Моё открытие русских-5. Опыт иллюстрации отечестве

                МУТЕНЬЕ ВОЛХОВЬЕ

               
                «И широта нашего бытийственного лика
                не наследница ли широт волн древнего моря ?»

                Велимир Хлебников
               


               

                I


            За селищем Рысья Падь, где малые кресты на церквушке кто-то в глухомать ночную порушил, а на большом на кресте росомаху распял,-  лес тёмный, сырой и дрёмный.
            «Вау! Вау!» - кто-то в безлунье кричит. То ли сыч, то ли сыть чья-то: зверство какое-то неведомое.
            То ли душа человечья, всеми богами проклятая.
            Сутеменное место. Колдовное. Без нужды крайней лучше сюда не ходить! Папоротник тут угрюмо топорщится в рост людской. Хвощ поганый, плаун. Да стынь-трава с сонь-травою.
            Да тропы всякие тайные в травах змеятся…
            Ан ходят, однако!
            Похаживают.
            Чур нас, кто сверху!

               
               
                *

            Вот и в сей час, - не гляди на них, человек, духом слабый!-, по тропам тем потаённым народишко
почти незримо к пещере сочится, дремучебровый, оглядистый. С чем-то за пазухой.
            Прошмыгнул -  и нету.
            Прошмыгнул -  и нету.
            Свят-свят: упаси в сумерках от соотечественника!
            - Ты, гой еси, Проклушка?
            - Аз есть, Варлаам.
            - Ты, Блуд?
            - Ты, Лют?
            - Ты, Виксавел!?
            - Аз есть, Угоняй…
            И уже в пещере, муромскими чащобами утаенной, огонь семиглазый горит. И людка бродная, буйнопатлая, ошую да одесную возвышения некоего, что в центре, на черных каменьях степенно
угнездилась. Изумрудом роскошного северного мха щедро покрытых.
            Молчат старцы сорокалетние. Знамо, ждут кого-то. Того, надо понимать, ждут, кто на возвышение сие взойдёт.  Слово золотое, всем желанное, молвит.               
            Тихо в пещерушке.
            Подземно.
            Гробово.
            Только осушка  одинокая где-то, язви её, жужжит-плачет. В плен сырой да сумрачный попавшая. Будто вопрошает бедная сиротинушка: «Где же свет твой божий, Господи мой?!»
            Но и она вдруг смолкает испуганно, оса, на всех злобная.
            Торжественное беззвучье охватывает всё окрест. Сковывает и цепенит. И очи у старцев бородатых начинают закрываться сонно и сладко. Будто по чьёму-то велению властному.
            Неужто Сам идёт?
            А когда оченьки вновь разверзлись -  увидели смурнобровые:  посерёд пещеры муромской,
на шеломени чернокаменном, человечище могучий не сидит, а вовсе стоит.
            Глыба!
            Утёс скальный!
            Гора!
            Кострище седины извивистой на человечище том пылает серебром строгим.
            Очи под костром горят.
            Воистину властный огонь в них, в очах!
            Бородища же у седоклокого иссиня-чёрная: не сдаётся борода, стареть не хочет. А плечики –
размаха страшенного: косая сажень! А талья, как у осы той лютой, что от появления сего человечища
в пещере мгновенно смолкла, поняв ничтожность жужжания своего.
            И вспорхнули от каменьев пристенных голоса приветные, радостные.
            - Волк!?
            - Али – ты?!
            - Наконец-то!
            - Слава Перуну!
            - И правда: ты ли это, Волчище, сто раз холопами княжескими убиенный, тыщи крат попами
грецкими, попами  ненашими-подлыми,  проклятый?
            - Дай хоть потрогаться за тебя, Волчарушка…
            - Я, братья мои милые, кумирам вещим любезные.  Я – я, богами отцов своих не торгующие,
жидов-греков не уважающие, веру святую пращуров не сквернящие …
            - Волынушку, робя!
            - Несите Ему волынку!
            - Пронзи душеньку песней, Волк!
            - Нашей!
            - Северной!
            - Как слеза чистой!
            - Волховьей!
            Старец могучий с очами огненными и тальей осиной улыбнулся кипенными зубами зверя лесного.   
            Какое это счастье, когда вокруг -  свои!
            Ручищи огромные в гору всплеснул. Пышным костром серебряных волос тряхнул решительно-браво.
            - Песня так песня! Только стражу вокруг пещерушки выставьте, ребята. Чтоб и муравль не прополз! Слух имею: Володька-рабичич, кумиров отчих тать и рушитель, гридь безусую, недоумков сопливых на
наши седые головушки выслал…  Уже скачут,- третьим ухом слышу,- богопродавцы проклятые!  Если
чего, уходить будем на Север:  во блаты чудьские. Там коню гибель. А народ там -  святой:  с чуди
выдачи нету…  Ну, где же дудушка наша заветная, братья милые?  Вот она, снутри, как ладушка, тёплая.
Иди сюда, красная, иди, волынь-волынушка: это я, Волк твой, вечно музыке послушный !
            И вот уже курлычет-мурлычет наивная спутница дальнего детства нашего.  Как кошка на тёплой печи мурлычет. И от звуков её простовато-лукавых теплеет пещера мрачная, водами студёными сочащаяся.
            Затевает старец огнеглазый песнь, сердцам единоверцев любезную. Голос высок, радостен, чист.
Но от слов,- которым уже за тысячу, однако они до сих пор будто витают  в таинственном аере нашем,- оторопь малость берёт. Чур-чур: там  мы - что, не все тогда, что ли, обрадовались?
            Вот это да-а!
            И кажется от слов песни той, будто волки где-то рыкают, зубами железно клацая.
            Свят-свят:
            на нас?
            или – в нас?!
            Неожиданна ты, однако, история Отчества:  будто с колуном по-за углами стоишь. Нас, наивных,
с чемоданами дорогих заблуждений дожидаючись.
            И власа шевелятся от слов тех, дыбом пытаясь встать.
            И даже не страх тому причина, а некое таинственно-смутное узнавание самих себя.

            В урочище родное, что между чистых рек,
            Ещё не проникали ни мор, ни жид, ни грек.   
            Там селища повстали в весёлый дивный ряд.
            Там капища святые:  в них требища лежат…

            Голос Волка на мгновение смолк.
            Тишина.
            Короткая и звонкая. Как удар кистенём по затылку.
            И вот уже вновь взрывается голос. Словно рысь в прыжке.   
            
            Воля!
            Им не знать таких воль!

            Т-с-с…  чу-чу-чу…

            Доля!!!
            Лучшая из всех доль!!!

            Это вместе с Волком взорвалась припевом вся пещера муромская.
            Это волховий хор грянул.
            Это из дебрей бородищ рванули голоса  такой неизбывной силищи, что мураши побежали по телу.
           Даже у тех, кто не из пещеры муромской голоса те слышал, а в собственном бреду.
           Или в глухом полуночном сне. 
            
            Вейся!
            Гибкий ладушки стан!
            Братья!
            Пейте кровь христиан!

            Снова голос Волка в пещере муромской один-одинёшенек. Будто лихой человек безоглядно
мчит по холодной равнине, края не ведающей. И конца и смысла бегу его -  тоже нет.

            Как дивно всё, что Сварог нам в очезренье дал:
            Вотще нигде на свете нет рощ таких и скал,
            Небес нет выше наших и дев красивей тех,
            Что держим мы стадами для сладостных утех.
                Воля!
                Им не знать таких воль!
                Доля!
                Лучшая из всех доль!
                Вейся!
                Гибкий ладушки стан!
                Братья!
                Пейте кровь христиан!
              Камлаю я по тайнам Малушина нутра 
              (Зарезали мы девку Перуна в честь с утра)
              И вижу: будет снова нам любо, братья, жить –
              И сгинет с отчих селищ всё, чем им Крест грозит.
                Воля!
                Им не знать таких воль!
                Доля!
                Лучшая из всех доль!
                Вейся!
                Гибкий ладушки стан!
                Братья!
                Пейте кровь христиан!

                Волк смолк.
                И хор смолк.
                Но плачущий от восторга голос волынки ещё несколько мгновений словно стекал с черных
стен пещеры муромской. Освещенной глазами шести факелов. В которых горело, тревожно и
одновременно злобно потрескивая, медведюшкино сало.   
                - Какую землю теряем…  Какую судьбу красную…
                Огромный старец с талией юноши застонал грозно и глухо, могучую длань в дебри серебряной шевелюры запуская. Полной, как лес родной, зверья всякого:  прыгающего, ползающего, кровушку сосущего. Всем творениям твоим, отец Перун,- акромя гадов богоотступных!-, жить полагается. Вот и пусть живут.
                - Ай-я-яй, братья…
                Мир неповторимый…
                Мир, на всей земле единственный,-
                Вот что теряем!
                Старец гигантский вдруг распрямился после причитания сего. Плечиками светильники
закрыл. И голос его, жалость всякую в корне отринув, загремел под гулкими сводами пещеры тайной
уже совсем иначе, чем миг назад: наступательно, яростно, грозно.
                - Это чего же нам не хватало под небом отчим, псы вы смердящие? Это чем же Устав
отчий нехорош был, ответьте мне, несмышлёному ?!
                Он изрыгнул слова сии в даль неведомую с такой страстью, что превзошёл на миг самого Богомила-Соловья, цицерона новеградского, главного речистора северного нашего волховья.
                - Это чем же мы – других-то плоше были!?
                Волк оглядел кучкующийся в пещере народ так дикошаро, с такой ненавистью чёрной, будто собрались здесь не единоверцы его,- не волхвы Севера, против молодого Креста и молодого Князя восставшие,- а люди подлючие, а греки лукавые, а верткие прихвостни сынка ключницына, веру
отцов-дедов бесстыдно за константинопольскую мзду продавшие.
                - Мы – плоше?!
                Старец ещё раз ожёг черным огнём глаз своих каждого.
                - Может, мы матерей своих старых, как германец и лит, убиваем за непригодностью полной
в хозяйстве домашнем?  А?!- я говорю. Да краснощёче старух-бабок наших на всём свете нет!
                Может, мы прах отцов своих, как иседоны, на тризнах со скотьим прахом мешаем и, за ушми треща, жрём?  А?!- вопрошаю. Да пепел сребробородых старцев наших в торжественных урнах на главных перекрёстках Отечества родного стоит!
                Конечно, девок и парнишков резали иногда. Но только если боги наши велели: если сигналы грозные слали о нужде заклания от бед всенародных. Однако – где теперь девки те красные? Они под самим Перуном радостно теперь трепещут, олухи вы приземные!  А парнишки где те весёлые, чей кровушкой
кумиры орошены? Да они самому Перуну молнии небесные к трону подносят!
                Эта ли судьба не красна, псицы вы алопастые?
                Чего же хотят от нас богопродавцы? Чем мы им не угодили, братья?
                Ах, «стыдения», видишь ли, в нас не было, в слугах Перуновых…
                Это кто же поперёд всех баит-гутарит такое?  Ясно кто – он: первый кобель киевский!
Отродье рабское, ключницын недоносок,-  Малка-Малка? Уж не из жидовок ли?!-,  который ещё вчера
баб цельными сёлами под похоть свою неуёмную держал. И, держа, хвастал, пёс сучий, ногтями млад, а
лицом поган: «Без помощников обхожусь -  токмо своею мужчинской силою!»
                А мы ?
                Да что мы, простота святая: вот это, думали, кня-я-язь у Руси – блудит-блудит, блудит-блудит
во славу Перунову, а так и не сыт блудом!  У нас и в мыслях, братья мои, не было, что над другим он
уже тужится в башке своей, рабий сын: как веру отцов на жидовско-грецкого бога поменять…
                Пещера глухо загудела.
                Слова Волка -  её слова.
                Боль Волка -  её боль.
                Как же так?- недоумевали волхвы северные.- Это что же за бога такого неведомого греки с жидами подсунуть нам норовят? Бога, которого людишки ничтожные запросто на кресте распнули!
                А бабы эти новообращённые что творят?
                Разве не видел народ росский детескими глазами своими, как, вспоров тем бабам, тем
чернавкам хитрючим, заплечье, извлекали самые прозорливые из кудесников оттуда и жито, и мёд, и
говято, и рыбицу, и прочую всякую снедь?  Пошто же вы, овны глупые, к Кресту тянетесь, если
христианки те, желая уморить голодом народ росский, в постном теле своём припасы скоромные прячут?
                Что же вы, братцы, за топоры не беретесь?!
                Однако, думая так и воистину горя в пламени огненной речи Волка, даже не подозревала
пещера муромская, что самого оратора-речистора гнетут мысли уже совершенно иного рода.
                Страшные, кромольные думы роились под сводами могучего лба любимого ими Волка даже
в сей миг: во время речи в защиту кумиров.
                Как? Почему? Где туча грозная?! – недоумевал главный колдун северной Руси.
                Он ведь, на происходящее по Руси глядя, грома ждал и жутких молний. Третий глаз напрягая,
он уже почти что их видел!  В ответ на осквернение кумиров – земля разверзлась;  страшная буря разразилась
в ответ на поругание капищ и требищ полянами подлыми и их князьком-иудой, отчих богов предавших.
                Страшная мысль на Волка ринулась, как зверь из чащи лесной:  да есть ли ты вообще, Отец Молний? Как терпишь такое?!  Твоё ли это всё – земля, тварь всякая, вода, небо?!
                Но в ответ -  тишина.
                Даже когда шумливые, будто бабь базарная, киевляне, - дитя Севера строгого, волх Волк
презирал южан и чисто по-людски:  за их изменчивость во мнении, за их недостаточную стойкость в бою,- 
да-да:  даже когда киевляне волокли, привязав к хвосту конскому, главный кумир Отечества, пытаясь
дорогою  к Днепру по-татьи оторвать у него золотой ус,-  не разверзлись хляби небесные. Не ударила
мать-молния. Не испепелила стадо это ничтожное, стадо двуногое.
                Дотащили до берега днепровского. Спихнули в воду Того, которому ещё вчера на карачках поклоны били. И поплыл Кумир Великий, Кумир Грозный вниз харей, вверх задницей.
                Деревяшка поплыла деревяшкой.
                Вот что истинно страшно Волку. А не угрозы княжьи.
                Что в мире сем творится?
                Где -  Опора?!
                Даже тощий  Проповедник, - то ли от жидов он, то ли от греков, никак не может взять в толк  Волчище,-  сумел слезть после лютой казни с Креста. А могучий Молниеносец поплыл себе по Днепру
словно лохань еловая для еды свиной…  О мать-правда, где же ты ?!
                Но чем дальше ускальзывала от Волка истина небесная, тем яростнее вцеплялся он в правду зримую -  земную. В ту, из которой, если приспичит, и кровушку свежую можно пустить.
                И завопил Волк, из чёрных дум своих матёро высигивая:
                - Братья мои,  семилюбые, это -  наша земля или не наша?
                - Наша! – взревела пещера.   
                - Чей кровью алой она полита?
                - Нашей!
                - Кто дал нам землю прекрасную эту?
                - Пращуры, Перуном ведомые!
                Затаившись на миг, аки зверь перед прыжком главным, Волк рыкнул страстно и
повелительно – прямо в души распахнутые единоверцев своих :
                - Так идите же в народ не медля! Сейте – и пожнёте. Поднимайте людей сонных по
селищам ближним и дальним. Примучьте одуматься их, овнов заблудших, пока не поздно! Рвите
сердца свои на куски пылающие: светите-светите-светите – иначе не простят нам ни пращуры,
ни потомки предательства этого чёрного…  Я , Волк, тут же ринусь за вами, как только
обручу в пещерушке этой Жизнь со Смертью…  Наше дело одесную!  Мы – победим !




                II

                Тихо в пещере советной.
                Волк -  один:  ушла в народ волховья стая.
                О боги, какая тишь предгрозовая!
                Только изредка сорвётся с потолка тяжёлая слезина северной невесёлой воды. И  коротко вспыхнет на лету в свете факельном. И неслышно исчезнет в роскошном бархате мха.
                Словно чья-то жизнь: была – и нету…
                Но ещё тише за дверью тяжёлой,  в капище ведущей.
                Требища там всякие на выступах, из гранитных стен высеченных, мрачно-безмолвно лежат.
                Словно о чем-то задумались.
                Меч ритульный.
                Моржовый клык в оправе из красного золота.
                А в самом темном углу  кумир Перуна из дерева  черного, дерева  заморского, что
камнем в воде тонет,  угрюмо-безмолвно стоит. Родной бог! Грозно-яростный бог.
                И -  гроб. Освещённый лишь одним факелом под потолком сумрачным. С которого ещё
более обильно, чем в зале совета волховьего, слезится вода.
                Глубока пещерушка подземная:  аж под холодной северной рекой утаилась. Сквозь чащобы лесные, сквозь мхи-папоротники и жутковатые крики в ночи   - «Вау! Вау!»-  невесть куда бегущей…
                Да: и – гроб.
                А во гробе странно широком парень спит. Грудь колоколом, нос кортошкой. Пухлогубый, русявый. Очень, видать, смешливым покойник был:  до сих пор ямочки на щеках.
                Пошто же лежит, коль такой хороший? Медведюшка его намедни в чащобе муромской задрал. Сломал рогатину охотскую да заел, зверюга, до смертушки. Хотя парень дебёлый, мог и сдачи дать.
                - Спи, отрок… -  глухим голосом, под сырью сводов едва различимым,  бормочет Волк.- Спи,
а сам слухай…  Как только полночь в лесе муромском грянет,  восстанет дух твой  из одра и пойдёт тайным ходом подземным на Север. Не держи его перстами глупыми: пусть идёт!  А выйдет твой дух из тела, медведюшкой рваного,-  чего ж так оплошал, парень? ладно, не отвечай!-,  на поляну большую, страшных звуков полную. Будут его всякие голоса поганые в смрадные чащобы звать, верами чужими заманивать.
Но ты не боись за дух свой:  спротив слова Волка никая гада не сдюжит!  Проведу я его в полной
целости местом тем гиблым -  да отдам в рученьки Отца нашего. Будет он, дух твой,  к трону Его светлому стрелы-молнии подносить. Погани земной на погибель! Спи, отрок: не жалей расставания с суетой
мирской. Не стоит она жалости нашей…
                Да, задрал зверь-хозяин парня. Хороший парнишка был.
                Много тут, на стороне муромской, шастает его, косолапого. Сам старец, ворожду над
домовиной творящий, тоже прошлой  весной с медведюшкой голодным схлеснулся. Нету уже того медведюшки:  пасть ему рученьками белыми волх Волк надвое расчехнул. Рыкнуть не успел бедолага.
                Но то – старец! Где ж таких на каждого зверя лютого взять?
                А парнишка не смог медведюшку уломать. Вот и лежит во гробе, очи затворив…
                Свершив ворожбу прощальную, Волк не спеша к нише в стене подошёл. К тёмной-тёмной,
будто вход в нору барсучью. Спросил, заглядывая во вход слепой, как в бездонье чёрное:
                - Заждалась, донюшка? Ну, выходи-выходи, милая.
                Несколько мгновений спустя из дыры мрачной девушка беззвучно вышла. Словно от
самой стены отделилась. Вся в белом. Высокая. Большеглазая. Босая.
                Золотисто-светлые кудри её до пояса ниспадают. И хотя простоволоса она, однако, по извивам  локонов судя, ещё недавно косища у неё роскошная была. В руку толщиной. Царь-коса!
                Тенью неслышной подходит девица к гробу просторному. В котором,- теперь это хорошо
видно,- есть свободное место. Кого-то гостеприимно ждущее, беззвучно зовущее.
                Потрескивает медвежье сало в факеле.
                Неслышно катятся с потолка слёзы реки северной.
                Старец и девушка молчат. Словно и они мертвы.
                Наконец, Волк осторожно нарушает тишь возлегробную.
                - Аюшки, милая?
                - Я готова, отец Волк,- говорит девица певуче и скорбно.
                - Ишь, какая. Не гони коней, милая… - в голосе могучего старика и жалость, и укоризна, и преклонение перед решимостью юной души.- Погодь маленько: сядем перед дорогой высокой…
                Волк по-отечески, с неожиданной нежностью приобнимает девицу за хрупкие плечи.
                К широкой лавке подводит, каменной.
                Из той же скалы суцельно вырубленной.
                Шкурами зверья всякого укрытой.
                - Не гони ты их, донюшка: туда завсегда успеешь. Надо, чтобы всё по заветам было, по
строгим отчим велениям. Ими Русь наша жива …
                Железная рука колдуна задумчиво гладит-ласкает кудри светлые. Плавно скользит тонким девичьим станом. В напряженном ожидании замершем.
                - Не напрягайся. Сними оковы.
                - Я стараюсь.
                - Тебя как зовут-величают, лапушка?
                - Малуша я, отец Волк.
                - Надо же! Как в песне северной, волхвой любимой. И -  как у мамки князёнка, волхве ненавистного… Всё перемешалось в мире подлючем! Всё-всё-всё… Ты, Малушенька-золота-коса, хочу спросить, девица будешь или уже открытая?
                - Открытая я, отец.
                Слышится откуда-то из-под Волковой длани, кудри ласкающей, шёпот певучий, шепот гордый.
                - Суженый у меня был. Он меня на игрищах за рекой Светлой открыл. В ночь на Ивана Купалу.
                - Святое дело, донечка. Святое! Так это, стало быть, он, красавец твой любезный, во гробе лежит?
                - Нет, батюшка Волк: моего уже семь лун нету. Это соседский: Добрыни-кузнеца сынок. С медведем, бают, оплошал. Двенадцать убил – ничего. А тринадцатый до смерти его задрал…
                - Вот-вот!
                Волк поднял густую с проседью бровь.
                - Сколько раз овнов несмышлёных учил:  на тринадцатого и на сорокового втрёх надо ходить. Глупый народ, однако! Как с гуся вода, как дети малые… Ладно: твой-то парень где, лапушка, гинул?
                - С князем на грека корсунского ходил – там и в землю лёг.
                - «С князем»… Из грязи те князи!  Не зря бабка Ольга, хоть и сама змеюкой подколодной оказалась,  Малушевичем  его погоняла, а мамку ихнюю – шалашовкой. Сволота он последняя, этот ваш «князь»! Сволота и богопродавец…
                Молчит девица, глазушки потупив.
                - То есть, это, стало быть, твой провожалец ко трону Перуна? – кивает Волк уже мирно и уважительно.-  На высокое дело идёшь, Малушенька:  подвиг это, милая! За который воздастся… Как парнишку твоего звали-величали, с которым на Небеси встречи долгожданной ждёшь?
                - Лучезаром.
                - Краси-иво! Любила его, донюшка?
                - Жизни мне без него нету, отец…-  девица стремительно целует тяжёлую руку колдуна.-
Выручи-помоги всех богов ради? Еле дождалась провожатого: к Лучезару хочу!
                - Понятно, одной в даль такую идти нельзя, не по Закону нашему это. А помочь – конечно, помогу!  Успокойся, доченька: я на этой земле для того и живу, чтобы людям достойным к престолу Его высокому восходить-возлетать помочь …
                Волк задумчиво закрыл лик свой ладонями огромными. Впервые в жизни  долгой он словно выломился из железных обручей сана своего грозного: ему было просто жаль юную эту птаху.
                На смерть за любовь идёт душа чистая!
                А вдруг…
                Нет, такое и подумать страшно!
                И всё же:  а вдруг…
                Как они Его волокли -  будто бревно простое!
                Волокли сквозь тучи пыли киевской. Плевались и пинали.
                А Он ?
                Ни-че-го…
                Да быть  же такого не может!
                Он ещё ответит громом-молниями своре предателей во главе с князем-рабичичем! Нельзя
плевать в то, чему молились.  Не по-людски это -  по-свинячьи…
                Волк не просто поднялся: вскочил решительно. На суровом лице, словно из камня черного тёсаном, тысячами морщин испещрённом, вновь появилось выражение ярости и несгибаемости.
                Печать лидера. Массам желанная.
                Только – ненависть!
                Только – любовь!
                И – зияющая пропасть между ними.
                Чёрная.
                Безо дна…
                - Ты как в путь высокий идти желаешь, Малушенька: с Волком, под Волком или сами с провожатым чащобами проберётесь? – голос колдуна сосредоточен и глух.- Коль ты уже не девица,
открывать тебя по обычаю общему я не обязан. Решай сама, вольному, донечка моя, воля…
                Девица чуть опускает голову. Волосы её длинные пола касаются черного. Странен и
жалок здесь солнечный локон. Будто птаха в тюрьме без окон. Будто дитё, потерявшее мамку.
Будто лазорик, упавший в ямку.
                Сумерно.
                Вода с потолка сочится.
                Молчит девица.
                Но сомнения её длятся лишь миг. Ибо она словно уже и не здесь. Ибо душа её уже
спешит-спешит дорогой, великой, грозной и несказанно дольней.
                - Трусиха я, батюшка Волк,- говорит Малуша светлокудрая, лица в полутьме зыбкого не поднимая.-  Мне бы хоть чуточку нестрашней: первый всё-таки раз помираю… Ты уж придумай чего,
мудрый наш, чтобы не дюже жутко, чтобы без адских мук. Нет: я, конечно, и их стерплю!  Но хочется
не со слезами да с криком к нему прилететь, к Лучезарушке,  а с медовой сладостью на устах.  Сделай-придумай, отец!  Последняя это моя просьба. А ты -  последняя моя надежда на живых…
                Волк гладит слегка вьющиеся волосы девицы. Как шелк они ласковый под железом его руки.
                Утешает.
                Успокаивает.
                - Жалкенькая моя, какая же ты трусиха, ежели ты за любимого волей своей во
гроб идёшь? Ты сильная!  Но я тебе помогу:  будет мёд любовный на устах твоих -  с ним уйдёшь…
Ложись пока тут на куниц-соболей: я зелье чарное приготовлю. На крыльях к Лучезару
своему прилетишь, пташенька лёгкая!
                Могучий старец неслышными шагами уходит в дальний угол пещеры. Раздвигает ручищами каменья тайные. Бормочет слова колдовные. Сперва медленно, раздумчиво-нехотя, а потом всё более стремительно-агрессивно пещера наполняется запахами корений, трав, зелий звериных. Запахом густым. Сладковато-томным.  Это ты,  багровый дурман похоти! Это – ты…
                Вытянувшись в струнку, тайно звенящую,  словно в пропасть собралась прыгать, девица лежит на шкурах, плотно закрыв лицо маленькими грязными ладошками.
                Как она сейчас себя ненавидит! Готовую на всё, лишь бы скорее проскочить неизбежную полосу ужаса перед встречей с Лучезаром любимым. И как личат локоны её золотые куницам да соболям.
                Волк подходит со звериной неслышностью. Останавливается рядом. Смотрит внимательно и несколько удивленно. В чём дело: не действует, что ли, дурман-зелье чарное?!
                Голос колдуна уже сладким дымом окутан. И он вопрошает:
                - А чего это ты вся затворилась, милочка?
                Тишина.
                Аер пещерный недвижим, приторн, бесовск.
                - Откуда в тебе стыденье это, Лучезарова радость?  Ты, принародно на Ивану Купалу
открытая, - случаем, не из нововерцев будешь?!
                Тишь расслабляюще-сладкая.
                Лица по-прежнему не открывая, шепчет Малуша из-под ладоней:
                - Прости, отец…  Ходила я раз в церкву ихнюю. Было…
                - Ах ты сука!
                Голос Волка взвился яростно. Но – лишь на миг.
                Укротил его старец могучий,  златовласку Лучезарову жалея.
                - Ну? Ходила -  или оборотилась?!
                - Не оборотилась, родной: наша я. Лучезарушка мой токмо мечу своему да Перуну верил.
Не хочу любимому моему и в Боге изменять. Какая на земле была, пусть уж и Там такой останусь…
                Волк вновь гневно супит  бровищи косматые.
                -  Чего несёшь, дура еловая? «Пусть уж»!  Ты на что намекаешь отцу духа твоего, нетель комолая?!
                И говорит девица бесстрашно, по-прежнему не открывая лица, ладонями плотно затворённого:
                - А на то, - прости, отец Волк, меня-дуру,- намекаю, что у них, у которых кресты на луковичках, каждому мужу по одной жене от венца до гроба положено. И кровь людскую в жертвенники свои они, как воду простую, не льют …
                Рывком могучей воли загасив в себе вновь было вспыхнувшую ярость, Волк задумчиво садится на шкуры. Машинально отодвинув в сторонку невесомые ноги девицы. Которая птичьими устами своими вдруг прощебетала ему то, над чем он так мучительно думал и так долго не мог понять.
                Вот, стало быть, с посулами какими они, как нож в масло, в души простые входят! Вот, значит, в чем суть ядовитая грецко-жидовского лукавства, а не в сказочках о хорошем и плохом Том Свете:  всякой – по каждому. Эка загнули! Где ж столько мужиков наберёшься: не воевать, что ли?!  И бог у них, гляди на него, какой-то  овощной :  крови, гляди,  ему не надо! Ты мне скажи, а я , дурак, -  поверю… 
                О, он, конечно, знает, волх Волк, что всё это – ложь.
                Давным-давно постиг он породушку людскую. Его не обманешь.
                Но какая всё-таки ложь!
                Медовая…
                - Несмышлёныш ты наш, Лушенька-Малушенька,- чуть покачивая пышными сединами, говорит, думая вслух, старец с осиной талией, впервые в жизни своей ненасытной забыв, что перед ним лежит юная красава, и не испытывая к ней, птахе льнокудрой, ни злобы ( хотя она наверняка уже стала на путь обращения), ни даже похоти , колдуну положенной (хотя сам готовил чарное зелье, что и мертвого поднимет).- Плоть, донюшка, она при любой вере плоть. Вот улетаешь ты душой к Лучезару своему. Любо! Но разве эти глаза-озёра, кудри эти солнечные, губы медовые, что из-под ладошек видны, перси твои, будто первый снежок белые, с сосцами малиновыми, -  это что: не радость, а сплошной грех?!  Не глупите вы Творца Всего ради. Не поверит  Волк старый звону этому хилому, звону лукавому, с какой бы колокольни он ни лился… Они ещё намаются с ней, с плотью! Она ещё взбесится в них, в тихих, с хоругвами да причитаниями бредущих! Только, в отличие от нас, буйством-непотребством своим гордых, -  они лукавить начнут и подливать, шепотливые чернотряпочники эти…  А кровь, Малушенька, завсегда будет литься: такова суть людская. У нас -  по обычаям предков, у них – по закону кесарей. Вся разница, донечка!  Ну, да хватит уже, пожалуй, слов…
                - Хватит, отец Волк! - слышится решительный шепот из-под ладоней.- Я туда – к нему хочу: мне здесь не нужно.  Верши скорей!
                - Приступаю…
                Тяжелая рука колдуна привычно и властно заскользила по девичьей шее. Взошла, будто на холм, на грудь. Устремилась, повторяя извивы юного стана, к ногам.
                - Это уже не ты…
                - Это уже не твоё…
                - Это лотос белый египетский…
                - Кувшинка в слезе озёрной…
                Плывут-плывут по пещере тёмной усыпляющие разум и волю, расслабляющие тело слова шепотливые. А пещера тонет-тонет в волнах сладковатого зелья.
                - Это чудо… краса неописуемая…  богами созданная, чтобы радость и муки кровавые чрез новых людей творить…  К ним возвращаешься…  К Нему! К престолу Его высокому, светлому… 
                Пещера уже наполнена дурманом.
                Стены её начинают зыбко двигаться, становясь похожими на фантастические миражи с деревами невиданными, со зверями-птицами  ласково-блудливо друг к дружке  льнущими.
                Факелы больше не мерцали: звёздами разноцветными исходили.
                Девица расслабленно-медленно, как во сне,  отняла руки от лица. Словно ища ими кого-то. Губы её зовуще раскрылись. Дурман уже заполнил все ниши и закоулки пещеры. Однако волхв Волк, колдун муромский, сам нежно, но властно положил ладони её на  очи её и ланиты зардевшие.
                - Не надо, донечка…  Не надо: будь – там…
                Прошептал, будто огнём полыхнул:
                - Ты готова впустить в себя Волка, златокудрая?
                - Готова… - послышалось в ответ едва различимо.
                - Ты впускаешь его в себя по доброй воле, краса живая?
                - По воле… - не отрывая, как было велено, рук от лица, отшептала девица.-  Туда хочу… Скорей, отец Волк!  Туда, где он, Лучезарушка…
                Закрывая собой факел, огромный колдун развернулся, как зверь перед прыжком, -  и с глухим рыком ринулся в неё, на шкурах распластанную,  собой наполняя.
                Девица вскрикнула, давя в себе крик этот и словно исчезая под Волком.
                И вечная тайна была в крике том. Ибо вместил он в себя страх, сладость, боль -  всё-всё, из чего состоит жизнь. А девице златокудрой даже вдруг причудилось, будто она вообще уже умерла. 
                - Нет : ты – жива! – рычал, видя её насквозь и на ней вздымаясь, главный волхв росского Севера.- Сейчас…  ещё чуть-чуть…  Сейчас – исчезнешь!  Тебя уже почти нет…  Это не руки твои на очах твоих: это – крылья… ты уже начинаешь взлетать…  ты летишь!  Видишь облаце туманное? Глаголь!
                - Вижу… - почти задохнулась под ним Малуша.
                - А в облаце – кто? Ори!
                - Он!
                - Кто!?
                - Мой…  Лучезарушка…
                - Лети к нему, дура!!!
                Когда девица забилась в сладких судорогах, Волк чуть привстал над пульсирующей под ним плотью – и с размаха, зверь зверем, вонзил белые клыки в тонкую девичью шею
                Туда, где река Сна.
                Кровь сперва словно бы удивлённо  выглянула из раны на свет факельный. А потом – брызнула, забила неудержимо-алым фонтаном.
                Не вставая, Волк подождал, пока она пойдёт ровнее. Затем тяжело поднялся с ещё жаркой Малуши и наполнил кровью, парующей в холодной пещере, ритуальную чашу.
                - Своих  не пьём!
                Переводя дыхание, кивнул черному кумиру Перуна.
                - Это – тебе, Молниетворец!
                Истукан молчал.
                Что означало согласие и одобрение его.
                - Какую девку тебе отправил: мёд сахарный! – ухмыльнулся, покачивая костром седины,
Волк.- А доселе скольких уже под тебя спровадил, ненасытный ты наш? То-то… Как попользуешься,
соедини их там с воином росским Лучезаром: любит она его крепко…  Ну, а меня – выручи:  на нас
вот-вот гридя сопливая князя-богоотступника налететь должна…
                Волк прислушался. Чуткие уши его трепетно ловили каждый звук и даже чуть поворачивались, жадно ловя всяких скрип-шорох запещерный.
                Он не ошибся. И не обманул Кумира.
                Где-то на дальних пока ещё подступах к капищу  лесному возник, нарастая, шум неясный.
                Что-то потрескивало нагло и безутайно.
                Наконец, послышался чёткий металлический лязг.
                Колдун презрительно скривил черные от крови губы. А глаза его полыхнули багрово.
                - Гляди на них, даже не прячутся, соплегоны: без забралов идут! Ну-ну, изловите дедку
Серого. Вы же молодые-востроногие, а он ужо старенький!
                Волк запер изнутри дверь в капище на все замки-засовы. Перенёс бездыханное тело Малуши
во гроб широкий к парню-провожатому, медведем убитому. Было как раз:  на то домовина и ладилась,
чтобы двух рядком, не силком -  ладком в неё уложить.
                В дверь уже ломились.
                В запещерье слышались молодые напористые голоса. Но четко улавливался только мат. Да
одно железо упорно и звонко билось о другое о железо.               
                Волк уже не без усилий оторвал девичьи ладони от лица девичьего. Вгляделся, в крепость
дверей своих веря:  на губах и ланитах Малушиных, всё ещё как заря розовых,  застыло  блаженство.
                - Ну, вот…
                Колдун усмехнулся.
                - Вот вам и стыденье…
                Дверь ахнула и застонала под ударами баклуши.
                - Сперва тесто замесите, псы лукавые, а опосля из него другой каравай испечь требуйте!
                Положил лозы девичьих рук вдоль тела.
                Поцеловал на прощанье всё ещё тёплые уста.
                Спросил истукана чёрного, не обращая внимания на то, как дверюга могутная,  капище от
сует мирских прячущая,  уже вовсю в треск пошла под молодецким напором гриди:
                - Я обычай отцов соблюл? Молчишь. Знатца – соблюл!  Я веру твою в чистоте сохранил? Молчишь. Значит – сохранил! Подсоби и мне, Перунушка, старому Волчище твоему, в час крутой…
                И крысой огромной нырнул со словами этими в потайной ход. Заваливая его себе вослед каменьями черными. Роскошным северным мхом покрытые. 




                III


                Он выскочил из норы едва не в версте от пещеры муромской.
                И был день. И был свет дневной.
                Много-много нетаинственного света дневного, волхвой сумеречной не любимого.
                И была опушка лесная: просторная, лёгкая, проглядистая.
                И он побежал по ней, дедушка, прыжками огромными, звериными.
                Но побежал он так отнюдь не потому, что шибко кого-то или чего-то боялся.  Волк, как мужик и волхв, был уверен: после даров таких, от коих до сих пор мёд на губах, Перун без колебаний возьмёт в оберег главного верозащитника своего на Севере росском. Верного кумиротворца и жертводателя.
                Ничего не боясь, шибко побёг колдун потому, что пешим шагом, несмотря на годы свои великие, ходить так и не привык: бежать ему было сподручней. А сколько ему годков -  то тайна уже и для него самого. Прожив полвека, волхв россов обязан был словно воспарить над течением времени, над суетой ничтожной.
                И он воспарил – и забыл начисто о годах своих человечьих…
                Здесь, в нетаинственном надпещерье, было ослепительно звонко для глаз. Было размашисто, сиверко. Холодноватый и строгий аер короткого муромского лета  бодрил.
                Бежать было несказанно легко.
                Так легко, что Волку даже стало казаться,-  и он упорно пестовал умом-волей казанье это!-,  что вообще летит он сейчас  над грубо вспаханной меж двух синеватых массивов леса выжигой. С которой людишки близлежащих селищ добывали потным трудом своим хлебы насущные и всякую к ним приправу.
                Да: вот летит – и всё!
                Земли прекрасной, земли родной почти не касаясь. Так легко дышалось и мчалось в миги эти старому Волку. Так было радостно и вольно.
                Что значит  ВЕРА!
                Однако вскоре заметил-таки он всадников далёких.
                Разбившись на две группы по три коня, они мчались по выжиге с двух лесных сторон, как бы мысленно уже отсекая ему, седопатлому-огнеглазому,  ошую и одесную путь до спасительных муромских чащоб. Где кольчуга – скорее помеха, а конь и вовсе для смеха. Чащобушкой, Волку любой, где конь о корзни потыкается, верхи только дурак пробирается.
                - Ну-ну, пацанва! – молодецки хэкнув, глазом стрельнул через плечико Волк.- Поймайте дедушку Серого хоть серёд дня белого: вот он, я, соплегоны!
                Однако погоня оказалась упорной.
                Волк наддал – и они наддали. Вскоре стало видно, как яро блестят на всадниках латы. Как чётко-строго сверкают в молодых руках гридей чуть опущенные долу мечи.
                А скачущие впереди групп своих , - смотри на них, какие мы шибко государственные!-,  ещё и держали над собой лихо развевающиеся по ветру княжеские штандарты.
                «Перун-отец,- по-прежнему дыша молодецки-легко и даже вновь убыстряя звериный свой бег, все-таки мысленно поинтересовался Волк аж у Самого, - и что же ты посоветуешь для спасительства моего?  Шестерых оружных я голыми руками, поди, не одолею. Подскажи…  Ага: понял-понял! – собственные мгновенные догадки главный колдун привычно считал прямым вмешательством Молниетворца.-  Знатся – волхвовать прямо по конячьим мордам? Это любо! Это мы сейчас…  Ну, соплегоны, - дедулька-пердулька выдыхается. Серенький сдох -  возрадуйтесь!»
                Колдун резко сбавил темп бега.
                Конные, пластавшие бешеным кавалерийским намётом, приближались с такой стремительностью, что вскоре стало слышно звонкое ёканье жеребячьих селезёнок.
                - Окружай его, братаны! Раздался крик почти пацанячий.
                Ещё раз оглянувшись через плечо, Волк метнул в преследователей взгляд огненный. Коновал он был знатнейший: любого скакуна мог и из хвори поднять, и в хворь завалить одним лишь тяжким взором.
                И задний буланый взгляда Волка не выдержал: стукнувшись копытом о валун замшелый, пошёл со всего маха через голову. Увлекая за собой грузного, несмотря на молодость, ратника, буквально обёрнутого, упелёнутого во всякое грозное воинское железо, быстро входившие у русичей в моду.
                Увы: легкокрылых Святославовых удальцов уже и след простыл!
                Войско вновь множилось числом, тяжелело железом и видело силу свою не в личной удали, а в мощи регулярного строя. Ну-ну, как говорится,- лишь бы самим нравилось!
                Однако, только пал под взглядом волчьим хлипкий духом буланый, - двое других конных, скакавших в группе ошую, мгновенно скрестили мечи, прикрыв ими и себя, и коней, - и новый вспых огня стариковых глаз сквозь Крест, волхве бородатой ненавистный, а безусой Руси любый, пройти не смог.
                - У-у, отродье жидовское! Ублюдки грецкие!
                Волк зарычал, на бегу озираясь.
                - Не откреститесь, богопродавцы: у нас ишшо кой-чё в запасушке есть!  Мор на вас чёрный, собаки рабичичевы… Кому по-псячьи служите, отступники уставов отчих?  Недоноску ключницыному!
                Глаза огромного старика яростно сузились.
                Он понимал: это гонятся за ним не пацаны-гриди со штандарнами хвостатыми, хвостами по ветру хвастливо хлопающими. Он понимал: это догоняет его Другая Вера!  Это мчит за ним, грохоча коваными копытами, то безликое и многоликое, то ненавистное, что пришло отнять волю его бескрайнюю, свободу его немереную. Какой «народ» - народ суть трава, под  ветром клонящаяся! – огрызнулся, с кем-то яростно споря, старик.-  Это мчит за ним -  Государство, византийский Крест принявшее.
                Вот он, враг могучий, враг гнусный, враг многокопытный, за нового бога прячущийся! 
                И волк, рыча, остановился.
                Надо принять бой.
                Хотелось боя!


                *


                Светло в мире надпещерном.
                Знобко, сиверко, хоть и лето.
                А небо такое высокое и, несмотря на светлость свою, такое строгое, будто говорит:  «Ну, жизнь твоя, жизнь его  – и что? Есть нечто куда более важное, за что и смертью платить -  не дорого!»
                И каждый, понимая это нечто по-своему, изготовился защищать его в отрытом бою.
                На опушке светлой.
                На выжиге муромской.
                Летом холодным северным.
                В году без тысячи.
                И каждый уверен был в Правде своей. За которую готов был пасть.
                Гридь безусая за Крест и княжеские штандарты.
                Волк –  за веру, за тайны, за обычаи Отцов. Но пуще – за волю свою бескрайную!  Которую пытаются у него отнять скачущие со всех сторон ратники на конях казённых.



                *


                Вот они: он уже в их кольце потном.
                - Не дури, Волчина косматая! – звонче всех кричит, на коне пляша, ладный русявый парень.-  Мечи – крестом, Будимир:  дед спротив Креста -  сирота!
                Во время бешеной скачки гридь этот забойный, видимо, потерял шлем, и кудри его, по-девичьи долгие, треплет теперь свежий муромский ветер. Не мешая, впрочем, слать чёткие команды товарищам.
                - Браты! Не гляди в его зевки, мхом болотным заткнутые:  он, гадюка старая, и по людям волхвовать могёть!  Плотней, пацаны…  Мечи – крестом!
                Но Волк уже не мечет огонь, против Креста почему-то бессильный.
                Глаза старика медленно оловянеют. Наливаются свинцом мёртво-тяжелым. Ожидая чутко, когда гриди глупые конно подшагают к нему поближе, Волк по-звериному осторожно, - приковывая внимание молодят лишь к страшностям лика своего,-  ползёт здоровенной лапой себе за пазуху.
                И через миг веером летят прямо в морды конячьи какие-то черные точки-камушки. И, выпучив от ужаса глаза, в страхе ржут инвентарные кони. На дыбы вскакивают. На спины вместе со всадниками валятся. Один из которых, - совсем уж, как девка, белокурый,-  падая вместе со своим роскошно-игреневоым, нанизал себя, крикнуть не успев, на собственный меч, неловко упущенный, по-варяжски длинный. Вновь, кстати, входивший в моду у тяжелеющей на глазах росской дружины.
                - Что-о? Взяли дедушку Серого!?
                Волк подчеркнуто медленно достал из-за пазухи новую горсть чёрных от звериного сала, их пропитавших, хлебных шариков с духом медведюшкиным. Крикнул победно:
                - Ты на кого писюн свой мокрый поднимаешь, мальва поганая?  Вы кого повязать вздумали, недоноски  Малушечевы?  Ну – иди-иди, девушка,  к Дедушке!
                Гриди уже выпутались из стремян. В их глазах горел бойцовский огонь.
                Осторожно переступив через труп товарища белокудрого, шустрый русявый вновь пошёл впереди всех, чуть пошевеливая коротким штурмовым мечом. Как рысь кончиком ничтожного хвоста.
                Перед тем, как прыгнуть.
                - Волк, это я : мечник Бродя. Колдуй меня…  Колдуй, сука старая, глазами своими болотными! Ты мне ответишь сейчас за смерть варяга Руальда…
                Волк чуть присел. Готовясь одним махом высигнуть из  сжимающегося круга.
                Вон она – опушечка муромская!  А там ищи-свищи дедушку Серого: с чуди выдачи нет.
                Однако, пристально следя за шустрым-русявым,  дылду-орясину, которого Будимиром недавно окликивали, Волчище проглядел.  «А вот и мы! - крикнул сзади орясина – и волхв оказался в сети, металлом звякнувшей.- Вяжи его дюжей, ребята!»
                Как хозяин лесной, на которого навалилась свора собак,  колдун закатался-заметался по земле, разбрасывая служивую пацанву и разрывая металлические путы. Миг – и он вновь вскочил на могучие ноги.
                Но и русявый не дремал. Шустрый, верткий, будто шило у него в заду, парень секанул аер со свистящим оттягом. «Вжик!» - только и сказал меч.
                И Волк увидел, как посыпались на холодную муромскую траву его пальцы.
                Было пять – один остался.
                На какой-то миг время словно остановилось.
                И для старца. И для гридей. И для всех вместе: в которых текла одна кровь.
                Что дальше?
                Убить этого огромного деда?
                Дело служивое!
                А вдруг это ТОТ  волхв, о котором гусляры поют?!
                Ощерясь в страшной ухмылке, - где же ты в хренах, Перун-помощник?  ага, понял: ты  этого хочешь!-,  старик рывком выбросил в сторону лошадей и опешивших ратников изуродованную ладонь.   
                Помедлив секунду,  кровь ударила фонтаном.
                Кони с храпом бросились прочь от черной этой крови : духом звериным на них пахнуло! Видно, не зря шушукался росский люд, что каждый февраль во время волчьего гона дедушка Серый оборачивался-де волком матерым -  и исчезал в  чащобе муромской. Может – страхи,  может – и нет: дыма без огня не бывает.
                А гридь, кровью обрызганная, замерла удивленно, культёй завороженная.  Казалось гриди безусой, на страшных сказках выпестованной:  сейчас сотворится чудо.
                -  И сотворится! В миг сей! Глядите неотрывно!
                Истекающий кровью старец мыслечтивый захохотал, вперив взгляд в губастых пацанов, чьи щеки наивные будто морковкой кто-то натёр: это пёрло из них молодое здоровье и любопытство 
                - Что, щень князева, не видели, как пальцы растут? Сейчас увидите! Зрите, соплегоны, запоминайте на веки, чего Русь старая, от которой вы открестились, делать могёть…
                Сказав так, Волк не спеша,- будто и не было для него рядом опасности пятимечной,- нагнулся гибко, на корты не садясь, и начал собирать в траве собственные пальцы, Бродиным мечом только что отсеченные. И разговаривал с пальцами своими, ласково по имени каждого величая.
                - Иди-иди сюда, Средненький мой:  нельзя деткам мамку-ладоньку одну оставлять! Иди в люльку свою: я тебя травушкой заветной укрою. И ты, Указненький-Приказненький,  родной ладошке сгодишься: всё б тебе в чужие носы тыкаться да девок красных по томным местам щекотать!  А-а, Мизин-пострел, чё ж так скрючился, бедненький? Ничего: и тебя травой живой распрямим. Сейчас Безымянца в мураве найдём -  и обратно все дома! Вся семья родненькая в полном сборе, как Старый Закон требует…
                Собирал, к культе аккуратно-туго прикладывал. Травкой какой-то укутывал.
                И целовал каждого, будто после разлуки.
                И что-то ему бормотал, уже неслышное
                Особо долгая возня вышла у деда с жалко скрюченным мизинцем. Однако и его постепенно уговорил-пристроил к ладони Волк. А потом кровь, внимания на молчавших парней не обращая, шепотом заговорным заговорил. Прямо на глазах ржавью она покрылась! Будто и не била фонтаном.
                Наконец, Волк приложил раненую ручищу, травой умотанную, к широкой груди и стал бережно-осторожно засовывать под тёплую хламиду, которую носил всесезонно.
                Духи там волчиные. Меха там звериные.
                Тепло там  будет рученьке, дураками князя измученной.
                Там, в норе родной,  тишина-покой.
                Там, не то, что тут: там всегда уют…
                Когда поднял очи, болью (впрочем, уже стихающей) затуманенные, - увидел:  пятеро пацанов в кольчужках сидели вокруг него на корточках, опустив лысые ещё подбородки на рукояти уткнутых в сырую землю мечей и распахнув от дива дивного красногубые рты. Отродясь не видывали они, глупые, чтобы пальцы свежеобрубанные к руке приросли. А тут – вот те Крест святой, своими очами узрели.
                Все ребята служивые были с одного киевского посада. Как и тот, своим же мечом неловко заколотый, что, кудри золотистые, - почти как у Малуши Лучезаровой!-,  по траве разметав, в сторонке стынет.
                Все - гулёма уличная!
                Бродя. Будимир. Рысь. Угоняй. И  второй из варягов – Тур, тоже, как девка, светловолосый.
                - Отец…- поражённо спросил самый шустрый, что дракой только что верховодил.- А ты часом не этот…  Ну, если ты волхв и Волк, то ты, может, тот самый – Курицын?!
                Ничего не отвечая,  кудлатый  старец пристально всматривался в окруживших его парней, которым,- в этом он не сомневался, зная «линию государства»,-  было приказано догнать его и убить как главного смутьяна, мутящего народ против новой иноземной веры.
                - Я часом с квасом, а часом с другим заквасом, - издевательски сказал огромный старик, будто и не собираясь отвечать на главный вопрос.-  Я – то Крот, то наоборот! 
                Да, ладно одел-обул его молодых убийц князь проклятый.
                Боевая одёжка на пацанах была тщательно подогнана. Поножи воловьей кожи с перехлёстами-перегибами,  налокотнички и прочие причиндалы – всё блестело, всё было новенькое. Как, впрочем, и сами ратнички-сратнички. Всё – прямо со складов дружины киевской. Уже как бы и не дружины в Святославовом смысле этого слова. А всё более как бы войско регулярное. Из которого, слух идёт, Малушевич, на варягах взошедший, постепенно варягов же и вытесняет, томясь их затянувшимся гостеванием на Руси.
                Хорошо гляделось и оружие: тут вам и для ближнего боя, и для дальнего.
                Однако более всего интересовали сейчас Волка всё же малость дурковатые, совершенно пацанячьи,- хотя уже и тронутые кой у кого боевыми шрамами, - лики преследователей его. Их простые, как солдатские команды, глаза не несли в себе никаких тайн. И вызывали у старого колдуна, все ещё мучающегося  болью в руке, лишь желание рассмеяться.
                - А ты, сорока, - с какого бока?!
                Волк не испытывал к юным гридям ни малейшей неприязни. Что с ней возьмёшь, с детвы этой заигравшейся?  Высечь бы хорошенько да вернуть в капища родные грехи замаливать.
                Всего делов…
                Вы ЧТО на ЧТО  менять вздумали, ребятушки?
                Мысленно вопрошал их Волк.
                Волю бескрайнюю, волю немереную, стада девок красных, стыденья не знающих, на плоскозадие черноликих грецко-иудейских монашек? Пляски ночные вокруг костров, стоны сладкие в  кущах приречных на двухъярусную тоску солдатских казарм? Не смешите дедушку Серого, пацаны!
                - Ну, я есть Волк Курицын,- снизошёл, наконец, до ответа старец крутоплечий.- А вы – курицы луевы: одного безоружного деда свалить не могёте! Чему там вас, в конюшнях князевых, обучают?
                Ратники заухмылялись с явной виноватостью.
                - Так ты ж от беса, Дедушка-с-Лесу, а не грек и не печенег: ты ж – сам чёрт с рогами!  Одним взглядом коней на земь валишь, бугаина. Нас бы, что ли, обучил, детишек ратных? Не чужие всё-таки!
                Бродя, однако, развесёлые шуточки сослуживцев резко присёк.
                - Кончай, русь-славяне, базар базарить! Дело серьёзное: с одной стороны, он товарища нашего в смерть ввёл; с другой -  мы добро не забываем…  Это же сколько тебе годков, Волк ты Курицын, если руки твои умелые, - неужто прирастут пальцы-то? во, слава Богу!-,  ещё ратникам Святославовым, зеницу ока за Товарищество отдавшим, - раны от страшных гноев очистили?!
                Волк поднял дремучую бровь.
                - Которых, сопля ты шустрая, Куря-печенег после боя у Порогов ослепил?
                - Им-им:  Будимиру и Броде!
                Старец вздохнул.
                - Давно было…  Вы, дурачьё, небось, уже внуки тех воев великих, мечом и дружбой славных?
                - Внуки и есть: в честь дедов названы… - кивнули Будимир с Бродей при уважительном молчании других ратников. – И за то, что ты, нехристь пещерная, святое дело когда-то сотворил…- говорившие внимательно оглядели лица соседей-слабодчан, по глазам их читая.-  Да, за то!   … мы тебя со товарищи нашими – прощаем. Иди ты, Волк, куда хошь!  Только не мути, Христа ради, народ по селищам. И другому конному разъезду не попадайся: нам велено волхвов под корень изводить…
                Очень давно всё  это было.
                Очень-очень!
                Ещё когда кровь наша молодая не заменилась государственными чернилами. И когда мы
позволяли себе роскошь выполнять приказы сердцем и сердцем же их нарушать.
                Да:  несказанно давно это было…
 


                *

                Всё так же прижимая раненую руку к груди, - пальцы ещё болели, но, в аере звериных мехов млея,  раны медленно превращались в розовые рубцы шрамов,-  колдун вновь почувствовал, как на него накатывает волна злобы к этим мордатым холопам князя-богоотступника.
                - Они меня – прощают!
                Голос волхва стремительно наполнялся ядом.
                - Недоноски вы мамкины: это сам Перун в защиту Волка идёт - это он в ваши дурьи тыквы
сутемень воспоминаний напустил!  Они «прощают»…  А ну расступись, мелочь пузатая:  Правоверец 
россов главный  – Волк Курицын! – в чащобы родные уходит!
                Парни расступились.
                И, отойдя на шаг-два, вновь зачарованно уставились на кудлатого старца. Рты любопытные
открыв и мечи в землю уперев.
                - Они – меня!
                Он шёл и выкрикивал. Шёл – и из себя выорывал.
                - Я заслужил их прощение!
                - Я сподобился…
                - Ты куда пошкандыляла, Русь-матушка?
                - Дай ответ, дура шалая!
                - Не даёт ответа:  отвечать нечего…
                - Чудным звоном заливается колокольчик на колпаке Шута Горохового. И уступают ей дорогу
другие народы и государства, чтобы ненароком не раздавила по пьяни…
                То бомоча, то оря благим матом, то хохоча, то жалобно всхлипывая,  Волк медленно-медленно добредал до уже близкой опушки. Возле листотрепетных осинок которой несколько минут назад вспыхнула, но слава Богу погасла,  наша очередная гражданская война. Уже тогда не первая.
                А добредя – оглянулся.
                Глаза его больше не метали молнии ни в людей, ни в коней. Они горели ровным жёлтым огнём ненависти ко всей этой шумной новизне и веры в великие рычаги подземные.
                - Стоишь, щень поганая? Вот так и стой! Века… Я ещё поснюсь вам ночами тёмными, богов пращуров предавшие! – голос старца был хрипл, но даже в хрипе могущ.- Слушайте, холопы добровольные, вольный рык муромского Волка!
                Парни молчали.
                Они никак не могли убедить себя, что это враг. Им казалось, что это какая-то часть их самих!  От которой они отказываются. Которую из себя изгоняют.
                - Запомните: я ещё вернусь…
                Рык старца стал стремительно нарастать. На губах появилась серая пена презрения.
                - Я ещё выскочу из нутроб ваших -  и вы взвоете на месяц кривой!  И начнёте купола-кресты на церквах своих рушить осатанело! А попам своим головы с хохотом диавольским отрывать!
                Парни молчали.
                - Слышите вой отца Волка, предавшие его волчата?!
                Парни в латах молчали оторопело. Ибо чуяли не умом, а душой просыпающейся, что от угроз-проклятий этих не кольчугой надо оберегаться…
                И закричал товарищам, словно сам вдруг очнувшись, Бродя шустрый,  вечный петух бытия народного, лопотун неугомонный:
                - Кончай спать-дремать: мечи – крестами!
                Гридь повскакивала, ошалело тряся головами засмученными и творя знаки сталью.
                - Чур меня от тебя, зверюга проклятый!
                - Сгинь!
                - Оборони ребят киевских, Господь Светлый!
                И Волк как бы стал исчезать.
                Так виделось, так хотелось.
                И вроде – совсем исчез…
                Одним юным гридям показалось, что он даже пал со всего маху оземь телом своим огромным – и обернулся настоящим серым зверем. Каким оборачивался,  по упорным слухам жителей муромских селищ, ежезимно: в час лютого февральского гона.
                Другие потом утверждали, что старец лишь споткнулся о корень огромный – вот же он, корень этот: чего же вы, ребята киевские, серёд бела дня сумерничаете?!-,  да убёг на карачках в чащобу…
                Давно это было.
                Очень давно!
                Но – правда…


                *

                Малость озираясь и ещё довольно неумело крестясь,- едва не вчера скопом их в Днепре окупелили,- парни-дружинники половили на опушках холодного северного леса коней заворожённых .  На одного из них,- на игреневого красавца, будто из сказки-былины пришедшего,-  тело товарища своего положили: варяга Руальда. Родившегося уже в славянском великограде на Ильмене. И никогда не видевшего фьордов отчих.
                Бело-золотистые кудри викинга, новую судьбу избравшего, свесились при этом, чуть по ветру шевелясь, аж пониже стремени коньего. Как грустно! Но какая красивая грусть.
                Вздохнув о товарище, Бродя взял с земли сырой и меч варяга.
                По обычаю юной Руси, - впрочем, почти для всех народов общему,- он отдаст меч отца родненькому сестричичу своему:  сынку нормана Руальда и одногнёздки своей,  Марьюшки. А в силу пацан войдёт  - и вовсе отца в дружине княжьей заменит.
                Руальд добрый был воин!
                Да и как человеку без меча?  Без своего меча быть -  под чужим мечом выть…
                - По коням, ребята! – не на правах старшего, а на правах шустрого крикнул Бродя товарищам.- Дорога ждать не любит!
                И они сперва бойко зарысили вдоль светлой опушки. А затем дружно, без всякой команды перешли в крутой намёт. Словно стремясь скорее умчать от мест этих волчьих.
                И развевались кудри светлые варяга убитого.
                Кто же ты будешь, сын Руальда и Марьюшки?
                Норманн?
                Славянин?
                Росс?
                Русич он будет! Ибо – слилось.
                И это было самое успешное, самое, пожалуй, даже счастливое слияние двух кровей в грозной Истории нашей. Которая вроде бы вновь затевает некий «качественный скачок.» Одновременно - и с иной вершины, и  - с того же  самого лесного перекрёстка, где наш Волк нас пугал.
                А что делать? Сколько ни скачи -  из себя не выскочишь.


                *


                Русь, куда ты несёшься, дай ответ?
                А вот хрен вам, ребятушки:  сами вы должны дать себе все ответы
                И куда. И откуда!
               


                *

                И был яркий сиверкий день.
                И звонко ёкали лошадиные селезёнки.
                И ошмётки травы летели  из-под кованых копыт.
                И грозно реяли над сверкающими на солнце шишаками шлемов стальных новенькие великокняжеские штандарты,  шиться тонкого, шитья шёлкового.
                Это юное Государство
                оберегало юную Веру свою
                мечами юных. 







                ***
               







                «Если верить Геродоту…»
                - - - - - - - - - - - - - - - - - -

               
                Финал:  НАДЕЖДА
                ===============
         
      
            Итак, век девятнадцатый.
            По России, уже давно царской,  путешествует весьма наблюдательный француз -  маркиз де Кюстин. Заранее внутренне вооружённый, надо понимать,  афоризмом князя К***  о том, что от Запада-де  «Россия во всём отстала на четыре века.» Плюс очень крылатым выражением то ли Вольтера, то ли Дидро. Внимание: «Русские сгнили, не дозрев». Хотя, возможно, сие принадлежит третьему галлу-провидцу – Руссо. Поскольку очень уж логично вытекает из его рассуждений о мучительной насильственности петровских реформ. Едва-де не лишивших нас национальной самостоятельности. Поскольку: «Он хотел сразу создать немцев, англичан, тогда как следовало прежде всего создать русских». Повторяю: это он о Петре Великом, это он о нас.
            То есть после 1.000 лет нашей истории нас, с точки зрения говоруна сего, надо было «создать»…
            Фу, как поверхностно!
            И как, извините, по-французски!
            Каким же надо быть пенно-самоуверенным-парфюмным существом, чтобы не краснеть, изрекая  подобную ерунду о другом народе! Да ещё века прикрывавшем тебя от стрел необъятной Азии.
            Но – галлу галлово, а нам – наше.
            Оставим.
            И что же видит Кюстин, вот так «вооружённый»?
            А что хочет, то и видит.
            Например:  в России все от мала до велика опьянены рабством. Вместе, надо понимать, с сотнями тысяч казаков и миллионами сибиряков?  Ещё:  в манерах наших соотечественников из высшего света
рабская угодливость в присутствии цесаревича чередуется с невероятной заносчивостью в те моменты,
когда цесаревич уходит. То есть – это «характеристика» и Пестеля, и Чаадаева, и Лермонтова?!
            Ещё…
            Ещё…
            Ещё…
            Всё в том же духе. Хотя и в различных вариациях.
            И какие же выводы делает наблюдательный путешественник? По его мнению, Россия – страна какого-то особенного:  добровольного рабства. Даже, если хотите,- радостного рабства.
            Ай, да мы!
            Может, Кюстин не прав? Может, он нас чернит, бобик этакий?
            Ничуть он нас не чернит. Он прав. Если, конечно, отбросить те контрвопросы с именами и без, которые ваш автор только что ему задал, маркизу де Кюстину.
            Итак, в целом он, к сожалению, прав.
            Он к тому же любит нас, русских! Даже восхищается нашим потенциальным величием.
            Но, понятно, любя,- жалеет…
            Что же с нами произошло за века, о которых ваш автор в этой книжке не рассказывал? Почему и
когда именно стали мы на четвереньки перед Властью?  Хотя один из величайших (или по крайней мере
из ярчайших!)  князей наших  когда-то отличался от нас лишь чистотой своей белой рубахи, а одной из стержневых черт нашего национального менталитета, - по мнению, кстати, большинства зарубежных авторов,-  было категорическая нетерпимость над собой любого гнёта. И иноземного, и своего.
             Почему же мы, - блин!-,  не древние, а новейшие,  теперь ещё и РАДУЕМСЯ, - что тоже
подчеркивают все авторы,- стоя на карачках перед очередным Державным сапогом!?
            Подчёркиваю,  именно  своим,  внутридержавным:  сопротивление сапогу иностранному  по-прежнему в нас  яростно. Может, даже более яростно, чем у наших древних предков: добровольное
призвание каких-либо «варягов»,- пусть родственных,-  ныне категорически исключено.
            Очень не простой вопрос.
            Однако я, ваш автор, знаю на него ответ.   
            Знаю, но не скажу!
            Ибо хочу, чтобы вы сами нашли его в Истории нашей. После прочтения сей бесхитростной
книжки  это не столь уж сложно: надо лишь сделать несколько шагов вперёд и вспомнить, что именно произошло с нами дальше. С нами –  вольными казаками Европы, со всепроцветающей и «несколько самонадеянной» Русью, имевшей самую демократическую конституцию в мире ( сиречь «Русская правда»),
а  в Новгороде – главную контору  Ганзенского союза вольных торговых городов всё той же Европы…
            А Кюстин – что Кюстин!  Для путешествующего верхогляда он и так увидел чрезвычайно много.
Для француза же  -  проник в нашу якобы загадочную душу поразительно глубоко.
            Хотя, пройдусь и я по ним в отместку. 
            Французская наблюдательность и французский ум со всеми его дидро-руссо-вольтерами -  это
нечто изначально поверхностное и, не зависимо от пола, сугубо дамское.
            Клопы.
            Запах.
            Дезабельё.
            Вот уровень и их философии, и их этнографии. Ибо француз есть существо, живущее носом.
            И это в нём уже навсегда. 
            Как не вспомнить великого Цезаря, который, не морщась, ел однажды в гостях совершенно
тухлое мясо – и хвалил при этом кухню хозяина? Вот мужик! Кюстин бы изблевался в своё жабо.
            Повторяю: что нам какой-то  кто-то? Мы теперь психологически не безоружны – и галльская трескотня о нашем добровольно-радостном рабстве нас не смутит.  Да, что-то такое в нас есть, в России «немытой», «стране рабов, стране господ» ( ого, куда тому Кюстину!). Но мы без закордонных подсказов разберёмся не столько в тайнах, сколько в сальто-мортале своего национального менталитета.
            Итак -  попробуем…
            Мы, - по вольному предположению автора, которое общей картины не искажает, -потомки придунайских племен Слава и Яна, буквально  вырвались из теплой материнской плаценты
Средиземного моря и, опасности презрев, ушли этак не менее двух с половиной, даже, пожалуй, трёх
тысяч лет тому назад  в дали неведомые. На северо-восток. На него, желанный!
            Это был совершенно беспрецедентный вылет огромного народа из родового гнезда. Коего
исторически обозримая Европа ( праотцов наших общих – арийцев – в расчет не берём) не знала ни до,
ни после.  Масштабы исхода  нашего можно сравнить лишь с заселением европейцами Нового Света.
            Итак, мы улетели.
            Почему?
            Историки утверждают, что нас очень теснили соседи.
            Думается, однако, это  упрощённый взгляд. Типичный стереотип академической науки. Вроде мамонтов, которые не исчезли в одночасье 65 миллионов лет тому назад от Большого Гасителя,
жахнувшего в район Мексиканского залива, а видите ли - «вымерли».
            С набитыми свежей хвоей желудками!
            В то, что нас вытеснили из придунайских долин какие-то очень агрессивные соседи, поверить практически невозможно. С точки зрения элементарной логики (фактов  просто нет). 
           На Дунае остались какие-то «праанты»? Да. Они сильно тогда от нас отличались? Нет.
           Тогда, кстати, никто сильно друг от друга не отличался. И это не измышления вашего автора, а общепринятая точка зрения. Да, были истинные европейцы и истинные азиаты. Хотя надо иметь в виду,
что и те, и другие – арийцы, а не только одни немцы ( по Шикльгруберу!).
           Они, конечно, отличались: европейцы и азиаты.
           А вот славянин от варяга или сармат от скифа – очень и очень мало.
           Мы же, с Дуная ушедшие, практически ничем не отличались от тех, кто там из наших родичей остался.
           И что -  они пропали там, бедные? Да ничуть: даже не объединившись в общее государство, успешно защитили свои родные «сотки» чехи, словаки, сербы и так далее.
           Неужто в неведомые, почти космические дали ушли самые робкие из будущих славян – то есть мы?!
«Теснимые агрессивными соседями». Такое предположение вообще нелепо:  достаточно вспомнить хотя бы наших казазов, которые выламывались в поисках земли и воли из объятий уже Святой Руси.
           Кто бёг казаковать в Дикое Поле или в дремучую бескрайность Сибири?  Самый лихой, самый отчаянный народ! Для которого именно отсутствие воли – тоска и смерть.
           Так что мы, нынешние русские, - подчёркиваю, повторяю!-, с полным правом можем считать себя  КАЗАКАМИ ЕВРОПЫ. А по факту -  её многомиллионным  щитом с азиатского фланга.
           Конечно, лучше бы она самая об этом догадалась и сама нас таковыми считала. Но кухонное благополучие последних веков притупило остроту европейского взгляда, сделало его коротким и тусклым.
          О-о, постоянная сытость опасна!
          То, что мы коренные европейцы,- коренные азиаты и коренные африканцы тоже прекрасно:  мы констатируем факт, не больше,-  не понятно лишь идеологическим недоумкам да романтическим путаникам вроде Блока, назвавшего нас скифами с раскосыми и жадными глазами.
          Людям серьёзным, вроде Тацита, это было ясно ещё, как говорится, «до революции: в I-II веках нашей эры. Глянул он на венета, - то есть на западного славянина, поскольку ант есть славянин восточный,- и подумал: кто такой, почему не знаю? Но тут же стукнул себя по умному лбу:  щит и меч – значит европеец! Азиат – это лук и стрелы. К тому же первый – в основном пехота, второй – в основном конница.
          Ты слышишь, потерявшая историческую память Европа? Мы -   казаки твои!
          Но зажравшаяся старушенция добра не помнит.  Вместо того, чтобы с благодарностью  снять
ночной колпак и сказать нам спасибо за миллиарды азиатских стрел, которые,- объективно её заслоняя!-, 
мы приняли на себя, блудная Матушка обнюхивает нас досужим носом Кюстина, язвит змеиным
языком Руссо и погрязшего в своих бесконечных крылатых выражениях Вольтера.
         Ладно:  за всеми болтунами не уследишь.
         Но, Господи Боже мой,  вы хоть в эту ерунду вдумайтесь:  зачем нам, огромному и такому не
похожему на других народу  «хотеть»  стать немцем или англичанином? Мы в восторге как раз оттого,
что русские! Этот восторг в нас даже избыточен. Но – пожалуй, хватит опровергать глупость…
         Итак, мы ушли тогда с Дуная не под натиском соседей, а от  вечной тесноты европейской
коммуналки, вызывавшей, надо понимать, у наших предков чувство клаустрофобии.
         Ушли за мечтой о просторе, за немереной волей.
         И МЫ ИХ НАШЛИ !
         И встретили там, на прохладных берегах Ильмень-озера, не грозного тевтона, в железо обутого,
а Чудь Мокрую, которую петь-танцевать обучили, а она нас – подколдовывать в свободное время.
         Для новосёлов земли неведомой это была большая удача:  мы  практически не отвоёвывали
пространства эти  дивные, мы большому счёту ни у кого их не отнимали, но лишь осваивали.
         Позже, как правило, - уже вместе с Чудью… 
         И дальше всё шло у нас не просто логично, но, пожалуй,  по самому оптимистическому варианту.
         Крылатый афоризм то ли Гостомысла, то ли ещё того ( я с теориями не спорю) - «Приходите и
княжьте!», - не повод для холопской сатиры в духе Аверченко, а проявление нашего народного гения.
         Вдумайтесь!
         У нас уже была огромная территория. У нас была совершенно бескрайняя воля, которой мы и
упивались, и явно злоупотребляли. По мнению многих древних авторов, восточнейшие из славян,-
то есть мы, анты,- с одной стороны,  не терпели даже намёка на возможность  всякого  гнёта,
с другой -  зачастую не могли договориться друг с другом по элементарным вопросам, настолько
у нашего народа той поры,- как, впрочем, у многих молодых варваром тогдашней Европы, - велики
были родовая самостоятельность и спесь.
        Но мы уже понимали, что  это -  плохо ( в смысле, плохо, когда «порядка нет»). Ибо
психологически и хозяйственно уже созрели для того процесса, который шёл в Европе , где  из
осколков Римской империи наши сверстники-варвары создавали  свои молодые государства. Германцы, галлы, агняне буквально растаскивали по своим национальным квартирам  остатки римского 
права, римского государственно-административного устройства. И, конечно, - христианство и латынь!  Никаких дилемм, никакого повода для сатирического хихиканья здесь никто не видел:  грандиозные
развалины под рукой – бери, сколько унесёшь.
        И – брали!         
        На первый взгляд, это большое преимущество: всё под рукой. Но, с другой стороны, у нас уже было
то, о чем, скажем, немец тысячу с гаком лет будет мечтать потом и в яви, и в снах своих:  территория.
        А то, что нет под боком римских развалин,  не катастрофа:  грек, разумно не желая иметь в соседях слишком уж буйное восточное славянство, подарил нам кириллицу и православие ( повторяю: как молодым западным варварам подарили латиницу и католичество);  а опыт римского права  компенсировали
нам по одной теории варяги, по другой – венеты-русь. И которых мы именно добровольно пригласили. Варягов, кстати,  предварительно несколько раз побив в славном граде Новгороде!
        Так что ни о каком «завоевании», как иногда пописывают, не может быть и речи.
        Что же ты было, таинственное, несколько странное:  «Идите и княжьте»?
        Если отбросить холопский зуд сатириков хихикать по всякому поводу,  это  было всего лишь
логичным нежеланием наших предков изобретать уже изобретённый велосипед. По сути дела  это была именно рационалистически-европейская, - категорически-антискифская!-,  акция приобретения 
иностранной технологии для строительства собственного государства.
        Причём мы приобрели не только очень приличное  ноу-хау, - но и, как принято, пригласили
на шеф-монтаж ( во временные управленцы)  «конкретных товарищей».
        Кстати, никаких суперменов, - вроде Искандера или Цезаря,- среди них не оказалось.
        Синеус и Трувор, братья Рюриковы, к нам придя, вскоре померли. Не исключено, что спились: с
этим у антов было вольно. Не «насухую» же они победы свои у ночных костров пропевали? 
        Да и  Красное наше Солнышко отвергло позже ислам прежде всего по причине отсутствия в нём
«веселия пити». Хотя, что касается отношения к прекрасному полу, то именно эта религия ему,
женолюбцу, приглянулась пуще прочих.
        Сам Рюрик, сменивший со товарищи своё отечество на наше, - верой  простоватой мы друг от друга отличались мало,-  исполнил работу, на которую его пригласили в качестве главного прораба, толково и честно. Конструкция Государства монтировалась при нём стремительно. Ну, во-первых, мы сами для
этого монтажа уже созрели. Во-вторых, с Рюриком пришёл целый штат  управленцев. Плюс – профессиональная дружина. Плюс – готовая фирменная марка для будущей госмашины: «Рус». 
       Нам осталось добавить лишь мягкий знак, а через несколько веков – вторую «с».
       Это ущемляет ваш патриотизм? Выбросьте из головы ерунду!
       Через нечто подобное, повторюсь, прошли практические все молодые варварские народы  Европы.
       Есть куда более лобовые примеры прямого заимствования:  одно из мощнейших  европейских  государств, например,  почти тысячу лет называлось Свещенной Римской империей, будучи государством – немцев…
       То есть всё шло у нас тогда сверхгладко?  Не совсем.
       Недовольные, разумеется, были. Как же без недовольных, если «новая власть» отнимает у тебя такую немереную волю! Несколько веков наш Север уже после Крещения в купели днепровской  Волком Курицыным выл.  Об этом, кстати, вспоминать почему-то не принято. Хотя гигантские откаты от христианства к язычеству даже в Византии,- и на народном, и на государственном уровне,-  общеизвестны. И никого это не удивляют.
       Как всегда, по традиции последних веков, мы и здесь пошли «своим путём». В данном случае путём брехни  себе же во вред: отсекая от себя века «бесстыдного язычества»,  мы отсекаем и века жизни народной, жизни уже даже государственной. Это не просто глупость:  это идеологический кретинизм!
       Но в целом, - повторяю: несмотря на очаги недовольства,-  всё шло  словно по накатанной дороге. Потому что это был добровольный выбор большинства народа. Что несомненно.
       Тысячи наших ещё до Рюрика прекрасно знали и венетов, и варягов, поскольку шастали вместе с ними по миру.  И тысячи наших – во главе с ныне равноапостольной великой княгиней Ольгой -   тайно крестились ещё до официального Крещения. Некоторые, кстати, - раз по пять: поскольку в Константинополе за добровольное принятие Христианства  язычникам  давали подарки. Вот они туда и челночили пёхом.
       А тут ещё одна везуха: следующий за Рюриком правитель оказался личностью совершенно выдающейся!
       Сдаётся, что талантом гостроителя он намного превосходил нашего первокнязя . О реальных деяниях которого практически ничего не известно. А этот, Олег Вещий, - прямо-таки Прораб перестройки!
        Меж тем он - лицо в череде первокнязей наших счастливо-случайное. Титул Великого, что любому школяру известно, Олег никогда не носил и Рюриковичем не был. А был всего лишь дядькой-опекуном, что тоже уже и школярам известно, при малолетнем  Игоре, сыне почившего всё ещё не в бозе Рюрика.
        Опекал  умный дядька Игорька долгие десятилетия: видимо, понимал, какое дерьмо из него вырастает.
И, опекая, сотворил за эти годы множество великих дел на Руси, о которых мы говорить не будем, чтобы не ломиться в совсем уж открытые двери. И передал власть только уже по факту своей кончины.
        Как и ожидалось,- и как тайно предвиделось Вещим,- первый Рюрикович оказался бездарным правителем, неумелым полководцем и существом позорно жадным в личном, так сказать, плане. Он вошёл
в историю лишь смертью своею, пав от рук собственных подданных во время непомерных поборов с оных…Стоп!  Предложив считать отцом российского спецназа Святослава, автор идёт дальше: предлагает считать Игоря отцом нашей налоговой инспекции…
        Ольга? Ну, это Олег в юбке! В честь него, по некоторым источникам, и названная.
        Дама-легенда! «Мудрейшая из смертных», можно сказать, - официальный Ольгин титул. Человек выдающейся хитрости и поначалу отменно жестокая ( без этих качеств, ум тогда в грош не ставился), она, говорят-пишут,  была ещё и выдающейся красавицей до седых волос.
        Роль этой во многом таинственной дамы в нашей истории переоценить невозможно: она ведь де-факто правила внутренней жизнью Руси частично и при уже старом Олеге, а не частично и при Игоре, и «при
себе», и при  князе Святославе, сыне своём единственном и любимом.
        Совершенно феноменален по яркости как личность второй наш Рюрикович – великий воин и великий князь Святослав. Ухитрившийся, как уже многократно говорилось,  внутренней жизнью Руси не править вовсе. Хотя прочий мир узнал о Руси больше всего именно при нем.   
        Что же до его сына-«рабичича», бабкой крутой не признанного, то, - как, прочем,  и она сама, - он был уже куда больше истинным славянином.  Монтаж государственной машины завершился. И Владимир
Первый фактически избавился от беспокойных шеф-монтажников,- в той  части, которая не хотела растворяться в обновленном этносе,-  спровадив их в дружественный Константинополь.
        Обратите внимание и, если не затруднит, запомните:  это произошло всего лишь через семьдесят-восемьдесят лет после приглашения  Рюрика, - западного ли славянина или варяга, лично меня это
интересует мало, -  на княжение. Знаковая, между прочим, цифра!
        Итак, подводим итоги…
        Сам монтаж  - дело гигантской исторической важности и для нас, и для  Европы, которая получила на своем восточном крыле мощное, родственное ей по сути государство,- приглашенные спецы провели блестяще. Уж не единственный ли это пример в мировой истории, когда один народ приглашает другой
народ – и тот сдаёт ему под ключ не дамбу, не железную дорогу,  а  Государственную машину?!
        И эта машина работает без сбоев не зависимо оттого,  КТО  именно ею рулит.
        Где же тут повод для иронии, тем более для сатиры? Чем это феноменально плодотворное сотрудничество двух народов зазорнее копирования развалившейся Римское империи, которое именно нашими холопствующими западниками выдаётся за некий эталон?!
          Именно в эпоху сборки-наладки, надо понимать, и глаза у нас  поголубели, и волосы стали светлее. Исконно ведь мы дунайские южане. Да и грек Прокопий запомнил нас тёмно-русыми…
        Впрочем, это – уже почти лирика.
        Куда более важно, что держава наша динамично развивалась теперь фактически при любом правителе. При умном Олеге. При бездарном Игоре. При Святославе,  который руль корабля Отечества не в военном смысле данного слова (  в военном - он недосягаем!) по сути так и не взял.    
        А теперь - сосредоточьтесь: ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ РАЗУМНАЯ, СООТВЕТСТВУЮЩАЯ ЧАЯНИЯМ и МЕНТАЛИТЕТУ БОЛЬШИНСТВА НАРОДА КОНСТРУКЦИЯ!  В данном случае -  конструкция Государства.
        И ещё раз сосредоточьтесь. Даже напрягитесь.
        Почему же в последние пять-шесть веков во главе  ВСЕГО НАШЕГО  обязательно должен стоять кто-то  семи пядей во лбу?!  Как мы дошли до жизни такой, что если во главе даже сраного колхоза стоит чуть ли не сам Александнр Македонский или некто к нему приближающийся по потенциалу неукротимой энергии, - который и себе жилы от перенапруги рвёт, и нам, - то и свиньи подохнут у нас к чертям собачьим, и мы обязательно продуем вчистую эту самую «битву за урожай»?
        Где мы сбились или кто нас сбил с нормального алгоритма?
        Кто упорно поощряет, что у нас особый путь, что умом Россию не понять и прочая  чухотень?
        Увы, сами мы, - «массы»!-,  не только смирились с этим затянувшимся сивым бредом, но он нам даже стал нравиться: «Сталина давай,  иначе всё - к хренам собачьим!»
         А наши длинноголовые к тому же видят в надрывании национального пупка ещё и некий героизм. Умение «бороться с трудностями». И горячо такое надрывание приветствуют.  Их идеал, нам навешанный, - этакий несгибаемый инвалид, который безропотно-радостно добивает остатки своего пошатнувшегося здоровья в битве за восстановление чего-то порушенного в результате всеобщего рас…  ства.
        Увы: непечатно.
        Примеров – пруд пруди! Возьму самый неодиозный.
        Как там у классика?
        «Умру, но вспашу десятину с четвертью!»
        И – ведь вспахал. Причем даже без потенциального этого суицида.
        Герой вспахал.
        Гений описал.
        Мы - в восторге!
        Хотя это не подвиг в бою. Не жертва во имя открытия чего-то великого. Всего лишь заурядная пахота…
        Но, конечно, в восторге не все. Во все, кстати сказать, времена. Оттого – вселенская тоска в глазах
наших юных Лермонтовых. Тоска, совершенно поразившая Кюстина. Я,- признался виконт или кто он там в их табели о рангах, - не встречал такой неизбывной тоски в юных глазах ни в одном уголке мира: только – в России! О чём же она, генная эта тоска в глазах лучших из нас -  в чем её суть?
        Уж не о потерянной ли нами нетерпимости ко всякому гнёту, которая так поразила, - так даже восхитила! -   когда-то в нас  грека Прокопия ? Чуть позже, кстати, блестяще реализованная юным нашим государством в фактическом отрицании не только рабства в его массовой классической форме, но и народном парламентаризме Новгорода и Пскова, в категорическом отрицании – тысячу лет тому назад!- телесных наказаний для граждан, зафиксированном в блестящем своде законом по имени «Русская правда».
         «Наш народ любит сильную руку»,- твердят нам.
         Это какой ещё -  н а ш  ?
         Сильную руку на своей шее любит быдло!
         А русский народ  ИЗНАЧАЛЬНО любит сам быть сильным.  Оттого и рванул  когда-то от вашей волосатой лапы – сотнями тысяч, миллионами!- на Дон и в Сибирь…
         Не могу избавиться от навязчивой мысли-видения, будто светлая и понятная древность наша была – вчера; а все эти  шизоидные иваны грозные, малюты скуратовы, трансформировавшиеся то в биккендорфов, то в ежовых и берий,- это бесконечно давно, это кем-то придумано и нам навязано.
         Но должно же быть какое-то разумное объяснение и тому, что мы всё это  терпим и веками даём своей власти карт-бланш, чего отрицать тоже нельзя?  Конечно, должно. Не совсем же придумал Кюстин российскую радость от ярма на собственной шее.  Бездонно Отечество наше. Кроме Сибири, кроме Дома, кроме лермонтовской тоски в глазах,  есть в нас и такое.
         Итак,  что было, грубо говоря,  между  новгородским вече и третьим жандармским отделением?   
         Понятно что:  ИГО.
         Чудовищное трёхсотлетнее рабство. Особый трагизм которого,- в отличие, скажем, от оккупации Болгарии турками или Испании арабами,  у которых была другая, но  тоже великая культура,-  заключается в том, что, мы,  истинно европейский народ, не терпевший  гнета, был порабощён, несмотря на яростное сопротивление, - тучей, тьмой полуживотных, если брать их «культуру».
          Такая оккупация фактически равна национальной смерти. И то, что мы вырвались из того ярма, делает нам честь. Да не просто вырвались: сохранили основные черты характера!
          Хотя, увы, и не все.
          Хотя, увы, и приобрели новые. От которых так воротил свой батистовый носик доброжелательный к нам, но близорукий, как крот, французик Кюстин.
          И тут вдруг странно всплывает уже знакомые цифры:  70-80 лет. Впрочем, не буду торопиться !
          Освободившись от Ига лишь с помощью мощнейшей централизации  сил и  власти, мы сперва дали ей полнейший карт-бланш: делай,  родная, что хочешь, лишь бы «не было войны»!  Но когда она начала отрезать на пирах уши полководцам ( шутки Ивана Грозного) и когда мы поняли, что эта «модель» может затянуться на века, - исход наш на Дон и в Сибирь стал массовым.
         Да, были и другие причины, но главный психологический стимул – этот !
         И тут лично у меня возник вопрос:  а сколько реально длилось Иго, которое весьма исказило наш национальный менталитет?  Иго как  непосредственная  власть татаро-монголов.
          Примерно 80 лет:  дальше дань с нас для Орды начал взимать наши князья. Иван Калита, например.
         Любопытно, не правда ли?
         Я не сказал «плохо» или «хорошо» :  я сказал «любопытно»!
         Форма правления нами по ордынскому Уставу, - сперва под яростным контролем Орды, потом с её помощью, когда  русские  князья звали ордынцев нас усмирять,  а потом и вовсе без  всякого монгольского участия,  -  нашей власти явно понравилась. И, слегка трансформируя её, она сохранило милый сердцу всякого «настоящего» начальника  кондовый ордынский Устав - на  долгие века.
          А мы? Сложный вопрос!
          Конечно, легче все крикнуть:  земели, Иго давно закончилось – меняйте Устав!
          Но мы понимаем, что при такой огромной территории наша власть обречена быть сильной. И за всякими исключения в виде казачьей или даже криминальной вольницы, в виде бунтов и революций, которые ничем у нас не кончаются, - пока терпим. Во-первых, «Лишь бы не было войны» -  в широком смысле данного афоризма. Во-вторых,  мы были совершенно оскорблены, даже ошарашены проституточным поведением прамамы Европы, которая в ответ на наше романтическое «снятие жучков» в посольстве – тут же стала двигать к нашим границам свою НАТУ. Вот тебе и распахни душу перед человечеством!
          Да, в качестве странного парадокса,  - хотя я категорически не антисоветчик, - могу добавить: форма правления в ХХ веке, когда даже Сталин сетовал, что в политбюро, в правительстве и тем более в ведомстве Лаврентия Павловича «слышком мало русских», - тоже продержалась 70-80 лет…



                *


           Закругляюсь.
           Вопрос ребром: не слишком ли давно всё это было, чтобы брать его в расчёт?
           В масштабе жизни отдельно взятой Пульхерии Ивановны – да:  давно. В масштабе национального
бытия – вчера. В масштабе Вечности – и вовсе сегодня утром.
           Это важно помнить особенно сейчас, когда мы в очередной раз засуетились что-то ВОЗРОЖДАТЬ .
           Неужели опять упрёмся куцым взглядом в бесноватого Ваньку Грозного и будем твердить: вот наш исконный национальный испод? Или всё же поймём, что это –  лишь стена? Даже простенок.
          И раздвинем !
          И увидим чистый свет истинного  своего  ВЧЕРА!
               


                *

          Ах, вот, оказывается, для чего я всё это написал.
          Теперь и мне -  понятно! 
                ВИКСАВЕЛ-2.