Белое море
С Ленинградского вокзала, на поезде Москва-Мурманск, мы выехали на ББС – Беломорскую биостанцию.
Это было мое последнее безмятежное, веселое лето: осенью этого года -1985-го - я очень сильно сдал, и, как выяснилось потом, – на всю жизнь.
Путь предстоял долгий, в поезде было жарко, мы были полураздеты. Леша читал на верхней полке книгу на английском языке, Дроздодя задумчиво смотрел в окно, Гарри играл на гитаре. Мы периодически перемещались из одного купе в другое; однако основная масса сидела в нашем купе – слушали игру Гарри; иногда что-то исполнял и Леша.
На станциях мы выходили на перрон: Гарри с Лешей курили, кто-то покупал у бабушек кулек горячей картошки с укропом, другие как-то неопределенно переступали с ноги на ногу. Становились в кружок и вяло переговаривались; ветер слегка шевелил волосы.
Мы ехали на север - постепенно листья на деревьях уменьшались в размере, становилось прохладно, пасмурно.
Это было наше третье лето на биофаке, и это меня подсознательно настораживало; какая-то глубинная, легкая, безотчетная, но неизбывная тоска разъедала мой мозг: кончается беззаботная жизнь, неминуемо кончается. Но пока – все лето еще впереди, впереди – неизвестность, новые места, и пока еще можно… И я тоже топтался на перроне, держал кулек с картошкой, но, оглядев всех вокруг, начинал улыбаться. Худой, в штормовке цвета хаки и сильных очках, Григорьев теребил в руках мятый рубль. Он тоже хотел картошки, но бабушки куда-то пропали. Леша, взмахнув головой, чтобы отбросить свои черные волосы назад, затягивался папиросой и как-то нарочито независимо стоял напротив Гарри, щурил глаза и мял свои губы. Гарри, небольшого роста, на два года младше всех нас (он, как и Болдуман, поступил в университет 15-ти лет), стоял еще более независимо, очень стараясь выглядеть взрослым мужчиной, в каждом его взгляде был вызов окружающим.
В купе наши девушки делили на всех купленную картошку. Откуда-то появилась копченая колбаса, пиво; жизнь – налаживалась. Дроздодя протягивал руку с верхней полки, в которую ему вкладывали еду, он принимал ее и строил рожи, дико вращая глазами.
Наш руководитель, профессор Бурковский, лысый, крепкий, совсем малого роста, иногда приходил и инспектировал нас: он отвечал за нас, и, как будет ясно далее, он волновался не зря. Бурковский был довольно экстравагантен (впрочем, кто из наших профессоров не был экстравагантен?). Он ехал в соседнем вагоне со своей собакой – огромным ризеншнауцером Шерочкой и он тревожился за нас. Хотя что тревожиться? Он вез 12 книжных интеллигентных детей, которые даже водки-то ни разу в жизни не пробовали, максимум что мы могли учудить – это пописать на полном ходу в тамбуре в открытую дверь.
Бурковский был проницателен (хотя и довольно безумен, как мы поймем позже): он внимательно на всех нас посмотрел и остановился взглядом именно на Дроздоде, и долго на него глядел.
- Что-то вы плохо выглядите, - серьезно сказал он ему. – Наверное, скоро умрете… Впрочем, вы с Лешей взаимозаменяемы, как я посмотрю. Заменим вас Лешей.
Действительно, как мы потом и сами поняли, Леша и Дроздодя были примерно равны по энергетике и сильно превосходили по этому параметру нас с Григорьевым.
Бурковский не ошибся по поводу Дроздоди. Именно Дроздодя представлял наибольшую опасность в этом путешествии для него как для руководителя. Сначала Дроздодя (после ухода Бурковского) потащил меня в самый конец поезда. У него возникла типичная для него идея: залезть на крышу последнего вагона. Я воспринял это с восторгом, хотя сам не хотел принимать в этом участия: я одинаково боялся скорости и высоты. Но мне хотелось участвовать в этом приключении как наблюдателю. (Как тогда, в Звенигороде, с Антоновым).
Мы прошли, качаясь, по вагонам, задевая вытянутые на полках ноги в носках, обходя плачущих и скачущих малолетних детей, раскрывая двери в гулкие межвагонные пространства. Наконец, вышли в конечный тамбур последнего вагона, раскрыли торцевую дверь и долго сидели там, свесив ноги и смотря на стремительно удаляющееся от нас пространство, вдыхая летние ароматы нагретых трав.
Тут поезд вдруг резко сбросил скорость. И Дроздодя полез на крышу вагона, так что я потерял его из виду. Вскоре он вернулся в тамбур: там неуютно, - сказал он. - Грязно и ветер дует. Затем мы раскрыли и боковые двери, и Дроздодя стал вылезать в одну дверь и, прокарабкавшись снаружи вагона, влезать в другую. Наконец, поезд остановился совсем.
Дроздодя спрыгнул на рельсы и стал набирать камни с насыпи в вагон.
- Мы будем бросать их и смотреть, как они летят. Я хочу проверить теорию Эйнштейна о скорости и массе, - сказал он. – Заодно проверим и универсальную формулу Иевлева.
- Дался тебе этот Иевлев!
- Формула выедания Иевлева – основополагающая формула мироздания, - с расстановкой ответил Дроздодя.
Через год, делая диплом, поселившись в Главном здании университета – высотке МГУ, Дроздодя запрется там на целый месяц. Я тогда к нему зашел как-то. Голый Дроздодя сидел на полу, вокруг него лежали сотни листов, исчерканных красной ручкой, где постоянно мелькала формула Иевлева. Рядом с ним стояла трехлитровая банка с засунутым туда большим кипятильником, в банке был крепчайший чай.
- Месяц уже не сплю, не ем. Пью только чифирь, пытаюсь разобраться с формулой Иевлева, - скажет он мне, вращая безумными покрасневшими глазами… Но это будет через год… А еще через пять лет, на берегу Балтики, куда мы станем ездить каждый год, Дроздодя выведет какую-то всеобщую формулу, ГМВ – как станет он говорить, ГМВ – Глобальная Модель Всего. Мы так никогда и не поймем, что это за модель, потому что в конце концов Дроздодя бросит свою ГМВ и устроится в Америке работать программистом, и очень успешным программистом. И, увы, этот романтический научный флер полностью исчезнет…
Он насыпал целую гору камней на пол, и, когда поезд двинулся, действительно стал бросать камни в открытую дверь. И наблюдать за их движением.
Разбросав все камни, мы вернулись с ним в купе, где Гарри изумительно исполнял песню про Актиона, которого превратили в оленя. Но недолго продолжалось спокойное путешествие. Дроздодя, по своему обыкновению, углубился в рассматривание какой-то карты.
- Через пол-часа – Петрозаводск. Стоянка – 25 минут. Мы успеем пробежать по центральной улице до озера и обратно, я все рассчитал - объявил он. – Кто со мной?
«С ним» оказался только я. Как водится. Я подписывался не глядя на все его безумства. Безумства генерировал он, а я лишь снимал пенку. Да. Приходится признать.
И мы с ним действительно бежали через полчаса по центральной улице Петрозаводска. «Калевала» - премьера в нашем театре, - мелькали вывески. Карельский театр. Я фиксировал краем глаза, снимал – по три секунды на план – кинокамерой.
Когда мы прибежали обратно на платформу, наш поезд уже уходил. Стоянку сократили на пять минут, и план Дроздоди потерпел фиаско. Если я сейчас побегу и с силой еще отброшу кинокамеру назад, то я успею зацепиться за последний вагон – промелькнуло у меня в голове. Но я не побежал и не бросил камеру.
Мы вышли из поезда в рубашечках с короткими рукавами, а в Петрозаводске еще кое-где снег лежал.
И теперь мы растерянно топтались на пустой платформе.
- Мы отстали от своего поезда, - сказали мы в слепое маленькое оконце на вокзале. – Ни документов, ни билетов у нас нет.
Оконце неожиданно зашипело, и динамик, коверкающий обертона толстой женщины, произнес:
- Мы вас посадим на следующий поезд, он идет пустой, он обгонит ваш поезд в Медвежьегорске, и там вы снова сядете на свой поезд.
Это было чудо.
- Ура! – закричали мы с Дроздодей. Но не обнялись. Никакого амикошонства.
Несколько часов мы ехали в пустом поезде, где не было ни проводников, ни одеял. Мы отчаянно замерзли, так что нам пришлось накрыться грязными матрасами. За окном пошел проливной дождь. Но Дроздодя говорил лишь о формуле Иевлева, и так мы скоротали несколько часов. В Медвежьегорске, под дождем, мы дождались нашего поезда и, как ни в чем не бывало, зашли в наше купе. На нас посмотрели как на воскресших покойников…
На станцию Пояконда мы прибыли рано утром, часов в пять. Утро было холодное, серое. Поезд на станции даже не останавливался, он притормаживал. Мы сначала выкидывали рюкзаки, а потом спрыгивали сами. На воде еще был кое-где лед. У пристани нас уже ждал катер, и мы набились в трюм.
Мы долго плыли. Какая-то голодная бессонница была в голове. Мы зевали, лица у всех были серые.
Но вот, часам к семи, мы прибыли на биостанцию. Равнодушно прошли по пирсу, затем мимо учебных корпусов; нас разместили в одном из них.
- Растапливайте печь, - сказал нам Бурковский.
Печь мы растапливать не умели. Однако совместно сообразили, как это делается, даже вьюшку открыли – чтобы была тяга.
Часам к восьми мы пошли на завтрак в столовую, мы были голодны. В столовой еще было пусто, стулья были поставлены на столы, а Саша Панаиотиди мыла шваброй пол. Помыв его две минуты, она садилась за старинное полурасстроенное пианино, неизвестно откуда здесь взявшееся, и без единой ошибки играла «Патетическую сонату». Поиграв минуту, она снова принималась за швабру.
- Да-а-а… - сказал Леша. – Однако.
Но вскоре столовую заполнил народ, и нам выдали по щедрой порции овсянки на молоке, кусочек сливочного масла, кусок сыру, хлеб и стакан кофе с молоком – стандартный советский завтрак.
В первый день занятий не было, зато мы совершили с Бурковским экскурсию по территории: мы пошли на знаменитые «Биофильтры», что на другой стороне полуострова.
Мы шли по валунам, покрытым лишайником всех цветов радуги, по каменным склонам, среди низкорослых сосен и берез, через болота, озерца с зеркальной водой. Северная природа не менее богата красками и формами, чем южная, но в северной природе гораздо больше вкуса. Тут нет кричащей аляповатости. Тут все соразмерно и приглушенно. Было еще довольно прохладно, но повсюду росли удивительные орхидеи, «калипсо северное», пятипалые, лиловые, похожие на торчащую из земли человеческую руку.
Посредине пути вдруг начал импровизировать Григорьев.
- Я придумал сценарий фильма, который мы здесь снимем на твою кинокамеру. Это будет пародия на «Вечный зов», - говорил он. – В центре сюжета – семья по фамилии… И Григорьев торжественно развел руками и прошептал мне на ухо: «Совокуплятко». Дроздодя будет дедушкой – Эпоминонд Совокуплятко; Леша – отец – Ананий Совокуплятко, мы с тобой – братья, сыновья Леши – Евсей и Повсикакий Совокуплятко. Еще будет бабушка, которая живет на печи, но ее никогда не видно – Электростанция Совокуплятко; и наша с тобой дочь, Ефросинья.
- Гениально! А кем будет Гарри?
- Гарри… - Григорьев на секунду задумался и протер очки. – Гарри будет странником, который прибился к нашей семье, выходец из Америки, с дикого запада, его назовем – Гарри Жопом!
- Почему Жопом? – захлебывался я от смеха.
- Это будет такой старинный утраченный падеж от слова «жопа».
Фильм этот мы так и не сняли никогда, но без конца говорили о нем, разрабатывали сюжетные линии, и даже рациональный Леша включался в наши с Григорьевым разговоры; Дроздодя лишь глупо улыбался.
Жизнь наша вошла в колею. Утром мы набирали в литорали и в морских заплесках разных живых существ: медуз, офиур, морских звезд. После обеда, вооружившись бинокулярами, определяли их и зарисовывали в свои альбомы. Кормили нас прекрасно. Часто на крыльце столовой сидел пожилой человек в запотевших и растресканных очках и заливисто играл на гармошке – это был директор биостанции Перцов.
Вместе с нами практику на биостанции проходили также географы; Леша стал пропадать ночами – он ухаживал за одной девушкой, девушек-географов мы обозвали «географинями».
Стояли белые ночи, и, по нашему обыкновению, мы с Дроздодей не спали неделями, бродили ночами по долинам и взгорьям.
На территории биостанции стоял огромный ветряк, уже не работающий, и, естественно, Дроздодя полез на него ночью, а я – как водится – за ним.
Часто мы ночью с Дроздодей уходили далеко от лагеря, в леса, на болота и озера; заблудившись, Дроздодя влезал на самую высокую сосну и озирался окрест; впрочем, он обладал какой-то кошачьей интуицией и всегда мы выбирались к лагерю после многочасовых блужданий.
Однажды, когда мы занимались в лаборатории, к берегу подплыла моторная лодка. Из нее вышел странного вида рыжебородый мужик в телогрейке. И вошел к нам в лабораторию.
Хитро улыбаясь маленькими глазками, обтирая руки об телогрейку и перемещая папиросу то в один угол рта, то в другой, он назвал наши с Дроздодей фамилии. Как потом оказалось, это был профессор Михайловский.
- Ребята, айда со мной! Бурковский приглашает вас в гости. Плыть нам 12 километров… На Черную речку… Там у него дом…
Мы с Дроздодей побросали наши бинокуляры и пошли за Михайловским в лодку.
Туда плыли мы по течению, солнце припекало. Солнце припекало так, что Дроздодя решился: разделся и прыгнул за борт освежиться в морской воде. Никогда, ни раньше, ни потом, я не видел такого: Дроздодя вынырнул из воды как ужаленный – чуть не на два метра над водой. Ведь температура в море была всего 4 градуса тепла. Дроздодя выпрыгнул как дельфин и, мокрый, заскочил обратно в лодку, тяжело дыша…
И тут же, рядом с лодкой в воде возникла голова какого-то мужика с огромными печальными глазами и лысой головой.
- Тюлень, - мрачно заметил Михайловский.
- Ух ты ж! – сказал я.
На Черной речке стояло несколько изб. В том числе, изба Бурковского. Он приветствовал нас на крыльце вместе со своей подругой – лаборанткой Галей.
- Милости прошу, - сказал нам профессор и провел в прохладную комнату. – Здесь я творю, пишу свои статьи и книги, - Бурковский махнул рукой в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Он изучал инфузорий. А тут – гостиная.
На столе стояли угощенья и три трехлитровых банки. В одной были огурцы, а в других какая-то жидкость.
- Сам, сам выращиваю за полярным кругом огурцы, - бормотал Бурковский, садясь за стол. – В этой банке – порядка 300 огурцов.
И действительно, огурцы были очень маленькими, 2-3 см в длину.
- Ну что ж, что ж, давайте выпьем, - сказал Бурковский, бликуя своей лысиной. – Вот две настойки: красная – из красной смородины, 83 градуса. Зеленая – на листьях черной смородины, 87 градусов…
Надо признаться, что до сих пор мы с Дроздодей ничего крепче шампанского не пили. Но мы промолчали и залпом осушили рюмки с 83-градусной настойкой.
Сразу после этого мир изменился. Я решил почему-то выйти из дома – и вышел. Я старался всмотреться в пейзаж, но у меня не получалось. Все плыло куда-то влево. Тогда я решил взобраться на валун во дворе, но не смог: ноги меня не слушались. Между тем, Дроздодя с Бурковским выпили без меня еще по одной. Я вернулся в дом, и мы выпили еще несколько раз.
И вдруг Бурковский пропал. Как-то незаметно для нас пропал. Мы с Дроздодей вопросительно посмотрели на лаборантку Галю, которая разливала еще по рюмке.
- Не волнуйтесь, ребята. Он всегда, когда выпьет, убегает в лес. И бегает, пока не застрянет между двумя соснами. Так что, мы сейчас выпустим Шерочку (собаку Бурковского), она его найдет и вытянет, приведет обратно. Это так всегда бывает…
Мы были так пьяны с Дроздодей, что нас ничего не удивляло. Молодые организмы еще хорошо перерабатывали алкоголь. Нам было сладко и чудесно, мир плыл и мерцал, мы сидели на том самом валуне и ждали, пока Шерочка приведет профессора… И тут нам вспоминалась фраза Бурковского в поезде, обращенная к Дроздоде: что-то вы плохо выглядите, наверное скоро умрете…
Профессор Федоров был не менее, а, может и более удивителен, чем Бурковский. Он был снят с должности заведующего нашей кафедрой именно за пьянство и дебоши на ББС. Он был членом Союза писателей – писал сказки.
Федоров всегда приходил (если вообще приходил) на занятия навеселе. Высокий, черноволосый, импозантный, он входил в лабораторию будто пританцовывая. И говорил не совсем по теме. То есть вообще не по теме. На экзаменах он влетел в аудиторию и, протанцевав из угла в угол, хитро посмотрел на нас. И нарисовал на доске круг.
- Кто попадет зачеткой в этот круг, тому – пятерка. Остальным – четверка, - сказал он со вздохом облегчения.
Бурковский поступил на экзаменах по-другому:
- Поставьте себе ту оценку, которую, как вы считаете, заслужили, - сказал он нам. – И дайте мне на подпись.
Он собрал зачетки и стал внимательно смотреть, что мы написали.
- Неуд, неуд, - читал он. – Да вы принципиальны, дорогие мои!
Мы в ужасе всполошились: неужели мы на нервной почве ошиблись?
- Шутка, - сказал он.
Пробыв на Белом море полтора месяца, мы собрались в Москву: нам предстояло путешествие на Японское море уже с профессором Капковым в качестве руководителя экспедиции.