С Ангарой, и особенно с ее рыбнадзором, у меня отношения, мягко говоря, сложноватые, может, где-то я и не прав, но это особый разговор и к Перепелкину отношения не имеет. Больше того, в этой истории я вообще с боку припека, ни убавлять, ни прибавлять, выгоды нет, за что купил, как говорится.
Занесло меня в один городишко, чуть меньше нашего поселка, десяток бетонных коробок в два ряда, остальное — Шанхай, да еще вниз по реке три барака для “химиков”. Ну и химкомбинат, конечно, чтобы “химикам” было где исправляться и вину свою честным трудом искупать. Рядом с химиками и вольные вкалывали, вполне культурные люди. Того же Перепелкина взять — человек вежливый, аккуратный весь из себя, верный муж и заботливый папаша. Две девочки у него росли. Видел их как-то, идут с одинаковыми бантиками и в одинаковых платьицах, беленькие, как цыплята инкубаторные. Одна за левый рукав папаши держится, другая — за правый. Этот Перепелкин даже институт закончил, только с работой у него не клеилось. Переучили, видать, в институте. Сначала мастером поставили — не потянул, мягковат для такого дела. Перевели в конструкторское бюро, и там не сгодился: одни говорили, что слишком глупый, другие наоборот — умный чересчур. Кто прав? Кто виноват? Кто бы разобрался, да охотников не нашлось. Из конструкторов его еще куда-то перевели, потом еще... Короче, пустили по общественной линии. Числился в каком-то отделе, а работал пропагандистом-агитатором. Ходил по цехам с лекциями на разные темы: рассказывал про международное положение в Южной Америке, про жен декабристов загибал, но складнее всего врал про летающие тарелки. Про тарелки даже после смены оставались послушать, ну а про Конго, Хиросиму и прочую политику — это, конечно, только в рабочее время. У мастеров план срывается, у работяг — легальная возможность сачкануть, у Перепелкина — популярность. И он гордился народной любовью. Ни выходных, ни праздников не жалел. Нормальные люди отдыхают, а у него ни в одном глазу. Про тарелки тоже не каждый рассказывать сможет, но тарелки занятие побочное, пустой тарелкой сыт не будешь. Главный хлеб агитатора все-таки — выборы. Это как посевная для колхозника. Здесь уже и начальство на чеку. И контроль налажен, и отчетность поставлена. А на девяносто девять целых и девять десятых процента сагитировать не так-то просто. Пахать, да пахать. До тринадцатого пота.
Перед выборами все и произошло.
Замотался мужик с этими процентами и перепутал адреса. Вырулил на пригорок в общежитие, где "химички" жили.
Вошел. Поздоровался. Представился.
А они ему:
"Милости просим, если не шутишь, агитаторов мы уважаем, агитируй, сколько влезет, завлекай, только сначала скажи — всех вместе или по отдельности будешь?"
А он же деловой, солидного изображает, если дел на копейку, видимость не меньше чем на сотнягу должна быть, у них это первое правило.
"Вместе, — говорит, — по отдельности очень долго, из графика выбьюсь, впереди еще три общежития".
Ну, вместе, так вместе. Кто бы спорил, а они девицы не скандальные, для них мужское слово — закон... И начинают раздеваться. У Перепелкина глазенки туда-сюда. Потом — отсюда-туда. А когда уже и самой нерасторопной снимать стало нечего, опомнился мужик, сообразил, чем пахнет.
“Вы что! — кричит, — совсем очумели! Прекратите раздевание!”
А они и без того уже прекратили, все как одна. Их знобит, а его в жар кидает. Он — шаг назад, они — два шага вперед. Окружили. На стреме деваха с бедрами от косяка до косяка. И уговаривать бесполезно — сам же приказал, чтобы все вместе, а в исправительном заведении, как в армии — приказы не обсуждают, народ подневольный.
Перевязали болезному мошонку шнурком от туфли и погнали наши городских. Даже из-за очереди скандала не было, надеялись, что всем хватит. А он возьми да потеряй сознание. Одни говорят, на пятой это случилось, другие — на седьмой. Точно не скажу. Был бы рядом — другое дело, я бы тогда и пропасть человеку не дал, помог бы из мужской солидарности. Но не было меня там.
Сначала они веселились, а когда увидели, что агитатор глаза под лоб закатил, перепугались. В панике даже шнурок развязать забыли. Приодели кое-как и вытащили на крыльцо. Там его в бессознательном состоянии и нашли наши доблестные дружинники. Оттартали в вытрезвитель. У них диагноз универсальный.
Бедняга около суток в себя приходил, а дар речи возвратился только через неделю. Зато другие языки в три смены молотили. Городишко, я уже говорил, меньше нашего поселка, так что быстренько разнесли.
Уснул — известным, а проснулся — знаменитым.
При самом Перепелкине об этом, конечно, не вспоминали, жалели, а за глаза — кто удержится, не каждый год такая удача мужику выпадает. Чуть речь о какой-нибудь лекции и сразу: "А не тот ли это пропагандист, которого “химички” изнасиловали?" Но начальству это не понравилось, вызвали на бюро и выразили недоверие — не может человек с такой биографией занимать должность пропагандиста, дискредитирует высокие понятия.
Пришлось уезжать.
Вскорости и я оттуда уплыл.
А лет через десять снова там оказался, проездом. Городишко почти не изменился. Разве что клуб достроили, да пивную на базаре спалили. Вышел на берег Ангары, смотрю суденышко пилит. Агитатор называется. Народец на дебаркадере в ожидании мается. А над толпой, не сказать, что громогласные крики, но довольно-таки явственный гул: "Перепелкин, Перепелкин подходит".
Вот так-то!
Вот она благодарная память людская. У Маяковского, кстати, подобный случай в стихах описан. Потом еще футболист был — Игорь Нетто, говорят, племянником тому дипкурьеру приходился, в честь которого пароход назвали.