Валерий Венда, дважды выдающийся психолог (АН СССР, 1984, США, 1996)
Из цикла "Психология жизни, таланта и счастья"
В пятом классе на первом уроке английского в класс вошла высокая, стройная, даже, пожалуй, худенькая и с чрезвычайно красивым лицом учительница. Пришла она прямо со скамьи Симферопольского пединститута.
Ее округлое лицо, с очень нежными плавными чертами слабо гармонировало с ее худой, слегка угловатой фигурой. Наш гвардейский мужской пятый «А» притих, затаился, а потом тихонько, непроизвольно, без слов хором выдохнул.
Такой реакции до тех пор в нашем классе никто не вызывал, а означать на нашем языке такая реакция должна была только одно -«Вот это да!».
Учительница улыбнулась так, как будто она ждала именно такой реакции, и представилась Таисия Александровна Валова. Ребята при этом не переглянулись, никакой коллективности, никакой солидарности.
Каждый влюбился в нее мгновенно, навсегда и индивидуально, особенно, после того, как она попросила каждого назваться, и одарила каждого доброй лучезарной улыбкой.
Улыбка была подарена одна и та же каждому, но каждый видел улыбку только в свой адрес.
На переменке никто не обсуждал снизошедшее на нас полубожественное явление. Каждый присвоил себе красавицу учительницу как первую любовь.
Ради получения от брата винтовки за круглые итоговые пятерки в конце пятого класса я готов был усиленно учить все предметы, но применение такой заземленной мотивации к английскому языку казалось мне кощунством.
Я хотел выделиться в зелено-голубых огромных глазах нашей учительницы из всего класса и найти причину и способ, почему мне особенно нужно упорно изучать английский язык и требуется ее неразделенное внимание к моей маленькой невзрачной особе.
На мне была моя единственная темно-серая курточка, аккуратно заштопанная в нескольких местах. Рукава курточки предательски лезли к локтям.
За три года с момента покупки куртки я изрядно вырос. Я не был самым высоким в классе, но по какой-то причине ребята пропускали меня вперед на построениях на уроках физвоспитания.
Это сохранилось до конца итогового десятого класса. А началось это в пятом классе. Может быть, это возникло после первого урока английского языка, поскольку мне непременно хотелось выглядеть самым большим и взрослым.
Нелегкая задача в одиннадцать лет. Я мучительно думал, как убедить в своей особенности Таису, как мы все ее называли в разговорах о заданиях по английскому, об отметках, о правописании, об английском произношении, которое было у нее, по нашему мнению, безукоризненным.
Но мы никогда не обсуждали ее самое, ее внешность, ее голос, ее поведение, то, как она вела урок и легонечко, как-бы подзадоривая и подталкивая, журила неподготовивших домашние задания.
Какой резон был обсуждать самое совершенство, глубоко проникшее в душу каждого и присвоенное каждым тайно, но безоговорочно?
Хоть в том возрасте у каждого из нас начинали вариться мужские гормоны, проступавшие прыщами на острых скулах сероватых от недокорма лицах, эти гормоны не имели никакого отношения к Таисе. Ею восхищались, ее обожествляли. Ее тайно обожал каждый из нас.
Никто никогда не сказал не только грубого слова, но и чего-то двусмысленного касательно Таисы. Сказавшего не надо было убивать или дубасить. Такое просто было невозможно.
Способного сказать такое среди нас не было, он не родился, он был немыслим. И это произошло в классе, в котором обо всех других учителях, о директоре школы, о любом человеке могли высказываться откровенно и порой весьма нелицеприятно.
В классе атеистов-пионеров вдруг появилось божество, вокруг которого возникло разделявшее всех молчаливое табу и сплачивавшая всех единая религия.
Какой-то инстинкт подсказал мне, что внимание Таисы надо было завоевать каким-то невероятным усилием. Но каким?
Во мне стала яснее и настойчивее проявляться и крепнуть мечта стать послом СССР в США. Родилась она во мне как протест против постоянных ограничений всех бывших оккупированных в их гражданских правах, в выборе места работы, карьеры, даже мечты.
Меня приняли в пионеры, как и всех ребят, в четвертом классе, но при выборе членов совета отряда и даже звеньевых мою кандидатуру учительница никогда не выдвигала и, следовательно, ребята не обсуждали.
Меня как бы не было, когда речь шла о выдвижении или ответственном поручении. То же самое было и с моим одноклассником, который был круглым отличником. Он получал одни пятерки с самого первого класса, но клеймо оккупированного затмевало все.
Так совсем маленьким мальчиком я усвоил, что с клеймом оккупированного я должен был вести себя, как в трамвае, то есть не занимать передних мест и не высовываться.
Моя мечта была, наверное, тайным бунтарским вызовом строю, который жестоко дискриминировал около семидесяти миллионов своих граждан, которые оказались по большей части не по своей воле «под игом фашистских горилл с автоматами», как назвал оккупантов один крымский писатель.
Только он призывал не прощать бывших оккупированных, утверждая, что уж «лучше смерть, чем подлая жизнь под игом горилл с автоматами».
Наше естественное стремление жить, выжить во что бы то ни стало, тот и другие «истинно советские» писатели и пропагандисты называли подлостью.
К кому-то это было применимо, но применять это ко всем, особенно, к несмышленым в то время детям было само по себе подлостью.
Такая тотальная дискриминация была возведена в ранг официальной политики «нашего родного советского правительства».
В душе своей я уже тогда настроился сопротивляться, воевать с таким несправедливым отношением.
Тогда я назло официозам приветствовал брата Виктора наглым и сверхрискованным «хайль».
Тогда же возникла у меня и безумная мечта стать послом в Америке. Мечта эта была не менее дерзка и опасна, чем «хайль». Ведь любое упоминание того, что человек хотел бы жить за железным занавесом, считалось антисоветской крамолой и наказывалось длительным отдыхом в непионерских лагерях Гулага.
Причем, справедливости ради, да и чтобы уж не разделять семью, в Сибирь, где родились и мать, и брат, вернули бы нас всех троих.
Поэтому я никогда не заикался дома об этой моей тайной мечте. Мама заплакала бы и сказала, что надо подумать о себе и о семье, что с нами сделают. Виктор бы сурово посоветовал выбросить опасную крамолу из головы. Оба они потребовали бы от меня клятвенное обещание никогда и в мыслях больше этой дури в голове не держать.
С малого возраста внушил я себе, что все мне по плечу, любая задача. Может быть, это началось с того, что я выжил при взрыве гранаты, которая была рассчитана убить группу взрослых сильных мужчин. Граната ведь разорвалась прямо у моих ног.
А я выжил. Значит, решил я, мне ничего не страшно.
Не сразу я научился делать тайну из моей мечты и из убеждения, что могу все.
По окончании первого класса попал я впервые в пионерский лагерь. Вожатый построил нас, малышей, и спросил: «Кто в нашем отряде умеет отдавать рапорт?» Я, не задумываясь, выкрикнул: «Я могу».
Тут же меня назначили председателем совета отряда. Настал вечер, построились все на линейку. Это было такое общее построение.
Председатели старших отрядов один за другим стали отдавать простенькие рапорты. Мол, в таком-то отряде столько пионеров, все присутствуют на линейке, больных и потерянных нет. Вот и все.
Дошла очередь до нашего десятого отряда. Вожатый меня подталкивает: «Давай, Валера, иди, отдавай рапорт». Пошагал я к центру, стал перед главным пионером, вскинул руку в салюте и замер.
Ни одного слова из себя выдавить не смог. Постоял, заплакал у всех на виду и побежал за спины своих товарищей.
Пришлось уговорить маму забрать меня из лагеря от позора. После того урока я на всю жизнь научился не кивать и поддакивать для умного вида, а публично, не стесняясь, говорить: «не знаю, не понял, поясните».
Через много лет дело дошло до бравады своими недоумениями, когда в Академии Наук СССР, будучи ведущим специалистом в области инженерной психологии, я любил встать после чьего-то доклада и сказать: «Почти ничего не понял, поясните, пожалуйста, вот эти ваши пункты».
И после этого, как говорил Смоктуновский в популярном фильме «Девять дней одного года»: «Доклада вроде и не было, а докладчика вообще и нет».
Бедные диссертанты тряслись, как осиновые листья, когда слышали мое «Почти ничего не понял, поясните, пожалуйста».
Зигмунд Фрейд, наверное, сказал бы, что это у меня выработалась гиперкомпенсация, или просто безадресная месть за тот позор, который я испытал перед общим строем ребят в первом моем пионерском лагере.
Увидев Таисию Александровну, я решил когда-нибудь доверить ей мою мечту, ожидая от нее благосклонного понимания, пусть даже молчаливой поддержки, и может быть восхищения. Ведь она бы поняла, что моя мечта стать послом СССР в США могла подвигнуть меня неистово изучать английский язык.
В советские времена везде пытались найти и распропагандировать так называемые «маяки». Так окрестили работников, которые добивались заметных успехов, служивших всем остальным примером для подражания.
Всем были известны имена Стаханова, нарубившего за одну смену угля за целую бригаду, Мамлакат Имамовой, научившейся собирать хлопок одновременно двумя руками, и многие другие.
Маяки требовались руководителям всех рангов. Они гордились выпестованными ими маяками, которые приносили своим шефам богатые политические и карьерные плоды.
Школьные учителя тоже искали пути, как бы сделать кого-нибудь из своих учеников маяком, а еще лучше всех разом.
Наша классная руководительница в пятом классе организовала в нашем классе хор. Все должны были петь, даже у кого не было ни слуха, ни голоса. Заставляла она нас репетировать почти каждый день после уроков. В нашем репертуаре были песни о Сталине, о Родине и о Красной Армии.
Изо всей мочи мы выводили «От края до края по горным вершинам, где гордый орел совершает полет, о Сталине мудром, родном и великом прекрасную песню слагает народ».
Или такую песню «Непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед, тебе любимая, родная армия, шлет наша родина песню, привет».
В основном мы пели песни из репертуара ансамбля песни и пояски имени Александрова. Молва о нашем громком, задорном пении пошла по Симферополю, и 21 декабря 1949 года, на семидесятилетие И. В. Сталина хор нашего класса включили в программу праздничного концерта, проходившего в Симферопольском драматическом театре.
Был очень холодный день, в нашем Симферополе шел снег, было около двенадцати градусов мороза. Мама потребовала, чтобы я напялил старую потертую шапку ушанку, что казалось мне аполитичным и кощунственным для такого случая.
Мы почти поссорились, потом я для виду взял шапку и, выходя, засунул ее где-то в коридоре. Голова моя жутко промерзла, вскоре у меня случился фронтит, воспалились надбровные пазухи, начались страшные головные боли, так что, приходя из школы, я валился на диван и корчился от боли.
Тогда я дал себе пожизненный зарок никогда не ходить зимой без шапки. Вообще мне лучше держать голову в тепле, чтобы избежать головной боли.
Много лет спустя приверженность к зимней шапке подлила масла в огонь моего отчуждения и дискриминации канадскими коллегами, которые в любой мороз ходили без шапок.
В тот памятный декабрьский вечер в Симферопольском театре мы всем классом с успехом выполнили роль маяков нашей классной руководительницы. Она была ужасно горда, и все учителя, наверное, ей завидовали.
Каждый старался набрать очки лояльности в тот страшный 1949-й год, когда было посажено и расстреляно людей, наверное, не меньше, чем в год моего рождения – 1937-й.
Я и подумал, что Таисии Александровне тоже может быть пригодится «маячок» в моем лице. Уж очень мне хотелось сделать ей приятно и обратить на себя ее внимание.
Конечно, так думали и все другие одиннадцатилетние джентльмены нашего пятого «А», тайные воздыхатели нашей очаровательной «англичанки»,
хоть и были все мы кое-как прикрыты старыми заплатанными курточками.
Но зато все мы были щедро украшены огнем преданности и восхищения в больших преданных детских глазах.
Таисия Александровна часто болела, у нее были слабые легкие. Мы наперебой ее навещали, не давая ей спокойно поболеть. Я тоже по ней очень скучал, но терпеливо ждал своей очереди. Уж очень хотелось заглянуть в ее маленький домик на краю Симферополя, где она жила со свой матерью.
Спальня ее была совсем крошечная, так что наша бригада из трех-четырех ребят заполняла всю комнатку.
Таисии Александровне, наверное, становилось дышать еще труднее, но она терпеливо выслушивала наши нехитрые школьные и спортивные новости. Ни о какой романтике мы рассказать ей не могли, потому что девочек в школе не было.
Не знаю, догадывалась ли она о том, что она сама была нашей общей и единственной важной романтической тайной. Впрочем, у каждого из нас были сверстницы соседки, но, то было несерьезно, чисто по детски, а в восхищении нашей учительницей было что-то чуть-чуть взрослое и одновременно неземное, как религиозное поклонение.
Соседских девчонок мы могли невзначай выдрать за косицы или попытаться схватить за еще несуществующие груди, отчего они визжали, но убегали не слишком быстро и родителям никогда не жаловались, вновь и вновь появляясь на нашей улице.
Видимо, им требовался мальчишечий грубоватый массаж, а мы привыкали к пожизненной подсознательной роли исполнителей женских потребностей.
В отношении Таисии Александровны мы были совсем другие, она создала вокруг себя особый ореол, приобщавший нас к благородному восхищению женской красотой и обаянием.
Если в первых четырех классах у нас была только одна учительница, старенькая Мария Александровна, маленького роста, довольно пухлая для тех голодных времен, неприметная и даже невзрачная, то, начиная с пятого класса, у нас появилось сразу шесть учителей.
Были среди них четыре женщины, но только Таисия Александровна привлекала к себе наше общее безраздельное внимание.
Мы ревниво наблюдали, как один из наших мужчин учителей, Владимир Акимович Козлов явно выказывал признаки ухаживания за нашей Таисией Александровной, но, слава богу, она игнорировала его. Наверное, он отталкивал ее своей грубостью. Был он фронтовиком и всячески пытался насаждать среди нас военную дисциплину.
Если кто-нибудь во время его урока произносил, сидя за партой, хоть одно слово, немедленно следовала громкая команда Владимира Акимовича, «Пятый А, встать, будете стоять до конца урока, чтобы впредь было неповадно».
В классе было сорок четыре одиннадцатилетних подростка, так что кто-нибудь невзначай непременно спрашивал что-нибудь у соседа. И на каждом уроке раздавалась ненавистная команда мерзким голосом Владимира Акимовича, и остаток урока мы стояли торчком в узких проходах между партами.
Эти парты сменили в пятом классе наши домашние разношерстные столы, за которыми мы отсидели первые четыре класса.
Владимир Акимович строго следил, чтобы мы стояли прямо, по стойке смирно, ни на что не опираясь. Стоять почти полные сорок пять минут урока, вытянувшись по стойке смирно и не шелохнувшись, было довольно трудно физически. Морального ущерба мы не испытывали, по крайней мере, друг перед другом.
Козлов тоже не сидел, он прогуливался перед передними партами, бдительно наблюдая за нашей стойкой. В руках он всегда держал самодельную толстую увесистую деревянную указку. В случае, если в положении «пятый А встать» кто-то решался что-то шепнуть, Владимир Акимович изо всех сил ударял указкой по учительскому столу или по одной из передних парт.
При этом он издавал дикий рев, который подавлял наши души.
Но какой он был великолепный рассказчик! Он обожал историю и рассказывал массу деталей, которые мы были не в состоянии найти в учебнике и доступных нам тогда немногих библиотечных исторических книгах. Владимир Акимович не стеснялся рассказывать нам всяческие подробности, например о том, как однажды рыцарь, отвергнутый знатными родителями любимой, ворвался со своими вооруженными вассалами в церковь, где шло богослужение, и прилюдно изнасиловал девушку, вынудив тем самым родственников отдать ее за него замуж.
Мы многого не понимали в таких рассказах, но нас они все равно захватывали, особенно, из-за того, что Козлов предупреждал нас не пересказывать его истории никому под страхом того, что иначе будем стоять на всех его оставшихся уроках до конца учебного года.
Впрочем, мы в любом случае отстаивали почти все уроки. Увлекаясь слежкой за нашей стоячей осанкой и своими бесконечными и увлекательными рассказами, Владимир Акимович почти никогда не оставлял времени на вызовы нас к доске и выслушивание наших домашних заданий.
Впрочем, пробиться сквозь строй учеников, стоявших в узких проходах между партами все равно было почти невозможно.
Наверное, Владимир Акимович был груб со всеми, включая Таисию Александровну. Так или иначе у пятого А отлегло на общей классной душе, когда мы поняли, что она дала Козлову от ворот поворот.
У меня и в мыслях не было, что я могу что-то не выучить по английскому и опозориться перед Таисией Александровной. Я обязан был получать всегда пятерки по ее предмету. Английский стал моим самым любимым предметом, ведь я видел и слышал ее на этих уроках.
Вскоре ее назначили завучем, то есть заведующей учебной частью, так что она получила доступ ко всем нашим оценкам. Это еще более подхлестнуло меня, и я старался изо всех сил, чтобы получать пятерки и по всем другим предметам.
Я уже забыл о винтовке, обещанной мне братом Витей. Но он не забыл. Когда я принес дневник со всеми годовыми пятерками и повесил на стену свою первую похвальную грамоту, мама расцеловала меня, что было исключительным явлением при ее сдержанности в изъявлении родительской любви к нам, а Виктор, молча, побежал в сарай, где у него давно была уже припрятана настоящая пневматическая винтовка.
Он сам был заядлым стрелком, и моя похвальная грамота просто была подходящим прикрытием его расточительности перед мамой. В такой момент мама совсем не попеняла ему на крупную безрассудную трату, поскольку я действительно заслужил приз.
На торжественном собрании в школе, где оглашали итоги учебного года, была, конечно, и Таисия Александровна. Она очень тепло поздравила меня, впрочем, как и других отличников. Была там и наша первая учительница, Мария Александровна. Выступая с трибуны, она не преминула выразить свое недоумение, как это бывший извечный троечник Венда вдруг одним махом выбился в отличники.
На самом деле я не выбился в отличники, упрашивая учителей дать возможность пересдать экзамен или как-то еще исправить мои итоговые оценки. Такое всегда широко практиковалось в школе.
Я не гнался только за итогами, я и впрямь стал отличником. Я стал готовить все домашние задания, стремясь получать пятерки по всем предметам и притом не только в четвертных и годовых итогах, но и в повседневной учебе.
И далеко не последнюю роль в этой трансформации сыграла Таисия Александровна. Она уделяла всем нам много внимания.
Семьи у нее не было, жила она с матерью в крошечной квартире на самом выезде из Симферополя в сторону Алушты.
Таисия Александровна с готовностью оставалась после уроков и подолгу занималась с отстающими.
Платой за такой урок было провожание ее до дома. Она просто боялась ходить одна по темным окраинным улицам.
Особенно страшно стало ходить по вечернему Симферополю после амнистии 1953-го года, когда в память об усопшем корифее и гении всего человечества из тюрем выпустили сотни тысяч уголовников, и многие из них бросились в Крым отогреваться после сибирских лагерей, да и «пощипать» залетных расслабленных курортников.
Были мы в то время уже в девятом классе. Раньше на дополнительные занятия Таисия Александровна приглашала только двоечников, так что я мог надеяться проводить ее только после очередного школьного вечера.
При этом уединиться с ней было невозможно, потому что многие ждали очереди проводить ее домой и после обязательных танцев, проходивших при остром дефиците девушек и при чрезмерной танцевальной нагрузке Таисии Александровны, ватага из четырех-пяти желающих облепливала ее на выходе из школы.
Мне, как, наверное, и каждому другому, казалось, что она выказывала мне какое-то едва уловимое предпочтение, но в ватаге все были равны.
В это время Таисия Александровна объявила, что будет ставить пятерку за каждую страницу переведенного английского текста сверх школьной программы. Она оставалась теперь после уроков, поджидая уже не столько двоечников, сколько лучших и наиболее активных учеников.
Иногда я приходил с заготовленными переведенными страницами, а она занималась с отстающими. Тогда Таисия Александровна быстро отпускала двоечников и сосредоточивала внимание на моем переводе.
Поначалу со мной приходили и другие искатели дополнительных пятерок и контактов с любимой учительницей, но она объявила, что на дополнительных занятиях для сильных учеников весь разговор с ней будет проходить только по-английски, причем и на занятии и по дороге к ее дому.
Я к тому времени уже кое-как изъяснялся по-английски, а у других ребят это нововведение учительницы отбило охоту оставаться после уроков. Заряд их вскоре иссяк, и я обычно оставался один.
Пятерками за каждую страницу внеклассного перевода были уже давно заняты все клеточки моей строчки классного журнала, а я приносил все новые переведенные страницы. Таисия Александровна не только терпеливо, но, как мне казалось, с интересом слушала мое чтение и переводы.
Единственная англоязычная книжка, которая нашлась в книжном магазине, была посвящена описанию пчеловодства, так что содержание книжки, смертельно скучное для меня, наверняка не забавляло и Таисию Александровну.
Однако между нами что-то возникло, что делало содержание книжки и даже качество моих переводов несущественным. Это был просто повод все чаще оставаться вместе, садиться рядом очень близко, отчего из моей головы улетучивались вроде бы хорошо подготовленные и почти заученные наизусть переводы.
Она не отодвигалась, если я легонечко касался ее своим боком. Я краснел, бледнел и путался, а она как будто это и не замечала. Она часто прерывала мое чтение, говоря, что эта страница ясна и можно переходить к следующей заслуженной пятерке.
Наконец, мой запас страниц иссякал, она надевала свое тощенькое старенькое пальтишко, и я шел ее провожать домой.
Поскольку к этому часу было уже темно, а улицы не освещались и дороги были ухабистые, я осторожно решался взять ее под руку. Она не вырывалась, а, напротив, слегка прижимала мою руку локтем к себе.
Мы всегда находили темы для разговоров, но никогда не спорили. Я относился к учительнице с огромным уважением и соблюдал этическую дистанцию.
Дорога от школы до ее дома казалась до обидности короткой, мы шли всего сорок минут, которые пролетали, как пять минут.
Однако, когда я одиноко шел обратно в сторону центра, дорога удлинялась многократно. К счастью, в наших многочисленных походах к ее дому нам ни разу не встретились подозрительные люди, которых было в городе очень много и которые в порядке грабежа или просто для развлечения жестоко обижали жителей и еще больше приезжих.
Однажды, когда мы подходили к ее дому, Таисия Александровна сказала, что, наверное, зря говорят об опасностях, поджидающих в Симферополе поздних прохожих. Я ответил, что нам с ней везло, и добавил, что мне не раз приходилось сталкиваться с наглыми хулиганствующими задирами, когда я, возвращаясь с очередных проводов ее, пересекал Пушкинскую улицу.
Я жил на улице Горького к северу от Пушкинской и должен был пересекать «стометровку», то-есть квартал Пушкинской улицы между улицами Горького и Карла Маркса.
В каждом южном городе была такая «стометровка», по которой жители дефилируют по вечерам. В лучшие времена там можно было встретить почти каждого знакомого.
Телефонов тогда не было ни у кого, так что стометровка служила не только местом очень ленивой прогулки и просмотра всего девичьего контингента города, но и местом и средством коммуникации. Например, там могли очень легко и быстро назначить внеочередное экстренное заседание школьного комитета комсомола.
В 1953-м после амнистии жители почти полностью исчезли со «стометровки», и там превалировал исключительно блатной контингент.
Я рассказал Таисии Александровне, что в предыдущий раз ко мне пристали трое блатяг и попытались обшарить мои пустые карманы. Когда моя попытка переговоров явно была проигнорирована и блатяги перешли к насилию, я резко ударил одного кулаком в лицо, другого ногой в голень, а третий бросился наутек. Я тоже ретировался в сторону дома бегом, что было мочи, чтобы не схлопотать остро заточенное «перо» между ребер.
Рассказывая все это с особым пафосом, я и впрямь почувствовал себя героем. Меня особенно вдохновили живой интерес и участие, с которыми Таисия Александровна слушала мой рассказ. Потом она вдруг с грустью и тревогой сказала, «Как же ты пойдешь теперь домой, Валерий, ведь они могут тебя перехватить. Что тогда с тобой будет? Будь осторожен, обойди тот перекресток стороной, через улицу Гоголя, они туда не доходят. Береги себя, ты мой герой».
С этими словами она потянулась, чтобы поцеловать меня в щеку, я от неожиданности резко повернулся и наши губы встретились. Таисия Александровна не отшатнулась. Я не ответил на ее поцелуй, я был в сладком замешательстве.
Через мгновение, а может быть через минуту или через час, я отпрянул, или отпрыгнул, или взлетел до небес и с громким шепотом «Я люблю Вас, Таисия Александровна!» убежал в темноту.
На следующий день я избегал встречи с Таисией Александровной. Боялся, что своим неожиданным признанием оскорбил ее, а может быть еще и испугал ее.
Ведь она была моей учительницей и к тому же заведующей учебной частью, вторым после директора официальным лицом в школе.
К концу учебного дня, когда я уже собирался идти домой и понуро шагал по коридору, она вдруг появилась из-за угла. Шла она по школьному коридору, как всегда, прямая и гордая, быстрой, уверенной походкой, почти летела, каблуки ее туфель мелодично цокали по деревянному полу.
Я заслушался, засмотрелся, залюбовался, глядя украдкой, исподлобья. Так и не успел отпрянуть, чтобы уступить ей дорогу. Мы оказались почти лицом к лицу.
Только тут я отскочил, еще больше потупился и шагнул в сторону, уступая ей дорогу. Таисия Александровна вовсе не выглядела рассерженной или смущенной, она обратилась ко мне громким начальственным голосом: «Валерий, я хотела бы с тобой поговорить, зайди, пожалуйста, в мой кабинет». И она зашагала в сторону двери с табличкой «Завуч Т. А. Валова».
Я поплелся за ней, понимая, что получу заслуженную взбучку. Таисия Александровна вошла в дверь и оставила ее открытой, как бы приглашая меня последовать за ней в кабинет. Ноги мои заплетались, а сердце тоскливо защемило.
У меня не было сомнений, что она потребует прекращения наших отношений вне класса и школы. У меня был совершенно потерянный, подавленный вид.
Таисия Александровна подала мне знак не закрывать за собой дверь. Это еще больше усилило мои опасения, что она резко оборвет наши отношения. «Валерий, - обратилась она ко мне сухим официальным тоном, - ты мог бы проводить меня домой сегодня вечером? Мне надо серьезно поговорить с тобой. Только не вешай нос, ничего страшного не произошло, я вовсе не сержусь на тебя. Так, как, проводишь?»
«Конечно, отчего же, провожу с превеликой радостью», - еле слышно пролепетал я несуразную реплику, похоже, что из какой-то драматической классики. В душе моей затеплилась смутная надежда.
«Я буду заниматься домашними уроками в нашей классной комнате. Я буду ждать, сколько вам понадобится. Позовите меня, когда соберетесь уходить, я буду готов в любой момент».
Таисия Александровна кивнула, знаком отпуская меня. Только тут я посмел взглянуть на ее лицо. Оно было настороженное, но не враждебное, не холодное или осуждающее, только настороженно-вопросительное.
И был в ее взгляде какой-то незнакомый мне ранее интерес ко мне. Только не понять мне было, какого рода был тот интерес начальственной хрупкой красавицы к желторотому мальчишке, глаза которого светились неподдельным обожанием к ней, в точности так, как еще примерно сотня пар других мальчишеских глаз в нашей мужской гвардейской средней школе номер 14.
Из всей этой сотни обожателей я мало чем выделялся, разве что выучил ради нее английский и единственный, кто мог довольно свободно поддерживать с ней беседу на ее профессиональном языке.
Мои размышления о том, куда поступать, прервал негромкий голос Таисии Александровны: «Валерий, я готова уходить из школы. Ты проводишь меня?».
«Конечно, с удовольствием», - встрепенулся я. Она пошла своей быстрой легкой походкой, негромко цокая подбитыми железными набойками каблуками изрядно потертых туфлей.
Ее длинные худые и очень стройные ноги виднелись из под длинной юбки намного ниже колен. Юбки, надежно прикрывавшие колени, были неотъемлемой частью социалистического пуританизма, предполагавшего внешнюю строгость морали и поведения.
Я с обожанием смотрел сзади на фигуру Таисии Александровны. У нее были высокие прямые плечи, держалась она удивительно гордо. Я как-то подслушал, как старая толстая математичка, кивнув вслед проходившей по коридору Таисии Александровны, прошипела на ухо такой же пожилой, но сухонькой, маленькой, неприметной химичке «Ходит, как будто аршин проглотила, подумаешь, хозяйку школы из себя корчит».
Кроме Таисии Александровны, в школе было еще две молодые учительницы, Генриетта Николаевна, англичанка, высокая, как Таисия Александровна, но очень широкая и массивная, и Ирина Игоревна, географичка, маленькая, изящная, хрупкая, как школьница.
Кстати, школьниц в нашей мужской «гвардейской» четырнадцатой не было вовсе. Те две молодые учительницы мне нисколько не нравились, я считал Таисию Александровну идеалом красоты и женственности.
Я шел по коридору сзади нее на почтительном расстоянии и с удовольствием глядел на ее изящную фигуру с очень тонкой талией, хотя нижняя часть ее тела была не намного шире ее талии. Она была очень худенькая. Ее высокий рост подчеркивал ее стройность.
Тогда не было ни дизайнеров одежды, ни моделей, не то я бы непременно сравнил ее с супермоделью. Тогда же я ни с кем ее не сравнивал, она просто была моей лучшей школьной учительницей и неподражаемым единственным идеалом женской красоты.
Следуя за Таисией Александровной к выходу из школы, я мучительно думал, какое наказание за мое неожиданное и конечно же неуместное, недопустимое признание она мне уготовала. Я готов был стерпеть любое, я заслужил это своей бестактностью.
Пять лет до этого я обожал ее, пожирал восхищенным взглядом, наверное, как и все другие ученики нашего класса, да, наверное, и других ее классов. Я не посмел проронить и слово о своих чувствах. Я не имел на это никакого права.
Она была моя учительница, завуч, наверное, член партии.
Она увидела меня впервые, когда я был еще сущим ребенком, пятиклашкой. Теперь я был в десятом. Таисия Александровна потратила уйму сил, чтобы научить меня английскому. Я работал над ее языком самоотверженно и героически, не покладая рук. Она это оценила и всячески поощряла. В какой-то степени она, возможно, гордилась мной как своим учеником.
Совсем недавно, в самом начале десятого класса в нашу школу с проверкой пришла комиссия из областного управления народного образования. Таисия Александровна должна была дать открытый мастер-класс и выбрала меня чем-то вроде демонстрационного ученика, которому она обращала большинство вопросов и дала задание пересказать по-английски довольно длинный и сложный текст, который предложила ей комиссия.
Я был несказанно рад, когда она меня похвалила и поблагодарила после того показательного урока. Я был очень горд своим блестящим публичным выступлением, помогшим ей подтвердить ее учительское мастерство.
Впрочем, другие ее ученики вовсе не блистали в английском. Все это послужило толчком к тому, что я возомнил себя ее избранником и перешел черту дозволенного между учеником и учителем. Я был готов к заслуженной суровой взбучке.
Она вышла из школы и замедлила шаг, чтобы я догнал ее. Да я уже и так подлетел к ней и пошел рядом на почтительном расстоянии, чтобы не прикоснуться к ней.
Таисия Александровна заговорила, не поворачивая ко мне головы. «Валерий, ты помнишь, как ты еще в пятом классе поведал мне твою тайную мечту стать послом СССР в Америке? Ты не оставил эту свою мечту?». Я молча кивнул. В темноте она каким-то образом уловила мое молчаливое подтверждение.
«Надеюсь, ты не очень распространялся с другими об этой мечте, ведь стремление рядового советского человека жить за границей, пусть даже в качестве дипломата, может быть расценено как поиск возможности побега за рубеж, а это подпадает под очень серьезную статью кодекса».
С этими словами Таисия Александровна наклонилась и заглянула мне в лицо. «Нет, что Вы, я ни с кем об этом не говорил. Мама бы расстроилась, что я стремлюсь уехать от нее подальше. Брат бы просто засмеял меня. Когда я в пятом классе написал поэму о Спартаке, вожде римских рабов, и показал Виктору, он прочитал и сказал, выбрось эту писанину в печку и настройся на то, чтобы стать самым простым человеком.
Так что моя мечта о должности посла вызвала бы у него взрыв сарказма и издевок. Вам я доверил эту мою мечту потому, что полностью вам доверяю и потому, что исполнение этой мечты во многом зависит от вашей помощи в изучении английского языка. Вы мне уделили много времени и внимания. Без вашей помощи я не научился бы переводить, говорить и писать по-английски. Я вам за это очень благодарен».
«Я рада, что ты добился редкого среди учеников прогресса в изучении английского. Я рада, что помогла тебе, и ты это оценил. Насчет твоей мечты и любых других твоих тайн ты мне можешь полностью доверять. Впрочем, не только в этом. Ты можешь доверять мне всегда и во всем. А как насчет тебя? Могу ли я тебе доверять? Не предашь ли ты меня? Не причинишь ли мне боль, если я доверю тебе свою тайну?»
В ее словах и тоне явно чувствовалось большое эмоциональное напряжение, которого я раньше в ней, внимательной и уравновешенной учительнице, серьезном и вдумчивом руководителе, не замечал.
Я заговорил искренно и с большим жаром: «Что Вы, Таисия Александровна, как вы можете сомневаться? Я предан Вам во всем, полностью и до конца». Она согласно кивнула, взяла меня за руку и не дала мне договорить.
«Ты сказал мне прошлый раз о своей любви. Знаешь ли ты, Валерий, что мужчина, говоря женщине такие слова, берет на себя огромную ответственность за эту женщину, за все, что может с ней случиться как следствие такого его признания?»
В свои шестнадцать я еще не успел подумать о столь серьезных вещах, но, не задумываясь и с огромным жаром, ответил: «Конечно же, Таисия Александровна, то, что я вам сказал, очень серьезно, я это понимаю и готов нести полную ответственность за свои слова и действия, верьте мне».
«Чувство ответственности и даже осторожность в словах и действиях совершенно необходимы в жизни, особенно, если ты поставил перед собой столь необычную и высокую цель. Твоя биография, твоя характеристика по комсомольской и учебной линии должны быть безукоризненны. Это касается и меня. Мои биография и партийная характеристика до сих пор совершенно чисты, потому то меня и выдвинули на должность завуча, хотя я моложе многих других учителей. На момент назначения я была самым молодым учителем в нашей школе. Я этим очень дорожу. В этом вся моя профессиональная жизнь. Впрочем, у меня нет никакой другой жизни. Я вся в школе и я всегда в школе».
Я слушал ее с напряжением и некоторым страхом. Передо мной вдруг раскрывала душу моя любимая недосягаемая учительница, властная, хоть и деликатная, хозяйка школы. Последние слова она произнесла с откровенной грустью, даже тоской. Мне стало очень жаль эту удивительно красивую, молодую, очаровательную женщину за то, что она не видела никакой жизни, кроме школы.
В порыве я предложил: «Таисия Александровна, в Симферополь очень часто приезжают на гастроли хорошие театры, оркестры, музыкальные коллективы. Я живу рядом с драмтеатром, на сцене которого все они выступают. Я довольно часто выбираюсь на концерты и спектакли. Часто ухожу после первого действия, если уж совсем скучно и жаль тратить время.
Убегаю в библиотеку читать свою любимую Большую Советскую Энциклопедию. Я был бы очень рад ходить в театр вместе с вами. Это бы вас развлекло, развеяло. Подкрасило вашу жизнь».
«Спасибо за приглашение, но времени на театр у меня нет, да и появляться нам с тобой вместе на людях нельзя. Наши отношения должны быть тайной для всех, даже для твоих и моих родных. Можешь ли ты поклясться, что никогда не нарушишь нашей тайны?»
«Клянусь Вам, Таисия Александровна», с жаром воскликнул я, еще не зная, что же за тайна такая существует или может быть между нами.
«Хорошо, я верю тебе, только не надо говорить так громко, нас могут услышать».
Мы подошли к ее дому, где мы обычно расставались и я убегал в темноту, начиная длинный и небезопасный путь домой от окраины Симферополя к самому центру города, где я жил.
На этот раз она не спешила прощаться со мной и предложила постоять и поговорить еще. Она указала на узкий переулок, отделявший одиноко стоявший массивный одноэтажный каменный дом от других домов.
Ширина переулка была не более двух-трех метров. Мы дошли до тупика, где стоял одинокий телеграфный столб. Был он деревянный, немного поднятый над землей двумя металлическими опорами из одинаковых кусков железнодорожных рельсов.
Таисия Александровна подошла к деревянному столбу, оперлась на него спиной и поставила свою сумку на землю у своих ног. Я стал напротив нее на расстоянии метра или полутора.
Тут я увидел, что от столба отходил другой переулок, чуть пошире, чем тот, по которому мы пришли к столбу. По переулкам никто не ходил, в их сторону не делались окна. Таких переулков было много в Симферополе и служили они для прокладки коммуникаций, может быть, для предупреждения распространения пожаров.
Столб был расположен так, что мы могли видеть любого человека, который вошел бы в один из двух переулков, и при необходимости могли уйти по второму переулку. Причем, находясь за столбом, мы могли видеть любого человека, который появился бы в одном из переулков, а нас не видел никто, по крайней мере, в темное время суток.
В углу этих переулков было в тот вечер очень темно.
«Поставь портфель к моей сумке, так они будут вместе», - в голосе Таисии Александровны чувствовались необычное напряжение и дрожь.
Она внимательно всмотрелась сначала в один переулок, потом в другой и протянула ко мне руки. Я нерешительно сделал полшага к ней. Таисия Александровна рывком обхватила меня за талию и прижала к себе.
Губы ее впились в мои губы. От неожиданности я почти потерял сознание и равновесие. Не решаясь дотронуться до нее, я вцепился обеими руками в железные опоры столба.
Между нами все еще было небольшое расстояние. Опираясь спиной на деревянный столб и крепко держась за мою талию, Таисия Александровна подала бедра вперед, раздвинула ноги и сжала ими мои ноги с боков.
Ее губы были слиты с моими так крепко, как будто она пыталась всосать мои губы в свой рот. На какое-то мгновение она отпустила мои губы и быстро взглянула через плечо в пустынные переулки.
Ее губы снова нашли мои губы и намертво припечатались к ним. Судорожными неверными движениями она приспустила мои спортивные штаны и трусы, другой рукой задрала высоко свою удлиненную юбку.
Я не помню, чтобы она занималась своими трусами, наверное, они еще в школе перекочевали в ее сумку, прижавшуюся теперь где то на земле к моему портфелю.
Минимум два раза в неделю мы ходили к заветному столбу. Началась несуровая крымская зима. Как всегда, я не решался прикоснуться к ней и держался за стальные рельсы.
Однажды, очнувшись от неземной страсти, я еле отнял примерзшие к металлу руки от столба. Таисия бросилась их оттирать, грела губами, страстно целуя мои окоченевшие пальцы.
После этого она всегда снимала мои руки с рельсов и перекладывала их себе за свою спину. Так впервые я дотронулся до ее тела и уже, осмелев, сам решался прикоснуться к ней и держаться за ее хрупкую талию, а не за ледяные рельсы опоры нашего гостеприимного столба.
Я настаивал на ежедневных провожаниях, но она сказала, что для отвода любопытных подозрительных глаз лучше, если другие ребята тоже будут ее провожать.
Меня мучила первая ревность, беспрестанно бушевали неуемные страсти, но пришлось подчиниться. Она добавила к тому же, что в выпускном классе я должен много работать.
Тоскливые одинокие вечера я проводил в областной библиотеке, читая энциклопедию и другие дополнительные источники к школьной программе.
Так продолжалось всю зиму. К весне что-то изменилось в ее фигуре, вроде бы поправилась, и стала жаловаться, что у столба стоять ей слишком трудно. Стали искать другие места. Помню небольшой окопчик неподалеку от паркового кинотеатра Мир.
Таисия Александровна, а звал я ее всегда только так - никакой фамильярности, всегда заботилась, чтобы нам было хорошо видно, если кто-нибудь приближается, чтобы не застали врасплох.
Бог нас хранил, и никто ни разу нас не потревожил, а естественные неудобства нас совершенно не волновали.
От страсти и удовольствия я уносился на небеса и не думал ни о чем, так что наблюдение за обстановкой было полностью ее обязанностью, которую она выполняла очень бдительно.
Мы встречались до самого моего отъезда в Москву поступать в Московский Энергетический Институт. Мы вместе с ней грустили, что я не мог надеяться на поступление в Московский Государственный Институт Международных Отношений, или коротко, МГИМО, о котором мечтал долгие пять лет.
Таисия Александровна через кого-то из знакомых якобы наводила справки, и мы пришли к грустному выводу, что попытка поступить в МГИМО может стоить мне потери года и наверняка приведет к сильному психологическому удару.