Валерий Венда,
Доктор психологических наук, профессор
Copyright Л.А. Венда 2017
Работая в институте технической эстетики, я не имел никаких шансов поехать на конгресс в капстрану. Доклады мои организаторы включали в программы, а потом удивлялись, почему я опять проигнорировал важную встречу.
Потом мне стало ясно, что в институте ездили только два человека: директор Соловьев, который выяснял, какие иностранные фирмы заинтересованы в нашем дизайне, и сколько они могут внести на личный счет Соловьева за проект. Готовые проекты возил заказчикам Мунипов. На собрании сотрудников фирмы он представлял дело так, якобы наш институт делал проекты бесплатно и дружески дарил огромную работу итальянским и прочим друзьям.
Мунипов срывал овации собравшихся и докладывал потом Соловьеву об очередном успехе. Оба они были связаны с КГБ.
Стало ясно, что в эту отлаженную схему вклиниться и съездить познакомиться лично с коллегами не удастся. И с тем я покинул ВНИИ технической эстетики.
Перешел в Академию Наук, съездил, как советовали опытные люди, в загрантурне по капиталистическим страна, но воз с места не сдвинулся.
Стал знакомиться с тем, как работает управление внешних сношений академии и вскоре понял, что дальними загранкомандировками там командуют разведки КГБ и ГРУ.
Этот рассказ можно было назвать воры-разведчики. Однако в этом названии была бы скрыта тавтология: разведчик всегда старается украсть что-то секретное у противника. Но бывает, что ворует и у своих.
Кто-то ворует информацию и становится кротом. А другие присваивают трудно учитываемые в разведке шальные деньги.
Трагедия июня 1941-го, когда Сталину стало понятно, что предпринятые им чистки оказались неэффективны, а Германия наводнила СССР своими шпионами и диверсантами и не только знала все о нас, но и могла влиять на настроения народа и боеспособность армии, а Союз не имел мало-мальски эффективной разведывательной системы, навсегда определила приоритетную роль разведки и контрразведки.
Эти службы получали неограниченный бюджет. Голодная нищая страна не жалела никаких средств для подкупа агентов и снабжения жирных начальственных котов, которые грели руки на этой глобальной мании.
Позже в СССР появилось еще одно волшебное слово, которое тоже немедленно открывало кофры Минфина СССР и предоставляло финансирование без счета и отчета. Этим вторым волшебным словом стал космос. Если на просьбу о финансировании следовал вопрос, «На какие цели нужны столь огромные деньги?» и давался ответ, «На космос», больше вопросов не было, и финансирование утверждалось в полном объеме или даже с добавлением средств.
Но средства эти выделялись только в рублях и предназначались для внутрисоюзного расходования.
Если на подобный вопрос ответ включал главное волшебное слово, разведка, то неограниченное финансирование предоставлялось еще и в валюте.
Примеров растрат на космос было множество. Теперь их стало намного больше. Но я говорю о скромных советских временах.
Одной из бездонных бочек был радиотехнический институт, которым руководил академик Семенихин.
Расположен был институт неподалеку от метро Профсоюзная в Москве. Вообще, это была зона Академии Наук СССР, но в академию институт Семенихина не входил. Работало в нем более десяти тысяч человек и все они мучительно бездельничали.
Сверх щедрое финансирование «на космос» у них было, а каких-бы-то ни было идей у руководителя не было. Как и каждый вновь поступавший, мой аспирант Борис Паншин поначалу был счастлив, оклад ему дали высокий, а задач никаких не поставили.
По моему совету сосредоточился он на его диссертации, очень скоро он ее закончил и защитил.
Вот тут-то и напала на него тоска от скуки и ничегонеделания.
При всем при том, в этом институте, который обычно значился под почтовым кодом и потому назывался «ящиком», был очень мощный «первый отдел», то бишь, представительство КГБ в организации. Этот отдел не вникал в суть работы сотрудников, но требовал от них жесткой дисциплины, так что присутствовать и ровным счетом не делать ничего полезного для страны должен был каждый с восьми утра и до пяти вечера.
Если сотрудник достигал высокого ранга, он получал пропуск со свободным приходом и уходом. Один мой знакомый по фамилии Смолян, как только стал там завсектором, буквально ожил и загулял на зависть Паншину и многим прочим.
Главным развлечением советских людей, компенсирующим повальную бедность и скуку, была общедоступная бесплатная свободная любовь. По официальной общепринятой версии секса в СССР не было.
Предоставление любовных услуг начальнику, притом с готовностью и рвением, вроде, как по любви, было негласно и автоматически включено во все должности, на которые принимались женщины, от секретарши-машинистки и до секретаря ЦК КПСС.
Не только на Мосфильме, откуда пошла расхожая фраза, но и на собеседованиях с претендентами на любые должности на вопрос, «Я могу надеяться сняться в фильме?» или поступить на вакантную должность, следовал стандартный ответ «Ну, что ж, голубушка, поживем-увидим».
Каждая претендентка понимала, о чем идет речь. На свой вопрос «А что вы, собственно, умеете?» начальник вполне мог получить ответ «Во всяком случае, я не беременею».
По странной неслучайности, у всех молодых женщин, с которыми я познакомился в Крыму в конце пятидесятых и начале шестидесятых, мужья работали в спецслужбах. У одной муж значился корреспондентом газеты «Красная звезда» и шпионил в Париже. Жил он там всегда один.
Правило удержания семьи в заложниках распространялось на всех, даже на разведчиков без дипломатической крыши. Вся квартира этой дамы была завалена открытками и фотографиями девочек из Мулен Руж, привезенными мужем.
Другая долго безвыходно жила на корабле, причаленном где-то в алжирском порту. Ее муж болтался там по кабакам и рынкам, вербуя подряд всех, кто хотел денег.
У остальных пяти мужья служили в центральных управлениях КГБ. Конечно, такое положение нельзя было распространять на все население страны. Далеко не все население получало зарплату в КГБ или ГРУ. Просто, у причастных к спецкормушкам было больше денег, пайков, тряпок из-за границы или из спец магазинов Березка, так что у них было больше шансов заманить красавиц и больше денег, чтобы отправлять их на крымские курорты.
Каждая из этих моих знакомых говорила, что имела серьезные основания, чтобы отомстить мужу за прегрешения или за бесконечные загранкомандировки. Рассказывали они мне о желании отомстить, потому, что дальше курортной интрижки они идти не собирались, крепко держась за своих вполне обеспечивающих их и потому устраивающих их мужей.
В шестидесятые годы, вскоре после окончания вуза, во время отпуска, который я, как всегда, проводил в Крыму, я познакомился с Олегом Монаховым, бывшим ранее первым секретарем Крымского областного комитета комсомола.
К моменту нашего знакомства он подвизался на незавидной должности экспедитора в какой-то снабженческой конторе. Мой брат Виктор упоминал Монахова и говорил, что у этого парня очень необычная и интересная драматическая история жизни.
Мы лежали с Олегом на пляже в Алуште, разморенные, расслабленные, и я счел момент подходящим, чтобы спросить его о том, почему он не продолжает свою комсомольскую карьеру.
Он с неожиданной готовностью начал свой рассказ. Был он почти мой ровесник, года на три может быть старше. Родился на Урале. Отец погиб в войну. Бедовали, голодали с матерью, пока какой-то очередной мимолетный знакомый матери не предложил попытать счастья в теплых крымских местах. Переехали в Джанкой.
В школе Олег выдвинулся как комсомольский вожак, талантливый трибун. Был секретарем школьного комитета комсомола, потом, по окончании школы, инструктором райкома комсомола.
Послали его в Симферополь на областную комсомольскую конференцию. Там он выступил и сразу привлек к себе внимание руководства областными партийной и комсомольской организациями. Пригласили на работу в обком комсомола, дали квартиру в Симферополе.
Взял его под свою опеку первый секретарь обкома партии Николай Карпович Кириченко, хозяин области, как о нем говаривали в народе. Кириченко был жестким, но очень деловитым хозяином. Поднял производство кур и яиц, накормил мясом крымчан, которые до него испытывали суровый дефицит качественной еды.
Монахов работал день и ночь, проводя в жизнь идеи хозяина, добавляя и приписывая ему многие свои идеи. Кириченко души не чаял в Олеге. Выдвинул Монахова на должность первого секретаря обкома комсомола.
К этому времени Олег уже был женат. Появилась у него любовница. У других комсомольских и партийных бонз их было по многу. Логика была простая, работали руководящие аппаратчики с утра до ночи, по трамваям и автобусам не прыгали, по улицам тоже не ходили, где же им знакомиться с женщинами?
А тут под боком есть смазливая, других не брали, секретарша или его собственная выдвиженка, услужливая член райкома. Вот кого то из таких и брал босс к себе в номер отеля после затянувшегося совещания на загородной даче обкома.
Это в конце 80-х американские женщины, те, что постарше и пострашнее, стали организованно завидовать молодым смазливым, которых сексуально использовали, лелеяли и продвигали по службе начальники. Обойденные вниманием страшилки развернули борьбу против сексуального домогательства начальников. Страшненькие пытались сравняться по своим карьерным шансам со смазливыми и потому запретили начальникам под страхом судебных исков и увольнения приставать к смазливым.
А раньше, в 60-е и 70-е, что в соцстранах, что в Америке это самое сексуальное домогательство к подчиненным женщинам считалось нормой и называлось благосклонным высочайшим ухаживанием.
У каждого начальника был свой неофициальный гарем. Чем выше начальник, тем выше используемые дамы. Вся страна поговаривала, что у первого секретаря ЦК Хрущева в пассиях ходила министр культуры. Впрочем, пока она была пассией, она была на недосягаемой высоте секретаря ЦК.
У демократичного Брежнева среди пассий были и высокие партийные секретарши, правда, до секретарей ЦК КПСС он никого из них не возвеличил, знал цену мимолетному сексу. Были у Брежнева и простые официантки непростых цековских государственных дач.
Обо всем этом догадывалась его жена Виктория, однако, трагедии из этого не делала, соблюдая всеобщие правила игры.
На всех карьеристских уровнях угостить босса своей смазливой секретаршей или подружкой было в порядке вещей и делалось это по первому мимолетному взгляду босса или по опережающей инициативе подчиненного.
Олег Монахов, против всяких правил, всерьез зачастил к своей любовнице. Даже стал иногда дома ночью не появляться.
Укоры жены не действовали, и она пошла к Кириченко. «Хозяин» вызвал Олега и сказал, мол, мы все шалим, но чтобы волны не было, а то «народ нас не поймет».
Это была едва ли не самая распространенная в партийном аппарате магическая фраза. Она не требовала никаких объяснений. Она означала абсолютную недопустимость каких-то действий аппаратчика или человека, просившего аппаратчика о какой-то помощи или привилегии.
Если партийный босс говорил подчиненному, просившему более просторную квартиру, народ нас не поймет, это означало, что можно разозлить еще более высокого босса или могут начать поступать народные жалобы.
Строгое неписаное правило руководства и карьеры в партийном и советском аппарате состояло в том, что можно делать все, что хочешь, но избегай всего, чего «народ не поймет» и не простит.
Жена аппаратчика тоже входила в понятие народ, она не должна была жаловаться вышестоящему боссу. Наказ Кириченко Олегу был прост, делай, что хочешь, но чтобы жена с жалобами больше к боссу не приходила.
А она опять пришла, потому что Олег неделю не появлялся дома. Кириченко вызвал Монахова и строго спросил, что происходит. Олег сказал, что он полюбил другую женщину. Кириченко ответил, ну и что же, все любят других женщин, но спят дома, не смотря на то, сколько раз в неделю встречаются с левачкой.
Он даже пошутил, спросив Олега, во сколько порядочная женщина должна ложиться спать? И сам ответил, не дожидаясь ответа Олега, в семь вечера, чтобы к десяти уже быть дома.
Олег шутку босса не поддержал и сказал, что он очень любит другую женщину и жить без нее не может.
«Ну, что же, сказал Кириченко, раз ты не можешь следовать строгим правилам партии, пиши заявление об уходе с поста первого секретаря обкома комсомола». Кириченко вызвал помощника и скомандовал немедленно оформить увольнение Монахова с постов первого секретаря обкома комсомола и члена бюро обкома партии.
Это были очень высокие, заоблачные должности, дававшие Олегу почти все возможные привилегии и почести в масштабе Крымской области. Но Олег полюбил, и за это готов был платить высокую цену.
В кабинет хозяина он вошел большим боссом, а вышел оттуда никем и ничем. Добровольно, по зову влюбленного сердца.
Конечно, это слишком сильно сказано, никем и ничем. Секретарь обкома комсомола входил автоматически в очень высокий ранг номенклатуры.
Это значит, что партия о нем заботилась и обязалась найти ему после увольнения достойную работу и зарплату.
Этим принципиально отличалась обстановка в 60-е и 70-е годы от 1937 и 1949 годов.
При Хрущеве и Брежневе своих не выбрасывали на улицу, их переводили на существенно более низкие, неброские, но хорошо оплачиваемые должности, так чтобы народ их не видел и не осуждал.
Высоким партийным и комсомольским аппаратчикам не позволялось разводиться. Олег смог развестись ценой потери своей партийной и комсомольской карьеры.
Пока ему искали работу, он числился в резерве обкома партии. Длилось это около полугода, и все это время ему выплачивали зарплату не на много ниже прежней.
Поистине, своих не обижали, особенно если они не вредили партии, а допускали проступки, втуне понятные, а еще глубже может быть и прощаемые, и завидные.
Олег был счастлив с новой любимой женой. Прошли медовые полгода, получил он новое назначение. Его направляли в Анголу в качестве комсомольского организатора и агитатора вовлекать африканскую страну в сети социализма.
Новая жена ехала с ним. Они оба были безмерно счастливы. На организацию комсомольского движения в Анголе Монахов получал очень крупные суммы валюты. Он построил там приличный комсомольский клуб, нанял активистов и артистов.
Впрочем, нанимал он их за копейки, так что у него оставалось много неизрасходованной валюты.
Так уж было заведено в СССР, что если чиновник не израсходует запланированных денег, он должен сдать излишки. За честный возврат валюты его же еще и сурово наказывали. Во-первых, его лишали денежной премии за невыполнение плана, а во-вторых, на будущее ему выделяли меньше денег на ту же работу.
Если ему потребуется потом больше средств для выполнения поставленных задач, ему денег не добавят, а за срыв задач с треском уволят с работы.
В конце каждого года по стране носились хозяйственники и снабженцы в поисках нужных материалов и инструментов. Если таковых не находилось, они тратили остающиеся деньги на что попало, чтобы на будущий год получить не меньше денег и таки купить нужные материалы и инструменты.
Знаменитый комик Аркадий Райкин изображал такого снабженца в конце года, который в последнюю декаду декабря накупил флексометров. На вопрос, что это и зачем, он отвечал, не знаю, потом разберемся, главное, успел деньги потратить по плану и в срок.
Так великую страну разбазаривали нещадно, подкармливая те предприятия, которые выпускали никчемные флексометры.
Но для себя лично на этой дурацкой плановой практике почти никто не наживался.
Вообще, брать или делать что-то в целях личной наживы было наивысшим преступлением. Эдак можно было попасть под вышку, то есть под расстрел, как было с фарцовщиком Файбишенко и валютчиком Яшкой Косым.
У Монахова оставались валютные средства, и он не знал, что с ними делать. Особенно крупная экономия валюты получилась благодаря тому, что Монахов изобрел способ сбора политической информации об Анголе, почти не прибегая к помощи подкупных агентов.
Монахов предложил активистам всех политических партий брать построенный им клуб в аренду за чисто символическую плату для проведения их митингов и собраний.
Клуб находился в стороне от поселений и выглядел вполне изолированным. Активисты с готовностью пользовались гостеприимством хозяина советского клуба.
Начинив клуб потайными микрофонами и магнитофонами, Монахов получал полнейшую информацию о политике, планах и намерениях разных партий и их местных вожаков. Таким образом, Монахову не требовались платные агенты.
Обходясь без них, он сэкономил и накопил крупные суммы из средств, отпущенных ему ЦК КПСС на сбор политической информации.
Суммы были очень крупные, поскольку СССР считал Анголу зоной своих стратегических интересов в Африке.
Вклад Монахова в успех советской политики в Анголе был весьма значительным. Кстати, Монахов, хоть и был разведчиком, но не входил ни в КГБ, ни в ГРУ. Он работал на особую и иерархически высшую внешнюю разведку СССР, политическую разведку, подчинявшуюся непосредственно ЦК КПСС.
В развивающихся странах третьего мира, таких как Ангола, ГРУ не имел интересов, поскольку там могло вообще не быть военных секретов, важных для вооруженных сил СССР. Политическая разведка была также рангом выше разведки МИД СССР, которая была самой малочисленной и ограниченной в бюджете. Сотрудники КГБ и ГРУ презрительно называли дипломатов в своих посольствах «чистюлями», а друг друга – очень уважительно «соседями».
Монахов представлял в Анголе передовой отряд политических активистов, которые не только собирали информацию, но и оказывали влияние на политический строй стран пребывания. ЦК считал такую загранмиссию самой важной и не жалел на это средств из несчетной партийной казны.
Жена Монахова настаивала, что со всех точек зрения было бы глупо сдавать излишки плановых денег. Она предложила обращать их во что-то полезное для себя. Но полезного ничего в Анголе не было, а тайно везти домой валюту было неслыханно опасно. Кстати, советские граждане имели право ввозить валюту в СССР только на три месяца, в течение которых они могли ее вывезти за рубеж, имея на руках таможенную декларацию о ввезенной в страну валюте.
Фактически только дипломаты могли реально пользоваться такой привилегией. Почти все советские дипломаты были детьми или близкими родственниками крупных партийных боссов, которые и составляли законы и правила. Если советский гражданин пробыл в СССР подряд больше трех месяцев, вывезти валюту легально уже было невозможно. Ее надо было менять на сертификаты.
Это было возможно только, если валюта была заработана и ввезена в страну легально, с официальными справками.
Сертификаты чаще всего отоваривали в Березке, причем на них можно было купить не только одежду и деликатесы, но даже кооперативную квартиру или машину по тем же, что и в Березке смехотворно низким ценам.
Монахов не мог ввезти валюту, поскольку он должен был бы объяснить ее происхождение. Провезти нелегально и хранить дома валюту было крайне опасно. Вся страна была осведомлена о показательной казни Яшки Косого и Файбишенко.
Тащить домой крупногабаритную электронику, ковры или мебель было бы и хлопотно и очень уж подозрительно. Хоть у Монахова и был дипломатический паспорт, позволявший обойти таможенников по вечнозеленому дипломатическому коридору, но нашлись бы завистливые и ретивые люди, которые бы просигналили этот факт в КГБ или в партийные органы.
Олег настаивал на сдаче излишков средств в советское посольство. Жена вздыбилась и заявила, что если бы знала, что он такой дурак, ни за что не вышла бы за него замуж. Она грозилась рассказать прессе о методах его разведработы.
Он понимал, что советской прессе никто бы никогда не позволил напечатать подобный материал, цензура на то и существовала, чтобы в прессу не проникала информация, вредная для интересов страны, но делать чьим бы то ни было еще достоянием его методы работы он побоялся.
Монахов сдался, отдавал жене излишки валюты, и она стала скупать золото и бриллианты. Народ Анголы был очень беден, так что цены на все товары, включая драгоценности, были там очень низкие. К тому же золото и алмазы в огромных количествах добывались в стране, так что транспортных расходов и таможенных пошлин не было.
Жена Монахова, словно в горячке, носилась по ювелирным магазинам и лавкам добывающих компаний, скупая золотые слитки, цепи, кулоны с бриллиантами, все, что блестело и казалось ей ценным.
Торопилась она потому, что вскоре срок их работы подходил к концу, и надо было возвращаться домой.
«Слава богу, - говорила она Олегу, - не с пустыми руками домой приедем, и шикарные подарки родственникам будут, и себя обеспечим на многие годы. Не зря же в жаре, грязи и лишениях все это время лямку тянули».
Олег был в отчаянии, как мог он, честный коммунист, бывший главный областной комсомольский вожак, опуститься до презренной погони за наживой? Но спорить и ссориться с любимой женой характера не хватило.
Добрались домой без приключений. Диппаспорта сработали на границе безотказно. Все тайком скупленные драгоценности были уже в Симферополе.
Встречи и застолья со старыми друзьями шли сплошной чередой. За время долгого отсутствия забылось падение с высоты большой партийно-комсомольской карьеры.
Рассказывать Монахов был всегда мастак. Из его рассказов выходило, что он был в Анголе поважнее советского посла. Да что там говорить, он не раз обеспечивал посла политической информацией.
Тут Олег понижал голос и значительно добавлял, что нередко давал послу советы.
Пригласили Олега с женой в гости его родственники. Мать и сестра, наконец, дождались своей очереди посидеть и поговорить с Олегом после столь долгой разлуки. Олег попросил жену дать что-нибудь из золотых побрякушек в качестве подарка для его матери и сестры. Жена в очень резкой форме отказалась давать добытое ею одной добро, притом нажитое в невыносимых условиях жаркой Африки.
Разгорелся скандал, жена собрала все драгоценности, все, что было полезного из привезенных вещей, побросала в чемоданы свои личные вещи и отбыла к своим родителям, которые жили в деревне Марьино, что на окраине Симферополя, на выезде из города в сторону Алушты.
Опасаясь, что Олег потребует свою долю драгоценностей, жена начала обливать его грязью в многочисленных письмах в партийные органы. В письмах она описывала все, щедро добавляя позорные для Олега детали. Описывала она использовавшиеся им тайные методы сбора информации, незаконное присваивание сэкономленных государственных средств.
Приплела она и его пьянство, которое на самом деле у него никогда другими замечено не было. Дошли ее письма и до обкома партии. Вызвал Кириченко Монахова на долгую трудную беседу.
Закончилась встреча суровыми словами первого секретаря обкома Кириченко: «Говорил я тебе много раз, не губи свою карьеру из-за бабы. Не послушался, все под откос пустил. Теперь ты видишь, ради кого ты всем пожертвовал. От меня сейчас ждут решения о начале следствия по представленным ею серьезным обвинениям в твой адрес. Из-за одной бабы я тебя дважды казнить не буду. Пошел вон, и чтобы тебя больше на моих глазах никогда не было».
Долго Монахова никуда на работу не брали, все поняли Кириченко, как команду «а ту его!».
Хотел уже Олег из родного Крыма уезжать. Потом кто-то смилостивился, взял его экспедитором-снабженцем. По тону Олега было понятно, как горько сожалел он, что потерял преданную семью, любимую работу, блестящую перспективу партийной карьеры, все, променяв на женщину, которая затем предала его за золотого тельца.
История эта наделала тогда в Крыму много шума и ее рассказывали во многих компаниях. Поэтому слышал я ее от многих людей. Интересно то, что все говорили, какой дурак Монахов, из-за бабы загубил свою блестящую карьеру.
Почти никто при этом не осуждал Монахова за воровство государственных средств. Как-то само собой разумелось, что на то человек и за границей, чтобы наживаться. Люди не отождествляли святые советские деньги дома, которые можно было только честно заработать, и шальные ничейные советские деньги за рубежом.
Глубокая, невидимая простому человеку философия этого уродливого заблуждения состояла в том, что за рубежом работали либо сынки и дочки партийной элиты, которых нельзя было проверять и наказывать, либо советские шпионы, информация о которых была тайной за семью печатями.
Эти сынки, дочечки и разной масти многочисленные шпионы грабили страну почем зря, и все им сходило с рук, особенно, если они регулярно «радовали» своих могущественных московских боссов.
Помогала им и сверхсекретность. Ведь судить того же Монахова означало бы разгласить методы, которыми СССР добивался влияния в развивающихся странах.
Мне известен лишь один случай, когда работники советских загранучреждений были строго и поделом наказаны. В 1981 во время путешествия в Японию я встретил в Посольстве СССР в Токио Панкратова, который был там первым секретарем.
Как и полагалось человеку в такой должности, он отвечал за сбор разведданных для КГБ.
Это хорошо знала японская котрразведка. За Панкратовым всюду следовали два местных агента. Как то он назначил мне встречу в фойе моего отеля. Когда он вошел в холл, сзади за ним вплотную шли два японца в тёмно-синих костюмах с микронаушниками в ушах.
Высокий парень в сопровождении двух мелких японцев выглядел, как гигантский грузовой самолет Руслан, эскортируемый для контраста размеров двумя истребителями.
Мы сели с Панкратовым на скамейку, агенты сели рядом по одному с каждой стороны. Японские контрразведчики не таились, не подглядывали, они давили своим присутствием и препятствовали любым попыткам советских дипломатов собирать информацию, встречаться с нелегальными агентами, вербовать новых.
Панкратов особенно и не старался развить разведывательную сеть. Потом выяснилось, что он имел исключительно личные коммерческие интересы. Сбор информации и установление контактов он перекладывал на приезжих советских граждан.
Панкратов настойчиво совал мне дешевые подарки и водку, чтобы я передавал японским профессорам, которых он мог представить в своих отчетах как представлявших для него разведывательный интерес.
По всем инструкциям он не должен был возлагать на известного ученого свою работу и тем самым подвергать меня и весь процесс межгосударственного обмена учеными большой опасности.
Узнав, что университеты платили мне за лекции, он немедленно отменил предыдущие просьбы и стал настоятельно рекомендовать мне перед моим отъездом в Москву оставить у него всю заработанную мной валюту. При этом он обещал, что в любое время по моей просьбе купит для меня всяческую электронику и украшения по низким ценам и тут же перешлет через своих людей в Аэрофлоте.
Уговорить меня было не трудно, поскольку заработки мои были нелегальные, не предусмотренные договором о научном обмене, и ввозить такую валюту в страну было смерти подобно. Йены мои Панкратов взял и тут же попросил привезти в Москву для каких-то его людей три огромных ящика. Я не на шутку испугался.
Вес ящиков намного превышал дозволенный, и, следовательно, меня могли заставить платить за перевес. Да я ведь и не знал, что было в его ящиках. Панкратов успокоил меня, сказав, что регистраторы билетов и багажа Аэрофлота будут предупреждены в отношении багажа и вежливы по отношению ко мне. У меня ведь и своих коробок было много.
Действительно, представители Аэрофлота помогли мне грузить коробки и ящики, провести их через японскую, а по прилете в Москву, и через советскую таможню.
Меня они обслуживали как ВИП персону, посадили в первый класс самолета и всячески опекали на борту, так что десятичасовой полет не показался мне ни слишком долгим, ни нудным.
Спустя какое-то время я передал с оказией записку Панкратову с просьбой купить за оставленные мной ему пятьсот долларов хорошие часы для меня. Он передал очень дешевые мужские цифровые часы. Я что-то подобное ожидал, поэтому большого разочарования не испытывал.
Жаловаться никому я не мог, и он это знал и учитывал. Терпеливо дождавшись новой оказии, примерно через год я переслал со знакомым по Академии Наук сотрудником ГРУ записку Панкратову с новой просьбой. Мой нарочный по приезде ошеломил меня известием, что Панкратов вместе с представителем Аэрофлота в Токио был арестован, осужден и расстрелян за хищение и манипуляции с валютой и контрабанду в особо крупных размерах. То был редчайший случай, чаще подобные дела сходили с рук.
Однажды в начале восьмидесятых годов, отдыхая в Крыму в санатории Украина, я случайно встретил человека, который раньше был резидентом в одной западной стране, где я частенько бывал. Понятно, называть его не буду. Пусть будет просто Резидент.
Мой брат Виктор, будучи крупным торговым начальником, как всегда, устроил меня по блату со всеми мыслимыми тогда скромными удобствами. Отпуск в АН СССР был у меня длиной в 48 рабочих дней, что составляло целую двухмесячную вечность.
Должен сказать, что почти все свои книги и обе диссертации я именно поэтому написал в отпуске в родном мне Крыму.
В тот раз у меня опять был большой двухкомнатный номер, и я предложил Резиденту пожить со мной. Возвращаться в грязный пыльный душный Симферополь в тесную квартиру младшего брата ему не хотелось, имел он еще в запасе неделю отпуска, и он с удовольствием принял мое приглашение.
Резидента как будто прорвало, он рассказывал безостановочно целыми днями и допоздна ночами. Хоть я и был всегда педантом в отношении соблюдения режима и потому ненавижу празднование нового года из-за необходимости позднего бдения, но Резидента слушал с неослабным интересом.
Его в то время только что перевели с работы на работу в Москву. Я был поражен тем, какую невероятную карьеру он совершил. «Там» он был военно-воздушным атташе СССР, а после отзыва в Москву он был назначен начальником главного управления Минобороны.
На меня это произвело огромное впечатление, поскольку я знал до того не выше полковников.
Резидент помнил меня с моего детства, так что мы быстро сдружились с ним, и он еще больше разоткровенничался.
Особенно это касалось тех аспектов его жизни, о которых он не мог рассказать сослуживцам. После той нашей встречи с прошло 25 лет, и, за давностью лет, считая это, наконец, возможным, я впервые здесь говорю о его тайнах.
Его и особенно его жены страсть было коллекционирование картин, рисунков, скульптур малых форм и старой изящной бронзы. Как резидент очень высокого уровня он ворочал огромными денежными ресурсами, предназначенными для подкупа информантов, приобретения образцов секретных приборов и материалов, вербовки и оплаты шпионов.
Конечно, генералу удавалось сэкономить и утаить значительную долю его служебного валютного бюджета. Эти долларовые суммы, пользуясь высоким дипломатическим статусом атташе, он беспрепятственно привозил в Союз.
Дома наступал черед работы его жены. Располагая большими валютными средствами, она подкупила сотрудников многих советских музеев, занимавшихся отбором и приобретением музейных экспонатов у населения и в комиссионных магазинах.
Немало перепадало от нее и директорам комиссионок в Москве и Ленинграде. Государственное правило было такое, что любое произведение искусства перед тем, как быть выставленным на широкую продажу населению, должно было быть предъявлено музейным оценщикам, которые выносили вердикт, быть этому произведению в музее или в чьей-то частной коллекции.
Путем подкупа и по зиждившейся на валютной подкормке дружбе мадам получала возможность скупать иногда такие произведения чрезвычайной художественной ценности, которым вполне было законное место в Пушкинском музее, Третьяковке или Русском музее.
Я бы отнес такие рассказы генерала на счет его пустого хвастовства, но он пообещал мне показать его коллекцию и вскоре после моего приезда в Москву мы встретились и он повел меня на его конспиративную квартиру, где хранилась его бесценная коллекция.
Оказалась эта квартира прямо через дорогу от дома, где мы тогда жили на улице Панферова, что пересекает Ленинский проспект и по другую сторону проспекта называется Первой улицей строителей.
Скромная двухкомнатная квартира находилась в глубине квартала в самой обычной хрущевской пятиэтажке.
Мощная стальная дверь квартиры была чрезвычайной редкостью в те времена нищей и безопасной советской жизни. Впрочем, она была закамуфлирована под обычную бедняцкую деревянную дверь, выкрашенную в грязный желто-коричневый цвет. Все как у соседей. Даже чуть похуже.
Замочные скважины для трех замысловатых ключей, которые применялись тогда только в больших старых сейфах, были ловко прикрыты сдвижными крышками с секретами. Убедившись, что соседи не видят, Резидент стал быстро священнодействовать с замками. Внутри оказалась еще одна дверь, уже с наборным замком.
Войдя внутрь и подав мне знак задержаться, он поколдовал около пульта сигнализации и зажег свет. Все также молча, он жестом пригласил войти свою жену и меня.
Первой вбежала его жена, быстрым хозяйским оком обежала свои сокровища и слегка расслабилась, найдя, что ничего не пропало.
Я был ошеломлен увиденным. Обе комнаты, коридор и кухня были буквально забиты до отказа картинами в дорогих багетах и без всяких рам, рисунками акварелью, углем, сиеной, пастелью. Далеко не все они поместились на стенах, многие стояли, опершись на стены, на подставки с великолепными произведениями из старой бронзы, безукоризненно полированными, отливавшими глубоким темно коричневым цветом. Другие бронзовые статуи, многие с причудливой формы лампами и подсвечниками, были чуть тронуты патиной.
Хозяева не прикрывали карандашные рисунки и акварели, поскольку окна всегда были закрыты тяжелыми стальными ставнями, и солнечный свет не проникал в это хранилище фантастических сокровищ. Особенно поражали холсты маслом, принадлежавшие кисти старых голландских и русских мастеров. Изображенные на одной картине сокровища в виде бочки с золотыми монетами, на которой сидел скупой рыцарь, были нищенским металлоломом по сравнению с тем, что я увидел. Скрывая золото, скупцы обирали себя и своих родственников.
Сокрытие увиденных мной художественных ценностей от восхищенных взглядов широкой публики и профессиональных ценителей было уже преступлением против нации или даже против человечества.
Перехватывая мой взгляд `на том или ином произведении, хозяйка тут же начинала быстро рассказывать о том, как она добыла это произведение, сколько энергии и хитрости при этом было применено.
С первого же взгляда было видно, что она была невероятно нервная, дерганая, мгновенно возбудимая. Мое мимолетное замечание о том, что не верится, что висевшее на стене полотно действительно принадлежит кисти самого Боровиковского, вызвало у хозяйки почти истерическую реакцию. Она быстро и сбивчиво стала рассказывать историю создания и последующих мытарств картины и перечислять музейных экспертов, которым она щедро заплатила за удостоверение подлинности и квалифицированную оценку этого полотна.
Я понял, что лучше никак не комментировать, чтобы не наступить на какой-нибудь еще больной мозоль хозяйки подпольного музея.
С генералом мы часто виделись потом. Вместе с ним мы добивались строительства чрезвычайно дефицитных в нашем общем Юго-Западном районе гаражей.
Когда мои уезжали на дачу, я приглашал Резидента, мы пили коньяк, вспоминали симферопольское голодное детство. Он пожаловался, что, манипулируя с валютой и всеми правдами и больше неправдами скупая произведения искусства, его жена дошла до полного нервного истощения. Она потеряла сон, часто поднимала его среди ночи и требовала немедленно ехать на квартиру с сокровищами, потому что ей приснилось ограбление.
Сам он производил впечатление очень спокойного человека, что крайне редко встречается среди людей, долгие годы проработавших в разведке.
Он далеко не сразу стал атташе и получил диппаспорт, до того он немало поработал на нелегалке с крайне ограниченными финансами и неограниченной опасностью. Может быть, именно тогда его жена начала терять психологический баланс.
Открывшиеся для нее позже практически неограниченные валютные возможности породили в ней неуемную жажду наживы, получившую форму маниакального тайного коллекционерства.
Резидент был очень веселый и забавный человек. Демонстрируя свои феноменально крепкие белые красивые зубы, он открывал ими толстые советские железные пробки Жигулевского пива, легко крушил кости куриных бедер, поедая целую курицу без всякого остатка.
Особым деликатесом для него были апельсиновые корки. Он предлагал присутствующим есть побольше апельсинов и таким образом производить для него побольше деликатесов, которые он запрещал выбрасывать, как делают все остальные люди.
Несколько раз я пытался начинать с генералом разговор о том, как грабят государство разведывательные службы всех мастей и типов, но он ловко уходил от этой темы. Я боялся поссориться с другом, который мог стать моим козырным тузом в случае каких-нибудь особых нужд, и потому не настаивал.
В ответ на откровенность генерала я рассказал ему о моем опыте добывания важной государственной информации без всяких особых затрат государственных средств, которые так необходимы для жизненно важных нужд страны.
В самом начале 1981 года я в очередной раз отправлялся в командировку в США. В то время СССР испытывал острую нехватку зерна. Стране грозил настоящий голод. США были главными поставщиками высококачественного зерна для СССР.
Интервенция СССР против Афганистана в конце 1979 года повлекла резкое ухудшение отношений между двумя странами. В 1980 году США бойкотировали олимпиаду в Москве. Возникла угроза того, что США наложат эмбарго на поставки своего зерна в СССР. Вопрос о том, получит СССР хлеб из США или нет, был особой жизненной важности.
Перед поездкой представители обеих конкурирующих «контор», КГБ и ГРУ, конечно, порознь, обратились ко мне с просьбой попытаться как-то узнать, может СССР рассчитывать в конце 1981 года на американское зерно.
Если нет, то Союз должен был заблаговременно найти другие источники зерна и вовремя заключить контракты с Австралией и Аргентиной на поставки пшеницы.
Я понимал чрезвычайную важность вопроса, но не имел никаких идей, как я мог бы подступиться к его решению. Ясно было, что подобные вопросы секретно обсуждаются в Белом доме и Конгрессе США, куда, естественно, у меня никакого доступа не было.
Ясно было, что США постараются держать этот вопрос в строжайшем секрете, чтобы поставить СССР перед фактом эмбарго в самый последний момент, осенью, когда урожаи других стран уже будут распроданы на биржах.
Тогда СССР грозил бы самый реальный голод зимой 1981/1982 годов. Вопрос для меня был в том, чтобы найти таких людей, которые имели доступ в верхние эшелоны американской власти и законодательства и при этом как-то вынуждены хотя бы косвенно опубликовать эту информацию.
Посещая американские университеты и выступая с многочисленными докладами и семинарами по психологии, человеческим факторам и эргономике, я понимал, что темы моих докладов и бесед с коллегами есть ничто по сравнению с важностью вопроса о пропитании моих соотечественников в следующую зиму.
Мне припомнилось мое голодное детство, когда приходилось ложиться спать без куска хлеба, а потом, когда полегчало и, отстояв ночь под хлебным магазином в Симферополе, можно было купить одну небольшую буханку в одни руки.
Возможность повторения чего-то подобного вызывала во мне бурю эмоций и интеллектуальной энергии. Наконец, меня осенило.
В США очень силен и осведомлен клан лоббистов, то есть людей, которые специализируются на внедрении в правительство и законодательные органы информации и выкачивании из них информации, полезной для клиентов этих лоббистов. Среди могущественных клиентов, которые содержат лоббистов, должны быть люди, которые зарабатывают на продаже зерна.
Речь идет вовсе не о фермерах, которые производят зерно, но не имеют никаких идей, удастся ли им продать это зерно. Речь идет о людях, которые скупают зерно заранее, задолго до наступления урожая и фрахтуют баржи, на которых зерно из главных зерноводческих штатов перевозится по реке Миссисипи в морские порты Мексиканского залива.
Эврика! Значит, если узнать динамику стоимости фрахта зерновых барж на Миссисипи, то с огромной степенью вероятности можно предсказать, пойдут потоки зерна осенью для СССР или нет.
Просмотрев все сводки о стоимости фрахта барж на лето 1981 года, я обнаружил, что она даже ниже той, которая была в 1980 году, когда США по старым контрактам поставляли зерно в СССР.
Мой вывод заключался в том, что США не будут поставлять зерно в СССР в 1981 году, и, следовательно, наша страна должна была срочно искать другие источники важнейшего вида продовольствия для народа.
Сразу после возвращения на родину я написал записку с этим моим выводом и его обоснованием и отнес записку не только в разведорганы КГБ и ГРУ, хорошо известные мне своей многоярусной бюрократической иерархией, медлительностью и отстраненностью от принятия политических решений, но и прямо в ЦК КПСС.
От своего директора Ломова я знал, что отец одной из аспиранток Института Психологии работает в ЦК в качестве помощника секретаря ЦК КПСС Зимянина. Звали этого человека Всеволод Петрович Кузьмин.
Услышав по телефону, что я из института его дочери, явно зная мое положение и влияние в ученом совете, Кузьмин предложил мне немедленно приехать к нему.
Впервые я входил в знаменитое Серое здание на Старой площади, где располагался секретариат ЦК КПСС и непосредственно вершилась политика страны.
Обычно людей науки, культуры и производства допускали в соответствующие отделы ЦК, куда входили с улицы Калинина, напротив МГК КПСС, где позже, уже после Гришина, при Горбачеве хозяйничал и был Горбачевым политически казнен Борис Николаевич Ельцин.
В отделе науки ЦК я бывал много раз. Вход в него был тот же, что и в отдел промышленности, куда когда то Калашников умудрился пронести под пальто первый действующий образец своего самого знаменитого в мире автомата АК-47.
С тех пор охранники из КГБ были инструктированы выворачивать каждого посетителя наизнанку. В Сером доме подобных инцидентов не бывало, так что охранники более важных партийных боссов были более либеральны, да и пропуска посетителям выписывали помощники этих боссов, которые по традиции полностью отождествлялись персоналом и обслугой ЦК с самими их шефами.
Пропуск на мое имя лежал на столе дежурного с еще двумя другими. Это свидетельствовало о крайней малочисленности людей, которых пропускали через главную тяжелую дубовую дверь со стороны Старой площади.
В отдел науки и другие отраслевые отделы у дежурных были целые картотеки пропусков и часто приходилось ждать в очереди, пока дождешься обыска портфеля.
Здесь меня почтительно пропустили, даже не взглянув в мой портфель. Позже, уже вернувшись домой, я открыл портфель и обмер от ужаса. В портфеле лежал довольно объемистый газовый баллончик, который я на всякий случай всегда носил с собой. Баллончик был куплен во время поездки в ФРГ по совету полковника ГРУ Юрия Чемохуда, который был приставлен ко мне в качестве куратора.
С теперь покойным полковником Генерального штаба Юрием Чемохудом, который курировал меня по линии ГРУ, у меня сложились теплые приятельские отношения. Он был очень дружелюбный и открытый человек – прямая противоположность Анатолию Гуляеву, которого он сменил на выдуманной должности помощника академика Велихова.
Я попросил Юрия узнать, какая информация о моем отце есть в архивах ГРУ. Его уникальная общительность помогала ему сдружиться с многими людьми и проникать туда, куда официальными путями вход настрого воспрещен.
Через некоторое время Чемохуд сказал, что по поводу отца в ГРУ есть только очень краткая справка. В ней сказано, что Федор Мартынович Венда был завербован перед войной. Ему было поручено получать военную информацию от резидента Абвера Александра Федоффа, шифровать и передавать ее в ГРУ.
В начале 1942 года Ф. Венда был арестован гестапо и погиб в июне того же года.
Перед смертью он передал связь с Федоффом своим матери Тепляковой Д.П. и сестре Венда М.М., которые обеспечили радиопередачи до марта 1943 года, когда они обе были арестованы и казнены.
А.П.Федофф был позже арестован гестапо. Его дальнейшая судьба неизвестна. «Странно, - сказал полковник Чемохуд, - но в деле ничего не говорится о той информации, которая была получена твоим отцом и после его смерти твоими бабушкой и тетей от Федоффа. Такое впечатление, что дело Ф.М.Венды было сильно подчищено».
Жизнь в СССР, особенно в Москве, была тогда абсолютно безопасная, никаких бандитов и заказных киллеров не было и в помине. Так что баллончик, купленный по рекомендации Юры Чемохуда, был предназначен в основном для отпугивания больших наглых собак, которых гордые ленивые хозяева прогуливали в Воронцовском парке.
Есть такой небольшой парк на юго-западе Москвы. Как и его знаменитый Алупкинский тезка, над которым я теперь живу с моей женой Лиличкой в нашей прекрасной вилле, напоминает парк о великом озеленителе России, губернаторе Малороссии графе Воронцове.
Однажды в маленьком московском парке его имени огромный черный дог с налета ударил меня грудью. Оказалось, я случайно оказался между псом и его хозяином, причем находились они друг от друга на большом расстоянии.
Я еле устоял. Хозяин поощрил собаку за бдительность и решительные действия. В мою сторону хозяин собаки даже не взглянул.
С тех пор я носил тот самый баллончик. Ходил я через парк каждый вечер от гаража, построенного в компании с Резидентом.
В гараже я оставлял машину и быстрым шагом шел до своего кооперативного дома на улице ракетного Академика Челомея.
После атаки дога бросил я баллончик в портфель, а поскольку никакого повода применить его больше не представилось, забыл я про баллончик, который валялся всегда в портфеле. Был он при мне и тогда, когда я пришел в ЦК КПСС по приглашению Кузьмина.
Трудно себе представить, какую кару мне придумали бы охранники главной цитадели КПСС, если бы обнаружили тот мой газовый баллончик. Честное слово, при одной мысли о возможных для меня последствиях я и теперь, через много лет, невольно содрогаюсь.
Позже Всеволод Петрович Кузьмин рассказал мне, что партийные лидеры, встревоженные несколькими годами засухи и недорода зерновых культур, придали большое значение моему прогнозу того, что на американское зерно рассчитывать нельзя. Было принято решение закупать зерно в Аргентине.
Хоть южно-американская пшеница ниже качеством, но она была дешевле поставок из США, а, главное, она была доступна и, таким образом, был предотвращен дефицит хлеба и возможный голод в нашей стране. Важный цековский босс был впечатлен моей информацией и долго тряс мою руку.
В отличие от этого, мой рассказ о получении важной разведывательной информации о перспективе закупок зерна в США, на которую я не затратил никаких дополнительных государственных средств, кроме скромных командировочных расходов для других целей, на моего друга-Резидента не произвел ожидаемого эффекта.
Как профессионал он понимал, что без перспективы солидной экономии валюты в свою пользу разведчики в большинстве своем подставляться не будут, а тонких аналитиков-ученых в ГРУ не найдешь.
Каждый остался при своем мнении. Я считал, что разбазаривание огромных средств многочисленными советскими разведками и представительствами было губительно для той страны, которую я любил.
Факта моей любви к СССР я никогда не скрывал. Своим многочисленным американским друзьям на вечеринках, которые я сам оплачивал и устраивал дома у профессора Шелтона, я всегда не без запальчивости говорил, что если бы Горбачев не развалил СССР в угоду западу и страна сохранилась, я бы ни за что не переехал в США.
Теперь я понимаю, что после таких заявлений, из которых по крайней мере одно непременно оказалось в моем досье в ФБР, мне не стоило тратить время и усилия на попытку добиться иммиграции в США.
Иммиграционные службы США не препятствовали моему въезду в страну даже с просроченным старым советским паспортом, разрешали оставаться так долго, как мне надо было, но только временно.
Вскоре после теракта 9/11 2001 года моя тогдашняя компания ДСТ Системс подала петицию о предоставлении мне и Наде, гражданам Канады, права постоянного жительства в США. Дело зависло безнадежно и навсегда.
Позже, приехав в США для участия в арбитраже по моему иску о дискриминации против Национального университета, я сильно удивил пожилого иммиграционного чиновника, подтвердив данные в его компьютере о том, что я ранее добровольно отказался от продолжения процесса оформления права на постоянное жительство в США.
Видимо, он о таких случаях раньше не слыхивал. Отказался я от оформления иммиграции в США, потому что понял, что им стали известны мои связи с КГБ и ГРУ и, следовательно, я никогда бы не получил иммиграцию. Просто они бы тянули этот процесс годами, выдаивая из меня деньги на это дорогостоящее развлечение.
Надо признать, что только благодаря поддержке моих командировок со стороны КГБ и ГРУ я попал в США, смог объехать почти весь свет и принять приглашения пятидесяти шести ведущих университетов многих стран, где читал лекции и проводил научные семинары.
Загадка для меня состояла в том, что обе эти секретные организации знали, что меня опекает и конкурирующая контора. Никакой ревности они не выражали, сотрудники каждой из них называли сотрудников другой «соседями». И КГБ, и ГРУ давали мне задания на поездки, причем в самой общей форме, мол-де привези что-нибудь полезное для твоей оборонной тематики.
Сначала я думал, что они меня поддерживают из уважения к заслугам моего отца. Но потом я понял, что они об отце ничего не знали. Это поставило меня в тупик.
Разгадка пришла неожиданно. Начальница первого, то бишь, секретного, отдела института психологии вызвала меня посмотреть материалы, поступившие на мое имя. Оказалось, что мне одновременно из КГБ и ГРУ прислали с грифом секретно копии открытых научных отчетов, которые я им сам привез из США несколько месяцев назад. В обоих конвертах были сопроводительные письма с рекомендациями применить в моих проектах эту информацию и дать оценку ее полезности.
Разгадка была проста. КГБ и ГРУ знали о том, что я был руководителем основных разделов государственной программы по военной, авиационной и космической эргономике с кодовым названием «Авангард». Мой отзыв об информации, полученной от разведслужб, подтверждал государственную эффективность этих служб и позволял им увеличивать их бюджет, то есть иметь больше возможностей воровать государственные средства.
Вот так-то, КГБ и ГРУ снаряжали меня в командировки за деньги Академии Наук, я привозил для себя научные материалы, а разведслужбы за свои чисто бюрократические крошечные оформительские усилия получали копии этих материалов, отзывы об их полезности, а, следовательно, благодарности, медали, ордена и дополнительное финансирование.
Тысячи ученых академии и профессоров университетов везли из командировок отчеты для КГБ и ГРУ, которые присваивали себе эти результаты. Их штатные сотрудники, такие как Панкратов в КГБ и Резидент в ГРУ могли свое рабочее время тратить на самообогащение, то бишь, на воровство.
Получается, что не без основания американские власти видели в каждом советском госте представителя КГБ или военной разведки, ГРУ.
В отношении меня они были правы. Хоть я никогда не воровал секреты, не шпионил и не пытался склонить кого-то к сотрудничеству с СССР, тем не менее, и КГБ, и ГРУ считали, что они направляют меня для сбора важной информации.
Действительно, я получал за рубежом и использовал в руководимых мной темах по военной, авиационной и космической эргономике большое количество полезной информации.
Однако источниками этой информации, как и обширных данных, которые я представлял в отчетах в КГБ и ГРУ, были научные журналы, труды научных конгрессов и открытые дискуссии с коллегами многих стран.
Точно так же ученые, бывшие одновременно сотрудниками американских разведок, черпали информацию для своих сверхсекретных отчетов из моих «сверхоткрытых» статей и книг.
В 2002 году мне понадобилась письменная поддержка моего ходатайства об иммиграции в США. Мой друг, один из самых уважаемых специалистов в моей области, бывший в разное время президентом национального и международного обществ эргономики Хал Хендрик писал в письме в иммиграционную службу США, что он начал следить за мной еще в 1969 году.
Он был тогда полковником разведки ВВС, в его обязанности входило отслеживать уровень разработок в области человеческих факторов в СССР.
В тот год вышла моя первая большая книга «Средства отображения информации. Эргономические исследования и художественное конструирование». Хендрик немедленно взял меня на заметку и внес в картотеку разведки США как ведущего советского специалиста в этой области и интересный объект для отслеживания.
В дальнейшем все мои книги и статьи подлежали переводу на английский и распространению среди соответствующих организаций и специалистов США.
Подобные инструкции исполняются в Америке неукоснительно. Дело доходило до курьезов. Наряду с изданием собственных статей и книг я занимался для заработка переводом и изданием американских и других зарубежных книг. В 1977 году я напряженно работал над переводом справочника по эргономике для дизайнеров американских авторов Вудсона и Коновера.
Отправляясь в США в том году, я взял с собой копию перевода книги, чтобы продолжить его редактирование. После своего вступительного пленарного доклада на национальном конгрессе я решил подарить Обществу человеческих факторов США свои статьи и книги. К тому времени вышли мои новые книги «Оператор и машина» и «Синтез систем отображения информации».
Я публично заявил, что дарю свои труды библиотеке Общества.
Председательствовавший на конгрессе Уоррен Бэджер был слегка смущен. Оказалось, что у общества не было своей библиотеки. Бэджер быстро нашелся: «Спасибо, Вэл, - сказал он, - ты будешь основателем библиотеки нашего Общества».
Вместе с опубликованными статьями и книгами в огромной стопе моих материалов, лежавших передо мной на столе, оказалась и рукопись перевода американской книги Вудсона и Коновера . Она была не полна, я оставил дома титул и начало книги, которые я уже отредактировал.
Бэджер, инструктированный брать всю мою информацию, особенно, в форме неопубликованных рукописей, ловко сгреб все, включая и рукопись перевода справочника на русский язык.
Я не очень печалился. Мне стало ясно, что свободного времени на редактирование перевода у меня в Америке не будет, а таскать эту стопу в почти тысячу страниц было тяжело.
Мы с Бэджером стали большими друзьями на много лет. С 1969 года, когда он перенес операцию по поводу рака прямой кишки, он носил специальный байпас. В 1990 году моему брату Виктору сделали такую же операцию, и Бэджер помогал доставать для моего брата эти сменные байпасы американского производства, намного более совершенные и удобные, чем советские, если можно вообще говорить об удобстве таких печальных приспособлений.
Брат мой прожил после операции всего лишь два мучительных года. Бэджер приехал ко мне в Канаду, в город Виннипег, в 1992 году проститься. Ему врачи дали последние два месяца жизни, и он совершал прощальный тур, навещая старых друзей и посещая любимые места Северной Америки. Я был последним из его друзей, к кому он заехал для последнего прощального объятия.
Два дня мы с ним вспоминали наши встречи, начиная с моего доклада на международном конгрессе по эргономике в 1976 году, когда он чуть не упал со стула, силясь рассмотреть мои слайды, заряженные в проектор вверх ногами. Я признался ему, что не знаю, сделал ли я это нарочно или от волнения.
Уоррен признался мне, что это он украл у меня рукопись того перевода в 1977 году. Ему выдали тогда солидную премию за то, что он героически добыл столь важную информацию. Благодаря ему тот мой перевод книги американских авторов на русский язык был срочно переведен обратно на английский язык и секретно распространен в США среди специалистов по военной эргономике, которые с успехом применяли его в своей работе как последнее достижение советской эргономики.
Когда я рассказал Бэджеру в 1992 году, что он украл на самом деле и что было переведено обратно на английский язык, он от души хохотал, может быть в последний раз, забыв о том, что его дни были сочтены.
Через два месяца моего друга Уоррена не стало, о чем мне сообщила его жена. Я бережно храню его последний подарок, удивительно изящную фарфоровую нежно голубого светящегося цвета бабочку на орхидее.
В нашем семейном альбоме находится газета с фотографией Уоррена со мной у классной доски, на которой он по-английски, а я по-русски написали «Мы за дружбу между учеными СССР и США».
Фотография была опубликована в журнале Международного общества эргономики в 1978 году, а потом в газете «Союз демократов» города Сонора в Калифорнии, где доживал свой век Бэджер.
Газета вышла в июле 1989 года. Там была опубликована статья Уоррена «Друзья-соперники убирают с пути остатки холодной войны». Статья была приурочена тогда к моему приезду к Уоррену.
Удивительно, что не только я, но и сам Уоррен со своей новой женой тоже впервые переступали порог их дома. Дом был построен, меблирован и полностью оснащен к их приезду. Меня тогда поразило, что в ванных уже были новые зубные щетки, паста, на тумбочках расставлены статуэтки из их прежнего дома. Все было готово к их бесхлопотному вселению в заново построенный дом.
Уоррен Бэджер открыто завидовал своему подчиненному по фирме Локхид Джо Семинаре. Самого Бэджера, бывшего тогда руководителем отдела человеческих факторов и эргономики, никогда не посылали в загранкомандировки. А Джо объехал все европейские социалистические страны.
Я встретил Джо впервые в 1976 году, когда он приехал в Москву на месяц через Американский центр по научному обмену, имевший прямой договор о взаимном обмене учеными с Академией Наук СССР.
Любому и каждому было очевидно, что Семинара не имел никакого отношения к науке. Бэджер впоследствии мне говорил, что Джо точно так же не имеет отношения и к проектированию человеко-машинных космических и авиационных систем, которыми занимался отдел Бэджера в Локхид.
Уоррен с тоской и завистью говорил: «Вэл, Джо Семинара умеет прекрасно фотографировать все, что он видит в других странах, поэтому Джо может к тебе приехать, а я никогда не увижу Россию».
Семинара фотографировал заводы и лаборатории в Болгарии, Чехословакии, Венгрии и Польше, прежде чем его направили в СССР.
Все публикации Семинары представляли собой фотомонтажи с короткими комментариями автора.
Появившись впервые в Москве, Джо поразил меня степенью напряженности и опаски, сквозившими в его взгляде, выражении лица и нервных дерганых движениях. После того, как директор нашего Института психологии Борис Федорович Ломов принял Семинару и поручил мне обеспечить ему доступ в мою лабораторию инженерной психологии, Джо немного успокоился.
После первого же проведенного в институте дня Семинара сказал, что теперь ему надо идти в Посольство США и писать свой ежедневный отчет.
А меня после того первого дня пребывания американца вызвали в райотдел КГБ и примерно два часа расспрашивали и инструктировали, что я должен и чего не должен делать в контактах с американским шпионом Джо Семинарой.
Первое, что мне предстояло, это как-то сблизиться или даже сдружиться с Джо, чтобы узнать, каковы его истинные цели и интересы в Москве.
Тогда я познакомился с оперуполномоченным КГБ по институту психологии Мальцевым и со специально прикрепленным к Семинаре представителем центрального аппарата контрразведки КГБ Антиповым. Последний был главным инструктирующим. Для установления моего более близкого контакта с Семинарой
Антипов предложил мне с моей супругой пригласить на ужин Семинару с сопровождавшей его в Москве супругой. Мое предложение устроить ужин в моем доме Антипов решительно отмел. Он сказал, что КГБ организует за свой счет роскошный ужин на четверых в ресторане Берлин.
В конце ужина я должен буду, вроде как для ускорения процесса, пойти к стойке за ширму, вроде как бы оплатить счет, а на самом деле просто подписать его.
Когда в назначенное время мы вчетвером пришли в ресторан, нас уже ждал специально отведенный и, конечно, специально оборудованный для прослушивания стол, который ломился от закусок, грузинского Кинзмараули и старого армянского коньяка Арарат.
Моя главная задача была подпоить Джо и задать ему в ходе вечера довольно длинный список вопросов. Джо вел себя еще более скованно, чем в первые минуты пребывания в Институте Психологии, он постоянно оглядывался на четверых мрачных дюжих парней, которые сидели за соседним столом, на котором были скудные закуски и бутылки с минеральной водой Боржоми.
Парни пытались изображать разговор между собой, но уж очень явно прислушивались и приглядывались к нашей компании. Я задал все порученные мне вопросы, но Джо был явно очень опытен и хорошо вышколен, так что его ответы были крайне уклончивые и общие.
Моя тогдашняя жена Надя, которая была не в курсе оранжировки ужина, была довольна и с аппетитом уплетала все многочисленные блюда. Только в конце ужина она с неподдельным ужасом спросила, как и чем я буду расплачиваться за весь этот пир.
Джо и его жена Фрэн почти ничего не ели. Для них обоих вся обстановка была знакома и прозрачна. Тем не менее, у Джо не было выбора, так что он пошел на постепенное улучшение отношений со мной и мы с ним стали друзьями на многие годы.
Джо приезжал еще несколько раз. Однажды он спросил, не мог ли бы я устроить для него посещение какой-нибудь советской атомной электростанции. Я был поставлен в тупик, поскольку знал степень секретности атомной энергетики в СССР.
Когда Антипов, который, видимо, всегда отслеживал Семинару, пригласил меня после работы для отчета в райотдел КГБ, я передал ему эту просьбу. Он не удивился и сказал, что поговорит с руководством.
Через пару дней Антипов позвонил мне и сказал, что руководство дало добро на посещение Ново-Воронежской АЭС, которая была в то время самой совершенной.
Я должен был сопровождать Джо в той поездке.
По прибытии поездом и размещения в гостинице за нами приехала машина, и нас повезли на электростанцию. На входе, как полагается, нам сунули в карманы пиджаков счетчики Гейгера для определения суммарного облучения во время визита.
Поверх одежды мы напялили обязательные белые халаты и шапочки. Нашим экскурсоводом по станции был большой, очень начальственного вида человек, который произносил выученные фразы, но не мог ответить ни на один вопрос, даже самый элементарный, из школьного учебника.
Его переводчик загадочно говорил при этом Семинаре, что эта информация является секретной. Наш экскурсовод сам разрешал доступ во все отделы станции.
К ужасу своему я увидел, что он ведет нас в секцию хранения новых и отработанных тепловыделяющих стержней, наполненных обогащенным ураном.
Действительно, он велел нам показать даже процесс выемки стержней из реактора. Мой счетчик подозрительно молчал, сигнализируя отсутствие радиации.
Джо, казалось, не обращал внимания на явную радиационную опасность. Он был горд и восхищен тем, что, по словам экскурсовода, он был первым гражданином США, которому показали эти отделы Ново-Воронежской АЭС.
Джо расхрабрился и спросил, нельзя ли ему посмотреть центральный пульт управления АЭС. Такой вопрос явно поставил экскурсовода в тупик, и он, извинившись и оставив нас на попечение одного из трех его помощников, все время назойливо крутившихся вокруг нас, ушел в контору.
Минут двадцать мы томились около стенгазеты в коридоре. Джо спросил меня, нельзя ли сфотографировать хотя бы стенгазету, чтобы иметь фотодокумент об экскурсии на советскую АЭС. Я сказал, что это наверняка запрещено, и предложил Джо спросить сопровождавших нас сотрудников.
Он несколько раз показывал нашим охранникам на стенгазету и свой зачехленный фотоаппарат. Они дружно отрицательно качали головами. Один из них для убедительности закрыл стенгазету грудью, словно амбразуру.
Наконец, появился главный экскурсовод и радостно сообщил, что добыл разрешение на посещение американцем пульта управления. Джо был вне себя от радости. Весь его вид говорил, что он явно побил рекорд США по личному доступу к советским атомным секретам.
В просторной комнате пульта управления Джо бегал от прибора к прибору, наверное, пытаясь запечатлеть в памяти как можно больше информации.
Вскоре он понял, что почти ничего не вынесет таким образом, и Джо обратился ко мне с беспрецедентной просьбой, которую я даже боялся вслух перевести сопровождавшим нас представителям КГБ. Я предложил Джо обратиться к экскурсоводу и жестами объяснить ему свою нахальную просьбу. Джо опять стал показывать на камеру и теперь уже на пульты и приборы.
Экскурсовод опешил, поперхнулся от удивления и возмущения и спросил меня, чего хочет мой американский приятель, как язвительно выразился он. Я ответил, что понимаю, что такое не реально, но, поскольку я-де собираюсь в Америку, все, что он разрешит Джо, зачтется мне там в сборе информации.
Экскурсовод опять удалился в офис. На этот раз мы его ждали минут сорок. Джо очень волновался, я его всячески успокаивал и советовал не очень огорчаться, если откажут. Зная режимные порядки в СССР, основой которых был лозунг «лучше перебдеть, чем не добдеть», я был уверен, что ему не разрешат фотосъемку.
Каково же было мое удивление, когда экскурсовод с гордым видом победителя в состязании гладиаторов объявил, что Джо может снимать в пультовой все, что ему заблагорассудится, но только в течение пяти минут.
В чем состояла логика такого ограничения, я, признаться и теперь понять не могу. Я объяснил Джо, что разрешение получено, но с очень жестким ограничением по времени. Всего пять минут, подчеркнул я. Джо сначала обрадовался разрешению, потом озадачился ограничением, наконец, он схватился за свою мощную Минольту, расчехлил аппарат, осмотрел объектив, смахнул какой-то салфеткой невидимые пылинки и возвестил, что он готов.
Экскурсовод посмотрел на свои жутко дефицитные тогда капитанские часы и дал отмашку. Джо, как угорелый, понесся вдоль помещения, беспрерывно клацая затвором аппарата. Это заняло около тридцати секунд. Потом он стал снимать все приборы и индикаторы поочередно, как бы сканируя текущую информационную картину.
Джо успел снять около половины приборов, когда прозвучала команда, все, стоп. Джо понял последнюю интернациональную команду и замер, как вкопанный. Он боялся, что всякое допущенное им нарушение могут использовать, чтобы отнять и засветить всю бесценную пленку, а, может быть, даже арестовать самого Джо.
Только тут я осознал, что Джо сделал не менее ста снимков, ни разу не перезарядив камеру. Джо тут же закрыл чехол камеры, висевшей у него на ремешке на шее, и прижал камеру к груди, как любимое дитя.
Джо стал заискивающе благодарить экскурсовода. Тот повернулся ко мне и сказал, что время экскурсии закончено и нас ждут другие не менее важные дела. Такое его замечание немало озадачило меня.
Идя к проходной, я напряженно думал и пришел к выводу, что КГБ заготовил для меня и Джо какую-то гадость. Ну, не могло же все так гладко пройти с осмотром атомной станции и даже с фотографированием ее пультов управления.
На выходе из АЭС мой и Джо счетчики проверили и торжественно объявили, что мы с ним получили нулевую радиацию. Я привык к тому, что рапорты всех уровней от проходной атомного объекта до центральных газет и съездов партии все, как один, были лживо оптимистические.
Впрочем, что бы изменилось, если бы нам объявили, что мы получили определенную дозу радиации? Официальная доктрина была такова: радостное сообщение, даже заведомо ложное, тело не лечит, делу не помогает, а душу все же греет и успокаивает. В этом и состояла идея социалистического реализма.
Властный могучий экскурсовод не только довел нас до проходной, но и вышел за ворота вместе с нами. Когда мы оказались вне территории станции, экскурсовод заговорщицки, так чтобы Джо не слышал, ведь все мы догадывались, что Джо понимает по-русски, сказал мне, что в честь американского гостя из ЦРУ руководство Воронежского областного КГБ разрешило устроить неформальный прием и выделило соответствующие средства.
Он добавил, что все уже готово и важно затащить Джо на празднество, чтобы списать расходы. Я сообщил Джо, что его приглашают на прием в его честь и он немедленно и с благодарностью согласился.
Природу волнений сотрудников КГБ по поводу согласия иностранных гостей в празднествах в их честь я понял еще в ранние студенческие годы. Во время летних каникул мой брат Виктор рассказал, что Крым незадолго до этого посетил премьер-министр Индии Джавахарлал Неру. В Симферополь он прилетел на самолете, а до Южного берега Крыма его везли в автомобиле.
Те, очень немногие из здравствующих ныне людей, кто помнит старую дорогу Симферополь-Алушта-Ялта, знают, что езда по той дороге была истинно мучительным испытанием человеческого вестибулярного аппарата и всего организма.
Нельзя было назвать ту дорогу просто серпантином, она была скорее, как бешено извивающаяся змея. Между Симферополем и Ялтой было 1100 крутых поворотов. До спрямления дороги ее длина составляла примерно 110 километров. Это значит, что в среднем на каждые сто метров пути был один крутой поворот.
В детстве я однажды проехал с братом эту дорогу. Мы останавливались каждые пять минут, потому что я укачался и буквально умирал. Виктор вез своего начальника, первого секретаря обкома комсомола Ивановского по делам, так что вернуться он не мог, и начальник был очень раздосадован из-за задержек.
Ехали мы в старом Москвиче модели примерно 1948 года, обзор дороги, необходимый чтобы водитель мог рулить, а пассажир, чтобы видеть и только так выжить на всех этих крутых поворотах, был недоступен мне, сидящему сзади.
С того раннего детства и до студенческих времен я больше не пытался ездить дальше пляжей Алушты, куда я все равно приезжал полумертвый.
Виктор рассказывал, что однажды видел автобус, в котором с симферопольского вокзала в ялтинский санаторий привезли группу военных летчиков-истребителей. Даже эти бывалые летчики выглядели смертельно больными, а, укачавшись и беспрерывно высовываясь из окон, они сильно испачкали автобус.
И вот по этой самой уникальной дороге, пригодной разве что только для испытания космонавтов, которых тогда еще и в помине не было, повезли обычного смертного индийского премьер-министра.
Он быстро занемог морской болезнью, и тут ему говорят, что по указанию принимавшего его Хрущева в ресторане на перевале подготовлен официальный обед.
Хотя кроме почетного индийского гостя, причем, вегетарианца, там никого не ожидали, работники Крымского КГБ постарались на славу.
Кроме закусок и всяких горячих блюд там было много дорогих вин и коньяков. Неважно, что всем было известно, что гость вегетарианец и алкоголя не пил. Одно пусть даже минутное присутствие гостя в этом ресторане позволяло списать расходы на всю еду и выпивку.
Многочисленная объединенная крымская и московская бригада девятого управления КГБ, ответственная за охрану и прием правительства СССР и его гостей, сгорала от нетерпения приложиться к выпивке из правительственных резервов. Наконец, нервы у кого-то из главных не выдержали, и поступила команда открывать бутылки и разливать, мол, Неру скоро приедет, никуда не денется, дорога-то одна.
Разлили, выпили, снова разлили и снова выпили. Само собой, и закусили тоже, чтобы не охмелеть. И тут вдруг вся эта полупьяная братия КГБ видит из придорожного ресторана, что кортеж Джавахарлала Неру проносится мимо, не останавливаясь.
Оказалось, что премьер-министр почувствовал себя очень плохо на той дороге и отказался пить и есть что-либо где-либо.
Он смиренно попросил довезти его, пока он еще жив, до назначенного места.
Вот тут-то среди команды КГБ в ресторане на перевале и началась настоящая паника. Поскольку высокий гость не остановился и не вошел в ресторан хотя бы выпить стакан минералки, все продукты должны были быть описаны и возвращены на склад девятого управления КГБ. За недостачу, а одного алкоголя, против инструкции, загодя открыто было ой как много, надо было платить по полной, да еще серьезные служебные объяснения писать.
Многие тогда уплатили деньгами, а некоторые даже и должностями за излишнюю спешку.
Та ли история распространилась в рядах КГБ, а может подобные истории случались и в других местах Союза, только принимавшие Джо Семинару сотрудники КГБ с должным терпением дождались прихода американского гостя.
Так называемый прием был устроен на высоком берегу реки, на опушке леса. На мангале румянились и шипели шашлыки. В большом ящике стояло несметное количество бутылок водки. Ни одна из них не была распечатана.
Тут, наверное, сказалось еще и требование инструкции открывать питье только в присутствии гостя. Что и говорить, выпивки и закуски было припасено на большую компанию, а было то всего шесть человек.
Видно, была команда поднакачать Семинару до состояния откровенности.
Начали хозяева произносить один за другим обязывающие Семинару тосты за него, за дружбу между народами СССР и США, за безопасность советской и американской атомной энергетики, за родную фирму Семинары Локхид. По своему характеру Семинара не был склонен к крупной выпивке, в этом у меня была возможность убедиться еще во время ужина в ресторане Берлин, к слову сказать, тоже за счет КГБ.
Поднажали воронежские чекисты на Джо, и Семинара сильно захмелел. Здесь конечно сказалась и истинная природа американца. Если выпивка и закуска бесплатные, то отказаться американец, ну, никак не может.
В ресторане Берлин Джо опасался, что я предложу платить пополам с ним, как принято в Америке, поэтому осторожничал. А тут ясно было, платить ему никак не придется. И мой американский друг разошелся не на шутку.
Рюмок не было, наливали ему по пол граненого стакана, все приговаривая, что это в настоящем русском стиле. Вскоре Джо захмелел, стал тоже тосты произносить. Его попросили рассказать о вопросах атомной безопасности в США.
В то время у всех на слуху были аварии на Трехмильном острове в Пенсильвании, где АЭС упустила в озеро большое количество радиоактивной воды.
Джо сказал мне, что хотел бы вставить в свой рассказ русское слово, означающее конец всего человечества в случае массовых аварий на АЭС одновременно в разных странах.
Видя общий разгульный настрой, я предложил Семинаре обозначать это словом «свистец». Понятно, что слово это было ему не знакомо, но очень понравилось. Применение этого слова в той пьяной аудитории на опушке воронежского леса вызвало громкий хохот.
Как всякий американец, Джо хотел применять юмор в своих речах, и подобная реакция собравшихся вокруг него представителей советской контрразведки, а Джо не хуже меня понимал, с кем имел дело, его очень обрадовала и окончательно расслабила. Тут уж и он стал чаще предлагать тосты и с готовностью пил до дна.
Вскоре Джо уже плохо стоял на ногах. Я встревожился, ведь через пару часов нам предстояла поездка обратно в Москву. Пришлось проявить решительность и потребовать, чтобы Джо больше не заливали водкой. Сказал я, что нам пора на вокзал.
Экскурсовод понял ситуацию и приказал одному из участников позаботиться насчет машины. Тот нетвердой походкой удалился. Я с усилием поднял Джо с подстилки-скатерти, на которой был устроен походный пикник.
Экскурсовод, высокий мощный мужчина, как пушинку встряхнул Джо и поставил его на нетвердые ноги. Все они может быть впервые видели живого американца, а в стельку пьяного, так уж наверняка.
Напоить без собственных затрат до такого состояния и видеть идеологического врага в беспомощном состоянии для них было явным наслаждением.
А мне предстояло везти Джо в далекую Москву.
Когда мы приехали на вокзал и подвели Джо к вагону, проводница взглянула на него и сказала: «Куда вы этого алкаша ведете. Я его в СВ ни за что не пущу, а будете настаивать, так милиционера кликну. Этот пьянчуга мне весь вагон перепачкает, вы, что ли мыть потом будете? - обратилась она ко мне, - Его не то что в порядочный вагон сажать, а в вытрезвитель впору сдавать».
Слава богу, сопровождающие не оставили нас одних против всемогущей проводницы, которая наверняка бы не пустила моего Джо. Что бы тогда делать?
Экскурсовод взял нежно, но твердо проводницу за локоть и отвел в сторонку. Он что то шепнул ей, тон ее мгновенно изменился: «Ну, чего же вы сразу мне не сказали, - с обидой и претензией обратилась она ко мне, - раз почетный иностранный гость да еще в сопровождении таких уважаемых людей, - она широким круговым движением руки обвела наших провожающих, - так уж милости прошу, места покажу, устрою как надо и обслужу по высшему разряду. Отъедем, так и чаек сразу принесу, вот человек и посвежеет сразу. Какие же вопросы?»
Проводница, наверное, еще бы продолжала излияние верноподданичества по отношению к представителям столь уважаемой организации, но «экскурсовод», явно старший по званию и, скорее всего генерал, остановил ее красноречие, бросив: «Ты проводи товарищей на их место, а я отсюда в окошко погляжу, как ты на самом деле помогаешь».
Проводница подхватила Семинару и одним махом подбросила его на ступеньку вагона. «Такая точно коня на скаку остановит, да и в горящую избу втолкнет», - подумал я, вмиг повеселев, ведь опытная проворная проводница взяла на себя ту задачу по уходу за вдребезги пьяным Джо на ватных ногах, к которой я сам и подступиться бы не знал как.
И все это благодаря короткой магической инструкции всесильного КГБ.
Справедливости ради должен сказать, что все мои именитые американские коллеги признавались, что получали инструкции и финансовую поддержку для посещения Москвы от ЦРУ.
Так было с великим «независимым» Альфонсом Чапанисом, основавшим мировую эргономику. Так было и с профессором Томом Шериданом, работавшим в великом Массачусетском технологическом институте.
Об этом я еще напишу.