ПОЧЕМУ РЕФОРМАЦИЯ ПРОИЗОШЛА В ГЕРМАНИИ
Герхард Риттер (1958)
В конце средневековья моральный престиж старой папской церкви был сильно потрясен во всех странах Европы. Открытая критика ее моральных и организационных недостатков продолжалась веками. К разнообразным диссидентским течениям еретических сект, которые никогда не были полностью подавлены, добавились крупные движения за реформы - уиклифизм и гусизм. Но даже они не вызвали долговременных и широкомасштабных потрясений. В конечном счете прежняя иерархия смогла возобладать. Почему же тогда немцы, народ, не склонный к экзальтации, любящий порядок и верный Церкви, взял на себя начало самой поразительной революции в христианском мире? И почему только их восстание против папской церкви имеет такие огромные и длительные последствия?
В качестве ответа, конечно же, будет недостаточно указать на неблагоприятные результаты работы соборов, особенно в Германии, где они оказались скорее бременем для нации, а также на реформаторские усилия германских местных властей. Многие жалобы и усилия по реформированию никак не продвинулись в направлении, в котором позже двинулась лютеранская Реформация - к обновлению церковной жизни в ее сокровенных областях, которое начнется с нового понимания христианского Откровения, а не совершенствования лоскутного шитья внешних недостатков церковной системы. Действительно, этот решительно новый импульс к реформе был полностью личностным, не имевшим примеров и прецедентом делом человеческого гения - Мартина Лютера. Но как получилось, что в Германии он не был сразу заклеймен как ересь и уничтожен, но встретил громкий ответ, который даже не уменьшился, когда стало общепризнанным, что эта атака потрясла догматические основы старой папской церкви? Может ли ответ на этот вопрос стать более ясным в свете особой природы немецкого христианского благочестия?
Человек, прибывший в это время через Альпы из Италии, немедленно мог почувствовать значительно большую интенсивность церковной и религиозной жизни среди немцев. Секуляризация жизни, исчезновение христианских аскетических идеалов средневековья, слишком заметное при дворах ренессансного Юга, здесь пока не ощущались. Вся жизнь все еще проходила в тени могущественных соборов, которые доминируют в панораме немецкого города. Целостное христианское учение продолжало пронизывать все формы жизни. Его влияние, по-видимому, непрерывно росло. Проявления благочестия становились поразительно многочисленными. В великих соборах служили сотни клириков, в них могли ставиться десятки алтарей. В Кельне третья часть застроенной земли была церковной собственностью, а в некоторых других местах каждый десятый житель принадлежал к духовенству. Великолепная обстановка даже небольших деревенских церквей и ежедневный приток прихожан никогда не переставалит удивлять иностранных путешественников. Церковная организация масс быстро продвигалась вперед. Всевозможные братства, занимавшиеся уходом за бедными и больными, возведением зданий и общим поклонением, росли и множились с необычайной скоростью. Многие такие ассоциации контролировались нищенствующими орденами, другие же возникали как сорняки, и надзор за ними вызывал немалое беспокойство церковных властей. Эти группы учили своих членов бескорыстной помощи ближним, в то же время проницательно упорядочивая молитвы, службы и внешнее поклонение, рассчитанное на обретение преимуществ при спасении в будущем мире. Церковное поклонение было очень популярным, широкое почитание святых стало обычным явлением. Очень часто религиозное возбуждение сочеталось с необычными ощущениями и чудесами. Система паломничества и реликвий с ее тысячами мошенников, распространение веры в колдовство и ведьм, тревожная частота религиозных эпидемий и просто волнений в массах - все это было на самом деле достаточно отталкивающим. Но кто мог бы проигнорировать многочисленные свидетельства глубокого и искреннего благочестия, глубокие поэтические черты культа Марии с его воплощениями в поэзии и пластике и моральные последствия распространения учения церкви среди народа?
На самом деле странно было то, насколько тесно это очень энергичное популярное благочестие сочеталось с серьезной, даже озлобленной критикой церкви и духовенства. Это отношение очень сильно контрастирует со слепой преданностью испанских масс церкви. Эта критика, выраженная с одинаковой строгостью среди всех сословий немецкого народа, сама по себе являлась свидетельством роста, а не падения живого интереса к религии и церковности. На самом деле не было ничего, что возбуждало бы общественное мнение больше, нежели Церковь и ее проповедь. Среди масс, и в частности среди крестьян, проповедь радикальными нищенствующими монахами идеальной нестяжательной церкви, отличающейся от богатых и недобросовестных прелатов, была очень действенна. Во время волнений, начатых безвестными бродячими проповедниками, этот идеал нередко сочетался с коммунистическими идеями в стиле гуситов и с апокалипсическими ожиданиями близкого конца мира. Среди городских средних классов развилась, прежде всего критика чрезмерных церковных привилегий и противоречия между притязаниями духовенства на духовную власть и его скандальным образом жизни. Наконец, было и неправильное использование массовой преданности продавцами реликвий и индульгенций, чьи мошеннические практики не могли обмануть трезво настроенных деловых горожан. Ленивое растительное существование монахов и многих бенефициаров церковных благ пробуждало гнев добросовестного ремесленника; демократическое сознание новой эпохи предлагало сопротивление аристократическо-созерцательному, сибаритскому образу жизни высшего духовенства. Бюргеры были также склонны критиковать чрезмерные ухищрения схоластической проповеди, содержание которой часто было перегружено богословскими тонкостями, связанными с казуистикой канонического права и процедурами покаяния. Они хотели иметь несложную форму христианского учения, доступную для мирян, но подкрепленную авторитетом церкви. У дворян также были горькие жалобы на папское управление, бенефиции и финансовые практики. И, наконец, среди образованных людей, преподавателей и студентов университетов, более прилежных священнослужителей и некоторых городских патриотов гуманистическая критика церковной традиции постепенно приобретает почву. Ибо и в Германии почитание итальянскими гуманистами величия античной души, красоты классических форм жизни, искусства и поэзии также нашло энтузиастов. В княжеских дворах здесь и там, в патрицианских домах имперского Юга и в большинстве университетов начались подражание итальянскому патронажу литературы и искусств, итальянским академиям и литературным кругам, обмен светскими письмами и стихами на кропотливо переработанной латыни, собирание старых авторов, монет и всевозможных древностей. Лучшие плоды этих ученых и любительских усилий создали литературу, которая впервые стала искать историческое происхождение немецкого характера. Она проследила и опубликовала многие немецкие исторические источники Средних веков, собрала старые немецкие народные обычаи, пословицы и тому подобное и создала идеал подлинного германского характера, который с самого начала обращался к "Германии" Тацита. Вместе с этим, однако, пришли все виды пустой риторики, ложного пафоса, придворной лести (особенно на службе у Габсбургов), создание легенд и даже преднамеренная фальсификация истории Однако немецкая национальная историография получила свой первый сильный импульс от полудилетантских усилий Селтиса, Куприяна, Тритемия, Вимпфелинга, Бебкля, Науклера, Пейтингера, Пихаймера и многих других. Хронисты, такие, как Авентин, и ученые антиквары, например Беатус Ренатус, возвышались над ремеслом средневекового летописца. Такие ученые-юристы, как Ульрих Засиус и Бонифаций Амербах, впервые оспаривали ранее несомненное превосходство итальянских юристов. Космографы, такие, как Себастьян Мюнстер Мартин Вальдземидлер, востоковеды Рейхлин и Пеликан основали новые направления учености. Жесткие формулы схоластической традиции подвергались нападкам со всех возможных точек зрения; возник широкий охват новых отраслей знаний, как почва для нового, более свободного взгляда на мир.
Все это значительно усилило и укрепило национальное самосознание образованных немцев. Они больше не позволяли называть себя варварским народом. Это стало любимой темой патриотической литературы, восхвалявшей с апелляциями к Тациту древние достоинства немцев и противопоставлявшей немецкую храбрость и верность латинским хитростям и легкомыслию. Таким образом, гуманистическая литература вскоре получила острые националистические черты. Они обратились против «наследственного врага», Франции, на службу имперской внешней политике против римской курии, а также интересам немецких имений вопреки церковным владениям. Но наибольшее одобрение ученые встречали, когда они обращались к излюбленной теме времени - к ошибкам церкви. Вкладом самих гуманистов в эту тему было главным образом высмеивание ничтожного образования среднего священнослужителя. Они издевались над "варварской латынью" и "вонючими отрепьями" нищенствующих монахов, ленивой и аморальной жизнью священников. Самой острой сатирой такого рода был сборник фиктивных писем, созданный кругом друзей Гуттена. Этот новый литературный жанр у людей, чье самоуважение было сильно оскорблено церковной цензурой против великого ученого Рейхлина и его трудов по литературе на иврите, дал возможность удовлетворить чувство мести масштабным и порой непристойным способом. Критика церкви также включала борьбу гуманистов против схоластической учености с ее пустыми тонкостями и ухищрениями. Но эта борьба была бесплодной, пока она просто разрушала, а не возводила действительно всеобъемлющий новый идеал обучения и культуры, который выходил бы за пределы внедрения новых форм, стиля и академических предметов, таких, как греческая и ивритская грамматика. Только два гуманиста на немецкой земле, однако, были способны на это: Рудольф Агрикола, умерший молодым в 1485 году, и Дезидерий Эразм. Оба принадлежали к культурному кругу Нидерландов.
Немецкие гуманисты сразу поняли и приняли Эразма. Жизненный путь великого голландца был первой его сатирой на внешние аспекты позднесредневековой церкви: скандальный образ жизни и невежество ее священников и особенно монахов, скучное суеверие населения, акцент на ритуалы, злоупотребление духовной силой для светских целей и вырождение богословского обучения. В своей "Похвале глупости", которую он мог написать более умно и метко, чем кто-либо другой, зазвучали сомнения и возражения, до которых поднялся здравомыслящий немецкию бюргер. Новый широкий взгляд на мир и жизнь, который стояла за этим, по общему признанию, разделяло большинство образованных немецких читателей, цели которых были очень близки. Это был идеал внутреннего единства гуманной и свободной культуры, синтеза человечности в смысле старых эллинов и старого римского патрицианского общества с христианской этикой человеколюбия Нагорной проповеди. «Философия Христа», как назвал ее Эразм, должна была примирить сознание естественного достоинства и нравственной силы человека, вновь возникшее в Италии, с учением об искуплении во Христе и нашей обязанностью следовать за Ним (ГИБЛАЯ ЗАТЕЯ! - Пер.). Он решил объединить веру в уникальную ценность христианского откровения с признанием религиозной правды в великих творениях всех времен и народов. Это было возможно только с помощью многих неоднозначных, часто противоречивых богословских формулировок, которые отвращали большинство немецких читателей от более глубокого понимания эразмийских идеалов жизни. Они оказали самое сильное влияние за пределами Германии. Мы встретим их на путях швейцарской и голландской Реформации, а также неоднократно в латинских странах и в Англии. В любом случае Эразм был далек от решительного национализма немецких гуманистов и от их грубоватой полемичности; он жил в космополитическом мире науки за пределами любых национальных страстей и решительно избегал всякого угрожающего вторжения шума и политической борьбы в поучительное спокойствие его ученой жизни. Если в Германии он был, несмотря на это, воспринят многими экстравагантными энтузиастами как вождь и пророк новой эпохи, то для остальной Европы это было в основном недоразумением. Его умиротворенная философия жизни и интеллигентская деликатность не была создана для суровых и решительных духовных и политических битв, к которым быстро двигалась Германия. Но его богословие показало некоторые подлинно немецкие черты, которые ясно отделяют его от итальянского гуманизма и которые помогают объяснить тот удивительно мощный эффект, который он оказал на Германию, несмотря на всю его прохладную космополитическую сдержанность.
Даже самая страстная и озлобленная немецкая критика церкви все еще могла бы считаться гневом разочарованной любви. Сам жар германского рвения показывает, насколько весть церкви была дорога для народа и как дорого стоил его душе упадок духовных сил. Безразличие большинства итальянских гуманистов к духовным вопросам было непостижимо для немцев, как и для Эразма, который не имел никакого отношения к какому-либо неоязычеству. Моральные злоупотребления в жизни духовенства позднего Средневековья, свидетельства окоторых слишком обширны, чтобы допускать сомнения, в Германии были безусловно меньше, чем где-либо. Такие чудовищные вещи, которые творились при папском дворе Александра VI, были по-прежнему немыслимы среди немецких прелатов. Но нигде не было большего рвения духовных и светских властей исправить эти недостатки, чем в Германии, и нигде они не воодушевляли более яростные инвективы. Чем более яростными они были, тем выше были их цели и меньше перспективы. Ибо корень зла был очень глубок: церковь как римское юридическое учреждение для управления средствами благодати и исполнения полумагических священных действий больше не могла удовлетворять пелигиозные потребности немецкой души.
Чтобы понять особую природу немецкого благочестия того времени в отличие от других форм поклонения, особенно латинских, лучше всего начать с сравнения религиозных произведений изобразительного искусства. То, что содержится в богословской литературе, поскольку оно насыщено универсальными идеями и мысленными формами схоластики, доминирует над культурой и со временем становится видимым в искусстве. Это было стремление немецкого нрава к прямому личному убеждению в спасении. Итальянское религиозное искусство предпочитало сцены прославления церкви, ее средств благодати, триумфы ее Отцов и мучеников. Оно любило представлять Богоматерь как аристократку, повсюду окруженную небесной свитой. Алтарные изображения такого рода есть и в Германии, но гораздо более популярными являются представления более мягкие, воодушевляющие благочестивое сердце: сцены из жизни Марии с картинками в обстановке среднего класса, но особенно страсти Христа, изображенные с самым мучительным состраданием Мужу скорбей. Пьета, изображение Матери Божией с мертвым сыном на коленях, является мощным вкладом Германии в богатую сокровищницу мотивов позднесредневекового религиозного искусства. Ужасы Страшного суда, история мудрых и глупых дев с ее сильным призывом к совести никогда не переставали глубоко затрагивать немецких художников.
Даже это беглое наблюдение указывает на интеллектуальные и духовные связи, которые было бы легко подтвердить с помощью дальнейших примеров и проследить через все средневековье. Снова и снова обнаруживается погребенный антагонизм, соперничество между духом латинского церковного права с его внешним законничеством и немецким благочестием с его сильными темпераментными потребностями и глубокой серьезностью совести. В течение средневековья римская церковь сильно развилась в сторону религиозного учреждения, чей жесткий богословско-юридический аппарат все чаще связывал религиозный процесс спасения с исполнением внешних религиозных действий и сакраментальных норм. Но это лишь затемняло подлинную, изначальную сущность религии как прямого личного опыта Бога. Самые глубокие и чистые немецкие умы уже восставали против этого в Средние века. Внешний проявления религиозного опыта, световые экстазы и видения в новых и поразительных формах монашеского аскетизма всегда был реже в Германии, чем тенденция к глубокому погружению в Божественные тайны. Ни один из учредителей великих религиозных орденов не был немцем. Однако немецкий мистицизм приобрел большое историческое значение, которое можно проследить на протяжении всего позднего Средневековья. Массовое благочестие верхней Германии и Нидерландов, в которых вырос Эразм, тем не менее обратилось от мистики к более практичным и действенным практикам, что показывает в самых разнообразных формах общую тенденцию - уменьшить значение церковного сакраментального аппарата, наделить его меньшей ролью, чем личная уверенность в спасении, которую ищут и испытывают отдельные верующие в прямом общении с Богом. Это ни в коем случае не должно было разрушить Церковь как таковую, но чем более решительно подчеркивалась неправомерность священнического посредничества и юридической концепции "власти ключей", тем ближе было положение, при котором благочестивая душа почувствовала бы это вмешательство как тревожное препятствие, вмешательство чужой силы в самые сокровенные тайны сердца. Граница между мистицизмом и ересью никогда не была четко обрисована и легко нарушалась. На самом деле Германия XV в. была переполнена мистическими еретическими сектами. И даже среди большой массы церковных людей, где еретических наклонностей не было, священническое "требоисправительство" рассматривалось более или менее равнодушно и от него отстранялись. Чем легче это делалось, тем ниже падал моральный престиж священства с его злоупотреблением властью ключей для светских целей. Наконец, не было недостатка в оппозиционных настроенных реформаторах, которые смогли оправдать богословские основания таких уклонений и по меньшей мере девальвировать посредничество священства в спасении. В трудах ранних реформаторов, особенно голландца Весселя Гансфорта, уже можно обнаружить революционный для того времени опыт, сходный с лютеранской концепцией спасения. И даже далекие от мистики идеи Уиклифа, предложившего создать новое сообщество святых вместо иерархически организованной священнической церкви, постоянно возбуждали немецких богословов и привлекали общее внимание. Было ясно, что вся реформа в богословии должна начинаться с возвращения к первым, изначальным истинам христианства, понятным для мирян и подлежащим распространению в самых широких кругах. Это входило в основную программу Эразма, и за его сочинения ухватился очень широкий слой ученых и богословов.
Накануне Реформации по всей Германии были благочестивые мужчины и женщины, которым с точки зрения их личной веры церковь с ее пышной иерархии представлялась гнездом продажности и коррупции. Они жили тихой внутренней религией, с поисками уверенности, почти не выражавшейся публично. Но поскольку здесь была, несомненно, величайшая религиозная жизненность, они также представляли собой опасную угрозу для господства старой церкви. Было лишь вопросом времени объединение сторонников живого благочестия с публичной критикой внешних аспектов церкви и политической оппозицией ей, которая заполнила весь век. Как только эта комбинация была достигнута, скрывать революционный импульс дальше было нельзя. В ретроспективе мы видим, как сливались течения церковной оппозиции, начинавшие действовать порознь. Одни боролись против явных злоупотреблений и настаивали на реформах, но на практике не выходили за рамки совершенствования институтов. Не доходя до духовных глубин, это течение было страстным, популярным и возбуждающим массы. Другие движения придавали меньшее значение внешней стороне церкви, но при этом затрагивали саму суть религии и духовные корни церковной жизни. Те, кто были у власти, долгое время недооценивали их значение, поскольку на первый взгляд у таких групп не было никакой перспективы практического эффекта. Но в то же время они имели то преимущество, что церковные власти практически ничего не могли с ними сделать.
Мартин Лютер объединил два потока в один. Он человек из народа, величайший агитатор и самый популярный оратор и писатель с начала немецкой истории, который обладал беспрецедентной силой удара и грубостью языка, безграничным гневом и боевым рвением, решительно мобилизующим массы. Он соединил созерцание истины и моральное негодование при виде развращенности церкви, использовав все лозунги антиклерикальной и антипапской оппозиции предыдущего века и далеко превзойдя их. В то же время он был самым блестящим и глубоким богословом, самой мощной и волевой пророческой фигурой для своего народа, могучим гением, чей опыт веры является беспрецедентным и близким для целых поколений. Эта комбинация совершенно уникальна. И таким образом, Лютер стал самым грозным противником старой церкви.
Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn