1. Какой год-то был?
Я уж и не помню толком. Бабулю увезли в больницу. В райцентр. А я что? Я хозяин. Печку протопил. Собаке скормил полпакета сушек. Тётка приходит. Говорит: «Будем суп варить. Знаешь какой суп будем варить?» Я говорю: «Неа». Она говорит мне: «Будем варить суп из семи залуп. Шесть покрошено, а одна так положена». Сварила мне суп тётка. «Жри» - говорит. И ушла.
Как-то дядя Коля Тергуев напился пьяным и поехал по деревне на мотоцикле с коляской кататься. Катается дядя Коля Тергуев по деревне, а в коляске у него винтовка. СВД. Едет, едет, остановится. Достанет винтовку из коляски, выстрелит в небо. Потом дядя Коля Тергуев устал и домой обратно. Спать и сны смотреть цветные.
Один раз Женька Аланга ехал на тракторе из подсобного хозяйства. У трактора прицеп, и в нём молоко в бидонах. Коров доили в подсобном, а Женька молоко в деревню возил. Забыл Женька Аланга на повороте повернуть и уехал через забор в огород к дяде Толе. И там уже повернул и перевернулся заодно. А бидоны из прицепа в огород вывалились. Дядя Толя вышел на крыльцо, а у него в картофельной ботве бидоны с молоком. «Хороший год, урожайный» - подумал наверно дядя Толя. И пошёл Женьку Алангу из кабины выковыривать.
2. Ледяные люди.
Васечка помнит. Вот он идёт и весна. За мамой идёт. Там, справа магазин. В нём булками пахнет. Продавщица даст пакет бумажный с ручками из тряпочек.
А вот колодец. Снег тает. Люка нет, но в колодце льдина плавает. Встать на неё и плыть, как на корабле. И Васечка встаёт. Корабль переворачивается, и Васечка по уши в холодной воде. Колет сотнями иголок сквозь одежду. А мама успевает Васечку за шиворот вытянуть. Как раз успевает, пока кораблём не накрыло сверху.
А потом лето и Васечка идёт с мамой по проспекту. Навстречу цыгане. Много. И вот Васечка уже в обратную сторону идёт среди цыган. Шумно. Кричат цыганки картавыми голосами. Тряпки и юбки вокруг цветастые. Будто карнавал праздничный. А мама успела Васечку выдернуть обратно. Из самой толпы цыганской. Из карнавала праздничного.
Ещё есть бабушка. Но про неё Васечке мама рассказывает. Как один раз взяла бабушка Васечку гулять во двор и не было их полдня. Ни во дворе, нигде не было. Мама волновалась и с бабушкой потом вечером шёпотом страшным на кухне разговаривала долго. А Васечка помнит. Потому, что весна была. Лёд стаивал на озере, и шли они с бабушкой к лодочной станции. Прямо по льду. А лёд, как мозаика, весь в трещинах. Становишься на край льдины, и она наклоняется, струится вода. На другой край перебегаешь, и опять наклоняется льдина, скорей надо на следующую перепрыгивать. Так и прыгают Васечка с бабушкой, торопятся. С берега люди кричат что-то. И валенки мокрые, хлюпают в галошах.
3. Переулок.
Это раньше он был, переулок-то. Вровень, если идёшь по улице, и там, где она делает плавный поворот направо, сразу после церкви, там он и был.
Теперь-то его уж и на карте не найти. А раньше-то всего пять домов и было, считай, по нему. По переулку-то.
Вот он, мой дом, крайний с поворота. За ним-то сразу лес. Стеной стоит. Летом гомонит птичьим щебетом. Зимой трескает на морозе пахучим ельником. Так вот зимой, если глянешь, ровно вдоль бровки лыжня идёт как раз по кромке. Это мы с папкой. Сугробы искрятся, месяц ясный-ясный в чёрной прорве неба вечернего. А мы идём по лыжне вдвоём.
Или вот тоже бельё с морозу принести. Полотенца ломкие, леденеющие. Мнёшь их пальцами, хрустят.
А там, за забором, как настом схватит сугробы, папка мне копает лисью нору. Засядешь в ней, точно леший. И смешно отчего-то.
Тоже, бывает, папка свалит возле печки поленьев смолистых свежеколотых. Весь дом сосновым духом полон. А я нет, чтобы уберечься, пока растапливаю, коленки измажу смолой. Прилипнут штанины, отдирай потом.
Эхма. Сколь времени-то прошло уже. Нет того переулка давно. Только память смолисто цепкая. Кольнёт разом, неожиданно. Пройти бы переулком тем. На лыжню, что вдоль кромки леса, встать вечером. Никак.
4. Вариант два.
Я знал его один день. Не более. Он привёз нам очередную дозу, мы проставились. То, как я выгребал из этого сумрака, я позволю себе оставить за кадром. Я лишь помню твои небесной синевы глаза. Они смотрели точно и безупречно в потолок той квартиры, в которой всё и случилось. Ты думаешь, что я не помню? Я помню.
Вот они, твои вспухшие варикозом вены перед моими глазами. Что делают эти тряпки на полу? Сжечь? Сжечь. Я подношу зажигалку к ним. Никак. Я стираю большой палец своей правой руки до кровяной мозоли в попытке зажечь вот это всё. Бесполезно. Меня кроет, я ползу на лестничную клетку, там меня находят соседи.
Дверь приоткрыта, поэтому находят и тебя.
Три месяца тишины. Потом я нахожу себя возле этих заиндевелых ворот. Свобода? Нет. Я, проколотый насквозь метадоном, пытаюсь вспомнить хотя бы один адрес, где можно. Не можно. Ставлюсь в общественном биотуалете заведомой бодяженной дрянью, что случилось слинуть по тихой. Там же падаю головой вниз, прямо в мерзкопахнущее очко. Меня вынимает бабушка. Вынимает за мою же, только что оплаченную десятку.
Участие? Оно закончилось там, где закончился я. На той самой лестничной клетке. Я знал его один день. Когда он привёз нам с тобой дезаморфин. Его следовало на фольгу, но мы с тобой, ставленные, втупую по вене. Соображали? Нет. Твои варикозные вспухшие вены врываются в меня в каждом моём сне. Иногда мне кажется, что я почти взлетаю, стреляю в эти мишени, и даже попадаю, а потом я опять, на этой лестничной клетке, и падаю вниз, и меня находят соседи. Каждый раз.
Я ищу тебя. За этот впрыск извёстки. За её синий-синий взгляд в потолок той квартиры. И я найду тебя. Раньше, чем найдут меня. Я верю. Больше ничего.
5. Ветеран.
Тот февраль был особенно щедр на морозы и метели. Я встретил его на рынке. Среди заснеженных ларьков и прилавков. В грязном бушлате и ватниках. Из колонок неслось «Пора домой» в исполнении Юрия Клинских. Помните, такие ларёчки, у которых витрины заставлены аудиокассетами и колонки вынесены под козырёк?
Он стоял с совершенно синим лицом, вытянув руку вверх, и раскачивался в такт мелодии. На издыхании. Закрыв глаза. С улыбкой на истрескавшихся губах.
С Чечни он вернулся ещё весной. Они тогда доллары оттуда привозили, пряча в каблуках кирзачей. Вырезали в каблуке нишу аккуратно, трубочками туго свёрнутыми укладываешь и набойку после. Чтобы наши же не отобрали на границе.
Накупил он, я помню, телевизоров, утюгов, стиралок. Мамке. И запил. Запил жестоко. Но ничего не рассказывал. Бывало, просили. Замолчит. А руки трясутся.
В марте потеплело. В конце февраля его нашли, окоченевшего. За ларьком, что аудиокассетами торговал.
6. Маэстро.
Он всегда стоял на одном и том же месте. На одном из оживлённых проспектов, возле выхода из универмага. Берет, обязательно галстук, поношенное пальто в клетку, серого цвета. Подле ног коврик для таксы. И потёртый футляр от скрипки для мелочи.
Такса всегда сидела молча, оглядывая грустными слезливыми глазами случайных зрителей. А маэстро исполнял. Самозабвенно, на старенькой скрипке, закрыв глаза и откинув голову чуть налево и назад. Его так и называли «Маэстро». Подавали ему неплохо, и больше даже не мелочью.
А вечером, строго в девять, он аккуратно складывал скрипку в футляр, сворачивал коврик для таксы и уходил. Брал в магазине за углом три бутылки креплёного. На следующий день его опять можно было увидеть на привычном месте. В идеально выглаженной рубашке и в галстуке. С неизменной скрипкой и в неизменном берете. Маэстро.
Однажды он исчез. Такса приходила на это место, к универмагу ещё недели две после. И уходила строго после девяти вечера. К дверям магазина. Потом и она куда-то пропала.
7. Впереди жизнь.
На моторке вывернуть из-за мыса, и направо, в сторону Тунтул. Огибать мыс следует с гаком, приняв по направлению к большому озеру, потому, что гряда. Далее вдоль берега. Вот он, сквозь сосны вперемешку с молодым березняком, выглядывает белыми наличниками окон. Старинный большой дом из потемневшего от времени бруса. Это дом деда Феди.
А вот и он сам, деда Федя, стоит на причале, встречает нас. Он родной брат моего деда. Фёдор Николаевич и Василий Николаевич. Я плавно убираю газ, и моторка аккуратно целит носом вдоль пристани, с правой стороны, там, где возле самой воды большая берёза.
Деда Федя широко разводит руки в стороны, улыбается: «О, кто приехал!». Я, смешно путаясь в больших резиновых сапогах, вылезаю из моторки на пристань и обнимаю его. Мне восемь лет, и у меня есть фуражка офицера-пограничника, с которой я никогда не расстаюсь.
Мы все вместе идём в дом. Слева сеточный сарай, справа приземистая баня, а за ней летняя кухня. Обогнуть дом сперва по утоптанной тропинке, потом по деревянному настилу прямо к сеням. Нас встречает Вахты, умная добрая ласковая собака. Бежит навстречу, виляя хвостом. Перед самым входом, справа от двойных дверей, на цепи опасный кобель Шарик. В дом войти только когда кто-то из дедов гладит его по голове, придерживая за ошейник.
Потом у меня будет своя собака, от Вахты и Шарика. Дед назовёт её Лайма. Она также, как Вахты, будет пригибать уши назад и вкладывать умную голову в ладони, прося, чтобы её погладили. А от отца, злющего кобеля Шарика, унаследует исключительное охотничье чутьё.
Высокое крыльцо, снимаю сапоги. Широкая дверь в горницу. Заходим. Вот она, большая печь, с уютной тёплой лежанкой наверху. Сразу слева, высоко надо мной, огромные ветвистые рога. Это вешалка для шапок. Деда Федя подстрелил этого оленя на островах, на Шалми. Мы проходим в горницу и садимся за большой широкий стол. Деды будут разговаривать, внезапно переходя с русского на карельский, а я буду осторожно тянуть из блюдца горячий сладкий чай.
Сквозь окна на светлых стенах бликует жаркое летнее солнце. Впереди жизнь.