Колодец

1

Аделаида вышла в ночь в одной сорочке, стыдливо озираясь по сторонам и кутая в складках своего немудреного одеяния пачку сигарет и зажигалку. Ярко и насмешливо светила полная луна, озаряя весь периметр ее со Стивеном особняка не хуже уличных фонарей. Но в саду, на скамейке, ей сидеть не хотелось. Задний дворик, неухоженный, заросший предоставленным самому себе колючим кустарником, словно поманил ее своей обособленностью и древностью – а кроме того, здесь Стивен и его душная опека точно ее не найдут…
Аделаида решительно направилась туда.
Ей было немногим меньше тридцати, но чувствовала она себя усталой, старой и грешной, будто уже прожила огромную, не слишком щедрую на искренние радости жизнь. Так, во всяком случае, ощущала она сама, не анализируя слишком глубоко, а лишь полагаясь на впечатления сердца. Пробираясь сквозь бурьян и чувствуя, как колючие лапы зарослей царапают ей голые щиколотки, она радовалась слабой, неназойливой боли, будто та могла искупить все то, в чем она денно и нощно себя корила вот уже последние три года, полные сомнений, тревог и тоски по яркому, безвозвратно потерянному прошлому – сумбурному и как бы подростковому, лишенному ответственности и трезвого взгляда. Аделаида медленно взрослела, но, повзрослев, сразу превратилась в старуху – так, опять же, казалось ей самой.
Наконец, она добралась до какой-то полурассыпавшейся каменной кладки, опустилась на холодную поверхность, бросила еще один быстрый, но доверительный взгляд луне и закурила сигарету.
Она была несчастна, но малейшие попытки детализировать свое несчастье отметала отчаянно и стремительно, зная, что детали только усугубят эту тупую, во многом надуманную боль. Периодически перед ее глазами мутно возникали образы Стивена, Авроры, которая сейчас мирно спала в своей кроватке без матери, освещенная серебряным светом из окна – эти образы Аделаида отгоняла от себя так же страстно, как они пытались раз за разом вторгнуться в ее сознание. Были и другие – старые друзья, родители, Ирландия, что-то сладострастное и пугающее одновременно, пьянящее, но запретное… Она вздрогнула, едва не свалившись с кадки, на которой сидела. Камни заскрипели, посыпался раскрошенный в песок цемент – и вдруг она поняла, на чем все это время сидела.
Это был старинный колодец – неглубокий, но дно его все же терялось во мраке, а в лужице на дне отражалась все та же проклятая полная луна. Стенки колодца давно растрескались и осыпались, так что в него можно было спокойно спуститься и выбраться обратно на свет Божий, и эта влажная темнота манила и завораживала своей тишиной и загадкой, блестевшей отсветами ночного светила. Аделаида уставилась в колодец так завороженно, что не заметила, как ее сигарета дотлела до фильтра и начала пытаться опалить ей пальцы. Она бросила окурок в колодец. Тот летел целую вечность, пока не опустился наконец в воду, потревожив серебристую гладь. И в полной тишине, которую не нарушали даже гибкие, подвижные кроны кипарисов и беспокойные ночные птицы – колодец ответил ей дуновением, точно вздохом, и испуганное сердце Аделаиды дало сильный, сбившийся с ритма толчок.
«Сумасшедшая», – укорила она себя, торопливо встала с края колодца и направилась обратно к дому.

Греция питала к Стивену почти материнскую любовь, даря ему возможности и перспективы даже со дна своего кризиса. Его мать была гречанкой, отец держал здесь, на Спеце, сеть гостиниц, за которыми Стивен и приехал присматривать, пока отец боролся с раком. Здесь, в Греции, родилась Аврора. А вот с Аделаидой у них была взаимная, непримиримая ненависть.
Аделаиду, выросшую в суровой Шотландии, злила жара. Аделаиду злило море, такой непривычно радостное, сладострастное и равнодушное к ее душевным недугам. Аделаиду злили греки, нянька Авроры – старуха Деметра, единственная в своем ремесле на Спеце, кто говорил по-английски. Аделаиду злила Аделаида в первую очередь, но с этим она ничего не могла поделать – и в конечном итоге с каждым днем ее все больше злил Стивен, из-за которого она и попала в этот неприветливый мир увядшего величия, сине-охристого лимба.
Прекрасный, чуткий, ответственный, добрый Стивен, он мог быть повыше и постройнее, но его человеческие качества пересилили все телесные недостатки тогда, когда она, случайно беременная Авророй, согласилась выйти за него замуж и уехать из родных земель в Грецию. Сейчас Стивен возился со своими цветами – на Спеце они, как и вообще в Греции, росли плохо, но он не терял надежды, проводя в саду все время. С тех пор, как появилась Аврора, Аделаида не подпускала его к себе под самыми разными – идиотскими – предлогами, и всю свою природную нежность Стивен сублимировал в садовое дело. «Столь же гиблое, как и наш брак», – мрачно думала Аделаида, глядя на согнутую спину Стивена, копающегося со своими цветами. Ей немедленно стало стыдно и тошно от себя; она попробовала заново погрузиться в «Волхва» Джона Фаулза, но буквы расплывались в черные кляксы – полуденная жара брала свое. Ненавистная, ублюдочная жара этой забытой собственными богами страны…
Снятый ими особняк до того, как его купил отец Стивена, принадлежал каким-то эмигрантам то ли из Германии, то ли из Чехии – ходили слухи, что они сочувствовали фашистам, потому местные особого интереса к нему никогда не проявляли. Пожалуй, только фашист и мог очароваться бездушным модерном постройки, слишком стройными рядами кипарисов вдоль дорожки к дому. Мрачные заросли заднего двора словно бунтовали против всей этой выверенной четкости линий и перпендикуляров. Захотелось курить, но эта вольность должна была дождаться ночи, а пока…
Наконец, раздались тяжелые шаги и младенческое кряхтенье. Стивен молниеносно побросал прямо в грядки свои инструменты и кинулся к няньке, с силой выталкивавшей из дома коляску с просыпающейся Авророй. Он что-то мурлыкал, как самый примерный отец на свете, не боясь показаться нелепым, и смешил Деметру своим смешным ломаным греческим. Вся эта компания начала приближаться к Аделаиде, и та выдавила из себя уродливую улыбку.
– Где мама, Аврора? – сюсюкал Стивен, пытливо глядя на жену и поднося ей дочь. – Хочешь к маме?
– Стив…
Но он с нерешительным смехом – что тут радостного, Стив? – всунул ей в руки ребенка, и Аделаида, неловко прижав маленькое создание к себе, заглянула в лицо дочери. Та просыпалась – тихо и как-то робко, как не просыпаются обычные дети – без скандала. Золотая прядь упала ей на лоб, она попыталась смахнуть ее неуклюжей толстой ручонкой. Сонные льдистые глаза… Слишком красивые, чтобы быть правдой, пока еще пустые, но такие знакомые…
Аделаида передала дитя Деметре:
– Погуляете немного? Я, пожалуй, вздремну.
– Не хочешь с нами? – прокаркала Деметра своим вороньим зычным голосом, но Аделаида состроила болезненную гримасу и быстро встала:
– Я с самого утра чувствую себя не слишком хорошо, эта жара… И никуда от нее не деться. Совсем вареная. – И, далее не объясняясь, припустила стыдливой трусцой к дому.

– Ты ненавидишь меня? – спросила Аделаида. Стивен, уже начинавший засыпать, приподнялся на локте и посмотрел на нее. Кроваво-рыжие волосы растрепанны по подушке; она лежала на спине с остекленевшими глазами, из уголков которых к вискам бежали серебрящиеся в свете луны дорожки.
– Что за глупые вопросы, дурочка…
– Отвечай честно, ты ненавидишь меня? – И, не дождавшись ответа, продолжила, вдруг схватив его за руку: – Стив, я не виновата. Прости меня. Я не знаю, почему так.
– Это нормально, Ада, – нежно промолвил Стивен, как сотни раз до того. – Послеродовая депрессия случается у многих женщин, и это не трагедия. Просто должно пройти время…
– Я пытаюсь полюбить ее, Стиви, правда, – жарко прошептала Аделаида. Ее прозрачные глаза цвета талого снега вперились в его, черные, греческие. – Я правда пытаюсь. Я читаю ей, когда она спит, я ей пою, но… Понимаешь… Это сложно… Так резко изменить образ жизни, бросить старое, начать новое; я, я растеряна в этой новой стране, и тут еще она… Я не монстр, Стив, я пытаюсь…
Ее монолог начал превращаться в какофонию всхлипов и бессвязных слов. Стивен молчал, но его рука, осмелев – а вдруг это тот самый момент? – ласково и ободряющее блуждала по приоткрытому плечу, спускаясь все ниже к груди, которая так и не стала кормящей, но отчего-то обвисла, как у старухи. Ему было все равно – он соскучился по этому телу. Он всегда считал, что Аделаида уж слишком «живет в голове», а сейчас и вовсе превращается в бесплотного духа, погрязшего в мире фантазмов и таких же призраков Эдинбурга и Дублина… Он резко склонился к ней, к ее бледным губам, в это пятно красно-рыжего, пахнущего солью слез – но она с силой оттолкнула его.
– Нет.
– Ада…
– Прости, пожалуйста… Ты такой великодушный… Я совсем тебя не заслужила, я плохая, плохая жена, плохая мать…
Она вскочила с постели, накинула на себя кофту и кинулась к двери, но перед ней обернулась к мужу:
– Я прогуляюсь в саду немного, меня кроет.
– Как скажешь, – отозвался Стивен. Он сказал ей еще что-то вслед, но она не ответила. Перед глазами Аделаиды уже стояла черная пасть колодца.
Дым, колодец и луна… Любимые ее спутники – вместо мужа, няньки и дочери. Аделаида курила сквозь слезы, ненавидя себя всеми фибрами души. Ночь была теплой, но она сотрясалась всем телом: казалось, само пространство выталкивает ее…
– Бедный, бедный мой муж, как же я ненавижу все это, – прошептала она. Тихие слова словно сами собой изливались из нее, не в силах больше держаться в груди. – Но ты заслужила это, злобная, жадная, вечно недовольная сучка… Ты заслужила на все сто…
Неожиданно повеяло ветром, пахнувшим влажной затхлостью. Аделаида вздрогнула – горе покинуло ее само собой, сменившись удивлением. Ветер пришел из колодца, это было несомненно. Снова… С дико бьющимся сердцем, Аделаида собрала в кулак всю свою храбрость и заглянула в колодец. И он, словно издеваясь, снова ответил ей ветром. Теперь, в полнейшей тишине, ей показалось, что дуновение дополнилось каким-то тяжелым вздохом, произведенным самой землей и тьмой. Вне себя от изумления, Аделаида торопливо затушила окурок, но он выпал из ее пальцев прямо в колодец. Колодец отозвался странным прерывистым гулом – словно смеялся над ее трусостью – и снова замолчал.
– Кто здесь? – едва слышно спросила она в пустоту колодца.
Тишина была ей ответом. Сердце уже успокоилось, и Аделаида постучала себя кулаком по лбу, безумно улыбаясь – мол, совсем уже спятила, разговариваю с колодцем. Она посидела еще немного, окончательно успокаиваясь, и наконец поднялась, хихикая над собой – больше для храбрости, нежели от веселья.
И уже когда она продиралась сквозь колючие заросли к особняку, со стороны колодца явственно и холодно прозвучало:
– Я.

2

Наутро Аделаида была сама не своя. К счастью, Стивен уехал в гостиницу, и ей не пришлось объясняться перед его удушающей заботой, что с ней не так. Изумления ночи сделали ее дерганой и рассеянной даже больше, чем обычно; ее даже не раздражал ребенок, мирно спящий в коляске, которую покачивала Деметра.
– Деметра, – неожиданно для самой себя обратилась к няньке Аделаида. Та взглянула на нее с подозрением. – Расскажи что-нибудь из… Не знаю… Местных историй. Только не про реальных людей. Какую-нибудь странную историю, которые все знают, но никто не верит.
Гречанка задумалась – думала она, казалось, целую вечность, и Аделаида уже решила, что она решила оставить ее вопрос без ответа, когда она наконец заговорила на своем ужасном английском:
– Историй-то немало, но здешний народ он такой – ни во что не верит и в то же время на всякий случай верит, мало ли что.
– Может, о каких-то греческих ночных существах, или луне, или… подземных жителях… – Несмотря на классическое филологическое образование, античной мифологией Аделаида никогда особо не увлекалась. Ей больше нравились северные мифы, которые в ее голове мешались в беспорядочной куче: скандинавский эпос рядом с ирландским и английским раздольем полубогов и рыцарских легендариумов, шелки и келпи, кобылы кошмара, лепреконы, эльфы и подобные персонажи старых сказок, которые они могли часами рассказывать друг другу с тем, чьи глаза все еще преследовали ее в печальных снах.
– Много разных поверий ходит по городу, но знаешь, ничто не возникает просто так. Что-то случается, и люди додумывают, что в этом замешана какая-то сила. А потом на всякий случай в свою же историю и верят.
– Ну например?
– Например, лет тридцать назад… Или даже больше, но я еще девчонкой была совсем, как ты, может, немного младше – в деревне на северном конце Спеце пропала девочка лет восьми-девяти. Гуляла со своими подружками по холмам и пропала. Отошла буквально на пару минут в кустики – и не стало ее. Хотя местность там, на том конце, не особо такая, чтоб легко потеряться. Ни лесов тебе, ничего такого. И ни души. Все как на ладони, и потом скалы все облазили – без толку. Ни девочки, ни тела, никаких следов.
– Может, упала в море?
– Может, да говорят, до берега было неблизко и подружки бы ее увидели, – как-то строго ответила Деметра. – И вокруг – ни души. От деревни они уехали километров на десять, если не больше. На велосипедах. В общем, случилось это, а спустя какое-то время кто-то сказал: украли ее. Причем не злой человек, а существо.
– Сатир? – засмеялась Аделаида. – Фавн? Или кто там у вас еще есть?
– Единорог.
Аделаида удивленно вскинула брови.
– Разве у вас в фольклоре есть единорог?
– А какая разница, есть он у нас или нет, если спустя какое-то время один пьяница пришел в таверну, убитый в самое не могу, но и перепуганный до смерти, и начал рассказывать, что видел девочку, очень похожую на ту, что искали – блондинка она была, из эмигрантов, как ты, и одета так же; а рядом с ней потом появилось животное – не то конь, не то большой козел, но черный, как смоль, с бледными глазами. Постояли, посмотрели на него и в ночи исчезли, словно его никогда и не было.
– Горячка?
– Скорее всего, но дело в том, что потом такую же историю рассказывали еще несколько человек, – самым серьезным тоном ответила Деметра. Лицо ее было таким строгим, словно и она целиком верила в свою историю; Аделаида вдруг поняла, как идиотски выглядит ее насмешливая улыбка, в то время как в груди разливался холодный трепет. – Причем уже не пьяницы, а нормальные люди, многие из которых вообще не знали об истории того несчастного. Школьный учитель подумал, что переработал или получил солнечный удар – увидел девочку и единорога на скале; в доках какая-то туристка из Нидерландов увидела примерно то же – но ты же знаешь этих чудиков из Нидерландов, с ними вечно что-то не так… Затем целая группа школьников на прогулке увидели единорога в лесу и все были перепуганы до смерти. Наверное, кто-то рассказал им эту историю, один решил подшутить, а остальные и подхватили. Но говорят, ужас в глазах тех детей был неподдельный. Так что вишь, много историй, а истины и нет. Сказки. Ложь. Узо вечерком… – Она вдруг резко рассмеялась своей луженой вороньей глоткой, вся сотрясаясь большим телом, и вывела Аделаиду из оцепенения. Аврора беспокойно зашевелилась во сне, и Деметра, придя в себя, приложила палец к губам. – Вот такие у нас небылицы, – прошептала она ей. – Много всякого еще знаю…
– Но почему единорог, – не унималась Аделаида. – Это же совсем не ваша мифология.
– Скажи это Амалфее – нимфе-козе, которая вскормила Зевса, – снова захихикала Деметра. – Может быть, мы уже мало во что тут верим, но корни свои помним… Один рог стал рогом изобилия, а второй остался на голове, во что, значит, превратилась коза? И это у кого еще первого появился в мифах единорог?
С этой логикой было трудно поспорить. Аделаида вдруг ощутила прилив вдохновения и легкости – она думала, что это чувство к ней уже не вернется. Остаток дня она копалась в коробках с книгами, которые они со Стивеном привезли на Спеце и еще не успели разобрать, и наконец нашла то, что искала. То была старая книга, подаренная ей в Шотландии, толстенная, с тонкими выгорающими страницами, хрупкими, как крыло бабочки – Гюйонварх, «Кельтская цивилизация», сборник сказок и мифов Великобритании. Словно маленькая девочка, с упоением, Аделаида вгрызалась в позабытые истории о разных тварях, населявших ее любимые северные страны, и сама не заметила, как спустилась ночь. Приехал Стивен, усталый и какой-то понурый; но посветлевшее, счастливое по-детски лицо жены и на его лицо пригласило ласковую улыбку.
– Вижу, у тебя был хороший день. – Он несмело погладил ее по голове – последнее время она вздрагивала от любого прикосновения.
– Вспомнила детство, – ответила жена. – Ты любил в детстве сказки?
– Ну… Мне нравился рыцарский эпос. Король Артур и его ребята. А когда я вырос, я понял, какие они все, в сущности, подонки. – Она не отозвалась, погруженная в чтение, и он устало вздохнул: – Я лягу спать пораньше, милая. Долгий был день.
– Доброй ночи, Стив.
Спустя час Аделаида под покровом ночи уже бежала к колодцу.

На сей раз ее ребяческое любопытство было так всепожирающе, что она даже забыла сигареты, и с размаху опустилась на край колодца. Стояла безветренная, тихая ночь; луны начинала убывать. Едва дыша, Аделаида все ждала, когда колодец явит себя в своем истинном свете. Что он в себе скрывает, кто ей вчера ответил – если это, конечно, не была галлюцинация уставшей от депрессии молодой женщины? Но существо, чем бы оно ни было, молчало, и осмелев, Аделаида свесилась за край и тихонько позвала:
– Есть здесь кто-нибудь? Привет?
Угрюмая тишина была ей ответом. ; Она прождала не меньше получаса, но колодец не отозвался даже ветерком. В ужасном разочаровании Аделаида медленно побрела домой. Обиды, отошедшие днем после сказки Деметры, снова захлестнули ее с головой; она ощутила, как тяжелеют от соленой влаги веки при мысли, что нужно сейчас снова укладываться в постель к Стивену, а тот будет снова пытаться ее обнять и того хуже… А завтра очередной бессмысленный день: глупости Деметры и ее постоянные попытки подружить Аделаиду с родной дочерью, этим маленьким, ни в чем не повинным существом, тихим, деликатным ребенком с голубыми точно небо глазами. Который против своей воли стал олицетворением этого унылого однообразного существования, лишенного страсти и отрады; отражением ее самой, такой, какой она себе не нравилась, не уважала человека в отражении лужицы на дне колодца…
В ярости Аделаида бросилась к колодцу. Схватив с земли булыжник, с ненавистью швырнула на дно и зашипела:
– Издеваться надо мной вздумали, да? Вы, все? Нравится смотреть, как я медленно схожу с ума? Катитесь вы… Катитесь к черту!
И вдруг резкий порыв ветра бесстыдно задрал ей ночную сорочку, растрепал волосы и высушил слезы на лице. Аделаида застыла, как каменное изваяние; гневные слова застряли в горле. Низкий голос, не мужской и не женский, явственно отозвался со дна колодца, настоящий и живой, как ее собственный:
– Издеваешься тут только ты.
Она отшатнулась от колодца, скованная ужасом.
– Успокойся, – продолжал Колодец, – не шуми. Ты же не хочешь, чтобы Он узнал о нашем секрете? Ты же не хочешь разбудить зарю раньше времени?
– Кто ты? – прошептала она.
– Это важно?
– Я спятила?
Колодец рассмеялся. В его смехе Аделаиде послышался звон и скрежет металла, будто громыхали какие-то цепи.
– Мы это уже проходили, помнишь? Когда встретились впервые. Ты точно так же хлопала глазами и повторяла, как кукла: «Я спятила? Я спятила?». Дублин, февраль 2011. Лекция об Улиссе у профессора Фринка. Кто бы мог тогда подумать, что спустя три года ты превратишься в Одиссея, оторванного от его Итаки?
– Это какая-то злая шутка? – Ужас сменился гневом – кто-то разыгрывал с ней хитроумный спектакль]: дергал ее за ниточки дорогих сердцу воспоминаний… Но как можно было знать о таких вещах, если она никому о них не рассказывала, а Джим…
– Злая шутка – это ты, – рассмеялся голос.
– Нет, ты, – запротестовала она и кинулась к колодцу. В его глубинах по-прежнему царили холод и тьма – голос доносился из грота, которым наискось заканчивался собственно колодец – некто сидел там, но его не было видно ни с какого ракурса, если только не спускаться в колодец. Идея эта показалась удачной, но Аделаиду вдруг остановил даже не страх, а любопытство. Рушить тайну не хотелось столь топорным способом – голос, чудилось ей, может исчезнуть так же легко, как появлялся.
– Давай на сегодня решим, что я принц фей, – насмешливо предложил Колодец. – А фей и прочий лесной народец, как ты знаешь, надо задабривать гостинцами. Думаешь, отчего у тебя все не клеится, так что ты приходишь сюда плакать каждую ночь? Презрела жертвоприношения, будучи при этом особой глубоко языческой особой. В следующий раз без угощения не приходи; окурки я не ем.
– Это какой-то бред, – пробормотала Аделаида.
Так начались еженощные свидания молодой женщины и существа, обитавшего в старом колодце.

3

Она не пыталась объяснить себе, откуда он знает столько подробностей ее личной жизни – точнее, ее университетского периода, жизни в Эдинбурге, затем Глазго и наконец – любимом Дублине, где столько всего родилось и умерло безвозвратно. Она не пыталась объяснить, откуда существо, живущее в колодце, приобрело такую чуткость и чувство юмора. О себе Колодец предпочитал молчать или увиливать от прямых ответов, не сказал ей даже имени – хотя про себя она начала называть его сокровенным именем почти в первый же вечер, когда он явил ей свою осведомленность о ее жизни.
Теперь дни проходили иначе: Стивен уезжал на работу, и она с облегчением провожала его до машины; затем наблюдала, как Деметра возится с дочкой и даже сама осмеливалась кормить, пеленать ребенка и играть с ним. Теперь, имея отдушину, она сумела взглянуть на многие аспекты своего существования под другим углом – ей стало легче. Она даже провела масштабную уборку в доме, разгребла наконец ящики и коробки, с любовью протерла от пыли свои книги и привезенные из родных земель артефакты и трофеи. Вечером она встречала Стивена – он приезжал встревоженный и усталый и после ужина спал сном мертвеца. Рак пожирал его отца все быстрее и настойчивее, и хотя это была несчастливая весть для их семьи, то, что Стивен занят с ним или утомлен, играло Аделаиде на руку. Когда он проваливался в свой заслуженный сон, она подхватывала заранее подготовленное лакомство (Колодец обожал пирожные и свежий хлеб) и сигареты и бежала к своему душевному другу, чтобы провести там час, а то и два.
Что только они не обсуждали! Он начинал с легких подколов, из которых постепенно вырисовывал образ ее новой греческой жизни, и в такие моменты звал ее исключительно Одиссеем. Кажется, если о Великобритании он знал все, то период, когда она вышла замуж за Стивена и покинула королевство, был для него покрыт тайной. Для нее же это была исповедь. Все то, что Аделаида не могла высказать Стивену, родителям, друзьям, которые вдруг стали так далеки как физически, так и духовно, она изливала благодарному слушателю Колодцу. Он действительно внимал ей трепетно, перебивая лишь чтобы задать уточняющий вопрос. На шестое свидание он знал о новой Аделаиде все – но и это не сподвигло его на рассказы о себе. Когда исповеди закончились, они начали обсуждать все подряд, и тут уже Колодец брал на себя роль ведущего. С ним было легко, как со старым другом; словно она вернулась в Дублин, на свою Итаку…
Но Стивен, хоть и был человеком понимающим и мягким, вовсе не был дураком. Вскоре он начал ложиться спать все позднее. Аделаиду начало преследовать отвратительное чувство, что за ней постоянно следят. Дежурные вопросы Деметры показались чересчур вкрадчивыми; всякий раз, когда Стивен и нянька говорили, она напряженно прислушивалась к его спокойному голосу и ее карканью, ожидая услышать свое имя. Когда же они говорили по-гречески – Стивен все лелеял надежду когда-нибудь овладеть этим языком в совершенстве, – она приходила в полнейший ужас. Его внимательные черные глаза прожигали ее насквозь за завтраком и ужином. Он больше не делал попыток склонить ее к близости, но перед сном много, медленно и мучительно думал, уставившись в потолок и украдкой поглядывая на нее – Аделаида чувствовала его взгляды кожей, старательно делая вид, что крепко спит.
Наконец, он не выдержал. Как-то раз, когда она, будучи в полной уверенности, что он спит, поднималась с кровати и на цыпочках брела к двери, Стивен тихо сказал:
– Ты забыла свои сигареты.
– Что? – наивно удивилась Аделаида.
Муж приподнялся на локтях. Сна не было ни в одном его глазу.
– Я сказал, ты забыла свои сигареты. Они в кармане кофты. Вчера ночью было холодно.
– Следишь за мной? – зло спросила она, вынимая пачку из кармана.
– Нет, – просто ответил Стивен. Аделаида фыркнула, но когда ее рука коснулась дверной ручки, он снова подал голос: – Ада, ты закрываешься от меня. Я только хочу тебе помочь, я ни в чем тебя не виню… Что тебя гложет? Куда ты сбегаешь?
– Я не могу бросить, – ответила Аделаида. – Особенно теперь, когда знаю, что мой муж не доверяет мне.
– Я доверяю тебе, это ты не доверяешь мне. Мы могли бы обсудить все, что…
– Да что ты знаешь обо всем этом, – вспыхнула вдруг Аделаида, поворачиваясь к нему и бесстрашно встречая его взгляд. – И что можешь мне сказать? «Все будет хорошо, милая», и прочую фигню? Мне не это сейчас нужно.
– Так расскажи, что тебе нужно. Я готов понять что угодно, если это облегчит твою ношу. Прости, что я так занят, прости, что туп. Но я вижу, что мы зашли в тупик. И это приносит мне много боли.
– Не утруждайся, Стивен, – бросила она и выскочила за дверь.
К Колодцу она шла неровным, нервным шагом, закуривая прямо на ходу. Беспричинная злость накрывала ее холодной волной. Какого черта? Решил поиграть в заботливого муженька? Да нет, он таким и был – размазней, лишенной спонтанности и тайны. Щенок… И тут она расплакалась, уже сидя на своем излюбленном месте.
– Ты снова плачешь, – раздался обволакивающий голос Колодца. – Что стряслось?
– Почему я его ненавижу? Он заботится обо мне, он любит меня, он вложил в нашу дочь, наше будущее всю свою жизнь. И ведь с ним было хорошо, пока не случилось… Все это. Что не так со мной, почему я такая злая сука? Зачем я его мучаю?
– Мучить друг друга – первейший супружеский долг. – Он произнес это с явственной ухмылкой. – Он отобрал у тебя веселое прошлое, заменив его идиллическим, бескровным настоящим. Как в паршивых буржуазных романах, которые ты ненавидишь. Лишил твою историю духа авантюризма.
– Было иначе, – плакала Аделаида. – С ним мы тоже обсуждали литературу, курили под луной, трахались, как кролики, бунтовали против всего мира. Я была очарована. И влюблена.
– Признай, он просто не дал тебе сойти с дорожки новой жизни, лишенной плохих мужчин, плохих увеселений и веры в глупости. Но, раз тебе так плохо – может, та, прежняя дорожка была не так уж плоха?
– Я так себя ненавижу.
Колодец помолчал, словно ожидая, когда она исторгнет из себя все скопившиеся сомнения вместе со слезами.
– У меня есть предложение, но я не обижусь, если ты мне откажешь, – подал он наконец голос, когда она расправилась со второй сигаретой.
– Ну?
– Спускайся ко мне.
– Что?
– Ты же давно уже об этом думаешь. Решайся, я ведь решился. Для тебя это будет легко – ну, немного промочишь ножки и запачкаешь сорочку разве что. Скажешь, что ходила к морю, потому что твой муж превратился в засушенный овощ.
Пока он договаривал, Аделаида уже закинула ногу за край колодца. Стенки его были полурассыпавшиеся, но рыхлые – она легко спускалась вниз, держась за еще влажные кирпичи. Кроны кипарисов, фашистская стройность линий особняка и луна все отдалялась, словно она, подобно Персефоне, спускалась в другой мир – царство Аида, на положенные по договору полгода. Наконец, она ступила на дно колодца – ту его часть, которую не тронула лужица, где плавали обертки от требы в виде пирожных и окурки. Тьма грота манила ее, живая и мечущаяся – там ждал свою подругу обладатель голоса, Колодец.
– Подойди ближе, мой Одиссей, твой конь уже заждался, – позвал он. Чувствовать его так близко было странно. Глубина грота веяла холодом. – Ты же знаешь, я не причиню тебе вреда. Я никому больше не причиню вреда.
Она медленно, нерешительно прошла к гроту. Помялась у самого входа в темную пасть Аида и снова в сомнении застыла. Она ощущала, как он движется навстречу ей, но отчего-то опасается выходить на свет. Аделаида сделала еще шаг, еще два, еще полшага – и поняла, что он совсем близко. Близость его дыхания, близость его глаз… Она щелкнула зажигалкой – ту заело. Бесконечные несколько секунд она щелкала ею вхолостую, пока робкий огонек не затанцевал наконец над ее рукой. Его неверный свет осветил Колодец. И Аделаида едва не лишилась чувств.
Перед ней стоял черный единорог.
Тело и морда коня – крупного, длинноногого, породистого, хоть и неухоженного, с рваной гривой и нервным хвостом, волочащимся по земле далеко за ним. Копыта его были раздвоены, как у козла, покрытые шерстью; нечто наподобие хлипкой бороды покрывало нижнюю часть не по-животному умной печальной морды, увенчанной тусклым черным рогом, закрученным в спираль, как на старых гравюрах. Угольно-черная шерсть не лоснилась в свете огонька, но глаза – светились, как две далекие холодные звезды: голубые очи, осмысленные и разумные, устремленные ей в лицо.
– Разве бывают черные единороги?
– У всех есть свои двойники, даже у единорогов… Так сказать, темная сторона. Но я не зол. Я просто не в лучшей форме, уж извини. – Говоря, он не шевельнул ни единой мышцей – голос как бы сам собой незримой волной вливался ей в уши. – Торчу здесь слишком давно, уж много лет… Я потерял счет годам.
– Почему ты просто не можешь отсюда выбраться? – прошептала Аделаида.
Единорог приподнял переднюю ногу – его копыто было заковано в кандалы, цепь уходила куда-то вглубь в грота.
– Злые люди посадили меня на цепь, как и тебя. Как и ты, я не могу ее порвать сам.
– Что с тобой случилось?
– Ты задаешь слишком много вопросов для человека, который впервые в жизни видит единорога.
– Впервые ли?
Единорог удивленно вскинул брови, а затем изогнул шею и коротко рассмеялся вежливым, человеческим смешком.
– Я рад, что ты такая смышленная. Всегда была. Скажи, когда ты догадалась? Сейчас или…
– Сразу, как только тебя услышала, – промолвила она чужим, грудным голосом. Слезы снова начали застилать ей мистический образ. Зажигалка обожгла пальцы, она сняла с крючка палец и они снова погрузились в кромешную тьму колодца. Аделаида протянула руку – такой нежности в этой руке не скапливалось с тех пор, как она забеременела. Пальцы ждали прикосновения к спутанной гриве, но Единорог отпрянул:
– Тебе нельзя меня трогать. Никому нельзя. Я болен. Я отравлен темнотой – те, кто посадил меня сюда, прекрасно знали, что так оно и случится.
– Но как тебя вылечить? Только вызволив на белый свет? Я перерублю твои цепи, – жарко говорила Аделаида. – Я помогу тебе выбраться…
– Будь я здоров и бел, я бы сам порвал эти цепи с легкостью, – грустно улыбнулся Единорог.
– Так что же?
– Меня убивает не отсутствие света солнца. Я – Единорог, спутник невинных душ… Точнее, невинных дев. В этом нет ничего сексуального – я тот, кто ведет дев к алтарю, пока они чисты. Всего лишь увидеть, осветить себя этим сиянием невинности молодой души… Без света чистого сердца, не омраченного старостью, грязью и смертью, я – ничто, и я превращаюсь в это… Во мрак и немощь. Они знали, как со мной поступить. И поэтому даже твоя любовь не спасет меня, хотя моя тебя – безусловно. Ведь ты помнишь меня… Я помогаю тебе не забыть…
Его слова были рваные, странные, книжные – она их не понимала. Все, что нужно было знать Аделаиде, снова зажегшей огонь – как вылечить это прекрасное, но искалеченное дураками и мерзавцами существо. Единорог, как из старых сказок, живой из плоти и крови, знающий о ней все…
Забрезжил рассвет.
– Аврора, – сказал вдруг Единорог.
– Что?
Он кивнул ей за спину – там, в светлеющем небе горела одна-единственная рассветная звезда на нежно-розовом полотне зари.
– Красивая заря.
Но Аделаида об этом уже не думала. Ее мысли метались хаотично и дико. Наконец, она кинулась к Единорогу – он снова отпрянул – приблизилась к нему настолько, насколько он позволил,  жарко прошептала:
– Я знаю, как тебя вылечить, – сказала она. – Я вытащу тебя отсюда.
– Я бы рекомендовал тебе подумать несколько раз, – усмехнулся Единорог. – Но не буду ни на чем настаивать и расшаркиваться. Я же не Стивен. Я никогда ни о чем не прошу и ни на чем не настаиваю. Тем более из жалости.
Она вскарабкалась обратно наверх – это оказалось еще проще, чем она думала. Выступы колодца словно специально ради нее обратились чуть ли не в лестницу. Поднимаясь, она думала, не тяжело ли такое восхождение будет огромному коню…

4

Следующий день был похож на тот, который Аделаида с таким мучением прожила после первой встречи с Колодцем. Сама не своя, перевозбужденная и нервная, она металась по дому и по саду, ожидая ночи. Кидалась к Авроре, выхватывала ее из рук удивленной Деметры, неожиданно обнаруживая в дочери величайшее чудо. В ее пухлых ручках, ее лучистых глазах и золотых волосах, которым предстояло стать кроваво-рыжими, как ее, или черными, как у Стивена – или ее черного Единорога. Когда девочка проснулась и сонно взглянула на мать, та едва совладала с собой: эта рассветная трепетная голубизна то ли Дублина, то ли пережитой глубокой ночи, отразившаяся в ее главном творении, роли которого она не понимала до сих пор. Запах невинности и беззащитности; запах возрождения…
Весь день она провела с дочерью, лишь неловко передавая ее Деметре для процедур, которым она была не обучена. Перед глазами стоял ее Троянский черный конь – путь Одиссея домой. Где, в чем был этот дом – Аделаида не знала, но это и не было важно. Итака нашлась, как ни странно, в Греции – и ночь спустилась медленно и лениво, а звезды освещали путь.
Стивен не сказал ей ни слова и быстро уснул – это было странно, но Аделаиде было недосуг ломать голову над причинами его поведения. В ней даже вспыхнула жалость и нежность к нему – ведь у него Итаки не было, лишь этот лысый Спеце и дохлые цветочки, среди которых он убеждал себя, что счастлив. Что он скажет, когда поймет – а он поймет, – что она освободилась, а он так и останется вариться в своем странном пресном благородстве мужа и отца? Она была протянула руку погладить его черные густые волосы, но вовремя одумалась, тихо встала и отправилась в детскую.
Аврора спала сном ангела. Мягкий свет звезд серебрил ее личико аккуратно, словно боясь разбудить. Аделаида взяла дочь на руки – ребенок зашевелился и закряхтел, но не проснулся. Комок любви, самое невинное существо… Аделаида и время вокруг нее замерли – она гладила мягкие щечки, волосы, руки Авроры, умиляясь и убеждаясь в правоте своего деяния. Ему ведь не нужна она в качестве требы – пирожные всяко вкуснее. От нелепости этой мысли она тихо рассмеялась сама себе и осторожно начала двигаться к двери.
– Не смей.
Аделаида вздрогнула, едва не выронив ребенка.
– Стивен?
– Даже не думай.
Он был другим – суровым и грозным, словно вырос и возмужал. Глаза его метали молнии. Еще никогда в жизни Аделаиде не доводилось видеть мужа в таком тихом гневе.
– Я просто качаю Аврору…
– Я знаю, что ты задумала. Положи ее сейчас же и возвращайся в кровать.
Но она упрямо смотрела на него с ненависть, как загнанный зверь.
– Ты нездорова, – продолжал Стивен. Он говорил тихо, чтобы не разбудить Аврору – это пугало еще больше. – Ты довела себя до этого, я предупреждал. Положи ребенка.
– Я довела? Ты пытаешься вменить мне чувство вины, Стивен?
– Положи…
Аделаида вцепилась в ребенка так сильно, что Аврора проснулась и расплакалась. Но это ее не остановило – она попыталась оттолкнуть Стивена плечом и вырваться к двери. Муж оказался сильнее – откуда в нем такая сила?: выхватил испуганную кричащую Аврору из рук Аделаиду и вкатил жене пощечину.
Она отстранилась, прижимая руку к горящей щеке. Пощечина вышла не сильной, он лишь шлепнул ее кончиками пальцев – но потрясение при виде такого взбесившегося мужа разлилось по телу Аделаиды быстрее боли. В бессильной ярости она уставилась на Стивена, который пытался успокоить дочь.
– Завтра я засыплю твой проклятый колодец, – прорычал Стивен. – Я не знаю, чем ты там занимаешься, внизу, но вижу, что это разрушает тебя. Ты больше никогда туда не спустишься…
– Ты тиран! – заорала Аделаида. Аврора расплакалась еще горше. – Ты ничего не понимаешь! Если бы ты не был таким идиотом, мне и не нужно было бы туда ходить!
– Да ты помешалась на своих фантазиях! Я много раз просил тебя: хватит, вернись, откройся мне. Я никогда ни в чем не винил тебя, хотя видел, как далеко все зашло. Уймись, Аделаида, я тоже устал! – Он был в отчаянии, но решимость его была тверда. – Тебя я и близко не подпущу к дочери, пока этот колодец не будет уничтожен.
– Ты сломал мою жизнь, – проскулила Аделаида, глядя в демоническое в свете луны лицо мужа. – Живи теперь с этим.
Остаток ночи она прорыдала в постели, не в силах вернуться к Единорогу с позором провала. Стивен так и не пришел и не спал – он бдел у кроватки дочери, как голем, и тоже скупо, но искренне плакал. Аделаида забылась тяжелым, как болезнь, сном…

Ее разбудил телефон Стивена. Он разрывался битый час, пока она не отнесла его мужу и молча всунула ему в руку. Стивен, с темными кругами под глазами, поднес трубку к уху и, едва услышав первую фразу, побледнел как мертвец. Аделаида ощутила в груди это мерзкое чувство провала в пустоту: по лицу Стивена она поняла, какие новости он получил.
– Он… Отходит, – выдавил он наконец. – Кажется. Я должен быть там.
– Да, – прошептала Аделаида. – Поезжай, я останусь здесь…
– Нет. – Стивен взял себя в руки. Решимость вернулась к нему, он отложил телефон, вышел из детской и грубо вывел за собой жену и закричал:
– Деметра!
На счастье, нянька уже была здесь. Вбежав, греческая ворона по выражению их лиц, кажется, сразу догадалась, что произошло – а в ее цепком взгляде читалось и понимание того, что случилось ночью.
– Будь с Авророй и глаз с нее не спускай, – сипло распорядился Стивен, не глядя на жену. – Ни на секунду. Идешь в туалет – бери с собой. Пока я не вернусь. Только ты рядом с моей дочерью.
– Нэ, – кивнула Деметра, в растерянности позабыв английский. Стивен глубоко заглянул ей в глаза и бросился к машине, не проронив ни слова – как был, в шортах и майке.
Нянька снова повернулась к сжавшейся, тихой Аделаиде.
– Отец?
Аделаида кивнула. Нянька глубоко вздохнула и взялась за крестик.
– Деметра, не принимай то, что случилось, слишком близко к сердцу, – осторожно начала Аделаида. Во взгляд няньки вернулось подозрение. – Он… Он не в себе, он просто…
– Но платит-то мне он, – с чисто греческой практичностью отозвалась Деметра. – Прости, Ада.
Нянька тяжело прошла в детскую и плотно закрыла за собой дверь.
Разгорался жаркий день. Солнце не щадило живых существ. Весь мир превратился в сплошное мутное марево, пахнущее раскаленной землей, пылью и хвоей. Аделаида как во сне прошла в сарай. Ее голова была пуста – она шла как сомнамбула, натыкаясь на предметы, порезав руки об инструменты, пока не нашла то, что ей было нужно. Она не представляла, как будут развиваться события, что последует за этим, что будет с ней, Стивеном, дочерью; черный Единорог – символ ее свободы, ждал всю ночь. Она обещала. Она была должна ему. За Дублин, за Улисса, за данайцев, приносящих дары… Мысли мешались в голове. Найдя наконец новый, острейший саморез, Аделаида отправилась по своему святому пути к Колодцу.
Он ждал ее там же, по-прежнему угольно черный даже в свете солнца.
– Я знал, что это плохая идея. Ты не должна разрушать собственную семью. Ты…
Она принялась пилить его цепь. Единорог выпростал ногу, чтобы не коснуться ее и волоском, но не сопротивлялся. Он говорил что-то, но она не слушала – в ее голове проносились собственные фантазмы будущего. Слишком долго ее судьба находилась в чужих руках – и чем глубже опускалось лезвие самореза, тем ближе была свобода, так тесно переплетенная со свободой этого удивительного, пугающего, хтонического существа, хранителя ее памяти, старейшего друга, бывшего с ней везде, в холоде Глазго и опьянении Дублина; ее кобыла кошмара и дарующая жизнь Амалфея; ее Итака…
– Ты уверена? Стой, Одиссей! – он топнул копытом, заставляя взглянуть на себя. Он тоже кипел от возбуждения и предвкушения, но пытался оставаться мягким: утомленная нежность в теле чудовища. – Ты точно знаешь, что делаешь?
– Нет, – тускло ответила Аделаида и продолжила пилить.
– Эта цепь уже не срастется! Ты понятия не имеешь, что я в сущности такое.
– Хватит с меня, – бормотала Аделаида. На руке от самореза натерлись кровавые мозоли, но ей было все равно. – Хватит этого, хватит, хватит, хватит. Я хочу домой, я хочу свободы.
– Она не в цепях, дурочка. Она в твоей голове…
Стоило ему договорить, как цепь с возмущенным лязгом упала. Единорог с наслаждением размял ногу, отшвырнул от себя ненавистные распиленные звенья. Его шерсть встала дыбом, набухли под угольной кожей сильные мышцы. Он щелкнул длинным хвостом как хлыстом, и морда его исказилась в страшном ржании, больше похожем на рык какого-то хищного зверя.
– Спасибо тебе, – ухмыльнулся он и кинулся к свету.
Ему не составило труда взобраться по стенкам колодца, который словно тоже помог ему, как всегда помогал Аделаиде. Кирпич крошился под его адскими копытами, пока он, пыхтя и рыча, рвался наружу, как огромная черная клякса на безмятежном фоне кипарисов и лазурного неба без единого облачка. Наконец, черный хвост скрылся за стенками колодца, и Аделаида бросилась за ним. Раскрошенные стены больше не поддавались ей – став вдруг влажными и скользкими, они пару раз издевательски уронили ее на дно прежде чем дать выползти на поверхность. Пустота и ужас начинали медленно овладевать Аделаидой. Рвя ногти, она наконец вытащила свое немеющее тело и побежала за Единорогом, чьи копыта оставляли в земле глубокие рытвины, словно он был подкован шипами. Она выбежала к особняку. Страшная картина открылась ее глазам – обезумевшее чудище неистово топтало цветы и кусты Стивена, забавляясь тем, как разлетаются по воздуху мертвые бутоны.
– Наконец-то! – доносился до нее его новый голос – низкий и полусторонний, как северный ветер.
– Что ты делаешь? – закричала Аделаида. – Перестань…
– Лицемерка! Как будто ты сама не мечтала это сделать!
Она просто стояла и смотрела, как перед ней разворачивается катастрофа. Казалось бы, всего лишь цветы – но кое-как взращенные на этой гиблой земле одной лишь любовью и трепетом Стивена, его заботой. Он гнул над ними спину, он их поил и лелеял, шептал им ласковые слова, пока его жена валялась в депрессии и гнала его прочь…
– Пожалуйста, не надо, – взмолилась Аделаида. – Я не хочу, перестань…
– Ты, кажется, хотела освободить меня? – напомнил Единорог. В его голосе, с новым приливом ужаса обнаружила она, проявлялся знакомый ирландский акцент. – Так вот моя свобода: ненавижу мужчин, женщин, жен, мужей и все, что с ними связано! Ненавижу чванство английских садиков – люблю буйство моей страны. Ненавижу все, что превратило тебя в эту плаксивую куклу!
– Не надо, – как заведенная повторяла Аделаида, не смея приблизиться к нему. – Я не понимаю тебя, зачем ты…
– Ты – моя! – заорал черный Единорог, страшно раздувая ноздри и потрясая рогом.
– Джим…
На миг он застыл, словно уловив подозрительный незнакомый звук – но лишь на миг. Издав новый оглушительный вой, Единорог ринулся к дому, гремя копытами по гравию как гроза.
Он выбил дверь рогом и бурей влетел по лестнице на второй этаж. Аделаида бросилась за ним, краем глаза подмечая, какое разрушение он принес. Он смел мебель, разбил посуду, вспахал паркет с такой легкостью, точно тот был рыхлой землей. Тут и там на стенах его рог прочертил знамена его гнева в виде длинных гневных царапин. Старая шерсть и волосы из гривы срывались с него, как и слюна бешенства. Наверху закричала Деметра. Аделаида взлетела по разбитой лестнице в детскую. Аврора вторила няньке.
Старая гречанка лежала на полу. Аделаида не видела ее лица, не знала, была ли та жива или… Но взгляд ее был прикован лишь к кроватке с Авророй, которая зашлась в исступленном вое ужаса, глядя на нависшую над ней голову черного зверя. Он капал на ее своей слюной, завороженно глядя на ребенка, и мялся на копытах в предвкушении.
– Не тронь ее, – рыдала Аделаида.
В ответ ей раздалось лишь утробное рычание – не подходи.
– Ты врал мне. Ты сказал, тебе нужно лишь увидеть ее…
– Ты слишком заигралась в сказки, – захохотал Единорог – снова с северным акцентом.
Она бросилась к нему, не помня себя, не зная, что делать. Он повернул к ней голову, увенчанную страшным оружием – тусклым острым рогом. Чудище преисподней, чудище подсознания было готово бесстрастно проткнуть ее в благодарность за все ее предательства и верность – как вдруг чьи-то сильные руки оттащили Аделаиду к стене. Брызнула кровь цвета ее волос. Единорог снова выпрямился в стойке оскорбленного достоинства.
– Стивен! – закричала Аделаида.
Как он мог быть здесь, как он понял, что нужно вернуться обратно? Искать ответы на эти вопросы времени не было – ее муж с тихим хрипом оседал на землю, пытаясь остановить руками кровь, хлещущую из рассеченной щеки и шеи неестественным фонтаном. Словно сама его жизнь, тихая, но полная любви, выходила из него со всей своей затаенной мудрой силой. Он наконец упал на колени и затем завалился набок. Вокруг его головы растекалась лужа крови.
Аделаида не могла пошевелить и пальцем. Она подняла глаза на Единорога, сотрясаемая судорогой отчаяния – а тот высокомерно смотрел на нее, едва не улыбаясь:
– Этого можно было избежать, – сказал он. – Но это свобода.
Она отползала, пока он, забыв даже об Авроре, медленно шел на нее, неся как сокровище окровавленный рог на своей голове. Руки Аделаиды, слепо шарящие за спиной, вдруг наткнулись на какой-то предмет…
– Сон разума – того разума, что заставляет тебя жить в угоду выгоде, рациональности и логике, рождает чудовищ. Но мы не чудовища, мы гонцы свободы. Гонцы страсти. Гонцы веселья. На юге и на севере. Днем и в ночи. Выйди из пещеры, как завещал один мудрец.
Книга, это была книга…
– Выйди и узри, как говорил Платон, в какой плен мы сами себя заточили, затолкав все самое непонятное и истинное в самые глубокие подземелья, – увещевал Единорог, все делая к ней крошечные шаги под лязг остатков цепи. – Я ничего не сделаю твоей дочери, вернись ко мне. Дублин, Глазго… Улисс… Ты свободна. Ты и я – женщина и черный единорог, единорог наоборот.
Гюйонварх, «Кельтская цивилизация»… Она плотнее перехватила книгу за своей спиной.
  – А твою дочь дождется мой белый брат… А затем и я…
Аделаида размахнулась, насколько это было возможно, и со всей силы бросила толстую тяжелую книгу в Единорога. Он попятился, наклонил голову – и это была его роковая ошибка. Тяжелый, обшитый железом и кожей тон угодил прямо в его рог корешком – и рог треснул, рассыпавшись на тысячи мелких осколков. Единорог страшно, по-человечески взвыл, затанцевал на своих козлиных копытах, его прошила судорога, он завалился на колени и и выл, пока его стоны не превратились в хрип, а хрип в тихое сипение, перекрываемое лишь истошным плачем Авроры…

5

Аделаида проснулась в своей постели.
Ее ночная рубашка и волосы насквозь промокли от пота, а сердце все еще билось в груди, как плененная птица в клетке. Был полдень.
Раздался плач Авроры.
Аделаида вскочила в постели и стала озираться в поисках источника звука. Плач звучал отдаленно, словно с улицы. Она подошла к окну – и точно, снова расплакавшись, Аврора словно позвала ее к себе из дома.
Аделаида побежала в сад. Дом был аккуратно прибран – по воскресеньям хозяйственная Деметра наводила порядок, сдувала каждую пылинку в доме. Сама нянька сидела на веранде и пила ароматнейший черный кофе.
– Доброе утро, – поздоровалась она с Аделаидой. Та уставилась на нее, как на призрака, и гречанка забеспокоилась: – Что такое? У меня зелень в зубах?
– Нет, – глухо отозвалась Аделаида. – Где Аврора?
– Они со Стивеном гуляют сегодня почему-то на заднем дворе. Не знаю, что ему в голову взбрело. Утром, пока ты спала, туда привезли целую тонну песка. Строит песочницу, что ли?
Аделаида не ответила.
Когда она добралась до колодца, Аврора уже успокоилась и перебирала в воздухе толстенькими ручками, словно играла с ветром. Увидев мать, она высунула язык, а затем улыбнулась. Улыбка, как это бывает у младенцев, выглядела умилительной и механической, как случайность еще не окрепших сумбурных мышц лица. Аделаида с трудом отвернулась от нее и уставилась на Стивена. Ее муж стоял с лопатой в руке, а рядом высилась гора свежего песка, который он переправлял прямо в колодец. Выражение на его лице застыло суровое и решительное, губы сжаты. Больше не щенок. Больше размазня. И то, что он не демонстрировал до сего дня силы, не значит, что его можно было упрекать в нищете духа. Он смотрел на нее прямо и строго, готовый в любой момент броситься на защиту ребенку.
Аделаида подошла к нему. Протянув руку, дотронулась до его дрожащих пальцев. Он не ответил на прикосновение, продолжая упрямо смотреть ей в глаза. Теплая, добрая чернота, не та, другая. Аделаида перехватила черенок и вырвала из его рук лопату. И не говоря ни слова, начала засыпать колодец.

***

Маленькая рыжеволосая девочка – не гречанка, из эмигрантов – гуляла в роще, наслаждаясь пением птиц и настойчивым ароматом согретых средиземноморским солнцем сосен. В лесах Спеце интереснее всего было наблюдать игру света и тени, эдакое лесное киароскуро: казалось, блики солнца гуляют по стволам деревьев сами по себе, играя друг с другом в салки. Она долго смотрела, как солнечные зайцы танцуют со ствола на ствол, податливые малейшему дуновению ветерка; с удовольствием ловила на свое смуглое лицо такие лучи и всматривалась в гущу леса.
Краем глаза она приметила справа от себя движение. Это не было странно – девочка подумала, что снова солнце дразнит ее, повернулась к источнику движения – и застыла в изумлении.
Поодаль, словно смущаясь, смиренно склонив украшенную золотым рогом голову, стоял белоснежный единорог.
Он смотрел на нее стыдливо и робко, переминаясь на золотых раздвоенных копытцах. На правом переднем копыте едва иногда грубо позванивал браслет с обрубком старой цепи. Единорог приблизился, когда девочка бесстрашно вытянула к нему руку, приветствуя чудо, как вдруг со стороны скал донеслось громовое:
– Рори! Где ты? Не уходи так далеко! – кричал отец.
– Рори, куда ты подевалась? Мы начнем пикник без тебя, – звала мама.
Рори невольно обернулась крикам, всего на миг – но стоило ей сделать это, как от чудесного белого видения не осталось и следа – лишь лязг цепи где-то далеко в лесной чаще.