старшина сбавил тон. – Ну, и чего ты над головным убором изгаляешься?
Угланов поднял разрезанную фуражку на пальцах. Наумов разглядел заметно уменьшившийся в размерах козырёк, и его срезанный краешек, выделяющийся серым цветом.
– А где ещё можно спокойно посидеть, своими делами заняться, чтобы всякие там политруки не мешали? Ты там как, кстати, с Василикой прогулялся? Что-то долго тебя, товарищ старшина, не было?  Невинность-то девушкину сберёг, али как?
Наумов, краем глаза с неудовольствием отметив, что Паушкин тоже улыбнулся, поднёс к лицу малость отпрянувшего бойца крупный кулак:
– Я тебе сберегу невинность. Будешь зубоскалить, зубов разом не досчитаешься.
Угланов, дурачась, поднял обе ладошки.
– А я чо, спросить нельзя что ли? Не хочешь, не отвечай.
Наумов резко обернулся к Паушкину, тот быстро убрал улыбку. «И этот туда же. Земляк, называется. Эх, всем растреплет, Угланов. Надо не обращать внимания, сами забудут», – старшина обернулся к бойцу:
– Так чего ты тут делаешь?
– Как чего? Вот, придаю вид в соответствии со сроком службы, – Угланов повертел фуражку. – А ты всё в детской ходишь? Три года – давно положено. Скоро домой, а всё сопли жуёшь. 
Наумов почесал щёку.
«А ведь и верно, упустил как-то. Надо будет заняться в свободную минутку, – старшина склонился над Углановым.
В этот момент он совсем позабыл, что собирался похвалить земляка Кренкеля.
– Может, и мне покажете,  – радист вытянул шею.
– Рано тебе еще, – отрезал Угланов.
Кренкель опустил голову, еле слышно вздохнув.
 – А ну-ка, покажи, как ты тулью урезаешь? – Наумов подтянул поближе лавочку.
Ростовчанин с готовностью перевернул фуражку.
Паушкин покрутил ручку настройки, и в комнате громче зазвучала незнакомая классическая музыка.
Минут пять слышались только переливчатые звуки скрипок да сопение ростовчанина, распарывавшего зелёную тулью фуражки.
– А чего-нибудь другого у тебя там – на радио нет? – первым не выдержал Угланов.  – Чой-то от вашей музыки в сон кидает.
Паушкин пожал плечом:
– Может и есть, – щёлкнула ручка выключения, и в комнате стало тихо. – Поздно уже. Меня и у самого глаза закрываются.
– Терпите, охламоны. До отбоя час остался. И вообще, отсталый ты, Угланов, человек.
– Это почему? – тот вопросительно обернулся к старшине.
– А потому, что музыку не понимаешь. Я вот, может, тоже не шибко учёный, но нутром чую – хорошо!
– А чего тут понимать? Пилят и пилят. Разве это музыка. Вот балалайка или там гармошка – это да. Душевно. А это…, – он скривился, – только тоску нагоняют.
– Я и говорю, недалёкий ты человек. Вот, Паушкин, ты парень образованный, десять классов закончил, скажи, прав я или не прав?
Радист потянулся. Опёршись спиной о стол,  положил на него локти.
– Классическую музыку не все понять могут. Потому Угланова я осуждать не могу. Тут учиться надо. Ну, или способности иметь, природные.
– Во, понял, – удовлетворённо кивнул головой Угланов. – Сам ты, недалёкий, старшина. А меня, не учили, может.
Наумов нахмурился:
– Я тебе покажу, недалёкий. Наряд вне очереди захотел?
– «Наряд вне очереди»,  – передразнил Угланов. – Только и знает, наряды раздавать. Пошёл я от вас. Скучный ты, старшина.
– Топай, топай, кверху ж… Напросишьси у меня.
Угланов подхватил недоделанную фуражку и, подмигнув Паушкину, степенно вышел из домика.
– Слышь, Генка, – когда за пограничником закрылась дверь, старшина, словно прицеливаясь, рассмотрел со всех сторон собственную фуражку. Удовлетворённо кивнув, продолжил. – Ты на угрей когда-нибудь рыбачил?
Паушкин покачал головой:
– Не-а.  А как на них рыбачить? У меня и удочки нет.
Старшина хмыкнул:
– А там удочка без надобности. Там другой инструмент требуется.
– Какой инструмент?
– Завтра покажу, готовься. Разбужу до рассвета. Для них, для угрей самое время.
Радист мысленно посокрушался: и так не высыпаешься, и снова раным-рано подниматься. Уже пожалев, что согласился, Паушкин уныло вздохнул:
 – Червей копать надо?
– У меня свой способ, без приманки обойдёмся. Так что не дрейфь, Кренкель, обещаю, ты эту рыбалку на всю жизнь запомнишь.
Паушкин повернулся к радио, щёлкнул выключатель приёмника, и в комнате снова запели волшебные скрипки Чайковского.
– Хорошо бы, если не врешь.

Глава 6
На берег Прута вышли ещё в полной темноте. Тучки, бродившие по сумрачному небу, то и дело закрывали необычно огромную луну, и тогда и без того чернильная река растворялась в густой непроглядной ночи. Как старшина ориентировался в кромешной черноте, Паушкин определённо не понимал. Разве что фонарик помогал, но Наумов включал его редко, почему-то направляя на следовую полосу. Мелькнёт узкий луч, высветятся на мгновенье ровные полоски следовки, и вновь вокруг темнота, ещё гуще, как всегда после короткой вспышки бывает. Хоть глаз выколи. А Наумов, словно издеваясь, ещё и командует:
– Здесь заграбливай. Точнее!
Паушкин, зевая во весь рот, послушно почти в слепую водил граблями по рыхлой земле, и снова топали дальше. И только немного пообвыкнешься, начнёшь хоть кусты в глубине своего берега различать, как старшина, перекинув корзину для угрей на другую руку, снова щёлкает выключателем фонарика.
Паушкин недоумевал: что за рыбалка такая с граблями и фонариком, ещё и на земле. Но попытка задать вопрос старшине была оборвана самым решительным образом:
– Делай, что говорю, скоро сам поймёшь, – и, сообразив, что радист сейчас в полной растерянности, добавил ободряюще. – Не дрейф, Кренкель. Я говорил, что без улова не останемся, значит, так и будет.   
Не очень-то поверив старшине, радист снова пожалел, что согласился на ранний подъём. И спать охота, и комары жрут нещадно. И запинаешься то и дело. Неровен час, грохнешься во весь рост, потом перед политруком оправдывайся, где синяк схлопотал. А впереди ещё целый день. Командиры на полчасика расслабиться не дают. Одни занятия на уме. То по боевой, то по политической части. Другими словами, то носишься, как угорелый  с винтовкой на перевес, язык высунувши, то сидишь политрука слушаешь, изо всех сил со сном сражаясь. Хорошо ещё ему как радисту, нет-нет, да задание какое находится. Хоть небольшое, а послабление. Отдышаться можно. «Эх, угри эти… И что за рыбалка такая? Не дурит ли мне старшина голову? Он, хоть и земляк, но это еще ни о чём не говорит. От этих старослужащих всего ждать можно. Ладно, малость потерплю, а потом надо как-то постараться выяснить, чего мы тут ищем. Неужто, и вправду угрей? Интересно, откуда они тут возьмутся, на тропе-то?».
Пока шагали вдоль берега по дозорке, начало светать. Первым делом побледнело небо на советской стороне, луна убавила яркости, и стала различима узкая пробитая в высокой траве тропка под ногами и полоска вспаханной коричневатой земли по левую руку.  К этому времени Паушкин уже раз десять заграбливал непонятные полоски, проявляющиеся на следовке в луче света, и похожие на следы слизняков, окончательно распростившись с надеждой разобраться в непонятной рыбалке.
Наконец, что-то разглядев в светлеющем небе над кромкой леска, старшина решительно скомандовал возвращаться.
А через несколько шагов трава на тропинке зашевелилась. Паушкин, двигающийся первым, замешкался. А вдруг там камышовый кот? Про него рассказывали, и на людей нападал, если близко подходили.
Отодвинув замершего радиста крепкой рукой, старшина молчком пробрался вперёд. Наклонился, закрыв радисту обзор. Резко дёрнулся, и в корзинку полетело длинное змееподобное тело. Угорь! «Но как?» Паушкин поднял ошарашенный взгляд.
Наумов подмигнул ему довольным глазом:
 – Вот так-то. А ты думал…
Радист уже открыл рот, чтобы задать волнующий его вопрос, но старшина приложил палец к губам:
  – Терпение, зёма, терпение. К заставе подойдём – расскажу. А пока топай молча и не мешай.
Метров через пятьдесят ситуация повторилась. Шевеление в траве, крепкий хват рукой, и в корзинке возмущённо извиваются уже два серо-голубых угря.
 – Скользкая, зараза! – старшина вытер ладонь пучком сорванной травы.
– А можно мне?
– Отчего не можно? Пробуй, – он охотно пропустил радиста.
Паушкин, крадучись, зашагал впереди. Особо вредный комар удобно устроился прямо на кончике носа, радист на него несколько раз дул, но кровожадный носатик прицепился крепко. И только смахнул злодея ладошкой, как в траве снова что-то шевельнулось. Длинное серое в утренних сумерках тело, вертелось на месте, словно угорь заблудился. Паушкин осторожно склонился. Угорь, не замечая нависшей угрозы, продолжал ёрзать, как уж на сковородке. Вот уж точное сравнение. Очень похож на змею,  может, потолще только. Примерившись, радист ухватил длинное тело. В ладони сразу стало склизко и неприятно. Брезглив сморщившись, он швырнул добычу в подставленную корзину. Захотелось вытереть руку. Парень сорвал пучок травы.
– Ну и гадость. Что с ними потом делать-то будем?
– Разберёмся. Пропусти, я сам дальше.
Паушкин с удовольствием посторонился.
К тому времени, когда тропинка вывела пограничников к зарослям бурьяна у заставы, в корзинке копошилось больше десятка угрей.
Утро разгоралось. Солнечная кромка, появившись над вершинами дальнего леска, лениво покачивалась в алых волнах горячего рассвета. До подъёма не меньше часа. Паушкин понял, что поспать уже не удастся. Только разморишься. Лучше уж так как-нибудь.
Дежурный у моста, ссутулившись, прохаживался перед шлагбаумом. Заметив рыбаков, отдал честь старшине. Приглушая голос, поинтересовался, как улов.
Старшина поднял вверх большой палец. Обернувшись, бросил:
– Кренкель, не отставай.
И направился к кухне, над которой уже вился тоненький дымок. Паушкин, ускорившись, нагнал старшину перед распахнутой дверью:
– Николай, ты обещал рассказать, как это у нас получилось.
На кухне что-то жарилось, звонко стучала ложка о стенки кастрюли. Наумов, вытащил из-за угла широкую доску. Приладив её на козле, где повар чистил рыбу, обернулся к ожидающему радисту.
– Обещал, расскажу.
Поставив корзинку туда же, на козёл, исчез в кухне. Пошебуршив в углу, вышел оттуда с небольшим топориком и гвоздями.
– А это зачем? – озадачился радист.
– Это тебе, прибивать будешь, – он сунул в руки озадаченного Паушкина топорик и гвозди. – Я буду держать, а ты гвоздь в голову забивай. По-другому его не удержишь.
Из кухни выглянул тощий, с длинными руками и ногами повар Попов.
  – Ух ты! – воскликнул он, – угрей насобирали. Молодца, товарищ старшина. Я их на обед зажарю, с луком и гречкой.
– Таз дай какой-нибудь.
Повар скрылся за дверью.
Старшина выхватил из корзины первого угря. Паушкин первый раз разглядел его как следует. Желтоватый, брюхо белое, хвост, ну или нижняя часть тела – приплюснутая с боков. Разевая рот с мелкими острыми зубками, угорь, казалось, хотел ухватить старшину за палец, но тот был начеку. Улов извивался, то утолщаясь в руке Наумова, то резко «худея». Наумов со всей силы удерживая угря, прижал его головой к доске:
– Бей, лихо тебя задери! Не удержу.
Паушкин засуетился. Торопясь приставил гвоздь к тому месту, которое старшина назвал головой, и саданул обухом топора. Металлическое остриё глубоко вошло в доску, пробив голову угря насквозь. Старшина отпустил животину. Та продолжала извиваться, чуть ли не наматываясь на гвоздь. Наумов выхватил из корзины второго угря.
– Ему и гвоздь в голове нипочём, – проворчал старшина. – Бей, давай, сейчас вырвется.
Паушкин приставил гвоздь к следующей голове.
Пристроив всех угрей на доске, старшина осторожно, чтобы не испачкаться, пальцами закатал рукава. Снял с пояса нож. Проверил острую кромку. Первый угорь к тому моменту уже еле трепыхался. Сделав надрез вокруг головы, Наумов с натугой потянул кожу.  Она слезала чулком с неприятным хрустом. Паушкин, хоть и вырос на Волге, на таких «зверей» никогда не ходил. В его городке к угрям относились с предубеждением и за рыбу не считали. Поэтому смотрел с интересом: вернётся, расскажет, каково это на угрей охотиться. А за обедом обязательно попробует для полноты ощущений. Осталось дознаться у старшины, как это они их выловили. И словно услышав мысли радиста, Наумов, обдирая очередного угря, обернулся к Паушкину:
– Угорь по ночам из реки выбирается, чтобы на кузнечиков да на стрекоз всяких охотиться, – старшина кинул под ноги шкурку.  Паушкин посчитал: девятая. – Он же склизкий, за собой след оставляет. Как тропку. По ней же и обратно дорогу находит. А мы его след загорнули. Угорь без него теряется, не знает куда ползти. Может полчаса на одном месте крутиться. Тут его голыми руками брать можно. Что мы и сделали, – последняя шкурка упала под «козёл», и старшина вытер пот со лба тыльной стороной ладони. – Попов, забирай змеюк.
Из кухни вынырнул разгорячённый повар. Ухватив доску с болтающимися и ещё подрагивающими угрями, он посеменил к речке – мыть. Проводив Попова задумчивым взглядом, старшина расправил плечи. Покрутив шеей, охнул.
– Вымотался я с ними. Сколько там времени?
Паушкин пожал плечом: на часы ещё не заработал.
– Ладно, топай в порядок себя приводи. Сапоги не забудь почистить. Скоро подъём.
– Не забуду, – отозвался радист, поворачивая к домику.
Старшина быстрым шагом направился за Поповым  к речке. Руки, перепачканные  слизью, начали подсыхать, и кожу коробило.

Глава 7
Вместо кинопередвижки на субботу четырнадцатого июня запланировали танцы. Обещали подъехать девушки-комсомолки из города.
С утра на заставе и без того чистой и ухоженной, пограничники устроили субботник. Поднимая пылевые вихри свеженарезанными самодельными вениками, подметали утоптанную до асфальтовой твердости землю на плацу и дорожки. Красили в зеленый цвет немного облупившиеся турник, брусья,  бревно для тренировки собак и дощатый туалет. Татарин Валеев утащил ведро с краской к шелковице, намереваясь покрасить бревно под деревом, на котором любили посидеть бойцы в свободное время. Кузьма вовремя успел остановить не в меру разошедшегося татарина. Еще не хватало драгоценную краску на бревно тратить. И без него хватает, чего малевать. Вон, хотя бы крылечко у таможни. Ну и что, что оно белым было выкрашено? Обскоблить, и в зеленый. Кузьма так бы сделал, если бы  краска не закончилась.
 
Тонкий прошёлся тёплыми губами по ладони Ветчинкина, и влажный лошадиный язык слизнул обломок сырой морковки. Раздался хруст, и конь покосился на другую руку хозяина: а не приберёг ли он там ещё чего-нибудь вкусненького. Кузьма похлопал жеребца по шее.
– Застоялся, хороший. Застоялся. Всё никак до тебя не дойду.
Конь, словно догадавшись, о чём говорит Кузьма, перебрал тонкими породистыми ногами дончака и призывно вскинул морду. Кузьма подтянул к лицу циферблат часов. Пошевелил губами, что-то высчитывая.
– А вообще, знаешь… Давай-ка прокатимся. Пока Федька опять там народу политическую грамотность повышает, у нас с тобой есть… В общем, чего-то есть, – оглянувшись он стянул с прясла потники. – А вот я тебя по-быстрому…
Тонкий понятливо замер, не мешая хозяину седлать. За последнюю неделю он выезжал с Кузьмой всего пару раз и успел заскучать.
Через пару минут довольный конь, управляемый твёрдой рукой Кузьмы, бодрой рысью миновал распахнутые ворота заставы. Часовому Ветчинкин объяснил, что они ненадолго – только разомнутся. Выворачивая на дорогу к дамбе, Тонкий сам перешёл в размашистый галоп. Ветчинкин накинул на подбородок хлястик фуражки, чтобы ветром не сдуло, с наслаждением припадая к луке седла. Ох, как он любил эти мгновения единения с конём. Когда не нужно подгонять или напротив, придерживать. А, ослабив повод, можно весело отдаваться на волю жеребца, тоже получающего наслаждение от стремительной скачки. А вокруг как хорошо! Хоть и бил в лицо горячий ветер, выжимая  слёзы из глаз, но виделось, всё виделось.
Зелёное озеро луговой травы, ещё недавно залитой пойменной водой, густо колыхалось под слабым ветерком. Высоченные камыши, широкой полосой ограничивавшие луг от болотины, покачивали коричневыми головками. Высоко в ярко-синем небе перелетала куда-то по своим делам пара чёрно-белых цапель – завсегдатаев местной поймы. Изредка они о чём-то перекурлыковались. Мелкие кусочки старого камня, положенного в незапамятные времена поверх                дамбы, вылетали из-под цокающий подков. Тонкий, казалось, вовсе не устаёт, и не сдержи его, так и до Днестра доскачет или до Одессы, где нонче ждёт Ветчинкина любимая девушка и ещё дочка, которой не видел, но уже тоже любил.
Одним махом выскочив на дамбу, откосы которой круто уходили вниз к застоялой воде болота, Ветчинкин неожиданно для самого себя остановил коня. От жары потели ладошки и подмышки, но дышалось легко, свободно. Воздух, напоенный луговыми ароматами, казалось, без усилий человека впитывался лёгкими. Тонкий подрагивал кожей, он ещё не наскакался, жеребцу хотелось вновь почувствовать силу упругих мышц, разогнаться до свиста ветра в прижатых ушах, до боли в губах от натянутых трензелей. Но хозяин почему-то сдерживал. Не понимая причину остановки, он обиженно косился на человека, иногда всхрапывая и перебирая ногами. Лейтенант, словно не замечая желание коня, внимательно вглядывался в дальние камыши. Ему показалось, там что-то мелькнуло.
Ну, точно. Давнишний житель прибрежных зарослей и лиманов – камышовый кот, медленно поднимая мягкие лапы, крался по чуть проваливающимся под его тяжестью болотным кочкам к кормящимся в двух метрах от тростника уткам.  Кузьма потной рукой потрепал Тонкого по загривку: «Потерпи, хороший. Сколько я здесь – уже год, а дикого кота первый раз увидел.
Одно движение, и кот накроет увлекшихся птиц. Хищник, совсем как домашняя кошка, припал к ненадёжной поверхности, поёрзал лапами, готовясь к прыжку, и… утки, заполошно крякая, сорвались с места. Глухо молотя крыльями густой воздух, они уносились над водой прочь, а кот, смешно дрыгая задней лапой,  отряхивался от ряски. Не рассчитал тяжесть тела, и, отталкиваясь, провалился задними лапами. Добыча в этот день уцелела.
Ветчинкин, выпрямив спину, расхохотался. «Не всё тебе масленица, котяра». Тонкий покосился на седока с удивлением. Словно спрашивал: «Ну и чего смешного? И вообще, мы кататься выехали или на котов камышовых любоваться?» Ветчинкин потрепал натянутую струной шею коня, и пятки слегка пристукнули по гулким бокам. Жеребец, только того и ждал. Присев, с места перешёл в галоп, да резво: Кузьма чуть не свалился с крупа, а хлястик фуражки так врезался в кожу подбородка, что на ней потом  остался красный след. Мысленно ухмыльнувшись: «Вот бы наши попотешились над горе-всадником, если бы грохнулся», он крепче сжал в кулаке ослабленный повод, а другая ладонь прижала сползшую на затылок фуражку.

Машина с девушками прибыла в назначенное время. Народ начал подтягиваться к временной танцплощадке ещё загодя, и комсомолок встречал, чуть ли не весь личный состав заставы, свободный от нарядов. Почти за полчаса прибежала с хутора Василика. Прислонившись плечом к тутовнику, она мяла кончики платка, беспокойно оглядывая двор заставы: Наумов куда-то запропастился. А спросить не решалась.
Угланов, дежуривший у ворот, пропуская машину, дурашливо вытянулся, и из кузова донесся жизнерадостный девичий смех.
Прикрыв за пропылившей мимо машиной створки ворот, Угланов погасил улыбку и тяжело вздохнул: «Это же надо так не везти! То с вином попался, то часовой, когда на заставу такие красавицы приехали. Прямо, как сглазили», – он поправил ремень винтовки на плече, и, опасливо оглянувшись, сделал несколько шагов в сторону речки. Угол казармы загораживал от него происходящее перед её крыльцом. А вот если чуток отойти от ворот, что, вообще-то, запрещалось, то уже видать. А начальству сейчас всё равно не до него.
Паушкин волновался так, как не волновался, наверное, когда его принимали в комсомол. «Ну а что тут удивительного, – оправдывал он сам себя. – Я же до армии не с одной девушкой не гулял. Вот и боязно. Нас, парней, на заводе много всяких было, и видных тоже, девушки на меня и не смотрели. Ничего, вот вернусь из армии бравым пограничником, сразу с кем-нибудь познакомлюсь». Дождавшись остановки полуторки, он протёр рукавом комсомольский значок на левой стороне гимнастёрки. Грузовик застыл в двух шагах. Коротко оглянувшись: «ага, успею первым», резво шагнул к кузову, собираясь помочь спуститься на землю стройной румяной девушке с серьёзными глазами и короткой стрижкой. Взгляд в одно мгновение охватил её гибкое тело, стройные ножки, укрытые ниже колена светлым платьем в голубой цветочек. Белые носочки и синие туфельки. С трудом Паушкин отвёл взгляд от нежной кожи девичьих икр.
Девушка готовилась прыгать. Радист, чувствуя, как учащённо бьётся сердце, уже тянул руки, намереваясь поймать замешкавшуюся комсомолку, но дежурный по заставе сержант Сидоров, ехидно прищурившись, легонько оттолкнул его. Протиснувшись мимо, он неожиданно для Паушкина оказался у самого кузова. Вскинув руки, тряхнул головой:
– А ну, смелее, девушки, – и оглянувшись на глуповато улыбающихся пограничников, крикнул. – Чего стоим, помогай комсомолкам.
Девушка с короткой стрижкой, одарив смутившегося Паушкина насмешливым взглядом, склонилась над выставленными ладонями сержанта. А в следующий миг оказалась на земле. И сразу же у машины стало тесно. Оправившись от лёгкого замешательства, пограничники окружили кузов. Девушки, падая в крепкие руки бойцов, ойкали и смеялись.
Паушкин, совсем смутившись, и не заметил, как оказался за спинами товарищей. В толпе гомонили и, казалось, все разом, иногда из общего шума выбивались весёлые голоса девчат, густые и задорные – ребят, а Генке стало грустно. Ничего-то у него с девушкам не выходит. Этот Сидоров ещё залез. Не мог пропустить Паушкина. Всё-таки радист – уважаемая на заставе личность. Он мысленно хмыкнул: «Уважаемая. Телеграммы отправлять. А при чём тут девушки?»
С крыльца, поскрипывая начищенными до блеска яловыми сапогами, спустились командиры. Впереди, на ходу поправляя портупею, шагал Ветчинкин, по сторонам и чуть сзади топали улыбающийся во все тридцать два зуба политрук Лепёшкин и довольный лейтенант Бондарев. Из-под лихо, по-казацки, заломленной фуражки Бондарева выбивался чернявый чуб. Такого же цвета задиристо топорщились густые усы. На груди у него  орден Красной Звезды, это ещё за Хасан. Лейтенант орден нарочно будто бы и не выпячивает, но тот сам притягивает взгляды. Завидев командиров, пограничники расступились.
Навстречу им из толпы выбралась улыбчивая девушка с вьющимися волосами, заплетёнными в толстую косу. Коса перекинута на высокую грудь, туго обтянутую скромным ситцевым платьем в полосочку.
– Здравствуйте, товарищи командиры, – звонкий голосок девушки заставил народ притихнуть. – А мы вам подарки к столу привезли. Витамины.
Щечки её румянились, будто сочные яблочки.
Пограничники снова загомонили вполголоса. Комсомолки что-то отвечали, кто-то из девушек, сдерживаясь, рассмеялся. Ветчинкин, блеснул весёлыми глазами:
– За подарки, спасибо. А за то, что сами приехали отдельное спасибо. А то наши архаровцы совсем тут одичали без женского общества.
Девушка смутилась, на нежных щёчках углубились ямочки. Политрук пришел ей на помощь:
– Вы пока располагайтесь, а наши бойцы сами всё выгрузят. Прошу за мной, – галантно выгнувшись, он протянул руку в направлении лавочек, выставленных под окнами казармы.
– Умеешь, когда надо, – хмыкнул в усы Бондарев.
Лепёшкин скосил глаз назад:
– А то.
Пока пограничники под руководством суетящегося и покрикивающего на бойцов Сани Попова оперативно выгружали из кузова ящики с черешней и клубникой, семь раскрасневшихся то ли от зноя, то ли от волнения комсомолок расселись на скамейках. Василика привалилась к стенке казармы рядышком. Она молчала и хмурилась, старясь незаметно оглядывать двор: «Где же этот Наумов, черти его задери?»
Жара постепенно отпускала, в небо над головами поднялась знакомая бойцам пара цапель. Пограничники, толпясь перед лавочками, пытались завязать беседу. Сидоров и здесь впереди всех. Но и у него не так-то сходу получилось найти общую тему для разговора. Рядом с ним не всегда к месту хихикающий Кисленков и Никулин, пытающийся рассказать про здешнюю рыбалку. Но его всё время перебивают. Из-за спин выглядывает Валеев. Он молчит, но глаза так и бегают от одной девушки к другой. Кажется, вот-вот что-то скажет, и даже рот уже открывается, но всякий раз громкие голоса перебивают его, и татарин шмыгая носом, недовольно косится на бестактных товарищей. Рядом ещё народ, но они – слушатели. Чуть в сторонке сошлись в кружок командиры. Делают вид, что обсуждают что-то очень важное, а взгляды не отрываются от гостей. И только для Филиппа Скробутова, кажется, не происходит ничего сверхъестественного. Неведомо каким образом он примостился  с краю на короткую скамейку, по соседству со скромной чёрненькой девушкой, и что-то тихо рассказывает ей, иногда снисходительно поглядывая на товарищей, мол, что с них возьмёшь, одичали на заставе, забыли, как надо с девушками общаться. Чернявая комсомолка то и дело поправляет падающий на лоб локон и иногда улыбается, с интересом поглядывая на разговаривающих командиров.
  За речкой перекликаются румыны. Они тоже углядели гостей на заставе и теперь  вытягивали шеи, рассматривая девушек.
Было душновато, некоторые комсомолки обмахивались белыми платками. Паушкин остановился в сторонке, пытаясь мельком, не особо пялясь, разглядеть ту самую, с короткой стрижкой. Устроившись посередине, она клонила голову набок и с улыбкой поднимала глаза на высокого Сидорова. В какой-то момент радисту показалось, что девушка мельком глянула в его сторону. Сердце Паушкина ухнуло, и ладошки сразу вспотели. «Да нет, показалось».
Разговор вроде только начал клеиться, как вдруг над головами девушек распахнулось окно, на подоконнике казармы появился патефон, и берега тихого Прута огласила волшебная музыка танго «В дальний путь». Следом в окошко выглянула  коротко стриженная, но всё равно кудрявая голова рядового Сопина:
– Танцы, – заорал он резким от волнения голосом и, скрываясь в окне, под общий смех стукнулся затылком о раму.
Командиры, оглянувшись, одновременно поправили портупеи и… остановились в замешательстве – лавочка опустела: пограничники моментально разобрали всех девушек. У казармы, всё также не присаживаясь, нервно мяла платок одна Василика: её бойцы будто и не заметили. К внучке хозяина хутора они давно привыкли, и как на девушку внимания не обращали. Слишком уж высока. Пусть Наумов с ней разбирается.
Командиры смущённо улыбнулись.
– А что вы хотели? – Ветчинкин неловко почесал пальцем около носа. – Пограничники!
– Да, шустра молодёжь, – поддержал его Лепёшкин.  – А с виду такие тихие.
– Сами виноваты, долго запрягали. В этом деле у командиров никаких преимуществ, – Бондарев будто невзначай поправил на груди орден.
Кузьма склонил голову, высматривая в группе танцующих главную комсомолку с длинной косой. Она чувствовала себя вполне уверенно в крепких ладошках шустрого Сидорова.
– Ну не скажи. Я лично им хиханьки-хаханьки малость прижму, батьку они опередили, ишь. – Ветчинкин решительно направился к парам. 
 В тот момент, когда волшебный тенор Петра Михайлова под аккомпанемент птичьих солистов поймы выводил «…Скоро в даль умчится поезд стрелой, и развеет ветер дым…», начальник заставы легонько потянул Сидорова за локоть. Поймав доброжелательный взгляд девушки, он склонил голову:
– Разрешите?
– Вам, товарищ командир, завсегда пожалуйста, – вожатый охотно посторонился.
Положив руки на талию девушки, Кузьма, показалось, через плотную ткань гимнастерки почувствовал, какие у нее горячие ладони. Под следующие строчки, обещающие «…писать тебе родной…», он уже танцевал танго.
Девушку звали Клара Новикова, она, как и все комсомолки, трудилась на фабрике в Кагуле. Сам лейтенант представился просто: Кузьма Ветчинкин, командир двенадцатой заставы. Дальше разговор не пошёл: вмешался Лепёшкин, нахально оттеснив Ветчинкина: «Разрешите?»
Немного растерявшийся Кузьма посторонился, и смеющаяся Клара перешла в руки улыбающегося политрука. Отступив назад, Кузьма увидел спину Бондарева, танцующего с тёмненькой миниатюрной комсомолкой. Активно двигая густыми усами, он что-то азартно рассказывал, наверное, про свои подвиги на озере Хасан.
Вздохнув, Кузьма присел на лавочку. И тут же одёрнул себя: ему – без пяти минут женатику нечего сетовать на то, что девушки не досталось. Парням нужнее, может, и завяжутся у кого-то отношения. А там по окончании службы и свадебку организуют. Глядишь, и останется бывший служивый в этих местах, и в Кагуле появится новая комсомольская семья. Ещё один надёжный свой среди местного населения пограничникам точно не помешает. А для такого и сверхсрочная служба есть, и гражданские должности в городе, да и на курсы командиров можно, в случае чего, отправить. Наумова, например. На него Василика, вон, давно засматривается. Ну и что, что выше, зато баба хозяйственная, всё умеет. И работы не боится.
Или взять земляка его – Паушкина – он хоть и недавно на заставе, но уже видно: толковый радист. А ещё и поэт, и вообще активный парень. Кстати, а где они, волжане эти? – Он чуть подался вперёд, высматривая ребят. – Ага, Паушкин у шелковицы.  Глупо улыбаясь, беседует с симпатичной комсомолкой, той, у которой короткая стрижка. Девушка, склонив голову набок, внимательно слушает. Никак стихи читает? Вот вам и первая пара, похоже, складывается. А он ничего, и в этом деле, видать, парень не промах. А вот Наумова что-то не видать, Василика извелась вконец, – лейтенант чуть не стукнул себя по лбу.  – Сам же отпустил старшину рыбки подловить, девчатам на гостинец. – Совсем из головы вылетело. Ничего себе хиханьки-хаханьки. Старею, что ли? А вообще, долго он чего-то. Наумову, лично прикормившему на Пруте не одно местечко, наполнить садок надо минут тридцать, не больше. Да, пора бы уж и появиться, – Кузьма покосился на девушку. На ней, буквально, лица нет. – Не прячется же он где-нибудь в камышах от Василики, надеюсь…
Танцы утихли сами собой уже ближе к одиннадцати часам. Дежурный по граммофону Сопин забыл поставить новую пластинку, и никто ему не напомнил. И девушки и парни как-то незаметно перебрались под шелковицу, где Филипп Скробутов растянул меха гармошки. Там же Ветчинкин, ненадолго уходивший вместе с Кренкелем отправить очередной наряд на границу и передать последнюю на сегодня телефонограмму в штаб, обнаружил и Наумова. Старшина был слегка разлохмачен и по колено мокр, но благодушного настроения не утратил. Вокруг него уже вилась раскрасневшаяся от удовольствия Василика. Удовлетворённо отметив про себя, что Паушкин сразу же подошёл к той самой девушке с короткой стрижкой, и она ему встречно улыбнулась, Ветчинкин отозвал Наумова в сторонку:
– Ты чего так долго?
Старшина кивнул в сторону садка, разложенного на траве. В нём барахтались десяток крупных судаков и пара жерехов, среди которых развалился, еле помещаясь в сетку, огромный лосось.
– Крупняка выбирал. Чего им мелочь с собой тащить.
– Это ты хорошо придумал. Молодец. А лосось-то какой красавец.
– Да, здоровый зверюга попался. Еле вытащил. Наверное, тоже нарушитель, – отозвался старшина шёпотом.
– Почему, нарушитель, – не понял Кузьма.
– Так там, на загогулине, течение так разворачивается, что вся рыба под чужим берегом сначала проходит. А потом уже к нам. Как есть, нарушитель, – блеснул старшина озорным взглядом.
Лейтенант усмехнулся: «А ведь, верно. Сам бы до такого не додумался».
Старшину потянула за рукав внучка Ротаря. Он послушно шагнул следом. Кузьма отметил про себя, что Наумов уже не так чтобы сильно сопротивлялся натиску уставшей без мужского внимания девушки. «Глядишь, чего и слепится. Девка она добрая, любой мужик у неё, как у Бога за пазухой жить будет. Правда, видок на любителя. Ну, то не моё дело».
Глянул на часы. Время встречи стремительно заканчивалось. Он и так разрешил бойцам сегодня отбиться попозже, временно забыв о распорядке дня. А девушкам ещё до Кагула добираться! Тут вроде и недалеко – километров пять, но нынче дороги уже не так безопасны, как ещё пару недель назад. Румыны и немцы шлют и шлют диверсантов, – незаметно для себя Ветчинкин закусил ноготь. – Надо будет им в сопровождение пару бойцов выделить с оружием. Не дай Бог чего. 
Под шелковицей снова замолчала гармошка. Филипп Скробутов, выдав вступление к  «Катюше», сжал меха. И оглянулся по сторонам, словно угадывая, ту ли песню выбрал. Девчата зашушукались, раздались смешки, кто-то попросил играть дальше. Сменившийся с поста Угланов, шутейно выпятив грудь, прошёлся перед лавочкой, где в основном сидели девушки:
– А ну сыграй чего-нибудь такого-этакого, чтобы ноги сами в пляс пошли.
Но Кисленков одёрнул:
– Поздновато для танцев,  – положив ладонь на плечо будто к чему-то прислушивающегося гармониста, попросил. – Давай Катюшу. Да, девчата?
Бойкая Клара Новикова, натянув спину струной перед Скробутовым, развернула платок:
 – Играй, Филипп, а мы споём, – и зыркнула озорно на Бондарева, топтавшегося в сторонке рядом с Лепёшкиным.
Чуть улыбнувшись, Скробутов мягко потянул гармошку. Под старым деревом  у реки полилась знакомая мелодия. Голоса начали вроде в разнобой, но уже на второй строчке, где поплыли туманы над рекой, подстроились, выровнялись, и Катюша зазвучала в лад, сильно и волнующе. Кузьма подхватил дорогие сердцу слова одним из первых и тут же его тенор потонул в голосах ребят и девушек. Особенно здорово получились строчки про пограничников:
Ой, ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед,
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
В этот момент Кузьма почувствовал, как наворачивается слеза. Как там его ненаглядная Ниночка? И когда же они теперь свидятся?  И дочка папу не видела. Конечно, мала пока. Но как же хочется её на руках подержать.
Краем глаза Ветчинки заметил, как избранница Кренкеля, словно нечаянно привалилась к его груди плечом. Паушкин замер, не переставая петь, но боясь пошевелиться. Щёки его, даже в темноте заметно, покраснели. Замполит, не умеющий петь совершенно, подтолкнул Ветчинкина:
– Ты глянь, а наш радист-то не только стихи писать мастак.
Кузьма сделал паузу в песне, чтобы ответить:
– А я давно говорил: талантливый парень.
Незаметно приблизившийся Бондарев тихо поддакнул:
– Ага, самородок.
Командиры вполголоса хмыкнули.

Полуторка, позвякивая подфарниками, осторожно выбралась за распахнутые ворота заставы. Кисленков и Валеев, на зависть остающимся товарищам, уже на ходу забрались  в кузов. Машину качнуло, и бойцы попадали на раскрасневшихся комсомолок. С хохотом девушки помогли парням разместиться. Рыкнув выхлопной трубой, машина набрала ход. Бойцы, сгрудившись на площадке, подняли руки, прощаясь.
 – Приезжайте к нам ещё, – шагнув следом, крикнул Угланов.  – В следующее воскресенье, – и слегка смутившись, обернулся к товарищам.
Но на него никто не смотрел. Погрустневшие пограничники, махая руками, выкрикивали прощальные слова.  Вдалеке ещё долго пробивали темноту белыми точками светлые платочки девушек. 
Паушкин ушёл последним. Скрылись в домике для начсостава командиры, старшина, сделав круг по притихшей заставе, понятливо поглядывая на Паушкина, скрипнул дверью казармы, а Геннадий, словно потерянный, стоял и стоял один посреди плаца, перетаптываясь на твёрдой земле. У него теперь есть девушка с таким красивым и редким именем Тася! Таисися. Он бережно перебирал в памяти моменты встречи. Вспоминал как Тася сама, будто случайно оказалась рядом с ним, спросив что-то такое лёгкое, незначимое. «Да, давно ли я служу на заставе. И я сказал, что всего пару месяцев. И что я радист. А потом как-то пришлись к слову, что, мол, поэт. Не удержался, похвастался. И она попросила почитать. И, похоже, ей понравилось». Паушкин улыбнулся счастливо. И тут же оглянулся: не видел ли кто его неуместной улыбки.
Но на заставе безлюдно. Слышались тихие шаги часового у ворот, чуть поскрипывающих на слабом ветерке. В пойме кричали лягушки, им вторил, может, по-своему подпевал коростель. На той стороне у моста изредка мелькали огоньки папирос. В селе, поднимающемся на горку, беспокойно лаяли собаки, изредка брякали дужки вёдер, поскрипывали несмазанные петли дверей и раздавались приглушенные голоса. Громко и тоскливо, словно её тянули на убой, промычала корова. Паушкин насторожился. Он хоть и недавно на заставе, но и не первый день. Обычно в Оанчах вечером тихо, а тут, словно на базар все собрались. Дураку понятно: в селе что-то происходит. Радист направился к мосту, там наряд, они, скорей всего, уже сообразили, что у соседей  творится.
Через полсотни шагов его окликнули. Геннадий узнал характерный акцент узбека Бикметова. Сообщив пароль и услышав ответ, Паушкин приблизился к шлагбауму. Навстречу ему повернулся высоченный Иван Новиков:
– А, это ты, Кренкель.
– Почему спать не пошёл? – худой и круглощёкий узбек Бикметов едва доставал напарнику до плеча.
– А чего там, в Оанчи, творится? Слышите?
– Слышим, не глухие, чай, – нехотя отозвался Новиков. – Но пока не понятно.
– Командиры в курсе?
– В курса, курса, точно, – Бикметов перешёл на шёпот, – сказал – наблюдай.
– Пока в сторону границы ничего не движется, нам только наблюдать, а чего ещё сделаешь? – пояснил Новиков. – Вот и наблюдаем. Утром разберёмся, что там за трезвон.
Втроём замолчали, прислушиваясь. Шум за рекой не стихал, показалось, внизу, у реки, там, где дорога, заскрипели тележные колёса. Да не одно, а сразу будто несколько.
 – А это ещё что такое?  – Паушкин положил руки на шлагбаум.
– Никак, поехали куда-то, – неуверенно отозвался Новиков.
– Поехала, точно, – Бикметов оглянулся на спящий городок. – Командира докладывать будем?
– Стой спокойно, докладчик нашёлся. Сказано наблюдать, вот и наблюдай. Чего командира по пустякам беспокоить. Завтра всё и расскажем.
Бикметов послушно шмыгнул:
 – Харашо.
На заставе пару раз гавкнула овчарка, наверное, тоже обеспокоенная звуками за рекой. Её поддержала вторая. Пара секунд и на заставе разлаялся весь личный собачий состав – четыре овчарки. Паушкин заволновался: так всю заставу поднимут. Поспать не дадут. Неожиданно густой решительный голос вмешался в собачий гам, и овчарки начали по одной затихать.
   – Сидоров,  – удовлетворённо отметил Новиков.  – Только его они так слушаются. А больше никого, даже командира.
Паушкин почувствовал усталость.  День выдался длинный, а завтра вставать спозаранку – телеграмму в штаб готовить. Он повернулся уходить:
– Ладно, ребят, пошёл я.
– Ага, – отозвался Бикметов.
– Топай-топай, а то скоро вставать уже.
  По тропинке Паушкин поднялся на заставу. У крыльца казармы задержался, пытаясь высмотреть в небе хоть одну звёздочку. Нет, не видать. Сплошь тучи, даже луна не выглянула нынче.
Голос за спиной напугал Паушкина:
– Ну ты, Ромео, долго ещё мечтать будешь?  – Сидоров семенил со стороны речки, на ходу застёгивая  ширинку. – Девчонки – это опиум для пограничника.
– Это почему? – не понял Паушкин.
– А потому, что только отвлекают, а толку от них всё равно никакого.
– А тебе только чтобы толк был?
– А как же, – вожатый, оглядываясь, потянул дверь казармы. – Смотри, скоро уже подъём. Носом заместо ключа клевать будешь.
Паушкин не ответил. Дождавшись, когда Сидоров скроется в казарме, зашагал дальше. Домик-радиоточка – второй кирпичный  на заставе, кроме казармы. Он тоже остался от бывшей таможни. Расположен, правда, не очень удобно: рядом собачий вольер.  Служебные псы часто тревожатся по ночам, мешая спать. Домик стоит последним в ряду построек, за ним только трава по грудь. В ней скрывается неглубокая балка, а из неё летят комары, если бы не марля, заели бы. Тяжёлая скрипучая дверь – так просто не выбьешь, окна забраны старыми решётками. Ветчинкин не велел убирать. Рация – особо охраняемый объект. Тем более, на отшибе.
С разрешения Ветчинкина Паушкин уже неделю как ночевал там и был очень этим доволен. Ребята в казарме, конечно, хорошие, но храпят, как сволочи. Куда там овчаркам до них. Особенно Лунёв старается. Вот же дан человеку талант. Ползаставы от него страдает. Те, кто не в наряде, конечно. Вздохнув, Геннадий вставил кованый ключ в тяжёлый навесной замок. Скрипнула старинная дверь. Паушкин стянул через голову гимнастёрку. Спать, и правда, хотелось сильно.

Глава 8
Реку переплыл удачно. Ещё загодя высчитали маршрут наряда. В момент перехода они должны были как раз разворачиваться на дальнем крае тропы. Секретов на этом участке границы вроде не должно быть. Во всяком случае, во время круглосуточного наблюдения их бы наверняка засекли. Вытянув из воды тюк одежды, зашитый в бычьем пузыре, Митрофан Лукин настороженно оглянулся. Показалось на миг, будто под чьей-то ногой зашуршала трава. Он распластался на тёплой земле. Голое тело слегка дрожало, то ли от нервного напряжения, то ли ночная  прохлада подействовала.  Прислушался. Порыв ветра донёс шелест камыша, писк какой-то птахи в зубах хищника и лёгкий скрип покачивающегося дерева впереди. Нет, померещилось. Один он здесь.
Прихватив тюк с одеждой, Митрофан, пригнувшись, рванув к прибрежному леску. Там малость обсохнет, а потом оденется. В лесу спокойней – одинокого путника ночью не увидеть. Разве что на секрет нарвёшься. Но это вряд ли. Не должно здесь быть секретов.
С переходом задержались почти на неделю. Всё из-за Гришки, диверсанта, мать его. Как ушёл, так ни слуху, ни духу. Куда делся, что стряслось? Неужто, и его контрразведка сцапала? Ох, уже эти домыслы да гадания? Хуже нет вот так вот, в неизвестности версии выдвигать. И что за неудачный участок границы им попался! На соседнем, там, где одиннадцатая застава, уже две группы ушли. И всё  тишком. Уже работают, поди. Пакости нехристям краснозадым устраивают. «Эх, и почему я не с ними?»
И так крутили в штабе, и так рядили, а переходить всё одно надо. Приказ однозначный, и  призывы к совести, которыми Митрофан пытался разжалобить руководителя направления  в сикуриате , подействовал на того не более, чем слёзы антилопы на заглотившего её крокодила. Вообще могли арестовать за саботаж распоряжений Берлина. Слава богу, до этого не дошло. А то, что риск после пропажи Гришки удваивается, их, видите ли, не особо волнует. Таких, как  Лукин, у них ещё десяток на подхвате. Ну, заметут Митрофана, чего он скажет? Чего такого он знает, о чём контрразведчики не догадываются? Вот то-то. А потому выждали для приличия, вдруг Гришка  всё-таки объявится, и ауфвидерзеен, господин Лукин. Германия ждёт от тебя результата.
Если Митрофан не засыплется и сумеет подать сигнал, то основная группа пойдёт следующей ночью. Лукину для них дорожку топтать. Эх, Гришка, Гришка, диверсант называется. Несколько месяцев готовили, не в то ухо, что ли, залетало? Сейчас могли бы уже на квартире в Кагуле чаи гонять, и первые выходы делать. Эх..., топаешь почти наугад, как по минному полю. Чего ждать, кого встречать, неизвестно. Ну да авось пронесёт. Теперича главное – от границы подальше уйти. А там уж не так страшно.
Натянув через голову гимнастёрку пограничника, поправил сбившиеся кубари старшего лейтенанта на петлице. Разорвав зубами упаковку с документами, рассовал их по карманам на груди. Кожаные ремни портупеи стянули жилистый торс, не зря их столько месяцев в учебке гоняли. Пистолет занял место в кобуре на боку. Тщательно выровнял фуражку с зелённой тульей по центру лба. Потряс за лямки, затягивая узел вещмешка. В нём запасной комплект белья, компас, девятьсот советских рублей, кусок мыла и мясная консерва. Руки нырнули в широкие лямки. Поёрзал плечами, пристраивая сидор на спине. «Надо спешить. Летняя ночь, она короткая. Не заметишь, как засветлеет».
Он задрал голову, выискивая звёзды, но тяжёлые тучи не пропускали ни единого лучика. «Так даже лучше. Пограничники тоже, как слепые котята в такую ночь, – Митрофан настороженно оглянулся. И невольно поёжился. – Вот не думал, что так страшно будет. Не видать же ни зги. Как бы не навернуться, в лесу вообще темень кромешная.
Мало-помалу согрелся. Лесок, заваленный буреломом, преодолевался черепашьим шагом, он несколько раз падал, к счастью, без  особых последствий. Но вот галифе где-то порвать умудрился. Прямо по боковому шву. «Можно, считать это первой неприятностью. Дай Бог, чтобы и другие были  не хуже».
За леском шумел ветер. Высокая насыпь дамбы тянулась по левую руку, ему туда. Здесь через болото только по дороге и пройдёшь. Это самый опасный участок его тщательно распланированного пути, и проскочить его надо в темпе.
Забраться на дамбу оказалось не таким простым делом, как виделось в штабе при планировании операции. Высокие и толстые стволы ив и чернотала словно обтекали крутой склон дамбы, на несколько метров поднимаясь над дорогой. Но уцепиться за ветки не получалось – хрупкие сучья ломались, стоило только покрепче навалиться на них.  Изодрав рукав гимнастёрки и вывалившись в грязи, когда кубарем свалился в топь у берега, он наконец забрался наверх. И хмыкнул про себя: «Сколько же, интересно, ещё таких неожиданностей готовит ему этот переход. Вот уж точно, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Прямо как про него сложено».
Мрачная дорога тянулась около километра по прямой до моста, а за ним, упёршись в болотный разлив, пряталась за поворотом. Пусто, страшно. «Ладно, страх-то перетерпим, главное, пусто. Да и как иначе? Почти час ночи. Кому  здесь ездить? Все спят, даже пограничники, те, что не в наряде». Ещё раз сторожко оглянувшись, Лукин побежал. Километр – это несколько минут хорошего бега. Пережить бы, а там… Он знал: за поворотом можно нырнуть в более-менее проходимые лиманы. И тогда уже ищи-свищи. 
Звук приближающейся машины донёсся до его слуха, когда позади осталась почти половина дистанции. Он испуганно замер. Вдали выворачивали из-за поворота фары грузовика, двигавшегося навстречу, со стороны города. Вот так спокойно среди ночи тут могла ехать только одна машина – полуторка из комендатуры. «И какого ей приспичило? Вот же невезуха!» Митрофан понял: добежать до моста не успеет. Прыгать вниз прямо здесь?  Он подскочил к краю дамбы. В темноте почти отвесно терялась в камышах, подступающих вплотную к насыпи, глинистая стенка. Метров шесть! Сумрачные нечёткие силуэты деревьев, поднимающиеся со дна провала, только добавляли диверсанту неуверенности. Не дай бог не рассчитаешь прыжок, зацепишься за ветку, и неизвестно, куда выкинет. Страх сжал сердце, на виске нестерпимо запульсировала мелкая венка, но какая же она неприятная!
Митрофан до ужаса боялся высоты. В школе абвера это обстоятельство едва не стало для Лукина приговором. Не отчислили только потому, что в нужный момент он сумел преодолеть страх, а точнее, прощаясь с жизнью, сиганул с вышки на стропах, зажмурив глаза и намочив штаны. Прыжок тогда засчитали, а больше их особенно вышкой и не мучили. Диверсантов готовили в спешке по сокращённой программе, тем более, что уже было известно:  членам группы больше надо уметь плавать, чем прыгать с парашютом. На молдавской границе задействовать воздушный десант для заброски диверсантов не планировали.
Митрофан склонился над чернеющим далеко внизу болотом. Ну и как же туда пробраться?! Раз плюнуть – все кости переломать. Он поднял голову: до приближающейся полуторки оставалось не больее ста метров. Свет фар выхватывал из темноты разбитую бутовую полоску, нависающие над дамбой тонколистные ветки ив и вётел. Еще несколько секунд, и фары нащупают его. В этот момент Митрофан понял: прыгать он не будет. Пока есть хоть самый маленький  шанс избежать прыжка в этот страшный провал, он им воспользуется. Ещё неизвестно кто едет в машине, может, там и нет никого, кроме водителя. А с ним-то в случае чего Митрофан разберётся.
Грузовик качнуло на небольшой яме, а когда машина выбиралась из неё, сноп света прыгнул в лицо зажмурившемуся диверсанту. Митрофан невольно прикрыл глаза ладонью.
Метрах в пяти грузовик резко затормозил. Двигатель продолжал работать. Щёлкнула ручка открывшейся двери, и на подножке появилась фигура крупного бойца:
– Стоять на месте. Кисленков, глянь-ка, кто тут.
Митрофан и не собирался сразу подходить к машине. Первым делом надо было прояснить ситуацию. Сколько там людей, чем вооружены, куда едут? Он надеялся, что заговорить зубы одинокому бойцу сумеет. А если их двое? «А, ну что теперь гадать. Сейчас узнаю. В конце концов, русский «авось» никто не отменял. Не станут же они без всякого повода арестовывать старшего лейтенанта, да ещё и своего коллегу – погранца? Или станут?»
Из грузовика один за другим спрыгнули два человека. Лукин услышал сдвоенный стук сапог о камни. «А это уже хуже. Ладно, поглядим».
– Слышь, боец, ты бы фары выключил, смотреть больно, – Лукин двинулся влево, пытаясь уйти из-под ослепляющего света.
 – Стоять на месте! Ещё шаг – стреляю, – водитель спрыгнул с подножки,  диверсант услышал звук передёрнутого затвора винтовки.
Лукин моментально вспотел. Такой бдительности от пограничников, тем более от какого-то водителя он не ожидал. «Вот же влип, и чего это они такие злые?»
Из светового туннеля вынырнули двое пограничников с винтовками наперевес. Один остановился слева от машины, другой направился к Лукину. Теперь диверсанта держали на мушке сразу две винтовки. Причём, бойцы расположились по краям дороги, беря Митрофана в клещи, а третий пограничник подходил по центру. Видать специально, чтобы не перекрывать страхующим его товарищам линию огня. Лукин не мог не отметить грамотные действия. Строго по инструкции шпарят. «Видать, муштруют их тут здорово. Неужто, этот лапотник Ветчинкин где-то военному ремеслу обучился? Вот бы не подумал».
Приблизившийся пограничник окинул изучающим взглядом чуть прищуренных глаз фигуру командира. Худенький с выпирающими во всех местах костями, такого одним ударом перешибить можно. Эх, если бы не винтовки тех двух... Лукин разглядел два треугольника на петлицах. Сержант. Младший командный состав. Плохо, но могло быть и хуже, будь с ними командир. Тогда бы совсем швах.
– Товарищ старший лейтенант, предъявите Ваши документы, пожалуйста! – голос сержанта звучал ровно, будто на допросе у вежливого следователя, не испытывающего к своему подопечному никаких эмоций. В этот момент Лукин понял: договориться с советским погранцом у него может и не получиться.
– Чего так строго, товарищ боец?
– Пожалуйста, предъявите документы, – уже более настойчиво повторил сержант, и Лукин почувствовал, как задрожали ладони. «Этого ещё не хватало. А ну возьми себя в руки. И, пожалуй, не стоит выводить его из себя».
– Да, пожалуйста, – он расстегнул карман на груди.  – Смотри.
Пограничник, поглядывая на Лукина, раскрыл удостоверение. Остальные документы зажал между пальцев. Похоже, собирается смотреть всё: и вещевую книжку, и партийный билет, и командировочное предписание. «Ну что ж, пусть глядит, не жалко». В новых документах Лукин, получив другое имя и фамилию, стал полным тёзкой одного из офицеров штаба Округа. Выбирали по внешнему сходству, так, чтобы устное описание, переданное, к примеру, по телефону не смогло выявить существенных отличий настоящего штабного командира-пограничника от диверсанта абвера.  Правда, было одно тонкое место – возраст. Настоящему офицеру из штаба лет тридцать, а Митрофан недавно пятый десяток разменял. Староват он для старшего лейтенанта. Хотели уже отказаться от этой идеи, но кто-то из бывших царских офицеров, осевших в  сигуранте, подсказал, мол, у них там в званиях засиживаются подолгу. Стоит только слово против высшему чину сказать или загулять, например. А русский человек, да чтобы не напился хотя бы раз в месяц? Голытьба – это вам не белая кость, понятие о дисциплине за двадцать лет не привьёшь.
Да и разжаловать могли. Повода, что ли не найдут? Именно так, по его мнению, подумает любой красный командир из комендантского патруля. А спросить постесняется. В общем, расчёт строился на особенностях русского характера. Раньше это срабатывало. Если не вспоминать о последних провалах. Если это, конечно, были провалы, а не головотяпство наспех обученных диверсантов. Вообще-то, за неполный год службы в абвере, он не раз мог убедиться: разведка немцев свой хлеб отрабатывала на пять с плюсом. «Надеюсь, и в это раз абверовцы сработали грамотно».
За документы Лукин тоже не переживал – изготовлены отменно. Подделку, если и можно выявить, то только не при визуальном осмотре и при условии, что проверяющий – опытный криминалист, вооружённый лупой и хорошо знающий технологию изготовления подобных книжиц. Здесь таких изначально быть не должно. Не тот уровень, не госбезопасность всё-таки.
Изучив командировочное предписание, пограничник заметно расслабился. Ещё бы, судя по этой бумаге, Лукина, как спецпредставителя командования, направили в комендатуру двадцать пятого отряда из штаба Округа для изучения сложившейся обстановки на границе. Пока боец, поднесся поближе к глазам вещевую книжку, вчитывался в плохо прописанные строчки, Лукин приготовил про себя ответ на вопрос, который ему сейчас обязательно зададут. И когда он прозвучал, диверсант отвечал уверенно. Так, чтобы у пограничника не осталось и тени сомнения.
– Вышел окрестности посмотреть, да малость увлёкся. Места тут уж больно красивые. Ну и загулял чуток. Пока на бережку посидел, птиц послушал. После городской жизни, сам понимаешь, хочется иной раз наедине с природой... – Лукин спинным мозгом почувствовал, что настало время переходить в наступление. Пока пограничник расслаблен. – И вообще, ты кто такой, сержант? Почему до сих пор не представился?
Во взгляде сержанта мелькнуло сомнение, он неуверенно поднял ладонь к виску:
– Сержант Кисленков, двенадцатая застава.
– Командир Ветчинкин?
– Так точно.
– Ему будет доложено о вашем поведении.
Неожиданно сержант хмыкнул. Митрофан ожидал любой другой реакции, но не такой. Он сжал побелевшие губы. Похоже, его напор не повлиял на подозрительность сержанта. «Неужели перегнул палку?»
 – Я, товарищ старший лейтенант действую согласно инструкции и устава. А вот вы мне так и не объяснили, что делаете среди ночи в пограничной полосе.
 Митрофан проглотил комок, улыбка вышла неуверенной, и он быстро согнал её:
– Я тебе всё, что мог, объяснил. Остальное могу рассказать только командиру отряда. Так-то, боец.
Кисленков шмыгнул, оглянулся на неподвижных товарищей, словно ища у них поддержку. Потоптался, соображая, что делать. Наконец, в его взгляде забрезжило решение.
– Почему без сопровождения и куда двигаетесь? – сержант вернул документы, и, посматривая, как Лукин засовывает их в карманы, миролюбиво улыбнулся.
– Вот, в комендатуру и двигаюсь. Тут вроде как уже недалеко, километра три. 
Обернувшись, сержант дал знак товарищам, и они опустили винтовки. Боец, похожий на татарина, закидывая ремень на плечо, тут же  подошёл к водителю, который уже развязывал кисет. Лукин, шагнул в сторону, уходя из зоны прямых лучей. Глаза слезились, и в первый момент он с трудом разглядел силуэт сержанта, шагнувшего следом. Застегнув пуговицу на воротничке, пограничник взял под козырёк.
– Так точно, не меньше, товарищ командир. Прошу в машину, довезём до места. А то у нас тут неспокойно. Как же Вас, вообще, в штабе отпустили без сопровождения?
Лукин почувствовал, как ёкнуло в груди. Сесть в машину – это провалиться на первом же этапе операции – этапе заброса. «Как хочешь, вертись, что хочешь, ври, но полуторка должна уехать без тебя».  Он растянул дрогнувшие губы в искусственной улыбке, надеясь, что в темноте его напряжённую гримасу не разглядят, главное, чтобы голос звучал твёрдо.
 – Слышь, сержант, – Лукин приблизился к пограничнику почти вплотную. Тот склонил голову, уважительно прислушиваясь. – Я ещё в комендатуре не был. Ты же видел, в предписании завтрашняя дата указана. Я, прежде чем в штаб заскочить, решил округу обойти. Посмотреть, как тут оно вообще, на самом деле. А про природу врал я тебе. Хотел проверить вашу подготовленность. Теперь вижу – хорошо поработали Ветчинкин с политруком. Как его, Лепёшкин, вроде? – на этот раз ответа не дождался. – Ты за меня не переживай. Я сам тихонько доберусь. Не торопясь. Ещё погуляю, подумаю, – он снова улыбнулся. На этот раз улыбка вышла по-настоящему доброжелательной, во всяком случае, Лукину так показалось.
Сержант отступил на шаг. Лицо затвердело:
– Товарищ старший лейтенант. Я всё понимаю, но в машину вам пройти придётся. Оставить командира среди ночи на пустынной дороге – с моей стороны непозволительно. И завтра меня по головке за это не погладят.
– Да ты что, сержант. Я же тебе по-хорошему говорю. Как старший по званию. Садитесь в свою тарантайку и дуйте, куда ехали, пока я не рассердился. Десяток нарядов хочешь? Я обеспечу, не заржавеет.
Курившие у работающей машины бойцы разом откинули недокуренные цигарки, и ремни винтовок соскользнули с плеч. В зрачках Митрофана ещё бесенятами прыгали мелкие огоньки – последствие яркого света фар, и лицо сержанта, упрямое, злое качалось среди этих огоньков, словно лик сердитого божества. Лукин видел краем глаза, как наставили на него винтовки пограничники и как один боец, тот, что похож на татарина, боком, не теряя из виду происходившее на дороге, начал смещаться к левому краю дамбы.
Лукин ругнулся про себя. Рано он расслабился. Решил, что прописал погранцам аллилуйщину, и они поверили. А оказалось, не поверили. Точнее, этот скуластый худой сержант не поверил. И что теперь делать? Уходить силой? Поздно. Под двумя прицелами разве что в болото успеешь сигануть. Да и то не факт. Могут и подстрелить в полёте, случайно. Или не случайно. Опасно. И вообще – прыгать – это не вариант. Был бы вариант, давно бы уже прыгнул.
Пауза затягивалась. Кисленков с каждой секундой крепче сжимал тонкие губы. Не нравился ему этот старший лейтенант. Была в нём какая-то искусственность, ненастоящность. Ещё и ведёт себя как-то непонятно, подозрительно. И явно не желает садиться в машину. Командиры же не зря всю плешь проели – видишь, что-то непонятное, подозрительное, считай перед тобой враг. И действуй согласно этому факту. Больше шансов живым остаться. А если вдруг ошибся, не страшно – извиниться никогда не поздно. Сержант шагнул назад, одновременно сдёргивая с плеча ремень винтовки:
– Прошу Вас сесть в машину, товарищ старший лейтенант. По-хорошему. И отдайте пистолет.
Лукин оторопел. В эту секунду он впервые в жизни осознал суть поговорки про трясущиеся поджилки. Тряслись самым натуральным образом. Мелкая дрожь быстро поднималась по телу. Противно завибрировали пальцы рук, открывающие кобуру. Сунув пистолет в протянутую руку, нервно сглотнул. Сержант метнул быстрый взгляд на Митрофана, глаза вспыхнули и погасли, словно он пришёл к определённому решению. «Вот, чёрт, кажется, что-то заметил». Пряча ладони за спиной, Митрофан почувствовал, как слабость разливается в руках и ногах. Смертный ужас охватил его. Это провал! Если он сейчас сядет в машину – уже не выберется. Надо что-то делать! Щёлкнул затвор винтовки сержанта, и Лукин вздрогнул. 
– Хорошо, хорошо, не кипятись, сержант. Сяду я в твою тарантайку. Но потом не обижайся. Начальство всё узнает. Как ты командира-пограничника заарестовал.
– Нехай узнает, – сержант повернулся, пропуская Лукина к машине. – Валеев, прыгай в кузов, примешь товарища старшего лейтенанта.
Боец убежал вперёд, громыхнули доски кузова, и навстречу Митрофану свесилась рука.
Ещё можно было попробовать, ухватив за эту руку, скинуть пограничника на землю. «Нырнуть за кузов, в темноту, а дальше что? Выхватить пистолет, выстрелить. Вот только в кого? Не та у погранцов выучка, чтобы ждать, пока товарищ командир расстреляет в них всю обойму. Да и стрелять ночью в двух километрах от заставы –   считай, поднять там тревогу. Сколько им потребуется, чтобы обложить здесь все выходы из лиманов? Полчаса? И эти ребята спать не будут, – Лукин лопатками ощутил направленные в спину стволы винтовок. Одно движение, и курки войдут в пазы, а пули разорвут мягкую кожу. Митрофан даже качнул головой, скидывая наваждение.  – Нет, не пойдёт.
Почувствовав твёрдый тычок в спину, он протянул руку.

Глава 9
Ветчинкин услышал мотор полуторки, въехавшей в распахнувшиеся ворота, ещё во сне. Просыпаться не хотелось. В вялом сознания ворохнулась мысль: «Если без сюрпризов, обойдутся без меня». Он перевернулся на другой бок, и простыня сползла на пол. Пока рука тянулась вниз, за распахнутым окном, оббитым марлей, нарастали голоса. Сердито залаяла овчарка, и тут  же за домиками забеспокоились остальные собаки. Ухватив простыню, Кузьма замер: «Похоже, поспать не получится». Тяжело вздохнув, он неторопливо спустил ноги на доски пола. И тут же в дверь тихо, но настойчиво постучали.
– Сейчас выйду, – распрощавшись с желанием выспаться, Ветчинкин сдёрнул со стула галифе.
Перед крыльцом бывшей таможни, освященные фарами комендантской полуторки,  толпились пограничники. Возбуждённые голоса кромсали притихшую ночь. Ветчинкин поморщился: отдыхающим поспать не дадут. Хотел сделать замечание, но бойцы, услышав стук двери командирского домика, замолчали сами. Приближаясь, Кузьма заметил незнакомого командира, окруженного бойцами. Тот отворачивался от света, вместе со всеми встречая напряжённым взглядом Ветчинкина. Ту же стоял ответственный по заставе лейтенант Бондарев, державший под прицелом незнакомца. Кузьма узнал бойцов, посланных провожать девушек-комсомолок. «Уж не с ними ли чего?» – он невольно ускорился.
– Что стряслось? – Кузьма отмахнулся от пахнувшей в лицо струйки табачного дыма, и кто-то из бойцов тут же затушил недокуренную самокрутку.
– Товарищ начзаставы, – навстречу  выступил сержант Кисленков. – Вот, встренули на дороге, когда возвращались. Не хотел ехать с нами. Пришлось попросить.
– Девушек нормально доставили?
  – Так точно. Развезли по домам.
Ветчинкин пристально глянул на старшего лейтенанта. Тот тёр слезившийся глаз. Кузьма отметил, что незнакомец старается держаться уверенно, но волнение нет-нет, да и прорывается коротким изучающим взглядом, а ещё он пальцами другой руки теребил штанину. Явно нервничал. Не прост старлей, не прост!
 – Так, всем разойдись. Кому не в наряд – отдыхать, Валеев – это тебе команда.
– Слушаюсь, – нехотя отозвался пограничник, не спуская любопытных глаз со старшего лейтенанта.
– А нам чего?  – Кисленков оглянулся на водителя, открывшего дверцу машины и собиравшегося забраться в кабину.
 – Водителю тоже отдыхать. Завтра уедешь, – заметив, что тот недовольно поморщился, Кузьма добавил. –  Неспокойно на дороге, сам понимаешь, – дождавшись, пока машина заглохнет и во дворе снова восстановится ночная темень, продолжил. –Лейтенант Бондарев, проводи товарища в мой кабинет. И это, наган-то опусти. Никуда не денется. Правильно я говорю, товарищ старший лейтенант?
– Правильно, лейтенант, – он перестал тереть глаз, освободившаяся рука автоматически нащупала пустую кобуру  – Оружие пусть вернут.
Ветчинкин вопросительно поднял глаза на сержанта Кисленкова.
– Ну, у меня его пистолет, – он взвесил на ладони увесистый «Коровин». – И документы я тоже забрал. На всякий случай. Отдать?
– Погоди пока. Прошу в мои апартаменты. – Кузьма вытянул руку, показывая офицеру направление. – Нет, отставить. Коля Бондарев, организуй проверку нарядов. Неспокойно мне что-то. А ты, Кисленков, за мной.
– Есть! – в один голос отозвались пограничники.
Лейтенант Бондарев, упрятав оружие в кобуру, беззвучно шагнул в темноту.
– Чего так орать-то, народ разбудите, – проворчал начзаставы, удовлетворённо отметив, что собаки притихли.
Сержант, поставив винтовку у ноги, остался стоять за спиной незнакомца. Вспыхнул фитилёк керосиновой лампы. Кузьма, затушив спичку, показал офицеру на стул. Тот, снисходительно улыбнувшись, принял предложение. Расхлябанный стул скрипнул в напряжённой тишине. Усевшись у стола Ветчинкина, он извлёк из кармана в галифе пачку папирос и попросил разрешения закурить. Кузьма заколебался. Начинать знакомство с отказа не хотелось, но и делать исключение для подозрительно старшего лейтенанта тоже было не по нутру. Он сжал губы:
– Попозже. Пока давайте познакомимся. С кем имею честь?
От Кузьмы не укрылось лёгкое удивление, проскользнувшее в покрасневших глазах офицера. Что его удивило? Вежливость или последняя фраза, несвойственная командиру Красной армии. Так мы тоже книжки читаем и не только про борьбу пролетариата. Но вслух ничего не сказал.
– Матрёнин Иван Семёнович, старший лейтенант, посланник из штаба Округа. Документы у вашего сержанта,  ознакомьтесь.
Кисленков шагнул вперёд, и на стол упали бумаги.
Ветчинкин кивнул:
– Ознакомимся,  – рука потянулась к удостоверению.
«Вроде настоящие. Если это и подделка, то очень высокого качества. Иван Семёнович, значит. Кого-то он мне напоминает. Не пойму кого. Вертится что-то в голове, но не даётся. Вроде не встречались. Но определённо, что-то знакомое есть».
– Могу я поинтересоваться, за что меня задержали? – офицер закинул ногу на ногу, в руке  снова появилась пачка папирос. Но пока не открывал.
Кузьма прочитал надпись на пачке: «Казбек». «Надо же, какие папиросы курит! Где только взял. Я последний раз такие в Москве видел, когда с братом встречались. Он любитель «Казбеков». Впрочем, пачка папирос, даже редких в нашей глуши, не повод для подозрений. Всё-таки офицер штаба Округа. Если он тот, за кого себя выдаёт».   
– Можете, – Ветчинкин поднял глаза на сержанта. – Где вы его встретили?
– Километрах в двух, там, где поворот перед мостом.
Кузьма перевёл взгляд на старшего лейтенанта:
– Объяснитесь.
Тот качнулся на стуле, пачка папирос переместилась в другую руку.
– Я уже объяснял вашим людям, но могу повторить. Не гордый. Послан штабом Округа для ознакомления с обстановкой на месте. А то доклады с разных отрядов порой разительно отличаются. Ну это так, к слову. Попросил высадить меня в стороне от комендатуры – хотел прогуляться, своими глазами, так сказать, провести рекогносцировку. Ну и малость не рассчитал расстояние. Припозднился.  А тут и ваши подкатили.
Кисленков хотел возразить, но Кузьма остановил его движением руки.
– Подкатили, значит. А ты как сам думаешь, не подозрительно ли? Командир, старший лейтенант, один среди ночи на дороге. Без сопровождения. И ещё отказывается от помощи. Всё верно? – он снова глянул на Кисленкова.
   – Так точно, отказывался. Я его вежливо просил в машину пройти.
Ветчинкин навёл на старлея-погранца твёрдый взгляд:
 – Почему-то я не очень верю тому, что вы мне сейчас рассказали. Сможете меня переубедить?
Кинув пачку на стол, старший лейтенант недружелюбно покосился  на замершего Кисленкова:
– А почему я должен вас убеждать? Не хотите верить, не надо. Завтра приедут из комендатуры и разберутся, – Лукин решил – блефовать, так блефовать.
Всё равно ничего лучшего он придумать не мог. А так хоть какая-то отсрочка. И ещё он почувствовал, что начинает заводиться. Перед ним сидел Ветчинкин, тот самый, мальцом видевший, как навсегда уезжала семья Лукиных, а его брательник этим отъездом руководил. «Гнилая порода. Под корень бы её всю! Ничего, успеется, – задумавшись, он потёр дневную щетину на подбородке. – Ну, арестуют меня краснозадые, что они за неделю сделают? Да ничего не сделают? Пока запрос в штаб Округа отправят, пока оттуда ответ придёт. А телефонные линии сейчас работают не шибко надёжно – наши группы стараются, дня два-три, это минимум. Ещё какое-то время потребуется, чтобы подключились из НКВД. Там можно признаться, что завербован обманом, сыграть в раскаяние, пока они будут чухаться да кумекать, и наши придут. Шиш у вас чего получится».
Он не заметил, как губы сами брезгливо скривились.
Ветчинкин спинным мозгом ощутил перемену в настроении задержанного. Он уже не боялся и даже не нервничал. «Что могло произойти за последние несколько секунд, какие мысли организовали такой крутой поворот в его сознании? Очень интересно. Но где же я его всё-таки видел?»
– Ну, раз так, дело ваше, – Ветчинкин словно потерял интерес к старлею.  – Кисленков – задержанного в –  «камеру», сам можешь быть свободен.
Матрёнин беспокойно глянул на Кузьму:
– Покурить-то разреши, будь человеком.
– Не разрешу, – Ветчинкин встал, упёршись руками в стол. – Пусть тебе комендатурские разрешают. – И рука Кузьмы накрыла пачку «Казбека».
– Ну ты и гад, Ветчинкин, – совершенно искренне возмутился старлей, тоже поднимаясь.
Ветчинкин с усмешкой выпрямился:
– А откуда тебе моя фамилия известна?
Старлея не смутил неожиданный вопрос:
– Ты что думаешь, меня из штаба сюда отправили, а фамилии начальников застав не сообщили? Ошибаешься. Я много про тебя знаю. Ты даже и не догадываешься, насколько много. И уверяю, ты ещё ответишь за незаконные действия свои и своих архаровцев.
Кисленков от возмущения переменился в лице, и даже набрал в грудь воздуха, собираясь ответить, но глянув на сосредоточенное и спокойное лицо командира, сдержался.
– Увести.
Сержант живо распахнул дверь, пропуская задержанного вперёд.
Дождавшись, пока в коридоре затихнут шаги и загремит засов в «камере», Ветчинкин уложил документы  и оружие старлея в сейф. Привычно заскрежетал ключ в старом замке. «На часах два ночи. Ещё посплю чуток. Только на узел связи заскочу.  В комендатуру о задержанном сообщить. Ох, и не нравиться мне этот старлей. Очень уж похож на диверсанта. Но почему такой самоуверенный? Не понятно. Наверное, чего-то не соображаю. Но всё-таки, где же я его видел?»

Глава 10
С утра, пока жара тяжёлым покрывалом не упала на взбитую перину туманной реки, пойма полнилась птичьими криками. Гулко гукали горлицы. Пряча оранжевую головку в густой листве осокоря, задорно посвистывал празднично разодетый щегол. Желтогорлая овсянка заводила своё зинь-зинь-зини с высокой вершины тополя, всего обвитого диким виноградом. Ветчинкин невольно заслушался. «Как же хорошо здесь, если не жарко. И когда вот эти – граничёры – загадки не задают», – вздохнув, он подхватил в ладонь дорожной пыли. Этого добра под ногами хватало, несмотря на близость реки, земля сохла и трескалась под раскалённым бессарабским солнцем. Сапоги приходилось чистить от серого налёта по нескольку раз за день.
Сегодня Кузьма встал пораньше, чтобы без свидетелей всласть покувыркаться на турнике. Не любил он повышенного внимания во время занятий. Не сказать, чтобы прямо так уж оно мешало, это внимание, но под восторженными и доброжелательными взглядами сослуживцев он не получал того удовлетворения от нагрузок, какое получал, занимаясь в одиночестве. Конечно, не один он умел выполнять на турнике, наверное, все известные бойцам фигуры. Тот же Бондарев или сержант Сидоров почти не отставали от командира, но  наивысшую точность и технику выполнения мог показать только Ветчинкин. С этим на заставе не спорили. 
Начзаставы остался в галифе и синей уставной майке, гимнастёрка аккуратно сложена  на пеньке в сторонке. Тугие мышцы верёвками перехватывают жилистое тело.
Ухватившись за перекладину, Кузьма повис на турнике. Раскачавшись, выполнил «склёпку», упал и вновь взлетел. Повисел, расслабляясь. И рывком подтянулся, выскочив над перекладиной – выход силой. Повторив упражнение ещё пять раз, снова повис, растягивая мышцы. Не выпуская перекладину, перебрал пальцами. Ощутив сухость под ладонями (хорошо, не вспотели), резко выкинул ноги вперёд и вверх. Ловя инерцию движения, качнулся назад почти до горизонтального положения, и в следующий момент пошёл на «солнышко». Перед глазами мелькнула земля, забор заставы, чистое голубое небо, и Кузьма, с удовлетворением чувствуя, как легко даётся ему этот сложный элемент, крутанул и второй раз. Внизу замедлился. Качнувшись пару раз, остановился. На последнем качке спрыгнув на полусогнутые, как учили. Оглянулся. Никого. И славно.
В этот момент дежурный прокричал в казарме подъём. «Тютелька в тютельку, – улыбнулся своим мыслям Кузьма. Кинув через плечо гимнастёрку, он поспешил к умывальнику.

За рекой у подножия холма, над которым висела непривычная тишина, около взвода румын махали лопатами: копали траншею. Село выглядело необычно и… тревожно. Никто не спускался по тропинке, местами появляющейся между густо зелёных яблонь, к реке за водой, не раздавались задорные голоса хозяек, не мычали коровы и не брехали собаки. Оанчи, словно вымерло.  А, может, так оно и было. Тревожно всё это, ох, тревожно.  Кузьма обернулся к застывшему рядом старшине Наумову:
– Копают?
Старшина озадаченно покивал головой:
– Копают. С самого утра, как рассвело, так и копошатся. Что те кроты.
Ветчинкин повернулся к Бондареву:
– Ты смотри, как рьяно взялись. И не скрываются.
– А чего им скрываться? На своей территории, имеют право.
– Иметь-то они имеют. Интересно, зачем им окопы на своей территории. Думают, мы на них лезть собираемся?
– Одно понятно – неспроста это.
– Тут уже много чего неспроста. За ночь всё село куда-то увезли – это ж надо было так постараться! Вот это точно неспроста.
– В комендатуру доложил?    
– Доложил.
– И чего они?
Ветчинкин вздохнул:
– Велели не обращать внимания и заниматься по распорядку дня.
– Да,.. – протянул зампобой, внимательно рассматривая фуражку Наумова. – А этот задержанный старлей. Откуда взялся? – он перевёл взгляд за реку.
Наумов, подозрительно покосившись  на Бондарева, поправил фуражку и отступил на шаг. Ему не понравилось внимание зампобоя к головному убору. Старшина только на днях немного видоизменил его форму, как принято у старослужащих, и сейчас чуток заволновался: не дай Бог командиры придерутся и заставят вернуть  уставной вид.
– Кто же его бисову душу ведает. Парни на дороге поймали. Сейчас с комендатуры приедут – сдам, и пусть сами разбираются. Мне ещё этой головной боли не хватало.
– Думаешь, диверсант?
– Похоже на то. И ты знаешь, – Ветчинки повернулся к зампобою. – Такое ощущение, что я его где-то видел. Полночи не спал – вспоминал. Так и не вспомнил.
– Это бывает, – встрял старшина.  – Я вот тоже иной раз смотрю на человека: знакомый, хоть ты убей. А потом время проходит, и уже ничего такого. Мерещится, наверное.
– Слушай, Наумов, – Бондарев снова уставился на головной убор старшины. – А что это у тебя с фуражкой-то случилось?
 – А чего с ней могло случиться? – старшина нахмурился, отворачиваясь. – Фуражка, как фуражка.
Зампобой неожиданно развеселился:
– А ну, покажи-покажи, не отворачивайся.
– Ну чего там показывать? Говорю же: фуражка, как фуражка.
– Ох уж эти мне старослужащие. И козырёк у него меньше, и звёздочка крохотная, и тулья, как подстреленная. Как думаешь, командир, – он тронул за плечо Ветчинкина. – Может нашего старшину заставить головной убор в нормальный вид вернуть, а то какой пример молодым подаёт?
Кузьма, поджав губы, остановил невнимательный взгляд на голове напрягшегося старшины. Хмыкнул:
– Тогда всех придётся заставлять.
– Ну так и что, заставим.
– Может, и заставим, но попозже. Сейчас мне больше интересно, как там наша вторая линия окопов в бурьяне поживает. Значит, говоришь, готово всё?
Старшина с облегчением выдохнул. Переделать фуражку в прежний вид уже невозможно. Не дай бог, пришлось бы новую искать. А где её брать?  «Хорошо, хоть командир это понял. Батя всё-таки у нас мировой. Не то, что этот… зампобой».
– Так точно, товарищ лейтенант. Проводить?
Ветчинкин усмехнулся:
– Что меня провожать, я не девка. А вот показать надо. Только так, аккуратненько, чтобы румыны на той стороне не пронюхали.
Старшина не стушевался: 
– А мы вокруг «таможни» обойдём. Там им не видно будет.
– Я тоже гляну, – Бондарев с лёгким огорчением отвёл взгляд от головного убора старшины. – Веди, Наумов. А за фуражку мы ещё с тобой поговорим как-нибудь.
Старшина поспешил вперёд, сделав вид, что последней фразы зампобоя не расслышал.
Не успели командиры отряхнуть с формы молодые репья, собранные в густых зарослях бурьяна, в самой гуще, словно гигантским ножом разрезанных линией свежевыкопанных окопов, как с дороги послышался звук приближающейся полуторки. Встречать подъезжающее начальство отправились вдвоём, отправив старшину на кухню – поторопить задержавшегося с завтраком повара Попова.
Доложив коменданту о ночных происшествиях, Бондарев тактично удалился. Его присутствие на встрече с задержанным не требовалось, о чём недвусмысленно дал понять капитан Персиков. Зампобой только рад: законное время отдыха после ночного дежурства стремительно таяло.
Войдя в след за Кузьмой в кабинет начзаставы, комендант вытащил из пачки сигарету, но закуривать не стал, ожидая одобрительного кивка Кузьмы на незаданный вопрос. Так и крутил сигарету в пальцах всё время, пока беседовали с Матрёниным, изредка вопросительно поглядывая на начальника заставы. Ветчинкин, изверг такой, будто не замечал.
Персиков прибыл лишь с одним бойцом сопровождения. И даже Петрухин – особист отряда почему-то с ним не приехал. Комендант пояснил, что «молчи-молчи»  уехал в город по делам и не смог составить ему компанию.
Матрёнин уселся на покачнувшийся стул вольготно, удобно, широко расставив ноги. На вопросы коменданта отвечал уверенно, похоже, за минувшую ночь старлей хорошо подготовился к допросу и нисколечко не волновался. Это было странно для никому не известного командира-пограничника, встреченного ночью на безлюдной дороге в нескольких километрах от границы.
Так и не добившись от Матрёнина ничего путнего, Персиков велел бойцу за дверью проводить командира в полуторку. Уже в дверях, усмехаясь уголком губ, старлей многозначительно кивнул Ветчинкину:
– Мы ещё встретимся.., старый знакомый.
Обещание прозвучало почти как угроза. И в то же время придраться к словам было невозможно. Что он имел в виду, поди, разберись. Сейчас задержи его, спроси, что хотел этим сказать, улыбнётся в глаза и ответит, мол, ничего особенного. Мир здесь, в Бессарабии тесен, наверняка, где-нибудь пересекались.
Всё так, но Кузьма почему-то еле заметно вздрогнул. Он понял, кого же напоминает ему Матрёнин. В родной Покровке жила большая семья Лукиных. Старшего брата вместе со всеми домочадцами в двадцатых годах раскулачили. Младшего брательника  и сестру, она уже замужем была, печальная участь миновала. Вот на этих самых Лукиных и походил задержанный. Порода Лукиных видная: все как на подбор: крепкие, широкой кости, приземистые и хваткие. Высокий лоб, умные глаза, мужики дураками не были, это точно. И любой в деревне скажет, что узнать породу Лукиных легко. Было у них у всех в облике что-то неуловимо схожее. Высота лба, дуги над бровями или ещё что, так и не скажешь, но было безо всякого сомнения. 
Ветчинкин не удержался. Уже в дверях ухватив командира за рукав, он поинтересовался, не родственники ли ему Лукины из Покровки. И оторопел. Такой ненавистью блеснули глаза старлея, что он в первый момент растерялся. А когда через секунду пришёл в себя, взгляд Матрёнина снова не выражал ничего, кроме лёгкой насмешки. Кузьма даже моргнул несколько раз для верности. Неужто, померещилось? Ничего не заметивший боец посторонился в проходе, и старлей, подмигнув Кузьме, шагнул следом.
Обсудив ещё некоторые дела заставы, захватив документы и оружие задержанного, Персиков ушёл минут через пять.
Закрыв за комендантом дверь, Ветчинкин озадаченно присел на край стола. «Что же это было? Вспышка ненависти в глазах старлея мелькнула, это точно. И Матрёнин её не контролировал. Иначе бы ни за что не допустил. Ну, никак эта ярость не вписывалась в созданный им образ нагловатого посланника из штаба Округа. Значит, выплеснулась она неожиданно даже для него. Но почему? Почему он меня ненавидит, за что? – Ветчинкин присел боком на крышку стола. – А если допустить, что он из покровских Лукиных, и что, скорей всего, сын или какой другой близкий родственник старшего брата, пропавшего в ссылке. Но почему он так ненавидит именно меня? А в том, что вспышка была направлена на меня, можно не сомневаться. Стоп. Это же мой брат Иван тогда раскулачивал старшего Лукина, – Кузьма прошёлся по кабинету. Остановился у окна. Полуторка, оставив за собой прозрачное облачко пыли, выруливала за ворота. В кузове под охраной пограничника из комендатуры покачивался Матрёнин. На мгновенье Ветчинкину показалось, что он разглядел его злую усмешку.  – Да, нет, показалось. Далеко уже. Не мог он увидеть меня в тенистом окошке на таком расстоянии. Как и я его усмешку.
Так что же выходит? Это мне так, по-родственному, прилетело. Не выдержала душа, сорвалась. На секунду, но сорвалась. Получается, Лукин это, а никакой не Матрёнин, не командир из Округа, а... диверсант. Надо срочно сообщить в комендатуру. Если старлей – диверсант, то по дороге может случиться всё что угодно. Нет ему резону в штаб отряда приезжать. Наверняка попробует по дороге соскочить. – Ветчинкин выглянул в коридор:
  – Паушкина ко мне быстро. И это. Скробутову – Тонкого седлать. Срочно, – услышав, как застучали сапоги дежурного, Ветчинкин захлопнул дверь в кабинет. – Теперь бы успеть.

Глава 11
Проверив оружие, Кузьма быстрым шагом выскочил на крыльцо.
Паушкин уже спешил навстречу. Продиктовав радисту текст телефонограммы в штаб, Кузьма отправил его обратно в радиорубку. Решив раньше времени шум не поднимать, Ветчинкин предупредил в тексте, чтобы Матрёнина пока в Округ не отправляли, у него есть к старлею несколько вопросов. Кренкель, почувствовав возбуждение командира, без понуждения рванул бегом.
Бондарева Кузьма встретил около столовой. Довольный зампобой в предвкушении скорого сна после беспокойной ночи, топал к домику офицерского состава, ковыряя палочкой в зубах. Коротко объяснив другу, что появились дела в штабе, и, попросив ненадолго подменить его, Ветчинкин вскочил на подведённого коня. Тонкий, воодушевлённый неожиданным вниманием хозяина, первым же прыжком взял в галоп.
Ветчинкин нарочно не стал беспокоить зампобоя своими сомнениями, в конце концов, он мог и ошибиться. Вдруг всё, что он надумал себе за последние минуты – плод горячего воображения, и никакой Матрёнин не диверсант Лукин, а настоящий посланник штаба Округа. Тогда Кузьма просто прокатится на Тонком до штаба и обратно. Конечно, Бондарев по горячности командира наверняка догадался, что поспешному отъезду Ветчинкина есть весьма серьёзная причина. Но зампобою он потом, если что, объяснит. Лейтенант – парень толковый, орденоносец, поймёт правильно. А вот остальным говорить преждевременно. Сначала самому надо убедиться, что его измышления не бред сивой кобылы, и он не сдуру погнал коня галопом по пустынной дороге, укрытой утренними тенями высоких тополей. Впрочем, Тонкому такая пробежка только в радость. Вон как он рьяно тянет пенистые удила, ровно, словно пластичная пантера, стелясь над старинной брусчаткой.
В ворота погранотряда Ветчинкин въезжал шагом. Конь, уставший, но не загнанный, легко переставлял подкованные копыта. Ветчинкин подумал, дай Тонкому пробежать ещё такую же дистанцию – проскачет и не взбрыкнёт.
На квадратной площадке – плацу отряда, щурясь на низкое утреннее солнце, строились пограничники. «Утренний развод, не вовремя». Застыв перед волнующимся строем, терпеливо поглаживал «будёновские» усы командир двадцать пятого отряда приземистый майор Фадеев. Заметив въезжающего Ветчинкина, он выпрямился, ожидая доклада. Заинтересованный взгляд доброжелательно сопровождал Кузьму. В стороне водитель полуторки ефрейтор Кадамцев ковырялся под капотом. Ветчинкин выдохнул облегчённо. Значит, напрасно взбеленился. Ошибся? Может и ошибся, но что-то не верится. Всю дорогу он боялся увидеть съехавшую на обочину машину и трупы рядом. А когда понял, что его самые страшные предположения не оправдываются, перевёл коня на размашистую рысь.
«Матрёнин сейчас наверняка в кабинете у Персикова, если особист не вернулся». Спрыгнув с коня, Ветчинкин накрутил узду на ветку сорного клёна, высившегося у ворот  и поспешил к майору: «Негоже заставлять начальство ждать, так и настроение может испортиться». Фадеев, опустив голову, шагнул навстречу.
Коротко доложив о поимке диверсанта и получив разрешение навестить Персикова («когда успел соскучиться?»), он вернулся к подавшемуся навстречу жеребцу. Решил: дело подождёт, коня справить надо. Узда отвязалась с одного движения. Потянув для степенности посопротивлявшегося коня, повёл Тонкого по кругу, чтобы маленько успокоился после напряжённой скачки. Тонкий храпами сдувал пену, накопившуюся в уголках губ, а подозрительный взгляд не выпускал толпящихся в стороне незнакомых людей.
Построение затянулось. Перед шеренгами бойцов, потеющих в полной амуниции: со скатками шинелей и винтовками за спинами, гранатами на поясе и  противогазами на боку – выступал комиссар отряда Курбатов. Высокий под метр девяносто, он имел привычку ребром ладони рубить воздух при каждой значимой, по его мнению, фразе. Курбатов говорил об ответственности пограничников перед партией и народом, доверивших им важнейшее дело по охране государственной границы. И что нельзя поддаваться на провокации, которые устраивают разные несознательные элементы с той стороны. Речь комиссара отряда повторялась здесь из раза в раз, даже Ветчинкин, не часто появляющийся в штабе,  её уже слышал, что же говорить о рядовых пограничниках, повзводно застывших на земляном плацу? «Ругаются, поди, про себя. И верно, чего народ на жаре парить, они сейчас всё равно ни о чём, кроме как о тенёчке, думать не способны. К тому же, нудный он какой-то. Наш Лепёшкин поинтересней излагает», – в который раз убедился Ветчинкин и дальше гладкое выступление комиссара слушал вполуха, размышляя о Матрёнине-Лукине. Если этот старлей действительно Лукин.
С каждой минутой Кузьма всё меньше сомневался. Тогда в Покровке эти бандиты натворили столько бед, что если кому из извергов и повезло живыми  остаться, то им, поди, до сих пор икается. А попади они даже сейчас в руки покровских жителей, потерявших родных, без всякого суда прибили бы. Немало новых могилок появилось в те годы на покровском кладбище. Немало. А ведь, кроме того, что брата порешили, они ещё и сельсовет сожгли и склад с семенным зерном.  Потом начальники из района приезжали, уполномоченные. Ходили по деревне, расспрашивали. Кузьма мальцом бегал, за всем этим движением из-за плетня, в основном, наблюдая. Тогда и решил: бандиты – не люди, раз родного брательника из ружья ни за что убили.
Сволочей этих искали долго, но не нашли.
Уже немного повзрослев, лет через пяток после тех событий, в какой-то момент особо остро почувствовав утрату старшего брата, родного и по воспоминаниям доброго, никого не обижавшего, несмотря на невиданную в деревне силищу, он пообещал себе найти тех гадов, что в Ивана стреляли. Когда вырастет. Со временем детское обещание потихонечку не то чтобы забылось, оттеснилось другими мыслями. Но где-то там, на краешке подсознания продолжало существовать.
И вот оказалось, не настолько-то оно далеко спряталось, чтобы Ветчинкин не вспомнил. А вспомнив, заволновался: это же вот через несколько минут он может выполнить данное много лет назад самому себе обещание и узнать, кто стрелял тогда в брата. И в Покровке потом рассказать. Раскрыть загадку давностью в полтора десятилетия! А если повезёт, то стрелков тех найдут и покарают. А может, этот Лукин и стрелял. Ветчинкин нервно сглотнул, почувствовав, как кровь приливает к щекам. Снова выдаёт его эта ещё с детских лет особенность: когда переживает, лицо румянится, словно по морозу пробежал. Он оглянулся: не видит ли кто. Во дворе по-прежнему никого, лишь  у крыльца штаба, навалившись на перила, скучал дежурный, да какой-то сержант поглядывал из распахнутого окна на плац, наверное, тоже не мог дождаться, когда же политрук закончит.
Наконец начзаставы решил, что жеребец достаточно выгулялся. Подозвав дежурного пограничника и передав ему повод, Ветчикин направился в штаб.
Кузьму здесь знали, оперативный дежурный отряда, встретившийся у знамени части, молча вытянулся перед начзаставы.
– Особист вернулся?
– У себя он.
– А Персиков?
– Тоже у него. Вашего диверсанта допрашивают, – оперативный дежурный позволил себе улыбнуться.
 – Так уже и диверсанта?
– А кто же он ещё? – дежурный пожал плечами. – Как есть диверсант. Я их за километр чую.
 – Мне бы твою чуйку,  – теперь улыбнулся Кузьма.
За фанерной дверью кабинета начальника особого отдела бубнели приглушённые голоса.  Кузьма вежливо стукнул по косяку костяшками пальцев. Дождавшись приглашающего «войдите», потянул ручку на себя.
Навстречу вывалился клубок густого табачного дыма. Ветчинкин скривился, но отступать было некуда. Стараясь дышать через раз, вошёл в небольшой и скромный кабинет. Со стены вошедших оценивал грозным взглядом Феликс Дзержинский. Сколько раз ещё до переезда из Слободзеи на Днестре Кузьма, заглядывая к особисту, всегда внутренне невольно подтягивался. И в этот раз Ветчинкин расправил плечи, задумавшись, как он выглядит со стороны. Решил, что вполне по-боевому.
Посередине комнаты на стуле сутулился Матрёнин. Он даже не глянул на вошедшего. Рыжий лейтенант Петрухин, близоруко склонившись над широким столом,  изучал документы задержанного. Очки закрепились на затылке, но особист про них, похоже, забыл. Персиков, устроившись за его спиной, заглядывал через плечо. Головы подняли одновременно. Пошевелив связанными за спиной руками, встревожено оглянулся на Кузьму и Матрёнин. Прищурившись от попавшего в глаз дыма, начальник особого отдела махнул ладошкой, отгоняя сизую пелену.
– Заходи, заходи.
Бездумно дунув, впрочем, без особого успеха на особенно густое сигаретное облако, Кузьма успел заметить в мимолётном взгляде старлея лёгкую растерянность. Еще не зная, зачем в отряд так поспешно прибыл Ветчинкин, он заволновался.
Кузьма коротко приложил ладонь к виску и, обойдя стол, остановился у другого плеча начальника особого отдела. Петрухин потянул уголок губ в улыбку:
– Не у себя на заставе, потерпишь,  – он затушил папиросу в забитой окурками пепельнице. – Докладывай, чего стряслось. Какие-такие вопросы к старлею? Кстати, пока не начал, ставлю в известность: никакой он не посланник из штаба. Там Матрёнин есть, но он вчера отбыл в отпуск, и здесь находиться не может. Хотя, по описанию похож. Если не считать разницу в возрасте. Этот вот псевдостарлей постарше будет, лет на десяток. Но сразу видно там, – он кивнул в сторону границы, – над легендой хорошо поработали. Но малость всё-таки прокололись. Так, товарищ враг? – И сам усмехнулся получившейся рифме. – Если бы не твоя телеграмма, отправили бы его уже в Кишинёв. Хотя нет, вру. Поспрошали бы ещё малость, а потом отправили. Ну, так чего у тебя?
Ветчинкин покосился на не скрывавшего любопытство коменданта.  Постучал пальцами по столу, подбирая первые слова. Особист понял паузу по-своему.
– Товарищ Персиков, сходи-ка проверь, чего там наш комиссар развоевался. Народ вспыхивать скоро начнёт, как снопы в жару. Да и тебе на построении не лишним будет поприсутствовать. А мы сами уж тут…
Персиков разочарованно почесал затылок, но перечить не рискнул. Кузьма тоже не счёл нужным вмешиваться: раз особист посчитал необходимым выпроводить коменданта, значит, имеет резоны.
Перед выходом Персиков ещё разок оглянулся, словно ожидая, что Петрухин передумает. Но тот молчал, уперев взгляд в стол, и дверь, наконец, тихо закрылась.
 – Кажется, я знаю настоящую фамилию этого Матрёнина.
Старлей, зло ухмыльнувшись, отвернулся, а особист с интересом поднял глаза на Ветчинкина:
– Ну…
Стараясь не пропустить ни одной эмоции старлея, уставившегося в окно, он проговорил:
– Лукин.
Лицо диверсанта, видимое в профиль, осталось непроницаемым. Но кадык дёрнулся, он нервно сглотнул. А нервишки-то сдают. Хоть и подготовился к тому, что услышит свою фамилию, но удар оказался слишком сильным.
Петрухин, тоже наблюдавший за реакцией диверсанта, недобро улыбнулся:
– Ну, чего скажешь?
Старлей ещё раз громко сглотнул:
– А ничего не скажу. Лукина какого-то вспомнили. Я лучше помолчу, а где надо, там разберутся. Вам ижицу пропишут. По полной пропишут.
Особист усмехнулся:
– Ну, это мы ещё поглядим, кому тут ижицу пропишут, – он снова потянулся за пачкой с папиросами. Ветчинкин автоматически прочитал название: «Наша марка».  – Ну, давай, лейтенант, докладывай дальше. Что за Лукин такой? Откуда знаешь?
Начальник заставы, приблизившись к окну, распахнул пошире форточку, в которую тут же потянулась, как из трубы, полоса едкого дыма. «Ох, и вонючая эта «Наша марка», «Беломор» и то для дыхания легче переносится». Дыхнув свежего воздуха, он коротко пересказал особисту историю из детства.
Старлей, собрав складки на лбу и нахмурившись, зло поглядывал на Ветчинкина. Петрухин, откинувшись на стуле, покуривал, иногда стряхивая пепел в пепельницу.
Закончив рассказ, Кузьма уже не сомневался: перед ним Лукин. Земляк и противник в одном лице. Кузьма прислушался к своим ощущениям. Никаких чувств к этому старлею он не испытывал. Хотя, какой он старший лейтенант? Диверсант самый настоящий. И злости к нему не было. Скорее, спокойное любопытство, как к редкому экземпляру человека. Вот сидит перед ними враг. Настоящий, идейный. Наверное, ненавидит Советскую власть. И его, Ветчинкина, тоже ненавидит. За что только непонятно. Вообще, непонятно откуда такие люди берутся. Советская власть обидела? Так за дело же. Мироед его батюшка? Самый настоящий. По тогдашнему малолетству Кузьма подробности дела о раскулачивании помнил плохо, но то, что люди старшему Лукину не шибко сочувствовали, это точно. Такие разговоры он слышал, когда уже постарше стал. 
Очередной окурок смялся в пепельнице, и Петрухин сложил руки в замок на столе:
– У Вас есть, что сказать по этому поводу?
Лукин промолчал, отворачиваясь.
  – Товарищ лейтенант, разрешите я сам с ним поговорю? – Ветчинкин, остановившись напротив старлея, оглянулся. – Вы же его всё равно ещё не отправляете. Может, у меня чего получится.
Особист задумчиво пожевал губами. Покрутил в руках пачку «Нашей марки»  и … с шумом поднялся. Открыв дверцу сейфа, кинул в его пыльный зев стопку документов диверсанта. И уже выходя из кабинета, махнул головой:
– С вами, бутербродниками, не соскучишься.
Кузьма согласно кивнул. В другой раз он, хотя бы для вида, малость возмутился. Знал: их заставу в штабе иногда называют по сочетанию фамилий – его и Лепёшкина, бутербродниками. Но когда доводилось услышать, Ветчинкин каждый раз перечил, даже начальнику штаба майору Архипову, имевшему пристрастие ко всяким неформальным названиям. Чтобы не привыкли и знали: ему это не нравится. Но сейчас, в мыслях уже выстраивая беседу с Лукиным, Кузьма промолчал.
За окном, выходящим на тихую окраинную улочку Кагула, было тенисто и уютно. В густых яблонях перепрыгивала с ветку на ветку какая-то желтая птичка. Ветчинкин узнал иволгу. Он наклонился к стеклу поближе, и иволга упорхнула на другое дерево, подальше от штаба.
За спиной скрипнул стул под старлеем. Он прокашлялся, и хриплый голос произнёс:
– О чём говорить будем? 
Ветчинкин, развернувшись, сложил руки на груди:
– Лукин, сын Фёдора Лукина, того, что раскулачили?
Диверсант поднял на Кузьму злые глаза:
– Твой брат Иван раскулачил, если не забыл.
– Помню, – спокойно согласился Кузьма. – Правда, не всё, мал я ещё был. Это ты в Ивана стрелял?
Злость в глазах Лукина сменилась лёгкой неуверенностью. В этот момент он понял, что за убийство, признайся он сейчас, светит реальный срок. Немцы придут или не придут, а тюрьма вот она – маячит на горизонте. Или даже «вышка». Диверсант-то он пока липовый, это ещё доказать надо. А пока не доказали, можно время потянуть. И вновь в его голове шевельнулось щемящее желание сдавить крепкую шею Ветчинкина пальцами, да так, чтобы скомкалась, как тот  окурок, чтобы пальцы прошли насквозь через все артерии и жилы, и кровь поганого рода залила его руки. Он скрипнул зубами, и взгляд ожесточился:
– К сожалению, не я. Васька, друган мой, через окно твоего братана завалил. Из обреза. Я рядом сидел. Видел, как Ванька свалился. Здоровый был, грохоту, наверное, наделал.
Ветчинкин потемнел глазами, рука до скрипа сжала ремень портупеи. Так захотелось двинуть в это ухмыляющееся лицо, что ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие, останавливая движение кулака. Нет, не желал Кузьма, чтобы враг видел, как больно за брата. Он прокашлялся.
– Что за Василий? Фамилия у него есть?
Митрофан хмыкнул:
– Фамилия… Фамилия есть. Да я не помню. Забыл. Годков-то сколько миновало. Да и в живых его давно уже нет, царство небесное Ваське. Хороший парень был.
Покачнувшись, Ветчинкин снова замер перед поднявшим лицо Лукиным:
 – Жаль, что нет Васьки. Я бы с ним поболтал, – Кузьма снова подошёл к окну. – Ладно, в те годы таким, как ты, было за что Советскую власть не любить. Могу понять, сослали, обидели. Но сейчас же всё другое! Страна другая, люди – другие, советские. И при этом те же самые, русские. Из крестьян и рабочих. Семьи у них, дети тоже.  В чём дети виноваты? Вот, говорят, немец на нашу землю зарится. Неужто, тебе гитлеровцы эти ближе русского человека. Ты же сам русский!
Митрофан сверкнул взглядом:
– А что мне от того, что я русский? Может, родные мои от этого вернутся с того света? Или жизнь моя по-другому сложится? Да если бы не вы, большевики дранные, я бы тоже сейчас в родной Покровке жил, и у меня семья была, детишки уже взрослые бегали. Где это всё? Вы, вы  всё отняли. А теперь ты мне тут псалмы поёшь про русских. Да что ты про них знаешь? Может, скажешь, у вас и власть русская? В кремле грузин сидит, мингрел ему служит, а жиды у них на посылках. Это что ли русская власть? – он опустил голову, сглотнув слюну. Ветчинкин молча ждал, давая Лукину возможность выговориться. Может, что путнее скажет. Взгляд Лукина, полный боли и злости, вновь упёрся в переносицу Кузьмы. – Как я мечтаю раздавить твою поганую шею вот этими руками. Брата твоего грохнули, и всех вас, Ветчинкиных под ноготь бы. Да пока не вышло. – В его полусумасшедших глазах мелькнул злорадство. – Но ты сильно не радуйся. Скоро немцы придут. Новый порядок установят и побегут твои краснопузые, пуще того, как белые от них когда-то драпали.
– Когда? – Кузьма сжал зубы, желваки загуляли под кожей.
 – Не знаю, когда. Но уже все готовы и всё готово. Приказа ждут. На днях, думаю, – он почувствовал себя усталым, мысли потекли вяло, словно нехотя. – «Всё зря. Перед кем бисер мечу? Перед свиньями. Зря. Всё зря. И к немцам пошёл зря. Зачем я пошёл? Таких, как этот Ветчинкин, не переделать. На свою сторону не перетянуть. Не убедить и не объяснить. Да и где она, сторона эта? У немцев что ли? Так и там её нету. Нет больше моей стороны. Вообще нет. Ни на земле, ни на небе. А здесь теперь другие люди. Не думал я, что настолько другие. Целое поколение таких ветчинкиных уже выросло. Что с ними можно сделать? Убить? Так всю Россию не убьёшь и на колени не поставишь. Русские – они же непобедимые. По себе знаю. Никто бы меня не заставил немцам служить, если бы сам не решил. Дурак был, ой, дурак. Тогда зачем всё это?» – помотав головой, он поднял больной взгляд:
– Ничего больше не скажу. Отправляй меня в свой Округ. Недолго мне ваши басни слушать осталось. Румыны с немцами придут, освободят.      
– Это вряд ли, – Кузьма понял, что больше он ничего не скажет. Распахнув дверь, позвал дежурного.
Пограничник с винтовкой на плече увёл понурого, не глядящего по сторонам,  Лукина.
Покинув кабинет особиста, Ветчинкин встретил в коридоре командиров. Комиссар, продолжая рубить ребром ладони густой жаркий воздух, что-то докладывал майору Фадееву. Позади, прислушиваясь, торопился начальник штаба. Заметив остановившегося в отдалении начальника заставы, командир отряда пригласил его в свой кабинет.

Тонкий нервно перебирал длинными ногами, не понимая, почему хозяин не пускает его вскачь. В горячем воздухе звонкий в другое время цокот копыт, казалось, угасал прямо под брюхом коня. Высоко, меж массивных облаков, парил хозяин молдавского неба – орлан. Ему и жара нипочём. Ленивый ветерок шевелил тяжёлые ветви ив и ветлуг, не отбрасывающих тени на раскалённую дорогу. Полдень.
Вяло сжимая потными ладонями горячий повод, Кузьма рассеяно поглядывал по сторонам. В дороге хорошо думалось и вспоминалось. Он перебирал в памяти моменты затянувшегося совещания в штабе. Командиры подразделений и отделов выглядели необычно взволнованными и серьёзными. Обстановка на границе беспокоила всё больше. Майор Фадеев, подкручивая роскошные усы, доложил о последнем приказе из Округа, призывающем повысить бдительность на всех участках границы, при этом избегая провокаций, и вздохнув, добавил: «Повысили уже, дальше некуда, Ветчинкин вон, уже второго диверсанта взял. Пора представление на медаль писать. Если так и дальше пойдёт, у нас скоро свой Карацупа  появится». Кузьма так и не понял, похвалил его командир, или наоборот, поругал. Скорее всего, Фадеев и сам не знал, какую оценку дать действиям Ветчинкина, ещё и раздражение на непонятные приказы с верхов давило. Отсюда и  неопределённость.
Потом дали слово начальнику заставы. Ветчинкину уже не раз приходилось выступать перед начсоставом, и он особо не волновался. Не растекаясь мыслию, но и не упуская ничего важного, Кузьма поведал командирам о последних изменениях на его участке границы. Он говорил о переселённом за одну ночь селе Оанчи. Рассказал о наглеющих румынских граничёрах, уже в открытую угрожающих войной и с ухмылочками предлагающих переходить на их строну, пока не поздно. Вспомнил, что они где-то научились материться по-русски и теперь частенько поливают советских пограничников по матушке. Но без ответа не остаются, он разрешил отвечать своими многоэтажными конструкциями. Пока вот так вот и воюют. Ещё отметил появление новых окопов на той стороне и то, что румын явно стало больше в последнее время.
Когда Ветчинкин закончил, озадаченный комиссар Курбатов предложил Кузьме поделиться выводами. Начальник заставы предположил, что там готовятся к нападению. И пойдут, скорей всего, на этой неделе. Уже готовый к обвинениям в поспешных выводах, с удивлением обнаружил, что никто, даже комиссар, не ставит в вину Ветчинкину паникёрство.  Напротив, командиры крепко задумались.  Рыжий особист, от волнения несколько раз сняв и одев очки, вообще предложил заранее запросить поддержки из Округа. Пусть, мол, пару батальонов из РККА поближе передислоцируют, а лучше полк, того же Степана Разина  с артиллерией. А то, пока они доберутся, всё, что угодно может случиться. И доберутся ли вообще.
Командир отряда, не возражая по сути, дал понять, что он и сам был бы не против. Но приходится считаться с тем, что выводить на позиции части никто не станет, поскольку ещё с первой мировой такая активность войск перед границей расценивается противником как объявление войны.
Слушая выступления, Ветчинкин чувствовал, что озабоченность и тревога всё сильнее охватывает его  командиров. И сам не мог избавиться от нехороших предчувствий.
Здесь, на границе с Румынией, да и на других границах тоже, в июне 1941 года сложно было встретить откровенных глупцов, считающих приближающуюся войну – страшилкой паникёров и скрытых врагов. Конечно, пограничники верили в мудрость руководителей страны и в верную оценку ситуации высшим армейским комсоставом. Верили, но и сами старались делать всё возможное, чтобы враг не застал врасплох.
Понимали ли высшие пограничные начальники взрывоопасность положения на границе? Бесстрастные документы: отчёты, докладные записки и приказы показывают: да, понимали. Бессарабское направление не входило у немцев и румын в число приоритетных, но и в списке второстепенных тоже не числилось. Немецкие штабы операцию «Барбаросса» по захвату СССР назвали блиц-кригом, и на переход всей Молдавии  под фашистские знамёна отводилось не более шести дней.
Те, кто совещался в штабе двадцать пятого отряда за неделю до начала войны, ещё многого не знали. И даже предположения их носили несколько абстрактный характер. Воспитанные на победах Красной армии, действительных и запланированных штабистами, выросшие, сформировавшиеся вместе с ней, они и в страшном сне не могли представить, что надвигающаяся, словно грозовой фронт, война не сразу станет победной, а, растянувшись на страшные четыре года, превратится в Великую Отечественную.
Никто из командиров даже и не подумал поправить начальника заставы, не сомневающегося, что нападение немцев и румын – дело ближайшего будущего. В те последние мирные дни, желая оттянуть неизбежное, они искали и не находили решений. Ветчинкин с удовлетворением понял, что за все два часа совещания в штабе, там ни разу не прозвучало слово «провокация» по отношению к нему и его заставе. Всё, что сейчас происходило на той стороне границы, было слишком сложным и в то же время простым. Понятным и не понятным.
Каждый военный догадывался, что надвигающиеся события требовали срочной мобилизации Красной армии и перевод, хотя бы пограничных частей, в боевую готовность. Но этого не происходило. Более того, многие приказы из штабов требовали прекратить активную подготовку к военным действиям, которую командиры на местах начинали по собственной инициативе. Там, на верхах, считали, что любая активность на границе провоцирует немцев. Вслух такие установки высоких командиров не обсуждались, но многие из взводных, командиров рот и полков для себя приходили совсем к другим выводам. Одно уже точно не подлежало сомнению: война приближалась. Это чувствовали все, кто находился в те минуты в штабе двадцать пятого отряда.
Последняя часть совещания свелась к обсуждению огневой мощи застав. Пересчитав запасы, командиры пришли к неутешительному выводу: боеприпасов хватит в лучшем случае на час активного боя. Сообщив собравшимся, что он будет докладывать в Округ о мнении командного состава отряда и попросит поддержки, хотя бы ещё партию патронов для пулемётов и винтовок, командир распустил пограничников.
После совещания Ветчинкин, немногословно пересказав серьёзному Петрухину беседу с Лукиным, отправился забирать отдохнувшего Тонкого.
Дорога тянулась медленно, Тонкий грыз и дёргал трензеля, всеми силами пытаясь донести до хозяина, что хочет галопа. Но Ветчинкин, углубившись в воспоминания, крепкой рукой придерживал жеребца.
Родная Покровка в Курской области растянулась перед мысленным по холмам у заросшего камышами пруда. Там мальчишками ловили карасей и подлещиков. За селом между коряг и отсыревших валежин тонким ручейком выбегала из-под земли речушка Тихая Сосна. Как-то он спросил учительницу, почему она так называется. Она не знала. Вместе предположили, что речушка шумит мягко, нежно, будто сосна в тихий день. «Поэты», – он улыбнулся.
Недалеко от неё на самом высоком холме села тянула к небу золотистые кресты церковь. Уже в тридцатых годах приход закрыли, а в храме хранили зерно. Лукиных он помнил. С одним – Витькой из племянников этого вражины Матрёнина они даже дружили по детству. Потом, повзрослев, как-то разошлись. Но при встрече охотно здоровались, обмениваясь вежливыми фразами. «Нормальные ребята и девчонки,  – Ветчинкин долгим взглядом нашёл зависшего над болотом орлана. Тот парил в воздухе неподвижно, словно привязанный на ниточке. – Все люди, как люди. Один только выродок попался. Не считая попашу его – кулака».
Он задумался, рассказывать ли в деревне про встречу с Митрофаном Лукиным. И решил, что не станет. Предательство родственника может кинуть тень на весь род. А остальные этого не заслужили.
Он вздохнул, в который раз прислушавшись к собственным ощущениям. Вот, узнал он теперь, кто убил его брата. Васька какой-то. Лукин, говорит, не стрелял. Может, и так. Даже, скорее всего, так. Какой смысл ему обманывать в такой момент? Они же без свидетелей говорили. Васька, убивец, мёртв давно. И снова Кузьма понял, что верит Лукину. Ну не лгут с такими больными глазами.
Выполнил ли он своё детское обещание? Можно сказать, выполнил. А радости нет. Да и откуда ей взяться? Убийца есть, а брата этим не вернёшь. Тонкий, почувствовав слабину повода, снова дёрнулся, пытаясь перейти в намёт. Кузьма прижался к гриве, осаживая коня: «Не, рано ещё, дай подумать спокойно». Умный конь вернулся на короткий немного нервный шаг.
Ненавидел ли он Лукина? Нет, не ощущал Кузьма к земляку ненависти. Не было и злости, как и желания отомстить. А что было? Жалость к заблудшему Лукину. Жалость, как к неполноценному. Ему никогда не понять величие страны Советов, людей советских не понять.
«Что с ним будет? Посадят его, что же ещё? Сам выбрал дорогу. Пусть сам и проходит. До конца. А я своё дело сделал, как мог. А объяснять ему, что не грузин и мингрел в Кремле сидят, а интернационалисты-революционеры, большевики, продолжающие дело Ленина, и они не имеют национальности, бесполезно. Не поймёт он, что в Советском Союзе все равны. Да, даже если и грузин, и что? Там такой грузин, который во всём мире на века след оставил. Всех десять раз забудут, а его нет. И через сто лет к его памятникам, уверен, цветы будут нести тысячи наших потомков. Как и Ленина не забудут. Потому что великое дело сделали: царей с буржуями с плеч трудового народа сбросили и первое советское государство построили, справедливость дали. А это главное.
Ветчинкин оглянулся. Незаметно, в размышлениях, он миновал мост, пересекающий протоку на середине пути к заставе. Ветчинкин погладил коня по горячей шее, рука отпустила потный повод, и радостный Тонкий взвился в прыжке, словно пытаясь дотянуться до замершего над головой белохвостого орлана.

Глава 12
От хутора Ротаря до двенадцатой заставы меньше километра, если напрямик. С дороги в гости к старику ведёт незаметный свороток.
Если на деда Ротаря смотреть со спины – можно принять за подростка. Невысокий, щуплый, разлохмаченные волосы лезут за воротник. Он и с лица такой же, почти мальчишка, если бы не морщины, густо исполосовавшие доброе лицо!
У деда и пограничников взаимное уважение. В гости к парням он без гостинца не заходит, то истекающих мёдом сот со своей пасеки  принесёт, то огурцов с делянки. Когда яблоки, груши или виноград подходят – он с фруктами на заставу торопится. Не за благодарность старается, ему приятно служивых подкормить. Знает почем фунт лиха у солдата. В 1914 году дед на войну сорокалетним  уходил, оставив дома жену и двух дочек.  Вернулся уже после февральской революции с двумя ранениями и Георгием  на груди. 
Дедок – любитель пообщаться с умными людьми. За политику и за жизнь. Командир Ветчинкин, когда время есть, никогда не откажется выслушать старика. А деду многого и не надо: уважительно покивали головой – уже на душе приятно.  Если бы не разница в возрасте, да служба не такая напряжённая у командира, подружились бы. Но и так старик всегда рад видеть Кузьму. И командир душой размягчается, встречая улыбчивого деда.
Когда кто из ребят рыбы  наловит, Ветчинкин в обязательном порядке пару хвостов для старика прибережёт. Старик с благодарностью подарок примет, и тут же отдарится, ещё пуще.
К тому же дед, хоть и не служит на границе, а иной раз много чего полезного рассказать может. И про места здешние, и про тропы контрабандистские, с тех времён оставшиеся, и случаи разные. И наблюдательный, не хуже старшины Наумова. Это благодаря  деду в прошлом году пограничники задержали диверсанта, который, прикинувшись грибником,  забрёл к старику. Ротарь сразу сообразил, что не похож заблудший  на любителя «тихой охоты». Лишком уж любопытный, всё про пограничников вопросы задавал. Дед его медом угостил, а сам жену втихую на заставу отправил. Ветчинкин тогда хотел старику даже награду какую вручить, но Ротарь отказался. Не из скромности, а из благоразумия – слух же по всем окрестностям разойдётся, а зачем всем знать, что у него с пограничниками не только обмен подарками, но и сотрудничество.
Двадцать первого июня с утра парило. Накануне на границе выпал небольшой дождик, и теперь горячее солнце вытягивало влагу из пропахшей сыростью земли, а заодно и из потных спин пограничников. Старик Ротарь, почёсывая пятернёй растрёпанную голову, поставил тяжёлую корзину, накрытую белым платком, у крыльца казармы. Из дверного проёма выглянуло конопатое лицо дежурного по заставе Суворова:
– А, Ротарь, – узнал он. – Чего хотел?
Старик вытер серым платком шею и, придерживая спину, с трудом выпрямился:
– Командир где?
– Батя в кабинете, с командирами заседает. Подождёшь или чего срочного?
– Погожу, мне не к спеху.
Оставив накрытую корзинку у крыльца, старик, прихрамывая, направился под раскидистую шелковицу, намереваясь отдохнуть в тенёчке, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окликнул начальник двенадцатой заставы.
Под шелковицей звенел одинокий жароустойчивый комар, в камышах, пуская волны-разводы по воде, плескалась сонная от жары рыба. Старик Ротарь, мусоля в кулаке застиранный платок, и не скрывающий озабоченности Ветчинкин тихо переговаривались, устроившись на поваленном бревне.
– Не помню, когда столько грибов последний раз в июне видел. Рано же ещё, а поди ж ты. В колке, что около пасеки, бывало много грибов, но чтобы столько… Хоть литовкой коси. И белые, и рыжики, и грузди черные… Видимо-невидимо. А рядовки,..  – старик расстроено махнул рукой. – Своих, может, пошлёшь, жаль ведь, добро пропадает.
Кузьма оглянулся:
– Сегодня вряд ли. Хотим ближе к дамбе укрепления доделать. Всех свободных отправил туда. Завтра, может, и получится.
Дед пошамкал губами, задумчиво поглядывая на ту сторону.
– Ну ладно. Я тебе белых корзину приволок. Еле утащил. Сашке Попову на кухню отдай, пожарит – служивые пальчики оближут.
 – Отдам, конечно. А я тебе там кусок солёного лосося приготовил. Тоже у  него заберёшь.
– Рыбу Сашка готовит знатно. И этих, как их, склизких…
 – Угрей, что ли?
– Их самых. Прошлый раз угощал. Мне дюже понравились. Я последний раз деликатесу еще по молодости ел, когда служил. Моя-то эту зверюгу наотрез готовить отказывается. Боитьси, говорит. Вот и без угрев живу, хотя они рядом иной раз ползают.
– Ниче, следующий раз Наумов наловит, я тебе специально пару штук выделю.
Старик скосил глаза на противоположный берег.
 – Вот за это благодарствую.
На той стороне реки перед шлагбаумом, подняв облако пыли,  тормознула легковая машина. Из передней дверцы выбрался немецкий офицер, судя по почтительности, с которой вытянулись перед ним румынские граничёры, в немаленьком чине.
– Ишь ты, шишка, видать, пожаловала, – старик прищурил подслеповатые глаза. – И часто такие гости туточки?
– Последнее время, частенько.
Дед кивнул в сторону румына, докладывающего «шишке»:
– Что думаешь, Кузьма, война будет?
Вздохнув, Ветчинкин вытер потную ладошку о штанину:
– Всё к тому идёт, дедуль. Не будь ты таким нашим хорошим товарищем, не признался бы. Но знаю: за тобой – могила.
– Это так, сынка. Мне кому говорить? Жинке своей, что ли? Так мы с нею и не говорим почти.  Так: «Жрать будешь? «А как же». «Садись, покуда горячее». И всё. А дочка у мене одна в Кишинёве, а вторая здесь же при нас, сам знаешь, – он наклонился к уху Ветчинкина.  – А когда, думаешь, попрут?
Кузьма поднял взгляд. Немецкий офицер, приложив ладонь козырьком над глазами, разглядывал заставу. Кузьму с дедом в тенёчке почти не видно, в их сторону офицер даже не глянул. Оно и к лучшему.
– Думаю, скоро. Может, и на днях.
Старик опустил голову, морщины глубже прочертили нахмуренный лоб:
– Я тебе вот что скажу. Дед мой ещё перед четырнадцатым годом, тогда тоже грибов море было, говорил: «Много грибов, много гробов». И точно, вскорости война-то и началася.
  – А при чём тут грибы? Ничего себе хиханьки-хаханьки, как они-то с войной связаны?
Дед, не спеша, поднялся.
– Я кумекаю так. Грибы – они тоже жители подземного мира. А там, видать, сведения о гробах быстрее разносятся.
– Ты, дед, про гробы больше никому не говори.  И так у народа на душе муторно. Обстановка – спичку поднеси – вспыхнет.  И вообще, даже если и попрут, у нас есть чем им ответить. Быстро пожалеют.
– Ну, это понятно. А ты, командир, не волновайся. Я уже говорил: только с тобой могу так, за панибрата. Больно ты на моего сынка, помершего мальцом, похож. Пять годков не было. А больше ни-ни, – старик вытер пот на лоснившемся лице мятым платком. – Праздник завтрева, знаешь?
– Что за праздник?
– Церковный. День все святых. Русских.
– Церковные праздники нам не интересны, поскольку Советская власть наличие Бога не признает. Чего это ты про него вспомнил, вроде раньше я за тобой особой набожности не замечал, да и не русский же ты вроде?
Старик вздохнул:
– Да это не набожность. Так, вспомнилось чего-то. К тому же это не то чтобы и праздник, так, день поминовения. Святые же тоже многие за Русь радели и смерть за неё, родимую, приняли. Так что ты зря о них так. Я думаю, если фрицы в этот день войну затеют, то тут святые вместе с твоими пограничниками за Родину встанут. Все поднимутся. И ты их хоть и не увидишь, но помощь точно почувствуешь. Это, как пить дать.
Ветчинкин хотел возразить, мол, и без святых справимся. Но в последний момент передумал. Зачем старика обижать? Думает он так, пусть и дальше думает. Вреда от того никому нет.
Ротарь покрутил телом, разминая поясницу:
– А что не русский я… Так скажу. Все мы тут русские. Неважно молдаване ли, хохлы. У них, у ляхов или австрияков как было? Ежели ты православный, значится, русский. Я себя на войне русским считал. На войне вообще всё по-другому. Кому там интересно было, что молдаванин я. А вот как только русским назвался – сразу другое отношение и от врага и от брата по окопу – Васи рязанского, друга мово. Убили его, – старик склонил голову, растрёпанная чёлка закрыла слезящийся старческий глаз. – Ладно, побежал я. Бабка, поди, потеряла меня. Да и пчёлы роятся что-то,  один за одним рои летят, не успеваю вылавливать. Тоже не к добру.
Кузьма раздосадовано сплюнул:
– Вот заладил: «не к добру, не к добру». Тьфу на тебя, топай уже, тоску не нагоняй.
– Всё, пошёл, пошёл,  – старик, кинув последний взгляд на внимательно разглядывающего заставу немца, сунул промокший от пота платок в карман штанов. Попрощавшись за руку, похромал к воротам.
После тенёчка под шелковицей, жара снова показалась нетерпимой. Кузьма невольно прищурился. И напряжённо замер. Немецкий офицер махал ему рукой. 
Третьяков – часовой у шлагбаума, подтянутый и обязательный боец, заметив командира, вопросительно оглянулся.  Офицер снова махнул рукой:
– Товарищ лейтенант, можно Вас на минутку.
Кузьма удивился. Фриц разговаривал на чистом русском. «Неужто, из наших – белопогонников. Что-то много их появилось в пересчёте  на один километр границы. Неспроста», – он остановился у шлагбаума. До другого края моста отсюда метров пятьдесят. Можно и поговорить. Заложив руки за спину, Кузьма расставил ноги пошире. Молча. Фашист звал, пусть и начинает.
– Товарищ Ветчинкин, – немец постучал по ладошке парой белоснежных перчаток. – По поручению штаба, требую, чтобы Вы вернули захваченное у отступающей румынской армии оружие. Вы же понимаете, что совершенно незаконно отобрали винтовки и пулемёты у румынских солдат, покидающих территорию Бессарабии.
Третьяков хмыкнул:
 – Ну и наглые эти фрицы, товарищ лейтенант. Таким дай палец, они по локоть откусят.
Кузьма на пару секунд задумался. Офицер не похож на дурака. Прекрасно осознаёт, что никто ему изъятое оружие не отдаст. Тогда зачем? Очередная провокация, или проверка на вшивость. Ладно, в любом случае нужно соблюдать вежливость.
– Я передам Ваше требование командованию.
Офицер заметно расслабился, лёгкая улыбка дёрнула тонкие губы под щёточкой щегольских усов:
 – Могу предоставить примерный перечень похищенного.
Кузьма поджал губы: «Ах ты, гад. «Похищенного». Сам ты похищенный, продажная сволочь белогвардейская».
– Тут воров нет. А потому и не может быть похищенного. Есть изъятое в соответствии с военными законами. А потому вряд ли ваше требование осуществимо.
– Вы же ещё не получили ответ от командования, – ехидно заметил офицер.
 – Это моё личное мнение. Но не думаю, что оно сильно отличается от мнения командиров.
Улыбка с лица немца исчезла:
– Не отдадите добровольно, завтра сами заберём, красные свиньи, – развернувшись по военному чётко, он решительно зашагал к ожидавшей машине.
– Совсем нюх потеряли, – Третьяков поправил ремень винтовки. – Моя бы воля, я бы этому белопогонному паскуде ответил… пулей.
Кузьма оглянулся на заставу. Тихо, жарко, никого. Только часовой  у ворот лениво прохаживается взад-вперёд.
– Своим делом занимайся, Третьяков. А ответить… Ответим когда-нибудь.
Кузьма пошагал к узлу связи. Он, конечно, сообщит о разговоре коменданту. Не для того, чтобы получить ответ на требование фрица, а для фиксации ещё одного свидетельства, которое ляжет в объемную картину происходящего на той стороне. Оружие, которое изъяли тогда у румын, давно в отряд сдали, а куда потом его дели, то лейтенанту не сообщили. И правильно сделали. Не его это ума дело. Своих заворотов хватает. Но наглость фрицев уже достала. «Завтра, значит, заберут, – лейтенант хмыкнул. – Ну-ну. Интересно, проговорился он, или специально сообщил. А если специально, для какой-такой цели? Есть о чём подумать. И меры принять. По крайней мере, укрепления у дамбы до ума довести. Вдруг, и правда, завтра попрут, вот будут хиханьки-хаханьки».

Вечером поднялся ветер, и зашумели камыши по-над рекой. Перекрикивая шум, переговаривались в пойме утки и чирки. На ветку шелковицы присела и запела канарейка. Её звонкие посвисты полились над волнующейся рекой, над красным флагом, колыхающимся перед казармой на флагштоке, над зелёными фуражками пограничников, собравшимися под деревом. Кто-то улыбнулся, вспомнив знакомый голосок, певший когда-то около родного дома, кто-то задрал голову, выглядывая в тенистой листве жёлтое птичье тельце.
Словно невидимые пауты, под шелковицей гудели сдержанные голоса. На поваленном дереве, в центре восседал Ветчинкин, по сторонам и даже перед ним на корточках устроились свободные от дежурства пограничники двенадцатой заставы: Последними, тихо переговариваясь, подошли лейтенант Коля Бондарев и  младший политрук Федя Лепёшкин. Свободными оставались места на тонком краю бревна, и  они засомневались: садиться или безопасней постоять. Ветчинкин сделал приглашающий жест:
– Присаживайтесь, в ногах правды нет.
Бойцы охотно потеснились, и командиры присели.
– Опоздавшему щеню сиську рядом с задницей, – Угланов сказал в полголоса, но пограничники услышали, и смешки покатились по ряду.
Командиры сделали вид, что это не про них. Промолчал и Ветчинкин, мысленно тоже усмехнувшись.  Здесь, под старым деревом в этот момент собрались не столько сослуживцы, сколько друзья, и Кузьме не хотелось прерывать замечанием тёплое общение, наладившееся само собой без всякого усилия его и ребят. 
  – С двадцать первого на двадцать второе июня – ночь короче воробьиного носа, не успеешь глаз сомкнуть, а уж солнце глаза слепит. Зато день – самый длинный, вон, уже спать скоро, а он тянется и тянется. – Кузьма прищурился на закатные сполохи, накрывшие кроваво-бордовым сиянием верхушку холма над пустым селом Оанчи.
 – Закат-то какой горячий, прямо оторопь берёт, – проокал Наумов.
– Да,.. – протянул Кузьма, ещё раз разглядывая разлившиеся на полнеба отсветы густо-красного, а местами и бордового заката. – Необычный закат.
– А у нас говорят, такие закаты или к войне или к горю какому-то, – подхватил вожатый Сидоров. – Старики у нас в деревне болтали, будто перед Финской такой же закат был. А ещё перед неурожаем, лет десять назад. Ох, и лебеды тогда наелись. На всю жизнь её вкус запомнил.
Ветчинкин про себя крякнул. «Да что это они, сговорились, что ли? Опять это «не к добру». Ну, необычный закат, но мало ли необычного у нас бывает. Эти настроения надо заканчивать, а то сейчас пойдёт гулять губерния».
Выручил политрук. Лепёшкин поднялся неторопливо, но все повернули головы к нему, ожидая, что скажет. Одёрнул гимнастёрку, осуждающий взгляд отыскал Сидорова. Тот ответил доброжелательно, но, судя по выражению лица, вину за собой не признал.
– Ты же, комсомолец, Сидоров. Комсомольцу не пристало суеверия распространять. И вообще, чего это красный цвет у тебя – предвестник каких-то нехороших событий?
– Это не у меня, это старики…
– Так ты же не старик, – перебил Лепёшкин. – И нечего всякие глупости повторять за всякими несознательными элементами. К тому же красный на Руси – это всегда положительный образ. Красна девица – это какая?
– Красивая, – ответили несколько голосов.
– Знаете. А красный угол?
Пограничники немного замешкались, Паушкин оказался первым:
– Главный, значит, в доме.
– Верно, Паушкин. Главный или самый важный, святой. Я уже не говорю про красное знамя, что у нас над заставой колышется. Его-то уж к недобрым предчувствиям никак не отнести, – политрук задумчиво прошелся перед бойцами. – А еще в древности был такой великий командир – Александр Македонский, он полмира завоевал, ну, кроме Руси. Так знаешь, как он выбирал солдат в войско?
– Неа, – радист немного смутился от общего внимания.
– А он смотрел, как в аховой ситуации у человека лицо меняется, то есть, краснеет тот или бледнеет. Который бледнеет, этот, чуть опасность – может в ступор впасть и в решающий момент подвести. Значит, его за ушко да на солнышко. А вот если краснеет – такой в бою не струсит и быстро верное решение примет. Только таких и брал. – Лепёшкин расправил плечи, натягивая гимнастёрку на неширокой, но крепкой груди. – Вот так-то. А ты говоришь, красный закат – не к добру. К добру, и ещё как к добру.
Угланов задумчиво поковырял в носу:
– А ежели у человека завсегда морда красная, как вот у Вас, тогда как?
– Сам ты морда, – незлобливо поправил товарища невысокий и немного застенчивый Загидуллин.
Политрук не обиделся, но ответить не успел. За него отозвался Бондарев:
– А это значит, что таких, красномордых, можно сразу в войско принимать, без испытания, – и сам заржал.
Ветчинкин хмыкнул, а народ засмеялся. Пришла очередь смутиться Лепёшкину. Чуть улыбаясь, он потёр румяную щеку:
– Я с детства такой румяный.
– Товарищ политрук, а вопрос можно? – Паушкин, как школьник, поднял руку.
 Лепёшкин кивнул.
– А на Русь у этого, Македонского, духу, видать, не хватило? Как и у всех других завоевателей, да?
– Верно мыслишь, Паушкин. Не родился ещё такой завоеватель, чтобы Россию, Советский Союз на колени поставил.
– И Гитлер? – осторожно поинтересовался Угланов.
– И Гитлер! – политрук скинул с лица улыбку, взгляд встретился с напряжённым взглядом Ветчинкина.
– Советский Союз любого гада побьёт, – Кузьма тоже поднялся. – Ладно, посидели и будя. Строимся на развод. Наумов, командуй.   
Пограничники, весело переговариваясь, поспешили к казарме готовиться к боевому расчёту.

– Что-то слишком тихо на той стороне, – лейтенант Бондарев повернулся к Ветчинкину. – Тебе не кажется?
Кузьма поднял бинокль. В сумерках расплывались бесформенными кулями фигуры двух дежурных граничёров у моста. В пустом селе тревожно поскрипывали на ветру распахнутые калитки, по берегу колыхались штормовыми волнами заросли камыша и тонкой молодой ивы. И никого.
–  Есть такое ощущение. Вроде бы и тихо, а неспокойно. И сердце не на месте. Будто ждёт чего-то. Нехорошего.
Лепёшкин, отобрав бинокль у друга, тоже приложил его к глазам.
– Не преувеличивайте. Всё, как всегда. Мнительные вы какие-то стали.
– Станешь тут мнительным. – Кузьма обернулся к часовому у ворот.
Сидоров, даже на пост ходивший с Нероном, прогуливался вдоль ограды из кольев. У забора, положив голову на лапы, отдыхала овчарка, её густо-коричневые зрачки исподлобья внимательно следили за передвижениями хозяина.
– Я сегодня уже два раза о нехороших приметах слышал.   
Ветчинкин коротко пересказал товарищам разговор со стариком Ротарём.
Пограничники задумались. Крепкий ветер стукнул ставней открытого окна в «таможне», и все трое быстро обернулись на звук.
– Ладно, пошёл я отдыхать, – Николай Бондарев глубоко вздохнул. – Устал я чего-то. Может, закат этот кровавый на меня так подействовал. А, может, от усталости и мерещится.
– Конечно, мерещится. Завтра встанем, и на солнышке оно всё по-другому покажется.
– Дай Бог. – Кузьма подумал, что сегодня ему долго не уснуть.  Непонятная тревога крепко засела в сердце, будто заноза. – Идёмте отдыхать. Скоро уже подъём. Ночь-то совсем короткая.
Командиры, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по домикам.
Сидоров проводил начальство задумчивым взглядом. Дождавшись, пока их спины скроются за углом казармы, он повертел затёкшей шеей. Оглянулся на забор. Там, в траве, припрятанная от строгих командирских глаз, таилась старая чурка. Выкатив её из густой травы, Сидоров ещё раз осмотрелся. Вокруг было тихо, только дежурные пограничники у моста чуть слышно переговаривались. Но там свои ребята, их можно не опасаться. Сняв с плеча винтовку, вожатый устало опустился на пенёк. Приклад глухо стукнул у ноги.
Нерон неспешно, словно разомлевший на жаре старик, перебрался поближе к хозяину. Упав у ног Сидорова, овчарка снова уложила морду на лапы и прикрыла глаза. Вокруг спокойно, запахи привычные, ветер новых шумов не доносит,  можно подремать со спокойной совестью. Тем боле, что хозяин, опёршись двумя руками на винтовку, сам, похоже, собирается покемарить. Ну а пограничной собаке даже собачий бог не запрещает отдыхать, пока есть возможность. Вывалив тёмный язык, Нерон задышал ровнее.

Глава 13
Душная ночь, несмотря на то, что она самая короткая в году, тянулась бесконечно. Ветчинкин бесконечно ворочался, высохшая до хруста простыня сползала на пол, и он лениво тянулся за ней. Конечно, под влажной простынёй заснуть легче, но встать и намочить её сил и решимости не хватало. Мысли то и дело сбивались на наблюдения старика Ротаря. Может, и верно, не на пустом месте все эти приметы появляются. Вот, и парни что-то такое подметили… И этот офицер… Завтра они оружие заберут, то есть, уже сегодня. Зачем сказал? Неужели, предупредить хотел. Русская кровь? Совесть заела? Попробуй догадайся.
За окном – полный штиль. Ветер, разыгравшийся вечером, с сумерками угомонился, и знойная ночь притихла, как пограничник в секрете. Может, тоже чего-то ждёт? Ещё этот сверчок! Никак не угомонится. Когда не спится, даже его пение кажется надрывно звонким.
На командирских часах, чуть подсвечивающихся в темноте, стрелки уткнулись в тройку и будто застыли. Нет, не уснуть. Поразмыслив, Кузьма решил использовать бессонницу с пользой – проверить пограннаряды.
Позёвывая и потирая сонное лицо ладошками, начальник заставы неторопливо оделся. Проверив оружие, вернул пистолет в кабуру.
На улице такая же духота. Сверчок по закону подлости замолчал. Сволочь, не мог раньше заткнуться. За раскрытыми окнами казармы кто-то из бойцов выводил богатырские рулады. Опять, поди, Лунёв. Вот уже дал бог талант. Такой  дикий храп  всю пойму распугать может. Похоже, и распугал. То-то так тихо на реке.
Привычное: «Стой, кто идёт», раздалось от ворот вовремя: не спит часовой. У моста звякнул ремень винтовки: видать, пограничники, присевшие отдохнуть, подскочили. Это плохо, но лишь бы не спали.
Дождавшись отзыва на пароль, Ветчинкин приблизился к часовому у ворот:
– Как тут, Сопин? Тихо?
– Тихо, товарищ начзаставы.
Ветчинкин повертел головой, прислушиваясь. «Действительно, тихо, как-то даже очень тихо. Неужто, точно храпун всю живность в пойме распугал, или спят все? Что-то раньше такой тишины ночами не замечал. Подозрительно это».
– Сопин, ты у нас второй год служишь?
– Так точно.
– Значит, пограничник опытный. Вот скажи мне, как опытный пограничник, ты ничего подозрительного не замечаешь?
Сопин тоже огляделся. Наклонил голову, прислушиваясь. Даже, похоже, принюхался.
– Нет, товарищ командир, ничего. Душно только очень. И река молчаливая какая-то.
 – Во! А говоришь ничего. Как будто все зверьё и птица в одночасье уснули. Ни один сыч не пискнет. Обычно шум какой-никакой слыхать, так же?
– Ага, кто-нибудь обычно покрякивает хотя бы.
 – Мысли по этому поводу есть?
 Сопин приподнял фуражку, пальцы поскоблили затылок:
 – Не знаю, товарищ командир, может, это из-за жары…
– Плохо, товарищ пограничник. Плохо. – Ветчинкин понял, что тревожило его последние часы и отгоняло сон: тишина в пойме. Необычная, подозрительная тишина! Ну не бывает так тихо на реке, даже ночью.  А тут ничего, как в гробу!
Ветчинкин озабоченно вгляделся в темень противоположного берега. Молчаливая горячая ночь. Вроде спокойная. Но теперь это уже не имело значение. Решение он принял:
– Так, Сопин. На заставе тревога. Кто у нас дежурный? Кисленков? Вызывай.
Но вызывать сержанта не пришлось. Он уже сам торопливо вышагивал со стороны казармы.
– Кисленков, вовремя. Заставу к бою. И это. Не ори. Потихоньку поднимай. И ещё, слушай внимательно, – начзаставы перешёл на шёпот. – Выводи  людей не через главный вход, а через окно, что в коридоре. Оно без решётки. На задний двор. Там за казармой и собирайтесь. И боеприпасов побольше. Гранаты, патроны... Всё понятно?
– Так точно, – сержант, уловивший в голосе командира тревогу,  развернулся, и стук сапог быстро затих у казармы.
Ветчинкин почувствовал, как лёгкая нервная дрожь, словно перед дракой, постепенно охватывает его. «Что за ерунда? Организм сам что-то чувствует? Неужто чуйка сработала? Или это все от недосыпания? Разберись попробуй. Но лучше все-таки по обычаю, перебдеть. Да и погранцам лишняя тревога только на пользу».
Сопин, обеспокоенный непонятным приказом Ветчинкина, скинул винтовку с плеча. Дуло уставилось на противоположный берег, расширенные зрачки бойца настороженно оглядывали замершую, словно в предчувствии чего-то страшного, реку.
Не слышавшие разговора командира с дежурным, но видевшие, как Кисленков резво рванул в казарму, часовые у моста тоже тревожно завертели головами.
Кузьма, сам не зная зачем, вытащил из кобуры пистолет. С щелчком выскочила полная обойма. Вставляя её обратно, Ветчинкин мысленно пожурил себя: «Пять минут назад проверял. Что это со мной?»
Свиста он не услышал. Просто неожиданно близко, за рекой, испугав и заставив невольно пригнуться, раздался пушечный выстрел и через секунду перед крыльцом казармы громыхнуло. Облако белесого дыма окутало тёмное здание.
«Успели?!»
Следующий снаряд угодил в стену казармы, посыпались известь и битые кирпичи. Ветчинкин, не раздумывая, рванул к окопам. До них совсем близко –  десяток шагов. Именно там по плану в случае нападения противника должны были собраться выбегающие из казармы пограничники. И они побежали бы, в майках и трусах, не успевшие похватать винтовки из оружейки, если бы Ветчинкин несколько минут назад не приказал собраться за бывшей таможней.
Сопин, пригибаясь, прыгучим котом скакал рядом. Он старался не столько бежать, сколько прыгать, с каждым прыжком зигзагом меняя направление. Наверное, вспомнил теоретические занятия Бондарева. Примерно так тот учил пограничников сбивать с прицела снайпера. Ну какие же ночью снайпера? Совсем со страху помешался Сопин. Но это пусть. Слава Богу, не застыл соляным столбом, как эти, бледнолицые которые, замирали.
За спиной снова громыхнуло. Раз, другой, разрывы встряхивали землю, словно невидимая гигантская дубинка с размаху била по поверхности планеты. В прошлом году по этим местам прокатилось сильнейшее землетрясение, бойцы выскакивали из казармы в трусах, метались по территории заставы, не зная куда спрятаться и что предпринять. Те, кто посообразительней, рванули к оружейке, думали, обстрел начался. Не сразу тогда удалось офицерам навести порядок. Сейчас творилось что-то очень похожее. С той лишь разницей, что к дрожащей земле добавились визжащие на все лады осколки, а бойцы не метались по заставе. Часовые у моста тоже куда-то попрятались. «И это правильно. Сначала надо понять, куда, а уже потом бежать. По казарме долбят. Знают, где народ спит».
До окопа они не добежали: снаряд разорвался прямо перед линией траншеи. На головы упавших пограничников посыпались комки земли. Следующий снаряд взял левее, и снова не попал. «А ведь знают, куда мы рванём в первые минуты, скоты!» 
Ветчинкин оглянулся. Сопин поднимал голову, выглядывая товарищей у казармы. Пустая застава, словно вымерла. «Птху ты, не вымерла, затаилась».
Снаряды били по двухэтажному зданию, словно невидимые вражеские наводчики стремились раскидать её по кирпичику. Несколько разрывов накрыли траншею перед лейтенантом. Будто огромный сапог разгневанного великана топнул по земле, и Кузьму подбросило. Он с ужасом осознал, что вот так, вися в воздухе, не сможет защититься от осколков. Страх ледяными тисками сковал грудь. В следующий момент его с размаху треснуло о крепко утрамбованный грунт, и вместе с выбитым из груди воздухом пришло осознание: это война!
Отплёвываясь, Кузьма подскочил насколько мог шустро. Кожа на локтях саднила, дыхание перехватывало. Срывающимся голосом гаркнул Сопину, поглядывающему на него испуганными глазами снизу вверх: «За казарму, бегом!» И сам рванул с места, словно на стометровке. Снова взрывы где-то позади, ошмётки земли, словно зимой снежками  в деревне на масленицу, бьют в спину, Кузьма пригнулся, но прыти не сбавил. Откуда-то выскочили пропавшие часовые и пристроились по бокам. «Молодцы, не стушевались».
Из-за угла казармы уже выглядывали самые отчаянные пограничники, Кузьма узнал Наумова и Кисленкова. Кузьма подумал, что сам бы вряд ли вот так высовывался под обстрелом. За их спинами виднелись другие бойцы. Ещё не осознавая, что пять минут назад его интуиция спасла заставу от разгрома, Кузьма порадовался в душе: «Повезло, все здесь». Запрыгнув за угол здания, Ветчинкин присел, почти касаясь лбом колен. Казалось, от обстрела нет спасения. Как же страшно! Преодолевая ужас, Кузьма приподнял голову. Новый разрыв, показалось, в метре за углом, оглушил и кинул в лицо ведро кирпичной пыли. Он заплевался, закашлялся.
Фанерные домики вспыхивали, как снопы соломы. Уже горели два или три. Мимо промелькнул с перекошенным лицом Сидоров. Ветчинкин хотел остановить его, но в ноздри пахнуло дымом близкого разрыва, и Ветчинкин отпрянул за угол подальше, опять закашлявшись. Сквозь вату, заложившую уши, он услышал, будто издалека, встревоженное ржание. Тонкий там! Огонь ещё не подобрался к конюшне, но дым и взрывы растревожили лошадей. В этот момент на плечо опустилась крепкая ладонь. Кузьма резко обернулся. Филипп Скробутов в одной майке, но с винтовкой и ремнём, перекинутым через голое плечо, склонился к уху командира:
–  Я лошадей угоню, Вы не ходите.
В последний момент Кузьма удержал его за локоть:
– Погоди. Скачи в штаб, расскажешь, что у нас творится. Пусть высылают маневровую группу на помощь.
Скробутов пригнулся и, быстро переставляя полусогнутые ноги, рванул к конюшне.
Взрывы раскачивали землю, осколки с визгом крошили штакетник и высоченные бурьяны, поднимающиеся за территорией заставы. Ветчинкин оглянулся: вроде все, кто не в нарядах. И ещё раз порадовался за своих.
Лейтенант Бондарев, дико кося бешенным взглядом, размахивал рукой с зажатой в пальцах фуражкой, что-то командуя. Ветчинкин удивился: «Что сейчас можно командовать?» И тут же понял. «Конечно, надо уводить людей на запасные позиции. Оставить заслоны и уводить, пока всех не накрыли. Как хорошо, что догадался выкопать траншеи за забором в зарослях. Румыны, похоже, про них пока не пронюхали. Во всяком случае, снаряды там не падают. Где Лепёшкин? – он резко обернулся. – Как-то сразу про политрука и не вспомнил».
Поймал взгляд Наумова. Удивительно, но старшина будто и не волновался. Глаза смотрели деловито, он ожидал команды, готовый действовать.
– Старшина, политрука не видел?
– Не видал, – тот махнул головой.
В этот момент Ветчинкин и не вспомнил, что сам недавно отправил лейтенанта в наряд по границе. Так бывает. И Наумов об этом знал, но тоже выпустил из головы.
– Ладно, бери Никулина и с пулемётом дуй к мосту. Сейчас наверняка, попрут. Надо их задержать.
Коротко кивнув, Наумов отвернулся. В темноте, местами освещённой пламенем, вырывающимся из окон казармы, бойцы узнавались через одного. 
Дождавшись, пока старшина, прихватив ефрейтора и низенького Суворова, скроется за противоположным углом заставы, Ветчинкин гаркнул общий сбор. Бондарев, заслышав голос командира, враз замолчал и успокоился. Подтолкнув кого-то впереди себя, подошёл вторым. Кузьма пересчитал по головам. Всё-таки не все здесь. Неужели, уже под снаряд кто попал? Как же не хочется в это верить…  И Лепёшкина не видать. Куда запропастился? Неужто, тоже накрыло? Да не может быть, он парень ушлый. Ветчинкин не сразу сообразил, что все ждут от него команды:
– Бондарев, пулемётчиков на тот край казармы. Оставляй заслон и отводи людей на вторую линию в бурьяне. Так, – он нашёл взглядом Загидуллина. Тот, полностью одетый,  пристраивал на плече пулемёт. «Молодец, шустрый татарин». – Тебе на этот край казармы, занимай оборону. 
Загидуллин кивнул:
– Валеев, за мной!
Ветчинкин не сразу сообразил, что обстрел прекратился. Напряжённая тишина повисла над заставой. Он ещё пытался осознать, что же изменилось, когда за казармой раздался сдвоенный свисток, будто в игрушечную свистульку мальчишка свистнул. У них в Покровке такие свистульки один дедок делал из стручков безымянного колючего куста на окраине села, так мальцы к нему в очередь выстраивались. Пока начальник заставы недоуменно переглядывался с Бондаревым, свисток повторился, и ещё раз. Ветчинкин выглянул из-за угла. И опешил: сумрачные фигуры, освещённые отблесками пылающих домиков, бежали через мост на советскую сторону. Где-то среди них оглядывался офицер со свистком у губ, пропуская мимо рядовых бойцов. Опять сдвоенный свист.
 – Немецкие командиры румынами командуют, как собаками, языка-то не знают.., – догадался кто-то из пограничников рядом.
Ещё не осмыслив фразу,  на одних инстинктах, Кузьма хриплым от волнения голосом отдал команду «Огонь!». И подумал: «Хорошо, Бондарев не успел приказ выполнить, народ увести». Ситуация менялась так быстро, что люди за ней не успевали. Иногда это и к лучшему.
Пистолет уже лежал в ладони. Толкнув привычно предохранитель пальцем, Кузьма вдавил курок до упора. Вспышка оказалась неожиданно яркой, и выстрел оглушил и ослепил. По соседству загремели винтовки: пограничники, стреляя на ходу, разбегались в стороны, занимая позиции. Как правильно целиться в темноте, бойцов учили. Тут правило простое: надо брать чуть правее вражеского выстрела, если стрелок не левша, попадёшь точно в голову. Главное, мушку в темноте разглядеть.
Румыны повалились. Половина уже на советской стороне. «Где же пулемёты? Наумов где?» И словно отвечая на мысленный вопрос, на полпути между казармой и мостом загрохотал старенький, но добротный «Максим». Головы румын, только что поднимающиеся над землёй, дружно исчезли. Лейтенант не видел, куда летели пули, но, судя по реакции врагов, пулемёт работал точно. «Так их, гадов! Молодец, Наумов».
«Это им не хиханьки-хаханьки, да, товарищ командир?» – Сопин оглянулся на замершего начальника заставы.
Мысленно ухмыльнувшись, Кузьма упал по соседству с пограничником, так и державшимся рядом. «Надо же, мою присказку вместо меня шпарят». И тут же забыл об этом. Замолк пулемёт, и новые сдвоенные свистки полетели в темноте. Несколько румын, нехотя, будто нарочно медленно, начали подниматься, но пулемётная очередь мигом повалила их обратно. Щёлкнул гулкий выстрел,  и над заставой, шипя, разгорелся яркий огонёк – ракета. В его неверном свете желающих подняться не нашлось.  Повернувшись на бок, Кузьма прикрутил рукояти к двум гранатам РГД-33 , что всегда носил в чехлах на поясе, и аккуратно ввинтил в отверстия запалы. Щелкнули предохранители гранат. Теперь, чтобы удачно доставить «подарочек» до противника, надо оттянуть пружину на рукояти и снять с предохранителя. Только бы не забыть. Сам ругал бойцов, когда они на учениях, волнуясь, отправляли бесполезную болванку на тридцать-сорок метров вперёд. «Лучше уж так. Кто его знает, может, как раз эти секунды жизнь спасут». Вернув заряженные «эргэдешки» обратно, снова крутнулся на живот.
На мосту виделись смутные бугорки залёгших врагов, вставать они тоже не рисковали. «Наумов-таки сдержал первый натиск. Ай, да молодец». Но теперь румыны выбирались из  зарослей на дальнем краю заставы – видать, где-то переправились. Домики уже догорали, языки пламени, вырывающиеся из разбитых окон казармы, истощились, и вокруг снова опустилась предутренняя особенно густая темнота.
Выставив руку с пистолетом, Кузьма попробовал прицелиться. Мушка, затянутая чернильной густотой, едва угадывалась. Выбрав в качестве мишени самого быстрого румына, пробежавшего уже несколько шагов, Кузьма нажал на спуск. По ушным перепонкам ударила выстрелом винтовка Сопина. Поморщившись, Кузьма тряхнул головой и не увидел – попал или нет. Но румына на старом месте не оказалось. Может, и сам упал. Из этого Тульского Коровина только в упор стрелять, а чуть подальше – разброс сумасшедший.
Часто забухали винтовки пограничников, им навстречу полетели трассерными ленточками пули румынского пулемёта с моста. К ним присоединился пулемёт, установленный на склоне холма, в покинутой жителями деревне Оанчи. Снова в небе повисла ракета, осветив бугорки тел, живых и мёртвых. Дробный перестук, словно десятки молоточков кузнеца равняли раскалённый металл, прошёлся по стене казармы, взрыхлил почву перед лицом Ветчинкина, и он вжался в твёрдую почву, вдруг пожалев, что не в окопе. Одна пуля чиркнула по каменному углу казармы в полуметре, и на Кузьму острыми иголками полетели камешки и пыль.
Румыны приближались перебежками, но пограничники били точно, и враги часто падали, не успев сделать и пару шагов. Отплевавшись, Кузьма снова выставил пистолет.  Заработал «Максим» Наумова. А в следующий момент его поддержал «Дегтярь» Загидуллина, где-то у ворот. Враги затихли, стараясь не поднимать голов, примолкли и «свистуны». «Молодцы, ребятки, глядишь, и отобьёмся».
В опасной тишине пронзительно скрипнула дверь где-то в глубине городка и по земле застучали подковы встревоженных лошадей. Прижимающийся к сухой земле Кузьма «услышал» топот всем телом. И обрадовался: «Добрался Филипп. Хоть бы они по лошадям не стреляли!»
Копыта простучали за казармой, и через пару секунд лошади уже выскакивали через разрушенные снарядом ворота. Вслед им несколько раз пальнули, но,  спохватились поздновато. Представив, как Скробутов, пригибаясь к гриве Тонкого, сейчас уводит лошадей подальше от заставы, Ветчинкин улыбнулся. Неожиданная помощь Филиппа показалась для лейтенанта решающе важной, примерно такой же, как если бы тот спасал сейчас его ближайшего друга, такого как Бондарев или Лепёшкин. Правда, друзьям в этом Кузьма бы никогда не признался.       
Выстрелы за спиной, там, где тлели на земле угольки развалившихся домиков,  раздались то того неожиданно, что Кузьма вздрогнул и резко обернулся. Стреляли у радиорубки. Только сейчас Ветчинкин понял, что ещё ни разу на глаза не попадался Паушкин. И что он не знает, успел ли радист передать сообщение в комендатуру. Казарму вместе с дежуркой накрыло первыми же залпами, надежда оставалась только на Паушкина. Не зря он в своё время решил поставить рацию отдельно от узла связи. Неприятно засосало где-то в области сердца. А если в штабе до сих пор ничего не знают? Но додумать не успел. Мина разорвалась прямо перед крыльцом опалённой и разбитой казармы. 

Глава 14
Под утро у сержанта Михаила Тимошева опять разболелся живот. Вставать было ужасно неохота, но приспичило так, что выбора не оставалось. Прихватив на всякий случай (уж больно много диверсантов ныне по территории бродят, а туалет на другом конце заставы) «мосинку»  из оружейки, которую ему открыл земляк-дежурный Суворов, за пару секунд до тревоги он прижал за собой дощатую дверь туалета.
И тут бабахнуло у казармы. Не успев спустить кальсоны, и сразу забыв про живот, с первыми взрывами, согнувшись в три погибели, сержант бросился к дзоту у моста. Ему большому и немного неуклюжему, наклоняться было неудобно, а бежать в таком положении ещё и неловко. Но он терпел. Почему-то больше всего в этот момент Михаил боялся на бегу потерять винтовку и остаться перед врагом безоружным. Потому ладонь чересчур сильно до хруста косточек сжимала оружие. Хорошо, «Мосинка» крепкая, как ни дави – не сломается. Длинный штык винтовки норовил воткнуться в землю, и Тимошеву приходилось краем глаза контролировать оружие.
Позади, словно разом заболели плоскостопием, зашлёпали подошвами бойцы. Коротко оглянувшись, Тимошев узнал Симакова и Спиркина из своего отделения. Они откуда взялись? Он не знал, что бойцы, заметив из-за казармы бегущего к мосту командира отделения, в нарушении приказа, не сговариваясь, бросились следом.
С разбегу перепрыгнул бруствер окопа. У моста суетились тени, мелькали огоньки выстрелов, крики на румынском языке заглушали непонятные свистки. Тимошев не успел задуматься, зачем здесь свистят, близкий разрыв распростёр его на земле за окопами. Камни пробарабанили по спине, пыль забила рот, и он как мог крепко прижался к тёплой поверхности планеты. Снаряды и мины, обдавая пугающим визгом, проносились над головой.
Вытерев губы от налипшего мусора, Тимошев снова оглянулся. Никого. Может, быстро бежал, или снаряды, разорвавшиеся за спиной, заставили отделение повалиться ещё раньше. Хотя какое это отделение? Двое всего. У него в отделении семь человек. Суворов там же  – землячок. «Хоть бы этот конопатый егоза не высунулся, мать же одна останется, – он вновь завертел головой. – Где вообще все? Неужели, один остался?» От ужаса на секунду снова свело живот, и он, укрываясь за вывороченным пластом прибрежной глины, свернулся калачиком.
Враги били кучно,  он долго боялся пошевелиться. Вокруг жужжали осколки, кучи вывернутой разрывами земли несколько раз больно ухали на голову. Он только сжимался и подтягивал к себе винтовку. Наконец, отпустило. Он облегчённо вздохнул. Одновременно пушки перенесли огонь чуть дальше, к развилке шоссе, и Тимошев сумел поднять голову. И губы сами сморщились в болезненную гримасу: снаряды разворотили дзот, из ямы торчали куски бетона. Точка накрылась.
Он неуверенно поднялся на колени, судорожно соображая, что делать. Из темноты оформилась фигура врага в фуражке. Офицер. Он подходил не спеша. Сержант не мог разглядеть выражение его лица, но почему-то показалось, офицер улыбнулся. Подскочив, Тимошев оглянулся. И понял, почему враг медлил. За спиной, зажимая пограничника в клещи, приближались ещё двое. «Живьём хотят взять!» – Михаил шагнул влево, взгляд зыркнул назад, в стороны. «Нет, не убежать, догонят, ироды». Враги, контролируя его движения, остановились в двух шагах.
– А вот и фигушки! – Тимошев  выставил винтовку перед собой. И ещё раз шагнул в сторону, пытаясь оставить тех двоих по правую руку.
Догадавшись, что русский пытается занять более выгодную позицию, командир что-то гавкнул, и румыны одновременно бросились на сержанта. Вот где пригодилась тяжёлая наука рукопашного боя! Не зря сержант проливал литры пота на тренировочной площадке, мысленно сочиняя по адресу безжалостных командиров витиеватые конструкции из крепких выражений. Теперь-то он знал, что не зря, ох, не зря гоняли бойцов по очереди Бондарев и Ветчинкин.    
Первым же ударом приклада Тимошев надолго вырубил одного из румын, кинувшихся на него сзади. Падающий враг преградил второму дорогу, на секунду, и пока тот оббегал товарища, сержант обернулся к офицеру и… винтовка, больно отбив ладони, улетела под ноги: ударом сапога тот обезоружил сержанта. Пока Тимошев соображал, что делать, второй враг, подскочив сбоку, напрыгнул, ухватив шею в захват. Тимошев на секунду запаниковал. И опять сквозь муть, застилавшую глаза, ему показалось, что офицер улыбается.
«Думаешь, победил?! А вот не угадал! – сержант, изогнувшись, навалился спиной на румына, сжимавшего горло и, используя его, как упор, подхватился двумя ногами. Подкованные каблуки врезались офицеру под дых. Тот охнул и начал оседать. Вторым движением сержант перекинул через себя румына. Сержанта тоже качнуло, и он чуть не упал. Остановила рука, упёршаяся в землю рядом с лежавшей винтовкой.
Он выпрямился уже вооружённым. Одним ударом штыка на удивление легко проткнул поднимающегося румына, а следующим  – пригвоздил к земле офицера. Столкнув врага со штыка ногой, Тимошев  рывком обернулся. От него, пригнувшись, осторожно отступал первый румын. «Ага, очухался». Он наставлял на Тимошева винтовку, но почему-то не стрелял. Разбираться в причинах непонятного миролюбия врага не хотелось. «Припёрся на мою землю – получи!» Выстрел грянул почти неслышно, разрывы снарядов заглушили звук. Румын завалился. Ещё раз оглянувшись и более никого рядом не увидев, Тимошев побежал в сторону казармы.

Собаки выли и метались в вольере. Сидоров ещё издалека по собачьим голосам понял: там кто-то чужой. Впереди звонко лопнул пистолетный выстрел, смертельно заскулила овчарка, и сержант, мысленно матюгнувшись, осторожно выглянул из-за угла собачьей кухни. Несколько румын толпились на пятачке у вольера, пара вояк стучала прикладами в запертую дверь радиорубки, а немецкий офицер целился из пистолета в Нерона. Пёс рычал, оскалил белые хорошо видимые в темноте зубы. Сидоров задохнулся от бессилия. «Выскочить и обозначить себя? И собаку не спасу и сам попусту сгину». Хлопнул выстрел, Нерон молчком ткнулся в землю, словно лапы подрубили. Сержант застонал. «Ах вы, гады! Но ничего, вернётся вам». Заскулили на самых высоких нотах остальные овчарки. Румыны вскинули винтовки. Раздались ещё несколько выстрелов,  и какая-то собака – он не узнал – закрутилась волчком. Что-то отрывисто гаркнул офицер, и ближайший румын добил раненного пса.  Сидоров сжал зубы, ладонь вытерла сухие глаза: «Ну всё, буду бить поганых, пока жив!» 
Румыны, ломавшие дверь в радиорубку, что-то крикнули офицеру. Смысла румынских слов Сидоров не понял, но по интонации догадался: у них не получается.  Он хищно улыбнулся. Дверь-то в радиорубку ставили укреплённую. Как в воду Ветчинкин смотрел. Взорвать её, конечно, можно, но чего-то враги пока тушуются. Документы повредить, что ли, боятся? Так там, вряд ли чего путнего есть. Но они-то этого не знают!» Офицер ответил зло, отрывисто, немецкие фразы напомнили сержанту отчаянный лай Нерона, бросавшегося на сетку вольера. И только тут он понял, что в запертом домике  всё ещё оставался Паушкин. «Вот чего, а точнее кого они хотят! Перетопчитесь! Ерша вам под хреном, а не Кренкеля», – Сидоров метнулся к задней стороне домика.
На маленькое окошко, запертое металлической решёткой, падали неуверенные отсветы: внутри горел костерок. «Кренкель шифры сжигает», – догадался сержант.
Румыны по сторонам не смотрели. Один продолжал тупо и, показалось, обречённо долбить прикладом дверь, другие о чём-то переговаривались. Зазвенело стекло с противоположной стороны домика, и спустя пару секунд на улице, испугав сержанта, разорвалась граната. Ещё не сообразив зачем, сержант припустил вокруг домика. Взрыв разметал врагов, несколько тел валялись по сторонам, один румын, стонал, держась одной рукой за голову, и пытаясь подняться с колен. Другой, покачиваясь на неуверенных ногах, ничего не понимающими глазами оглядывался вокруг, а рука комкала гимнастёрку, быстро пропитывающуюся кровью. Сидоров вскинул винтовку. Прицелится не успевал, но с двух метров промазать сложно. Пуля вошла в лоб и вышла через затылок, вырвав кусок черепной коробки с кулак. Ноги румына подогнулись, и он снопом повалился.
Офицер, упёршись спиной о стену, целился в Сидорова из пистолета. Сержант заметил его не сразу. А заметив, прыгнул с места без разбега. Два метра он преодолел одним махом. Но всё равно не успел. Выстрел ослепил сержанта и забил нос пороховым газом. Висок обожгло, словно раскалённым прутом приложили, а в следующий момент приклад опустился на голову немца. Что-то противно хрустнуло, и запах крови, разлившийся вокруг смертельным облаком, пробился через стойкую пороховую вонь. Неожиданно сержанта затошнило, и ноги ослабели. Ухватившись рукой за подоконник, Сидоров последним усилием удержал рвотный позыв.
– Кто здесь?
Напряжённый голос, прозвучавший над головой, сержант узнал.
 – Это я, Сидоров. Вылазь шустрей, пока румыны не очухались. 
– Слава Богу, а я думал, один остался.
Сапог грохнул по железной решётке, и она неожиданно легко вылетела во двор. «А вот решётку как попало ставили, – определил Сидоров. – Хорошо, румыны не догадались подёргать». Из окна появились ноги, и на заскрипевшие осколки стекла спрыгнул радист Паушкин.
– В штаб сообщить успел?
– Успел.
Третий румын оставил попытки сесть. Упёршись руками в землю, поднял голову. Мутные глаза, освещённые набирающим силу пожаром в комнате радиста, уставились на пограничников.
– Он жив? – Паушкин застыл столбом, не зная, что делать.
Винтовочная пуля снесла румыну полголовы. Сидоров опустил оружие, и его наконец густо вырвало.
 – Ты его убил, – не то спросил, не то констатировал радист.
– Нет, ё моё, мозги прочистил, – Сидоров вытер губы рукавом.  – Уходим. Наши там все.
Стараясь держаться в тени единственного не горевшего домика – кухни для собак, они помчались к казарме.

Первый разрыв снаряда застал Лепёшкина в километре от моста на «дозорке». Еле видимая в темноте вспышка, пробившаяся сквозь густую, чёрную листву  деревьев, угадывалась, словно огонёк спички. Узбек Бикметов, двигавшийся на шаг впереди, обернулся и присел. Политрук от неожиданности открыл рот. Неужели началось? Последние месяцы он исподволь готовил себя к неотвратимо приближающейся войне, но одно дело рассуждать о неизбежности нападения, а другое – самому воевать. Фёдор Лепёшкин растерялся. Следующие разрывы снарядов он слушал заторможено, бездумно считая неправдоподобно маленькие разрывы в густой ночи и до последнего надеясь, что это ему мерещится, и наваждение вот-вот схлынет. И он мысленно посмеётся над собственными страхами. Вернул его к действительности испуганный голос Бикметова.
– Товарища лейтенант, смотрите, плывут. 
Политрук перевёл взгляд за указующим пальцем узбека и… присел. На чёрной воде отчётливо выделялись ещё более чёрные очертания резиновых лодок. Их овальные формы легко угадывались даже в темноте. Над лодками торчали головы. Много, посудины набили битком.
Лепёшкин насчитал то ли семь то ли восемь лодок, выстроившихся ломаной линией, и в каждой не меньше десятка человек. На заставе сверкали огни разрывов, а тут, в душной тишине чуть слышно плескались вёсла.
Враги! Не меньше сотни!
– Бикметов, гранаты к бою. Закидаем, сколько успеем, – и, пригнувшись, рванул к береговой линии камыша.
Узбек неслышно скользил рядом. Упали одновременно. Торопясь, вытащили из чехлов на поясе «эргэдешки». У каждого по две. Вроде не заметили. Первые лодки уже в десяти метрах. Как бы самих осколками не посекло.
– Уже кидать? – иногда акцент у Бикметова почти не заметен, в темноте и не скажешь, что узбек.
– Дурень, а запалы? – Фёдор разложил перед собой гранаты, быстро, наработанными движениями, вкрутил.
Бикметов, виновато сопя, справился со своим боезапасом.
– На счёт три, – сухо щёлкнул предохранители, и пограничники чуть приподнялись над землёй, замахиваясь.
«Эргэдэшки» вылетели из камыша одновременно. Одна рванула в ближайшей лодке, вторая подбросила борт соседней. В воду бомбочками посыпались солдаты. Грозно забухали румынские винтовки, посеченные пулями камыши посыпались на голову. Ещё бросок. Взрывы на реке обдали брызгами, и политрук, выставив руку с пистолетом, несколько раз надавил на курок. Попал или нет – не понял. У левого плеча оглушающе палил из винтовки в темноту Бикметов.
Пуля сдёрнула фуражку, будто кулаком махнули. Лоб обдало горячим ветерком, и политрук присел. Только сейчас увидел: узбек, почти прижавшись животом к мокрой глине берега, смотрит на него ожидающе. Решение пришло мгновенно, политрук понимал, что здесь, у воды им врагов не удержать. Слишком разное соотношение сил.
– Отходим к валу, – и, пропустив лихо чесанувшего с низкого старта Бикметова, побежал сам, пригибаясь и даже приседая местами, когда звонкие пули злыми осами проносились над головой.
Перемахнув через метровый вал из веток, брёвен и земли, оставшийся после половодья, пограничники перезарядили оружие и замерли. Враги уже сигали в мелкую воду с уцелевших лодок. Раздались непонятные свистки, будто мальчишки баловались, и румыны разом выскочили из камышей. Пограничники выстрелили одновременно. Лепёшкин видел, как падали сумрачные фигуры врагов и как на их месте тут же вырастали новые. И румын становилось всё больше. Он понял: ещё немного, и их просто сомнут количеством.
И тут кончились патроны в пистолете. Замолкла и винтовка Бикметова.
Лейтенант судорожно сунул руку в карман. Он знал – это были последние патроны, но вдруг случится чудо – и там случайно обнаружится запасная обойма. Чуда не произошло.
Румыны, воспользовавшись паузой, ускорились. Политрук почувствовал, как дрожит рука, шарящая в кармане. Что же делать?
Пулемётная очередь прошлась по ногам врагов, и они попадали, как подломленные. Не понимая, что происходит, Фёдор медленно поднял голову. Из кустов метрах в десяти правее веером летели пули. Подсвеченная огоньком, вырывавшимся из невидимого дула, билась в такт выстрелам упругая ветка дерева.
– Наши, товарища лейтенант, – повернувшись на бок, Бикметов улыбался.
«Отделение пулемёта из секрета», – догадался Лепёшкин.
– За мной.
Пограничники, укрываясь за валом, почти на коленях переползли на десять метров правее.
 – Ночь, – отозвавшись на затребованный пароль, Фёдор упал рядом с бойцами из секрета.
Бикметов с разбегу бухнулся на руку политруку, больно придавив. Поморщившись, Фёдор пригляделся к бойцам. Припав к ложу «Дегтярёва», притихшую пойму молча осматривал двухметровый Иван Новиков, вторым номером у него испуганно вжимал голову в плечи тихий Лунёв.
– Вы как сюда попали?
Новиков, не отрывая взгляда от мушки, пояснил:
– Сначала хотели на заставу бежать. Потом у вас заваруха началась, решили, что здесь полезнее будем.
В камышах раздались два свистка, словно кто-то охотился среди ночи на крякву, и из прибрежных зарослей торопливо полезли румыны. Засверкали огоньки выстрелов, и по макушке вала, словно чиркали спичками по коробку, застрекотали пули. Тут же, будто кто-то обхаживал колотушкой стволы деревьев, застучало в лесу. Сверху полетели листва и обломки веток. Фёдор прижался щекой к какой-то старой толстой загогулине, выпирающей из вала, а Новиков, прищурившись, вдавил гашетку пулемёта. Румыны снова попадали в прибрежную траву.
Лунёв, пригибаясь, подтянул второй диск для «Дегтяря», а Новиков дал несколько очередей по вздрагивающим травяным зарослям. Там затихли. Но ненадолго. Лежать неподвижно под пулями – не в прятки с друзьями играть. Трава снова зашевелилась, метёлки закачались, раздаваясь в стороны и выдавая движения врагов. Таких пули догоняли вне очереди. Кто-то в отчаянии рванул вперёд, на пулемёт, и свалился, не пробежав и пару шагов.
Запасной диск не понадобился. Пока второй номер суетливо перезаряжал пулемёт, политрук поднял голову. Берег, заваленный телами врагов, уже не был тем местом, которое пограничники знали и к какому привыкли. Теперь здесь пахло кровью и пережитым ужасом. А ещё неверующему ни во что Фёдору вдруг показалось, что кругом испуганными летучими мышами мечутся души убитых румын, и в небе раздаются их слабые и удивлённые голоса.

Глава 15
Привалившись спиной к стене казармы, Ветчинкин неторопливо перезаряжал обойму штатного ТК. Рядом, растянувшись в полный рост на земле, прикрывал голову руками Кисленков. Снаряды падали больше с противоположной стороны заставы, смотрящей на берег, сюда румынские артиллеристы не попадали. Иногда только хлопнет нащупывающая живое мина, осколки наставят новых отметин на обломке кирпичной стены, за которой прятались Ветчинкин и Кисленков, и снова относительно безопасно.
После отбитой атаки на заставу обрушился град снарядов. Пушки методично перепахивали берег, взрывы разметали пустые окопы, выбивали куски бетона и прутья арматары из дзотов, которые так и не успели занять. А теперь уже и не к чему. Иногда снаряды улетали к дороге, где в камышах по левую сторону от дамбы  притаились пограничники двенадцатой заставы. Ещё до начала обстрела Кузьма отправил весь личный состав в бурьяны, осваивать свежевыкопанные траншеи, а сам с Кисленковым остался прикрывать. У сержанта пулемёт и два заряженных патронных диска, какое-то время продержатся. «Главное, румынов малость задержать, нехай попрыгают. Не всё им тут хиханьки-хаханьки».
Отсюда до ребят всего-то метров двести, вроде рядом, а попробуй, добеги. У всех-то на виду. Немцы ракеты не экономят. На заставе светло, как при комнатной лампочке.
С крыши казармы, грохоча, падали обрывки металлического листа, прилетали обломки досок с раскрошенными краями, несколько кусков кирпичной кладки грохнулись в метре от пограничников, и вот тогда сержант и растянулся на земле.
Неожиданно стало тихо. Над Россией-матушкой за деревьями растекалась по краю неба тонкая полоска оранжевой накипи от раскалённого солнца. Восход, раскрашенный в горячие утренние цвета, завораживал, и Кузьма поймал себя на мысли, что так бы и сидел на незнамо как уцелевшей доске разбитого пола казармы, встречая просыпающееся утро. Но надо подниматься.
Светало, уже и без немецких ракет виднелись догоревшие домики заставы, их обугленные каркасы мрачно выделялись на фоне пока ещё тёмной прибрежной зелени. Ветчинкин загнал магазин на место. Передёрнув затор, поднял рычажок предохранителя. Рядом вытирал рукавом дуло «Дегтяря» сержант. Поймав взгляд Кисленкова, Кузьма махнул головой: за мной.
Бегом, не разгибая спин, добрались до места. Пока не стреляли, но пограничники знали –  это ненадолго.
Позицию наметили заранее, у въезда на заставу. Тут валялись разбитые взрывом половинки ворот, и лежал вывороченный взрывом пограничный столб. За ним и установили пулемёт на сошки.
Ветчинкин занял место пулемётчика, сержант, пристукнув кулаком, зарядил диск. Приклад пулемёта приятно грел щёку, наличие в руках грозного для пехоты оружия, придало Кузьме уверенности.
– Может, всё-таки я? – сержант ещё не смирился с «переводом» во вторые номера.
– Смотри по сторонам.
Свистки полетели над заставой в следующую секунду. Кисленков припал к перекопанной взрывами почве, а Кузьма крепче сжал пулемёт.
Румыны вышагивали бодро, будто не  в атаку топали, а прогуливались в парке. Расслабленно. Нахально переговаривались, до пограничников доносились смешки. Некоторые даже пошатывались.
– Да они же пьяные, – догадался Кисленков. – Сдуреть, для храбрости что ли приняли?
– А мы сейчас и проверим, какие они храбрые, – Кузьма нащупал пальцем скобу, и пулеметная очередь заглушила ответное слово сержанта.
Патроны уже заканчивались, когда враг начал обходить пограничников с тыла. Основные силы они сумели прижать, румыны попрятались за разные возвышенности, деревья, обломки разбитого забора. Иной раз по пограничникам стреляли, но так, не прицельно.
В какой-то момент приподняв голову, чтобы осмотреться, Кузьма с ужасом углядел троих румын, ползущих к  ним  со стороны городка. Они пробирались за развалинами казармы, и оглянись Ветчинкин с задержкой в пару минут, враги подползли бы уже на расстояние броска гранаты. Враги не стреляли, хотя могли бы легко покончить с расчётом. Значит… Живыми возьмут. Неужели, разглядели, что за «Дегтярём» командир?
 Пулемёт развернуть не успевали. Ветчинкин коротко ткнул лежащего по правую руку Кисленкова, указывая глазами на врагов, а рука уже расстёгивала кобуру. Догадавшись, что раскрыты, румыны суетливо подскочили, и время расщепилось на обжигающие секунды, каждую из которых Кузьма ощущал всей кожей. Кисленков только поднимал винтовку, щёлкая затвором, а Кузьма уже стоял. Как назло, палец скользнул мимо кнопки кобуры, и начальник заставы, не оставляя попыток извлечь ТК, прыгнул, уходя в кувырок, под ноги ближайшему врагу. Запнувшись, тот перелетел через Ветчинкина. Снова взлетая на ноги, уже с пистолетом в руке, Кузьма краем глаза заметил, как поднявшийся на колени Кисленков замахивается прикладом на не успевающего прикрыться врага.
В запасе у Ветчинкина оставалось не больше секунды. Время для одного выстрела.  Оставшиеся враги находились от него в двух шагах и приближались стремительно. Разрывая расстояние, и одновременно уходя с линии прицелов залёгших позади румын, Кузьма больно грохнулся на спину, и уже с земли два раза выстрелил. Румыны завалились один за другим, макушками уткнувшись в подмётки командирских сапог. Заработал пулемёт, отправляя в подскочивших врагов последние патроны диска, и Кузьма, позабыв о мёртвых румынах, первых, которых он убил вот так, в упор, перевернулся на живот, прижавшись плечом к сержанту.
Румыны тоже видели, что произошло у пулемёта. Прикрывая своих, они вразнобой начали подниматься в атаку. Но не успели. Пули раскалённого «Дегтяря» срезали ещё около десятка бойцов в коричневых гимнастёрках.
Остальные залегли. «Дегтярь» замолчал. Кузьма оставил в диске пяток патронов на всякий случай. Пограничники переглянулись. Ещё одну атаку не остановить. Тем более, что все поставленные задачи расчёт выполнил. Задержал наступление минут на пятнадцать. Этого достаточно, чтобы ребята заняли окопы и приготовились к бою. 
– Уходим.
Кузьма подтянул тело ближайшего румына. Шёпотом объяснил Кисленкову задумку. Тот, заёрзал, помогая. Вдвоём устроили врага головой в сторону реки и, вложив в неживые руки винтовку, развернулись. Может, хоть на несколько секунд, а задержит. Поваленный пограничный столб опять же немного прикрывает. Шансы есть. Кузьма вздохнув, погладил шершавые буквы «СССР», выбитые на металлической пластине, прикреплённой выше красно-зелёных полосок столба: «Ещё поставим тебя! Потерпи чуток, не долго гадам тешиться».
Румыны спохватились, когда до камышей оставалось метров сто.
Травянистая подстилка пожухлой от жары травы  тихо шуршала под стёртыми  и саднящими локтями. Впереди поднималось над кромкой зарослей горячее солнце, но ещё сохранялась здесь, внизу, лёгкая камышовая тень, слабо прикрывающая спины пограничников. Позади шумели, с грохотом упала недогоревшая радиорубка, где-то в стороне кричали по-румынски, топот пробежавших солдат донёсся два раза слева и разок справа: румыны уже опередили их, но пока каким-то чудом не видели.
Не видели они и пограничников, отошедших к окопам в бурьяне. Похоже, не встретив плотного встречного огня, румыны немного растерялись. И теперь в срочном порядке пытались сообразить – куда же подевались русские.
«Ничего, подойдёте к дороге, тут вам секретик и откроется», – Ветчинкин замер, прислушиваясь. Вроде никого. В двух шагах поднималась стеной полоска камыша, за ней болотце, его нужно обойти, а там и окопы. Но лучше ползком. А если на ногах, то пригибаясь низенько-низенько, болотце вообще-то проходимое, ну может, где по пояс провалишься.
Раздвигая руками камыши и осоку, заползли в густое дикотравье. Кисленков втянул пулемёт за собой. «Как же хочется пить». Кузьма понял это, лишь увидев небольшую болотистую лужицу перед глазами. Не сговариваясь, подползли к воде. Она пахла водорослями и  лягушками. Но по нескольку глотков всё же сделали, не до жиру.
Дружно оглянулись. В розовом свете нарождающегося солнца видевшаяся через раскачивающиеся былки дымила разрушенная до первого этажа казарма. Обугленные стены, завалы битого кирпича на отмостке, без окон и без крыши. Кое-где ещё вырывались языки пламени из-под обвалившейся кровли. Присаживаясь, Кузьма вздохнул: «Как же это произошло? Кто виноват? Почему война?», – вопросы мучили, как головная боль. Ответов он не знал.
Кисленков, подхватив ладонью затхлую воду, умылся:
– А ведь выбрались, товарищ лейтенант. Ничего эти румыны нам сделать не смогли, – он улыбался, обтирая мокрое лицо подолом гимнастёрки.
– Ты раньше времени того, не хиханьки-хаханьки тебе тут, – Кузьма тоже склонился над болотцем.
– Товарищ лейтенант, взади! – напряжённый голос сержанта заставил Кузьму мгновенно обернуться, а рука уже сама тянула из кобуры оружие.
Немецкий офицер замер шагах в пяти. Одной рукой придерживая камыши, другой целился в лейтенанта. Он среагировал на окрик, и рука с «Вальтером»  резко дёрнулось вправо.  Теперь дуло смотрело в грудь сержанту:
– Русь, руки вверх!
Они не успевали. Кисленков инстинктивно загородился рукой, пятка сапога скользнула по траве, а Кузьма только начал подниматься. Выстрел заставил Ветчинкина вскочить, не задумываясь о встречной пуле и расстоянии до немца. Показалось, эти пять метров Кузьма преодолел одним широким шагом. Немец только переводил «Вальтер» на вскочившего русского, когда Кузьма ударом рукоятки пистолета в лицо сбил офицера с ног. Раздался противный хруст ломающейся кости,  и враг плюхнулся на спину. Кровь за секунду залила лицо. Немец не шевелился. Кузьма поднял глаза и остолбенел: два румына с ужасом таращились на него. Винтовки в руках, но оба и не думали стрелять.
Кузьма коротко нажал на спусковой крючок. И ещё раз. Румыны, как стояли, так и повалились. Ни один даже не вздрогнул. Кузьма проглотил ком тошноты, подкативший к горлу, и усилием воли заставил себя забыть о только что убитых людях. Стараясь не смотреть на их скомканные, словно тряпичные тела, примерился к офицеру: «его с собой, это язык».
Ухватив застонавшего немца за ремни, перехватывающие грудь, поволок фашиста в заросли. У воды бросил. Перевернув на живот, крепко спеленал руки его же ремнём с пряжкой, на которой крест и сидящий на нём орёл. Глянул краем глаза, запоминая на всякий случай. Странный у них всё-таки крест, какой-то искривлённый, с загнутыми краями. Если это коловорот – символ солнца, то почему против движения? Что означает? «Надо будет потом поузнавать». Повернулся к Кисленкову. Сержант откинулся на спине, рука неловко подогнута, по белой щеке ползла муха.
– Кисленков, Кисленков, Максим. Как же это ты? Не уберёгся. И я не успел. Одно хорошо, не успел жениться и деток нарожать. Хотя, разве это хорошо?..
За спиной нарастали тревожные крики и свистки. «Скоро будут здесь. Надо уходить. Максим, ты меня здесь подожди, я за тобой вернусь» – Кузьма подхватил пулемёт. Взгляд остановился на лежащем ничком немце. Тело офицера чуть вздрагивало. «Живой, гадина, придётся тащить. Пригодится».
Он кинул «Дегтярь» и, приподняв двумя руками тяжёлого немца, рывком, словно мешок с мукой, забросил на загривок. «Ну вот, опять приходится вражину волочь на себе. Что за напасть такая?». Пошевелил плечами, устраивая поудобней, и медленно присел за пулемётом. «Тяжеленный, гад. А что делать? Не бросать же его. Всё-таки первый пленный,  – последний раз обернулся к мёртвому сержанту. – Полежи, дружище. Как-нибудь уж. Как жаль-то!» –  и, отвернувшись, решительно шагнул в болото, провалившись в болотистый ил сразу по колено.
И только шагнул, как позади раздался лязг винтовочного затвора, и грубый окрик остановил его, заставив вздрогнуть и облиться потом. Румыны!
Он медленно обернулся. Трое врагов толпились у края зарослей, направляя на лейтенанта винтовки. Но не стреляли, опасаясь зацепить немца. Это шанс. Если не сейчас, то уже никогда. Он выпустил пулемёт, пальцы осторожно вытащили из чехла на поясе гранату. Одну из двух. «Запал, слава тебе, боже, ввинчен. Вот же, как знал, что пригодится». Прижимая «эргэдэшку» к боку, большим пальцем взвёл пружину.
– Не стреляйте, –  Кузьма сделал шаг навстречу.
Щёлкнул предохранитель. Движением плеч сбросив офицера в болото (не убьётся!), метнул гранату. И упал за спиной глотающего болотную воду немца. Взрыв оглушил, но сознание работало чётко, как на учениях. Ещё не осели гарь и брызги, поднятые взрывом, как он, зацепив за ремень «Дегтярь», ухватил широко открывающего рот офицера за портупею и попятился. Позади снова закричали, Кузьма видел бегущих к нему румын, пуля свистнула совсем рядом, вторая зарылась в слякотную жижу под ногой. Кузьма достал последнюю гранату. Приподняв офицера, закрылся им, как щитом. Румыны, подбежавшие шагов  на двадцать, замешкались, не решаясь стрелять. Швырнув им под ноги гранату, семеня, двинулся спиной вперёд. Осколков не опасался, надеясь на защиту немца. Тому повезло: осколок звучно щёлкнул по кобуре офицера и срикошетил в болото. Румыны попадали. Кто-то закричал, ругаясь почём зря. «Ага, попало!» Уцелевшие снова начали стрелять.
Кузьма выхватил пистолет. Замерев на секунду, выпустил половину обоймы в сторону врагов, копошившихся на краю болотца. Похоже, задел, там снова громко застонали. Отборная румынская ругань долетела до ушей Кузьмы. 
«Как же неудобно!» Дыхание быстро стало рваным, воздуха не хватало. Немец, попытавшийся тормозить пятками, получил крепкий пинок под зад. Пискнув, он перестал мешать. Кузьма пнул второй раз, ещё сильней, и тот, что-то неразборчиво скуля, упёрся подошвами в жижу под водой. И начал перебирать ногами.  «Так-то лучше!»
Через десяток метров Ветчинкин понял, что их не преследуют. Похоже, решили, что отбивать офицера себе дороже, а других немецких командиров, чтобы их заставить, рядом не оказалось. На секунду он остановился. Ножом разрезал ремень на руках фрица. Решил, связанным не унести, больно тяжёл. «А если заартачиться, прибью,  и всё». Чуть отдышался. Крякнув, забросил немца на спину. Тот молчал, руками крепко обняв Кузьму за шею. Вероятно, смирился с участью. «Лишь бы не помер, а то тащить такую тушу и зря – будет обидно». 
Стрелять начали, когда лейтенант осилил половину болотца. Пот заливал лицо, насквозь пропитав гимнастёрку,  а пару минут назад он ещё и провалился по пояс. В последний момент успел ухватиться за режущую ладонь осоку, а то бы ушёл с головой. И немца бы утопил невзначай. «Бросить бы его, да нельзя, офицер всё-таки. Наверняка знает что-то интересное. В комендатуру бы ещё как-нибудь доставить. Надеюсь, Скробутов добрался».
Пулемёт приходилось задирать повыше, чтобы не уделать в болотистой ряске и грязи. Рука немела, и казалось, скоро отвалится. Терпел из последних сил, сжимая зубы. Немец с каждым шагом, будто тоже водой пропитывался, тяжелел и тяжелел. Вдавливал еле выносимой тяжестью в болотистую землю, словно прессом. Руки цепляющегося немца скользили, он съезжал, норовя сверзнуться в жидкую болотину. Кузьма останавливался, подкидывая сползающего немца, и снова шагал дальше.
Ругнувшись про себя, с первыми же выстрелами у окопов лейтенант ускорил шаг. Сил не оставалось, двигался на морально-волевых. Последние метры вообще полз, благо болотце перешло в густую липкую грязь, в которую проваливался не больше, чем по локоть. На сухое выбрался, дыша, как загнанный лось, с хрипами и стонами. Кое-как свалил немца с онемевших плеч. Тот вдруг затараторил, завертел головой, пуча глаза. Похоже, не хочет лезть под пули. Кузьма усмехнулся пересохшими губами: «Вражина, вражина, а жить-то всем хочется. Ну, нехай, болтает. Всё равно никто не услышит за стрельбой».
А выстрелы учащались.
Перебравшись на удобное место, Ветчинкин осторожно выставил голову над густой болотной травой. Он выполз почти посередине невидимой разделительной линии,  пролёгшей между окопов, из которых стреляли пограничники, и спрятавшимися в траве румынами. Хорошо, хоть в стороне. Румыны густо палили, быстро перезаряжая опустошённые магазины. Пограничники отвечали экономно, но эффективно, во всяком случае, враги старались лишний раз не высовываться. И потому стреляли хоть и часто, но больше в белый свет.
Отсюда ему были видны несколько вражеских  солдат и уголок окопов. Бурьян, окружавший их совсем недавно, уже покосило пулями и осколками, и подобраться к своим незаметно нечего было и думать. «А с немцем тем более. Хотя, его можно оставить ненадолго, связав ещё разок. – Кузьма перевёл задумчивый взгляд на офицера, поглядывающего на него из-под кровавой маски одним расширенным от ужаса глазом. Наверное, решил, что русский собрался его кончать. – Вот дурак-то, стоило тебя тащить через болото, чтобы тут добить. Нет, ты ещё пригодишься. Только спеленаю покрепче. И ноги тоже. И живи. Пока».
Сделав, всё, что хотел, Кузьма, пополз назад. Пленника, помогающего двумя связанными ногами, потянул за собой
Горячее утро поднималось над не остывшей за ночь землёй. Недавно окрашенный в тревожные красные цвета Восток постепенно бледнел. Новый день начинался над обречённой на муки страной, в который уже раз обречённой. Традиция у них там, за кордоном такая. Несколько раз в столетие, когда сами, когда за спиной других, просвещённые европейцы лезут на Русь-Россию. Ну, никак с этой «варварской» страной  сладить по-другому у них не получается. Впрочем, и так-то тоже не очень выходит. Со времён хазарских и турецко-татарских, не выходит. «Но когда-то же этот «колосс на глиняных ногах» должен рухнуть?! Не может не рухнуть». Примерно так говорили и до сих пор говорят восточные и западные мыслители. Убедительно так говорят. И в 1069-м, когда Святослав разгромил паразитический Хазарский каганат, и в 1572-м (битва при Молодях), это когда Иван Грозный татарам надолго урок преподал, как на Русь ходить. И в 1812-м, и в 1941-м. Каждый раз перед тем, как в очередной раз получить по наглым сусалам, философы и прочая европейская интеллигенция пытается доказать всему миру, а больше себе самим, что «эта» страна жить не может без цивилизаторов в мундирах.
 Бесконечное число лет там, за границей, жалеют, что никак не хотят эти упрямые русские взять и умереть в одночасье, освободив огромную и, по их мнению, незаслуженно занимаемую территорию демократически воспитанным  жителям Азии или Европы. Вторая мировая война, по сути – продолжение тысячелетних попыток уничтожить российское государство и древний неподдающийся перевоспитанию народ, на утренней заре внезапно ворвалась в советские дома русских и латышей, молдаван и малороссов, белорусов и узбеков. Этот день, по воле заступников России, не случайно совпавший с днём поминовением всех русских святых, навечно запомнится народам Советского Союза. Страшный и грозный, горестный и доблестный, пахнущий смертью, кровью, пожарищами и обгоревшими человеческими останками, незабываемый день 22 июня.
Ветчинкин решил ждать. Ничего другого в голову не приходило. Стоит ему высунуться, как румыны подстрелят, и пару шагов не пробежишь.
На поле боя, похоже,  временная ничья.  Изредка постреливали то наши, то враги, наверное, так, для острастки. 
И в этот момент он понял, что сейчас будет. Опять чуйка сработала. Жаль, поздновато, даже пошевелиться не успел. Выстрел пушки на той стороне через долю секунду продублировался разрывом снаряда где-то у окопов. И началось! Разрывы, визжащие осколки, срубленные, словно саблей, камыши, ошмётки грязи, тяжело плюхающиеся на голову и спину. И взрывы, взрывы! Кузьма отполз как можно дальше в болотце, в надежде, что сюда румыны целиться не будут, всё-таки до окопов около пятидесяти метров… Авось, не промахнутся. Немца даже не пришлось тащить, сам закрутился угрём, стараясь не отстать от пограничника. Жить-то хочется, снаряд – он не разбирает, свой ты или чужой.
А ребята уже должны были перебраться на запасные позиции метров на семьдесят в сторону дамбы. Специально, когда  рисовал линию траншей, учёл такой вариант. Хотя тогда и не думал, что пригодится, так, на всякий случай делал, как умные головы преподавали в училище. Вот и пригодилось.
Обстрел закончился минут через десять, и немецкие офицеры снова засвистели двойными. Уже понятно, это сигналы к атаке. Кузьма подполз к краю болотца. Трава значительно поредела, и выглядывать приходилось с ещё большей осторожностью. Неглубокие воронки усеивали пространство перед траншеями, окопам тоже досталось. Края обвалены, а уголок, что на виду, вообще засыпан почти полностью. Останься пограничники здесь, много бы полегло.
Ветчинкин вроде и не сомневался в том, что пограничники отошли, но тягучее сомнение, нет-нет, да заставляло сердце сжиматься. Всякие же ситуации бывают. «Птху-птху, но лишь бы не сейчас и не с нашими». И только когда из окопов полетели первые винтовочные пули, а на дальнем крае заговорил «Максим», он окончательно успокоился.
Румыны пробежали не больше десяти шагов. Пули сбили с ног одного, второго, третий завалился на бок, крича во всю силу лёгких: ранен. Остальные снова дружно зарылись головами в траву, расползлись по воронкам, укрылись за буграми. Взрыв разметал землю на бруствере. Граната! Ещё один бочонок на длинной ручке шлёпнулся перед окопом. Ветчинкин с ужасом втянул голову, но тут рука, вытянувшаяся из траншеи, подхватила почему-то неразорвавшуюся гранату, и та полетела обратно, медленно крутясь в воздухе. За ней выглянуло сосредоточенное лицо старшины.
Взрыв выкинул столб дыма и пыли над румынскими спинами.  Ещё две гранаты полетели в окопы пограничников, и тоже, не успев разорваться, закрутились в обратном направлении. Один за одним два разрыва окутали румын чёрным дымом. Оттуда раздался крик. Ещё одного осколок своей же гранаты нашёл. «Ай да, Наумов, ай да, молодец, догадался, что у немецких гранат взрыватель секунд на восемь стоит. И воспользовался. Будет возможность – благодарность объявлю».
Пограничники выскочили из осыпавшихся окопов. Недружное «Ура» заглушило бешенные свистки немецких командиров. Паля на бегу и иногда приседая на колено, чтобы выстрелить прицельно, бойцы стремительно приближались. И румыны дрогнули. Двое врагов, лежащие ближе всего к Ветчинкину, резво подскочили. И, не оглядываясь, ломанулись к берегу так быстро, словно им пятки скипидаром смазали.
«Ура», – подхватил Ветчинкин, сломя голову вываливаясь из зарослей. «Дегтярь» оттягивал уставшую руку, но пулемёт он не бросил. Ближние бойцы, завидев целого и здорового командира, коротко улыбались ему и бежали дальше. Сопин, засмотревшись на начальника заставы, даже споткнулся, еле удержавшись на ногах. «Под ноги гляди», – про себя прокомментировал Ветчинкин, прицеливаясь в спину удиравшего румына. Тот смешно махал свободной рукой, и всё пытался оглянуться, но на бегу не получалось. Ветчинкин на секунду замедлился, и пистолетная пуля сбила румына с ног. С разбега ткнувшись лицом в траву, тело безжизненно перекувыркнулось через плечо.
Отыскивая мушкой следующую мишень, Кузьма подумал, что так скоро привыкнет убивать. Оказывается, это просто. Если бы ещё не мутило после тех двоих врагов у камыша.
Пулемёты от моста и с улочки села Оанчи на той стороне заработали одновременно. Пули разлохматили траву под ногами командира, как-то буднично откинули назад чуть замешкавшегося Сопина, и пограничники, не дожидаясь команды, повалились на землю.
Желтоглазый чистотел качался над головой и почему-то пах пылью и человеческим потом. «А как же пахнут эти цветы, когда не война?» – задумался Ветчинкин и перевернулся на бок.
Перед лицом оказались подкованные подошвы сапог сорок пятого размера. Такие Наумов носит. Он  хоть и не высок, но широк в кости и коренаст. Справа от него тянулся к улетевшей вперёд фуражке раскрасневшийся Никулин. Сопин лежал на спине, откинутая рука сжимала винтовку. Даже мёртвым, он не расстался с оружием. Кузьма до боли сжал зубы: «Сколько же сегодня уже погибло? Моя вина – не подготовились, как следует. Если бы ещё кто знал, что война точно будет. А то ведь, всё «провокация, провокация»,  – он отбросил несвоевременные мысли. 
– Ползком назад, – Кузьма говорил громко, чтобы услышали и остальные бойцы. – Наумов, гони всех в окопы. И быстро, сейчас опять пушки вдарят.
Сапоги резво дёрнулись, и вместо них появилось сосредоточенное лицо старшины:
– Есть, назад.
По дороге Ветчинкин, прихватив Угланова, завернул к болотцу. Связанный по рукам и ногам немец так и лежал, где Кузьма его оставил. На шум он неловко повернул голову.
 – Ух ты! Какой симпатяшка. Может, прирезать его?  – Угланов потянулся к ножу на поясе.
– Я тебе прирежу. Хватай давай, – Кузьма подтянул немца за ремни.
Угланов, вздохнув, пристроился с другого бока.
Первый снаряд разорвался на бруствере, обдав Кузьму облаком дыма, напополам с  пылью. Большинство бойцов уже попадали на дно полу осыпавшихся окопов. Последние двое нырнули  рыбкой, словно в речку. «Хоть бы не убились».
Пушки били прицельно, снаряды разрывались вокруг траншей, а пару штук уже залетели  внутрь. «Не, без потерь не пересидишь». Передав по цепочке команду отходить, на этот раз к дамбе, Ветчинкин ползком, подтягивая за собой активно помогающего ногами немца, пополз по окопу. Угланов рывками подталкивал пленного сзади, наверное, в подошвы сапог.
Торопливо перебрались через засыпанный участок траншеи. Съехали вниз. Здесь Ветчинкин разрезал верёвку на ногах офицера. «Нехай сам топает». Заметив, как пригибаясь, бойцы один за другим исчезали в боковом отводе, троица поспешила за ними. Немец, пыхтя и оглядываясь, бежал впереди, и лишь иногда пригибался, когда снаряд разрывался неподалёку.

Глава 16
 Знойное светило припекало спины в пропотевших гимнастёрках, будто намеревалось поджарить пару десятков пограничников, клещами вцепившихся в крутой склон дамбы. Внизу блестела горячая застоялая вода широкого болота, переходящего в камышовые заросли метрах в двухстах от насыпи. Пара клёнов, поднимающихся над дорогой, кидали короткие тени на изрытую воронками бутовую дорогу. Бойцы иной раз хватались за шершавые стволы, чтобы не сползти вниз. На той стороне дамбы тоже засели пограничники, там с Бондаревым человек двенадцать, если за последний час никто не погиб.
У начальника заставы народу больше: ещё поутру подошёл с усеченным взводом заместитель коменданта старший лейтенант Турсунов. Невысокий, быстрый, с цепким взглядом из-под густых бровей. Десять человек – это всё, что нашлось для заставы. В штабе почему-то решили, что двенадцатой и десятка бойцов хватит, отобьются как-нибудь. Большую часть маневренной группы распределили между другими заставами, где пограничников было меньше.
Из этого десятка один – Филипп Скробутов. Коновод не только добрался до комендатуры, но и на радость Ветчинкину сберёг коней.
Старлей сообщил Ветчинкину, что поступает с бойцами в его распоряжение, и чтобы он не стеснялся. Старшими лейтенантами тоже можно командовать, как и прочими сержантами. «Бой у тебя не заставе идёт, а ты здесь каждый уголок пальцами прощупал, значит, тебе и карты в руки».
Немного смущённый Кузьма сделал вид, будто так и должно быть.
Снаряды падали на дорогу, обрушивая на головы пограничников водопады пыли и мелкого щебня. Иной раз в болото плюхались мины, и тогда на водяной глади, затянутой кувшинками, вспухал водяной нарыв, обдавая пограничников тёплыми брызгами, гнилостными ароматами взбудораженного болота и изредка шальными осколками. К счастью, пока никого не задело. 
Как только заканчивался очередной обстрел, пограничники, цепляясь за выпирающие из сухой земли корни, карабкались наверх, и, выставив головы над дорогой или перекатившись в ближайшие воронки, экономным огнём снова останавливали лениво поднимающихся в атаку румын. Ветчинкину казалось, они нарочно встают медленно, чтобы у его бойцов было время прицелиться. А у румын появился законный повод вновь зарыться в траву или упасть в мелкие уже траншеи обвалившихся окопов.
Пограничники вовремя оставили эти окопы. Уже засев на склонах дамбы, они долго и с легким испугом наблюдали, как артиллерия из-за реки сравнивала укрытия с землёй. Снаряды буквально изрыли все траншеи и для верности ещё метров пятьдесят вокруг. В таком аду ничто живое бы не уцелело, останься бойцы заставы на позициях, не было бы сейчас двенадцатой. И румыны без всякого сопротивления, выстроившись походным маршем, двинулись бы на Кагул.
Наумов, незаметно перекрестившись, с удивительной серьёзностью заявил командиру, что того ангелы берегут и помогают решения принимать. Ветчинкин только отмахнулся. Какие ещё ангелы в Советском государстве? Обычные решения, продиктованные сложившейся ситуацией и немного предвидением действий противника. Старшина настаивать не стал, но, судя по непреклонному выражению лица, остался при своём мнении.
Несмотря на некоторое установившееся равновесие, Ветчинкин понимал, что долго они не продержаться. Потери заставу не миновали. Здесь, на позиции, погиб, высунувшийся выше, чем можно было, вытянутый, как жердь, повар Попов. Его уложили у самой воды. Пока вроде ничего не заметно, но  к вечеру от тела наверняка пойдёт трупный запах. А это плохо, бойцы и так держатся из последних сил, а тут ещё и это. Наверное, придётся похоронить в воде, если ситуация не изменится. Рядом с ним усадили немецкого офицера. Руки не развязывали, мало ли что.
Пленник устроился спиной к дамбе. Поглядывая на болотную гладь, он иногда что-то бормотал и покачивал головой. Турсунов недавно провёл с офицером короткую беседу, в основном жестами и короткими фразами. Но взаимопонимания так и не нашли. Офицер строчил немецкой скороговоркой, старший лейтенант, силясь хоть что-то разобрать, злился и подносил под нос фрицу пухлый кулак, поросший золотистыми волосинками. Наконец, плюнув, Турсунов дал немцу по шее и полез наверх. Посоветовавшись, командиры решили пока пленного в расход не пускать: оба ещё надеялись передать его в комендатуру. Присматривать за ним оставили Суворова.
Патронов оставалось не больше, чем по десятку на винтовку. К «Дегтярёву», что Кузьма притащил с собой, патронов не нашлось вовсе. Пулемёт «Максим» и второй «Дегтярёв, который принесли с собой ребята из комендатуры, замолчали ещё час назад, истратив последние боеприпасы.
Тогда же пуля зацепила Никулина, когда он перебегал с пулемётом к ближайшей воронке. Ранение в ногу чуть выше колена, вроде не смертельное, но без врача ему долго не протянуть. По-крестьянски уравновешенный заставский фельдшер Кузин рану промыл и перевязал, но это и всё. Пулю доставать надо, а как? Сейчас ефрейтор, привязанный к дереву, чтобы не соскользнул в болото, облизывал быстро пересыхающие губы.
Правда, пока постреливал «Дегтярь» Загидуллина с противоположной стороны дороги. Вторым номером у него по-прежнему Валеев. Живы татары, держатся. Но надолго ли? Судя по коротким очередям, Загидуллин патроны экономил.
Прямо над головой рванул снаряд, уши опять заложило, и на пограничников посыпались мелкие камни. Отряхнув фуражку, Кузьма потряс головой. Не помогло. Всё равно уши, будто водой залиты. Неприятное ощущение.
А вот румыны боеприпасы не берегли. Пули регулярно посвистывали над головой, щёлкали по стволам клёнов, словно стишок читали. «Я попал и ты попал, вместе не попали». Ветчинкин слышал что-то такое в детстве, и сейчас эти строки наговаривались в его голове, в такт стрельбе. Пушки и миномёты тоже работали исправно: долбили и долбили по дамбе, видать, старались развалить её до основания. К счастью, пока не получалось. Хорошо постарались неизвестные строители, сооружение вышло прочное.
Около часа назад  румыны неожиданно перенесли артобстрел в глубь территории. Снаряды рвались на дороге километрах в трёх от дамбы. Стреляли около получаса, и Ветчинкин, догадываясь, что там могло случиться, почти сгрыз ноготь на большом пальце. С холма на румынской стороне кагульская дорога просматривается местами почти до города. «Неужели, углядели роту солдатиков из Чапаевской дивизии? Эту роту  с самого утра ждали. И накрыли? Хотелось бы ошибиться, но что-то подсказывает – так и есть». С товарищами тревожными мыслями делиться не стал. Впрочем, бойцы, похоже, и сами догадались, что ничего хорошего там произойти не могло. Последние часы пограничники всё чаще поглядывали на убегающую к городу дорогу, ожидая куда-то запропастившееся подкрепление. А связать обстрел дороги с пятьдесят четвёртым полком им. Степана Разина из Чапаевской дивизии – дело пары секунд.
Паушкин, укрепившись на толстом корне дерева, что-то записывал в блокнотик. Сидоров, спустившись на пару шагов, заглянул ему  через плечо:
– Чего ваяешь?
Радист закрыл блокнот:
 – Так, пишу для истории, с чего день начался. Как ты меня из радиобудки выручил. Как ребята погибли, – горький взгляд коснулся тела повара у воды. – Может, потом стихотворение напишу.
  – Или книгу , – Сидоров спустился ещё на шаг, остановившись около командира. – Товарищ начзаставы, это они по нашему подкреплению, что ли, палили? – он приглушил голос, но Паушкин всё равно услышал, как и Суворов.
Оба повернулись к Ветчинкину, ожидая ответа.
Кузьма бездумно уставился на сгрызённый ноготь.
– Похоже на то.
– И что же теперь будет? – Сидоров не унимался.
– Что будет, что будет? Сейчас ты возьмёшь Паушкина, он парень крепкий, и пойдёте по-над дорогой туда, где обстрел был. Тут километра три, до вечера вернётесь. Задание такое: если там, – он помолчал, подбирая слово, – наши, соберите все патроны, что сможете унести. Ясно?
– Так точно, – Сидоров уже проматывал в голове маршрут. – Должны добраться.
– Вот и дуйте. И это, без героизма там. Под пули не лезьте. И постарайтесь, чтобы с того берега не заметили. Нам без патронов, сам понимаешь, каюк.
Паушкин, слышавший разговор, построжал. Запихнув блокнот за пазуху, проверил патроны в винтовке. Поднимаясь по склону за сержантом, остановился около Никулина. Тот сипло дышал, лоб и щёки горели нездоровым румянцем. 
– Держись, паря, скоро вернёмся, может, какие лекарства принесём.

Глава 17
Глинистая почва южного склон дамбы, по которому двигались пограничники, разогревалась местами так, что иной раз на нее больно было опираться. А опираться, а то и цепляться за кое-где выглядывающие корневища пыльных кленов приходилось постоянно. Сапоги скользили, ступни выворачивались чуть ли не наизнанку, уже после первой сотни метров суставы заныли. Еще и ремни винтовок норовили соскользнуть с плеч, а внизу-то болото. Ухнет оружие – достань попробуй. Мучение, а не дорога. Но оба молчали. Лишь иной раз тихо матерились под нос, но так, без особой злости: осознавали, какая важная задача на них возложена. А ради нее можно вытерпеть и не такое.
Километра через полтора вымотались так, словно десяток пробежали в полной амуниции. Когда запыхавшийся сержант объявил пять минут перекура, Паушкин рухнул на склон, к счастью, здесь уже более пологий,  словно сбитый кулаком Тимошева. А у парня удар ой-йоой, поставленный. Оба, не сговариваясь, скинули сапоги, и устроили массаж щиколоткам. Изломанные суставы отвечали ноющей болью от каждого прикосновения. А ведь еще назад топать, да, скорей всего, нагруженными! Ну лучше об этом не думать.
– Пора, – натянув второй сапог, Сидоров решительно поднялся.
Для проформы поохав, встал и Кренкель.
А метров через сто, за поворотом навстречу парням неожиданно вышла толпа красноармейцев. Понурые, замученные, с разбитыми локтями и исцарапанными лицами. В изодранных гимнастерках, будто они несколько часов ползали по острым камням. Человек пятнадцать. И нагруженные сверх меры: многие волокли ящики с патронами, какие-то мешки, видать, с продуктами. Пулеметы на плечах, радист с рацией за спиной сутулился рядом с командиром.
Увидев вывернувших на них бойцов, пограничники с удивлением замерли.  Оба хоть и предполагали, что где-то здесь должно двигаться подкрепление, но слишком уже внезапно появись перед ними люди. Испугаться путем – не испугались, но разом вздрогнули.
– Итить твою, – ругнулся Сидоров, хватаясь за гладкую почву склона. Все-таки какая-то пусть призрачная, но тоже точка опоры, так быстро не съедешь.
Красноармейцы тоже остановились, с мрачным интересом разглядывая встречных. Некоторые, пользуясь внезапной остановкой, опустили ящики и коробки на землю, придерживая коленями. Вперед выбрался немного рябоватый командир, ребята разглядели на его петлицах «шпалу» – капитан.
– Кто такие? Представьтесь? – за его спиной толстогубый пехотинец недвусмысленно поднял винтовку. Капитан тоже положил ладонь на кобуру.
– Сержант Сидоров, двенадцатая застава, а это, – он кивнул за спину, где с трудом удерживался от того, что бы не сползти в болото Кренкель.  – Наш радист, Паушкин.
Несколько секунд капитан рассматривал пограничников. Потом устало вздохнул:
– Понятно, командир заставы Лосев?
Сидоров понятливо хмыкнул:
– Ветчинкин у нас командир, Кузьма Федорович.
Капитан заметно расслабился. Оглянувшись, кивнул бойцу, и тот опустил винтовку.
– Вы, ребята, не обижайтесь. Время, сами видите, какое?
– Да чего обижаться? Не из обидчивых. Вы-то сами пароль знаете? – Сидоров спросил, вроде бы не глядя на капитана, но периферийным зрением отслеживал все движения командира.
Тот чуть заметно улыбнулся:
– Молния.
– Точно, Ливень,– теперь и Сидоров  позволил себе улыбнуться. – А чего сразу пароль не спросили?
Капитан виновато пожал плечами:
– Да как-то вылетело из головы.
– Как тут не вылететь, – поддержал его сзади боец с толстыми губами. – Роту на дороге оставили.
– Как оставили? – из-за спины товарища выглянул недоумевающий Кренкель.
– Под обстрел попали, накрыли прямо на дороге,– капитан потер лицо ладошкой. – Это все, что выжили.
Пограничники, не сговариваясь, потянули вниз фуражки. Красноармейцы, глянув на командира, тоже снявшего головной убор, недружно открыли головы палящему солнцу.
Разминулись с отрядом минут через пять. Некогда долго разговаривать, там погранцы подмогу ждут. Капитан только поинтересовался, как на заставе войну встретили. Парни коротко рассказали.
Выслушав, капитан снова спросил:
– А сейчас куда двигаете?
– Вот туда и идем, где вас артиллерия накрыла. У нас патроны скоро совсем кончатся. Следующую атаку уже не знаю, отобьем ли. А у вас там, осталось чего, нет?
Командир хмуро кивнул:
– Осталось. Мы уже туда не вернемся, – заметив, как потемнели глаза Сидорова, он поспешил оправдаться. – Ты не думай сержант, не струсили. Все, что могли, мы, захватили. Кто ходить мог – в тыл ушли. Остальным раненым помощь вызвали, слышали, на телеги их грузили. Но вернуться туда, где на дороге мои люди лежат... Ты, извини, сержант. Не смогу. И ребят своих неволить не буду.
Сержант опустил голову.
– Да я все понимаю.
За спиной Паушкин, выругавшись, упал на пятую точку – еле удержался от вынужденного купания в болоте. Командир вздохнул. Сержант, обернувшись, помог товарищу подняться
– А у вас медикаменты есть какие-нибудь? У нас там раненый, – Паушкин выглянул из-за плеча товарища.
– Найдем, кое-что есть.
– Это хорошо.
– Ладно, пойдем мы, – сержант поправил ремень винтовки на плече. – А вы тоже поторопитесь – румыны в любой момент в атаку пойдут. Без вашей помощи тяжко нашим придется.
Командир молча посторонился, пропуская пограничников.
Мост, за которым на дороге и виднелись разбросанные тела красноармейцев, был поврежден. В сквозных прорехах настила виднелось чистое без облачка небо. По уцелевшим частям настила перебраться на ту сторону все-таки можно было попробовать, но пограничники, посоветовавшись, решили переходить тростниковый лиман, в котором мирно квакала и стрекотала речная живность, под мостом. Румынские наблюдатели вряд ли оставят дорогу, по которой к погранцам в любой момент может подойти  помощь, без присмотра. А уворачиваться от румынских снарядов на открытой со всех сторон дамбе парням очень уж не  хотелось. 
Пока перебирались, каждый по разу сорвался в тинный омут. Вымокли насквозь, но запарившимся и пропотевшим пограничникам купание даже понравилось. Кое-как добрались.
Выставляли головы над бутовой дорогой осторожно. Трупы, разорванные на куски и вроде целые, устилали дорогу между неглубоких воронок. Выбрав одну поближе, в нее броском и перебрались. Терпко, до головокружения, пахло кровью, загустевшие темные пятна покрывали старинный камень почти сплошь. Стараясь не дышать глубоко и не глядеть на куски мяса и костей, которые еще недавно были людьми – красноармейцами, которых ждут дома родные и еще не знают, что уже лежат их сыновья и братья на засиженной жирными мухами дороге в далекой Бессарабии. И никогда не поднимутся.
Аккуратно лавируя между трупов, натягали в воронку несколько ящиков с патронами, сидоры с продуктами. Паушкин, пузом вытирая горячие камни дороги от крови,  несколько раз был близок к  тому, чтобы потерять сознание. И он бы, наверное, потерял, когда в очередной раз перед глазами поплыло, ноги ослабли, а глаза уже закатывались. Но в этот момент рука его ткнулась в мешок с какими-то увесистыми кругляшками, и новый интерес невольно остановил погружение в пропасть. С трудом преодолевая муть в глазах, радист на ощупь определил – гранаты. Гладкие бока эфок. А запалы? Повинуясь внутреннему непонятному ощущению, подтянул  валяющийся в метре вещмешок. В дырку просыпалось что-то металлическое. «А вот и запалы», –  почти на одних инстинктах Геннадий развернулся к воронке.
Потом они, тяжело дыша, минут двадцать сидели перед наваленной грудой ящиков и мешков, не решаясь задуматься, как же все это унести. В этот момент там, на заставе утих еще один обстрел. Уже и не посчитаешь, какой по счету. Пограничники подняли головы, словно прислушиваясь к вдруг опустившейся резкой тишине. В глазах мелькнуло понимание: сейчас попрут. И через пару минут поперли. Ожесточенно затрещали пулеметы, забухали винтовки. Первым шевельнулся сержант:
– Берем все.
Паушкин хотел возмутиться, но вдруг понял, сержант прав. Надо уносить все. Там каждый патрон на счету. Сделав пару глубоких вдохов, словно перед нырком на глубину, он потянул на себя тяжеленный ящик с патронами.

Глава 18
Над поймой реки высоко в небе парил орлан. Его сильные крылья недвижно застыли в прозрачной глазури, и лишь изредка подрагивали, когда сильная птица меняла направление. Кузьма подумал, что это первая птица, которую он увидел сегодня. Остальные попрятались при первых звуках обстрела и теперь не скоро рискнут выбраться из убежищ. «Да, натворил вражина делов, теперь и животине не хиханьки-хаханьки. Это раньше здесь охраняемая зона была, в которой разные утки и лебеди загорали, как на курорте, ныне же порядок кончился. Надо скорее врагов гнать обратно. Где же всё-таки подкрепление? Неужто, все полегли? Да быть такого не может!»
Суворов, издалека улыбаясь, подобрался к Наумову. Из-под сапог его поднялись легкие облачка пыли, и старшина, замерший с раскрытой ладонью, на которой лежал последний запас: пяток патронов к винтовке, поморщился. Откидываясь набок и пряча боеприпасы в карман галифе, он вопросительно поднял голову.
– Чего тебе?
– Товарищ старшина, – Суворов помялся. – У меня на той стороне земляк остался. Разрешите, я, как эти нерусские в атаку пойдут, туда перескочу. Нам вместе сподручней воевать-то.
Старшина нашёл взглядом прилегшего подремать Турсунова. Вздохнул. И глянул на бойца, словно школьный учитель на провинившегося ученика:
– Тимошев, что ли?
– Ну, да, мне бы за ним присмотреть, больно он здоровый, от пуль прятаться несподручно, – боец покрутил носом, конопушки заёрзали.
– Ты эти глупости брось. Ещё подстрелят, когда перебегать будешь. Воюй уже, где воюешь.
 – Товарищ сержант, ну, пожалуйста.  Мне край, как до земели надо. Мы же с ним всю службу рядом. А как война, так разбежались. Ну, пожалуйста.
– Я тебе дам «Ну, пожалуйста». Это что за обращение? – он глянул на прислушивающегося к разговору лейтенанта Ветчинкина. – Были бы мы на разводе – я бы с тобой вожжаться не стал, живо на кухню отправил картоху чистить. А про мысль свою вредную забудь.
– Старшина прав, – начальник заставы  говорил, не поворачивая головы. – Никаких перебежек через дорогу. Опасно. Вам всё понятно? – сердитый взгляд командира заставил бойца подобраться.
– Так точно.
– Вот и отлично.
Пограничник заскользил по склону к воде. Скробутов, поднимая только что вымытые сапоги, с которых стекали капли мутной воды, оглянулся.
– Куда торопишься?
– На кудыкину гору, – буркнул Суворов.
У кромки болота он нагнулся, зачерпнув воду ладошкой. Пить болотную воду было противно. Она пахла сгнившими водорослями, а на вкус напоминала протухшую. И в желудке после неё бурчало, некоторые бойцы по несколько раз уже сбегали за дальние деревья на склоне, где старшина организовал отхожее место. Но выбора не было, какая-никакая, а вода. Скробутов хмыкнул:
– Ты же видел, я здесь обувь споласкивал, чего пьёшь?
– А я не видел, – Суворов не донёс вторую пригоршню с водой до губ. – А чего молчал?
 – Да я думал, ты видел. Вот же сапоги держу мокрые, да и ты вот он рядом же.
– Сам ты рядом…. Ну и кто ты после этого? – выплеснув воду из ладони, Суворов сплюнул.
Пограничники, слушавшие перепалку, заржали. Кузьма тоже улыбнулся.
– Да ты, Суворов, не переживай. Тут такая вода, будто в ней целый полк сапоги вымыл, а ничего, пьём, – Наумов попытался поддержать обиженно усевшегося в сторонке бойца.
Тот не отреагировал.
Наверху затихло. Ветчинкин наклонил голову, словно прислушиваясь, патрон с лёгким щелчком скользнул в патронник винтовки Попова – командир забрал оружие себе.
Вскинулся замкоменданта Турсунов, протирая заспанные глаза. Кузьма позавидовал старлею: спит, как ни в чём не бывало, а тут весь на нервах. 
– Пошли долговязые, – сообщил от дороги наблюдатель – улыбчивый командир отделения Третьяков.
Пограничники, суетясь и хватаясь за выпирающие корни, полезли наверх.
– То ли румынов больше, то ли двоятся, – старшина, устроившись под боком у командира, пересчитал врагов.
Ветчинкин облизал пересохшие губы:
– Да нет, не двоятся – видать, помощь подоспела,  – припав к прикладу, он выцелил бегущего трусцой врага в немецкой форме.
– Куда Третьяков смотрел? – проворчал с другого бока Турсунов. Почему не заметил? Почитай, человек пятьдесят подошли. Ты потом не  забудь Третьякова пропесочить, чтобы в следующий раз ворон не ловил.
Засвистели, то короткими  «точками», то длинными «тире» пули. Кузьма невольно пригнулся. Посыпался песок невдалеке. Кто-то из пограничников безжизненной куклой сполз по склону. «Убили, ранили? Потом узнаю». Густой голос Тимошева с той стороны окликнул: «Суворов, ты жив там?».
 – Не дождутся вороги, – отозвался  Суворов.
Скользнула по касательной мысль: «Третьякова зацепило? Потом, потом, всё потом… – Кузьма тщательно подводил мушку под фигуру врага. – А это, похоже, офицер». Враг двигался неспешной трусцой. Иногда оглядывался, проверяя, все ли бегут за ним. Трусили все, и так же не торопясь, никто не рвался первым лезть под свинец пограничников.
Винтовочная пуля ударила в плечо, и немец, крутанувшись, упал. Ветчинкин недовольно цокнул – неточный выстрел. На троечку. Однако, из строя вывел, уже хорошо. Он поймал себя на ощущении, что привыкает воевать. Уже не так волновался перед каждым нажатием на курок, и, отправляя очередного врага на «дальние берега» не задумывался. Сколько он  уже убил? Пятнадцать, двадцать? Где-то так. А может, и больше, если пулемёт вспомнить, когда на прикрытие оставался. К смертям, вообще,  быстро привыкаешь, а к чужой, вражеской гибели, так и вообще в два счёта. А чтоб не переживать лишнего, нужно не забывать: нелюди они, и всё тут. К нелюдям же с обычной человеческой меркой подходить не резон.
И ещё подумал: «А ведь пока справляемся. Если патроны как-нибудь переправят или помощь подойдёт, до конца дня продержимся. А там, как говаривал, теперь кажется давным-давно, ещё в мирное время, на своих политинформациях Лепёшкин, будут бить врага малой кровью и на чужой территории. И где этот Лепёшкин? – мысль скакнула. Прижимаясь щекой к горячему прикладу, он снова обеспокоился о друге. – Пропал, как испарился. Ну, да он не таков, чтобы под пули вражеские подставляться, появится». – Кузьма давно вспомнил, что политрук перед нападением ушёл в наряд с Бикметовым. Но вот что с ними случилось потом? Ветчинкин старался не думать о плохом.
Застрочил пулемёт с той стороны реки, с горки. Бил с перелётом, опасаясь задеть головы своих, и пули зацокали метрах в десяти-двадцати дальше по дороге, где никого из пограничников не было. Выпустив пару лент, и никого  не зацепив, пулемётчик замолчал.
По сторонам застучали выстрелы пограничников. Сухо щёлкали затворы, плыли дымки над кромкой дороги, в ушах снова зазвенело. Выпустив вторую пулю и с удовлетворением заметив, что румын, попавший на мушку, свалился на спину, а винтовка отлетела в сторону, Ветчинкин вдруг услышал возбуждённые голоса за спиной. С недоумением оглянулся. И сердце забилось быстрей. По склону дамбы торопливо пробирались солдаты в полной выкладке: с противогазами и сапёрными лопатками на боку и скатками за спиной. И с ящиками на загривках. Патроны! Подмога!
Впереди, скользя и придерживаясь рукой за глинистый склон, вышагивал незнакомый капитан. Его лицо было перепахано язвочками, как после прыщей. За ним топали человек двадцать. У двоих бойцов Ветчинкин заметил на плечах «Дегтяри». «А ведь мы ещё повоюем! Но где же рота?» Несмотря на жгучее недоумение, вопросов задавать не стал – не до них, отбиться бы.
Командир, приложив ладонь к козырьку, представился обернувшимся офицерам:
– Командир роты пятьдесят четвёртого стрелкового полка имени Степана Разина двадцать пятой Чапаевской дивизии Красной Армии капитан Сысоев.
– А где рота? – Турсунов задал вопрос, мучащий и Кузьму.
Капитан, показалось, потемнел лицом. Опустив руку, проговорил негромко, но все услышали:
– Нас на дороге артиллерия накрыла, рота там осталась. Больше полста убитых, почти столько же раненых. Этих успели в тыл отправить. Мёртвые так там и лежат, не подступишься, фрицы лупят и лупят. Это все, кто уцелели.
На пару секунд замолчали. Кузьма закусил губу. «Как же это так? Почти роту положили. Неужели негде укрыться было? И тут же вспомнил: есть там такие места, ни вниз, ни назад не успеешь убежать, если снаряды в колонне рваться начнут.
– Наших бойцов видел? – Кузьма прикрыл глаза ладонью: жаркое солнце,  отражавшееся от недвижной воды, слепило.
– Ага, видел, – отвечая Кузьме, капитан больше поглядывал на Турсунова, разглядев на его петлицах три кубаря старшего лейтенанта.
Серьёзный Турсунов кивнул на Кузьму:
– Он главный, под его командование поступаешь.
Капитан с лёгким удивлением отдал честь лейтенанту.
– Потом поговорим, забирайтесь, – Кузьма отвернулся, разглядывая поле боя. Румыны малость притормозили, а некоторые даже залегли.
«Ничего, привыкнет, не до субординации нонче, не в штабе, кончились хиханьки-хаханьки. К тому же мои лейтенантские лычки НКВД вровень с твоими общевойсковыми капитанскими, знать должен».
Прибывшие бойцы, на ходу стягивая с плеч винтовки, поползли наверх. Пограничники заставы запрыгали по выпирающим корням, ямкам, которых уже нарыли немало, подвигаясь. Суворов, упёршись ногами в сползающий грунт, уцепился за дуло протянутого пулемёта. Напрягшись, вытащил пулемётчика вместе с оружием наверх. Кто-то, освобождая место, перескочил в воронку.
Румыны снова приближались. Но двигались чуть ли не в развалочку, кто-то вообще быстро шагал, лишь иногда переходя на бег. То и дело враги  падали, сбитые пулями пограничников, ряды редели, но чем ближе к дамбе, тем больше коридор наступления сужался, и они толпились, а некоторые везунчики переходили за спины товарищей. Кто-то нарочно замедлял шаг, пытаясь пропустить прятавшегося вперёд, но тот тоже останавливался, невольно давая пограничникам возможность лучше прицелиться.
Враги падали, но другие оглядывались на командиров, старающихся держаться позади, и… бежали дальше. Кузьма прикинул потери врага: Сотня, не меньше! Только за последние минуты они выбили, как минимум, человек тридцать-сорок. А им всё нипочём. Такое ощущение, что своих немецких командиров румыны боялись больше, чем пуль пограничников.
Бойцы тратили патроны экономно, и враги, почувствовав слабину в обороне пограничников, побежали быстрей. Пулемёт Загидуллина выплюнул, похоже, последнюю ленту, и, кашлянув точной короткой очередью патронов на десяток, заглох. К тому времени, когда в бой вступили пехотинцы-разинцы, румынам до дамбы оставалось пробежать не больше пятидесяти метров.
«Как же вовремя красноармейцы-то подоспели, а, главное, с патронами! Могли бы и не удержаться», – Кузьма скосил глаз на аккуратно уложившего винтовку капитана Сысоева по правую сторону, и глаза снова отыскали мушку. Она дрожала и плавала в горячем  воздухе. Нагревшийся приклад обжигал щёку, но терпеть можно. Палец плавно утопил курок, и ещё один румын ничком повалился на землю. Но остальные, пригибаясь и даже иной раз приседая, приближались. 
Пулемёт разинцев, прочертив пристрелочную линию фонтанчиков у ног бегущих румын, чуть задрал дуло, и следующие пули разорвали одежду сразу десятка врагов. Бойцы из роты разинцев поддержали своего пулемётчика, винтовочный гвалт резко усилился, и румыны вразнобой попадали, кто убитый или раненный, но большинство залегли.
Здесь, у дамбы почти вся трава была уже выбита пулями, снарядами и осколками. Землю исковеркали воронки, но не всем повезло скатится в пахнущие толом и пылью ямы. Спины и головы в касках невезучих румын отчётливо выпирали бугорками на голой земле. Пулемёт замолчал, экономя патроны для следующей атаки, а вот винтовки заговорили с удвоенной силой. Стреляли в основном вновь прибывшие бойцы, но их усилий хватило на то, чтобы, наконец, посеять в рядах наступающих панику. Разворачиваясь, румыны ползком устремились назад.
Ветчинкина кто-то тронул за плечо. Он обернулся. Рядом хмурился капитан Сысоев.
– Чего отсиживаетесь? Смотри, какие они запуганные. Самый раз выгнать за границу. У нас тут рация… Я уже координаты передал, миномётная батарея тебя поддержит.
– Что предлагаете?
– Атаковать надо. Ты как хочешь, а я своих подниму.
В следующий момент, отдуваясь, он полез на дорогу. Ремень зацепился за торчащий камень, но Сысоев, крутанувшись на руках, неожиданно легко вырвался:
– Бойцы! В атаку! Зададим жару румынам!
Ветчинкин осуждающе качнул головой, он бы так наобум не полез. Хотя, с другой стороны, у них теперь свежие силы, да с боеприпасами, да два пулемёта. А вдруг получится. Об этом он подумал, уже закидывая колено на край дамбы. И ещё пришла мысль: «Не забыть Сысоеву всыпать за нарушение дисциплины, и нечего, что капитан. Если живы будем».
– Погранцы! В атаку! Вперёд!
Разбитое бутовое покрытие  скрипело каменистым крошевом под сапогами, пограничники один за другим выпрыгивали на дорогу. Над болотом и зарослями разлилось громогласное «Ура».
Наступление захлебнулось у крайних окопов. Румыны, пару минут назад едва передвигающие ногами, завидя поднявшихся пограничников, помчались к берегу, как ужаленные, откуда только прыть взялась? Бойцы заставы и пехотинцы, двигающиеся неспешной рысцой, моментально отстали. Этим воспользовались пулемётчики  в селе Оанчи, точными очередями уложив пограничников в траву и в пыль. А уже через минуту советских бойцов накрыли миномётным обстрелом. Мины падали одна за одной, и каждая, всё ближе и ближе подбиралась к залегшим бойцам. Выручила пограничная своя миномётная батарея, как потом узнали, только что вернувшаяся с полигона. Правда, боезапаса та батарея привезла с собой всего несколько ящиков. Но это тоже стало известно Кузьме гораздо позже.
Первым же залпом наши мины накрыли позицию румынских артиллеристов, и тем сразу стало не до точной стрельбы. На советскую сторону прилетело ещё несколько мин, упавших в болотце, и обстрел прекратился. А на той стороне взрывы учащались. И судя по тому, что румыны замолчали, Сысоев не промахнулся с координатами.
Румыны по инерции, ещё добегали к мосту, когда с той стороны реки откуда-то из зарослей раздались пулемётные трели. Пулемёты строчили дружно, но в кого – не понятно. Сюда пули не долетали, враги тоже вроде не валились гроздьями, как могли бы при такой кучной стрельбе в упор. Тогда что это? Кузьма недоумённо переглянулся с Турсуновым. Тот выразительно покрутил пальцем у виска, мол, совсем сбрендили, по своим, что ли, палят. И только увидев, как пробежав ещё несколько шагов, начали падать румыны, разворачиваясь в сторону заставы, он предположил, что так немцы останавливают бегущих румын. «Неужто, это заградотряды, про которые рассказывали в училище? Вроде такие отряды применяли ещё англичане в туземных войнах. Посылали в атаку аборигенов, а сами сидели позади с пулеметами. Похоже на то. Вот тебе и хиханьки-хаханьки.  Влипли румыны по полной. А кто они для немцев? Те же туземцы и есть. Вот и получите, что заработали».
Извиваясь ящерицей, подполз Бондарев. Кузьма автоматически отметил, как он грамотно двигается. Школа!
– Что там у вас, рота чапаевцев подошла?
– Рота почти вся полегла на дороге, взвод добрался.
– Да ты что! Как же так?
– Да вот так.
– У тебя потери есть?  – зампобой поправил пальцем сползшую фуражку.
– Есть, двое. А у тебя?
– У меня раненый только, – Бондарев склонился к левому плечу. – Птху, птху, птху.
– Во-во. Ещё и по дереву постучи.
Пару разрывов взметнули землю и обломки досок на склоне села, и хоть угодили они в чей-то сарай в стороне от пулемётной точки, стрелять румынский расчёт пока поостерегся.
Кузьма понял: момент для наступления упущен. Румыны залегли, винтовки смотрят в сторону пограничников. Один вражеский пулемёт, что на нашей стороне, над головами постреливает, такое ощущение, даже лениво как-то, с превосходством так постреливает, словно выжидая. Мол, только суньтесь, патронов у меня завались. Другой, в селе который, жив и пока прячется. Но это до поры до времени. Миномёты, конечно, – помощь, но не решающая. Сейчас наши «трубачи» отстреляются, и румыны в ответ гостинцы отправят. Всё-таки война, как оказалось, штука не однозначная, одним «Ура» всё не решается. Чтобы сберечь бойцов иногда лучше и попятиться. Понятно, можно рвануть во все лопатки вперёд, но это сколько же народу до румын добежит? Если вообще кто-то добежит. Нет, не дело. И он на такое не пойдёт. Если бы кто-нибудь в тыл к врагу пробрался и оттуда в спину наступающим подсобил, желательно пулемётом, тогда бы стоило попробовать. А так не годится. Слава Богу, командование доверено ему.
Позади, пыхтя, как паровоз, прижимался к земле Суворов. Ветчинкин обернулся:
– Ты чего?
Тот скривил губы:
– Зацепило меня. В плечо.
 – Идти сможешь?
Суворов уверенно кивнул:
– Справлюсь.
– Дотащу, не переживайте, товарищ начальник заставы, – к ним подполз Тимошев и тут же повернулся к виновато улыбающемуся земляку.  – Земеля, не мог поосторожней, что ли?
Тот, шмыгнув, тяжело вздохнул.
Кузьма скосил глаза на лежащего по другую руку капитана-пехотинца. Сысоев, вздрагивая на каждую пулемётную очередь, прикрывал голову руками. Ветчинкин невольно мысленно позлорадствовал: «А ты думал, атака – это на коня и впёрёд, да только рот разевать, как в немом кино показывают? Нетушки, иной раз и под пулями полежать приходится и отступить, если воевать по-умному, а не кавалерийским наскоком».
 – Капитан, давай назад. Там нас трудней артиллерией накрыть.
На Кузьму уставились расширенные зрачки капитана. Скинув с фурашки насыпавшуюся землю, он прохрипел:
– Как скажешь, лейтенант. У тебя опыта побольше.
Ветчинкин, про себя хмыкнув: «то-то», приподнялся на руках. В этот момент он решил пока Сысоева не чихвостить, вроде дошло до парня. Да и бойцы услышат. Как-нибудь потом, если понадобится.
– Перебежками отступаем.
Оглянувшись на сморщившегося Суворова, которому помогал подняться Тимошев,  Кузьма побежал назад. Рядом затопали сапогами пограничники. В спину ударили винтовки залёгших где-то у казармы румын, кто-то, крикнув, повалился. Ветчинкин на секунду замер, оглянувшись. Убедившись, что раненного бойца подхватили товарищи, он снова перешёл на бег. По дороге подобрал румынскую винтовку, краем глаза завистливо глянув на поясную сумку убитого врага, где, наверняка, патроны, но остановиться не рискнул – их спины сейчас хорошо видны в прицельных разрезах. Бойцы, наклоняясь, тоже подбирали оружие врага. 
Пленный офицер, лёжа на боку, задирал голову: встречал оценивающим взглядом возвращающихся бойцов.
– Надеялся, что покрошат нас в капусту, – верно понял его взгляд Сидоров. – А вот шиш тебе. Мы ёщё внукам рассказывать будем, как ты у нас тут связанным валялся, – сержант замахнулся на немца прикладом, и тот зажмурил единственный открытый глаз.
– Отставить, Сидоров, – начальник заставы оглянулся, приближаясь к лежащему без сознания Никулину. Тот хрипел и часто дышал.
– Совсем плох, – Скробутов стянул сапог, собираясь перемотать портянку.
– Терпи, браток, терпи, вечером, может, чего придумаем, – Ветчинкин вздохнул, Он и сам не верил в то, что говорил. Обычно Кузьма вообще не признавал лжи, тем более для своих, но тут как раз тот редкий случай, когда можно допустить толику неправды. Чем ему еще поможешь? Ну, перевязать наново, пехота бинты притащила, а толку от этого? В больницу ему надо, и срочно. Но где мы, а где та больница?
Спустившись на пару шагов, Кузьма огляделся. С насыпи прыгали последние бойцы-пехотинцы. Дождавшись, пока спустятся все, Кузьма поручил капитану Сысоеву проверить свой личный состав и сам быстро провёл перекличку пограничников.
– Так… не понял. Где старшина?
Пограничники недоумённо заоглядывались. Старшины не было.
– Кто-нибудь видел старшину?
Все молчали. Кузьма заскрипел зубами: «Ну как же так? Ведь рядом лежал? И куда подевался?»
– Может на ту сторону дамбы прыгнул? – предположил замкоменданта Турсунов.
Ветчинкин почувствовал, как сходит наваждение. «Ну, конечно, прыгнул, как же я не понял-то?»
 – Точно, мало ли, – стряхнув прицепившийся к фуражке мусор, он неуверенно улыбнулся.
 
Около Суворова уже возился Тимошев, перевязывая рану,  и тот матерился довольно бодро. Значит,  жить будет. Погибшего Третьякова уложили рядом с поваром. «Вот тебе и пропесочили! Спи, Третьяков, царство тебе, как говорят, небесного!» – Кузьма кинул руку с фуражкой вдоль тела, остальные пограничники тоже обнажили головы, и все пару минут постояли в тишине.
– Посчитать патроны, перевязать раненых. Капитан Сысоев, выстави наблюдателя. Остальным отдыхать, – Кузьма устало опустился на старое место, которое никто и не подумал занимать.

И снова кольнула мысль: «Где же всё-таки Лепёшкин? И ребята из наряда? Уцелели ли? Новиков там, Лунёв, Бикметов. Нормальные все, думающие пограничники. Буду надеяться, живы.
Он откинулся на склон дамбы, подложив сцепленные ладони под голову. Глаза закрылись сами собой. Спать не собирался, так, отдохнуть пару минут
Продолжение следует....