Небеса всегда живут по своим правилам: что над Нью-Йорком, что над деревней Тормошиловка Тамбовской области. Дождь или жара, Карибский кризис или сбор кормовой травы, они неукоснительно следуют расписанию. Вот, скажем, напал на Москву тягостный холодище, закручинились продавцы мороженого, но всё равно в назначенный кем-то таинственный час взошло над столицей созвездие Лира.
Помещённое богами между Лебедем и Геркулесом, небольшое это созвездие гордится своей самой яркой звездой Вегой, ан-Наср аль-Ваки, что в переводе с арабского означает "падающий орёл". Будто несёт хищник лиру в когтях. Порой Геркулес, охваченный малопонятным порывом, вырывает её из лап орла и исторгает монотонную щемящую мелодию. Тогда Лебедь расправляет крылья, Лисичка играет хвостом, Дракон* шевелит зубцами на хребте, и радужным спектром переливается туманность Кольцо в такт звёздной сонате.
(* Геркулес, Лебедь, Дракон, Лисичка - созвездия)
Впрочем, всё это неважно, ибо никаких созвездий в городе не видать. Лишь рубиновые звёзды Кремля горят в ночи, словно глаза притаившегося под плащом вампира. Этакая метафора пришла на ум неприглядному субъекту по имени Иван Анимпадистович в момент форсирования перекрёстка двух старинных улиц. Приятель его - столь же неопрятный гражданин, которого звали Чухло, - держался чуть позади. Из последних сил ковыляли они по гололёду, и надежда добраться живыми до тепла таяла с каждой замёрзшей лужей.
Чухло был человек грубоватый и простецкий, а Иван Анимпадистович живал прежде в кирпичном доме, имел трое часов Ролекс, пурпурный ковёр и несколько струн в душе. Речи свои он любил открывать зачином: "Когда я был богат...", отчего разевала рты вся ночлежка.
В данный момент разницы между Чухлом и Иваном Анимпадистовичем не наблюдалось. Брели они в обносках, заросшие, хари обёрнуты тряпками, на ногах то ли ветхие валенки, то ли присобаченные кое-как войлочные половики. (Впереди, кстати, бежала трёхлапая собака. То пропадала у неё поджатая от холода левая передняя лапа, то сменяла её правая задняя.) И не только одежда, но и мысли друзей отличались отменной созвучностью.
- Сдохнем, - думал Чухло.
- Окочуримся, - вторил про себя Иван Анимпадистович.
- Копыта откинем, - размышлял Чухло.
- В ящик сыграем, - соглашался Иван Анимпадистович.
Через секунду трёхлапая собака нырнула в подворотню и исчезла, а вместо неё прямо из середины снежного взвихрения вывинтился тигр ростом метр девяносто, голубые глазищи во всю морду, хвост толщиной с руку Ивана Поддубного.
- Здрастьте, - трагически всхлипнул зверь, - не желаете ли на концерт, господа? Отдаю безвозмездно два билета.
На слово "господа" друзья не купились. Они были тёртые калачи. Они были травленные волки. Они переглянулись. Чухло прикинул, не стащить ли с полосатого тёплую шкуру, но смекнул, что вдвоём с Иваном Анимпадистовичем внутри им не поместиться. Иван Анимпадистович мыслил дальновиднее. Посетил он однажды дом культуры и знал: в таких заведениях тепло. Проявляя, однако, бдительность, он прогундел сквозь прикрывавшие рот тряпки:
- А-о-че-у - обс-ено?
Что означало: "А почему собственно?"
- Понимаете, - уже явственно плача, сказал хищник, - я собирался с невестой, а она ушла к метрдотелю Косухину. Девушкам ведь не нужны нищие актёры в костюме тигра... Хотя на будущей неделе меня обещают взять Петром Первым у мавзолея с туристами фотографироваться.
Настоящие нищие перемигнулись.
- А-ва-й! (то есть "Давай!") - пропыхтел Иван Анимпадистович, а Чухло выхватил из тигриной лапы два дрожащих зелёных билетика.
- Приятного вечера, - прорыдал тигр, опустил морду и, отдав хвост во власть позёмки, двинулся во двор навстречу вывеске "Витязь в тигровой шкуре. Сациви. Харчо. Хачапури".
Концертный зал находился всего через два дома. Был он старинный с колоннами и чугунными фонарями у крыльца. В жарком краснобархатном фойе стоял бронзовый дядька без зрачков. От взгляда его стрелянные воробьи оробели. Хоть и мылись они накануне в ночлежке, но сразу просёк Иван Анимпадистович: это вам не дом культуры работников службы быта. Это вам консерватория! И когда прошуршала мимо дама в перьях, а за ней рысцой кавалер с платочком в нагрудном кармане, Иван Анимпадистович сказал:
- У-у-х!
А Чухло издал:
- Д-д-д-ы-ы-х!
После чего они на некоторое время замолчали, погрузившись в созерцание. Будучи человеком практичным, Чухло очнулся первым.
- Хорош зенки пялить! - захрипел он в отмороженное ухо Ивана Анимпадистовича. - Забурились сюды, так вперёд!
Пригладили они бороды и по мраморной лестнице поднялись к зрительному залу. Он был вообще-то небольшой. Голубые стены, люстра с висюльками, балкончики с финтифлюшками. Изысканный был зальчик, но всё, что мог позволить себе небогатый тигр - крайние места в последнем ряду. Тем и оскорбилась его неверная невеста. Ну, а смущённые наши друзья обрадовались.
- Всё в ажуре, всё путём, - приговаривал Чухло, обустраиваясь в таком кресле, в каком отродясь не сиживал.
Публики меж тем в зале прибывало. Эпитет "почтенная" к ней, пожалуй, подошёл бы, а вот "разношёрстная" - никак, ибо представлялась та публика носатой, очкастой и монолитно-культурной. Раздавались из гущи публики фразы:
- А как вам исполнение таким-то третьей вариации? Не правда ли, паршивенько?
- А как тот-то опоганил начало увертюры, слышали?
И вылетали из недр публики какие-то "каденции", "диезы", "бекары" и "полифонизм", от которых Чухло почувствовал тошноту.
Зал весь поскрипывал, шелестел программками, покашливал, в коридоре побрякивали звонки. Но всё это смолкло, когда свет, наконец, потух. Очи Ивана Анимпадистовича распахнулись во всю ширь. Чухло же, наоборот, смежил веки и отдался оздоровительному сну, в котором в лучах летнего заката хлестал он самогон под мухоморчиком на детской площадке.
Из-за кулис, в серебристо-чешуйчатом платье, выплыла "русалка". Презрительно оглядев собравшихся, отчеканила:
- Начинаем к-О-О-Н- церт. Выступ-А-А-Е-т...
Кто именно выступает, Иван Анимпадистович не разобрал, ибо ослепила его чешуя. На сцену, тем временем, выкатился чернявый толстяк со скрипкой. В зале раздались тусклые аплодисменты.
- Давай, жарь для начала! А то, ишь, уже хлопают, - мысленно вознегодовал Иван Анимпадистович.
Толстяк вмял скрипку в двойной подбородок, прикрыл глаза, подрожал немного ноздрями и страстно завозил смычком по струнам.
- Старается, - благодушно покивал Иван Анимпадистович.
Скрипач старался отчаянно. Cтруйки пота текли по щекам, и вместе с каприччио Паганини до слушателей доносилось мощное, как у насоса, сопение. Даже в последнем ряду, где сидели друзья, слышалось оно так, будто нависал музыкант прямо у них над ухом. Публика в ответ не поскупилась на "долгие и продолжительные...".
- Ну и ну, - подивился Иван Анимпадистович.
Вслед за скрипачом вылезла тощая флейтистка с гигантским носовым платком. Окончание частей отмечалось обильным сморканием. Словно бабочки, порхали в воздухе звуки флейты.
- Хилая, - откомментировал Иван Анимпадистович.
Затем возник струнный ансамбль во главе с грузным контрабасистом и зарядил "Вариации слона" Геза Фрида. Дополняя тяжёлые звуки, солист топал ногами, по-слоновьи мотал башкой, стучал смычком по контрабасу, а с последним аккордом и вовсе вскочил со стула, издав трубный глас.
Иван Анимпадистович представление одобрил и даже обозначил лёгкие хлопки.
Следующим номером выступил пианист-птица. Он играл, как клевал зерно. Торопливо тыкаясь носом в клавиши, вздёргивался порой, будто стая больших пернатых оттесняла его от проса. Затем наступало насыщение, вялое поклёвывание, во время которого поднимал он шею и лениво поводил головой.
Иван Анимпадистович подумал было "цыплак голодный", как вдруг дремавшие в его душе несколько струн подали голос: "Звяк-звяк". И заметил он, что светильники на стенах круглые и белые, как жемчужины в золотой оправе. Повернувшись влево, увидал в ночном окне отражение зала, слившееся с пейзажем за стеклом. Почудилось Ивану Анимпадистовичу, что весь интерьер магически переместился наружу, а публика и кресла бесследно пропали. Сквозь балконы прорастали деревья, на паркете сверкали сугробы, на сцене загадочно торчали столбы уличных фонарей. И со всех сторон лилась музыка, музыка, музыка... Всерьёз закачался Иван Анимпадистович на романтических волнах.
Пианист, отклевав, раскланялся. Русалка помпезно сообщила:
- Высту- П-А-А-Е-т победитель и лауреат междунар-О-О-О-дных к-О-О-Н-курсов Гидеон Пумп -Я-Я-Н-ский. "Пряд-Я-Я-Я пр-Я-Я-Я-жу" - пи-Е-Е-са для Кол-Ё-Ё-Ё- сной Л-И-И-И-ры...
На подмостки взобрался щуплый молодой человек лет двадцати семи с рыжеватой шевелюрой до плеч. Умные серые глаза осторожно глядели перед собой. Тонкие нервные пальцы чуть дотронулись до носа с еле заметной горбинкой. Одет он был в чёрные брюки и чёрную застёгнутую под горло сорочку. В руках молодого человека находился непонятный ящик с ручкой. Слегка тушуясь, Пумпянский приблизился к микрофону, от которого только что отплыла русалка, и мягко проговорил:
- Друзья, прежде чем я исполню произведение, позвольте сказать несколько слов. Перед вами необычный инструмент - "колёсная лира". Этот старинный инструмент известен с двенадцатого века. В Европе играли на нём странствующие менестрели, а затем простые бродяги, слепые и калеки. Скажем, в России колёсная лира стала популярной в семнадцатом веке, а использовали её так называемые "калики перехожие". Под неё они пели баллады, исторические песни и духовные стихи...
Попереминался немного Пумпянский с ноги на ногу и, розовея, добавил:
- Инструмент, который вы видите - очень редкий и ценный экземпляр шестнадцатого века. Уникальный предмет из французской коллекции. Лишь благодаря любезности зарубежных коллег и моим личным дружеским связям нам удалось получить его в виде исключения всего на несколько дней для сегодняшнего концерта.
Здесь обязательно надо отметить, что при словах "редкий и ценный экземпляр" у Чухла открылся один глаз, а при словах "уникальный предмет" открылся и второй. И поскольку третьего глаза у него не было, он хорошенько протёр те, что имелись, и вперился ими в ящик в руках Пумпянского.
Последний прихватил поудобнее инструмент, уселся на специальный стульчик и... пряжа начала разматываться. Одной рукой музыкант вертел ручку, другой нажимал на клавиши.
Затруднялся Иван Анимпадистович назвать то, что слышалось ему в звуках лиры. А слышались в них тихая меланхолия, щемящая печаль по ушедшим временам, осенняя нежность, сухие цветы, единорог на тусклом гобелене, плющ, старый замок с донжоном, бледное, почти белое небо над ним. Представлялось Ивану Анимпадистовичу, как стоят они с Чухлом в подземном переходе метро и крутит он рукоятку, а Чухло обходит с шапкой столпившихся зевак. Калики перехожие. (Видно, "перехожие" выводилось им из словосочетания "подземный переход"). Или уносила его фантазия в запредельные дали, где шагали они в костюмах менестрелей по дорогам средневековой Европы. Играли на торговых площадях, в палатах сеньоров, на постоялых дворах. Ловили взгляды златокудрых красавиц за стрельчатыми окнами.
Видения Ивана Анимпадистовича отличались такой возвышенностью и трепетностью, что он пропустил гнусавое объявление русалки: "А-А-А-нтр-А-А-А-кт..." Чухло рыкнул: "Живей отрывай зад!!".
- А на хера?! - взъерепенился Иван Анипадистович.
- Скорей, скорей! - влёк его Чухло в фойе, по которому уже фланировала высокоинтеллектуальная публика. - Разведаем, где они держат свои шарманки...
Иван Анимпадистович не понимал ни бельмеса, и лишь когда Чухло зашептал себе в бороду (он считал её глушителем тайной информации), до Ивана Анимпадистовича начало доходить.
- Ценнейшие гусли... редчайшие гусли... шестнадцатый век... продадим... бабло... знаю перекупщика, - частил в бороду Чухло.
- Идиот, кретин... не надо, - тщетно противился Иван Анимпадистович.
Чухло, разумеется, не имел понятия, где искать артистические комнаты, заметался было, но тут добыча сама кинулась им в руки. В углу буфета, ссутулившись, скромно стоял Гидеон Пумпянский и, как простой смертный, прихлёбывал кофе из бумажного стаканчика. На полном ходу подлетел к нему жирдяй-скрипач:
- Эй, старик! Никогда в жизни не видал еврея с колёсной лирой! ФЭномЭн!!
Толстая комета понеслась дальше. По фойе слонялись и другие музыканты. Некоторые слушатели обращались к ним по-дружески, обсуждали выступление, похлопывали по плечам. Тут было явно много своих.
Подходили и к Пумпянскому, пожимали руку. Гидеон выглядел отстранённо, рассеянно, разговоры оканчивались быстро. Минут через десять Пумпянский допил кофе и вышел в коридор, откуда свернул в курительную комнату, а когда покинул её, то направился к особой лесенке, над которой висел указатель "К артистическим".
- Нельзя, нельзя!
На пути бомжей, следующих неотступно за Гидеоном, возникла суровая старуха в форме работников зала. - Желаете видеть артиста, ждите после концерта у служебного выхода!
- Чёрт, чёрт, чёрт!! - выпалил Чухло. - Придётся выследить его позже!
Иван Анимпадистович никого выслеживать не хотел. Он хотел спрятаться в здании, дабы переночевать в тепле.
- Брось это дело, - несмело сказал он товарищу, но Чухло, вращая глазами, развивал свой план:
- Один останется здесь, чтобы искать гусли. Второй выследит рыжего до дома на случай, если бандуру он потащит с собой. Кинем жребий!
Памятуя о морозе, Иван Анимпадистович горестно вздохнул. Впрочем, жребий оказался к нему благосклонен. Верно угадал Иван Анимпадистович левый карман с огрызком сухаря, предложенным Чухлом для решения вопроса.
По окончании концерта Чухло отправился к служебному выходу, а Иван Анимпадистович спрятался в туалетной кабинке и стал нетерпеливо дожидаться, когда публика покинет зал и погаснут везде огни. Поиски колёсной лиры интересовали Ивана Анимпадистовича примерно также, как начертательная геометрия.
Убедившись, что всё стихло, он выбрался на волю и устремился прямиком в буфет. Там обуяла его великая радость, ибо увидел он, что доступ к огромному холодильнику свободен. Слюна обильно наполнила рот Ивана Анимпадистовича, и он совершил преступление. Путём поедания Иван Анимпадистович нанёс московской консерватории ощутимый ущерб, уничтожив: десять бутербродов с чёрной икрой, восемь ломтиков ветчины, пять марципанов, четыре булочки с корицей, шесть с половиной пирожных "картошка" (последняя половина закатилась под прилавок) и полторы бутылки минеральной воды с этикеткой "Липецкий бювет" (основан в 1805 году)".
После этого Иван Анимпадистович вновь посетил туалет и абсолютно довольный своим житием отправился искать укромное место для ночлега. Он спустился вниз, в подсобное помещение и, обнаружив там закуток со швабрами, вёдрами и прочими причиндалами, завалился в углу, накрывшись для верности тряпкой. Засыпая, Иван Анимпадистович слышал, как у противоположной стены завозились мыши, а затем провалился в сытое забытьё, в котором не показали ему ровным счётом никакого кино.
В это время Гидеон Пумпянский сидел в своей комнате и ел малосольный огурец с клубничным вареньем. Комната была большой, хорошей, с лепниной на трёхметровом потолке, с двумя окнами и французским балконом. На стенах красовались афиши и снимки: Гидеон играет на скрипке в Карнеги-холле, Гидеон в зале Венской оперы, Гидеон пиликает у пирамиды Хеопса, Гидеон на приёме у королевы Великобритании, Гидеон выступает в городе Сыктывкар - столице Автономной Республики Коми. Рядом стоял подарок сыктывкарской филармонии: на чёрной лаковой доске склеенная из оленьего меха девушка ловит в небе звезду, которую называл про себя Гидеон - "Звезда удачи".
Всякий при виде такой обстановки сказал бы, что обитатель комнаты несомненно удачлив. Да и сам он был наполовину с этим согласен. И всё же в жизни Гидеона Пумпянского имелось большое огорчение. Оно постигло его прямо при зачатии и называлось мамаша Гертруда Соломоновна. Об отце, от которого досталась ему смешная фамилия, он знал лишь то, что это был талантливый тромбонист, погибший во цвете лет под колёсами бетономешалки.
Властный характер Гертруды Соломоновны не оставлял Гидеону никаких надежд на будущее. Мощная, порывистая, грохочущая, она подавляла сына ежеминутно. В присутствии матери он не отваживался даже кашлянуть, потому что вслед немедленно неслось громовое: "Гидя, не смей кашлять, как Иерихонская труба!!". Сверстники дразнили его Гадей.
Очень рано у маленького Пумпянского открылся отличный музыкальный слух. Он мечтал играть на барабанах в отвязной рок-группе. Расставлял обувные коробки и дубасил по ним карандашами. Но, как всякого еврейского мальчика, его заставили играть на скрипке.
Гидеон слушался мамашу во всём. С сентября по май она собственноручно повязывала ему на горло колючие шарфы, которые ненавидел он всем сердцем. Но, даже выйдя из дома, сын не осмеливался их снимать. Чудилось ему, что всевидящее око Гертруды Соломоновны проникает сквозь дерево и кирпич, сквозь дождь и снег. Он боялся её так, что когда она послала его, десятилетнего, за маслом, то забирая у продавщицы свёрток, вместо "спасибо" он затравленно и непроизвольно выкрикнул: "Спасите!".
Единственный способ протеста, на который отважился Гидеон, став взрослым известным скрипачом, состоял в том, что в пику обожавшей скрипку матери он принялся истово разыскивать и осваивать редкие музыкальные инструменты. Напрасно Гертруда Соломоновна вопила, что он губит мировую скрипичную карьеру. Зря притворялась глотающей целый флакон валокордина разом. Сын упрямо изучал стеклянную гармонику, извлекая лёгкие небесные звуки. Будто кусочки хрусталя разбивались о землю. Затем Гидеон сыграл на серпенте, чья змеевидная форма и грубое неустойчивое звучание вызывали у Гертруды Соломоновны мигрень. После дудел в контрабас-флейту длиной четыре с половиной метра. А также бил палками, щипал и изгибал электрическую цитру со встроенным пожарным, дверным и двумя телефонными звонками. С некоторыми инструментами Гидеон выступал на камерных площадках перед небогатой публикой, всё чаще пренебрегая сольными скрипичными концертами в знаменитых залах. И больше всего возмущала Гертруду Соломоновну колёсная лира.
- Босяки, пропойцы играли на ней! Что у тебя с ними общего?!! - бушевала она.
Гидеон отмалчивался. Мать не знала, что в это время он мечтает сыграть у неё под носом на македонской гайде. Македонскую гайду изготавливают из выпотрошенной козы, нередко сохраняя голову целиком. Так что если Гертруда Соломоновна распалялась сверх меры, Гидеон просто воображал, как надвигается на неё раздутая туша и козья морда с рогами. Но отчего-то, страдая, он никак не мог отлепиться от матери, жил с ней и даже никогда не ездил на свою личную маленькую дачу, подаренную умиравшей бабушкой.
Прикончив малосольный огурец и клубничное варенье, Пумпянский с отвращением взглянул на блюдечко с яблоком, поставленное матерью у кровати.
- Обязательно, Гидя, скушай на ночь яблочко! Не смей не скушать! - загромыхала в голове Гертруда Соломоновна.
"Не смей, не смей..." - раскатывалось по всему телу.
Гидеон взял фрукт и надкусил его. Оттуда вылез серый червячок и, ловко вскарабкавшись по пижаме, проник под ткань, а затем, пробурив кожу, внедрился прямо в сердце. Гидеон заметил, что из середины яблока показался ещё один экземпляр, огляделся и проделал тот же манёвр. Затем ещё один и ещё... Это были черви тоски.
Облепленный ими, Гидеон встал, подошёл к "Звезде удачи", долго смотрел на девушку из оленьего меха и неожиданно прошептал: "Как бы я хотел полюбить кого-нибудь, но, наверное, так и умру." Гидеон Пумпянский отправился спать, не подозревая, какое потрясение ожидало его на следующий день.
Продолжение http://www.proza.ru/2017/06/20/273