Ноябрь 1988 г.
«НЕСТАНДАРТНЫЙ РЕБЕНОК»
О «нестандартном ребенке» написал известный детский врач-психиатр Владимир Леви в недавно изданной книге «Нестандартный ребенок».
Для тех, кто не читал, перескажу. Автор рассказывает о неком ученике Клячко, одной Московской школы, жившем в пятидесятые годы.
О том, что мальчик необыкновенно талантлив к познанию и наукам было видно с его младенческого возраста. Двух с половиной лет он сам научился чтению, лишь спросив у старших своих сестер, чтобы они ему показали, что обозначают «эти букашки» в книге.
К семи годам, т.е. ко времени поступления его в первый класс начальной школы он пришел со знанием наизусть всего Брэма, иллюстрациями к книге «Приключения Тома Сойера», знанием всех великих знаменитостей в искусстве и науке, более того, с собственными изобретениями: «универтаз»,
«мухолет», «ботинки-самочинки», складные лыжи, надувной шкаф, а также собственных сочинений. Трактата «Психология кошек», оперы «Одуванчик», сказки под каким-то очень обширным названием и целой книги «Синих стихов», как назвал он их.
Спрашивается, что было делать этому мальчику в школе? Но он, как и все был принят в первый класс начальной школы. Конечно, если бы он жил в семье высокопоставленных родителей, то может быть ему и нашли, другую необычную форму обучения. В худшем случае использовали бы его для славы, что не безопасно, так как это может погубить талант, сломать психическое здоровье. Однако в наших условиях школьного образования и без славы, ребенку сломали и подорвали психическое здоровье.
Мать Клячко была обыкновенной хирургической сестрой, работавшей на две ставки. Отец – типографский рабочий, хромой инвалид, ко всему – алкоголик. Жили они в небольшой комнатушке в коммунальной квартире, где с ними проживала больная старушка, подобранная родителями в войну с улицы. (Извините, отвлекусь: кто из нас теперь приютит бабушку с улицы?).
Мальчик ухаживал за этой старушкой и под топчаном, на котором она спала, устроил мастерскую, где занимался своими изобретениями.
В школе Клячко соученики называли академиком, но другого прозвища для него и не придумаешь, если он все живое и неживое изучал и исследовал на глазах у мальчишек. Эти его исследования были не безрезультатными. Чего он только не умел, и чему только не учился сам. В школе ему ставили пятерки, их нельзя было не ставить, как рассказывает его друг, который учился с ним в одном классе. Более того, учителя использовали его как лектора или занимательного рассказчика на своих уроках, чтобы самим отлучиться из школы по личным делам.
Конечно, и родители, и учителя в школе видели и знали о неординарности этого ученика, но куда его определишь? У нас, собственно – некуда.
Школ для таких одаренных детей тогда еще и в помине не было. И вот, возмущает полное бездушие, безразличие, холодность всех, кто его окружал.
До анекдотичности смешон и трагичен тот факт, как Клячко поучился в музыкальной школе. Музыкальной грамоте он научился от своей соседки по дому, пианистке, к которой напросился сам. Но долго его учить ей не пришлось. Достаточно было показать ему ноты, показать игру на фортепиано, как он уже сам мог все повторить, а вскоре импровизировать.
Нотная грамота ему показалась грубой, и он каждый нотный знак разделил еще на десятки тонов, обозначив их собственно придуманными закорючками.
Все, что могли для него сделать, зная, что мальчик играет и даже сочиняет музыку, это определить его в третий класс музыкальной школы. Но на уроках сольфеджио Клячко стал предлагать свою систему нотного письма и за это его сразу же вышвырнули из школы, сказав, что мы учим нормальных детей.
Да, этот мальчик был не нормальный, но в той норме, которая вложена в наши понятия. И что самое ужасное, применить эту «не норму» было негде.
Наверное, в прошлом столетии такого мальчика нашел и подобрал бы великий Бах или Страдивари. Последний, кстати, как мы знаем, сам в детском возрасте нашел знаменитого Амати, который не отказал ему в учебе, не отказал бы он и Клячко. Но Клячко, к сожалению, родился в наш двадцатый век, век подъема цивилизации и научно-технического прогресса, но упадка человеческой духовности.
В ужас приводит и тот факт, как, начиная с шестого класса, педагоги хотели избавиться от неординарного ребенка, которому в школе делать нечего, так как он все равно занимается самообразованием и изобретательством на уроках и, по словам педагогов – «развращает других» приобщением к своим занятиям.
С этой целью Клячко прямо из шестого класса перевели в десятый, чтобы быстрее ему выдать аттестат, и он уйдет, как говорится, на все четыре стороны.
Но в десятом классе, по словам его друзей, Клячко заставляли десятиклассники решать для них все трудные задачки и мальчику эта эксплуатация пришлась не по духу, слишком ущемляла его, тогда он вернулся в свой шестой, к своим мальчишкам, которых ему так недоставало, а им – его.
Еще пять лет в школе, с ее нудными ничего не дающими ему предметами.
Но в десятом классе Клячко от обильности произвольного самопознания пришел в философский тупик: для чего человек живет, зачем, что он может?
Но этот тупик потому и явился ему, что у него не было выхода его таланту, зажатый в рамках общей школы он не мог понять, зачем ему дано то, чего нет у других.
Владимир Леви в конце повествования об этом маленьком гении не раскрывает его настоящего имени, не говорит и о том, кем стал в будущем этот ребенок. Живет, кем-то работает, но стал ли он великим ученым, или на каком-то этапе физиологического перелома он перестал быть талантом. Ведь такое бывает, когда амфибия не в своей среде. Скорее всего, у такого ребенка сломалось психическое здоровье, и он прозябает или давно погиб в психиатрической клинике. А может быть это судьба какого-то нашего гениального ученого? Этого мы не знаем, нас в это не посвятили. Автор преследовал цель рассказать о психике такого ребенка и не более.
Но я вижу в этом и другое. Вижу еще то, что появление в наше время гениальности просто опасно. А она, гениальность, ведь не спрашивает когда ей родиться. И мы на исходе двадцатого столетия озабоченно подпираем бороду кулаком, задаваясь вопросом: где Паганини и Штраусы, Чайковский, Толстой, Пушкин и Репин, наконец, Пирогов? Конечно, есть Шолохов, есть Королев и Антонов, наконец, есть Капица. Но что это по сравнению с численностью гениальностей прошлых столетий? Капля в море!
Мне, кажется, что элиту гениальностей замыкает Владимир Иванович Вернадский, поистине второй Ломоносов, живший в самом близком к нам прошлом.