Старик с сетями.
Вариации на тему русской классики.
Каждый художник создает свой мир. Этот мир иногда отличен резко от мира реального, иногда с ним во многом совпадает. Но никогда не совпадает полностью. В реальности не существовал Андрей Балконский, Наталья Ростова, Пьер Безухов .Вообще фамилий таких не было – а были Волконские, Толстые, Безбородко. Да и реальные исторические персонажи далеко не идентичны своим прототипам. Лев Николаевич, при всей своей гениальности и проницательности никак не мог отгадать все мысли Наполеона и реплики Кутузова. Потому Наполеон Толстого и Кутузов Толстого – совсем не те Наполеон и Кутузов, что противостояли друг другу в 1812. Это – обитатели мира, порожденного Толстым. Мира, где размышлял и действовал Андрей Болконский, где его невесту Наташу Ростову пытался увезти разгульный циник Анатоль Курагин.
Ниже предпринята попытка соединить вселенные культовых произведений русской классики, включая написанные уже в «советскую» эпоху. Эти новеллы, или новеллы – очерки, или даже микророманы (можно и так обозначить жанр) представляют собой «продолжения – послесловия». Лишь «опус № 2» представляет собой совершенно вольную вариацию по булгаковским мотивам, с переделкой сюжета. В каждом из «опусов» на заднем, а иногда и на переднем плане возникают персонажи иных произведений.
Понятно: многим такая попытка вторгаться в великую классику покажется смешной, самонадеянной, а где-то и кощунственной. Мол: «а не замахнуться ли нам на Вильяма нашего, понимаешь, Шекспира». Но как учил Станиславский, для создания полноценного образа (или полноценного произведения) должна быть поставлена сверхзадача. А уж выполнена ли она, преодолена ли планка – судить читателю, зрителю, слушателю…
1.Вечный комбинатор. .
Под вечер 27 сентября 1941 года по одной из центральной улиц Киева широким крадущимся шагом следовал мужчина лет 30- 35. Одет в короткое серое демисезонное пальто, на голове- синяя суконная кепка. Воротник пальто был поднят.
Мужчина выглядел собранным и сосредоточенным. Ему то и дело приходилось тесниться к краешку тротуара, уступая дорогу текшим навстречу кучкам жизнерадостных немецких солдат. Иногда в этих компаниях присутствовали местные девицы –, веселые и озорные. как шампанское. Попадались и офицеры. Порой они выглядели равнодушными и рассеянными. Порой - также рассеянными, но при том даже благожелательными. Однако большинство господ в темно- зеленой и черной форме, с витыми погончиками на плечах являли собой вид надменного и строгого величия. От кончиков сапог до тулей фуражек. Несомненные победители. Нордические прометеи, несущие огонь жалким и слабым дикарям. Да: огонь этот многих сожжет. Но еще больших он обогреет.
Киевлян встречалось немного. Как и наш пешеход, они жались к стенам домов и к проезжей части. Неяркие и притихшие люди опасались попасть под ноги – или под горячую руку- торжествующим арийцам. Хотя и в числе аборигенов имели место особи, довольные происходящим. Вот идет щирый дядечка с щирыми вислыми усами. Губы поджаты, лысина блестит от пота. Из-под пиджака видна расшитая украинская рубаха. Под руку ведет он свою такую же нарядную, и такую ж громоздкую тетечку. Та зыркает глазами – как на ярмарке. А вот человечек в одеянии полугражданском, полувоенном. Бдительный, тревожный, востроносенький. Похож на грызуна, что утащил в свою нору кусочек еды. А теперь страшно – вдруг да отберут?
Человек в демисезонном пальто приблизился к торчащей на углу афишной тумбе. На ней сохранились объявления еще весенней поры: «Концерт духового оркестра Киевского военного округа под управлением…» Оперетты Кальмана «Летучая мышь», «Веселая вдова». Республиканский русский драматический театр давал «Любовь Яровую», а украинский, имени Тараса Шевченко «На днi», по пьесе Горького. «На дни – хмыкнул мужчина – конгениально!». Поверх старых афиш наклеены совсем свежие. Приказы и распоряжения германской комендатуры, городской управы, тайной полевой полиции. О комендантском часе. О сдаче оружия и радиоприемников. О регистрации всех военнослужащих Красной Армии, милиционеров, пожарников. Взгляд прохожего замер на тексте, отпечатанном жирными черными буквами. «Жидам города Киева и окрестностей… Явиться в понедельник, 29 сентября к 8.00 на угол Мельниковской и Дехтуровской (возле кладбища). При себе иметь документы, ценные вещи, теплые вещи…» На долю мгновения лицо человека передернулось гримасой. В тот же миг он ощутил на левом своем плече властную руку. Человек резко обернулся.
Перед ним стоял молоденький щуплый немецкий солдат. Веснушчатая и курносая физиономия воина горела властным рвением.
- Герр оберст… Приказыват… Вам прийти …
- Герр оберст? Какой герр оберст? Куда прийти, уважаемый герр юберменьш?
Солдат, явно польщенный обращением «герр юберменьш», указал на противоположную сторону улицы. Там, возле входа в ресторан, стояли трое. Один – немецкий офицер. Другой носил штатское одеяние, но, судя по уверенному виду, также представлял великогерманский рейх. С ними была дама. В строгом темном платье и в шляпке с ниспадающей вуалью. Вуаль частично скрывала лицо – однако что-то в этой даме человеку показалось знакомым. Знаком был и «герр оберст», который широким взмахом облаченной в перчатку руки приветствовал подошедшего киевлянина.
- Господин Бендер! Какая встреча! Вы меня не помните? В 1930 году мы с вами вместе ехали на открытие Восточной магистрали.
- Разумеется, я помню вас, господин Гейнрих . Вы представляли тогда австрийскую свободомыслящую газету. Еще спросили у вас- откуда так хорошо знаете русский язык. Вы ответили, что в 1918 приходилось оккупировать прелестный город Одессу. Я вижу, снова приходится оккупировать?
Последняя фраза произнесена была с некоторым оттенком сочувствия.
- Приходится, господин Бендер, приходится – полковник рассмеялся и развел руками – прелестные русские города нуждаются в немецкой опеке. Так же. как прелестные русские женщины. Кстати, познакомьтесь - … повернулся к даме – Это…
- А мы знакомы с господином Бендером – дама приподняла вуаль – Когда он жил в Черноморске, мы были очень добрыми друзьями.
Бендер отступил на полшага.
- Вот как… Госпожа Немезиди - Синицкая… Какая неожиданность…
- Вообще – то я была Фемиди - Синицкая. А теперь я Гейнрих...
Губы Бендера округлились.
- Мои громадные поздравления, госпожа Гейнрих. Моя радость не имеет границ… В переделах разумного – как говорил один мой знакомый.
Герр Гейнрих вновь отозвался благожелательным смехом.
- Послушайте, Бендер. Я в самом деле рад нашей встрече. Мы только что пообедали, но… Может, стоит подняться ко мне в номер, выпить рюмку- другую коньяку, вспомнить былые дни?
-На дни- тихо пробормотал Бендер.
- Простите, что вы сказали?
- Ничего, это я так. Про себя. Видите ли, … Я с удовольствием бы принял ваше приглашение. Но скоро комендантский час. Боюсь не успеть вернуться домой.
- Это пустяки. Нам поможет старина Штайнер – полковник обернулся к штатскому – тот не спускал с Бендера маленьких цепких глаз - и заговорил по –немецки:
- Штайнер, этому человеку надо выписать пропуск на время комендантского часа. Представьте: я встречался с ним одиннадцать лет назад в диких азиатских степях. К тому же моя жена тоже с ним знакома.
Штайнер пожал плечами и процедил:
- Я бы на вашем месте не связывался с этими славянами. Если он славянин, а не… что хуже. У него подозрительно чернявый вид.
- По-моему, Бендер турок- вмешалась в разговор Зося – или что-то в этом роде. Во всяком случае, в Черноморске с евреями он не якшался.
- Штайнер, бросьте говорить чепуху. Друг моей жены не может быть евреем. Вам трудно выполнить мою просьбу?
- Вообще-то вы сами можете выправить такой пропуск.
- Вы же знаете: у меня это займет много времени. Придется обращаться к Лётбаху, а того еще не окажется на месте. Для вас же это пара пустяков.
- Ладно. Договорились. Будет вам пропуск.
- Отлично, старина. Останусь должен.
Гейнрих подозвал маявшегося неподалеку щуплого солдатика. Тот, по-видимому, состоял при полковнике кем-то вроде денщика или вестового. На протяжении предыдущего разговора Бендер был решительно отрешен лицом. Будто ничего не понимал по-немецки.
- На чье имя выписывать пропуск? – спросил полковник – Бендер…
- Оскар Бендер. – отчеканил тот – Оскар Ингемарович Бендер.
- О-о.- Зося изумленно задрала подбородок- Так вы тоже немец?
- Представьте себе.
- Ну, и я немка. Правда, только по матери.
В глазах штатского мелькнула злая ирония.
- Немцев становится все больше и больше – сказал он. – Это радует.
- Не может не радовать. – немедленно откликнулся Бендер – Мы покорим весь мир. Не только своим все возрастающим числом. Но и все возрастающим величием германского духа. Мы придем в Кабул, Пекин, и Рио- де –Жанейро. Свастика украсит Гималаи – и гривы африканских львов.
Штайнер с досадой посмотрел на Оскара Ингемаровича, коротко поклонился и отошел в сторону.
- Меркель – торопливо крикнул Гейерих денщику. – Пойдете с господином Штайнером, возьмете у него пропуск для этого господина.
- Слушаюсь, господин полковник – солдатик вытянулся, наслаждаясь повиновением.
Вход в гостиницу находился за углом. Один из стоявших на страже автоматчиков было заступил Бендеру дорогу – но полковник нетерпеливым жестом потребовал пропустить. В вестибюле царили шум и суета. Толстый, коротко стриженый генерал орал на дохловатого гауптмана- тот, бедняга, даже призажмурился от испуга. Слюна генерала летала, насыщая атмосферу . Насколько можно было разобраться в потоке длинных и сложных ругательств, речь шла о пропавшем где-то возле Житомира багаже.
- Война делает людей нервными – заметил Гейнрих, когда уже поднимались по лестнице.
- Даже нордическая выдержка дает небольшие трещинки, – немедленно отозвался Бендер.
Полковник сразу сменил тему.
- Значит, вы знакомы и с моей женой . Мир тесен – как гласит русская поговорка.
- Очень тесен, господин оберст. Вроде Вороньей слободки. Так называлась коммунальная квартира, в которой мы с партнерами жили в Черноморске. Снимали там комнату. Знаете, что стало с той квартирой?
- Что же?
- Она сгорела. Ее спалили сами жильцы.
Гейнрих засмеялся. Немного натужно.
- Сами жильцы, говорите? О. да. Русская душа, как известно, загадочна.
- Что вы, Гейнрих. Русская душа элементарна – по сравнению с немецкой.
- Вы думаете?
Проследовав по широкому коридору, простеленному ковровой дорожкой бордового, словно гитлеровский флаг, цвета, они подошли к двери номера. Гейнрих пропустил вперед Зосю, потом Бендера.
- Вот мое скромное жилье.
- Да. Господа большевики могли бы оставить нечто более достойное. Для бывшего корреспондента свободомыслящей газеты.
Полковник промолчал. Ощущалось: последняя реплика гостя не снискала его одобрения.
- Я прошу меня простить – сказал Гейнрих после небольшой паузы- Надо решить некоторые дела. Покину вас на полчаса, не больше. Софи, будь хозяйкой. Вам с господином Бендером есть о чем поговорить. Уверен – он не даст тебе скучать.
- Безусловно. Господин Бендер – собеседник выше всяких похвал.
За полковником Гейнрихом закрылась дверь. Бендер огляделся и нашел, что Гейнрих прибедняется. Номер был основательный. С советской претензией на роскошь. В таких останавливались крупные хозяйственные работники. Или писатели- артисты. Лауреаты- орденоносцы. В углу важно помещался рояль. Стулья- полукресла напомнили Бендеру те, злополучные, воробьяниновские. Также оббиты бархатом. Правда, не темно- синим, а ярко- красным. Стулья располагались вдоль стен, и вокруг стола, накрытого накрахмаленной скатертью. Здесь была гостиная. Внутренняя дверь вела в соседнюю комнату. Вероятно, в спальню.
- Садитесь, Бендер – тихо сказала фрау Гейнрих – присаживайтесь.
Опускаясь на стул, Бендер метнул на нее быстрый взгляд.
- Софи… У вас не только новая фамилия, но и имя. Софи Ангальт – Цербстская стала Екатериной. А Зося Синицкая- Софи Гейнрих.
- У вас тоже новое имя, Оскар Ингемарович.
Бендер повел плечами.
- Я привык менять имена – и личины. Кем только не пришлось мне побывать в этом мире. И пророком. И почти покойником. И даже богачом.
- А теперь – и немцем.
- Что поделаешь. Янычары вышли из моды. Вернулись нибелунги…
- Как думаете – надолго вернулись?
Оскар Ингемарович внимательно посмотрел на Зосю – Софи. И промолвил:
- Как ваш папа? Все еще жив?
Зося покачала головой.
- Старик умер. Его забрали в тридцать пятом. Один из его ребусов показался… Весьма контрреволюционным. Правда, его выпустили. Через полгода. А еще через два месяца…
- Соболезную.
- Это было уже давно. Острая боль прошла. А та, что осталась – привычна и светла.
- Вы повзрослели, Зося – сказал Бендер – Угрожающе повзрослели.
Зося то ли улыбнулась, то ли сморщилась.
- Зато вы почти не изменились. Хотя прошло уже более десяти лет. Один мой знакомый говорил: есть люди, которые боятся времени. А есть – которых время боится. Вы, наверное, из вторых.
- Нет, Зося, На самом деле время – это самая сволочная и бездушная штука. Оно никого не боится. Страх присущ всем. Даже дьяволу. Но только не времени.
Данные слова Оскар Ингемарович проговорил совершенно серьезным тоном.
- Вот как? Вы стали верить в дьявола? Впрочем, это все…
- Да, это все тетюлька – как говорили раньше на одесских базарах. Значит, ваш Аполлон изоискусств, Фемиди – Немизиди отправлен в запасник? Тоже потерпел кораблекрушение в борще по-флотски? Или стал щепкой?
- Щепкой?
- Если вы помните, несколько лет назад у нас горячо рубили лес. Падали могучие деревья и разлетались во множестве мелкие несчастные щепки. Я и хочу спросить – не довелось ли стать такой щепкой вашему бывшему супругу?
- Нет, с Ираклием все в порядке. Во всяком случае, когда я видела его в последний раз, он был жив, здоров и упитан. Просто, выйдя за него, я поняла, некоторое время спустя, что поторопилась с замужеством.
- Представьте, я понял это сразу же. Вы ведь назло мне затеяли это брачное недоразумение?
- Какая теперь разница, Бендер? – Зося повысила голос – И вообще- вы что, считаете себя центром вселенной? Все должно делаться благодаря вам, или вопреки вам, или назло вам…
- Ну-ну, успокойтесь. – Бендер произвел движение, будто собирался погладить женщину по руке. Но вовремя опомнился. – Во всяком случае, ваше нынешнее замужество со мной никак не связано. Хотя наши с Гейнрихом жизненные пути и пересекались.
- Да, странные бывают совпадения – быстро ответила Зося- Мы с Вольфгангом познакомились весной прошлого года. Он собирал материал своей книги о Советском Союзе, приехал в Черноморск…
- Даже книга… Простите, что перебиваю. И как – эта книга издана?
- Не знаю. Кажется, нет.
- Итак, его зовут Вольфганг. Имя гения…
- Родители назвали в честь Моцарта.
- Вольфганг Гейнрих… Звучит возвышенно. Как страдания молодого Вертера. Не то, что Ираклий Фемиди. Какая-то юридическая бакалея с примесью лежалой мифологии.
- А уж Остап Бендер… Или даже Оскар…
- Не спорю, это вообще невыносимо пошло. Годится для героя какого-нибудь сатирического или плутовского романа. О, если бы я добрался до Рио-де – Жанейро, я бы стал там каким-нибудь Бандериньо… Или Бандерильо… А вы вот стали Софи Гейнрих.
- Поначалу Вольфганг звал меня Евой. Он рассказывал такую милую историю…
- Как же, как же. Слышал я эту историю. В версии, которую излагал Гейнрих в поезде, речь шла о комсомолке и комсомольце. Вам он наверняка вещал про советскую большевичку и идейного немецкого национал – социалиста, журналиста по профессии. Она подарила ему яблоко – и они познали свою любовь.
- Зря смеетесь, Бендер. Это хорошая история.
- И у нее хорошее продолжение. У них родятся дети: Каин и Авель. И один убьет другого.
- Этого он мне не рассказывал.
- Это вы сами должны помнить. Хотя… Вы росли при историческом материализме и вряд ли изучали библию. На самом деле яблоко – это грехопадение. А за грехопадением следует убийство. Ладно, что я как раввин… - Бендер осекся. – Итак. Он называл вас Евой. Потом перестал. Почему?
- Ну… - Зося смущенно ущипнула скатерть – Он подумал, что Ева – слишком по-еврейски.
- Напрасно подумал. Из достоверных источников мне известно: ближайшую подругу фюрера зовут Евой.
- Вот как?
- Да! Медицинский факт! Впрочем – что я говорю. Не медицинский – исторический.
Возникло молчание. Для Зоси- Евы- Софи оно было явно тягостным. Фрау Гейнрих не переставала теребить скатерть, поглядывая исподлобья на собеседника. Наконец, сказала:
- Я все жду, Бендер, когда вы зададите мне вопрос...
- Какой же? Ах, да. Наверное, вы ждете, чтобы я спросил: любите ли вы своего мужа?
- Точнее- любила ли его, когда выходила замуж. Вы знаете, я боюсь на этот вопрос отвечать.
- Боитесь – я подумаю, вы врете?
Зося вздохнула.
- Бендер, мне наплевать, что подумаете вы. Хочу быть сама перед собой честной. Не буду честной сама перед собой- перестану себя уважать. А когда человек себя уважать перестает, это- все. Понимаете?
На лице бывшего командора возникла некая тень усмешки.
- Все же я ошибся, Зося. Повзрослели вы не настолько, насколько я думал. Любите вы своего герра Гейнриха, любили ли когда-то - разве может мне быть до этого дело? Опасаетесь врать сама себе? Извольте. Расскажу вашу историю так, как ее представляю. Ошибусь – поправьте. Вы пошли замуж… Нет. вы побежали замуж - из страха. Страха вокруг становилось все больше и больше, и невыносимо было, и надо было от него куда-то деваться. А тут из потусторонней жизни является Вольфганг Гейнрих, в сущности, милый человек, плетущий милые сказочки. Раньше б вас смутило, что он фашист. Но ведь стали объяснять: фашисты- не такие уж плохие ребята . А главные злодеи, поганые поджигатели войны живут западней, и вот именно они напали на бедную Германию. Появился шанс обрести покой в мире орднунга и табльдота. Тем паче, вас здесь ничего не держало. Отец – в могиле, Фемиди- в разводе. И вы стали фрау Гейнрих, и не грубой славянской Зосей или подозрительно семитской Евой - уютной скромной немецкой Софи. Так обстояли дела?
- Не совсем так…
- Не совсем так, но где-то что-то вроде - как говорил друг моего детства Костя Остен-Бакен, когда ему намекали на причины его размолвки с польской красавицей Ингой Зайонц. Только беда-то в том, печальная Софи, что страх не отпускал. Если отпускал, то ненадолго. Сразу опять прихватывал. И все сильнее прихватывал, все лютее… И дальше его будет опять все больше, и аж тошнить начнет от ужаса.
- Никогда бы не подумала, Бендер, что у вас может быть такой неприятный голос.
- Знаете что, Зося. Называю вас так по старой памяти. Вам надо было выходить замуж за благочестивейшего Александра Ивановича Корейко. Он ведь наверняка делал вам предложение.
- А вы знакомы с Корейко? Ну да. Конечно. Вы меня бросили… То есть покинули меня, когда я рассказала, где он живет. Вы погнались за ним… Он вам должен был денег?
- Совершенно верно. В проницательности вам не откажешь. Должен не только мне… Но чтобы облегчить ему расплату, я великодушно переписал на себя часть векселей. Это забавная история, когда-нибудь опишу ее в мемуарах.
- Так почему мне надо было выходить за Корейко?
- Он – уникальный человек. Точно знал, чего хотел. Таких единицы на миллионы жителей земли. И добивался, чего хотел. Он, скорее всего, добился бы и вас, Зося - не мытьем, так катаньем. Если бы я его не спугнул.
- А знаете, я встречала его. Перед тем, как уехать с Вольфгангом из Черноморска. У Александра Ивановича были какие-то дела в нашем городе…
- Вот как? А мы с ним расстались в туркестанской дыре. Он пожелал осесть там чуть ли не пожизненно. Ну, и что Корейко?
- Он стал другим. Совершенно другим, Бендер. Он напомнил мне согрешившего монаха.
- Разве вы видели согрешивших монахов, Зося?
- Я не видела. Но. наверное, они такими должны быть. Потерянными, неприкаянными – и мудрыми.
- Корейко – мудр? Аки Сократ или Спиноза? Хотя, вообще-то… Хищники тоже бывают мудры. А самые мудрые из них – гиены. И за что так не любят этих очаровательных песиков…
- Нет, Бендер. Корейко - он будто что-то понял… Или что-то узнал.
- Конечно-конечно. Снизошел к нему дух святый и поведал о тщете стяжания. И прочистились мозги у Александра Ивановича, и спала пелена с его жаднющих очей. И пнул под зад он тельца золотого, и раздал богатства страждущим.
- У Корейко были богатства?
- Были. Сейчас уж вряд ли они у него есть. Он хранил свои сокровища больше в советских рублях. Золото тяжело таскать с места на место. Знаю по себе.
- Никогда бы не подумала…
- И я никогда бы не подумал. Если б добрые люди не надоумили. Как говорил принц Гамлет: кто же знал, друг Гораций, что дядя мой не самых честных правил. Хотя, впрочем, честность – вещь приходящая и уходящая. Она, простите, не девственность. Ее вполне можно снова обрести. Сложно – но можно. А ну и вправду Корейко осознал и проникся? Ведь золотой теленочек - подлая, скажу вам, тварь. Кажется, ты им владеешь – ан нет. Он тебя пользует изощренно и безнаказанно. Да что говорить. За эту чечевичную похлебку вас продавали, Зося – сначала Корейко, потом я. Гейнрих, кстати, тоже бы продал – уверен на все сто.
Полковник оказался легок на помине.
- А вот и я. Уверен – вы не скучали. Софи, а что же ты нашего гостя… Как это говорят по-русски – не почтуешь, да?
- Бросьте, герр оберст – махнул рукой Бендер – это у русских принято пускать пыль в глаза, угощать визитеров от пуза, хоть и на последние шиши. Что поделаешь – отсталый народ. Жалкие, ничтожные личности – как говаривал один мой знакомый. Мы, немцы – трезвые, рачительные хозяева. Не так ли?
- Ну, Бендер, вы не справедливы к русским – полковник иронии не улавливал, или делал вид - У них достаточно много хороших чёрт. Кстати, Бендер: если вы немец, может быть, нам удобней будет разговаривать по-немецки? Или вы все же лучше владеете русским языком?
Бендер усмехнулся, оттопырив губу.
- Честно говоря, - да, лучше владею русским. Привык, знаете ли, за последние годы. А давайте так. Вы будете говорить по-немецки, я –
по-русски. Идет?
- Как вам будет угодно, добрейший господин Бендер.
Эта фраза была произнесена на немецком языке с изысканным венским акцентом.
- Вы правы Бендер, нам свойственна большая, в сравнении с русскими, сдержанность. В том числе и в угощениях. Но коньяка мы с вами все же выпьем. – Гейнрих приблизился к буфету, находившемуся ровно напротив рояля, в другом углу, и извлек оттуда пузатую бутылку. Та была заметно почата и снабжена величественной этикеткой.
- Настоящий французский… Более четверти века выдержки. Его разливали в бочки еще до той, прошлой войны.
- Ага, – Бендер кивнул головой. – Видимо, преподнесен благодарным населением.
- Простите? – не понял Гейнрих.
- В деникинской армии была такая поговорка. Когда они, скажем так, «изымали излишки» – одежду там, продовольствие, ценные вещи- то говорили: это от благодарного населения.
- Вы слишком злы, – сказал полковник, ставя бутылку на стол. – Злы, а значит, несправедливы. Я вас понимаю. Даже если вы и вправду немец… Простите, ради бога, я нисколько не ставлю под сомнения подлинность ваших слов… Так вот: хотя вы и немец, но воспринимаете Россию, как свою страну. И вам обидно, что эта страна потерпела поражение. Вы зря переживаете. В истории, как и в жизни, случается всякое. Каких-то двадцать с небольшим лет назад Германия тоже потерпела поражение. Причем, то поражение чревато было окончательной катастрофой. На шею нации сели отъявленные негодяи и паразиты. Но мы нашли в себе силы, с этими паразитами расправились, и теперь пришли сюда, освободить от них вас, русских.
- Простите, Гейнрих. Вы сказали, что Россия потерпела поражение. Но ведь война продолжается.
Гейнрих издал пренебрежительный звук. Что-то вроде кхеканья.
- Вы ведь здравомыслящий человек. И вам, как любому здравомыслящему человеку, должно быть ясно: колосс рушится. Когда он рухнет – вопрос времени. Да: потом придется разгребать обломки. Тяжелая работа, и не всегда чистая. Но после этого русский народ, его здоровый, арийский элемент, будет, вместе с немецким народом и прочими арийцами строить новый светлый мир.
- А не здоровый элемент? Не арийский? – очень тихо спросил Бендер по-немецки.
Полковник вздохнул. Глубоко и скорбно.
- Бендер. Скажите – вы чистоплотны?
- Надеюсь.
- Значит, вы оберегаете в чистоте свое тело. Вы не захотите обитать в грязи, рядом со вшивыми и заразными бродягами. Подобные бродяги будут вашими естественными врагами. Не так ли?
Бендер молчал.
- Нет, вы ответьте: так или не так?
Оскар Ингемарович грустно улыбнулся.
- Вшивые бродяги, говорите вы? Я вам расскажу одну историю. Но сначала давайте выпьем.
- Да, конечно – Гейнрих достал из буфета и принес три рюмки. Зося поднялась из-за стола.
- Я, пожалуй, не буду пить. Устала, пойду, отдохну. Извините меня, товарищ Бендер. Прошу прощения – господин.
И отправилась к дверям спальни.
Уже войдя, Зося обернулась и сказала:
- Ты знаешь, дорогой, оказывается ближайшую подругу фюрера зовут Ева.
Герр оберст растерялся.
- Что ты такое говоришь, Софи?
- Это сообщил мне господин Бендер. У него сведения из верных источников.
После этих слов госпожа Гейнрих скрылась за дверью.
Полковник обернулся к Бендеру. Теперь он был явно рассержен.
- Знаете что, господин Бендер. Я всегда ценил и ценю ваше чувство юмора. Но некоторые шутки… - Гейнрих запнулся.
- Не только неуместны, но даже опасны, – помог ему Оскар Ингемарович, - я это осознаю. В чем-чем, а в шутках я разбираюсь. Но, видите ли, дорогой мой австрийский друг, ближайшую подругу Адольфа Гитлера действительно зовут Ева Браун. Она работала в ателье у мюнхенского фотографа Гофмана. Тому выпала честь стать личным фотографом фюрера.
- Откуда вы можете это знать?
- О, я знаю многое из того, что происходит на этом свете. Знаю, например, что вы никакой не журналист. Хотя ваша профессия также связана со сбором сведений.
Гейнрих молчал. Прищурившись, он смотрел на собеседника, сжав рюмку в руке.
- Вообще, журналистская работа – прекрасное прикрытие для разведчика. Тебя везде привечают, все показывают – ну, не все, но очень многое. Люди ведь обожают хвастать. А ежели любознательность вдруг станет подозрительной- есть замечательное оправдание: для газеты стараюсь. Для читателей. Или вот книгу пишу о великой, интересной стране. Ладно, Гейнрих. все это пустяки. Суета сует, как говорил старик Екклезиаст. Который, не будучи арийцем, все же был неглуп.
Господин полковник продолжал безмолвствовать.
- Что же, Гейнрих. Вы ведь хотели со мной выпить. Или, считаете, я много болтаю? И что стоит передать меня вашему приятелю Штайнеру? Он ведь из гестапо?
- Упаси меня господь от таких приятелей. Нет, он не из гестапо. Он из тайной полевой полиции. Впрочем, разница небольшая. Что касается вас, Бендер, то вы и вправду чрезмерно говорливы. В пору нашей первой встречи вы тоже не отличались молчаливостью. Но сейчас, видите ли, такое время: надо особенно тщательно подбирать слова.
- Так я их тщательно и подбираю. Разве посмел ничтожный житель почти побежденной страны чем-то оскорбить фюрера? Или рейх? Голова моя легкомысленна, господин Гейнрих, это факт. Но разве в ней могут зародиться крамольные фантазии? А что до предположения, что вы служите в разведке…
- Ладно, Бендер, оставим этот никчемный разговор. Давайте пить коньяк.
Гейнрих разлил. Рюмки поднялись навстречу друг другу.
- Ну, Бендер, я жду от вас истории.
- Про бродяг? Извольте. История проста. Тридцать лет назад в знакомой нам обоим Одессе жил молодой человек по имени Гога. Из очень хорошей семьи – и даже не еврейской- хотя еврейские семьи, поверьте мне, тоже бывали хорошими. Так вот: этот Гога был крайне чистоплотен. Маниакально, я бы сказал. Он не терпел общественных уборных. Однажды сбежал из гимназии – и едва не обкакался, спеша домой, где в семейном ватерклозете присутствовали все необходимые предметы гигиены. Не выносил рукопожатий. Если с кем приходилось здороваться за руку, на сей невыносимый случай имелся при Гоге пузыречек с одеколоном и упаковка со стерильной ватой- ею, в одеколоне смоченной, отирал наш герой оскверненную конечность. Ванны он принимал как минимум два, а если получалось, то и по три раза на день. Об этом с гордостью мне сообщала его маман. Она была без ума от сына. Единственная проблема беспокоила эту экзальтированную, и, в то же время весьма практичную даму. Будущая половая жизнь отпрыска: мадам боялась, что ее образцовый сынок не сможет найти пару, которая бы отвечала его взыскательным требованиям. Тревожилась: как бы Гога не увлекся онанизмом. И эти тревоги ее не были совсем лишены оснований. Как известно, данный вид сексуальных утех наиболее приспособлен к гигиеническим предосторожностям.
В общем, такой оригинальный субъект. Потом я покинул Одессу, Гогу долгое время не видел – и встретил его в 1921 году. В то время в городах обитало много бедолаг, потерявших кров. Большей частью это были беспризорные дети, Но немало и босяков постарше. В холодное время они собирались греться возле котлов, где варился асфальт или битум. И вот возле одного из таких котлов я встретил нашего Гогу. Сам бы я его ни за что не узнал – он меня окликнул. Хотел попросить денег и махорки. Бывший чистюля зарос, как лесное чудовище. Грязен был, до безобразия. На нем висела рваная военная шинель – кстати, кажется австрийская. Под ней – женская кофта, потерявшая цвет. На ногах – скрученные проволокой остатки сапог. В общем, он выглядел столь прискорбно, что я отдал ему последние свои сбережения, миллионов десять –пятнадцать в советских знаках, сущую мелочь по тем временам. Правда, щедрость эта чуть не вышла боком. На меня налипли все эти побродяжки, старые и малые. Едва удалось от них отбиться.
- Интересная история – Гейнрих вертел рюмку в руке. – И, кажется, я понимаю, что вы хотели ей сказать.
- Это еще не все. Пару лет назад я случайно познакомился с известным киевским дирижером. Знаете, такой рафинированный интеллигент. Они похожи друг на друга- что советские, что германские.
- Это был ваш знакомый Гога?
- Нет. Это был один из тогдашних Гогиных товарищей по несчастью. Я тоже его не узнал – а он –то запомнил ту нашу встречу. Видите ли, герр полковник. Нарядные чистюли нередко превращаются в оборванных грязнуль. Противоположные метаморфозы значительно реже – но тоже случаются. Вот вы, наряду с евреями, искореняете цыган. А ведь они – выходцы из Индии. Такие же прирожденные арийцы, как мы с вами.
Полковник стал сумрачен лицом. Будто о чем-то задумался.
- Видите ли, Бендер. Есть люди, скажем так, склонные к тому, чтобы опуститься на дно. Возможно, тот ваш знакомый не зря так маниакально стремился к чистоте. Он подсознательно боялся оказаться в грязи. А будущий дирижер, напротив, наделен был волей к чистоте.
- О да, вы, австрийцы, прирожденные психоаналитики. Начиная еще со старины Фрейда. Впрочем, этот ваш тезис я не могу оспаривать по существу. Я с ним совершенно согласен. Но только склонность к грязи, как и воля к чистоте, нисколько не зависит от расовой принадлежности. Тот дирижер, кстати, еврей.
Гейнрих ничего не ответил. Вновь наполнил рюмки коньяком. Молча выпили.
- Бендер – голос полковника немного изменился, стал более глухим, каким-то сдавленным – А почему вы считаете, что евреев, как и цыган, мы «искореняем»?
- Ну да, конечно. Вы их всего лишь собираетесь переселить. Заботитесь о них – чтобы не забыли захватить теплые вещички, все ценное. Между прочим, я только что относил в киевскую полицию, господину Орлику список лиц, подлежащих переселению. Меня, как управляющего домом, обязали это сделать. В списке 38 фамилий. Среди них почтенная вдова Юдифь Аароновна, большая поклонница вашего тезки Моцарта. С Юдифью Аароновной живут дочка Ребекка, зять Самуил Пейсахович- заядлый библиофил, он и работал в букинистическом магазине. У них прелестные девочки-двойняшки девяти лет: Марта и Лера. В квартире напротив живет величественный старик Марк Соломонович, переводивший Шиллера и Гёрделера – на русский и, зачем-то. на украинский. Еще есть Моисей Янкелевич, сапожник, любивший поговорить о политике. Еще – Исаак Либерман, проходимец, но до чего же обаятельный, Гейнрих, вы себе не представляете..
- Для чего вы это мне рассказываете, Бендер?
- Для того лишь, чтобы вы знали, против кого направлены ваши «санитарные меры». Готов спорить, Гейнрих: вы не знакомы лично ни с одним из евреев. Хотя может, и были знакомы – до того, как нацисты стали у власти в тридцать третьем в Берлине, или до того, как они пришли в Вену в тридцать восьмом. Не исключено - вы даже ходатайствовали за своих знакомых евреев перед каким-нибудь Штайнером. А тот вам отвечал с пренебрежительным смешком: не морочьте, мол, голову. Хороших евреев не бывает в принципе. И советовал не связываться с грязным семитским отродьем. И вы – разумный человек- совету этому следовали и следуете.
- Знаете что, Бендер, – прищур Гейнриха сделался откровенно злобным – Вы сами знатный психоаналитик. А ведь Фрейд был евреем. Вы сами случайно не еврей, Бендер?
- Я вас умоляю, господине полковник. Разве евреем можно стать случайно? Это – высокая судьба. Кто-то считает ее благословением, кто-то – проклятием. * Вы требуете однозначного ответа на ваш вопрос?
- Разумеется, нет.
- Я так и думал. Если б я признался в своем еврействе – поставил бы вас в жутко неудобное положение. Вы привели еврея в номер. Пьете с ним коньяк. Обсуждаете политику партии и рейха. Ах, боже мой, что станет говорить тот же герр Штайнер.
Гейнрих достал портсигар.
- А вот и нет. Мне наплевать на Штайнера. То есть не всегда наплевать… Но я из тех, кто может себе позволить посидеть за одним столом даже с евреем. Более того: общаться с умными евреями – вроде вас- не только интересно, но и полезно. Закурите?
- Избегаю, господин полковник, вредных привычек. Не столько потому что они вредные- сколько потому, что привычки. По жизни лучше идти налегке.
- А я вот не отказываю себе в удовольствии - раздался мягкий щелчок зажигалки, и по комнате потянулся ароматный дымок – Так вот: общение с еврейской элитой очень поучительно. Чтобы понимать врага, надо видеть его вблизи. Так что, Бендер, вы ошибаетесь, считая, что ни с кем из данного племени не поддерживал я контактов. А что до, как вы говорили, «санитарных мер»…. Не наша вина, что еврейская раса стала смертельным антагонистом арийской. Помню ваш рассказ про Вечного Жида… Которого якобы убили петлюровцы.
- Подозреваете, что старик жив?
- Более того: уверен в этом. Агасфер – знаковый миф. Такой, как Геракл, как Нибелунги…
Бендер вдруг засмеялся. Вызывающе. Едва не издевательски. На господине полковнике вновь образовался злой прищур.
- Какие мифы, Гейнрих? Какие такие Гераклы? Нет – вы-то за Нибелунга вполне сойдете. Не спорю. Но вот ваш тайно-полевой компатриот герр Штайнер… Как говорят у нас, русских немцев, или русских евреев- не знаю, за кого меня там держите – на нем же клейма негде лепить. Это громила, ставший филером, потом и сыщиком. Я таких встречал в одесском угрозыске, в середине двадцатых. А ваши здешние сторонники? Это вообще что-то особенное… Смачнейшая шпана. Один мой знакомый, он как раз стал покойником перед тем, как мы тогда с вами встретились, любил рассказывать про гусей и про киевского городового Небабу. Который обожал щипачей, то есть карманников, за что те делились доходами. А при Советах стал музыкальным критиком. Я встречал того городового критика в компании упомянутого еврейского дирижера. Если б вы видели, Гейнрих, как та Небаба была почтительна к упадочному семиту. Аж истекала елейными соплями. А сегодня встретил в полицейском управлении. Пан Небаба служит у пана Орлика на регистрации жидов. И люто их, конечно, ненавидит. Или вот еще милейший громадянин, жилец моего дома Тарас Колыбелько. В тридцать седьмом написал он кому следует, что сосед его Пеньшинный отзывался благостно о Троцком и о Гитлере, а самого товарища Сталина именовал усатой грузинской жабой. Вообще-то Пеньшинный не говорил так – эпитеты эти Колыбелько сам придумал творчливым украинским розумом. Но кто следует за Пеньшинным пришли, и Пеньшинного повели разобраться куда следует, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. А комнатка его в коммуналке досталась верному Колыбельке. Так же теперь, при явлении ваших нибелунгов Тарас Мыколович мочится от счастья, а к Сталину применяет – уже от своей, конечно, персоны – те же эпитеты «усатая жаба», и многие другие интересные. Обвиняет, например, Иосифа Виссарионовича в пассивной педерастии… И это, по- вашему, здоровые арийские элементы?
- Бендер – тихо сказал через некоторое время Гейнрих, кладя окурок в пепельницу- не надо забывать, что мы только начинаем. Да, сейчас в наших рядах достаточно всякой грязи и накипи. Но пройдет время, и мы очистимся.
- Знаете, господин полковник. Точь-в-точь мне говорил в восемнадцатом году один влиятельный большевик. Но время шло – накипь у них не уменьшалась. Ее накипало все больше. Как в старом чайнике.
- Не следует забываться, Бендер! – резко произнес, почти выкрикнул Гейнрих – Мы не большевики!
- Разве ж кто возражает, герр оберст? – Бендер печально развел руками – Они, большевики, представьте, тоже с этим не спорят. Только, скажите, кому с этого легче? Уж не Марку Соломоновичу и не Юдифи Аароновне, которых послезавтра переселят в Бабий Яр.
- Куда?
- Это овраг за городом. Там готовят рвы. Колыбелько, будучи пьян и разговорчив, сообщил мне об этом.
Последовало долгое молчание. Гейнрих протянул было руку за бутылкой. Но передумал.
- Да, это неприятно. Это прискорбно. Черт возьми: это отвратительно. Но повторю еще раз: не мы начали расовую войну. От нашей твердости, пусть даже и жестокости, зависит наше выживание.
- Знаете, Юдифь Аароновна поклонница не только Моцарта. Она обожает все немецкое. Для нее вы- великая культурная нация, светочи мамы Европы. Или даже соль всей земли. И то, что нацисты гнобят евреев, она если не одобряет, то объясняет и оправдывает. Говорит: евреи действительно принесли много зла- своим торгашеством, интригами, предательством. Так что если вы станете унижать ее, она это стерпит. Воспримет, как должное. И даже если вы ее убьете – наверное, она не будет возражать. Но она обязательно будет возражать, если вы убьете ее маленьких внучек.
- Как вы не поймете, Бендер – Гейнрих вскочил с места. Теперь он уже орал – Грядущее очищение требует жертв! Кровавых, человеческих! И не только их жертв – но быть может, и наших. Мы встали на этот путь – и мы не свернем с него!
- Ах, вот как! Человеческих жертв требуют ваши арийские божики? Кровушки, значит, хотят? – Бендер тоже был на ногах. Теперь они стояли друг напротив друга, разделенные столом - Только своих детей вы им не отдаете.
Лицо полковника на мгновение перекосило.
- Послушай, ты, паршивый еврей, – снова оберст вещал негромким сдавленным голосом – Кто ты такой, чтобы обвинять нас и судить нас? Ты ведь сам составлял списки этих людей, своих соплеменников, относил в полицию. Ты даже не палач- подручный палача всего лишь. Как говорят у вас в Одессе, сявка блошивая.
Остап встрепенулся- и сразу сник.
- А ведь вы правы, герр оберст Гейнрих. Я действительно плюгавенький подпалачник. Хотел быть просто управдомом, – а стал вот кем. И это не ваша вина. Ни ваша лично, ни всего третьего рейха с его вдохновенным фюрером. Это, очевидно, очередное наказание.
- Ладно, Бендер. Давайте сядем, успокоимся и выпьем.
- Нет, господин полковник. Я больше не буду с вами пить.
И, сделав паузу, добавил:
- Мне пора.
- Как хотите, – сказал полковник. – Вот ваш пропуск.
Подав Остапу бумажку, спросил:
- Может, все-таки, как у вас там – на посошок?
Бендер лишь покачал головой. Но, уже стоя возле входа в прихожую, проговорил:
- А Вечный Жид – он действительно жив. И он останется жить, Гейнрих. Конечно, куда петлюровцам, жалкому погромному сброду, до вас, железно организованных и непреклонных. Но он уйдет и от вас. И в этом будет не его воля – и не ваш недосмотр. Просто он должен идти по земле – как свидетель, осужденный и жертва.
Сказал и исчез в дверном проеме.
Пронесся скорый, но обильный дождь, и на улице было сыро. Рота маршировавших германских солдат разбрызгивала сапогами лужи. Бендера четыре раза останавливали – трижды патрули полевой жандармерии, и еще – украинские полицаи. Жандармы, оглядев аусвайс, отпускали равнодушно. Старший полицайского патруля – начинающий лысеть мужчина с мясистым лицом, снабженным крупным орлиным носом - долго вглядывался в листок, приминая пальцами. Трое подчиненных, тем временем, уставились на Остапа жадно и испуганно – будто на какую диковину. Наконец, полицейский начальник вернул документ, козырнул подчеркнуто подобострастно. Отойдя на десяток шагов, Бендер услыхал отчетливо:
- От же жидяро… Нимцем прыкынувся. Ну, ничо. Усих вас пэрэдавымо.
«Почуял, сволочь. Нюхом своим собачьим почуял», - подумал Бендер. Через пару минут он вышел к Днепру. Пройдя немного по набережной, остановился. Вдыхая осенний влажный воздух, все смотрел в огоньки на неимоверно далеком левом берегу. В медленную речную воду – темную, не отражавшую похороненных тучами звезд. Она течет и течет… При Владимире Ясное Солнышко текла, и при Мономахе, и при Хмельницком.. И до скифов текла. Великая вещь – река, неодолимая… И тогда, в девятнадцатом. Вот именно здесь подошли к нему петлюровцы. Или почти здесь. Четверо их было, как сегодня. Только те помоложе. Веселые, игривые, словно щенята. «Жид?». «Так точно, жид». «А ну, пийдем до курынного…». И куренной атаман, плотный и невысокий, нюхавший табак огромным клювом- таким же, как у сегодняшнего предводителя патруля - тоже радуясь жизни, спросил: «Верно жид»? Услыхав утвердительный ответ, явно собирался сказать: «Ну и вэдить его, хлопцы, с богом, у расход». Но, вдруг что-то увидев или ощутив, вдруг отшатнулся, нахмурясь, захлопнул табакерку и промолвил досадливо:
«Ну так що же ты, жидочку, ни сховавсы? Мабуть, смирты шукаешь? Так не будэ тоби смирты, пархатый пес. Всыптэ йому, хлопцы, шомполив дэсятку тры- та выкыньте». И понял тогда Исаак Авраамович, что таки да, опять не будет смерти – а будет опять и опять жизнь, под шомполами и нагайками, под батогами и плетьми. И после миновала погибель – от бритвы Кисы Воробьянинова, и в днестровских плавнях, когда в мороз его почти догола раздели румынские пограничники.
Но это было недавно. Совсем- совсем недавно. А вот тогда, в тех могилах дней… Хотя.... Может быть, это ложная память. Бред, который возник после страшной днестровской ночи. Так объяснял профессор в психиатрической клинике под Москвой. Там у него еще был сосед, горе-поэт по прозвищу Бездомный. Это, говорил, псевдоним. Украл, подлец, украл. Мне бы этот псевдоним подошел идеально. Бендер- Бездомный. Значит, говорите, бред? Но отчего же такой четкий? До озноба явственный? Вот комната, богато убранная, просторная и вместе с тем тесная от множества собравшихся людей. Свет настойчиво пробивается сквозь позолоченные витражи оконных стекол. Все смотрят на круглолицего человека с окладистой седеющей бородой. Смотрят на него и его слушают. Имя этого человека – Кристобаль Колон. Христофорус Колумбус по-латыни. Сам же он – тот, кто наблюдал тогда и теперь вспоминает – сидит в уголке и записывает. Как его звали тогда? Кажется, Хосе Марано. А до крещения – Исраэль Эль-Кордобе. Крестил же его лично Алонсо Медина, кравчий короля Эрнандо, его же, Марано, наставник и покровитель. И вот да, он, недавний христианин Марано, пишет своим строгим торжественным почерком, за который его ценят при дворе, пишет, что рассказывает этот странный Колумбус, отправившийся на закат искать Индию, и ее вроде бы нашедший. Но пока он не привез никаких сокровищ, и Марано слышит, как перешептываются восседающие кастильские гранды, и различает слова укоризны о напрасно истраченных деньгах.
Всплывает иное воспоминание. Огонь вырвался на свободу. Чудовище ликует, рычит, насыщаясь, растет. Накидывается на дома, уминая деревянные балки и перекрытия, грызя камень, глиняные кирпичи и черепицу. Снопы снопов искр стремятся к звездам, но небо заволакивает клубами дыма, который выдыхает чудовище. Гулко, жарко, душно – вечный город обратился в печь. Люди бегут по улицам, мечутся, спотыкаются, друг с другом сталкиваются. Вот женщина с опаленным лицом, с глазами, безумно пустыми, как у идола. Потерявшийся подросток – весь в поту и слезах. Длинноволосый варвар с решительным, немного злорадным лицом. И еще один варвар – этот, видимо, с востока - горбоносый, пожилой. Прикрыл глаза, поджал губы. Вроде скорбит. Но и под этой скорбью таится сладковато –горькое злорадство.
Образы меняются один за другим – словно в волшебном фонаре. По мощеной плитами улице, между белокаменными зданиями, бежит человек. А за ним, тяжело топоча, гонится воин с мечом. За плечами воина развевается белый плащ с нашитым алым крестом. Длинный клинок вот-вот достанет беглеца; тот обратился в ужас – звериный, ослепительный. И у преследователя такая же торжествующе- слепая жажда убийства. И оба эти чувства смертно слились, и эти двое – как близнецы- братья, нет, как противоестественные любовники… А вот огромная снежная равнина, и по ней скользят сани, Кроме снега и далеких деревьев видны лишь спина ямщика, гривы, крупы и хвосты троих могучих рыжих коней, кончик бича, взлетающий то и дело. И слышен стройный топот, тихий визг полозьев, свист и хлопки кнута – ничего боле… Путь кажется бесконечным – до того, что дорога даже не утомляет. Опять дорога, опять лошадьми, на этот раз – в карете. За окном – увядающий август. Напротив, обложенная вишневыми плющевыми подушками сидит молодая красивая женщина, теребит блестящую черную косу и с жалобной надеждой улыбается. И та же женщина, нагая и растерянная, в полумраке спальни, прямо под иконой с еле теплящейся лампадой. Волны, терзающие берег, разбиваются вдребезги, или, грозя, откатываются. А вот другой океан, видный с горы до дальних горизонтов, мирный и безмятежный. Своим неподкупным величием он отражает солнце.
Сколько разных картин. Фрагментов, эпизодов. Но главное видение – или воспоминание- оно же самое страшное. Страшней всех блудов, штормов, пожаров и убийств.
Пыльное весеннее утро. Жара только набирает силу. Он в толпе, толпой плотно сжат и усвоен. Как и все, глядит на помост, оцепленный солдатами в блестящих доспехах. На помосте – четверо. Двое – со связанными руками. Один, похожий на огромного паука, то и дело озирается. Будто желая кого-то или что-то увидеть. Другой стоит неподвижно, опустив голову. Из-под хитона видны полосы, оставленные плетьми. Чуть поодаль – низенький круглолицый человечек в шапочке, какую носят ученые писцы. И четвертый. Он здесь главный. Высокий суровый муж. В белом плаще с кровавым подбоем. Все существо толпы проникнуто ненавистью, страхом и благоговением к этому человеку. Он начинает говорить – быстро и внятно. На звонком языке победителей. Человечек в шапочке переводит на арамейский.
- Жители Ерашалаима. Сегодня римским правосудием будут преданы смерти повешеньем на столбах два подлых и свирепых разбойника. Эти двое, что перед вами, также признаны заслуживающими смертного наказания. Но. поскольку вина их не столь тяжела, и наступает ваш праздник Пейсах, я нахожу возможным помиловать одного из них. Кого именно – решать вам. Здесь и сейчас. Вот этот - суровый муж указал на «паука» и переводчик повторил его жест – Бар- Равви из Хеврона. Он ограбил и изнасиловал вдову, зарезал ее сына. При задержании ранил стражника. А этот – взмах руки в сторону второго связанного – Яшуа из Нацри. Производил возмущение в народе, называл себя царем иудейским и даже – на лице римлянина еле заметно мелькнула усмешка- сыном вашего бога Яхве. Кого из них отпустить, а кого распять?
Крикнул ли самым первым? Не факт. Но возможно. Вполне возможно. Ведь, словно рвота, переполняли презрение и ненависть к этому Яшуа. Ведь еще вчера, как тысячи и тысячи других, готов был пойти на римские копья и мечи, отдать жизнь за приблудного галилеянина. Тот въехал в город, осененный пальмовыми ветвями. Ходил по улицам, простой и великий. Все говорили о его чудесах и знамениях, о мудрых проповедях, о том, как укрощал и принижал он надменных книжников и спесивых святош- фарисеев. Все- или почти все - верили: наконец-то. явился Он, долгожданный Помазанник, Который, как солнце звезды, затмит и Давида, и Соломона, и прочих владык израильских. Ведь недаром имя Его Яшуа, как сподвижника Моише, что заключил завет с Сущим. Тот Яшуа завоевал с Израилем Ханаан. Этот – для нас, евреев, покорит всю вселенную! Сбываются, сбываются самые дерзкие, невозможные мечты!
И вот он стоит, избитый и оплеванный захватчиками, не смея даже глаз поднять – никто, никогда так гнусно не обманывал святой еврейский народ. А этот римлянин насмехается над нашими славными царями, над Самим Господом нашим. И из толпы понесся вопль:
- Распни Яшуа, Пилат! Прикончи галилейскую гниду! Пускай подохнет недоносок, ****ский сын! Пусть потрепыхается на столбе. Пусть обмочится и обосрется!
Выслушав народный глас, человек в плаще с кровавым подбоем что-то сказал переводчику. Тот вскинул руку. призывая к тишине.
- Прокуратор спрашивает – неужели вы хотите, чтобы распяли вашего царя?
И опять всплеснулось возмущение. Кто-то даже кричал, что у евреев один законный царь – римский кесарь Тиберий. Конечно, как всех нормальных иудеев, мутило от такой лукавой верноподданности.
Прокуратор вновь задал вопрос через переводчика.
- Значит, насильника и убийцу Бар- Равви следует отпустить?
На несколько мгновений толпа притихла. Но потом раздался хриплый голос:
- Да лучше уж этот пускай гуляет. Он хоть подонок, но не такой, как галилейский вы****ок свиньи.
Грянули хохот, свист, мяуканье. Пилат склонил голову, проговорил еще несколько слов толмачу. Тот рысью сбежал с помоста. Потом туда поднялись два легионера. Пока они развязывали ошалелого Бар- Равви, вернувшийся толмач принес бронзовый тазик, наполненный водой. Народу опять велели помолчать.
- Прокуратор говорит, что решение принято вами. И ответственность за него несете вы. В знак того. что на прокураторе нет крови Яшуа, он, прокуратор, умывает руки.
- Мы, конечно мы – прокричал тот же хриплый бас- кто же еще! За этого шута уж как – нибудь ответим. Хоть всем своим потомством.
Снова дружно заржали. А Пилат опустил руки в тазик, сделал круговые движения. Растяпа чиновник забыл про полотенце- и Прокуратор вынужден был обтереться мантией с кровавым подбоем.
Действо продолжалось. Отпущенный Бар-Равви, еще сильнее озираясь, опрометью покинул помост. Яшуа, толкая в спину и взашей, свели вниз солдаты. Удалился переводчик, унеся умывальный тазик. Прокуратор остался стоять, надменно и насмешливо поглядывая на толпу. Вымытые руки он сложил на груди.
... Прихватив с собой, толпа подалась прочь от помоста,. Многие хотели сразу идти к скале Черепа, где должна была свершиться казнь. Но более сведущие в подобных процедурах объяснили: распятье начнется чуть позже. Сперва заготовят столбы, которые осужденным придется самим тащить. Народ начал рассасываться.
В сторонке заметил группу странных женщин. Они стояли молча, с ошеломленными, потерянными лицами.
- Вот смотри – толкнул в бок толстошеий здоровяк лет сорока. Судя по хриплому голосу, именно он соглашался отвечать за смерть Яшуа всем потомством – глянь: галилейские шлюхи. Они были с этим… Эй, вы… - Толстошеий выкрикнул несколько настолько грязных фраз, что стало даже неприятно. Однако женщины обратили на это внимания не больше, чем на лай собаки. Лишь одна, самая старшая из них, посмотрев на здоровяка, грустно и беззлобно покачала головой. Здоровяк отвернулся.
- Ну что? Пойдешь смотреть – как их того? – спросил он.
Идти уже не хотелось. Но остался вместе с этим хриплым, и с другими, кто праздно проводил утро пятницы, четырнадцатого нисана, полоща глотки вином и пересудами. Потом отстал от тех, прибился к другим, снова сбивалась и густела толпа, прущая к Яффским воротам, за которыми возвышался этот холм Черепа. И вдруг, когда до ворот оставалось всего ничего, позади по ходу движения послышался шум.
- Ведут! Ведут!
Все стали жаться к стенам домов, освобождая проход по узенькой, словно коридор, улице. Расступаться приходилось поневоле- шагавший впереди процессии центурион прокладывал путь бичом, раздавая удары с огромным удовольствием. Первыми шли, нагруженные бревнами – столбами, два разбойника. Этих подбадривали- хлопали по спинам, по загривкам. Яшуа симпатии никто не выражал, но над ним уже и не глумились. Теперь он вызывал жалость и сочувствие. Будучи физически слабее разбойников, галилеянин шатался под тяжестью бревна, ноги его заплетались. Вдруг осужденный рухнул на колени, бревно, сорвавшись. покатилось, едва не отдавив кому-то ступни. Замыкающий конвоир окликнул центуриона. Тот остановился, обернулся, выкрикнул несколько слов. Знавшие латынь поняли его речь:
- Так будем плестись до ночи. Выцепи кого-нибудь из жидовни, заставь тащить столб этого доходяги.
Солдат, выполняя приказание, выдернул мужчину подходящей комплекции. Это был знакомый – Симон из Кирены. А Яшуа встал на ноги. Его лицо оказалось совсем рядом. Всего мгновение – нет, какое, долю доли мгновения, песчинку времени, которую невозможно уловить, глядел в Его глаза, в высокие бездны. И ощутил – происходит огромное Не То. Катастрофа – и, вместе с тем, спасение. Был растерян и подавлен, и, чтобы вырваться из шока, крикнул в близкое лицо Яшуа:
- Чего встал?! Иди!
Ответ был сказан очень тихо – так, что больше никто не услышал:
- Я пойду. И ты пойдешь. Вместе со мной. Но другим путем.
Отойдя на два-три шага, Яшуа обернулся:
- Жаль мне тебя. До чего жаль. Но сделать ничего не могу. Уже не могу. И пока.
Процессия двинулась дальше. Толпа, сомкнувшись, поволокла было опять к воротам – но идти туда оказалось невмочь. Пробивался навстречу этому непреклонному и жадному течению, и выбрался из него, но радости не ощутил. Знал: накрыла беда, что превышает все беды мира.
Бендер положил на лицо ладонь. Пальцами сжал с силою верхнюю губу. Он спасался от наваждения. «Этого не было» - твердил себе. «А если было, осталось там. И неизвестно, что страшней- здесь, сейчас или там, тогда». Отнял от лица руку. «А ведь наверняка еще будет. Будет еще страшней. Сам говорил об этом Зосе. Однако ее век все же счастлив, потому что короток. А мой…».
Он плюнул вниз, в темную воду.
«Нет. Все ерунда. Бред. Никакой я не Агасфер. Не Вечный Жид. Я Осип Абрамович Бендер, сын табачного торговца из Одессы, почетного консула Османской империи. А эти воспоминания… Профессор же говорил. Правда. У меня ведь раньше не было никаких идиотских воспоминаний. Никаких прокураторов, римских пожаров, Колумбов. Был здоровый рассудок здорового молодого человека. Да, именно молодого. Я не постарел за последние десять – одиннадцать лет. И Зося заметила. Выгляжу на те же тридцать три года. И что с того? Просто добротно питаюсь, веду размеренный, аккуратный образ жизни. Чуждаюсь излишеств. Корочу, блюду себя. Чищу зубы дважды в день, как положено».
Бендер произвел еще один плевок.
«И все же… Все же… Все же… Вот это «все же», застряло, как заноза, как мясо в зубах. Или того хуже- как в горле кость. Никак не избавишься. Или же дело было так. Того Вечного Жида действительно зарубили петлюровцы. А в меня вселился его дух. Занял, так сказать, жилплощадь. Так что же, мне теперь вечно скитаться? Быть Остапом Бездомным, а не Управдомным? А что ж… Побывал сыном лейтенанта Шмидта, теперь стану братом Хорста Весселя. А Корейко, значит, вернулся в Черноморск. Интересно, Черноморск немцы взяли- или еще нет? Или кто там – румыны, мои старые друзья?»
Бендер вздохнул и поправил кепку.
«А может, сделать проще? Пойти к нибелунгам, или к небабам, и объявиться жидом. Если и впрямь вечный – продолжу существование. А ежели обычный одесский еврейчик – отведут послезавтра в Бабий Яр и там упокоят.»
- Аусвайс! – раздалось рядом.
Опять патруль. Трое солдат в мокрых от дождя шинелях. У каждого на груди- широкие серповидные бляхи полевой жандармерии. Старший, с нашивками штаб-ефрейтора, осветил фонариком протянутый Бендером пропуск. Оглядев, вернул:
- Битте.
Остап спрятал бумажку в карман. Глядя в спины удалявшемуся патрулю, переминулся с ноги на ногу.
«А что же. Вечно, не вечно – а жить еврею надо. Стоп. Никакому не еврею. Про еврейство забудь. Ты по прежнему бывший турецко- подданный, и советско-подданный. А может, даже и римско-подданный. Ныне – рейхсподданый. Надеюсь – временно. Заседание, таки, продолжается».
И великий комбинатор – возможно, вечный комбинатор – твердым шагом пошел прочь от Днепра. Тем временем, истекала последняя суббота евреев города Киева и его окрестностей.
2 Рукописи не горят.
Жарким днем прекрасного месяца мая, 1935 от Рождества Христова года, шагал по Москве господин. То, что он является не товарищем, а именно господином, навестившим Союз обитателем заграницы, обозначал его внешний вид: лаковые саламандровские штиблеты, трость с набалдашником в виде змеи, отлично сшитый костюм – тройка песочного цвета, кепи-каскетка на голове. В те времена иностранцы были редкостью в советской стране, даже в ее столице- вроде слонов из известной басни Ивана Андреевича Крылова. Потому народ глазел на прохожего – кто исподтишка, кто с откровенным, беспардонным любопытством. Но очень немногие – если таковые вообще попадались среди встречных москвичей- обращали внимание на самое примечательное в облике иноземца. Его глаза. Узкие, миндалевидные, со зрачками, подобными расплавленному золоту. Господин шел уверенно – он знал цель своего пути и дорогу к ней.
Иноземец свернул в подворотню, проследовал через двор, прочерченный тенями старых тополей. По просторной лестнице поднялся на шестой этаж. Его палец, украшенный перстнем с темным изумрудом, вдавил кнопку электрического звонка. Отозвалась раскатистая трель; после чего дверь распахнулась и перед гостем предстала девушка – домработница.
- Дома ли уважаемый Михаил Александрович?
- А вы... начала было вопрос домработница, но незнакомец сразу протянул свою визитную карточку- угольно- черный прямоугольник, на котором сияющими буквами было оттиснуто:
«ЛУЦИУС ВОЛАНД». И, более мелко: «Доктор эзотерических наук, профессор Падуанского университета».
Приняв карточку, девушка скрылась в недрах квартиры. Воланд, не дожидаясь приглашения, переступил порог. Внимательно оглядел прихожую, где в полутьме тускло отсвечивали огромные, в человеческий рост зеркала. Полминуты спустя появился хозяин – среднего роста мужчина, немного склонный к полноте. Возраст его трудно было определить навскидку. Судя по седине в усиках и в брюнетистой кучерявой шевелюре, а также по морщинам, избороздившим круглое щекастое лицо, было Михаилу Александровичу уже за пятьдесят. Подняв на гостя задумчиво - пытливые глазки, хозяин спросил:
- Чем могу служить, профессор?
Профессор опять не ответил – просто протянул руку. В некотором недоумении Михаил Александрович ответил на рукопожатие – после чего выразил еще более явное удивление. Приняв ладонь хозяина в свою, Воланд с силой надавил место, где расходятся суставы большого и указательного пальцев. И произнес мягким, вкрадчивым голосом:
- Неужели забыли бедного Августина?
Михаил Александрович было замешкался, но быстро ответил:
- Не забыл – давно не видел.
И добавил:
- Надеюсь на встречу.
- Такие надежды сбываются – с легкой улыбкой отозвался профессор.
Разъединив руки, они некоторое время смотрели друг на друга. Наконец, Михаил Александрович сделал приглашающий жест:
- Прошу.
Однако вновь замялся:
- Видите ли, у меня гости.
- Я знаю – Воланд все еще улыбался. – Вы ведь одеты не по-домашнему.
Действительно, на Михаиле Александровиче был не халат, а кремовая сюртучная пара.
- Ну, в таком случае… – пробормотал хозяин. И они прошли в гостиную.
Эта комната была стильно отделана и обставлена. Пурпурные обои гармонировали с темно- вишневыми шторами, старинный диван имел алую обивку, а кожа монументальных кресел выкрашена под сафьян. На столе возвышался гордый самовар, серебряные кофейник, сахарница, и сливочница, вазы с печеньем и шоколадными конфетами. Гостей присутствовало трое: двое мужчин и дама. Ее хозяин представил, как Маргариту Николаевну. Сидевшего слева от дамы старика лет семидесяти звали Сергей Алексеевич. Справа же от Маргариты Николаевны находился довольно еще молодой, лишь недавно вступивший в средний возраст человек по имени Даниил Аристархович.
Прежде чем поближе познакомиться с гостями, следует несколько слов сказать о хозяине. Почему он так живо отреагировал на странное рукопожатие пришельца и о каком Августине они толковали в прихожей. Для несведущих людей это была непонятная, пустая болтовня. А для особо бдительных – таких немало встречалось в те времена- имелось приготовленное объяснение. Августин – это музыкант, с которым Михаил Александрович встречался и дружил в Германии до Мировой войны. На самом деле диалог обладал особым смыслом. Михаил Берлиоз являлся одним из руководителей древней масонской ложи. В отличии от лож, заведенных при Екатерине Новиковым, затем разогнанных и окончательно добитых Николаем Первым после разгрома декабристов, а также кружков, существовавших перед революцией (те являли собой уже откровенную профанацию масонства) ложа, к которой принадлежал Берлиоз, была глубоко и тщательно законспирирована. Принимали туда не всех – лишь людей избранных, обладающих влияниям либо владельцев ценной информации. Мало того: кандидат на вступление обязан был представить сведения, компрометирующие его самого. И не всякие похабные грешки, а такие, что в случае огласки могли погубить репутацию, карьеру и даже самую жизнь. Это и давало гарантию тайны сообщества. Собственно, оно было и не масонским – последнее название применялось условно. А истинные цели, как и средства, ведущие к их достижению, ведомы были лишь самым-самым посвященным. К таковым даже Берлиоз – человек, не последний в ложе- не принадлежал.
В миру Михаил Александрович занимал пост главы могущественной организации. Та контролировала сферу изящных искусств, точнее- словесности. Фактически в подчинении Берлиоза было большинство издательств и литературных журналов Москвы. Под его эгидой распределялись средства писательских фондов, жилая площадь и прочие жизненные блага – вплоть до одежды и продуктов питания. Можно сказать, он являлся в одном лице главным редактором, критиком и цензором столицы.
Один из гостей- тот, что постарше – также принадлежал тайному братству. Происхождение Сергей Алексеевич имел, по тем временам, очень невыгодное. Его отец был крупным чиновником, занимавшим, при Александре Втором, пост едва ли не министра. Мать до замужества обладала громкой княжеской фамилией. В детстве Сергею Алексеевичу пришлось пережить трагедию: родительница сошлась с офицером гвардейского полка, запуталась в своей любви и покончила собой. Став юношей, он окончил Училище Правоведения – главную alma mater элиты российской императорской бюрократии. Но в государственных структурах провел мало времени. Занимался, в основном, адвокатской практикой. Впрочем, и она была прикрытием основного рода деятельности. Который заключался в посреднических услугах. Поскольку Сергей Алексеевич был вхож в дома если не всех, то очень многих сильных мира сего, причем не только мира петербуржского, он имел возможность помогать решать или улаживать разного рода вопросы. Незадолго до мировой войны познакомился с Мишей Берлиозом, стремительно делавшим карьеру в окололитературных кругах. Молодой тогда еще человек показался интересен, и был Сергеем Алексеевичем рекомендован в эту самую ложу. После прихода большевиков Сергей Алексеевич не отчалил в эмиграцию – он, избегавший царской службы, пошел на службу новой власти. Причем не куда-нибудь, а в Чрезвычайную Комиссию. И вот теперь, несмотря на свою излишне знатную родословную, бывший правовед не только не был гоним, но и процветал – занимаясь тем же, чем и до революции.
А вот второй гость попал сюда скорее случайно. Даниил Аристархович был начинающим писателем. Обладал недюжинным талантом. Но развить и реализовать свой дар не мог – по причинам самым обыденным. Он не являлся природным жителем столицы. Не был и выходцем с юга. Приехал из скромного уездного городка в центре России и не имел в Москве влиятельных земляков, которые могли бы поспособствовать продвижению и признанию. Не сподобился он родиться потомственным гегемоном- пролетарием, или хотя бы крестьянином. Как выходец из духовного сословия, Даниил Аристархович был еще более уязвим и обездолен, чем аристократ –дворянин вроде Сергея Алексеевича. «Князья- графья», в силу привычки, хотя бы пользовались определенным почтением. Тогда как к «поповичам – дьячковичам» отношение было просто пренебрежительным. Наконец, что самое главное: он не умел попасть в струю, которая бы вынесла его наверх. Избегал он востребованных тем. Не желал писать о железной поступи пятилеток, о вихрях враждебных и заре новой жизни, разгоравшейся на горизонтах Страны Советов. Все его клонило то в какую-то мистику, то в бытописание свергнутых классов. За семь лет ему удалось опубликовать лишь пару- тройку рассказов и отрывков. Да и не имел он возможности много писать – ведь львиная часть времени уходила на добывание хлеба насущного. А проще говоря- на службу в какой-то там канцелярии, ведающей московским водопроводом. Единственный шанс чего-то добиться состоял в покровительстве литературных командармов. Добрые люди познакомили с самим Берлиозом. К новому протеже – вернее, к кандидату в таковые- Михаил Александрович относился благодушно- снисходительно. Имел даже на него кое-какие виды. Ему ведь нужны были свои люди на определенных значимых позициях – как римским патрициям нужны были приспешники –клиенты. Разумеется, Берлиоз не собирался продвигать этого знакомца слишком резко и слишком высоко. Тогда бы тот возомнил о себе и не проникся бы благодарностью. Поэтому Даниила Аристарховича держали пока что в черном теле - внушая некоторые надежды.
С недавних пор у бедного писателя появилась еще одна причина добиваться приглашений а Берлиозу. Этой причиной была Маргарита Николаевна. Она не являлась какой-то ослепительной, сногсшибательной красавицей. Просто женщина в расцвете поздней молодости. Но обладала тем чутким, удивительно свежим обаянием, что действует на мужчин куда сильнее глянца физической красоты. Встреча с ней обернулась для Даниила Аристарховича бедой. Он потерял не то, что покой и душевное равновесие. Потерял самого себя. Его окончательно выкинуло из жизненной колеи. Это была не просто любовь, не просто страсть и обожание. Это было что-то подобное маньяку- убийце, безумному и беспощадному. Он прекрасно знал, что Маргарита Николаевна – «маленькая шалость», или «очаровательный грешок» Михаила Александровича, как игриво выражались приближенные Берлиоза. Попросту она была любовницей и содержанкой. У литературного бонзы имелась законная супруга, что проживала в Киеве и страдала хронической болезнью. Маргарита Николаевна также состояла в формальном замужестве. Но в передовой век мало кто обращал внимание на мещанские условности.
Итак, господин Воланд был представлен прочим гостям, а те представлены ему. На появление нового лица присутствующие отреагировали по-разному. Маргарита Николаевна загадочно улыбнулась. Сергей Алексеевич как-то весь подобрался – казалось, он раньше встречал профессора и узнал его. А вот Даниил Аристархович поначалу был совершенно равнодушен. Не проявил даже вполне понятного любопытства. Подумаешь, экая невидаль – иностранец.
- Желаете чай, кофе? – спросил Берлиоз.
- Чай, пожалуйста. Если можно, по-русски, с лимоном.
Михаил Александрович моментально распорядился, и домработница Агата принесла блюдечко с тонко нарезанным цитрусовым плодом. Поддерживая светский разговор, Сергей Алексеевич спросил, что привело господина Воланда в главный город СССР.
- О, видите ли – сказал тот, беря щипчиками кусочек сахара – меня пригласили в качестве консультанта. В одном из ваших архивов обнаружена рукопись. Ее автор предположительно, папа римский Сильвестр II.
- Вот как? И что же в этой рукописи? – поинтересовалась Маргарита Николаевна.
- Там очень занимательный текст. Дело в том, что Сильвестр II – один из самых ученых и таинственных пап так называемого средневековья. Математик, философ, астроном. И понтификат его пришелся на знаменательное время. Точнее, на рубеж времен. Истекало первое тысячелетие нынешней эры, надвигалось второе. Почти весь христианский мир ожидал конца света. И в этой своей рукописи Сильвестр, основываясь на собственных счислениях, доказывал, что предел существованию человечества наступить должен гораздо позже. Еще через тысячу с небольшим лет. Но за столетие до этого – то есть в наше время- появятся первые предтечи антихриста.
- Вот как? Кого же он мог иметь в виду? – спросил Даниил Аристархович.
- Ну, вероятно, Гитлера – пожал плечами Берлиоз.
- Но господин профессор употребил слово «предтечи». Во множественном числе. Не так ли, профессор?
- Совершенно верно – кивнул Воланд.
- Ну, значит, Муссолини. Или Чемберлен. Или этот американец, Рузвельт – Берлиозу решительно не нравился происходящий разговор. «Сергей Алексеевич, конечно, человек свой- размышлял он – свой в гробовую доску. Рита тоже не выдаст. В конце концов, ей это не выгодно. Но этот калика перехожий – рязанский- орловский- тамбовский… Кто знает, что у него на уме». Михаил Александрович не знал. откуда родом Даниил Аристархович. Да, в сущности, Берлиозу было все равно. Он одинаково презирал все среднерусские провинции.
- И вообще- мало ли что там написал досужий мистик, живший невесть когда, в беспросветную эпоху. Случаются штуки и похлеще. Один наш поэт, Ваня Понырев, печатается под псевдонимом Бездомный, допился до того, что угодил в сумасшедший дом. И там встретил, представьте себе, Агасфера. Вечного Жида из легенды. Тот будто виделся и с Колумбом, и с Нероном, и даже с самим Христом. Так убедительно все излагал, что Ваня ему совершенно поверил.
- В сумасшедших домах встречаются очень интересные люди- серьезнейшим тоном произнес Воланд. И посмотрел на Даниила Аристарховича.
Того будто током ударило. Сын диакона побледнел, подался вперед, схватился пальцами за край стола.
А Михаил Александрович все уводил разговор от опасной апокалиптической темы.
- Как вам понравилась Москва, профессор?
- Я бывал в этом городе в старину – отвечал Воланд – люди с тех пор почти не изменились. Только стали больше думать не о небесных, а о земных жилищах
- Да, понимаете ли, квартирный вопрос – быстро проговорил Берлиоз – у вас там нету его, наверное, квартирного вопроса
«Боже, что я такое несу? – ужаснулся про себя Берлиоз – это ведь не только глупо, это еще и опасно». Заезжий консультант, между тем, продолжал безмятежно улыбаться, тихо прихлебывая чай из чашки мейсенского фарфора.
- Да, драгоценный Михаил Александрович, вы правы. Квартирного вопроса у нас там нет. Зато у нас нет и самоваров.
Михаил Александрович принужденно рассмеялся, делая вид, что ценит замысловатую шутку гостя. В обществе чувствовалось напряжение. Сергей Александрович по-прежнему был собран и насторожен. Завязав разговор, он больше не произнес ни слова. И явно собирался дальше молчать. Даниил Аристархович все еще был бледен. Он то пожирал Воланда глазами, то резко и стремительно уводил взгляд вверх, в сторону, вниз. Что касается самого хозяина, Михаил Александрович все больше и больше ощущал себя, что называется, не в своей тарелке. Он решительно не понимал, что здесь делает этот тип, заграничный консультант – профессор. Одно знал наверняка: присутствие Воланда представляет для него, Берлиоза, нешуточную угрозу.
Одна лишь Маргарита Николаевна была, как обычно, раскована и обаятельна.
- Как же так – нет самоваров? А в русских семьях? Сейчас в Европе полно русских. Вы ведь приехали из Европы, не из Америки? Вероятно ваше отечество – Германия.
- В некотором роде – Воланд склонил голову – Но я вообще-то скорее космополит.
- Это интересно – продолжала беседу Маргарита Николаевна – наверное, объездили много стран?
- Да, пришлось попутешествовать.
- И где же понравилось вам больше всего?
- Там, где меня никогда не было. Ведь так говорят у русских?
Маргарита Николаевна мило рассмеялась и задала еще какой-то вопрос. Воланд продолжал отвечать загадочными и двусмысленными фразами. Разговор шел только меж ними двумя. Берлиоз все больше раздражался. К неловкости примешивалась уже и ревность. «Хоть бы ты, наконец, ушел» - с досадой думал он о Воланде.
Будто услыхав его мысли, иностранец поднялся из-за стола.
- Благодарю, добрейший Михаил Александрович. Мне пора идти.
- Что? Так скоро? Неужели еще с нами не посидите?
Берлиоз это сказал не только для приличия. Его действительно встревожил внезапный уход гостя. Михаил Александрович вспомнил: тот все же член братства. Явно не рядовой. И, должно быть, прибыл сюда по важному делу.
- К сожалению, у меня имеются иные важные дела. Которые совершенно не терпят отлагательств. Но мы, Михаил Александрович, с вами еще обязательно увидимся.
Отвесив общий поклон, господин Луциус Воланд удалился. Сразу вслед стал собираться и Даниил Аристархович. Взволнованный и расстроенный Берлиоз с ним рассеянно попрощался.
Иностранный консультант опять шагал по улицам Москвы. Он знал, что по пятам следует Даниил Аристархович. Воланд прошел несколько кварталов, пересек широкую площадь, загроможденную извозчиками и трамваями, миновал еще пару перекрестков, после чего свернул в переулок. Метров через тридцать располагался вход в подвальчик. Туда и спустился доктор эзотерических наук.
В небольшом кабачке было уютно и прохладно. Изможденный человек в поношенном фраке выводил на скрипке грустную мелодию. Профессор присел за столик, молвил несколько слов подошедшему официанту. Тот сразу принес две кружки пива. Еще через десяток секунд явился Даниил Аристархович. Воланд глазами показал на место против себя.
- Я заказал вам темное. Вы же любите темное пиво, мастер.
- Да, темное я люблю. – писатель примостился на краешек стула. Некоторое время молча слушали скрипичный напев.
- Вы назвали меня мастером? – спросил Даниил Аристархович.
- Не только я один. Мастером звала вас ваша жена.
- Жена… Да. Уже не помню ее имени.
- Ее звали Ася. Вы познакомились с ней на благотворительном балу, в пользу раненых воинов, в уездном собрании. В самый канун революции. Вы считали ее своей первой любовью. Впрочем, речь сейчас не о ней. – Воланд поднял свою кружку, сделал из нее глоток и, помолчав немного, спросил:
- Вы догадались, кто я?
- Да. Конечно. – тихо ответил Мастер – И, после долгой, как пытка, паузы, вымолвил:
- Вы- Сатана.
- А вот и нет. – чуть улыбнувшись, произнес Луциус.
Мастер со смущенным удивлением посмотрел на собеседника.
- Я ошибся? Тогда кто же вы?
- Огромное большинство людей не сочло бы это ошибкой. На самом деле она принципиальна. Тот, кого вы называете Сатаной- злобный, мстительный неудачник. Он умеет лишь одно, и желает лишь одного: разрушать. Я же – Люцифер. Несущий свет утренней зари. Я не противник Создателя. Я Его критик. А значит, в какой-то мере и помощник.
- Но ведь все равно вы - дьявол.
- Можно сказать и так. Дело не в терминах. Иногда они очень важны. Но чаще представляют собой пустое сочетание звуков и символов. Дело в том, что вы хотите получить от меня.
- Наверное, вы знаете и это.
- Безусловно. В своих желаниях вы не оригинальны. Вы хотите славу и женщину. Маргариту Николаевну.
Мастер молчал.
- Если бы я предложил что-то одно – что бы вы выбрали?
- Ее. Маргариту.
- Я не сомневался. Женщина всегда более вожделенна. Вы ее получите, Мастер. И славу вдобавок. Слава – это такая безделица…
- Но, конечно, не даром…
- Конечно, не даром. Я, видите ли, не имею возможности раздавать дары.
- Вы требуете мою душу?
Воланд расхохотался. Громко и раскатисто – так, что даже скрипач прекратил играть.
- Любезный мастер! Душа ваша у меня уже вот здесь – он хлопнул по брючному карману – С тех самых пор, как вы побежали за мной. И, не сомневайтесь: я найду ей, вашей душе, прекрасное, правильное употребление. От вас мне нужна небольшая услуга. Кстати, она вам принесет заодно славу.
- Я слушаю вас, господин Люцифер.
- Вы напишете некий текст. Назовем его романом. Дело, говорю вам, не в терминах. Ведь так называемые евангелия тоже были романами – не правда ли? Вот и ваш текст должен представлять собой что-то вроде евангелия. Только это будет не благая весть.
- Кажется, я вас понимаю.
- Вы должны будете развенчать образ Иисуса из Назарета. Жестко и безоговорочно. Вы сумеете это сделать – иначе бы я не обратился к вам.
- Да. Понимаю.
- Сделаете это не только для меня. Своим трудом принесете пользу человечеству. Разоблачите лживую и подлую сущность христианства. – Воланд помолчал и глотнул еще пива- Я. как уже сказал, прежде всего критик Творца. Я указываю Ему на Его ошибки. Эта же ошибка явилась одной из самых чудовищных во вселенной. Подумать только: во искупление грехов людского рода в жертву принесен Тот, Кого Он считает Своим Сыном. Христиане, и не только они, порицают человеческие жертвы. Здесь же свершилась жертва Богочеловеческая. Где логика – скажите мне, Мастер?
Мастер не ответил. Он думал совсем о другом.
- Я получу Маргариту, как только закончу этот роман?
- Вы получите ее гораздо раньше. От вас требуется только согласие начать. Ну, и еще кое-что…
- Что же?
- Надо предпринять определенные необходимые действия. Внимайте и запоминайте.
На другой день, в пятницу, следуя инструкциям Воланда, Даниил Аристархович в назначенное время явился на указанное ему место. Это была улица, примыкавшая к небольшому парку на Патриарших Прудах. По ней проходила трамвайная линия. Мастер остановился напротив оборудованного турникетом входа в парк и стал ждать. Она появилась спустя пару минут. Сутулая женщина лет пятидесяти несла в авоське здоровенную бутыль. Даниил Аристархович быстро пересек улицу. Когда женщина поравнялась с турникетом, соискатель Маргариты плечом сильно толкнул прохожую в спину. Бутыль ударилась о железную трубу, служившую основанием турникета. Раздался звон стекла. И сразу - визгливый вопль прохожей:
- Ты что же это, ирод, вытворяешь? Ты знаешь, сколько это масло стоит? Да я тя в милицию сейчас, охломона бесстыжего.
- Извините. Ради бога, извините. Вот вам деньги – десять рублей, пятнадцать… Хватит?
Выхватив купюры и злобно зыркнув на Даниила Аристарховича, женщина быстро засеменила прочь. Подсолнечное масло разлилось большущей лужей, покрывшей и узенький тротуар, и булыжную мостовую вплоть до трамвайных рельс. Даниил Аристархович вернулся на противоположную сторону. Он сделал все, что на сегодня от него требовал Воланд. Однако уйти не мог – не узнав, чем это все обернется.
На этот раз ждать пришлось долго. Смеркалось. Зажглись первые звезды и фонари. Один за другим следовали трамваи, дребезжа и грохоча. Когда очередной трамвай вывернул из-за угла, на выходе из парка появился Берлиоз. Лицо руководителя московских писателей выражало крайнее смятение. Михаил Александрович прошел турникет, ступил на мостовую… Услышав звонок приближавшегося трамвая, хотел сделать шаг назад – но нога заскользила на разлитом сельхозпродукте – и Берлиоз грохнулся ничком, под колесо подъезжавшего вагона. Срезанная голова покатилась через улицу, прямо к ногам Даниила Аристарховича. В мертвых зрачках, отражавших свет фонаря, был не ужас- а какое – то недоумение. Будто перед внезапно поставленной неразрешимой задачей.
Все дальнейшее Даниил Аристархович помнил крайне скудно. Потоки крови на мостовой, в которых топтались выскочившие из трамвая люди. Гул возбужденных голосов, причитания вагоновожатой… Кто-то подходил к нему, что-то спрашивал. Потом он брел по улицам, натыкаясь на прохожих и нарываясь на однообразную матерную ругань. Лишь одна громадная тетка назвала его замысловато – бесстыжим тираннозавром. Домой приплелся за полночь. Долго стучался в дверь коммунальной квартиры, где снимал угол. Наконец, открыла соседка Марья Серафимовна. Она его тоже поносила, грозилась заявить управдому. Прошел к себе, рухнул, не раздеваясь, в койку. Сон был искорежен отчетливыми и нелепыми кошмарами.
Берлиоза хоронили через два дня, в воскресенье. Даниил Аристархович боялся идти на похороны- пуще, чем на собственную казнь. Но все- таки отправился туда. Погода в этот день испортилась, дул северо – восточный ветер, то и дело проносивший над Москвой дождевые тучи. На Ваганьковском кладбище собралась разношерстная и непонятная толпа. Присутствовали здесь чинные, седовласые деятели – все в сознании своей значимости, монументальной величины. Другие выглядели помоложе и держались попроще. В сбитых тут и там кучках вились сплетни, досужие рассказики. Поговаривали, что покойный под трамвай попал не просто так; имел-де место определенный заговор. Кто-то даже намекал, что Берлиоз покончил собой, доведенный до подобного поступка некими крайними обстоятельствами. «Вы знаете - он перед смертью имел очень серьезный, даже трагический разговор.» - говорил своей собеседнице бородатый мужчина, похожий на греческого премьера Венизелоса. «С кем же?» - спрашивала заинтригованная дама. «Я этого сказать не могу. Но вы должны догадаться» - «Венизелос» перешел на зловещий шепот. Дама понимающе кивала головой.
Даниил Аристархович вдруг заметил Воланда. Доктор эзотерических наук стоял чуть в стороне. Сегодня он был облачен в строгий траурный черный костюм. В руках господин Луциус держал две гвоздики. Даниил Аристархович подошел. Воланд поглядел на него, как на совершенно незнакомого – и неуместного здесь человека.
- Это обязательно надо было делать? – спросил Даниил Аристархович.
- Делать? Что, простите?
- Убивать Берлиоза.
Профессор молчал. Даниил Аристархович уже и не ожидал ответа, когда тонкая, красиво прочерченная линия губ Воланда дрогнула:
- А как вы думали, мастер?
И, помолчав еще, добавил:
- Иначе вам было не получить вашу Маргариту. Кстати, она вас ждет.
Действительно, Маргарита Николаевна стояла неподалеку и смотрела на Даниила Аристарховича. Он не решался сделать шага в ее сторону – но она поманила левой рукой.
- У вас нет зонта? Идите ко мне.
Он встал под ее зонтиком, И она взяла его под локоть. У мастера рассудок помутился от этой близости. Он чувствовал прикосновение ее тела. Его обдавало ароматом ее духов. Казенным списком тянулись надгробные речи – унылые и пустые, сделанные под копирку. Затем грянул шопеновский мотив – и еще один труп жителя Земли погрузился в могилу. Даниил Аристархович страшно далек был от происходящего. Он едва слышал биение своего сердца. Когда все закончилось, и народ стал расходиться, Маргарита Николаевна сказала:
- Его будут поминать в «Арагви». Нас с вами туда, конечно же, не позовут. Однако мы можем посидеть в Мишиной квартире. Ее пока не опечатали – спасибо Сергею Алексеевичу.
И так же, под руку, они пошли с кладбища. На выходе их догнала Агата, домработница Берлиоза. Девушка была заплакана – единственная, наверное, душа, подлинно скорбевшая о покойном. Мокрым от слез лицом она прижалась к груди Маргариты. Та задумчиво гладила ее волосы. Потом тоже пригласила помянуть Михаила Александровича. Агата отказалась наотрез:
- Не пойду я туда. Страшно мне туда идти. Не знаю почему – но страшно.
Маргарита спросила, нашла ли Агата себе место. Узнав, что еще нет, посоветовала обратиться к тому же Сергею Алексеевичу.
- Или я сама с ним о вас поговорю. Где вас можно будет найти?
Найти Агату оказалось не так легко. Она снимала комнату на окраине, чуть не в Марьиной Роще. Договорились, что послезавтра Агата позвонит общему знакомому.
Потом Маргарита Николаевна взяла такси. У Даниила Аристарховича не было денег – и он чувствовал себя ужасно неловко. Однако Маргарита Николаевна расплатилась сама, как ни в чем ни бывало.
Поднялись на шестой этаж. Маргарита открыла дверь своим ключом. В прихожей было темно. Аристарху Данииловичу показалось, что в одном из не завешенных зеркал мелькнула какая-то тень. Ему захотелось перекреститься. Но, вспомнив кто нынешний его покровитель, мастер этого делать не стал.
В той же гостиной, где сидели трое суток назад, накрыт был стол. Посредине, где раньше возвышался самовар, стоял графин с вином – темно-красным, словно венозная кровь. На серебряном блюде косым крестом разложены были бутерброды с паюсной икрой. На другой тарелке покоился винегрет. Еще два бокала. И больше ничего.
«Она знала, что мы будем вдвоем? – думал мастер, глядя на бокалы- Или она собиралась встретить здесь кого-то другого –а я попался просто так, по случаю? Впрочем, не все ли равно?»
- Разливайте – Маргарита указала на графин – вы ведь кавалер.
Мастер взялся за горлышко. Оно было страшно холодным. Наполненным бокалом потянулся к бокалу Маргариты- чтобы чокнуться. Но вновь вовремя опомнился. Они выпили. Над столом висело молчание – ровное и гладкое, как скатерть. Даниил Александрович не мог выдавить из себя ни слова. Заговорила сама Маргарита.
- Конечно, я не любила его. Уважала- конечно. Он стоил уважения. На фоне всех этих ничтожеств, мелких клопов… Да, он был таким же бездарем, как они… Но в нем определенно была сила. Верите? Берлиоз был предводитель шакалов. А шакалы стоят тигров, Даниил Аристархович, поверьте мне, я видела и тех, и других. Да, шакалы не благородны- зато они практичны. У них легкий ум и быстрые ноги. Налейте еще – у меня сухость во рту из-за этих похорон. Самое дурацкое дело на земле – похороны. Вы не находите?
Она или опьянела из- за одного бокала, или уже выпивала раньше. Не умолкая, молола языком, перескакивала с темы на тему. Поминала погоду, Европу, русскую деревню, французскую моду, авиацию, бокс, авангардную живопись.
- Вы видели «Черный квадрат» Малевича? Это по-настоящему страшно. Там есть завершенность, адская, беспросветная завершенность, понимаете меня, Даниил Аристархович?
Потом спросила, какие мастеру нравятся цветы.
- Розы, тюльпаны- пОшло до сумерек. Гвоздики – они уместны на первомайских демонстрациях и опять на похоронах. Заметили – этот иностранец сегодня был с гвоздиками? Кстати, демонстрация – от слова демон, не правда ли? Гиацинты, георгины, гладиолусы, нарциссы- все дрянь.
- Все цветы отвратительны- неожиданно для себя согласился Даниил Аристархович.
- Вот! Видите! Тоже понимаете это. Разве только орхидеи… У них такой мучительный запах.
- Орхидеи тоже паскудство.
Мастер становился неумолимо мрачен. Его тяготила эта беседа. Он понимал, что абсурдной своей болтовней Маргарита загораживается от него. И от того, что обязательно должно произойти. «Ее принуждают отдаться мне – думал Даниил Аристархович- А она не хочет». Будто услыхав его мысли, Маргарита Николаевна сказала:
- Всю жизнь делала то, чего не хочу. Начиная с раннего детства. Я ведь из дворянской семьи. Белая кость, голубая кровь – ха-ха. Не просто из дворянской – из интеллигентной. Мой папа преподавал в консерватории. Меня тоже учили музицировать, заставляли играть гаммы. Как я ненавижу гаммы, Даниил Аристархович- больше, чем георгины. И виолончель тоже ненавижу. Папина любовница играла на виолончели. Началась война – нас, девчонок –гимназисток, заставляли ухаживать за ранеными. Это ведь патриотично. Ненавижу кровь, гной, говно, патриотизм… Революция началась – как все радовались – еще больше, чем когда началась война. Папа бегал с красным бантом, пел революционные песни. А в восемнадцатом его забрали в ЧК. Чекист, который руководил обыском, сделал мне предложение. Антип Герасимович его звали. Потомственный московский пролетарий. Или, говорит, будьте навек моей супругой, или папеньку вашего немножечко к стеночке поставим. Честный был, сука. Ведь не изнасиловал – обвенчался даже. В двадцать седьмом он застрелился- после того, как его вычистили из партии за левый уклон. А мне достался новый муж, советский служащий Николай Иванович. Точь- в точь, как папеньку звали. Хороший такой муженек, прилежный. По-ло-жительный. Марки любил коллекционировать. Сядет так у себя в кабинете, разложит эти малюсенькие разноцветные бумажечки, достанет лупу – и разглядывает любовно свои Гваделупы, Гвианы и Сиамы. Меня с Мишей марки и познакомили. Сам Берлиоз не был филателистом. Но один приятель его тоже этим делом увлекался. Маститый такой говноед. В аккуратных очечечках и с бородкой клинышком. Мой благоверный менял у него Гаити времен Кристофа на негашеный Трансвааль с портретом президента Крюгера; в придачу, кажется, шла еще петлюровская марочка. Вот там и сподобилась впервые Михаила Александровича лицезреть. Впечатления тогда не произвел. Произвел позже. И не тем, как ухаживал. Ухаживал однообразненько. Поил шампанским, кормил ананасами. Начитался стервец, Северянина. Вот. Однажды розу в бокале шампанского поднес. Черную. Блока, значит, тоже читал. Он очень настырно ухаживал. Вот что меня прельстило. Настырно и заботливо. И я отдалась ему. От-да-лась. Слово какое красивое. Как летняя луна или песнь песней. Вы не находите? На самом деле – ничего красивого не было. Но уж получше, чем первая брачная ночь с Антипом Герасимовичем. А самым лучшим был мальчишка – газетчик. Он меня прямо здесь, на этом столе… Я – ****ь. Да, Даниил Аристархович? *****, кстати, тоже красивое слово. Упругое и мягонькое. Словно сиська. Вот, потрогай мою. Ну, как? Я – *****, как девять десятых женщин. И чем ****овитей мы, тем несчастней. Давай еще выпьем, а?
Он пил и тоже пьянел – едва ли не быстрее, чем она. Реальность начала съезжать куда-то вбок. Вокруг творилось что-то кромешное. Откуда-то взялся большой черный кот. Маргарита гладила его и называла Бегемотом. Кот хрипло мурлыкал и подмигивал Даниилу Аристарховичу. Потом за столом вдруг возник третий. Фигура в клетчатом пиджаке, с треснувшим пенсне на левом глазу, с гладкими, прямыми, зализанными назад волосами.
Взгляд этого неожиданного сотрапезника казался то унылым, то. напротив, непонятно веселым. В руках у него появилась балалайка – и он начал петь частушки, отчего-то на французском языке. Даниил Аристархович скверно знал по-французски, но различил – частушки крайне похабные. Какое- то переложение маркиза де Сада. Далее мастер обнаружил, что Маргарита пляшет на столе – без каких –либо признаков одежды. Эта нагота Даниила Аристарховича нисколько не смутила, не восхитила и не взбудоражила. Немного спустя он понял: танцовщица- совсем другая женщина, а Маргарита – вот она, сидит где сидела, кулачками подперев подбородок, и глядит на плясунью очень-очень серьезно –как маленькая девочка на учителя. В какой-то момент все показалось мастеру невыносимым, он встал, чтобы уйти… Но Маргарита преградила ему путь. Она впилась в губы Мастера так, будто много дней до этого изнемогала от жажды. Это был самый крепкий и самый долгий поцелуй из тех, какие можно представить. Когда Даниил Аристархович оторвался от нее, чтобы перевести дух, Маргарита за руку буквально поволокла его в спальню.
Было уже темно. Разыгралась гроза. Сполохи молний освещали картину на стене – авторскую копию «Красного квадрата» Малевича. Черный кот бегал по их голым телам. Вздохам и всхлипам аккомпанировали раскаты грома. Он все никак не мог насытить утробу Маргариты- и она не могла насытить его.
Утром Даниил Аристархович проснулся первым. Не понимал – что же произошло. Пальцы его мяли простынь, накрывавшую чресла. В душе царила опустошенность – и, в то же время, восторг.
Раздался звонок в дверь. Один, другой… Маргарита приоткрыла глаза.
- Ну… Открой, что ли.
Даниил Аристархович покинул постель, рефлекторно прикрывая низ живота. Он не мог отыскать и половины из своей одежды и белья.
- Возьми халат. В шкафчике, около двери.
Халат Берлиоза был короток- и, в то же время, велик для него. Кое-как запахнувшись, Даниил Аристархович пошел открывать. За дверьми стоял Сергей Алексеевич. Поздоровался, и, не дожидаясь приглашения, вступил в прихожую.
- Эту квартиру вам придется оставить. – сказал гость, не глядя на Даниила Аристарховича. – Сами понимаете. Особый жилищный фонд. Но пристанище вам подыскали.
Сергей Алексеевич – опять по-хозяйски – прошел в гостиную. Из маленькой папки, которую держал в руке, извлек исписанный лист бумаги. Из нагрудного кармана - ручку с вечным пером. Сказал, кладя бумагу на стол:
- Вот. Черкните здесь. пожалуйста.
- Что это?
- Сигнал. О том, что Магарыч Алоизий Феликсович, занимается валютными махинациями. Надо, чтобы освободилась жилплощадь.
- Это что, донос?
Сергей Алексеевич поморщился.
- Не надо только этих… Благородных сантиментов. Магарыча все равно возьмут к ногтю. С вами или без вас. Гнида, доложу вам, редкостная. До этого он спровадил двоих пожилых соседей. Именно туда, куда мы намечаем его самого.
Чуть поколебавшись, Даниил Аристархович подписал.
- Заодно еще и вот это. – рядом с первым листом лег и другой.
- Иосиф Латунский? – прочтя, удивился Даниил Аристархович.
- Он самый. Еще один мерзавец. Да с ним-то вы знакомы. Помните- он вас лихо отделал в прошлом году за ваш «Сон Пилата». Только не говорите мне, что не хотите сводить счеты, что это низко и прочие там величавые глупости. Порок должен быть наказан, не правда ли? И если не нами- то кем же?
Даниил Аристархович поставил автограф и под этим «сигналом».
- Вот и отлично. Иногда род деятельности, которым приходится заниматься, доставляет удовлетворение. Все поносят опричников. Но сколько нечисти они и впрямь вымели своими метлами.
Аккуратно сложил бумаги в папку. Покидая квартиру, произнес:
- Заеду за вами через два часа. Так что будьте готовы.
Едва он удалился, из спальни вышла Маргарита. На ней была коротенькая шелковая сорочка. Не спросила, кто приходил – то ли ее это не интересовало, то ли она ожидала визита Сергея Алексеевича. Сразу пошла в ванную. Даниил Аристархович слушал, как наливается вода, и думал, что жизнь его понеслась, подобно взбесившейся лошади. Он и раньше с этими лошадьми справлялся еле-еле. А теперь… Теперь оставалось ожидать погибели или чуда. Было страшно- и сладостно. Как при свободном падении, когда не раскрылся еще парашют.
- Принеси мне халат. И полотенце. В том же шкафчике, в нижнем ящике.
Он доставил то, что она требовала. Встав из ванны, Маргарнта принялась обтираться, Она нисколько не стеснялась Даниила Аристарховича- будто вчера еще он не был для нее мужчиной совершенно чужим. Но и не рисовалась своей наготой. Держалась совершенно равнодушно и обыденно. Накинув халат, пошла опять в спальню.
Сергей Алексеевич прибыл ровно через два часа, минута в минуту. Даниил Аристархович к тому времени привел себя кое-как в порядок. А Маргарита выглядела безупречно. Платье на ней было темно- синим, цвета вечерней морской волны. Духами она тоже воспользовалась иными, чем накануне. У этих был запах резкий, пряный, запах торжества, безоговорочной победы.
Вместе с Сергеем Алексеевичем они спустились вниз. Возле подъезда их ожидала машина. Водитель, смуглый красавец в форме с васильковыми петлицами НКВД, открыл дверцу. Маргарнта Николаевна, а вслед за ней Даниил Аристархович, уселись на заднее сиденье.
Сначала заехали на былое место жительства Даниила Аристарховича. Апартаменты его представляли собой угол комнаты в громадной, сумрачной и безалаберной коммуналке возле Петровского парка. Марья Серафимовна, сидевшая на лавочке у подъезда, наблюдала, как подкатило большое черное авто. И из него явился презираемый всеми сосед-писака. Рот женщины сделался похож на букву «О», нарисованную пьяными каракулями. И в таком состоянии оставался до тех пор, пока Даниил Аристархович, воротясь к автомобилю со своим узелком, вновь не отправился восвояси. И потом еще долго оставался разинутым и искривленным.
Новое помещение тоже было не ахти- на Таганке, в полуподвале. Зато оно было отдельным! Сергей Алексеевич небрежно сорвал печать, отпер дверь – и передал ключ Даниилу Аристарховичу. Внутри было прохладно и затхло. В клетке в углу под потолком беспокойно чирикала канарейка. По стенам, заклеенным бледно-васильковыми обоями, разбросались пятна литографий. Возле окна стоял старинный стол-бюро орехового дерева - явно принадлежавший некогда какому-то важному адвокату. Были здесь стулья, и комод, и двуспальная кровать с резными спинками, и даже швейная машинка с ножным приводом. В общем, комната напоминала нору, в которое обитавшее там существо стаскивало различное добро. Была еще другая комнатка, совсем небольшая. Она примыкала к первой со стороны входа. Здесь находился кухонный столик, примус, бутыль с керосином. И топка голландской печи.
- Кое-что надо бы выбросить, кое-что – отремонтировать – сказал Сергей Алексеевич, критически оглядев хозяйство – Впрочем, всему свое время. Гогоберидзе- он обернулся к красавцу- шоферу – ну-ка, принеси.
Стоявший у входа Гогоберидзе совершил поворот через левое плечо и исчез – а через минуту явился вновь, таща в руках нечто тяжелое в футляре. Это оказалась пишущая машинка, настоящий Ремингтон.
- Примите от нас- промолвил Сергей Алексеевич- помните, как в вашем «Сне Пилата» - прокуратор говорит Матфею: мол, у твоего Учителя тоже есть поклонники. Товарищ Пилат был умный человек – правильно, Гогоберидзе?
- Так точно, Сергей Алексеевич- сразу же отозвался шофер.
Началась их совместная с Маргаритой Николаевной жизнь. В первый же день ее Мастер взялся за порученный Люцифером роман. Даниила Аристарховича давно влекла эта тема. В оное время написал и даже смог опубликовать в одном из журналов рассказик – тот самый «Сон Пилата», о котором вспомнил благодетель Сергей Алексеевич. За эту новеллу был жестоко искусан цепными критиками во главе с Латунским, и удостоен укоризны Берлиоза. Как бы там ни было, собранный тогда материал весьма пригодился. Хорошо, в деталях представлял эпоху, ее анатураж и действующих лиц: надменного и изворотливого Кайифу, Пилата, изможденного своим одиночеством, циника Иуду, простодушных апостолов… И, конечно. главного героя. Тот выходил мудрецом, который возомнил себя Мессией, и поэтому обманывает себя сам и других обманывает. Что-то от Дон Кихота. Работал Мастер по ночам. За Ремингтон садился, когда спускались поздние летние сумерки. Долбил по клавишам почти до утра. А потом шел в постель, где ждала его Маргарита. Ему ни разу не приходилось ее будить. И начинались самые восхитительные минуты в жизни Мастера. Даниил Аристархович имел мало женщин. Была жена Ася, оставленная им в уездном городке. Здесь, в Москве, если случались лишние копейки, он тешил плоть с дешевыми проститутками. Среди них даже определил фаворитку- большую, кустодиевских форм, и смешливую Катю. Но те утехи отдавали прогорклой обыденностью. Это были физиологические отправления- ничего больше. А с Маргаритой получалось нечто нереальное. Полет над бездной, причем эта бездна опрокидывалась в небеса. Прежние соития казались смешными и постыдно-жалкими. Она освобождала в нем страсть, кипящую и вопящую, скручивала время , словно упругую металлическую ленту- и вновь резко распрямляла.
После этого он засыпал – не видя никаких снов. Просыпался далеко заполдень – уже без Маргариты. Она куда-то уходила. В кухоньке- прихожей на столе стояла разогретая еда. Даниил Аристархович подкреплялся, немного погодя пил чай и шел на прогулку. По поводу отлучек Маргариты он не испытывал ни ревности, ни беспокойства. Ни разу не спрашивал – где та бывает. И откуда берет деньги на продукты.
В один из июньских дней - как раз накануне летнего равноденствия - их навестил Воланд. В этот визит господин Луциус сменил образ. Теперь он представлял собой преуспевающего советского литератора, Или, скорее. критика. Облачен в пиджачную пару – сшитую немного небрежно, однако добротную, из импортной шерстяной материи. Еще присутствовали выглаженная- и вместе с тем, слегка несвежая сорочка, и при ней строгий темно- коричневый галстук. Большие очки в роговой оправе очень шли Воланду, придавали его лицу крайне авторитетный вид. Он вторгся без стука, явившись прямо вслед за Маргаритой. Даниил Аристархович не сразу его узнал, и оттого испугался. Было подумал, что это либо прежний хозяин жилья, либо кто-то из НКВД, Как обычно, угадав его мысли, Люцифер снисходительно улыбнулся:
- А это всего лишь я.
Даниил Аристархович даже не пытался изображать радушие. Воланд в нем и не нуждался. Попросил позволения взглянуть на рукопись – таким тоном, что отказать ему не представлялось возможности. Усевшись на ложе любви Мастера и Маргариты, стал пролистывать отпечатанные страницы. На некоторых задерживал свое внимание, вчитываясь. Наконец, отложил бумаги в сторону, вздохнул и произнес:
- В общем, написано хорошо. Безусловно, ощущается сила таланта. Но… – последовавшая пауза вышла значительной, едва не торжественной. Поправив узел галстука, Воланд продолжил:
- Ваш Га-Ноцри все же внушает к себе симпатии. Понимаю: вы желаете быть объективным. Избегаете однозначных оценок. Но все же… - Луциус опять умолк. Он как бы тщательно подбирал формулировки.
- Он вышел у вас слишком альтруистичным. Сама забота о ближних. Тогда как на самом деле это был крайне эгоцентричный субъект. «Я есть путь, я есть истина …». Сильные заявления- не правда ли? Эту его черту отлично подметил Иуда Искариот. Один из самых здравомыслящих людей в их апостольской компании. По сути, единственный нормальный. Однажды он сделал совершенно справедливое замечание насчет драгоценного миро, которое Га-Ноцри позволял тратить на собственную персону. Напомнил, что за эту роскошь можно выручить немало денег – и на них одеть, накормить нищих и голодных. И что же ответил этот, так называемый Помазанник? Мол, всяких там бедняков достанет на ваш век- а вот я у вас один.
Луциус вновь замолчал. Сидел, сурово поджав губы.
- В основе жизни каждого человека лежит самоутверждение. Стяжание благ себе самому, и, в какой-то мере, своим близким. Это естественно. Однако у Га-Ноцри это приобретало гипертрофированные, и оттого извращенные, формы. Он мог стать властелином земли, утвердив в мире справедливость и порядок. Он отказался. Мог покончить с нуждой и голодом. Отказался тоже. Почему? Потому лишь, что предпочел мученический венец венцу царскому. Предполагал, что такая участь почетней и возвышенней. Не без оснований предполагал – надо признать. Но какая польза в его мученичестве? Скажите – какая?!
Последнее слово Воланд выкрикнул – точнее, каркнул, словно ворон. Опять помолчал, и уже тихим голосом продолжил речь.
- В данное время в данной стране настаивают на том, что никакого Христа на самом деле не было вообще. Я бы поддержал данную гипотезу, но… Она легковесна. Увы: ею можно заморочить людей поверхностных, и то не на длительный срок. Слишком большой след Он оставил в истории. Слишком большой. Воданд вновь вздохнул, сказал; «а потому…», поднялся и двинулся к выходу.
- Учтите мои замечания – молвил он на прощание.
- Обязательно учту – проговорил ему в спину Мастер.
Он послушно переделал написанные главы. С некоторым удивлением нашел, что советы Воланда действительно пошли впрок. Измененный образ Га –Ноцри сделал текст гораздо сильнее. Более цельным. Логичным. Мастер прибавил оборотов. Теперь он работал по половине суток, даже больше. Рукопись росла, набирала вес- как толстеет откармливаемый поросенок. Проходили дни. Мельтешили восходы и закаты. Июльская жара обратилась в утомленный август, сентябрь начал золотить деревья и разбрасывать паутинки. В октябре пронзительно – ясная погода сменяла дождливую – и наоборот.
Когда настали первые морозы, роман был завершен. Даниил Аристархович перевязал рукопись бечевкой, положил ее в ящик стола – и принялся ждать. Он не сомневался: Луциус Воланд следит за его работой. И знает об окончании оной. Заказчик обязательно должен прийти. Однако шло время – Воланд не появлялся. Это тревожило. Не то, чтобы Мастеру так уж не терпелось увидеть Люцифера. Но, не рассчитавшись с ним, невмоготу было приниматься за новую книгу. Вынужденное безделье тяготило. И нарастало предчувствие наступающей беды. Оно делалось все определенней.
Маргарита по-прежнему покидала его утром – и возвращалась под вечер. Иногда в ее отсутствие Мастер предавался размышлениям по поводу этой женщины. В сущности, он не узнал ее ближе за месяцы совместного проживания. Общались они почти исключительно в постели. И этого было вполне достаточно. Однако Даниил Аристархович был уверен: в любом случае он не смог бы проникнуть глубоко в душу своей подруги. Просто бы побоялся. Потому как там определенно таилось нечто горькое и страшное.
В один из пасмурных декабрьских дней Маргарита исчезла. Даниил Аристархович ожидал ее, неподвижно сидя за своим письменным столом. Перевалило заполночь, и ожидание становилось безнадежным. Здесь же, на стуле, Мастер забылся чугунным сном, проснулся, вновь заснул. Незаметно подползло утро. Проволокся коротенький день – утренние сумерки едва ли не сразу сделались сумерками ночными. Снова тьма опустилась на ставший ненавистным Даниилу Аристарховичу город. Мастер пребывал в оцепенении. Жизнь в нем теплилась – однако он был отключен от мира. Не имел ни мыслей, ни чувств. Словно обратился в растение. Лишь на третий день пришел в себя – наверное, от адского холода, заполонившего помещение. Разжег печь – дрова и уголь оставались от прежних жильцов. нашел какие-то консервы, ими утолил пробудившийся голод. Вышел на улицу. Там гуляла крепкая метель. Он побрел куда- то в сторону Лубянки и Кузнецкого моста, увязая в снеге, засыпавшем тротуары. Его бесцельный путь не мог быть поиском пропавшей Маргариты. Ведь он понятия не имел, где ее можно искать. Слышал, что жила с мужем в доме на каком-то бульваре, а на каком – название забыл. Странствовать по Бульварному кольцу, или по всей Москве, надеясь ее встретить? Идти в это мрачное здание на Лубянке, чтобы найти там Сергея Алексеевича или его подручного Гогоберидзе? Это было совершенно бессмысленно. Мастером владело даже не отчаянье. В отчаянии есть определенность, оно обычно призывает к поступкам – хотя бы глупым и пагубным. Здесь же все происходило как в густом, тяжелом тумане. Даниил Аристархович совершенно себе не представлял, как он сумеет существовать без Маргариты. Она сделалась для него наркотиком, гораздо более сильным и потребным, чем кокаин или морфий. Излечиться от этой зависимости не было ни малейшей возможности.
Мастер бродил и бродил по улицам. И вдруг оказался возле своего нынешнего дома. Наверное, сделал круг. Первое, что заметил Даниил Аристархович – свежие следы в снегу, ведущие к входу в его полуподвал. Полыхнула надежда- вдруг вернулась Маргарита? Сбежал по ступенькам, едва не споткнувшись, дернул дверь – та была не заперта, лишь притворена, В кухоньке – прихожей свет отсутствовал: только отблески огня из щели печной заслонки. В большой же комнате горела керосиновая лампа. На кровати, на том же месте, что и прошлый раз, сидел Воланд. Не разоблачился, не снял своей лисьей шубы, мех которой блестел от таящего снега. На коленях держал рукопись, которую уже дочитывал. Мастер стоял на пороге. Он не был в силах вымолвить слова. Кажется, забыл все связные фразы.
А Воланд положил рукопись рядом с собой, взглянул на Даниила Аристарховича устало – снисходительно и заговорил:
- Откровенно говоря, я ожидал от вас большего. Да, написано красиво, и обстоятельно. Со знанием дела. Только все же это лубок. Изделие умелого ремесленника. Прав, прав был Сальери в своих претензиях к Творцу. Тот помогает лишь своим любимчикам. Вы же, почтенный Даниил Аристархович, таковым перестали быть. Поскольку спутались со мной. Впрочем – Воланд положил на рукопись увесистую свою ладонь – лучше это, чем совсем ничего. Я беру ваш роман.
Даниил Аристархович глядел на него исподлобья.
- Где Маргарита?
Воланд развел руками.
- Поверьте – не знаю. В настоящий момент она мне не интересна. Вообще-то мне интересны многие люди, такие, как Маргарита Николаевна – особенно. Но в настоящий момент она вне сферы моего внимания.
Даниил Аристархович ощущал, как отчаянье его начинает отливаться в уже осязаемые формы.
- Так. Вы обещали мне, что она будет моей.
- Она и была вашей – почти все это время. Но я ведь не обещал, что она будет вашей- вечно. Вечность – это не по моей части. За этим обращайтесь к моему, э-э-э… Уважаемому Оппоненту. А я свою долю сделки выполнил.
- И что мне делать? – как-то тупо спросил бывший Мастер.
- Воля ваша, Даниил Аристархович. Что хотите, то и делайте. Хотите- живите. Нет –покончите собой. Тут, правда, надо избрать верный способ. Например. очень не советую бросаться вам под поезд. Или под трамвай. Не всегда получается столь аккуратно, как Михаилу Александровичу, отделить, к примеру, голову от туловища. Вешаться- пошло и болезненно. Стреляться… Тут можно знатно себя изуродовать… Да у вас и пистолета нет. Знаете, что вам посоветую. Закатите напоследок пир. Упейтесь шампанским и вскройте себе вены. В окружении лихих друзей и хмельных красавиц отойдите в мир иной. Ах, да. У вас ведь нет друзей. Как жаль.
Воланд встал, взял было рукопись. Но Даниил Аристархович прыжком к нему метнулся, вырвал из руки Люцифера свернутую пачку бумаги. Переместившись через порог, распахнул печную заслонку- не почувствовав, как раскаленный чугун ожег кожу – и засунул в пасть огню свое произведение. Страницы моментально стали обращаться в пепел.
- И все таки вы не умны – услышал Даниил Аристархович за своей спиной. Воланд глядел на него грустно – угрюмо. Уголки рта Луциуса были сурово опущены.
- Вы должны были догадаться, что рукописи не горят.
Поднял руку – кажется левую. И в ней Даниил Аристархович увидел роман. Совсем невредимый.
- Он будет прочитан. – пообещал Воланд, пряча рукопись под шубу. И еще сказал:
- Насчет средств- на жизнь или на смерть, как пожелаете. Магарыч спрятал деньги в уборной, во дворе. Под настилом прикреплен портфель. Справа от очка, если стоять к нему лицом, или слева - если на нем сидеть. Вам даже в дерьме не придется пачкаться Тем паче, нынче зима. Оно замерзло.
Сказав это, Воланд перешагнул порог и скрылся в декабрьской ночи.
Неделю спустя Даниил Аристархович обрел приют в психиатрической клинике. Где за год с небольшим до того поэт Иван Бездомный встретил Агасфера.
3. И Аз воздам.
Помещение было вместительным – примерно восемь на десять аршин. Но и народу в него набрали много. Потому свободного места почти не оставалось. Узкие, похожие на стеллажи нары в два, а где-то и в три яруса были придвинуты к стенам под прямым углом, почти вплотную друг к другу. Все эти застланные тряпьем лежбища были заняты. Те, кому не хватило места, сидели на полу – подложив кто узелочек, кто саквояж, кто просто смятый пиджак. Комната, или камера, наполнена была сырым смрадом. Застоялый дым скверной махорки мешался с миазмами нечистот, кишечных газов, запахами пота и нестиранного белья. Света было немного. Он попадал сюда сквозь пыльное и грязное стекло маленького зарешеченного оконца. Кроме того, под потолком висела электрическая лампочка. Но она загоралась очень редко. Ночью бывало совсем темно. И к параше приходилось пробираться на ощупь
В левом, противоположном от входа углу, на нижнем ярусе расположился старик лет семидесяти. Он лежал, накрытый шинелью, но не совсем с головой. В полумраке можно было разглядеть его лицо с породистыми, правильными чертами. Старик щурил свои умные и грустные глаза, слушая соседа- чернявого, похожего на грача, мужчину. Тот болтал без умолку- видно боясь замолчать.
- Нет, как хотите, как хотите, Алексей Кириллович. Но человечество все равно идет к высшей правде. Земля очищается, она очистится- это неизбежно. И пусть мы с вами сгинем, мы сами, и имена наши сотрутся. Но потомство наше заживет счастливо…
- А у вас есть потомство, Петр? – вдруг спросил старик.
- У меня? – собеседник его растерялся – Вообще-то нет.
- Ну, вот и у меня нет. Была дочь – но умерла. Не оставив мне внуков.
Петр досадливо махнул рукой.
- Я говорю в общем, Алексей Кириллыч. Тогда как …
- В том то и дело, что все вы говорите в общем- старик не давал Петру продолжать свою речь. Ему определенно надоели словоизвержения соседа по нарам. – А вот они- он поднял руку, указывая куда-то вверх – действуют зримо и конкретно. Для них слова- не просто сотрясение воздуха, это образ действий. Словами они прикрываются, словами грозят, словами побуждают и воодушевляют соратников. Каждая фраза имеет, так сказать, утилитарный характер. Потому-то они там, а мы с вами здесь.
- Да бросьте вы, батенька – вступил в разговор третий. Это был плешивый и сутулый господин, один из тех, кому пока не досталось, как говорили здесь, «лежачего плацкарта» – долго ли им быть наверху. Не сегодня- завтра большевикам каюк.
- Разумеется- усмехнулся Алексей Кириллович – не сегодня завтра… Это слышу с октября семнадцатого. Но сегодня проходят, завтра проходят, скоро два года минет – а большевики все сидят, в Смольном и в Кремле. И у меня такое подозрение, что сидеть они будут очень долго. Да и почему бы, кстати, и нет? Разве они не заслуживают того, чтобы человечество вести к высшей правде? Более, чем, скажем, наш уважаемый Петр со своими соратниками?
- Вы что такое говорите – взвился Петр. Он, к тому же, был обижен за то, что его вытеснили из разговора. – Какая правда? Они разбойники, захватившие власть, поправшие законы и…
- Законы- снова перебил старик- Какие законы? Божьих вы не признаете – так же, как они. А законы человеческие всегда устанавливали те, кто на сегодня сильней. Вы вот носились со своим учредительным собранием… А они считают, что лучше высшей правде послужат советы.. В которых вы, кстати, тоже принимали деятельное участие. Они раздавят и вас, и анархистов, и монархистов,
- И друг друга передавят… - снова подал голос плешивый господин.
- Разве что на это остается уповать. Однако «товарищи» - люди умные. Матушку – историю тщательно проштудировали. Про французов помнят. Если начнут счета друг с другом сводить - то не нынче. Попозже. Когда укрепятся. Лет через пять – десять. Может, двадцать.
- Двадцать лет? Ну вы сказанули. – плешивый издал смешок- за двадцать лет они же Россию угробят окончательно.
- Отчего же? Большевики – очень крепкий и живучий вид человеческой породы. Не только приспосабливаются к окружающей среде, но и сами ее под себя умело приспосабливают.
- Выходит, социальный дарвинисьм? – подал голос еще один собеседник. Это был священник, он занимал нары над Петром.
- Выходит так, батюшка.
Батюшка закряхтел и ничего не ответил. А Петро затараторил вновь.
- Естественные законы предполагают целесообразность, а она справедлива…
- Это вы где-то у какого-то философа прочли? – вновь перебил Алексей Кириллыч – Так ведь, говорю вам, философия- палка о двух концах. Вот они посчитают целесообразным нас с вами шлепнуть. И шлепнут.
Не успел закончить эту речь, как с протяжным, противным скрипом отворилась дверь. По другую ее сторону стоял человек в застиранной гимнастерке, с приплюснутым азиатским лицом. Спустя секунду его голос влетел внутрь помещения.
- Трофимов!
Поборник естественной целесообразности и справедливости подскочил, оглянулся по сторонам, будто ища поддержки – и затопал на выход. Приостановился на секунду, словно опомнившись.
- А вещи брать?
- Не-е… - гнусаво откликнулся конвоир – без вещев…
Дверь за Петром Трофимовым закрылась.
- На расстрел повели, как думаете? – спросил плешивый.
- Не терпится плацкарту занять? – в голосе старика сквозила сумрачная, усталая усмешка.
- Ну… На полу-то валяться радости мало. Вы-то вон как устроились. Чего на меня так смотрите, любезный? Не я ведь сюда нас всех согнал – большевички ваши милые.
- Я не смотрю на вас и смотреть не собираюсь – Алексей Кириллович теперь вещал каменно- сухим тоном – и большевики, запомните это, не мои милые. Просто иной раз враги заслуживают больше уважения, чем, так сказать, товарищи по несчастью.
Сказав это, перелег на другой бок, лицом к стене. На обиженное бурчание плешивого внимания уже не обращал. Прошел час, еще один. Трофимов не возвращался. Когда арестантов уводили с вещами – это означало, их отпускают на свободу. Или, что чаще, переводят в другую тюрьму. Обычно в Бутырскую. Без вещей вели на допрос. Или на смерть. То и дело слышался металлический скрип дверных петель, раздавались выкрики конвоиров, тихие голоса узников. Одни приходили в камеру, другие ее покидали. Алексей Кириллович услыхал шарканье ног, покашливанье.
- Это он здесь, значит, обитовался?
- Здесь, отец, здесь – отвечал плешивый. – Что, уже все?
- Ну да. Отмучался…
Это был пожилой дядька- то ли комендант, то ли просто служитель узилища чрезвычайки. Он обычно забирал пожитки тех, кого революционная власть только что обратила в покойники.
- Вот тут вот его саквояжик- суетился плешивый. – это, значит. в пользу эксплуатируемых пойдет, так я понимаю? Проклятьем заклейменных?
- Если будет чего – сироткам отдадут – равнодушно пояснил дядька. И убыл с имуществом убиенного Трофимова.
Плешивый приготовился занять его место.
- Или, может быть, вы, батюшка, желаете? – спохватился хлопотун, увидев, что священник спускается с нар.
- Да нет уж. Я там обвыкся.
Священник стал на колени и негромким речитативом начал заупокойную молитву.
- А стоит ли этого эсер, добитый большевиками?
Священник не отвлекся. Лишь когда закончил, ответил:
- Этого все стоят. Мы ведь не ведаем, что творим. Убиваем друг друга из-за идеи, из-за гордыни, из-за клочка земли.
- За Ленина с Троцким тоже молиться будете?
Священник не ответил. Полез к себе наверх.
- Вот так мы, по-христиански, щеки и подставляем – все бубнил плешивый.
- Не хотите щек подставлять – езжайте на Дон.
Это сказал Виктор Кузьмич, что располагался над Алексеем Кирилловичем. До революции он был известный меценат и благотворитель. Содержал, в частности, клинику для неимущих сифилитиков.
- Вам легко говорить – езжайте. А у меня семейство.
- А, семейный, значит, человек. Что ж вы в контрреволюцию-то полезли?
- Никуда я не лез. Просто продавал кое-что.
- За спекуляцию, выходит, загребли? Я так и думал.
- Да какая там спекуляция… плешивый помолчал, и ни к селу, ни к городу добавил:
- Я, между прочим, в консерватории преподавал.
- И какой же класс?
- Струнных инструментов.
- Да что вы? Тогда Всеслава Аполлинарьевича должны знать.
Меценат с консерваторским преподавателем принялись вспоминать общих знакомых. К Алексею же Кирилловичу пришла благословенная дрема. Уже неделю он спал урывками – и почти перестал отличать явь от коротких сновидений. Бывало, во сне его допрашивали, во сне же препирался с сокамерниками. А вот нынче снился только колокольный звон. Медленный, размеренный. Звон – и больше ничего.
Очнулся оттого, что толкали вбок. Повернувшись, увидел торжественно – встревоженное лицо плешивого.
- Это же вас. кажется?
Действительно, солдат с приплюснутым лицом стоял в дверях и выкрикивал его фамилию. Алексей Кириллович поднялся, сунул ноги в сапоги.
- Без вещей?
- Без вещев, без вешев.
«Вот, значит, наверное, и все. Оттого и звон колокольный» Расправил плечи, зашагал к выходу. Кто-то за спиной порывисто вздохнул.
Он был уверен, что идет на расстрел. Поэтому, когда через двадцать саженей пути по коридору- почти такому же темному, как камера- его повели не дальше прямо, в закуток с палачом, а направо. к лестнице, ведущей наверх – испытал удивление. И даже некоторое разочарование. У зарешеченного выхода на лестницу его принял другой конвоир – одуловатый, бритый, с глазами, как у сома. «Вперед!» - скомандовал с каким-то иноземным акцентом – наверное, латышским. Стали подниматься. Каждый раз Алексей Кириллович считал ступени, и – странное дело – каждый раз у него выходило другое число. Однажды закралась даже мысль: а не находится ли он на том свете, в мире погубленном и искаженном?
Миновали пять лестничных пролетов. Свернули вновь направо. Здесь тоже был коридор – гораздо более светлый, широкий. С паркетным полом и ковровой дорожкой на нем. Они шли сквозь строй дверей – когда одна из них распахнулась, из нее вышла, даже выбежала женщина непонятного возраста, с лицом, опухшим от плача. За нею – чекист в кожаной скрипящей куртке, перехваченной ремнем и портупеями. Женщина вдруг бросилась на колени перед чекистом, обхватив руками его ноги. И зачастила:
- Никогда, ни перед кем… На коленях – ни перед кем… Только перед Богом… Вы как Бог сейчас – понятно? Караете, милуете… Хотя бы одного помиловать можете, хотя бы одного? Насытьтесь другими – его же оставьте.
«Бог» в кожанке рывком поднял женщину. Та вдруг распахнула глаза – будто молнии в них мелькнули – и с полузамаха ударила чекиста по лицу.
- Прокляты будьте- во веки веков.
- Аминь. – чекист тыльной стороной ладони стер пощечину. Затем обратился к конвоиру:
- Краустиньш! Потом отведешь ее. Куда надо. Понял?
- Так точно! – отозвался Краустиньш. Легонько толкнул в спину Алексея Кирилловича – Вперед, не останавливаться. Подошли к очередной двери. Краустиньш постучал – последовал отклик. Конвоир посторонился, впуская Алексея Кирилловича.
Обычно его допрашивали два следователя. Марк Лазаревич, чья курчавая шевелюра была то ли прихвачена сединой, то ли присыпана перхотью. Этот был смешлив и общителен, едва ли не ласков. Сыпал прибаутками и еврейскими анекдотами, Вспоминал о золотой поре детства и юности, проведенных в захолустье Виленской губернии. Вдруг неожиданно, как бы невпопад, задавал каверзные вопросы. Услыхав осторожный ответ Алексея Кирилловича- тот всегда был начеку- одобрительно улыбался- совсем как преподаватель гимназии прилежному ученику- постукивал по столу тупым концом карандашика, кивал головой… Вот только очечки его в оловянной оправе поблескивали сугубо недобро.
Другого следователя звали Антипом Герасимовичем. Этот был жесток и обстоятелен. Не отвлекался, Выспрашивал досконально. При беседах с этим типом у Алексея Кирилловича складывалось впечатление, что из него умело вынимают душу.
Сегодня за столом сидел не смешливый кучерявый Марк Лазаревич. И не мрачный бритый Антип Герасимович. Этот человек выглядел старше обоих упомянутых персонажей. Ему было не меньше пятидесяти. Одет в строгий френч, застегнутый на все пуговицы. Волосы на голове аккуратно расчесаны на пробор. Черты лица правильные, ничем не выдающиеся. Однако Алексею Кирилловичу сегодняшний следователь показался страшно знакомым. Настолько, что холод пробежал по спине.
Получив приглашение садиться, Алексей Кириллович уместился на привинченном к полу табурете. Человек за столом продолжал писать – но при этом изредка кидал на приведенного старика жадные взгляды исподлобья. Алексею Кирилловичу становилось все больше не по себе. Он чувствовал: сейчас должно произойти нечто совсем неприятное. Даже страшное. Хотя – что может быть страшней ожидаемого смертного приговора?
Следователь очередной раз макнул ручку в чернильницу, начертал несколько строк, затем обтер металлическое перо тряпочкой.
- Итак – сказал он, кладя ручку на стол – на прошлом допросе. Если не ошибаюсь, говорили о ваших связях с контрреволюционной организацией «Национальный Центр».
- Еще раз вынужден повторить: никаких связей ни с каким «Национальным Центром» я не поддерживал. Мне даже неизвестно было о существовании такового.
Человек за столом коротко вздохнул. Прищурившись, поглядел в глаза допрашиваемому.
- Опять мы начинаем ходить по кругу. Как вы не поймете, Алексей Кириллович- запирательство ваше вам самому нужно еще меньше, чем нам.
И, после небольшой паузы, добавил, покачав головой:
- Вы всегда были упрямы. Упрямы, бессмысленно и беспощадно. Убийственно упрямы, я бы сказал.
И тут Алексея Кирилловича передернуло. Словно, как давешнего чекиста, его хлестнули по щекам. Он понял, кто этот следователь. Откуда он ему знаком.
- Вы – Сергей... – знобящая пауза- Сергей Алексеевич- Еще одна пауза – как перед прыжком в пропасть. – Сергей Алексеевич Каренин.
Мужчина, одетый во френч, чуть улыбнулся.
- Совершенно верно, гражданин Вронский.
Упокоил на столе ладони, сложив их лодочкой. Еще чуть помолчал.
- Узнали меня. Это, наверное, к лучшему. С детства не любил играть вслепую. Хотя и часто приходилось.
Откинувшись на спинку стула, исподлобья стал разглядывать Алексея Кирилловича- с интересом и как бы с сожалением.
- Я ведь за вами наблюдал. Все эти годы. Ну- не все…
- Отчего же не все? – Вронский не узнал своего голоса.
- Потому, что последнее время определенные события, так сказать, отвлекли от вас внимание.
- И вот я вновь внимание ваше привлек.
- Так получилось, Алексей Кириллович. Поверьте, я этого не искал. Бог нас свел. Хотя у наших – Каренин выделил это слово – Бога поминать не принято.
- Его вообще не принято всуе поминать – пробормотал Вронский.
- Ну, вот видите. Наши товарищи блюдут данную заповедь.
Снова настала пора мертвого молчания. Алексей Кириллович сидел неподвижно, уставясь перед собой.
- Знаете, у нас с Господом есть нечто общее. Мы не желаем смерти грешника. Хотим его покаяния.
- Вы хотите того и другого.
- Ошибаетесь. Вронский. Коммунисты не столь кровожадны, как пытаются их представить.
Алексей Кириллович вдруг рассмеялся. Мелко и жалобно.
- Что-то вспомнили? – спросил Каренин.
- Угадали. Вспомнил давний разговор с моим приятелем Серпуховским. Вернее, одну его фразу. Мол, партия русских коммунистов- это чушь. Врезалась она мне в память отчего-то. И вышло, что не зря.
- А. Серпуховской… Тот, которого убили террористы. Вы были с ним, оказывается, приятелями. Ну да – вы же служили в одном полку. Вот как обернулась судьба. Человек сделал карьеру. Стал губернатором – и не в каком-то захолустье. И все для чего? Для того, чтобы быть разорванным бомбой. А если б презрел мирскую славу и суету, то дожил бы, как вы, до преклонных лет.
- И попал бы в ваш подвал.
- Тоже беда. Согласен. Хотя нет. Он мог бы уехать. Вот вы- почему вы не уехали, Вронский?
Алексей Кириллович слабо усмехнулся и пожал плечами.
- Наверное, лень одолела.
- Понятно. Русские баре тяжелы на подъем.
- Не все и не всегда. Просто стар я стал бегать по заграницам. А вы? Почему не уехали вы? Неужто издавна принадлежали к партии русских коммунистов?
- И так, и не так. Я их ожидал подспудно. Знаете – как евреи ожидали прихода Христа.
- Уж скорее Антихриста.
- Может, и Антихриста. Христос и Антихрист – они где-то рядом. Об этом, кажется, Мережковский писал. Чаю хотите, Вронский?
Последний вопрос задал тем тоном, каким добродушные, хлебосольные дачники общаются с гостями. Не ожидая ответа, поднялся, подошел к двери, крикнул в коридор:
- Чаю в сорок второй номер! Два стакана!
Вернувшись на место, продолжил:
- В последние годы становилось все интересней и интересней. Да. И все более жутко. Не без этого. Вам вот не было жутко, Алексей Кириллович?
- Мне? Не знаю… Наверное, нет.
- Вот так вот. Всегда у вашего брата. И Христа проспите, и Антихриста. Сонны вы и апатичны.
- У НАШЕГО брата? - Вронский едко усмехнулся – А вы, простите, не наш брат?
- Ни в коем разе. Я вашим быть перестал, после того, как случилось с моей матерью.
- Возненавидели, значит. Всех возненавидели.
- Нет. Зачем – возненавидел? Просто перестал быть вашим.
- А нынче, значит, нашли своих.
Каренин вздохнул устало. Плечами пожал.
- Не знаю. Может быть, и нашел. Пока, во всяком случае, они мне свои. – он часто подчеркивал в своей речи слова. На этот раз подчеркнул «пока».
- Надолго ли? Не боитесь – они вас перестанут за своего держать? И тоже- как там у них – сбросят с парохода?
- Не боюсь. Но опасаюсь. Однако я всегда начеку. Поэтому, думаю, такого не произойдет.
- Не зарекайтесь.
- Я и не зарекаюсь. Я не зарекаюсь никогда- и ни от чего. Просто стараюсь быть внимательным. Как человек, шагающий по улице, где ездит множество экипажей. Это вы – скажу еще раз – беспечны. Да если б вы были всего лишь беспечны- вас бы стоило пожалеть. Но вы вот этой беспечностью упивались и гордились. Когда все загнивало и рушилось. Последние лет сорок страна билась в агонии Что там сорок - лет шестьдесят, со времен Крымской войны. Вы же этого не замечали, не хотели замечать. О зиме совсем не думали, как та попрыгунья – стрекоза из басни дедушки Крылова. А теперь вот она пришла, матушка. А вы хнычете над погибшей Россией, клянете большевиков, немцев, союзников – кого угодно - только не себя самих.
В дверь постучали. Это принесли чай. Щуплый невысокий малый, с костлявым рябоватым лицом, одетый гимнастерку с галифе и обутый в яловые сапоги – и, тем не менее, очень похожий на трактирного полового – снял с подноса, обернутого белым полотенцем, и поставил на стол два стакана.
- Благодарю, любезный – молвил Каренин – опять- таки, совсем как в трактире. Только что пятака прислуге не дал. «Половой» удалился, а хозяин кабинета достал из шкафчика в углу сахарницу, полную наколотыми белыми кусками. Сахарница была хрустальной и изображала ладью с гордым носом и пузатой кормой.
- У купцов, небось, отобрали? – спросил Вронский, указывая на сахарницу.
- Возможно… Да, скорее всего – рассеянно отвечал Каренин – где-нибудь в Замоскворечье. Вам сколько кусков положить?
- Пожалуй, два маленьких. Да, вот таких вот. Больше не надо.
- Угощайтесь на здоровье. Чай у нас настоящий. Такой нынче мало где найдешь.
Вронский принял стакан в тяжелом бронзовом – тоже, наверное, купеческом- подстаканнике, размешал сахар ложечкой, прихлебнул… Чай действительно был превосходен.
- Ну ладно – сказал Алексей Кириллович- Бог с ним мы, беспечные и вялые. Мы, предположим, страдаем за дело. А купцов-то за что обижаете? Они –то не стрекозы.
- Они не стрекозы – согласился Сергей Алексеевич – Но и не муравьи. Они- тараканы.
- Вы разбираетесь в насекомых – заметил Вронский.
- Как же. Среди них провел жизнь. Самому приходилось быть… Жуком навозным. А что это мы все обо мне да обо мне? Нарушаем, так сказать, законы жанра. Давайте говорить о вас. О ваших делах с национальным центром.
- Ни о каком центре я не знаю – говорил об этом и Антипу Лазаревичу, и Марку Герасимовичу. И вам вынужден повторить.
- Не знаете? Неужели? И со Шепкиным никогда не встречались, и с Алферовым, и с Волком – Карачевским?
- Со Щепкниым – если вы имеет в виду… Щепкина, сына известного актера – знаком со времен еще последней турецкой войны. С Алферовым - знакомство шапочное. Волков – карачевских или каких других – знать не имею чести. Хотя фамилию вроде бы слышал.
Вронский говорил голосом сонным, вялым. Равнодушным. Точно таким, каким общался с другими следователями. В сущности, Алексею Кирилловичу было все равно, поверит ли ему Каренин – или кто иной. Он уже смирился с предстоящей своей кончиной. Одного боялся – что будут пытать.
Каренин опять досадливо вздохнул.
- Право, Алексей Кириллович. Огорчаете вы меня. Своею, так сказать, индифферентностью. Вот, перед вами, беседовал я с одним молодым человеком. Между прочим, родственником. Василием Григорьевичем Облонским, сыном Григория Степановича. Только не говорите мне, что с ним тоже не знакомы.
- Отчего же. Знаком.
- А того, что он связной Центра, не знали?
- Не знал.
- Не знали, так не знали. Бог с вами. Так вот, Василий Григорьевич прямо и гордо заявил: ненавижу вас и буду врагом вашим – до последнего издыхания.
Алексей Кириллович тускло усмехнулся.
- Была бы ненависть – в ней бы признался. Но оной нет.
Помолчав, продолжил:
- Вы знаете. я честно пытался вас ненавидеть. Тем паче, вас есть за что ненавидеть. Как и есть за что любить. Но увы – не осталось во мне совсем добрых чувств.
- Источилась, значит, душа ваша?
- Наверное, да.
Каренин встал. Неторопливо прошелся по кабинету. Тень следователя упала на Алексея Кирилловича- и в это мгновение Вронский ощутил непонятный страх.
- Да. К семидесяти двум годам такое может случиться. – Сергей Алексеевич проговаривал слова неторопливо. Он не общался с подследственным – разговаривал вслух. – Что интересно – когда впервые вас увидел, было вам двадцать семь. Просто цифры местами поменялись. А может, это знаменье? Как вы считаете?
- О чем вы?
- Ну, как же… О смене цифр. Может, это указывает на какой-то рубеж, Вронский?
- Я не понимаю, о чем ведете вы речь.
Алексей Кириллович действительно ничего не понимал. Он находился в одном из кабинетов жуткого здания, и вел с человеком, который ему напоминал о самых страшных днях жизни какие- то сумрачные разговоры. Вронский не боялся смерти. Он ее даже ожидал – не с отчаянием, как сорок лет назад, а с интересом – какими они будут, эти самые последние мгновения? Здесь же творилось непонятное, извращенное действо. Будто бы душу ему анатомировали, мрачно при этом шутя.
Каренин приблизился сзади и положил руку на плечо.
- Дело в том, Алексей Кириллович, что наша жизнь зашифрована. И мы сами зашифрованы в ней. Шифр этот понять почти невозможно, но все же… Вот вы помните дату, когда встретили мою мать?
- Нет. Это было в январе. В конце. Кажется, семьдесят четвертого. .
- Вот видите. А ведь это был великий день – даже в вашей жизни. Хотя лучше бы его не было. Вы согласны со мной?
- Не знаю. Я любил ее.
Вронский понимал: эти слова беспомощно банальны. Но он верил. Что говорит правду.
- Вы ее любили… - эти слова Сергей Алексеевич произнес с какой-то загадочной интонацией. Вроде бы прошелестел. Медленно вернулся к столу. Сел. Отодвинул стакан с недопитым чаем.
- Однажды я слышал рассказ… Помните скачки? Где вы хребет сломали лошади. И лошадь ту вы тоже любили. И матери, как ей, сломали хребет.
- Неправда! – почти выкрикнул Вронский. Он был раздражен и встревожен, потому что сам отчего-то связывал гибель Фру-Фру с судьбою Анны. Это было одним из самых болезненных наваждений. И вот Каренин- младший сию язву вскрыл. И сейчас начнет ее бередить. Но тут Сергей Алексеевич заговорил о другом.
- И княжну Горяинову вы тоже любили?
- Княжну? – Вронский не сразу сообразил, о чем идет речь. С Горяиновой у него был роман после возвращения с Балкан. – Пожалуй, да. Но не так.
- Не так? О, да, конечно, да – Каренин рассмеялся. Смех его был очень неприятен. – Разумеется. Есть множество оттенков любви. Кому, как не вам знать об этом. Каренина, потом Горяинова, потом Дорогобужская… Еще эта балерина Дари. О более ранних ваших любовях, простите, не знаю.
- Вам и про Дари известно. Значит, действительно пристально следили за мной.
- Следил. Не мог не следить. Вы понимаете, почему.
- Как же, понимаю. Понимаю также, отчего оказался здесь.
- Ни черта вы не понимаете! – Каренин стукнул ладонью по столу. Вронский, не ожидавший этой вспышки, даже вздрогнул. Думаете- это я вас велел арестовал? Свожу счеты, мщу за мать? Ни черта подобного! Начнем с того, что счетов между нами нет никаких. Абсолютно! Я не нахожу вашей вины в гибели матери. Это была глупость, затмение, какие случаются с девятью десятых людей. Да-да, человек слаб и глуп- и с этим ничего не поделаешь. Но она, моя мать, заплатила за свою слабость и глупость. А вы – нет.
Каренин отхлебнул чаю. Он глядел на Вронского напряженно, исподлобья. От этого взгляда у Алексея Кирилловича возникал на душе какой-то скрежет.
- Так что, если думаете, что это я велел вас взять – вы ошибаетесь. Не скажу, что власти у меня такой не было. Конечно, была. Но я и не думал применить ее. Ни секунды не думал – воздел указательный палец Каренин. – Тем не менее вы сидите здесь, напротив меня. Почему?
- Почему же?
- А потому, что случайностей на свете нет. Или же они есть – но они не существенны. Все важное – не случайности. Мы встретились здесь оттого. что должны были здесь встретиться. Мне отмщенье и Аз воздам – помните?
Каренин торжествующе чиркнул длинной спичкой. Приятно пахнущий дымок поплыл по кабинету.
- Итак, вам не было известно о том, что Василий Облонский занимался контрреволюционной деятельностью. – голос Каренина потускнел. Следователь сделал еще один глоток – последний – поставил на стол опустевший стакан и поднял на Вронского взгляд, в котором присутствовали усталость и мука.
Арестованный покачал головой.
- Нет. Известно мне это не было.
- Но если бы вы знали… Ведь вы бы не прекратили с ним общаться? И на него бы не донесли?
Вронский пожал плечами, чуть улыбнувшись. Стоит ли, мол, задавать такие откровенно глупые вопросы.
- Таким образом, приходится констатировать: в действиях ваших присутствует состав преступления. Недонесение по революционным законам приравнивается к соучастию. Стало быть…
- Стало быть, меня расстреляют.
- Скорее всего, да. Вопрос применения высшей меры социальной защиты в компетенции революционных трибуналов. Или специальных троек ВЧК. И я – лично я – ничего не могу для вас сделать.
Теперь слабая улыбка возникла уже на лице арестанта.
- Не можете… А вы хотели бы что-то сделать для меня? – ударением Вронский выделил слова «хотели бы».
- А разве имеет значение – хотел бы я или нет?- Каренин щурился от попадавшего в глаза табачного дыма. - Еще раз повторю: мои желания, мои прихоти не играют никакой роли. Не я воздаю – караю или милую. Он воздает – перст сотрудника Чрезвычайной Комиссии указал в высокий потолок.
- Значит, Он?
- А как вы думали? Я – лишь орудие.
- Приятно, наверное, быть орудием Божьим…
- Вы знаете… - Вронский задумался- Да, наверное, все же приятно. Тревожно бывает, даже страшно… Ибо удел этот высок, но и опасен… И опасен не только для нынешней бренной жизни… Однако…
Он замер на секунду – полторы, будто бы мгновение в нем остановилось, затем резко махнул рукой, отгоняя какое-то наваждение. После чего иным тоном, буднично – официальным, проговорил:
- Итак, гражданин Вронский, следствие по вашему делу закончено. В связи со всеми обстоятельствами, в том числе таким особо отягчающим, как социальное происхождение… Вы ведь, по своему былому положению в обществе заведомо враждебный трудящимся классам элемент. Короче, дело ваше будет передано в революционный трибунал.
Еще не докончив свою речь, Каренин давил на кнопку звонка. Выводящий прибыл моментально.
Арестованный поднялся и пошел на выход. У самой двери он обернулся. В глазах старика блестели слезы.
- А вы уверены, Сергей Алексеевич, что являетесь именно Божьим орудием? А не чьим – то другим?
Дверь за Вронским и его конвоиром захлопнулась. Сергей Каренин положил в пепельницу угасший окурок.
- Уверен. Конечно, уверен. А что мне остается еще?