Я часто гуляю на набережной один, особенно по вечерам, когда квартира навевает тоску, а стены давят на душу, и хочется поскорее оттуда выбраться. Я гуляю и думаю ни о чем. Наверно, мне просто не хватает времени наедине с собой.
У популярности есть обратная сторона, никому еще не приглянувшаяся: ты всегда в центре внимания. Скажете, может, это здорово, но это не так… Я в театре больше десяти лет, если честно, давно сбился со счета, хотя, вряд ли это так важно. Я играю в спектаклях, проживая события за других, день за днем, репетируя чужие жизни, разыгрывая чужие судьбы, а свою… Я совсем потерялся в ней. Мне душно. Душно от сцены, от скалящихся в улыбке актеров, впрочем, ненавидящих меня за спиной, душно от гримерных, пропахших духами, краской, паром от старого утюга, который больше пыхтит, чем гладит одежду… Мне душно там.
Наверно, я говорю неправильные вещи. Ведь театр – это храм, по крайней мере, это должен быть храм, где молятся на человеческое искусство, храм, куда стекаются тревожные души, если у них хватает образования и мозгов прийти сюда. Театр живой, он никогда не перестает дышать. Но знаете, что я понял… Там осталось слишком мало кислорода. Мне душно.
А на набережной не бывает душно. Никогда. Я закутываюсь в пальто, теплое и совсем старое, как будто из прошлого века, от него пахнет отцовским парфюмом, а на подкладке стоит пара заплат, поднимаю воротник по самые уши, утыкаюсь носом куда-то вниз и иду... Иду без разбора вдоль по набережной...
Нет, конечно, я и там не бываю один. Иногда мне попадаются люди. Но знаете, что я заметил? Это какие-то другие люди. Обычно меня ловят, где бы я ни появился, просят интервью или фотографию, я, конечно, редко отказываю, пожалуй, только когда настроение совсем уж неважное; люди кажутся мне дикими, они бегают, что-то вопя, толкая друг друга за пару каких-то фраз. Но эти… эти люди на набережной… Они никогда не подходят ко мне. Они будто и не замечают, что я существую... Нет, нет, не как актер, просто как человек. Им не до меня… Наверно, они так же думают о чем-то, как и я. Или совсем ни о чем не думают, просто идут, идут по набережной. Не знаю.
Чего же вы ждали от моего монолога? Интересную историю о театре? Не знаю, смогу ли я ее вам рассказать. У меня с театром сложные отношения, а от сложных отношений принято убегать. Я хочу убежать. Куда-нибудь на крышу.
Да, кстати, именно так я и познакомился с театром.
На крыше.
Дело было вечером… Сразу же простите меня за мою актерскую натуру, иногда в моих словах проскакивают мои герои, они так глубоко проникли в меня, что иногда я и сам не различаю, где я, а где они.
Так вот, дело было вечером. По-моему, в середине мая. Я любил лазать по крышам. Конечно, это опасно. В том-то и дело! Что может быть привлекательнее для маленького мальчишки, чем слово «опасно»? Я… До сих пор не понимаю, как я не расшиб себе голову годам так к десяти, но теперь это неважно.
На крыше открывался вид на целый город. Я любил забираться куда-нибудь повыше, вставать почти на самый край, раскидывать руки и... обнимать город всей своей маленькой душой. Оттуда город казался мне уютным, мягким, мурлыкающим вальяжно и размеренно... Однажды я заметил оттуда театр. Его только реконструировали, и наконец-то его колонны в темноте вечера засеребрились в светодиодной подсветке. Я помню, тогда так удивился, сел, поджав к животу ноги, и смотрел не отрываясь, и любовался. Долго. Молча.
На следующий день я пришел в театр. Я не хотел сидеть на спектаклях, не хотел аплодировать актерам, более того, дарить им цветы, что за глупость, казалось мне тогда! Цветы!.. Впрочем, это во мне не переменилось с годами, я до сих пор не люблю цветы, хотя и на спектакли хожу часто и дарю цветы актерам, но сам их не принимаю.
Тогда я был категорически против и спектаклей, и цветов в любом виде. Я пришел в театр играть. Бойкости мне было тогда не занимать, я узнал, что в театре есть студии... Попал на занятие в тот же вечер, сел в сторонке, посмотреть. Сказать, что меня удивили, ничего не сказать. Им там всем, как и мне, было лет по пятнадцать: обычные дети с обычными лицами. Они творили что-то невозможное. Они играли. Я… я тот, кто считал себя взрослым человеком, уже взрослым достаточно, чтобы не играть… я боялся выглядеть глупо, смешно, по-детски… А они нет. Не боялись. Вообще. Они бесились, натурально бесились, прыгали и скакали, как не в себе. И преподаватель – он был актером этого театра – резко взмахивал руками, как крыльями взмахивает ворона, когда мальчишки стреляют в нее из рогатки и попадают в цель; он сумбурно говорил, выкрикивая непонятные слова, придуманные им по ходу; разметал, изображая не то лошадь, не то железную дорогу… Я не понимал. Не понимал такого поведения, таких эмоций. Мне казалось это неправильным, даже диким, некультурным.
Я выбежал. Помню, как забежал за угол, осел на пол и пытался отдышаться, будто бежал целую вечность или даже больше, мне не хватало кислорода, как если бы они – пятнадцатилетние дети – своими эмоциями выжгли весь кислород из воздуха.
Сначала я не хотел туда возвращаться. Потом – почувствовал необъяснимое желание испытать снова этот бурлящий воздух без кислорода в своих легких. Я пришел в сентябре. Меня были рады видеть! Такие совсем еще одинаковые для меня на лицо, они – уже любили меня, как своего человека. Я долго стеснялся. Хотя как, долго… Первые занятия три. А потом... Я, кажется, стал самым большим ребенком! Меня научили удивляться всему, что я вижу вокруг, каждой мелочи, каждому моменту. Перед занятием мы обязательно садились в общий кружок и обсуждали, что хорошего с нами произошло за день. Кто-то говорил про оценки в школе, про то, что впервые сам химичил на химии и не спалил кабинет. Кто-то рассказывал про то, что он ничего не успевает, а вместо нужных дел смотрит сериалы. Кто-то просто выдумывал какие-то небылицы про единорогов, которых пришлось спасать, а потом оправдываться перед всем классом во главе с учителем, потому что к величайшему совпадению сегодня была какая-нибудь важная контрольная...
Мы были детьми. Именно не играли в детей, а ими были. Мы вытащили их из себя наружу, мы почувствовали чудеса детской фантазии и теплоту детского сердца.
Я до сих пор храню это в себе. И боюсь потерять…
Так состоялось оно.
Мое первое знакомство с театром.
Вы спросите, разве можно познакомиться с чем-то дважды. Я тоже думал, что нельзя. Можно.
Это случилось намного позже. Я уже преподавал студию сам, учился на актерском и был влюблен в свою работу до бесконечности. Дети меня поражали. Они... Их эмоции затмевали и их речь, и их действия, и их технику, они захлебывались своими эмоциями. Я влюбился в этих детей.
Был у меня один паренек, самый неугомонный. Он пришел тогда ко мне первый год. Я иногда выводил их на сцену, чтобы они привыкали к ее величию, к этому чувству подкатывающего восхищения, переполняющего сердце… Он вышел на сцену, гордо поднял голову и крикнул в зрительный зал что-то нечленораздельное, похожее на вопли индейцев.
Он никогда не останавливался и никогда не был грустным и даже серьезным. Он хорошо выполнял мои задания, и я прощал ему это поведение. Его этюды отличались особенным вкусом и манерой подачи. Когда он выходил на площадку, ничего даже не еще не делая, все уже зажимали рот руками, боясь заглушить его громким смехом. Только одно меня всегда удивляло. У него были безумно грустные глаза. Неважно, как громко он смеялся и с каким энтузиазмом ставил новый этюд. Грустные глаза не покидали его ни на секунду, будто они были наклеенные и ненастоящие. Только раз я им поверил, и это изменило мое представление об этом мальчике, а впоследствии и о театре.
Он пришел в студию за час до занятия. Я проходил мимо и увидел его. Остановился. Он сидел, вжав голову в плечи, дышал, вздрагивая от каждого собственного вздоха, словно боялся его. Он был полностью погружен в себя, не заметил меня, ничуть не пошевелился. Смотрел куда-то вдаль, такой напуганный и одновременно такой спокойный, привыкший к этому испугу что ли.
Я шагнул.
Он дернулся, увидел меня наконец, расплылся в улыбке прежде, чем понял, что я видел его до этого, и снова вернулся в это грустно-задумчивое состояние, мол, ну раз видел, значит, зачем мне тебя обманывать.
- Все хорошо? – я спросил отчего-то шепотом, будто боясь нарушить его тишину, его молчание, такое таинственное и пока что непонятное мне.
- Да. Вполне. Как всегда.
- Как всегда – ты улыбаешься.
- Только когда вы видите, - ответил он, отвернувшись от меня всем телом.
- В чем дело? Что-то случилось?
- Нет, - грубо парировал он, явно давая понять, что он не скажет больше не слова, но вдруг, как бы передумав, он продолжил, хоть и вовсе не в тему. – Как вы пришли в театр?
Я сначала растерялся, знаете, мне казалось это таким личным, что я хотел оставить это для себя и только. Но потом... Потом мои воспоминания сами полезли на язык, а оттуда – в воздух. Я рассказал ему обо всем, о крыше, о здании театра в огнях вечернего города… Он долго смотрел на меня после моего рассказа, но так ничего и не сказал.
Занятие было обычным, только вон он... Он снова прыгал, скакал, выкрикивал смешные фразы, и на какое-то мгновение и я забыл про того мальчика, каким видел его, грустным, потерянным, отчаянным.
В тот вечер мне очень захотелось поностальгировать. Я, да, да, я – солидный человек – озираясь, пробрался на ту самую крышу, свое старое укромное место.
Там… там сидел он.
- Что ты тут делаешь?
Он даже не дрогнул, ждал меня.
- У вас не болит нога?
Я растерялся.
- Что?
- Кажется, вы оступились, когда поднимались, вы наступаете на одну ногу чуть сильнее, скрип громче.
- У тебя хороший слух.
- Нет, я просто долго сидел в тишине.
- Почему ты не дома?
- Там…
Он замолчал и молчал долго. Я осторожно сел рядом с ним.
- Там кричат. Там шумно. Там вечно что-то не так.
- Кричат? На тебя? Родителя ссорятся?
- Да нет, не знаю… Странно все. Хочу в театр. Хочу там жить. Он такой тихий.
- Тихий? Нет, наоборот, он шумный, оглушающе громкий, вечно мельтешащий перед глазами…
- Это актеры, - перебил он меня. – Не театр. Когда никого нет, так хорошо. Он молчит, молчит и дышит, спокойно, размеренно, поет колыбельную своим дыханием. Театр... Он позволяет вам всем кричать в нем, прыгать, он снисходителен… к вам… к нам… таким глупым и маленьким… театр вечен, и его стены привыкли ловить ваши эмоции и сдерживать волны энергии, хороня их в себе. Сам театр… Не те, кто в нем работает, или учится, или приходит посмотреть на спектакль, нет, он сам, монолит искусства, молчаливый и старый настолько, что с мягкой улыбкой, давно уже разрезанной морщинами, смотрит на нас. На всех нас.
Мы молчали какое-то время, пока его слова не превратились в ветер и не улетели куда-то к звездам.
- Я люблю эту крышу. Я очень удивился, когда вы сказали мне про нее. Здесь город такой… Такой прекрасный. Хочется встать на самый край, раскинуть руки…
- И обнять его всей душой. Да, я знаю.
- Вот бы всю жизнь быть здесь...
- Кем ты хочешь стать?
- Человеком.
- А профессию?
- О, по-моему, стать человеком куда важнее.
- Ты станешь…
Скоро мы попрощались.
Я уехал в другой город спустя несколько месяцев, работать в театре. Так и стал актером. Что сталось с этим пареньком... Я не узнавал. Надеюсь, у него все получилось.
А знаете что, иногда мне кажется, я выдумал этого мальчика. Выдумал, чтобы мне не было так тоскливо в момент, когда все покатилось к черту. Когда я потерял главные роли, когда поругался со всей семьей и не знал, что делать дальше. Мне кажется, я его выдумал, чтобы не чувствовать одиночество, которое сгрызало меня почти целый год…
Я будто очнулся. Я сидел, закрыв лицо руками, а мне в шею под шарф поддувал ветер. Я был на набережной. Убрал руки… и… вокруг меня сидели люди. Человек десять, они внимательно смотрели на меня. И чего-то будто ждали.
- Талантливо. Ты правда актер?
Кажется, я все понял. У меня есть дурная привычка: говорить вслух внутренние монологи. Слышал однажды, это развивает логику. Видимо, я и говорил. Вслух. Все, что вертелось в моей дырявой голове.
Они ждали. Меня что-то торкнуло.
- Нет, я не актер, всегда мечтал, но что это за профессия – прыгать на сцене?
- Что ты, - сказал хмурый мужчина. – Актеры показывают нам жизнь понятнее, чем она есть на самом деле, чтобы мы смотрели и учились жить. Да и вообще театр… это… вещь.
Я ушел от них только к ночи. Мы говорили. Долго говорили. О чем – не помню. Обо всем. Мне редко было интересно говорить с незнакомцами, да и вообще говорить с людьми, все разговоры напоминали один другой. Но не в этот раз. Все-таки они другие, эти люди с набережной.
Я никогда не был так счастлив.