Как пахнет липой и сиренью
как золотеет серп луны!
В.Набоков
Для ясности: место действия - баскетбольная площадка в центре почтенного питерского двора, обнесенная высокими, как стены Колизея липами. Время действия - поздняя весна: скоротечная ночная мгла, петушиные рассветы, синие вечера, днем - прозрачная бледная даль. Температура воздуха нервозная, голубь на сухом асфальте топчет голубку, на подходе черемуха, девчонки болеют за мальчишек. На площадке юные действующие лица учатся добывать победу - рубятся в футбол. Тактика и техника самые стихийные, зачаточные, зато азарт неподдельный. Среди них мой одиннадцатилетний сын. Я наблюдаю за ним со скамьи, и мне отрадно, что мой ребенок не из последних. Я рад, что какими-то невидимыми генетическими дорожками он пришел к тому же свербящему, кумачовому, торжественному почитанию футбольного действа, что и я. В таких случаях ссылаются на кровь. А я вам так скажу: футбол, как и дружба, требует вдохновения, и тогда он, также как и балет, перестает быть спортом и становится искусством. Ничем другим не объяснить бумеранговый полет мяча и ту царь-пушечную отдачу, когда он, с лету пристроившись к ноге, летит туда, куда пожелает мысль. До сих пор помню удар, которым я однажды забил метров с сорока. Помню, как остановилось время, как медленно поворачивались в сторону своих ворот головы защитников, как бессильными улитками вздымались руки вратаря, и когда они достигли плеч, а ноги едва оторвались от земли, прилетевший к нему со скоростью элементарной частицы мяч вспучил сетку за его спиной и с шуршанием скатился на землю. Не всем это дано, и дело здесь не столько в мастерстве, сколько в некоем зудящем стремлении исправить безнадежно испорченное. В том самом стремлении, что заставляет нас махать кулаками после драки. Да избавит от него господь бог хотя бы вас.
Жду не дождусь, когда липа зацветет. Для меня она, как питерский кипарис. Один запах чего стоит - юг, да и только! Это вам не приторная сирень! Впрочем, до сирени еще далеко, а до липы еще дальше: только-только проснулись ее почки и дымчатой акварелью обозначили кроны. Обожаю зеленый спектр ее листьев: от прозрачного, солнечного, верхнего "ля" - вниз, к изумрудным басам, а оттуда планирующими восьмушками на землю, чтобы превратиться в забуревших, умудренных летней жизнью зрителей. Летней, а не лётной, хотя один-единственный полет в их жизни все же предусмотрен. Правда, не в небо, а на землю. Как у меня.
Помню, вот также ровно двадцать лет назад носился здесь и я, и было мне тогда пятнадцать. И всегда против Лехи Лазуткина - крепкого, упрямого пацана, на год меня старше. Мы носились, а на том месте, где сижу я, сидела под цветущим желтым облаком Танька Прудникова - форменная принцесса четырнадцати лет, возбужденное детское личико, белокурые волосы, васильковые глаза, сама гибкая, как прутик. Сидела, ерзала, сучила точеными коленками и, благоухая липовым медом, подбадривала то меня, то его. Когда она гнала вперед меня, я наполнялся крылатой буйной легкостью, когда желала победы сопернику - у меня шерсть на загривке дыбилась. А все потому что Танька была переходящим призом: кто из нас двоих победит, с тем она и проведет вечер, того и поцелует при расставании. Таков был наш тайный тройственный уговор. Играли четыре на четыре, у каждого была своя команда, и почти всегда побеждал я. Танька радовалась, охотно со мной гуляла и Леху худым словом не поминала. Тогда-то и связалось мое счастье с пушистым цыплячьим цветом и медовым дыханием липы. Хмурому Лехе было, видно, не до меда, и когда площадка пожелтела от нежнейших, растоптанных нашими быстрыми ногами липовых лепестков, сделал мне отчаянное предложение: давай, сказал, назначим особую игру, и кто в ней победит, тот и будет впредь и навсегда гулять с Танькой. Что ж, раньше такие дела решались на пистолетах, на шпагах, на кулаках - на худой конец, в карты. Как оказалось, годится и футбол. Я принял вызов с легким сердцем: в моей команде - шустрые, натасканные отроки, из которых двое, как и я посещают детскую спортивную школу. У Лехи - азартные рослые любители, которые по пять минут оспаривают каждый пропущенный гол. Куда им до нас!
На площадке гвалт: "Нет, рука!", "А я говорю - не было!", "А я говорю - была!". Да была рука, пацаны, была, только я вам не судья, а вы не корову проигрываете. Все-таки отспорили штрафной, сын пробил и к мстительной радости соперников промазал, после чего отступил к воротам, досадливо морщась. Взъерошенный, чумазый, самолюбивый, кроме мяча никого и ничего не видит. А зря: вон та, беленькая - Владой, кажется, зовут - с него глаз не сводит. От переживаний даже кулачки на груди забыла. Нынче они все ранние - в одиннадцать и на колени сесть могут. Вспомнились прогулки в сиреневых сумерках, куда я подальше от любопытных глаз уводил Таньку, которой так нравилось быть добычей. Вспомнилась моя развалистая усталая походка победителя, ее покорное уговору (или все же желанию?) шествие, мое покровительственное всезнайство, ее доверчивое внимание, живое любопытство, шелестящий говорок, потупленные ресницы, мягкое, беззвучное прикосновение губ к щеке и тихое "Пока!".
Нетерпение - вот шило в заднице всех революций, которые, как известно, добром не кончаются. Мне всего лишь надо было потерпеть, и к осени, а может, раньше она бы меня так и так выбрала. Вместо этого мы назначили время, судью из соседнего двора выписали и через день сошлись. Еще раньше мы с Лехой договорились: кто первый пять штук забьет, того и Танька. Своим я сказал, что должны выиграть кровь из носу. Леха своим тоже что-то сказал, потому что они сходу ринулись на нас, как быки на красную тряпку.
Я сразу понял, что легко выиграть не получится. Тем не менее, через пятнадцать минут мы вели 2:0. К этому времени двое моих уже хромали, а у меня было разбито колено. Леха и его уроды с нами не церемонились, это был их единственный шанс. Они сменили тактику: вперед не лезли, встречали нас на подступах - корпусом, плечами, руками, ногами, разрушая нас явно и исподтишка. Я подскочил к Лехе: "Вы что, уроды, творите?" "А что? - глянул он на меня, нагло улыбаясь. - Если что не так, судья штрафанет!". Мои стали осторожничать, от столкновений уклонялись, теряли мяч, и вот уже 2:2. "Вот что парни, - сказал я им, - оттягиваем их на себя, а Никола пусть пасется впереди. Как только мяч у нас - сразу ему на ход!". Так мы, морщась и превознемогая боль, забили третий. Они навалились, прижали нас, хромых и безногих, к воротам и сравняли. Мои поджарые калеки погрустнели, у меня же от плохого предчувствия екнуло сердце. Я велел им держать ворота, а сам пошел вперед. Преодолевая боль в колене, обдирая себя о вражеские локти, как об острые углы, я продрался сквозь них и забил четвертый гол, после чего захромал на обе ноги. В ответ непорченые бугаи ринулись на нас, расшвыряли, как котят, и счет сравнялся. Встав в защиту, я послал вперед Николу, где его окончательно и сломали. Он отполз за ворота и выбыл из игры. Поднялся галдеж. "Пендаль!" - орали мы. "А ху-ху не хо-хо?!" - орали нам в ответ. Тряпка-судья грех на душу не взял и назначил штрафной. Удалили лишнего и остались трое на трое. Минут пять и мы, и они осторожничали, а глупая Танька в это время азартно покрикивала: "Давайте, мальчики, давайте!". Ну, я и дал: стиснул зубы и в каком-то холодном, прицельном сосредоточении увернулся от двоих, вышел один на один с третьим, но от хитрого финта ноги мои заплелись, я запнулся и бессильно рухнул в двух метрах от ворот. Мяч тут же улетел в нашу сторону, и через несколько секунд я услышал короткий ликующий рев. Тем и закончилась самая главная игра моей жизни. Кое-как встав на ноги и пряча глаза, я понуро поковылял домой, с каждым шагом отдаляясь от того места, где случилось нечто ужасное, вопиющее, воющее. "Вовка, подожди!" - услышал я Танькин голос, но лишь ускорил шаг. Она догнала меня и схватила за плечо: "Ну, ты куда? Я не хочу с ним гулять!" Я, не глядя, сбросил ее руку, сгорбился и юркнул в подъезд. Дома спрятался в своей комнате и, бог свидетель, последний раз в жизни расплакался.
На площадке стайкой взбудораженных птиц мельтешат мальчишки. Оттачивают птичий язык, учатся понимать друг друга с полуслова. Их резкие, пронзительные голоса цепляются за память, как крючки за мягкую шерсть, их короткие, острые слова пронзают ее, как дротики. Усиливая резонанс молодых гортаней, струится живой весенний эфир, а вместе с ним струится река моей памяти. Как рано просыпается в нас зов плоти, какими причудливыми руладами он нас очаровывает и каким неожиданным финалом оборачивается!
Покрытие из резиновой крошки - милосердное, шероховатое, пружинистое, не то что в наше время - скользкий, смешанный с гравием песок. Я на месяц выбыл из строя. На мои сбитые, ободранные руки, ноги и сердце было больно смотреть. Первое, что я сделал - перестал общаться с Лехой. Через несколько дней он подошел и сказал: "Чего ты злишься, все по-честному!". "Да пошел ты!" - шарахнулся я, но слово держал и Таньку обходил стороной. Она же, заметив меня, выжидательно вскидывала голову и ждала, куда направятся мои стопы. Видя их вместе, я разворачивался и спешил скрыться, а когда она приближалась к нашей компании, вставал и уходил. Недели через две, выходя из подъезда, столкнулся с ней нос к носу. "Вовка, ну ты чего?" - робко спросила она. "Ничего!" - пожал я плечами и ударился в бегство. Разумеется, долго так продолжаться не могло, и осенью, после каникул перестала меня замечать теперь уже она. И во дворе, и в школе. Какое-то время рядом с ней маячил Леха, но потом исчез, а зимой встретил меня и сказал:
"Забирай свою Таньку"
"А что так?" - злобно усмехнулся я.
"Да ничего!"
"Ты ей сказал?" - спросил я.
"Что я, дурак?" - обиделся Леха.
Освобожденный от заклятия, я попытался ее вернуть: на следующий день на перемене махнул ей в знак приветствия рукой. Она своенравно отвернулась и проследовала мимо. Я смутился и отступил.
И вот конец игре. Обидчивые сетования одних, громкое ликование других. Сын выиграл, подкрепив свое мужание новыми синяками и новой победой. Раз уж я тебя оживил - задержись и взгляни на меня из нашей ранней юности, взываю я к Таньке. Дай мне, униженному, приказ повзрослеть и нарушить детскую клятву! Вели выбрать не смерть, а жизнь, не честь, а первую любовь! Не сомневайся: я и впредь буду приходить сюда под наши липы, чтобы вспоминать тебя и болеть за мальчишек, добывающих победу для своих девчонок!
Постепенно наши дорожки сошлись - так близко, что через два года мы при встрече уже кивали друг другу и улыбались, как старые знакомые. И в школе, и во дворе. Даже делились на ходу планами. Публичными, разумеется. Увы, она держала пусть и короткую, но дистанцию, и в ее тайных планах я не значился: через три года она вышла замуж и уехала из нашего дома. Однажды появилась у нас на площадке с детской коляской, и это четырехколесное транспортное средство вдруг зримо и грубо открыло мне то, что я в душе никак не хотел признавать: наши пути далеко и не на шутку разошлись. Сидя под липами, мы вспоминали с ней былое, и я изо всех сил старался делать это мило, легко, с покровительственной улыбкой. Внезапно она повернула ко мне лицо и, глядя напряженным, цвета липового меда взглядом, спросила:
- Скажи, почему ты так резко бросил играть в футбол и перестал меня замечать?
Открой я ей правду, и она узнает обо мне то, что знаю только я. Узнает, что на пороге взрослой жизни я из двух зол выбрал большее, что сохранив честь, потерял любовь, что в угоду другим предал нас. Правда не птица, а змея. Выпущенная на волю, она не улетает, а жалит, и неизвестно, есть ли у Таньки противоядие. Лучше уж быть в ее глазах дурачком, чем предателем, и я, прикрывшись дурацким смешком, ответил:
- Ты же маленькая была, целовала только в щеку, а я хотел в губы. Вот и нашел девчонку постарше...
Мед в ее глазах обратился в горечь, и я услышал:
- Как это глупо...
Футбол я после той игры не забросил. Обижаться на него - все равно, что обижаться на пистолет, из которого вас застрелили на дуэли. Когда я сегодня гляжу на игру мастеров, мне скучно, потому что не вижу там тех, у кого бы на кону стояла Танька. Деньги на кону вижу, Таньку - нет...