Ее редко замечали. Она была маленькой, тихой и старалась избегать больших и шумных компаний. Всегда в одной и той же неизменной черной юбке и пестрой блузке из тонкого поплина, с приходом осени исчезавших под темным поношенным пальто, каждое утро она незаметно проделывала один и тот же путь от подъезда, через детскую площадку, мимо детской музыкальной школы, впоследствии переименованной в школу джазового искусства, и дальше через дорогу в детскую поликлинику, где она вот уже несколько лет работала уборщицей.
Звали нашу героиню Дарьей, и три четверти века прожитой жизни гордо возвышались у нее за плечами. Когда Дарья шла по улице, то казалось, будто ступни ее едва касаются земли, и от этого возникало ощущение, словно она не идет, а парит в воздухе. Иногда приходилось даже протирать глаза, чтобы убедиться, что это не мираж, а давно знакомая старая соседка Дарья.
В ней не было ничего особенного - просто пожилая женщина, одна из многих. К ней все привыкли, как привыкают к солнцу и воздуху. Ее редко замечали. На работе она проходила по коридорам, как тень, - почти незримая, почти неуловимая, - как сказочная фея, оставляя после себя шлейф сверкающих чистотой полов. Утром, завидев на дороге ее тонкий силуэт, можно было с уверенностью назвать точное время - Дарья выходила из дома ровно в семь утра. Казалось, в этой крошечной женщине был встроен особо точный механизм, отмеряющий секунды, минуты, годы ее жизни. И она покорно следовала этому невидимому зову.
Она никогда не сидела с другими соседками у подъезда на скамье, ни с кем не обсуждала ни свою, ни чужую жизнь, отчего дворовые представители средств массовой информации, разносящие на хвостах горячие новости старой пятиэтажки, прозвали ее чудачкой. Чудачкой она и была, и, даже разменяв восьмой десяток, не переставала работать и постоянно чему-то улыбаться своими тонкими выцветшими губами.
Детей у Дарьи не было, как, впрочем, и других близких родственников. Поговаривали, будто возлюбленный ее погиб в высокогорной экспедиции во время обвала еще в начале шестидесятых, и с тех пор никому не удалось пленить сердце этой тихой чудачки. А между тем, тонкие черты ее лица еще хранили следы былой красоты и очарования, а в движениях чувствовалась почти аристократическая грация.
Всю свою жизнь Дарья проработала стенографисткой. Однако, когда зрение ее стало сильно падать, и даже в очках ей с трудом удавалось разбирать собственные записи, нашу чудачку попросили - очень мягко и вежливо, - уступить место молодому поколению. Тем не менее, на пенсию Дарья, похоже, выходить была не намерена. У нее было остро развито чувство альтруизма - того самого, вымершего вместе с динозаврами. Ей во что бы то ни стало нужно было приносить пользу обществу - хоть самую малую, никем незаметную и не оцененную. Так она оказалась в детской поликлинике в качестве… ну, об этом мы уже писали выше.
“До чего бесполезная, впустую потраченная жизнь!” - поговаривали между собой чинно восседающие на скамье соседки, провожая взглядом ее маленькую, все еще ладную фигуру. “Ни семьи, ни карьеры, так и умрет, натирая полы в поликлинике...”
“В жизни должна быть цель, мечта, стремление, а иначе это как пустая яичная скорлупа,” - философствовали с умным видом жители старой пятиэтажки, все как на подбор стремящиеся, мечтающие и добивающиеся целей, дабы во что бы то ни стало наполнить содержимым свою яичную скорлупу, наполнить до отказа, до болезненного вздутия этой самой скорлупы.
А тем временем Дарья выращивала розы. Она посадила три розовых куста на небольшом клочке земли перед окнами пятиэтажки. Белые вьющиеся, как плющ, розы заползали тонкими ветвями на ее балкон, завораживая прохожих нежностью цветов и едва уловимым сладким ароматом. Они расцветали в середине июня и продолжали цвести до конца лета. Старые цветы увядали и опадали, а на их месте тут же появлялись новые. Дарья жила на первом этаже и каждое лето могла наслаждаться плодами своей работы, не выходя из дома.
Рядом с белым кустом она посадила высокий многоствольный куст ярко-розовых роз. Это были ранние цветы, они начинали распускаться еще в начале мая и отцветали еще до наступления лета. Аромат у них был томный, глубокий, от него учащенно билось сердце, к нему хотелось постоянно возвращаться. Этот куст не раз подвергался вандализму местной шпаны, но после дерзких набегов только еще гуще разрастался и еще выше тянулся, всем своим видом доказывая торжество жизни и вызывая неописуемый восторг у гостей и случайных прохожих. Иногда ночью с него исчезали ветви с самыми крупными, едва распустившимися бутонами, но, осмотрев аккуратный срез, Дарья только загадочно улыбалась. Эта ее улыбка всегда была истолкована неверно. Возможно, именно она была причиной возникновения прозвища “чудачка”.
На другой стороне дома Дарья посадила круглый куст желтых роз. Во время цветения этот куст напоминал большой желтый шар. Это были поздние розы, они распускались в августе и порой задерживались до конца ноября, продолжая цвести даже с наступлением морозов, чем немало удивляли не только соседей, но и свою хозяйку. Аромат у этих роз был особенный, отдающий желтизной с привкусом заката. Его можно было почувствовать лишь во время тактильного контакта, прикоснувшись кончиком носа к гладким, как шелк, свернувшимся в улыбке лепесткам. Этот аромат оживлял перед глазами давно забытые воспоминания, он был наполнен музыкой, шумом волн и криком чаек, встречами и прощаниями - в нем была целая жизнь. Но его нельзя было уловить, просто пробегая мимо, он требовал убавить скорость, задержаться, обернуться назад и прислушаться.
В свободное от работы время Дарья подкармливала свои розы, разрыхляла землю, очищала от сорняков, заботливо подрезала их весной, придавала им форму, поливала в засушливые дни. Иногда можно было услышать, как она тихонько что-то напевает себе под нос, а обернувшись на резкий звук, только улыбалась своей неизменной, никому не понятной улыбкой. Чудачка!
Из года в год розы разрастались все гуще, а Дарья как будто становилась еще меньше. Яркие цветы особенно оттеняли бледность своей хозяйки, и, вырывая крепкие стебли сорняка, настойчиво пробивающиеся к солнцу, на фоне роз эта чудная женщина совсем сливалась с землей.
В застойные периоды отсутствия горячих новостей соседи возвращались к старой теме, сокрушаясь о загубленной, бесполезной жизни чудачки, а она продолжала натирать до блеска коридоры поликлиники и растить свои розы. И прохожие все также заглядывались на этот маленький рукотворный сад.
Но однажды Дарьи не стало. И вдруг оказалось, что она была не такой уж незаметной. Когда в семь утра за окном не показался знакомый миниатюрный силуэт в черной юбке и цветастой блузке из тонкого поплина, многие удивленно пожали плечами. Покрытые пылью полы в поликлинике вызвали недоумение у сотрудников и пациентов. Вечером того же дня розы остались не политыми, а на следующее утро земля была усеяна крупными белыми лепестками. Нежные цветы увядали и осыпались на землю белоснежным ковром, ярко-зеленые листья вдруг стали желтеть, тонкие ветви почернели и скрючились, как костлявые пальцы монстра из потустороннего мира.
Ни вода, ни цветочный корм не смогли спасти розы, высаженные чудачкой Дарьей. Все три куста засохли и почернели вскоре после ее смерти, и старая пятиэтажка уныло скалилась распахнутой дверью подъезда, давно утратившей свой цвет, выпучив к небу квадратные прорези окон.
Через некоторое время в квартире Дарьи поселились новые жильцы. Гости удивлялись плачевности потемневшего от сознания собственной неприглядности дома, а соседи по прежнему рассуждали о смысле жизни, тщательно наполняя свою целями, мечтами и стремлениями. А как же, ведь без этого жизнь - просто пустая яичная скорлупа.